ЛТНІЙ СЕЗОНЪ.
ЛТНІЙ СЕЗОНЪ.
Картинки обыденной жизни.
Глава I.
Глава I.
Глава II.
Глава II.
Глава III.
Глава III.
Глава IV.
Глава IV.
Глава V.
Глава V.
Глава VI.
Глава VI.
Летний сезон, Ганейзер Евгений Адольфович, Год: 1898
Время на прочтение: 145 минут(ы)
Первый весенній дождь выпалъ въ половин марта, а день Благовщенія былъ первымъ весеннимъ днемъ въ старой барской усадьб Льва Львовича Карина. Солнце вдругъ залило землю тепломъ и свтомъ, все живое обрадовалось и вышло къ нему навстрчу. Даже больной и капризный хозяинъ старой усадьбы, разбитый параличомъ помщикъ Каринъ приказалъ выкатить свое кресло на обширную террасу съ блыми колоннами и сидлъ, прищуривъ глаза, отдаваясь ощущенію весенняго тепла, пробудившаго даже въ его полуразрушенномъ тл какія то новыя силы.
Было десять часовъ утра. Левъ Львовичъ позвонилъ и прислушивался къ торопливымъ шагамъ дочери, спшившей на его призывъ.
— Зина,— сказалъ онъ, какъ только дочь показалась на террас,— мн хорошо сегодня… Кажется, что стоитъ мн только захотть, и я встану и пойду…
Молодая двушка опустилась на колни возл отца и, цлуя его руку, сказала:
— Ахъ, если бы случилось это, папа! Я тоже часто думаю, что это можетъ случиться…
Старикъ погладилъ свтлые волосы дочери и спросилъ:
— А почему ты такая блдная сегодня?
Она и обрадовалась, и испугалась. Онъ такъ рдко спрашивалъ про нее, что ее встревожилъ этотъ неожиданный вопросъ.
— Я такъ здорова, папа,— быстро сказала она,— что если бы я отдала теб половину здоровья, мн и тогда осталось бы довольно.
Онъ взялъ ея блдныя руки, привлекъ ее къ себ, поцловалъ глаза и лобъ двушки, потомъ хотлъ поцловать руки. Зина осторожно освободилась отъ него, но стояла на колняхъ., лаская его руки.
— Зачмъ мн здоровье?— почти сердито сказалъ старикъ.— Теб оно нужне, чмъ мн…
Онъ отнялъ у нея руки и закрылъ глаза. Зина тотчасъ же доняла, что хорошая минута прошла. Эти минуты бывали такъ непродолжительны и такъ странны, что всегда пугали Зину. Ей хотлось уйти, но она боялась пошевелиться и покорно осталась ждать того, что было неизбжно.
— Ты опять не спала ночью?— сказалъ больной.
Въ голос его не только не было участія, но ясно слышалось сдержанное раздраженіе.
— О нтъ, я отлично спала, папочка… Я рано проснулась отъ солнца. Посмотри, сколько солнца сегодня! Посмотри, тамъ внизу, какая темная зелень. Можетъ быть тамъ уже есть фіалки… Впрочемъ, нтъ, еще рано… Хочешь, я пойду поищу цвтовъ?..
Старикъ открылъ глаза, но не взглянулъ туда, куда указывала дочь. Вмсто того онъ посмотрлъ на нее такими злобными глазами, что сердце Зины замерло отъ боли. Ей стоило страшныхъ усилій сохранить улыбку на лиц и то привтливо-ласковое выраженіе, съ какимъ она только что обращалась къ отцу. Но отъ него не укрылось это внутренне усиліе Зины.
— Теб хочется поскорй уйти отъ меня?— сказалъ онъ.— Я знаю, что ты любишь фіалки.— Онъ засмялся.— Ступай!
Старикъ съежился, словно бы хотлъ отстраниться отъ ея прикосновенія. Онъ оттолкнулъ бы ее, если бы не боялся, что она уйдетъ раньше, чмъ ему хотлось.
— Папочка, вдь ты также любишь цвты?..
— Молчи, іезуитка! Зачмъ ты длаешь сладкое лицо, когда у тебя въ груди злость? Актриса! Ты ненавидишь меня въ эту минуту, проклинаешь… Теб растоптать меня хочется, какъ злую гадину: Я вдь знаю, что сдлалъ теб больно, знаю, что ты понимаешь намекъ… Ты должна кричать на меня, рвать на себ волосы, убить меня, а ты смотришь, какъ голубица кроткая, ты прощаешь извергу отцу.
Онъ задыхался отъ гнва и отъ слабости, которая усиливалась по мр того, какъ имъ овладвалъ гнвъ. Зина все стояла передъ нимъ на колняхъ, держась рукой за край кресла, блдная, какъ алебастръ, неподвижная, какъ изваяніе.
— Великодушіе!.. Зминое великодушіе…— продолжалъ отецъ.— Я прощаю, я снисхожу… Еще бы!.. Стоитъ ли обижаться на мертвеца… считаться съ нимъ… Пусть говоритъ, что хочетъ, я ему все прощу… Прекрасная политика… Задушить человка ангельской кротостью… Іезуитка!..
Зина молчала. Во всемъ мір не было такого слова, которое она могла бы сказать ему и не дать повода къ новому раздраженію. Но и молчаніе оскорбляло старика.
— Молчишь,— говорилъ онъ и ослабвшій голосъ превратился въ жалкій шопотъ полусловъ.— Стыдно стало, что уraдалъ твои мысли… Языкъ у тебя отняло… Отвчай, почему ты молчишь?.. Говори!.. говори, я теб приказываю!.. Не молчи, проклятая.
Каринъ дрожалъ весь, какъ въ лихорадк. Но Зина молчала. Если бы она могла отдать ему свою жизнь, исцлить его своей смертью, она умерла бы безъ колебанія. Но она не могла произнести ни звука.
— Уйди…— прошиплъ старикъ, нагнувшись къ ней.
Ей показалось, что онъ ее ударитъ: она ждала удара, какъ спасенія, но онъ только оттолкнулъ ея руку.
— Уйди!— повторилъ онъ и откинулся на спинку кресла.
Зина ушла и, лишь только она переступила порогъ комнаты, съ ней сдлался истерическій припадокъ. Съ напряженнымъ вниманіемъ прислушивался отецъ къ громкому плачу дочери, который доносился на террасу до тхъ поръ, пока Зина не спряталась въ свою комнату въ мезонин. Когда плачъ затихъ, лицо старика приняло вдругъ спокойное выраженіе. Онъ примостился въ кресл поудобне и отдался пріятнымъ ощущеніямъ, возбуждаемымъ весеннимъ тепломъ.
Въ полдень передъ завтракомъ Каринъ по старой привычк, сохранившейся отъ того времени, когда онъ еще самъ занимался хозяйствомъ, принималъ на балкон своего старосту и ключника Петра Силыча Линяева. Этотъ худой высокій старикъ въ назначенное время явился къ барину и стоялъ безъ шапки передъ балкономъ.
— Ну что, Силычъ, Овечій оврагъ?— спросилъ Каринъ.
Овечій оврагъ это было одно изъ окраинныхъ и довольно неудобныхъ полей въ имніи Льва Львовича.
— Сдалъ, ваше превосходительство.
— Незлобинскимъ?
— Нтъ, не взяли дураки. Здшніе взяли.
— Скоты безсмысленные… гд жъ они будутъ сять?
— На незлобинской… Барыня имъ отстрочила недоимку.
— Предлагалъ ты имъ Овечій оврагъ купить?
— Не купятъ, ваше превосходительство.
— Почему?
— Надются на свою барыню.
— А она на кого надется, ты ихъ спрашивалъ?
Линяевъ улыбнулся, чтобы показать, что онъ понялъ намекъ барина.
— Прідетъ она къ святой, не слыхалъ?
— Прідетъ.
— Какъ ты знаешь?— спросилъ Каринъ тревожно-подозрительнымъ тономъ и внимательно поглядлъ на ключника.
— Отъ мужиковъ, ваше превосходительство. Незлобинскіе мужики сказывали, — отвтилъ Линяевъ, спокойно выдержавъ взглядъ барина.
— Ты вдь самъ мужикъ незлобинскій… Смотри!
— Я у вашего превосходительства служу,— тмъ же спокойнымъ тономъ отвтилъ Петръ Силычъ.
Отвтъ понравился барину.
— Служи, мой милый, служи мн врно и честно. Меня больного гршно обманывать… Меня калку обмануть нетрудно.. Самъ видишь, какой я несчастный. Куда поставятъ, тамъ и сиди. Отвези меня, Силычъ, въ столовую, да вели барышню просить къ завтраку…
Но барышня уже была на своемъ мст. Она стояла возл стола и приготовляла кофе на спиртовой ламп въ маленькомъ кофейник спеціально для Льва Львовича. Каринъ былъ очень доволенъ спокойнымъ выраженіемъ лица дочери и аппетитно поглядывалъ на ея приготовленія. Онъ всегда отличался хорошимъ аппетитомъ, а сегодня, посл прогулки на воздух, съ особеннымъ удовольствіемъ думалъ о завтрак. Онъ какъ бы совсмъ забылъ все, что случилось какой нибудь часъ тому назадъ, не только раскаяніе, но даже легкое воспоминаніе о страданіяхъ, причиняемыхъ имъ дочери, не безпокоило его. О невроятныхъ усиліяхъ, какихъ стоило ей это кажущееся спокойствіе, ему никогда и въ голову не приходило.
— Зиночка,— сказалъ онъ, и все лицо его сіяло и улыбалось,— я сегодня съмъ три яичка и три кусочка балычку… И лучку зеленаго… Вдь лучокъ-то есть… Вижу, вижу лучокъ… Вонъ зеленетъ… Давай, давай… Дочурка моя миленькая… Хозяюшка моя… Ну, ну давай, давай, давай сюда скорй…
Онъ весь отдался д, исправно работая челюстями. Не смотря на тяжелое впечатлніе отъ его жадности, Зина отдыхала въ эти мгновенія. Она знала, что теперь онъ не станетъ мучить ее, и была благодарна ему даже за эту краткую передышку. Вдь посл завтрака могло начаться новое мучительство.
Посл каждаго пріема пищи, Каринъ засыпалъ, сидя въ своемъ кресл, но прежде Зина должна была читать ему ‘Московскія Вдомости’, постояннымъ подписчикомъ которыхъ онъ былъ чуть ли не 25 лтъ. Когда въ газет попадалось что нибудь забирающее, онъ приказывалъ дочери остановиться и начиналъ бесдовать съ нею, причемъ требовалъ, чтобы Зина или опровергла сужденія ‘Московскихъ Вдомостей’, или же съ ними согласилась. Эта пытка также обыкновенно кончалась истерикой. Къ счастію, сегодня ничто не заинтересовало старика: ни передовая статья о мощахъ преподобнаго еодосія, ни польская интрига, ни коварная политика англичанъ. Онъ заснулъ черезъ нсколько минутъ.
Зина осторожно вышла изъ столовой въ садъ. Тамъ были у нея любимыя мста, гд она скрывалась въ свободные часы, когда хотла быть одна.
Въ старомъ, запущенномъ, но красивомъ саду все пробуждалось, начиная новую жизнь, въ теплыхъ лучахъ солнца, обильно падавшихъ на землю, скрывалась эта вчная тайна жизни. Зина отличалась особенной впечатлительностью къ природ, а сегодня ей хотлось забыть, что она живое человческое существо, и не чувствовать, не думать, не помнить… Подобно зеленой травк на бордюр дорожки или голубому цвтку, тянувшемуся къ солнцу, ей хотлось сегодня жить только этими ласковыми, теплыми, свтлыми лучами и умереть, когда ихъ не будетъ. Солнце слпило глаза. Зина тихо шла, съ низко опущенными вками, по широкой алле громадныхъ липъ, на которыхъ только что распустились мелкіе блдно-желтые и зеленые листочки. Аллея прорзывала весь садъ, упираясь въ березовую рощу, въ средин которой темнла группа высокихъ сосенъ. Небольшой ручей отдлялъ садъ отъ рощи. Въ одномъ мст, перекинувшись черезъ ручей, почти горизонтально росла молодая береза, здсь обыкновенно устраивался деревянный мостикъ, а стволъ и втви березы служили перилами. Зина свернула туда и увидла, что тамъ были люди: кучеръ Василій и Петръ Силычъ возились съ досками, устраивая мостикъ. Первымъ движеніемъ Зины было желаніе вернуться незамченной: ей непріятно было встрчаться съ людьми, а въ особенности съ Линяевымъ, вдумчивые, проницательные глаза котораго возбуждали въ ней странное, опасливое чувство. Ей всегда казалось, что онъ уметъ читать въ ея душ, и не вритъ наружному спокойствію, съ какимъ она обыкновенно говоритъ съ нимъ. Но вернуться было уже поздно: ее замтили и ждали. Зина подошла, молча поклонилась на привтствіе и хотла перейти по доск на другую сторону. Но Петръ Силычъ загородилъ дорогу и сказалъ.
— Нельзя! Упадете Зинаида Львовна… Сохрани Богъ, прямо въ воду упадете…
Онъ засуетился, послалъ Василія на другую сторону ручья, и они вдвоемъ держали доски руками. Зина быстро перебжала по неукрпленнымъ мосткамъ.
— Благодарю васъ,— сказала она, привтливо кивнувъ головой, и пошла къ соснамъ.
— Обратно пожалуйте…— Будетъ готово!— крикнулъ ей вслдъ Петръ Силычъ.
— Что же ты не сказалъ барышн,— произнесъ Василій, когда Зина ушла настолько далеко, что не могла слышать его словъ.
— Какъ разъ бы сказалъ! Что же ты не сказалъ?— повторилъ онъ, бродя въ вод.
— Надо бы сказать, врно, что надо,— согласился Линяевъ.
И оба они затмъ молча занялись своей работой.
Василій и Петръ были незлобинскіе крестьяне, и передъ приходомъ Зины у нихъ шла рчь о томъ, что интересовало ихъ одинаково со всми остальными незлобинцами — о незлобинской земл и ея владлиц Авдоть Павловн Магориной. Уже не первую весну, въ ожиданіи прізда помщицы, заводили незлобинскіе крестьяне рчь о покупк ея земли, которую они съ давнихъ поръ обработывали. Какъ до воли, такъ и посл нея, владльцы сами не занимались хозяйствомъ, а незлобинцы, отказавшись отъ полнаго надла, получили дарственную десятину и затмъ арендовали барскую землю безпрерывно десятки лтъ. Третье поколніе подростало на этой земл, и никто не думалъ, что съ ней придется когда нибудь разстаться. Какъ вдругъ нсколько дней тому назадъ сельскій писарь и однодеревенецъ Сидоръ Ивановичъ Шаровъ привезъ изъ города невроятное извстіе, будто Незлобинское имніе покупаетъ купецъ Ефановъ, богатый лсопромышленникъ и банковскій воротило.
— Неужели барыня Авдотья Павловна продаетъ насъ Ефанову?
Эта тревожная мысль глубоко взволновала всхъ незлобинцевъ, ею были озабочены и Петръ Силычъ съ Василіемъ.
Покончивъ съ незамысловатымъ мостикомъ, Линяевъ услалъ кучера, а самъ ршилъ дождаться возвращенія Зинаиды Львовны.
У него здсь и дло нашлось: онъ вынулъ садовый ножъ изъ кармана и занялся подчисткой прошлогоднихъ прививокъ грушъ и яблонь, только что раскутанныхъ изъ подъ рогожъ и соломы.
Зина недолго пробыла въ соснахъ, и Петръ Силычъ скоро дождался ее. Она очень удивилась, услышавъ о замыслахъ Ефанова.
— Правда ли это?— спросила она.— Я на дняхъ получила письмо отъ Авдотьи Павловны, она ничего не пишетъ о продаж земли. Отъ кого вы узнали?
— Люди говорятъ… Отъ людей слыхали,— уклончиво отвтилъ Линяевъ.
— Не можетъ быть… Она мн говорила, что не думаетъ продавать Незлобинки, а если и продастъ, то только вамъ, своимъ крестьянамъ.
— Кабы ихъ воля!— сказалъ со вздохомъ ключникъ.
Они были въ липовой алле и Зина сла на скамью между двумя деревьями. Петръ Силычъ стоялъ безъ шапки, чуть-чуть прислонившись къ стволу липы, и ждалъ, чтобы его спрашивали.
— Да вдь это ея имніе,— сказала Зина.
— Должны он много… Кажись, будто и Ефанову должны.
Зина вспомнила приписку въ послднемъ письм Авдотьи Павловны, пропущенную раньше безъ вниманія. Тамъ, впрочемъ, было только четыре слова: ‘Познакомилась съ Ефановынъ — ужасный нахалъ’!..
— Я думаю, вы напрасно безпокоитесь,— сказала Зина.— Впрочемъ, я напишу ей и узнаю.
— Объ томъ я и прошу васъ, барышня,— отвтилъ, кланяясь, Петръ Силычъ и возвратился къ своимъ окулировкамъ.
Зина не придала никакого значенія опасеніямъ незлобинцевъ, не думала о нихъ. У нея была своя забота, вчная забота объ отношеніяхъ съ отцомъ. Что говорить, что длать, какъ обращаться съ нимъ, чтобы предотвратить возможность такихъ сценъ, какая была сегодня утромъ, какія бываютъ почти каждый день? Зина была убждена, что и отецъ страдаетъ, больной несчастный человкъ, отъ этихъ вспышекъ гнва, подозрительности, упрековъ, которые безпрестанно вырываются у него. Что длать? Какъ жить? Каждый день она придумывала какой нибудь отвтъ на эти вопросы и каждый день убждалась въ непригодности своей выдумки. И сегодня, сидя подъ темными соснами, Зина ршила, что ей не слдуетъ принимать въ серьезъ слова отца, что нужно обращать ихъ въ шутку и отвчать на нихъ лаской и шуткой. Съ такимъ ршеніемъ, нсколько успокоившимъ Зину, она шла домой, когда ее встртилъ Петръ Силычъ. Посл разговора съ нимъ она невольно задумалась объ Авдоть Павловн, своей гимназической подруг. Какой контрастъ былъ между ними! Магорина всю жизнь прожила на вол и теперь живетъ и длаетъ все, что хочетъ. У нея семья, она не знаетъ устали въ погон за впечатлніями и уметъ находить ихъ даже въ такомъ невзрачномъ городишк, какъ Нагорскъ.
— Что бы она длала на моемъ мст?— подумала Зина.
Она позавидовала подруг, печально улыбнулась и возвратилась къ своимъ тяжелымъ обязанностямъ.
У Льва Львовича Карина было много досуга. Прикованный къ одному мсту, онъ часто сочинялъ какіе нибудь проекты, которыми увлекался нсколько дней, иногда даже нсколько часовъ, а потомъ совершенно забывалъ о нихъ. Сегодня, проснувшись посл завтрака, онъ вздумалъ заняться составленіемъ смтъ для постройки мукомольной мельницы и углубился въ старую книгу по строительному искусству.
Возвратившись изъ сада. Зина тотчасъ же заглянула къ отцу, но онъ такъ былъ погруженъ въ вычисленія, что-даже не посмотрлъ на нее. Тогда она отправилась къ себ въ мезонинъ и написала нсколько строкъ Авдоть Павловн. Но черезъ нсколько минутъ раздался звонокъ изъ комнаты Льва Львовича, и двушка стремительно бросилась къ отцу, зная, что каждый мигъ промедленія можетъ вызвать сцену. Неожиданность призыва встревожила Зину и, по привычк, прежде чмъ войти къ отцу, она остановилась въ столовой проврить себя, не было ли съ ея стороны какого нибудь неосторожнаго слова или поступка. Но она никогда почти не могла угадать, что ее ожидаетъ въ разговор съ отцомъ.
Левъ Львовичъ встртилъ ее очень дружелюбно.
— Пойди сюда, дочка!— сказалъ онъ.— Сдлай мн вотъ эти вычисленія. Не могу я сообразить метры да сантиметры… Ты мн это все въ вершки преврати, въ вершки и въ аршины. Сможешь, моя двочка? А?
— Конечно, смогу!
— Ученая!— сказалъ онъ и, пока она занималась вычисленіями, смотрлъ на нее, ласково улыбаясь.
Зина, чувствуя на себ благосклонный взглядъ, быстро длала свою работу. Нужно было по примрному шаблону вычислить, сколько для данной постройки понадобится бревенъ и кирпича, и перевести вс мры на русскія.
— Готово!— сказала двушка, подавая отцу тетрадь.
Онъ взялъ руку дочери вмст съ тетрадью, погладилъ ее потомъ поцловалъ, не глядя на вычисленія.
— Папа, мн такъ неловко, когда ты цлуешь мн руки…— сказала Зина, осторожно освобождая руку.
Тетрадь она оставила на колняхъ отца. Каринъ нахмурился и взялъ тетрадь.
— Что за вздоръ!— воскликнулъ онъ.— Очевиднйшій вздоръ… Все вранье отъ начала до конца… Удивительно!.. Чему васъ учатъ? Пустого вычисленія не можетъ сдлать!..
— Но тамъ все врно.
— Все вздоръ!
— Я проврила…
— Ты проврила? Скажите, пожалуйста, она проврила, а я смю сомнваться…
— Позволь, я все сдлаю вмст съ тобой. Дай мн тетрадь…
— Я не математикъ… У меня нтъ диплома съ высшихъ курсовъ, и я не берусь за дло, въ которомъ ничего не смыслю. Женскій вопросъ!.. Просвщеніе!.. а сами ршительно ни къ чему не годитесь, никакой отъ васъ пользы…
— Не мы въ томъ виноваты…
— А — а! Такъ ты сознаешься?— воскликнулъ старикъ, и глаза его блеснули злобной радостью.
— Въ чемъ сознаюсь?
Онъ долго смялся, не отвчая, потомъ сказалъ:
— Въ томъ, что вы не годитесь никуда. Хорошо, что созналась… Это хорошо. Это длаетъ теб честь?.. Сдлай мн другой разсчетъ. Этотъ вздоръ мн не нуженъ.
Онъ вырвалъ страницу съ вычисленіями Зины и, скомкавъ бумагу, бросилъ на полъ.
— Скажи мн, сколько лтъ существуютъ ваши курсы?— спросилъ онъ серьезнымъ тономъ.
Зина молчала.
— Отвчай! Я спрашиваю!— крикнулъ онъ.
— Не помню…— прошептала Зина.
— Странно!.. Положимъ, двадцать лтъ… Пиши: 20 лтъ…
Зина стояла неподвижно, конвульсивно сжимая въ рукахъ карандашъ.
— Теб трудно исполнить мою просьбу?— спросилъ старикъ, мняя сердитый тонъ на притворно жалобный.
— Это ваша просьба?— чуть слышно прошептала двушка. Отъ поднимавшихся въ груди рыданій у нея захватило голосъ.
— Да, моя просьба, мой капризъ… Капризъ несчастнаго больного страдальца, прикованнаго къ мсту, какъ каторжникъ прикованъ къ своей тачк… Неужели такъ трудно отвтить два слова: сколько двицъ окончило курсъ вмст съ тобой?
— Кажется 32…
— Такъ запишемъ въ ум 32. Отлично, очень хорошо… Твое ученіе въ Петербург стоило мн дв тысячи рублей. Вс остальныя двицы стоили своимъ родителямъ не меньше, слдовательно, вашъ выпускъ стоитъ 64 тысячи рублей. Такъ?
Зина молчала.
— Двадцать выпусковъ двицъ, слдовательно, стоили 1.280,000 рублей, не считая процентовъ, не считая расходовъ казны… Мильонъ двсти восемьдесятъ тысячъ рублей. Представляешь ли ты себ, госпожа математикъ, сколько это денегъ? Понимаешь ли ты, что за 1.280,000 рублей можно купить 20 тысячъ десятинъ земли? Скажи теперь, скажи по совсти, по чистой совсти, принесли ли вс 640 двицъ хоть на 64 копйки пользы?
Онъ помолчалъ, какъ бы ожидая отвта. Зина ненавидла въ эту минуту сидвшаго передъ ней человка. Она стояла передъ нимъ словно застывшая, свсивъ безпомощно руки, съ опущенными глазами, которые боялась поднять, чтобы не выдать того, что происходило въ ея душ. А Каринъ смотрлъ на дочь, любуясь ея смущеніемъ. Ему казалось, что это только смущеніе!
— Молчишь, потому что и сказать теб нечего,— сказалъ онъ.
— Нтъ, есть что!— вдругъ воскликнула Зина, и голосъ ея хриплъ отъ гнва.
Она взглянула на отца, и взгляды ихъ встртились на мгновеніе.
— А ты, злобный старикъ, что сдлалъ ты кому нибудь полезное за всю твою жизнь?
Вотъ что имла сказать Зина, но не сказала. Холодный, острый блескъ ея глазъ поразилъ старика. Онъ почувствовалъ, что не сломитъ на этотъ разъ упорство дочери, и лицо его исказилось отъ бшенства, губы дрожали, маленькіе черные глаза растерянно бгали по всей фигур двушки.
— Что же ты молчишь?— закричалъ онъ,— говори! Говори, что ты таишь въ злобномъ сердц? Змя… Я скажу за тебя, я знаю, я вижу… Аа! Не стерпла… Не выдержала роли… Надоло ждать, когда околетъ несчастный отецъ. Чего смотришь? Добей его! За него некому заступиться… Это безпомощный одинокій, жалкій старикъ. Зачмъ ему жить…
Каринъ искренно увлекся жалостливостью къ самому себ. Онъ плакалъ, слезы текли по его лицу, голосъ дрожалъ отъ сдержанныхъ рыданій.
— Кому нужна эта жалкая жизнь, которую ты разбила?— продолжалъ онъ.— Кто любилъ меня когда нибудь? Кто пожаллъ меня?.. Ты опозорила отца… добей его! Призови любовника и покончите…
Онъ захлебывался отъ рыданій.
— О, пощади, отецъ, пощади!— закричала Зина, бросаясь къ его ногамъ.
Въ другое время онъ удовлетворился бы этимъ, но ему не понравилось что то въ тон ея мольбы, и онъ грубо оттолкнулъ двушку.
— Уйди, я не врю теб, подлая!
Она вскочила, какъ безумная, выбжала изъ комнаты, и снова весь домъ наполнился ея рыданіями. Старикъ подозрительно прислушивался къ ея плачу, ему все казалось, что онъ недостаточно уязвилъ ее, что она не раскаялась и что то затаила въ душ противъ него.
Каринъ не ошибся. Какъ только Зина заперлась въ своей комнат, слезы ея прошли, на лиц появилось прежнее выраженіе тупого отчаянія. Она машинально ходила по комнат и невольно вздрогнула, увидвъ себя въ зеркал.
— Неужели у меня было такое же лицо?— съ ужасомъ прошептала она и остановилась передъ зеркаломъ, не узнавая самое себя.
— Ну что-жъ, все равно… все равно… пусть…
Она не можетъ больше терпть. Цлый годъ изо дня въ день повторяется это истязаніе. Нужно кончить… Нужно сказать ему наконецъ… Да, она скажетъ… Да, она отвтитъ на его жалобы: ‘Ты никому не нуженъ, ненавистный старикъ! Никто не любилъ тебя, какъ и ты никого не любилъ… Никто не пожалетъ тебя’… Пожалть его? Пожалть того, въ комъ нтъ искры жалости къ другимъ… О, это возмутительно! Что далъ онъ людямъ, кром злобы и притсненій? Убить его — это доброе дло, это справедливость, это отмщеніе за тысячи обидъ и мучительствъ. Убить и пойти на каторгу… освободить человчество отъ изверга… Убійца — герой… Беатриче Ченчи и Шарлота Корде были героини…
Зина стояла по средин комнаты противъ большого зеркала, въ которомъ во весь ростъ отражалась ея высокая фигура. Но двушка не узнавала себя въ этомъ чужомъ лиц, что смотрло на нее безумными глазами изъ рамы зеркала. Было мгновеніе, когда ей казалось, что это не она беззвучно шепчетъ угрозы, что это кто то другой убждаетъ ее въ необходимости отмстить отцу за всю его прошлую злую жизнь. И вдругъ она вспомнила, что въ самомъ дл все это были чужія мысли, что она слышала ихъ раньше, совсмъ по другому поводу отъ человка, съ именемъ котораго соединялось много воспоминаній. Зина словно проснулась отъ оцпеннія, закрыла лицо руками и прошептала:
— Я схожу съума…
Она подошла къ кровати, хотла лечь, но, словно что придавило ее къ земл, она опустилась на полъ, возл кровати и, положивъ руки на постель, спрятала въ нихъ голову. Бремя жизни казалось ей такимъ непосильнымъ въ эту минуту, что, если бы смерть пришла сюда внезапно,— Зина съ радостью бросилась бы къ ней навстрчу.
На большихъ часахъ, висвшихъ въ столовой, бой которыхъ разносился по всему дому, пробило шесть. Нужно было идти внизъ къ обду. Медленно, съ тяжелымъ усиліемъ поднялась Зина, точно вс жилы ея были налиты свинцомъ, и спустилась въ столовую, куда уже выкатился въ своемъ кресл Каринъ. Онъ встртилъ дочь съ невиннымъ видомъ, привтливой улыбкой. Онъ уже простилъ дерзость дочери, готовъ былъ приласкать ее, сказать ей что нибудь пріятное. Но хорошее настроеніе покинуло его, какъ только онъ увидлъ больное лицо Зины съ выраженіемъ безсмысленной покорности. Но и это онъ простилъ ей, чтобы не портить себ аппетита. Обдъ прошелъ въ полномъ молчаніи.
Какимъ безконечнымъ казался Зин этотъ день! Вечеромъ она должна была еще читать отцу романъ Золя, выслушивать игривыя замчанія и отвчать на вопросы о томъ, какъ бы она поступила, будучи въ положеніи кого нибудь изъ дйствующихъ лицъ романа. Только когда Каринъ начиналъ дремать, Зина могла уходить къ себ и быть свободной до утра. Но утро и слдующій день, подобно множеству предшествовавшихъ дней, не общали ей ничего утшительнаго.
Посл обда Левъ Львовичъ пожелалъ перебраться на балконъ и побесдовать съ Петромъ Силычемъ. Онъ допрашивалъ послдняго о разныхъ угодьяхъ въ имніи Магориной: не распаханъ ли Утиный лугъ, совсмъ ли пропала малина, въ какомъ положеніи находятся родники въ Бломъ овраг, сохранились ли еще фруктовыя деревья въ грунтовомъ сара и проч. Во время этой бесды, въ которой Петру Силычу нелегко было отвчать на вс вопросы барина, звякнулъ вдали колокольчикъ, показалась тройка и тарантасъ.
— Предводитель,— сказалъ Петръ Силычъ.
— Ты узналъ?— спросилъ Каринъ.
— Никакъ нтъ, ваше пр-ство… Я казака видлъ. У нихъ всегда впереди казакъ скачетъ…
Нагорскій уздный предводитель Григорій Семеновичъ Рокотовъ дйствительно завелъ обыкновеніе при путешествіяхъ по своему узду посылать впереди верхового. Совмщая въ одномъ лиц предводителя и предсдателя земской управы, онъ былъ вдвойн первымъ лицомъ въ узд и полагалъ, что его званіе и положеніе требуютъ, чтобы впереди его тройки скакалъ мужикъ. Линяевъ не ошибся, тройка остановились у воротъ усадьбы, и Петръ Силычъ побжалъ встрчать предводителя.
Зина очень обрадовалась прізжему, потому что онъ освобождалъ ее отъ вечерняго чтенія. Ей пришлось только позаботиться объ ужин, да выслушать нсколько глупыхъ фразъ Рокотова, который, въ качеств молодого человка — онъ былъ вдовецъ лтъ 45 — считалъ своей обязанностью быть галантнымъ кавалеромъ и говорить дамамъ комплименты.
Извинившись головной болью, Зина отказалась отъ ужина, такъ что пріятели,— а Григорій Семеновичъ и Каринъ считались пріятелями,— ужинали одни.
Гость любилъ покушать, а хозяинъ не скупился на угощеніе, хорошее вино всегда было въ запас, и время за ужиномъ проходило не скучно. Левъ Львовичъ зналъ, что Рокотовъ пріхалъ просить денегъ, ршилъ про себя не отказать пріятелю и былъ въ прекрасномъ настроеніи, удивляясь только, почему Григорій Семеновичъ долго не говоритъ объ этомъ.
А Рокотовъ несъ околесную, распространялся на общія темы, говорилъ о трудныхъ временахъ для земледльцевъ, о сил денегъ, объ убыточности сельскаго хозяйства, о богатствахъ купцовъ и желзнодорожниковъ и т. п.
— Вы знаете Кудрина,— говорилъ онъ.— Несчастный человкъ… пропалъ!.. Обвиняется въ растрат…
— Что онъ могъ растратить? Кто ему далъ?— спросилъ хозяинъ.
— А въ томъ то и дло, что никто не далъ, да онъ самъ взялъ.
— Дльный онъ малый, энергичный, настойчивый.
— А вотъ подите же… Пропалъ человкъ. Изъ за глупости, изъ за пустяка…
Рокотовъ вздохнулъ. Ему хотлось поговорить на ту тему, что вообще много хорошихъ людей пропадаютъ иногда изъ за какой нибудь мелочи, а затмъ перейти и къ своему длу, но Каринъ заинтересовался подробностями Кудринской исторіи.
— Разскажите, какъ это было. Я ничего не знаю.— Онъ откатился отъ стола, подъхалъ ближе къ гостю и самъ налилъ ему стаканъ малаги.
— Что вы, что вы!— воскликнулъ Григорій Семеновичъ.— Какъ безпокоитесь!
Онъ вскочилъ, чтобы отвезти кресло хозяина на прежнее мсто, но Каринъ пожелалъ остаться рядомъ съ нимъ. Онъ наклонилъ голову на бокъ и приготовился слушать. Странный контрастъ представляли эти два склонившіяся другъ къ другу лица. Рокотовъ былъ мужчина свжій, румяный, хорошо упитанный, съ аккуратно подстриженной въ вид короткаго клинушка бородой, съ большой лысиной и коротко подстриженными свтлыми волосами. Въ его голубыхъ глазахъ всегда свтилось выраженіе мягкой уступчивости и готовность воспринять настроеніе своего собесдника. Напротивъ, маленькіе черные глаза Льва Львовича никогда не мняли своего выраженія въ зависимости отъ другого лица. Длинные мало посдвшіе волосы, длинная почти черная борода и желтое лицо съ глубокими морщинами рзко отличалось отъ заботливо выхоленной физіономіи Рокотова.
— Вотъ изъ за этой самой малаги вышло,— началъ послдній, хлебнувъ изъ стакана и указавъ на бутылку.— Вдь это наша, клубная…
— Да, да… Ну?
— Мы вдь ее выписывали по подписному листу, кто сколько хотлъ,— продолжалъ Рокотовъ.— Дло было посл ужина, конечно, выпито было… Вс подходили и записывали на лист, кому сколько, на какую сумму, то есть… Подходитъ къ листу эта каналья, Ефановъ… А они передъ этимъ съ Кудринымъ въ штоссъ рзались…
— Ага!.. Проигрался?
— Нтъ, погодите… Совсмъ другое. Кудринъ вслдъ за нимъ шелъ и вмст они подошли къ конторк, на которой подписной листъ лежалъ… Тутъ мерзавецъ Ефашка взялъ да и выкинулъ штуку: подъитожилъ все, что было на лист, да и написалъ отъ себя столько, сколько вышло всего… Это наглость… Просто нахальство. Кудринъ человкъ самолюбивый, вспыльчивый, увлекающійся. Его взорвало отъ этой продлки Ефанова… Онъ взялъ перо, подвелъ итогъ всему, вмст съ тмъ, что подписалъ Ефановъ… вышло 1220 рублей. Онъ и вкатилъ эту сумму въ подписной листъ отъ себя… Вдь это же нелпость, вс и посмотрли на это, какъ на шутку. Чортъ знаетъ, что такое… Помилуйте, вдь это дв бочки? Куда ему столько, зачмъ? Просто нелпость…
— Я взялъ у него дв сотни бутылокъ… Хорошее вино.
— Позвольте, слушайте дальше… Вс такъ и взглянули, какъ на шутку: записалъ и зачеркнулъ, что за бда… Можно вдь отказаться, измнить, вообще, что такое? Пустяки, вздоръ, никто не заставитъ… Что же, вы думаете, сдлалъ этотъ каналья Ефашка? Позвалъ буфетчика, вынулъ бумажникъ, преспокойно отсчиталъ 610 рублей и отдалъ. Въ лист отмтилъ ‘уплачено’. При этомъ, обращаясь къ буфетчику, сказалъ: ‘Получите, говоритъ, Иванъ Алексевичъ, врнй будетъ… Записать — запишешь, а потомъ, того гляди, одумаешься, жалко станетъ. Потому — записано одно, а уплочено — другое’. Кудринъ не выдержалъ. Вы знаете, какой характеръ у человка… Просто отвратительный характеръ. Такъ онъ вообще отличнйшій малый, хорошій товарищъ, гостепріимство самое широкое, но самолюбіе, гоноръ… Не стерплъ. ‘Да, говоритъ врно вы сказали, г. Ефановъ. Получите, Иванъ Алексевичъ’… Вынулъ изъ кармана, отсчиталъ 1220 рублей…
— Такъ, такъ, такъ!— воскликнулъ Каринъ и засмялся, схвативъ за руку гостя.— Деньги то были у него не свои!
— Вотъ въ томъ то и дло: деньги были крестьянскія… Онъ взялъ ихъ утромъ отъ старосты, чтобы внести, и росписку выдалъ…
— А-а… Ну, ну!— торопилъ Каринъ.
— Плохо… Кто знаетъ, удастся ли вывернуться. Неизвстно, какъ губернаторъ повернетъ дло…
Каринъ опять засмялся, и какъ то жутко стало Рокотову отъ этого смха.
— Ну, а деньги то, деньги, какъ же?— допрашивалъ Каринъ.— Денегъ онъ досталъ?
Григорій Семеновичъ окончательно смутился отъ злораднаго тона, звучавшаго въ словахъ хозяина, и отвтилъ совсмъ упавшимъ голосомъ:
— Деньги собрали… Часть онъ за вино выручилъ… Только поздно.
— Я бы далъ ему!— сказалъ Каринъ, рзко мняя тонъ на серьезный, даже сочувственный.
Сердце радостно забилось у Рокотова отъ этой перемны, и онъ ршился…
— Голубчикъ, Левъ Львовичъ,— произнесъ онъ жалкимъ, смиренымъ тономъ.— Вы меня изъ бды выручите… Мн на самое короткое время…
Григорій Семеновичъ вдругъ замолчалъ, испугавшись своей ршимости, онъ былъ почти увренъ въ отказ. Каринъ поглядлъ на него, улыбнулся и потрепалъ его по плечу.
— Вамъ, Григорій Семеновичъ, не могу отказать,— сказалъ онъ ласково.— Вамъ не могу…
Рокотовъ совсмъ растерялся отъ пріятной неожиданности и сначала не нашелся даже, что сказать. Потомъ схватилъ обими руками руку Карина и долго пожималъ ее и гладилъ съ такой нжностью, словно бы держалъ руку дамы сердца.
— Ахъ, голубчикъ, голубчикъ,— говорилъ онъ,— какъ вы меня обяжете… Трудно, такъ нынче трудно достать денегъ, въ особенности, когда нужно экстренно… И вы понимаете, въ моемъ положеніи нельзя ко всякому обратиться… Вы единственный… сколько я ни думалъ, положительно вы единственный… Больше мн ршительно не къ кому идти… Спасибо, ахъ, какое вамъ большое спасибо, голубчикъ, Левъ Львовичъ!
— Сколько вамъ нужно?— спросилъ Каринъ, нсколько встревоженный этимъ взрывомъ благодарности.
— Дв тысячи, голубчикъ…— со вздохомъ отвтилъ Рокотовъ.
— На долго?
— На самое короткое время. Къ Петру и Павлу я получу аренду за мельницу, шерсть продамъ, огородники заплатятъ къ тому времени…
— Стало быть на шесть мсяцевъ?
— Нтъ, зачмъ на шесть… Впрочемъ, пожалуй… все равно… Вы вдь не откажете и раньше принять… Хе, хе!.. милйшій Левъ Львовичъ… Векселя у меня съ собой, бланки то есть…
— Можно и безъ векселей, простую росписку…
— Нтъ, нтъ… Вексель всегда лучше. Благодарю васъ, голубчикъ, еще разъ благодарю…
Онъ взглянулъ на часы.
— Однако, какъ мы засидлись… Извините, утомилъ я васъ разговорами.
Онъ опять нжно пожалъ руку хозяину и ушелъ въ отведенную для него комнату.
Давно Григорій Семеновичъ не былъ въ такомъ пріятномъ настроеніи, какъ въ этотъ вечеръ, располагаясь ночевать въ дом Карина. Комната у него была уютная, кровать удобная, шторы спущены, мягкія туфли поставлены, постель близны ослпительной. Совсмъ какъ дома. Случалось и раньше Рокотову ночевать въ этой комнат, но никогда не бывало въ ней такъ уютно, какъ сегодня, и никогда онъ не разсматривалъ ее съ такимъ благосклоннымъ вниманіемъ.
Раскинувшись на старинной широкой кровати, Григорій Семеновичъ размышлялъ о томъ, какой, въ сущности, любезный человкъ Каринъ. Чего только не говорятъ про него! И ростовщикъ онъ, и эксплоататоръ, и разорилъ онъ многихъ, и тиранитъ дочь… Наврное, все вздоръ, сплетни. Онъ просто дльный, серьезный, умный человкъ. Относительно тиранства дочери несомннная сплетня. Какъ можетъ тиранить кого нибудь больной, разбитый параличемъ старикъ. Да и кто сталъ бы тиранить такую граціозную, хорошенькую барышню…
Григорій Семеновичъ закрылъ глаза, чтобы лучше представить себ, какова Зина. Да, красивая двушка, стройная, высокая, подъ ростъ ему… Какіе пышные волосы, Типичная блондинка!.. Немного блдная, но блдность происходитъ отъ скуки. Какъ не поблднть отъ этакой жизни, вчно одна съ больнымъ старикомъ… Бдная двушка!..
Рокотовъ вдругъ проникся жалостью къ бдной двушк, отрзанной отъ жизни, молодой и красивой, которая вянетъ въ деревн. Почему-бы ему не взять ее? Почему онъ раньше не думалъ объ этомъ? Говорятъ она умна, это опасно… Говорятъ еще, что прошлое у нея нсколько подмочено… что былъ какой то романъ… вообще съ этой стороны репутація неопредленная. Въ положеніи Григорія Семеновича это особенно неудобно: какъ хотите, жена предводителя это не то, что другая… Впрочемъ, чортъ съ нимъ и съ предводительствомъ, можно и предводительство бросить… Зинаида Львовна единственная наслдница, и за ней говорятъ полмильона… Полмильона!.. Узнать бы какъ нибудь въ чемъ дло, что у нея было… Можетъ быть все вздоръ. Она такая неприступная, строгая… Поставитъ домъ, какъ слдуетъ, тогда вс придутъ… Наконецъ, можно ухать въ Петербургъ, заграницу… Кто тамъ разберетъ… А главное, пожить бы еще можно было…
Радужныя перспективы съ полумильономъ долго занимали Григорія Семеновича, и онъ заснулъ среди сладкихъ мечтаній..
Левъ Львовичъ былъ также доволенъ сегодняшнимъ вечеромъ. Ему бывало пріятно, когда онъ узнавалъ, что кто нибудь изъ знакомыхъ нуждается въ деньгахъ. Ему было пріятно вдвойн, что у него попросилъ денегъ предводитель дворянства и предсдатель управы, который, по разсчетамъ Карина, долженъ былъ давно сдлать это. Когда лакей Ипполитъ и горничная Маша укладывали въ постель его полуживое тло, неугомонный духъ старика былъ увлеченъ сложными комбинаціями, цль которыхъ никогда не была извстна Карину. Изъ разсказа о Кудрин онъ вынесъ только одно впечатлніе: увренность, что Кудринъ разорится и что остатки его родового владнія можно будетъ захватить и присоединить къ своимъ. Конкурренція со стороны Ефанова также волновала Льва Львовича, и онъ боялся, какъ бы и очень цнное имніе Рокотова не захватилъ Ефановъ. Мысль о Рокотов, какъ о жених для Зины промелькнула въ его голов, но не серьезно, онъ просто видлъ въ этомъ новый сюжетъ для своихъ жестокихъ разговоровъ съ дочерью.
Когда слуги удалились, Каринъ снялъ висвшій на ше вмст съ крестомъ маленькій ключикъ, открылъ ящикъ ночного столика, вынулъ оттуда револьверъ и положилъ его возл себя. Онъ продлывалъ это каждый вечеръ и помогъ бы заснуть, не осязая рукой револьвера.
Зина весь вечеръ пролежала у себя въ темной комнат, не раздваясь, въ тревожномъ ожиданіи, какъ бы отецъ не позвалъ ее къ себ. Только когда все стихло въ дом, Зина поднялась и зажгла свчи на письменномъ стол. Теперь она была свободна. Никто не войдетъ сюда, никому она не обязана давать отчетъ въ своемъ поведеніи, никто не будетъ копаться въ ея измученной душ. Теперь началась ея собственная внутренняя жизнь, безъ которой Зина не могла бы существовать. Минувшій день, подобно всмъ предшествовавшимъ днямъ, казался ей какой то дикой фантасмагоріей, отъ которой она наконецъ освободилась на нсколько часовъ. Вс событія сегодняшняго дня промелькнули передъ ней, какъ воспоминанія о тяжеломъ кошмар, подробности котораго забыты. Все это только что было, а между тмъ все это теперь безконечно далеко отъ нея, и она свободна.
Зина сла къ столу и хотла писать. Она вынула изъ ящика небольшую тетрадь въ синемъ переплет, раскрыла ее, прочла тамъ нсколько строкъ, потомъ взглянула на стоявшую передъ ней фотографію и задумалась, положивъ об руки на столъ. На нее глядло знакомое лицо съ высокимъ лбомъ, большими бровями, съ выраженіемъ — вызывающимъ, самоувреннымъ и презрительнымъ, что особенно подчеркивалось приподнятой, откинутой назадъ головой. Такъ долженъ бы смотрть человкъ, окруженный врагами, которыхъ онъ презираетъ и не боится. Внизу карточки былъ вполн соотвтствующій этому выраженію девизъ: ‘Все во мн’ и подпись: ‘Владиміръ Гельгардъ’.
Воспоминанія прихлынули къ Зин. Она отодвинула тетрадь, задула свчи, открыла окно, выходившее въ садъ, и сла на подоконникъ. Изъ сада пахнуло на нее свжимъ воздухомъ весенней ночи.
Еще и двухъ лтъ не прошло, какъ она также сидла у себя на окн и Владиміръ стоялъ рядомъ съ нею. Только ночь была тепле, въ саду цвла сирень, и все было залито волшебнымъ свтомъ луны. Владиміръ стоялъ такъ близко… Они вмст любовались яснымъ небомъ, вмст слушали, какъ поютъ соловьи, вмст дышали ароматомъ сирени и фіалокъ. Зина тогда съ ногами взобралась на подоконникъ и сидла, прислонившись головой къ рам открытаго окна. Онъ стоялъ напротивъ, у ея ногъ, чуть-чуть опираясь на подоконникъ. Его откинутая назадъ голова, блдное лицо и блестящіе глаза навсегда сохранились въ ея памяти, хотя, какъ ей казалось, она никогда не видла ихъ больше такими, какъ въ тотъ вечеръ… У нея на колняхъ лежала куча цвтовъ сирени и фіалокъ, они вмст нарвали ихъ въ саду…
Зина вспомнила объ этомъ и машинально взглянула на колни, теперь тамъ не было цвтовъ, а въ полупрозрачномъ сумрак сада торчали голыя втки.
О чемъ они говорили тогда?
— Вы врите, что на земл есть счастье?— спросила она.
— Оно во мн — отвтилъ Владиміръ.— Вн меня нтъ ничего… Все въ мір и самый міръ существуетъ лишь насколько я признаю его существованіе…
Онъ взялъ горсть сирени съ ея колнъ и продолжалъ:
— Запахъ цвтовъ, синее небо, соловей, лунный свтъ, тихій шелестъ листьевъ, вся земля и люди, вся вселенная являются для меня такими, какими я хочу ихъ видть… Безъ меня они ничто… Я одухотворяю этотъ мертвый міръ, я наполняю его счастьемъ и жизнью, я его творецъ и властелинъ… Когда нибудь вс люди поймутъ эту истину, поймутъ, что они единственная творческая сила на земл… Тогда вс будутъ свободны… не будетъ ни рабовъ, ни господъ…
— А до тхъ поръ?— спросила она.
— Нужно быть господиномъ!
— Вс хотятъ этого…
— Неправда!— воскликнулъ онъ.— Есть прирожденные рабы… Огромное большинство людей несутъ добровольно иго рабства и боятся свободы.
— И я?— прошептала Зина.
— И вы… Зина, — сказалъ онъ вдругъ, первый разъ назвавъ ее по имени, — вы родились свободной, какъ и я… Зачмъ вы носите цпи?… Дайте мн руку и пойдемъ вмст въ океанъ жизни, въ которомъ мы хозяева…
Она машинально протянула ему руку, но онъ не взялъ руки, а всю ее привлекъ къ себ. Она не сопротивлялась, она была какъ въ чаду. Ей казалось, что въ немъ есть сила, которой невозможно противостоять…
Какъ скоро потомъ она убдилась, что это только была красивая вншность, подъ которой скрывалась пустота! Мыльный пузырь… Властелинъ міра оказался ничтожнйшимъ рабомъ ничтожнйшихъ мелочей. Вся эта стройная съ виду цльность міросозерцанія разрушилась мгновенно отъ соприкосновенія съ дйствительностью. На другой же день онъ испугался того, что сдлалъ, узнавъ, что Зина сказала отцу, что уходитъ изъ его дома навсегда. Какимъ слабымъ, какимъ ничтожнымъ онъ оказался… Она увидла и поняла это не сразу. Но и тогда уже она почувствовала, какъ что то порвалось въ ея душ, что то разбилось и пропало, дорогое, священное… Пропала радужная мечта, исчезла любовь, поклоненіе… осталась жалость къ слабому, безпомощному человку, искусно исполнявшему роль героя на театральныхъ подмосткахъ жизни.
Ночной сторожъ, обходившій усадьбу, застучалъ своей колотушкой совсмъ близко подъ окномъ Зины. Двушка вздрогнула, спустилась съ окна и смотрла въ темное пространство сада. Другой сторожъ, находившійся возл хлбныхъ амбаровъ, откликнулся такимъ же стукомъ, третій, проводившій ночь у воротъ усадьбы, огороженной каменнымъ заборомъ по фасаду и высокимъ частоколомъ съ остальныхъ сторонъ, протяжно свистнулъ, чтобы показать, что и онъ бодрствуетъ. Эта перекличка ночныхъ сторожей и черная тьма сада съ черными тнями голыхъ деревъ, показались Зин символами жизни. Вс отгораживаются, вс охраняютъ свое другъ отъ друга, и надъ всми царитъ безпросвтная тьма.
Она вздохнула, закрыла окно, зажгла свчи и углубилась въ свою тетрадь.
Она писала до разсвта и легла въ постель, когда на горизонт показалась розовая полоска зари.
Авдотья Павловна Магорина пріхала въ Незлобино на страстной недл. Она и нсколькихъ часовъ не пробыла въ своей усадьб, только переодлась тамъ и тотчасъ отправилась къ Каринымъ.
Было около 10 часовъ утра, когда она быстро взбжала по лстниц мезонина, быстро вошла въ комнату Зины, крпко обняла ее и сейчасъ же расплакалась.
— Нтъ, нтъ,— говорила она, задыхаясь отъ быстраго бга,— не говори со мной, не спрашивай меня… Дай мн поплакать… сколько хочется… Я нигд не могу плакать такъ хорошо, какъ у тебя…
Зина усадила гостью на диванъ и гладила ея великолпные темные волосы, растрепавшіеся съ дороги.
— Что же случилось, Дуся? Скажи мн, моя двочка.
— Ахъ, если бы ты знала, какъ я несчастна… Я самый несчастный человкъ въ мір… Постой, дай ма наплакаться… И не ласкай меня… Нтъ, погоди…
Дуся спрятала лицо въ подушку и пролежала тихонько нсколько секундъ. Зина позвонила и сказала, чтобы имъ подали чаю.
— Мн такъ много нужно разсказать теб!— воскликнула вдругъ Дуся, приподнимаясь.
Ни въ голос, ни на лиц ея уже не было ни слда слезъ.
— Какъ у тебя здсь хорошо,— продолжала она, оглядывая комнату,— и какъ у меня въ Незлобин гадко!.. Счастливая… Все у тебя есть… Я пріхала сегодня въ телг раннимъ утромъ… Когда для меня отбивали дверь, она слетла съ петель, а изъ дома на меня пахнуло такимъ запахомъ плсени и сырости, что я отшатнулась… Я даже боялась войти туда… Мн вдругъ представилось, что весь домъ обрушится и задавитъ меня. Вдь ему сто лтъ!.. Я не знаю, что мн длать… Мн нужно все лто прожить въ деревн, я пригласила гостей, а тамъ совсмъ нельзя жить…
Въ голос ея опять послышались слезы, но она еще не успла заплакать, какъ глаза ея снова смялись и все лицо освтилось улыбкой. Эти быстрые переходы отъ грусти къ веселью такъ мило отражались на ея подвижномъ, смугломъ лиц, что Зина невольно залюбовалась своей хорошенькой подругой.
— Ты такая хорошенькая,— сказала она,— что я не понимаю, почему твой Таха не любитъ тебя.
Дуся притащила подругу къ себ на диванъ, крпко обняла ее, потомъ сказала, садясь рядомъ съ ней:
— Не говори о немъ… Онъ мн противенъ. Разв онъ понимаетъ, что значитъ любить кого нибудь!.. Онъ любитъ только себя. Чортъ съ нимъ… Онъ такая дрянь, о которой не стоитъ говорить… У меня есть новый знакомый… Съ нимъ, кажется, можно будетъ подружиться, потому что онъ очень умный.
— И влюбленъ?
— Не знаю… Впрочемъ, кажется, да…
— А Таха ревнуетъ?