Уйда.
Уйда.
Летта.
Летта.
(Перев. съ англійскаго Е. И. Синерукой).
——
‘Русское Богатство’, No 2, 1902
Летта, Уйда, Год: 1902
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Они возвращались домой съ ярмарки, съ одной изъ тхъ осеннихъ ярмарокъ, куда крестьяне стекаются со всхъ сторонъ, и гнали домой нсколько головъ скота. Вс были разгорячены виномъ. Ихъ было восемь человкъ въ возраст отъ шестнадцати до двадцати двухъ лтъ, все жители фермъ, разбросанныхъ въ долин подъ тнью горъ нижнихъ и центральныхъ Апеннинъ, все это были двоюродные братья, сосди, друзья, знавшіе другъ друга съ дтства. Они плохо справлялись съ чуждымъ имъ скотомъ, а бдныя животныя, усталыя, измученныя, жаждущія, съ натертыми отъ ходьбы ногами, старались вернуться къ знакомымъ мстамъ. Молодые люди обвиняли другъ друга въ томъ, что дло у нихъ не ладится, они горячились и становились все рзче, стали браниться, произнося громкія проклятія, всякій сваливалъ вину на другого, нсколько штукъ скота вырвалось изъ рукъ вожатыхъ и скрылось въ сгущавшемся сумрак. Тогда проклятія и упреки стали еще громче, и вс участвовали въ ссор, юноши злобно накинулись одинъ на другого, старшіе обвиняли младшихъ, мальчики оправдывались. Въ ночной тиши раздались грозные крики, молодые быки мычали, коровы громко звали телятъ, оставшихся позади. Юноши пустили въ ходъ палки, а трое изъ нихъ вынули ножи, и никто хорошенько не зналъ, какъ случилось, кто сдлалъ, только одинъ изъ нихъ былъ раненъ въ трехъ мстахъ и упалъ мертвый, другой получилъ ударъ ножемъ въ пахъ. Видъ крови отрезвилъ остальныхъ.
Они вернулись домой молча, напуганные, каждый утверждалъ, что не онъ нанесъ роковой ударъ. Раненаго они понесли съ собой, убитаго оставили подъ деревомъ, онъ не могъ никуда уйти, ршили, что семья пришлетъ за нимъ телгу на утро.
Когда они добрались до первой фермы, оказалось, что не хватаетъ нсколькихъ головъ скота, а ночь уже наступила.
Нкоторые обитатели фермы выбжали сердитые и изумленные.
— Прежде всего надо отыскать скотъ, потомъ уже займемся парнями,— сказалъ глава дома, сдой старикъ.
Женщины внесли раненаго и положили его на кирпичный полъ.
— Кто это сдлалъ?— воскликнули они.
— Риккардо сдлалъ!— крикнулъ кто-то.
— Нтъ, нтъ, нтъ! не я,— воскликнулъ Риккардо.
— Ты пырнулъ ножемъ сначала того, потомъ этого,— продолжалъ невидимый обвинитель.
— У меня не было ножа,— сказалъ Риккардо, но никто ему не поврилъ. Впрочемъ, съ этимъ вопросомъ можно было не торопиться, такъ какъ тло убитаго лежало подъ можжевельникомъ. Важно было найти скотъ.
Риккардо пошелъ со всми отыскивать пропавшихъ животныхъ, даже бабы, и т пошли, оставивъ раненаго юношу со старой бабушкой и кричащими ребятишками. Она приподняла голову мальчика и дала ему напиться:
— Кто это сдлалъ?— спросила она.
Онъ слабо покачалъ головой. Онъ зналъ, но не хотлъ говорить, боялся сказать.
— Фульвіо Нестіо раненъ на смерть,— пробормоталъ онъ, тяжело и отрывисто дыша.
— Хорошенькихъ длъ понатворили,— сказала старуха. Но, Пресвятая Два! Разв когда-нибудь бывало, чтобъ ярмарка обходилась безъ кровопролитія.
Шесть недль спустя Риккардо, сынъ Джіанноне изъ дома Лаццаре, былъ арестованъ по обвиненію въ томъ, что одного изъ своихъ товарищей ранилъ смертельно, а другого слегка, когда возвращался съ ярмарки въ октябр мсяц.
Риккардо отвтилъ только арестовавшимъ его:
— Я этого не длалъ, нтъ. У меня не было ножа. Я потерялъ ножъ на ярмарк.
Но этому никто не врилъ, потому что, если бы онъ потерялъ ножъ, онъ сейчасъ же купилъ бы другой у перваго лотка. Молодой человкъ безъ ножа былъ бы смшной собаки безъ хвоста.
Даже отецъ и мать не поврили, что у него не было ножа на ярмарк. Это все равно, если бы онъ сказалъ, что на немъ не было рубашки. Ножъ,— что рубашка. Даже, когда у человка ничего нтъ, безъ ножа онъ обойтись не можетъ. Онъ говорилъ, что ножъ украли у него въ толп, но это походило на глупую сказку: всякій знаетъ, что ножъ носятъ между штанами и рубахой, такъ что никто не можетъ его вытащить.
— Понятно, онъ пырнулъ ножемъ Фульвіо Нестіо,— сказали отецъ и братья:— отчего и нтъ?
Это былъ небольшой грхъ въ глазахъ его родителей и сосдей. Только двушк Коллет, его возлюбленной, убійство казалось ужаснымъ, но это было потому, что она была нжне и глупе другихъ женщинъ въ деревн, такъ какъ пріхала изъ города, гд родные ея умерли во время оспенной эпидеміи. У нея никого не было на свт, кром дяди, отца Риккардо. Она выучилась тяжелому труду и грубой деревенской работ, но у нея остались еще нкоторые предразсудки и нкоторые взгляды ея матери, воспитанной въ город, поэтому она считала, что убійство тяжкое преступленіе, кто бы его ни совершилъ.
— Люди стали трусливы и черезчуръ уже нжны, въ мое время никто не считалъ, что заколоть человка хуже, чмъ заколоть свинью, мало-ли что за день приходится длать.
— Я не убивалъ его,— повторялъ Риккардо.
Двушка поврила ему, но больше никто.
— Что же ты не сознаешься прямо, какъ подобаетъ мужчин?— спрашивали отецъ и братья.
— Да не длалъ я этого,— отвчалъ Риккардо, начиная злиться.
Его увели жандармы и продержали въ тюрьм много мсяцевъ. На суд признали его виновнымъ въ убійств человка и приговорили къ тюремному заключенію на двадцать одинъ годъ, посл двухъ лтъ одиночнаго заключенія. Родные больше не видли его. Они вс были слишкомъ бдны, чтобъ хать въ тотъ отдаленный городъ, гд разбиралось его дло, да и какую пользу принесли бы они ему, если бъ похали?
— Отчего онъ не сознался?— твердили люди.
— Онъ этого не длалъ,— утверждала Летта.
Но даже мать, родившая его, не соглашалась съ ней. Понятно, онъ это сдлалъ. Онъ не нарочно убилъ Фульвіо Нестіо, онъ просто ударилъ его ножемъ, какъ молодая лошадь лягается, когда сердита, а лезвіе ножа вонзилось въ грудь немного глубже, чмъ слдовало: несчастный случай, бда, которая въ любое время могла приключиться со всякимъ.
— Лучше бы онъ смотрлъ за скотомъ,— говорилъ отецъ,— два быка исчезли безслдно. Можетъ быть, потонули, или затерялись въ лсу, или ихъ украли и зарзали,— кто знаетъ?
— Онъ не длалъ этого,— опять и опять повторяла Летта его семь. Больше она ничего не говорила, потому что сама не могла бы дать удовлетворительнаго объясненія своей увренности. Но она ни минуты не сомнвалась въ его невинности и со временемъ убдила въ этомъ и его мать, хотя старуха считала также естественнымъ для юноши схватиться за ножъ, какъ то, что теленокъ сосетъ свою мать.
— Они дурного не думаютъ, говорила она, но когда кровь кипитъ, руки чешутся.
Летта была красивой двушкой, но отъ горя быстро подурнла. Она пожелтла, щеки и грудь ввалились, волосы потеряли свой блескъ и шаги стали не такъ тверды.
— Не стоитъ плакать надъ пролитымъ молокомъ,— часто говорилъ ей старикъ.— Мальчикъ ужъ не вернется. Онъ все равно, что умеръ. Возьми себ другого жениха.
Летта ничего не отвчала, но она не смотрла на парней и всегда носила на голов черный платокъ и спускала его ниже бровей. Вс другіе забыли про Риккардо, но она не забывала.
Женщины рано старютъ отъ полевыхъ работъ, и въ двадцать лтъ она уже казалась пожилой.
— Прежде лучше было,— говорилъ отецъ,— осужденныхъ заставляли работать на улиц. Тогда ихъ можно было видть. Они были черны, какъ вакса, одты въ желтое платье, и на всхъ были цпи, но все же ихъ можно было видть. Что за смыслъ запирать бднаго мальчика въ яму, откуда никого и ничего не видать? Это гадко, гадко!
Летт все это казалось смутнымъ, непонятнымъ, страшнымъ. Она знала только, что Риккардо взяли за преступленіе, котораго онъ не совершалъ, за смерть, причиненную другимъ.
Какая-то могучая сила, неумолимая и недостижимая, взяла его и скрыла отъ глазъ людскихъ. Священникъ сказалъ ей, что это — правосудіе. Можетъ быть, только она не видла въ этомъ справедливости.
— Онъ сказалъ, что онъ этого не длалъ,— постоянно повторяла она.
Старый отецъ презрительно пожималъ плечами. Онъ зналъ, какъ парни врутъ. Онъ ни на минуту не сомнвался въ томъ, что Риккардо совершилъ убійство, только въ его глазахъ оно было не боле, какъ необдуманный ударъ молодого человка,— ничего такого, изъ-за чего стоило бы подымать исторію и губить жизнь мальчика.
— Это ужасный поступокъ, но не онъ совершилъ его,— сказала Летта.
Старикъ плюнулъ на землю въ невыразимомъ гнв.
— Онъ это сдлалъ, нтъ сомннія, что онъ сдлалъ, только въ сущности это не важно. Фульвіо Нестіо былъ не боле, какъ жалкое, слабое созданіе, иначе онъ не умеръ бы отъ одного удара ножемъ.
Такъ думалъ добрый старикъ. Когда онъ былъ молодъ, у него было столько же ссоръ и схватокъ, сколько святыхъ въ календар. Всякій человкъ иметъ право расправляться съ обидчиками по своему. При чемъ тутъ законъ?
Къ Летт сваталось много жениховъ: она была ловка и сильна, вс знали ея умніе ходить за цыплятами, телятами и шелковичными червями. Все это были крестьяне, потому что на цлую милю кругомъ никого другого и не было, но нкоторые были зажиточные, и родные ея не могли понять, почему она всмъ отказываетъ. Никому и въ голову не приходило, что изъ-за Риккардо. Она съ такимъ же успхомъ могла бы думать о черепахъ и скелетахъ въ церковномъ склеп. Онъ пропалъ во тьм, какъ огонь свчки, задутый сквознякомъ.
Братья и сестры никогда о немъ не говорили. Они стыдились своего родства съ каторжникомъ. Его преступленіе положило на нихъ клеймо, подобно тому, какъ огонь превращаетъ мстность въ темное пустынное пятно.
Одинъ за другимъ они вс ушли: двушки вышли замужъ, парни перебрались по ту сторону моря. Одна Летта осталась со стариками. Они принимали ея присутствіе за должное. Разв они не пріютили ее, когда умеръ ея отецъ, бдный, глупый человкъ, ухаживавшій за чужими больными людьми, пока самъ онъ не умеръ отъ оспы.
Мужики — народъ не особенно благодарный: сердца ихъ также грубютъ отъ тяжелаго труда, какъ руки и ноги.
— Вдь ты обратилась въ прислугу у этихъ стариковъ,— говорилъ ей одинъ человкъ, желавшій на ней жениться.
— Они были добры ко мн, когда я была ребенкомъ,— отвтила она и про себя подумала: ‘я была бы ихъ дочерью, если бъ съ Риккардо не случилось бды’.
Кто бы отсюда ни ухалъ, Риккардо и она остались бы жить здсь подъ оршниками и вишневыми деревьями. Риккардо любилъ старый домъ и всегда былъ хорошимъ сыномъ.
Какъ-то разъ, когда Летта въ жаркій полдень собирала въ пол бобы, сосдъ окликнулъ ее черезъ заборъ, сложивъ руки въ вид трубы, чтобъ она лучше слышала:
— Человкъ одинъ хочетъ тебя видть. Онъ бродяга и умираетъ. Онъ провелъ у меня въ бесдк прошлую ночь. Я набрелъ на него сегодня утромъ.
— Спрашиваетъ меня?— удивилась она. Вдругъ сердце ей перестало биться. Неужели Риккардо?
— Онъ не здшній, но онъ хочетъ видть тебя,— продолжалъ сосдъ.— Идемъ, онъ умираетъ, онъ не сдлаетъ теб ничего дурного.
— Я и не боюсь,— пробормотала Летта. Зубы ея стучали отъ волненія, когда она оставила за собой ряды бобовъ и проходила два поля, отдлявшія ее отъ сосда. Вмст прошли они мимо шиповника, ежевики и лиственницъ маленькой плантаціи и направились къ полоск необработанной земли, гд возл, двухъ каменныхъ бассейновъ для стирки блья, стояла бесдка на краю ключа.
Какое-то жалкое созданіе, все въ лохмотьяхъ, лежало свернувшись, на куч листьевъ и сухого папоротника. Она перекрестилась: это не былъ Риккардо, ясно было, что онъ умираетъ.
— Ты та, на которой онъ хотлъ жениться? Ты Коллетта, да?
Она утвердительно кивнула головой.
— Да, она Летта,— сказалъ сосдъ, изъ любопытства стоявшій рядомъ.
— Тогда,— слабымъ голосомъ сказалъ человкъ,— я хотлъ бы сказать теб, что не твой возлюбленный убилъ Фульвіо Нестіо, по крайней мр, своимъ ножемъ онъ его не убивалъ, потому что я на ярмарк укралъ у него ножъ. Вотъ онъ.
Летта схватила ножъ и осмотрла его: на роговой ручк были нацарапаны знакомыя буквы.
— Хвала Пресвятой Матери всхъ насъ! Это его собственный ножъ,— воскликнула она дрожащими губами и въ сильномъ волненіи обратилась къ бродяг:— Жестокій челоккъ, отчего ты раньше этого не сказалъ? Одно слово,— одно только слово!
— Они забрали бы меня,— недовольнымъ тономъ отвтилъ онъ.
— Понятно, это уважительная причина,— сказалъ сосдъ.— Нельзя же требовать, чтобъ человкъ самъ сунулся въ бду.
— О, Боже, Боже! Мать милосердная!— кричала Летта. Она закрыла лицо передникомъ и жалобно, громко завыла, какъ раненный заяцъ.
Сосдъ бросился за священникомъ, но тотъ жилъ на гор, и прежде, чмъ онъ усплъ добжать, бродяга захриплъ и скончался, не сказавъ боле ни слова.
Ножъ остался у Летты за пазухой: старый роговой ножъ, отрзавшій втки ежевики, раскалывавшій орхи, чистившій яблоки, нарзавшій солому для укупорки бутылокъ вина, срзавшій рчной тростникъ, изъ котораго плели маты въ т дни, когда они съ Риккардо были молоды и счастливь, играя вмст по полямъ и лугамъ.
Бдный Риккардо! Онъ всегда говорилъ, что потерялъ ножъ на ярмарк, и никто, кром нея, не врилъ ему.
— Если бъ люди, содержащіе его въ заключеніи, узнали про ложъ, они бы его выпустили,— говорила она въ тотъ же вечеръ священнику. Но тотъ не раздлялъ ея увренности.
— Боюсь, что это не будетъ достаточнымъ доказательствомъ,— грустно сказалъ онъ.
— Какъ? Когда это его собственный ножъ, и тотъ человкъ сознался, что онъ его укралъ?
Священникъ вздохнулъ.
— Если бъ это было извстно въ то время, когда дло разбиралось, и можно было все узнать и прослдить толкомъ, тогда можетъ быть… Но теперь человкъ этотъ умеръ, свидтелей нтъ, нтъ ничего, кром какой-то сказки объ украденномъ нож,— кто станетъ слушать? Легче горы сдвинуть.
— Это ножъ Риккардо,— сказала Летта.
Для нея этого было достаточно. Ножъ оставался у нея на груди между грубой рубашкой и смуглой кожей.
Для нея этотъ ножъ былъ частью самого Риккардо, почти, что его ребенокъ. Она не врила тому, что говорилъ священникъ. Для нея все было ясно, какъ день. Если ножъ его былъ украденъ на ярмарк,— а онъ былъ украденъ,— какъ могъ онъ убить этимъ ножемъ Фульвіо Нестіо?
Она повторяла себ это сто разъ, тысячу разъ и никакъ не могла понять, что доказательство, столь убдительное въ ея глазахъ, ничего бы не значило на суд. Она также не знала, какъ обнародовать этотъ фактъ? Можетъ быть, викарій провозгласитъ это въ церкви, и тогда и въ другихъ мстахъ объ этомъ узнаютъ, думала она, но она не была уврена, что это такъ длается. Она не была глупа, но абсолютно навжественна. Она всегда жила среди сырыхъ тучныхъ луговъ, какъ ежъ. Умъ и зрніе были заняты полевыми работами, никто изъ окружающихъ никогда ни о чемъ другомъ не говорилъ, и даже священникъ былъ скромный, простой крестьянинъ, знавшій только самое необходимое для своего сана и больше всего занимавшійся своей полосой земли и своими виноградниками. Ей не съ кмъ было поговорить и посовтываться. Она могла только смотрть на ножъ Риккардо, да слушать слова стараго отца его, десять разъ на день повторявшаго: ‘Да, я всегда былъ увренъ, что онъ это сдлалъ, твердо былъ увренъ, но разъ ножа у него не было,— онъ не могъ имъ убить, а ножъ тутъ. Да, да, это его ножъ, въ этомъ нтъ сомннія’.
Дальше этого онъ не шелъ, только разъ посл обдни онъ сказалъ старому пріятелю, съ которымъ сидлъ за столомъ и кололъ орхи:
— Нельзя ли какъ-нибудь дать знать парню, что ножъ найденъ?
Но никто не зналъ, какъ это сдлать. Онъ живой былъ въ гробу. Такимъ людямъ, какимъ сталъ Риккардо, друзья не могли посылать свдній. Непрерывное молчаніе царило вокругъ нихъ.
— Отецъ,— сказала однажды Летта, когда они вечеромъ вмст сидли на лавк у воротъ, она всегда называла его отцемъ.— Отецъ, отпусти меня къ Рикко. Я повидала бы его, разсказала все и освободила бы изъ тюрьмы.
— Что?— переспросилъ удивленный старикъ.
Она повторила.
— Ты не знаешь, гд онъ,— сказалъ старикъ,— никто не знаетъ.
— Его преподобіе знаетъ.
— А гд онъ?
— Гд-то на свер.
— Какъ же ты дойдешь до свера? Боже милосердный, да она съ ума сошла!
— Я какъ-нибудь уже найду его. Святая Матерь сама поведетъ меня, поврь,— прибавила она. Старикъ перекрестился при священномъ имени, но затмъ воскликнулъ:— Господи, кто же будетъ работать здсь?
Онъ долго не давалъ своего согласія. И онъ, и жена его состарились и привыкли во всёмъ полагаться на Летту. Онъ бушевалъ и ругался, а жена его плакала и ныла. Летта была ихъ правой рукой, ихъ поддержкой, ихъ утшеніемъ. Вс родныя дти покинули ихъ на произволъ судьбы и еле-еле разъ въ годъ писали письма, она же была что крыша надъ ихъ головой. Ни одинъ цыпленокъ не выводился, ни одна свинья не производила на свтъ, ни одна больная корова не вылчивалась, ни одной горсти травы не срзали, ни одного горшка не ставили на плиту безъ Летты. Въ первый разъ въ жизни она нашла въ себ нкоторую силу воли. Она была очень кротка, но ршеніе ея было неизмнно. Пришлось отпустить ее.
Она оставила все въ порядк и поручила молоденькой сосдк замнить ее. Съ черной косынкой на голов, какъ всегда, да еще съ большимъ темнымъ платкомъ на плечахъ, она спустилась въ долину рано утромъ, когда роса еще лежала кругомъ, съ старымъ ножемъ за пазухой и со смной блья въ узелк.
Новая жизнь пробудилась въ ней съ тхъ поръ, какъ старый ножъ очутился у нея въ рукахъ.
Она никогда не сомнвалась въ невинности Риккардо, но теперь она имла и доказательство.
Умирающій бродяга не дотащился бы сюда только для того, чтобъ сообщить неправду. Ея покорность судьб уступила мсто сильному, хотя и слпому стремленію къ дйствію на пользу того, кого такъ жестоко отняли у нея.
Съ тхъ поръ, какъ она пріхала десятилтней двочкой, она никогда не покидала фермы.
Но она призвала на помощь все свое мужество и спокойно дала дому скрыться за горизонтомъ. Оборачиваясь, чтобъ посмотрть назадъ, она скоро перестала различать что-либо, кром самыхъ высокихъ вершинъ лиственницъ и округленныхъ верхушекъ оршника. Еще мили черезъ дв вся окрестность стала чужда ей, и ничего знакомаго не попадалось на глаза.
Священникъ выписалъ ей вс нужныя имена и адреса, у нея было немного денегъ,— вс мдяки, какіе нашлись въ старой семейной копилк, висвшей на стн, кром того, у нея были дв браслетки дутаго серебра, да нить маленькихъ коралловъ, унаслдованнымъ отъ бабушки давнымъ давно. Но она не много думала о такихъ вещахъ, она думала только о Риккардо и о томъ, какъ она покажетъ его ножъ тюремщикамъ, держащимъ его въ цпяхъ, кто-бы они ни были, и какъ они, быть можетъ, увидятъ тогда, что онъ невиненъ и выпустятъ его на волю.
Была чудная ясная осенняя погода, и она проходила больше двнадцати миль въ день, но когда наступала ночь и ей приходилось спать, гд попало, тогда она чувствовала себя очень одинокой, чуждой всмъ и несчастной, и даже не ршалась раздваться, ложась на грубыя незнакомыя постели.
Ей давали пріютъ только въ самыхъ бдныхъ домахъ, потому что видъ, у нея былъ нищей, она все молчала, и никто не зналъ, зачмъ она идетъ. Она проходила по исторически-извстнымъ городамъ, черезъ блестящія рки, подъ пострадавшими отъ войнъ стнами, мимо садовъ, восптыхъ поэтами, по многолюднымъ и шумнымъ дорогамъ, черезъ обширныя незаселенныя земли, когда-то служившія полемъ битвы, а теперь превратившіяся въ пустырь, заросшій травой, камышемъ и цвтами, но она ничего не замчала. Она помнила только названіе, записанное священникомъ и служившее цлью ея путешествія, и спрашивала, сколько туда ходьбы? И долго ей отвчали, что это далеко, очень далеко.
У нея разболлись ноги и вс кости, но она продолжала идти. Нсколько разъ ее останавливала полиція, но священникъ позаботился о томъ, чтобы вс ея бумаги были въ порядк, и ей давали безпрепятственно идти дальше. Много дней прошло, такъ много, что она не была въ состояніи отдать себ отчетъ сколько, и она сомнвалась бы даже въ томъ, что она все на томъ же свт, если бъ не видла, что солнце и звзды выглядятъ также, какъ въ ея долин. Она зашла далеко на сверъ и, наконецъ, добралась до того города, названіе котораго она выучила наизусть у викарія.
— Это много, много верстъ отсюда,— говорилъ ей викарій.— Больше ста миль отсюда.
Но измренія не давали ей никакого понятія о разстояніи.
— Я буду спрашивать дорогу,— отвчала она.
— Діалекты различны въ разныхъ провинціяхъ,— сказалъ священникъ,— ты не поймешь людей и тебя не поймутъ.
Она не знала, что онъ хотлъ этимъ сказать, и не спросила у него даже объясненія.
Она шла по огромной равнин Ломбардіи, не зная названія этой страны. Была ранняя осень. Уборка винограда только что началась. На фон зелени и освщенной солнцемъ листвы виднлись телги съ волами, толпы крестьянъ, дома съ красными крышами и коричневыми амбарами, маленькія деревни, лпившіяся вокругъ круглыхъ башень и колоколенъ. Страна казалась ей удивительно обширной, ширина ея пугала ее: вдь и земля, и небо были такъ узки дома, въ маленькой зеленой долин.
А люди! Безпрерывный потокъ людей въ городахъ! Она никогда не думала, что такъ много людей на свт.
Она долго странствовала, прежде чмъ подъ тнью высокихъ горъ съ снговыми вершинами ей представился, наконецъ, городъ, указанный викаріемъ: маленькій, мрачный, окруженный стнами городокъ, построенный на холм. Въ центр его возвышалось огромное каменное строеніе — четырехъугольный фортъ съ мрачной башней на каждомъ углу. Вс окна и амбразуры, видимыя снизу, были задланы, ниже находились крыши домовъ, колокольни церквей, деревья садовъ.
Это была большая Мастіа или крпость, служившая исправительнымъ заведеніемъ. Она выглядла черной, холодной, жестокой, страшно крпкой. Небо надъ ней было сро и втеръ дулъ со всхъ сторонъ. Летта поднялась по крутымъ ступенямъ, пробитымъ въ скал, по которымъ пшеходы могли подняться боле короткимъ путемъ, чмъ по прозжей дорог. На вершин холма былъ темный, пустынный, скучный, скверъ, втеръ гналъ сухіе листья вдоль дорогъ. Огромная Mastia занимала три стороны сквера. Часовые стояли у входовъ. Съ четвертой стороны виднлись Апеннинскія горы.
Летта остановилась и въ ужас уставилась глазами на громадную мрачную, дикую постройку. Неужели здсь,— здсь? Неужели Риккардо могъ быть тамъ,— Риккардо, жившій всегда на открытомъ воздух, на солнц, среди зелени?
Она нершительно подошла къ часовому и прошептала вопросъ.
Онъ не шевельнулся, не взглянулъ на нее, онъ какъ-будто даже не дышалъ. Проходившая мимо баба дернула ее за юбку:
— Если ты будешь съ нимъ разговаривать, ты наживешь себ непріятности.
— Я хочу зайти туда,— сказала Летта,— Рикко тамъ. У меня его ножъ. Не онъ убилъ. Они должны его выпустить. Не онъ убилъ.
Баба поняла.
— Разъ онъ тамъ, ты ему не поможешь, есть ли у тебя ножъ или нтъ. Ступай домой, бдняжка.
Женщина, державшая корзину свжей дичи на голов, вошла въ наружную пристройку крпости черезъ ворота, которыя открыли для нея и тотчасъ же заперли. Летта стояла и смотрла на стны, непроницаемыя, какъ лицо въ маск.
Она не ршалась снова заговорить съ часовымъ.
Раздался громкій звонъ колокола, мрный и медленный, эхо вторило ему. Звукъ этотъ наполнилъ весь скверъ.
— Это для заключенныхъ?— испуганно спросила она старика, выметавшаго листья.
— Нтъ, умирающихъ тамъ не считаютъ. Это жена губернатора умерла,— сказалъ старикъ.
— А какъ туда попасть?
— Нельзя.
— Даже провдать заключеннаго?
— Ты, бдненькая, дура. Ступай домой.
— Я пришла издалека, чтобъ видть невиннаго.
— Невиннаго? Это ничего не значитъ. Всякій, кто тамъ, приговоренъ.
— Но у меня его ножъ.
— Лучше этого не разсказывай. Ножи носить запрещено.
Онъ продолжалъ мести листья.
Она оставалась на площадк до вечера, потомъ кто-то веллъ ей уйти, и она спустилась по каменнымъ ступенямъ и нашла себ уголъ въ маленькомъ городк внизу.
Къ этому времени она продала браслеты и кораллы и у нея оставались только деньги на хлбъ, но ее воодушевляла надежда рано или поздно увидть Риккардо.
На слдующій день и еще нсколько дней подрядъ она все подымалась на скалу и старалась узнать и услышать что-нибудь, но ей отвчали рзко и стали смотрть на нее подозрительно: площадь днемъ была открыта для публики, но бдная женщина, которая ходитъ, повидимому, безъ дла всегда возбуждаетъ недовріе или еще худшее чувство. Но она была такъ тиха, такъ грустна и терплива, что никто не могъ найти уважительной причины запретить ей появляться здсь, и на пятый день ей посчастливилось.
Маленькій ребенокъ двухъ или трехъ лтъ поднялся по ступенькамъ на рукахъ и ногахъ и слишкомъ перегнулся, чтобъ достать запоздалый желтый цвтокъ, привлекшій его вниманіе. Онъ повисъ, зацпившись своимъ платьемъ за желзный гвоздь, вбитый въ скалу, и съ плачемъ звалъ свою мать. Но прежде, чмъ кто-нибудь понялъ опасность, Летта бросилась къ нему, схватила его и отнесла маленькое испуганное созданіе наверхъ на твердую почву. Мать ребенка обняла ее, присутствующіе похвалили, малютка повисъ на ней и цловалъ ее.
— Она не здшняя, но очень добрая,— говорили очевидцы а мать со слезами на глазахъ воскликнула:
— Я сдлаю для васъ все, что могу, все, что могу!
Летта нершительно произнесла:
— Человкъ, по имени Риккардо Лаццаре заключенъ тамъ. Не можете ли вы устроить мн свиданіе съ нимъ? У меня ножъ его, украденный у него на ярмарк, такъ что онъ не могъ сдлать того, въ чемъ, его обвиняютъ.
— Тамъ нтъ людей,— пробормотала мать ребенка,— тамъ только номер. Въ чемъ его преступленіе?
— Его зовутъ Риккардо Лаццаре,— повторила Летта,— и онъ долженъ быть здсь, потому что самъ викарій написалъ названіе этого мста. Посмотрите! Они сказали, что онъ убилъ человка, но онъ не могъ этого сдлать, потому что у него украли ножъ. Вотъ онъ.
Женщина взяла у нея клокъ смятой бумаги и увидла, что названіе города и ‘Мастія’ дйствительно написаны писарскимъ почеркомъ.
— Да, это здсь,— сказала она.— Но сама я ничего не знаю. Они теряютъ свои имена, становятся номерами, совершенно не считаются больше людьми. Но вы спасли моего ребенка, я сдлаю, что могу. Я знаю одного изъ сторожей. Пойдемте ко мн, покушайте. Бдненькая! вы, какъ видно, голодны и измучены.
— Вдь меня наврное впустили бы къ нему, если бъ знали, что я принесла его ножъ?
— Нтъ, къ нимъ никого не пускаютъ,— отвтила женщина.— Они больше не люди. Но я сдлаю, что могу. Пойдемте, скушайте что-нибудь.
— Мн ничего не нужно,— сказала Летта.— Я только хочу видть Риккардо, потому что теперь мы знаемъ, что онъ говорилъ правду.
— Онъ сидитъ тамъ за убійство?
— За убійство Фульвіо Нестіо, да. Но я говорила, что не онъ это сдлалъ, такъ и оказалось.
— Тогда сюда идти не зачмъ. Надо начать съ адвокатовъ и еще Богъ знаетъ съ чего. Если его приговорили несправедливо, можетъ быть, что-нибудь и можно будетъ сдлать, но это будетъ трудно, трудно.
— У меня его ножъ. Одинъ разносчикъ укралъ его и не могъ умереть спокойно, пока не разсказалъ этого намъ.
— Все это также безполезно, какъ эти травки,— сказала мать, потряхивая желтые цвточки, все еще крпко зажатые въ маленькомъ розовомъ кулачк малютки,— но мн, можетъ быть, удастся узнать о немъ кое-что у сторожа, такъ какъ мужъ мой работаетъ тамъ: онъ свинцовыхъ длъ мастеръ.
— Да помогутъ вамъ Пресвятая Два и вс Святые,— сказала Летта.
Прошло три дня, и женщина ничего не могла сообщить, только она устроила ей постель въ своемъ дом и заставила Летту ночевать у себя. Ее трогало то, что прізжая такъ бдна, несчастна и совершенно одинока въ этой сверной провинціи.
Каждый день Летта подымалась наверхъ на площадь, гд съ трехъ сторонъ стояла громадная неуклюжая крпость, а съ четвертой стороны виднлись снговыя вершины Апеннинъ, блестящія при свт солнца.
— Что, заключенные видятъ эти горы?— спросила она у своей знакомой.
— Господи, они не больше видятъ, чмъ кроты подъ землей.
Летта вздрогнула.
Ей казалось, что громадная крпость давитъ ее и виситъ надъ ней, какъ огромная черная птица. Она сидла на стн, плела внокъ изъ травъ для ребенка и думала о Риккардо, бывшемъ такъ близко отъ нея, по ту сторону стны, и въ то же время такъ далеко. Какой смыслъ, что его тамъ держатъ? Даже, если бъ онъ былъ виновенъ, къ чему это? А онъ невиненъ. Она засунула руку за рубашку и нащупала старый роговой ножъ.
Дней черезъ пять мать ребенка сказала ей:
— Я видла тюремщика, своего знакомаго. Онъ будетъ въ церкви въ три часа. Онъ не хочетъ, чтобъ его видли, потому что они не должны говорить про заключенныхъ. Но онъ разскажетъ вамъ, что узнаетъ.
Церковь, какъ разъ подъ скалой, была темная и голая, построенная одновременно съ крпостью, ее рдко посщали, хотя тамъ служили обдню и вечерню, и доминиканскіе отцы отправляли службу.
Было темно, какъ ночью, когда Летта вошла туда.
Сильный, худой, гладко-выбритый мужчина ждалъ ее не далеко отъ входа: это былъ одинъ изъ сторожей при камерахъ, онъ рдко бывалъ свободенъ и дорожилъ своимъ временемъ. Рука его держала револьверъ, невидимый подъ его плащемъ.
— Риккардо…— произнесла Летта, задыхаясь, и упала на колни передъ этимъ человкомъ, казавшимся ей всемогущимъ, какъ самъ Богъ.— Риккардо Лаццаре… о, скажите мн про него, сударь, скажите, Бога ради.
— Онъ ударилъ ножемъ товарища, возвращаясь съ ярмарки, и былъ приговоренъ на двадцать одинъ годъ?
— Нтъ, у него не было ножа! Выслушайте меня, о выслушайте меня!
Она въ отчаяніи металась у его ногъ.
— Это все равно, онъ ли убилъ, или нтъ. Мн жаль васъ,— отвтилъ сторожъ,— но человкъ этотъ умеръ, онъ скончался больше года тому назадъ отъ лихорадки и дезинтеріи. За нсколько времени до смерти онъ сталъ слабоумнымъ, онъ одурлъ въ одиночномъ заключеніи. Семью должны были извстить объ этомъ. Разв вы не изъ его семьи?
Летта молчала.
— Вы не понимаете?
Мать ребенка старалась поднять ее съ полу. Летта не двигалась.
— Вы не понимаете?— Тюремщикъ добавилъ:— Извстіе о кончин должно было быть послано установленнымъ порядкомъ.
Летта все еще ничего не говорила.
Она никогда не думала о возможности смерти.
Она протянула руку и поймала женщину за платье:
— Спросите у него,— гд могила,— я туда пойду.
— Могилы нтъ,— нетерпливо отвтилъ сторожъ.— Здшній хирургъ взялъ себ его мозгъ. Тло положили въ яму съ негашенной известью… Будьте здоровы!
Онъ дотронулся до фуражки и удалился военной походкой. Шаги его гулко отдавались по каменнымъ плитамъ церкви.
Летта нагнулась раза два впередъ, потомъ упала лицомъ книзу, роговой ножъ расцарапалъ ей грудь…
Однажды вечеромъ, когда красное солнце ранней зимы садилось за горы, она вернулась домой изнуренная, блдная, сгорбленная, съ трудомъ передвигая ноги. Собака первая узнала ее.
Старикъ только что возвращался домой со связкой свженарзаннаго хворосту на плечахъ. Онъ уронилъ ее и закричалъ: ‘Жена, жена! Вотъ Летта, наконецъ, или тнь ея’!
Они оба подбжали къ ней, обхватили ее и стали щупать, чтобъ удостовриться, что она жива.
— Рикко, Рикко!— кричали они.— Ты его видла? Какъ онъ выглядитъ? Что онъ сказалъ? Поврили теб тюремщики? Выпустятъ его?
Летта отстранила ихъ, опустилась на лавку передъ домомъ и закрыла лицо руками. Собака подошла и лизнула ее.
— Онъ умеръ,— тихо сказала она.— Онъ умеръ больше года тому назадъ… и у него нтъ могилы.