Лессинг и его 'Натан мудрый', Лесевич Владимир Викторович, Год: 1876 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 45 минут(ы)

ЛЕССИНГЪ И ЕГО ‘НАТАНЪ МУДРЫЙ’.

(Натанъ Мудрый, драматическое стихотвореніе Готгольда Лессинга. Переводъ съ нмецкаго Виктора Крылова. Съ историческимъ очеркомъ и примчаніями къ тексту перевода. Спб. 1875).

Когда, года три-четыре тому назадъ, вышелъ въ свтъ русскій переводъ какого-то сочиненія одного изъ англійскихъ уче пыхъ прошлаго столтія, рецензентъ, не помню котораго изъ нашихъ журналовъ, замтилъ, разбирая переводъ, что появленіе его останется безплоднымъ по отношенію къ русскимъ читателямъ, потому что переводчикъ не позаботился снабдить его ни предисловіемъ, ни комментаріями. Въ самомъ дл, т изъ русскихъ читателей, которые въ состояніи сколько-нибудь правильно отнестись къ явленіямъ иноземныхъ литературъ, да еще не современныхъ и не близкихъ къ современнымъ, всего вроятне могутъ знакомиться съ ними непосредственно и въ переводахъ не нуждаются, т-же, для которыхъ переводы эти именно и предназначаются, въ рдкихъ случаяхъ только могутъ судить о нихъ правильно: понимать, что въ данномъ произведеніи иметъ одно только историческое значеніе и что живо еще и до настоящаго времени, или дать себ отчетъ о тхъ элементахъ, изъ которыхъ, сложились эти произведенія, прослдить за тми нитями, которыя связываютъ ихъ какъ съ предшествовавшимъ имъ умственнымъ развитіемъ, такъ и современными имъ явленіями въ области мысли. Не имя обо всемъ этомъ опредленныхъ понятій, читатель не въ состояніи заинтересоваться даже появляю-щимся переводомъ настолько, чтобы прочитать его, да еслибы усердіе его и пошло такъ далеко, то результаты такого усердія были бы сомнительны: очень часто, кром сумбура въ голов, читатель ничего бы не пріобрлъ. Естественно поэтому, что появленіе переводовъ, не снабженныхъ руководящими статьями., проходитъ у насъ тихо, мертво, безслдно. Переводчикъ иногда работаетъ годы, изучаетъ всю литературу избраннаго предмета, длаетъ все отъ него зависящее для передачи подлинника врно, правильно, точно, является не traditore, а дйствительнымъ traduttore своего автора — словомъ, обогащаетъ нашу литературу въ полномъ значеніи этого слова, а мы, что называется, и усомъ не ведемъ. Что же и удивляться, если переводная литература наша остается бдною при всей своей обширности и, вообще говоря, не процвтаетъ.

Неизбгло общей судьбы даже и такое произведеніе, какъ Натанъ Мудрый Лессинга, появившееся въ русскомъ перевод около семи лтъ тому назадъ. ‘Мудрый’ былъ принятъ такъ, какъ будто онъ вступалъ въ общество тоже мудрыхъ, которымъ ничего не предстоитъ узнать отъ него, ничему отъ него не приходится научиться… Теперь, по выход въ свтъ того-же перевода, снабженнаго прекрасною объяснительною статьею переводчика, отношеніе къ Натану, вроятно, измнится. Теперь русскій читатель врно пойметъ, наконецъ, причину той родственной любви, которою окружено имя Лессинга въ его родной стран.

‘У нмца сердце радуется, когда онъ ведетъ рчь о Лессинг, говоритъ Геттнеръ:— Лессингъ есть мужественнйшій характеръ въ исторіи нмецкой литературы. Вся его жизнь была нескончаемою войною и побдою… Эта война и побда доставили нмцамъ обладаніе свободною наукою и произвели проникновеніе ея въ нравы и умонастроеніе общества’. (Н. Hettner. Literaturgeschichte des achtzehnten Jahrhundert). ‘Ни одинъ нмецъ, говоритъ Гейне: — не можетъ произнести имя Лессинга, не чуя въ груди своей боле или мене звучнаго отклика. Лессингъ — наша гордость и наша радость’… (H. Heine. L’Allemagne). ‘Когда произносится имя Лессинга, говоритъ Целлеръ:— тотчасъ же вспоминаются т заслуги, которыя оказалъ этотъ рдкій человкъ нашей литератур и всей нашей духовной жизни. Величіе его зиждется не на богатой послдствіями обработк отдльной области, но на всестороннемъ его вліяніи, которое, исходя, подобно искрамъ, изъ этого огненнаго духа, воспламеняло и освщало все, до чего только онъ ни прикасался’. (Ed. Zeller. Gesch. der Deutschen Philosophie).

Рядъ подобныхъ цитатъ можно бы сдлать очень длиннымъ: г. Крыловъ справедливо замчаетъ, что во всякой нмецкой книг, въ которой спеціально или даже вскользь говорится о Лессинг, видна черта теплой къ нему привязанности. Приведенныхъ выписокъ достаточно, впрочемъ, чтобы дать понятіе о характер отношенія¹ къ Лессингу его соотечественниковъ и, вмст съ тмъ, показать въ общихъ чертахъ основы этихъ отношеній. Въ Лессинг нмцы чтутъ отца новйшей умственной жизни всего нмецкаго народа, главу того движенія мысли, которое блещетъ цлымъ рядомъ именъ, имющихъ обще-европейское значеніе и, притомъ, значеніе первостепенное.

Но, какъ ни колоссальна разносторонняя дятельность Лессинга, какъ ни важны его сочиненія для разнообразныхъ отраслей умственной дятельности: — ‘Воспитаніе человческаго рода’ — дли философіи исторіи, ‘Лаокоонъ’ — для искусства и поэзіи, ‘Сара Сампсонъ’, ‘Мина фонъ-Баригельмъ’, ‘Эмилія Галотти’, ‘Драматургія’ — для театра, ‘Литературныя письма’ — для критики и исторіи литературы, ‘Анти-Гётце’ — для критики и теологіи, и т. д., тмъ не мене, Натанъ Мудрый, какъ ‘духовное завщаніе, передающее потомству сумму истинъ, завоеванныхъ борьбою и мужествомъ Лессинга’, какъ ‘проявленіе всей геніальности его разума, всей его гуманной вры и надежды, какъ монументальный итогъ всего вка просвщенія’ — Натанъ стоитъ выше ихъ всхъ и иметъ самое глубокое, истинно всеобъемлющее значеніе.

Таково произведеніе, лежащее передъ нами въ первомъ и пока еще единственномъ русскомъ перевод. Ужели и у насъ не порадуется сердце при знакомств съ такимъ сокровищемъ мысли, ужели мы, хоть черезъ сто лтъ посл нмцевъ, не примемъ съ распростертыми объятіями носителя того, чмъ мы еще такъ бдны, ужели и мы, въ свою очередь, не заслушаемся Мудреца-Натана, говорящаго по-русски?.. Или, быть можетъ, оттолкнемъ мы его отъ себя, отвернемся отъ него, когда онъ скажетъ намъ что —

‘Легче набожно мечтать,

Чмъ поступать и честно и разумно!

или оскорбимся, принявъ за горькую иронію его восклицаніе:

‘Ахъ! Еслибы мн въ васъ пришлось найти

Хотя однимъ бы человкомъ больше,

Которому довольно и того,

Что носитъ онъ названье человка’.

Какъ бы то ни было, а очень мн хочется возбудить охоту въ васъ, читатель, узнать это замчательное произведеніе, если только до сихъ поръ вы его еще не знаете.

Начнемъ съ Лессинга, а тамъ перейдемъ и къ его Натану.

Лессингъ родился въ 1729 году, въ глухомъ провинціальномъ городк — Каменц, гд отецъ его занималъ должность пастора. Лишь только маленькій Готгольдъ Эфраимъ сталъ лепетать, какъ его начали учить молитвамъ. Скоро затмъ онъ выучился читать по библіи и катихизису. Первое понятіе о поэзіи онъ получилъ, заучивая наизусть духовныя псни, которыя слышалъ каждое утро и каждый вечеръ во время общихъ семейныхъ молитвъ.

Однообразіе впечатлній длилось, впрочемъ, до тхъ поръ, пока мальчикъ оставался подъ боле или мене исключительнымъ присмотромъ матери, женщины довольно ограниченной, только и мечтавшей о томъ, чтобы и сынъ ея, сдлался когда-нибудь такимъ же пасторомъ, какимъ были его отецъ, ддъ, праддъ. Когда же мальчикъ подросъ и ему стало доступно вліяніе отца — горизонтъ его понятій получилъ возможность значительно расшириться, такъ какъ старикъ Лессингъ вовсе не принадлежалъ къ числу тхъ узкихъ и фанатическихъ піэтистовъ, для которыхъ обряды и формы того исповданія, къ которому они принадлежали, заслоняютъ собою и общій смыслъ религіи, и безконечное разнообразіе человческихъ интересовъ, вызываемыхъ жизнью. Іоганнъ-Готфридъ Лессингъ не даромъ былъ сыномъ того Теофила Лессинга, который, еще въ 1670 году, избралъ тэмою своей докторской диссертаціи — ‘Религіозную терпимость’, которую, притомъ же, онъ понималъ весьма широко. Іоганнъ Готфридъ былъ не дюжиннымъ пасторомъ: съ обычнымъ обиліемъ дтей онъ соединялъ необычное обиліе знаній: — кром обоихъ древнихъ языковъ, онъ основательно зналъ языкъ еврейскій и — что было особенною рдкостью для пастора его времени — зналъ еще языки французскій и англійскій. Исторія реформаціи и исторія церкви были любимыми предметами его занятій въ теченіи всей долгой его жизни. Сочиненія его свидтельствуютъ о его ум, хотя и вращавшемся постоянно въ рамкахъ теологическаго міросозерцанія, но никогда не засыпавшемъ, всегда дятельномъ и пытливомъ.

Но, кром рода занятій отца, и родъ его жизни имлъ на Лессинга громадное вліяніе, не исчезнувшее во всю жизнь. Практическую мораль онъ считалъ высшимъ выраженіемъ своего міровоззрнія. Благотворительность его не отличала чужихъ отъ своихъ и проникала всюду, куда только могла проникнуть. Она не походила на то буржуазное мягкосердіе, которое надрывается надъ царапиной у собственнаго своего ребенка и не хочетъ знать о томъ, что совершается въ подвалахъ и на чердакахъ, еще мене похожа была она на то изуврское ‘совершеніе добрыхъ длъ’, которое щедрою рукою сыплетъ на богадельни, больницы, пріюты и т. д. и у котораго нтъ теплаго слова для близкихъ, для домашнихъ, для всхъ тхъ, жизнь которыхъ можно отравить втихомолку. У старика-Лессинга сердце билось для всякаго человческаго горя и откликалось на всякій вздохъ, на всякую слезу. Его милый образъ носился, конечно, передъ сыномъ, когда тотъ заставлялъ своего Натана говорить, что человкъ для человка миле ангела и что легче набожно мечтать, чмъ поступать разумно и честно.

Исполнилось Лессингу 13 лтъ, и вотъ — онъ уже въ школ, въ знаменитой въ свое время Frstenschule zu Sanct Afra, въ Мейсен. И, въ самомъ дл, учебное заведеніе это было въ своемъ род достопримчательностью. Цль его заключалась, главнымъ образомъ, въ приготовленіи поборниковъ реформаціи и евангелическаго исповданія вообще. Цли этой думали достичь посредствомъ строго-выдержаннаго классическаго образованія. Заведеніе было закрытое и устроено по монастырски: богослуженіе, молитвы и толкованіе библіи шли рука объ руку съ древними языками. Что же касается нмецкаго языка, и нмецкой литературы, то они были скоре терпимы, нежели поощряемы. Присмотръ за воспитанниками былъ очень строгій, но чуждъ педантства и безсмысленной требовательности.

Такая школа, какъ замчаетъ Штаръ (А. Stahr. G. Е. Lessing. Sein Leben und seine Werke) имла, при всхъ своихъ недостаткахъ, неоцненное преимущество предъ современными нмецкими гимназіями. Преимущество это заключалось въ томъ, что она предоставляла гораздо боле широкій просторъ личной самодятельности, въ высшей степени стсненной въ ныншнихъ гимназіяхъ непомрнымъ количествомъ учебныхъ часовъ и слишкомъ обременительными для учащихся внклассными занятіями. Въ мейсенской школ учебные часы служили только для того, чтобы показать, ‘гд слдуетъ искать умственную пищу и какъ ею пользоваться’. Этотъ порядокъ обученія былъ особенно благотворенъ для такихъ натуръ, какова была натура Лессинга: онъ умлъ воспользоваться предоставленною ему самостоятельностью и много лтъ посл вспоминалъ о счастливыхъ годахъ, проведенныхъ въ Мейсен. Большое значеніе имло также и отсутствіе того шума и тхъ развлеченій, которыя неизбжно оказываютъ свое вліяніе на воспитанниковъ заведеній, находящихся въ большихъ городахъ, хотя, съ другой стороны, Мейсенъ временъ Лессинга не долженъ возбуждать у читателя представленіе о какомъ-нибудь Нжин тхъ блаженныхъ вре менъ, когда лицейская интеллигенція была одержима такою-же умственною спячкою, какъ и все это захолустье. Въ Мейсен умственная жизнь бодрствовала: учителя и воспитатели стояли на высот своего призванія:— ихъ не засасывало гнилое болото мстной жизни, воспитанники, по окончаніи курса, выходили далеко не невждами — словомъ, это было совсмъ не такъ, какъ можетъ представляться намъ, видвшимъ представителей интеллигенціи уздныхъ трущобъ. Но если общій уровень учениковъ мейсенской школы былъ не низокъ, то натура, столь богато одаренная, какъ натура Лессинга, имла возможность развить многія характеристическія черты своей будущей дятельности. Еще въ школ, Теренцій и Плавтъ сдлались его любимыми писателями, и на творенія ихъ онъ привыкъ смотрть, какъ на источники знанія жизни. Здсь же началъ устанавливаться у него и взглядъ на древность вообще. Въ ней онъ склоненъ былъ, всего прежде, видть средство къ познанію открывавшагося въ ней человческаго духа и человчности вообще. Онъ не увлекался поэтому одною только филологическою стороною изученія древней умственной жизни, но начиналъ смотрть на нее широко, начиналъ цнить вс высокія ея проявленія: онъ переводилъ Евклида и работалъ надъ исторіею математики у древнихъ. На изученіе языка онъ смотрлъ только какъ на средство для достиженія знаній, а не какъ на цль образованія, и былъ проникнутъ убжденіемъ, что, безъ знанія математики, естественныхъ наукъ и философіи, образованіе не можетъ считаться удовлетворительнымъ.

Въ 1746 году, Лессингъ окончилъ курсъ мейсенской гимназіи. Въ этомъ же году онъ вступилъ въ лейпцигскій университетъ. Переходъ отъ скромнаго Мейсена къ большому торговому и промышленному центру, какимъ и тогда уже былъ Лейпцигъ, къ центру всей нмецкой книжной торговли и пункту весьма оживленной литературной дятельности, не могъ не быть для Лессинга въ высшей степени поразительнымъ. Первые мсяцы, онъ, по его собственнымъ словамъ, былъ какъ бы оглушенъ тмъ, что вокругъ него совершалось, и старался сколь возможно боле уединиться, какъ бы не ршаясь вступить въ общество, представлявшее для него на каждомъ шагу столько новаго и необыкновеннаго. Но едва, наконецъ, сдлалъ онъ первые шаги въ этомъ обществ, какъ увидлъ, что Мейсенъ для этого не далъ ему ршительно ничего. Чтобы имть возможность жить въ новой стихіи, въ которую онъ попалъ, чтобы имть возможность обращать вліяніе ея себ на благо, необходимо было всего прежде научиться вращаться въ ней. И онъ началъ изучать жизнь непосредственно, не пренебрегая ничмъ, ч’то могло бы дать ему превосходство надъ другими въ какомъ бы то ни было отношеніи. Въ сравнительно короткое время ему дйствительно удалось овладть всмъ, что было необходимо для его цли, и затмъ поставить себя въ лейпцигскомъ обществ такъ, какъ, конечно, не съумлъ бы себя поставить заурядный молодой провинціалъ, сынъ бднаго пастора.

Университетъ, въ который вступилъ Лессингъ, былъ въ то время знаменитйшимъ университетомъ всей Германіи и, по господствовавшему въ ней духу, могъ въ высшей степени благопріятствовать дальнйшему развитію того направленія, которое обозначилось уже въ Лессинг, и которое онъ начиналъ уже сознавать. Въ Лейпциг между профессорами блисталъ Эрнести. Этотъ талантливый ученый много способствовалъ эстетическому развитію литературнаго вкуса Лессинга, руководя его при изученіи древнихъ поэтовъ. Еще боле сдлалъ для Лессинга, предшественникъ Винкельмана — Кристъ, умонастроеніе котораго удивительно гармонировало съ начинавшимъ уже складываться строемъ понятій Лессинга. Обладая громадными знаніями и будучи первымъ, придавшимъ оживленіе мертвому и педантическому изученію древности, бывшему до него въ Германіи повсемстнымъ, Кристъ былъ еще и человкомъ свободномыслящимъ, отршившимся отъ рутины во многихъ отношеніяхъ и всю свою жизнь преслдовавшимъ любимую свою идею — идею связи науки и жизни. Кристъ, надо еще прибавить ко всему этому, всегда выражалъ идеи свои въ формахъ сильно очерченныхъ и обладалъ значительнымъ полемическимъ талантомъ. Такимъ образомъ, главныя черты его характера, столь родственныя основнымъ чертамъ характера Лессинга, не могли не вліять на послдняго самымъ могущественнымъ образомъ въ ту юношескую пору жизни, когда впечатлнія принимаются жадно и когда они особенно плодотворны. Изъ другихъ профессоровъ, только профессоръ философіи Кестнеръ усплъ привлечь Лессинга, который съ неизмнною акуратностью посщалъ устроенныя Кестнеромъ философскія бесды. Кестнеръ, впрочемъ, не могъ удовлетворить его вполн, и, по сдланной еще въ Мейсен привычк, Лессингъ старался дополнить путемъ чтенія то, чего не давала ему школа. Сперва онъ занялся господствовавшей тогда философіей Вольфа, но, подъ вліяніемъ выработавшейся уже въ немъ потребности слдить за историческимъ развитіемъ занимавшей его идеи, онъ вскор обратился къ источнику Вольфа — Лейбницу, а затмъ и къ древнимъ философамъ. Любимымъ его философомъ въ эту эпоху былъ Лейбницъ, но къ Лейбницу влекли Лессинга не система, а характеръ.и складъ мыслей Лейбница, какъ человка дятельнаго и живаго, и въ самой систем даже его привлекалъ всего боле принципъ индивидуализма и самобытности.

Подъ вліяніемъ такихъ благопріятныхъ условій, кругъ знаній Лессинга, за время пребыванія его въ Лейпциг, значительно расширился, идея связи науки и жизни опредлилась, разлилась, окрпла. Но это — еще не все, что далъ Лессингу Лейпцигъ. Здсь Лессингъ научился еще тому, чему, по его собственному выраженію, всего успшне можно было научиться именно въ Лейпциг — онъ научился быть литераторомъ. Лейпцигъ представлялъ тогда поле самой кипучей литературной дятельности: вс почти молодые люди, отличавшіеся талантливостью, принимали участіе въ журналистик, и Лессингъ, само собою разумется, былъ не изъ послднихъ. Но вступая въ общество литераторовъ, тогда еще совершенно отрозненное отъ массъ и представлявшее своего рода государство въ государств, Лессингъ, хотя еще и юноша, внесъ въ него цль совершенно новую. Онъ указывалъ на необходимость раздвинуть узкія границы вліянія литературы и начать возвщать то, что возвщать было нужно, не однимъ только своимъ собратьямъ-литераторамъ, но и всему народу. Теперь, конечно, онъ не могъ еще достигнуть этой цли, но онъ ее уже поставилъ себ и достигъ впослдствіи.

Въ Лейпциг же Лессингъ впервые познакомился и съ театромъ и впервые видлъ на сцен свои произведенія.

Такимъ образомъ, когда, въ 1748 году, не окончивъ курса, Лессингъ оставилъ Лейпцигъ, вс основныя черты характера его, какъ человка, мыслителя, ученаго, литератора, уже были въ немъ явственно обозначены и обозначены такъ, что объ исполненіи завтныхъ надеждъ матери нечего было и думать.

Естественно, что Лессингъ былъ далекъ и отъ тни желанія сдлаться пасторомъ. Уже мейсенская школа, какъ это часто бываетъ и съ нашими школами, подготовила въ Лессинг совершенно не то, что хотла и думала подготовить, Лейпцигъ же, сильно возбудивъ его умственную дятельность въ направленіи свтскомъ, живомъ, разностороннемъ, окончательно убилъ въ немъ охоту къ перенесенію того формализма и того служенія букв, которыя неизбжно налагаются пасторскимъ званіемъ. Натура юноши-Лессинга, на той степени развитія, на которой онъ стоялъ, требовала уже русла боле глубокаго и боле широкаго, чмъ то, по которому обычно протекаетъ жизнь пастора, его умъ требовалъ полной, безграничной свободы, ршительнаго устраненія всхъ помхъ къ достиженію яснаго самосознанія и самоопредленія. Въ 20 всего лтъ онъ высказывалъ отцу, что ‘религія — не такая вещь, которую слдуетъ брать на вру у е Но ихъ предковъ’. ‘Время покажетъ, говоритъ онъ при этомъ:— кто лучшій христіанинъ — тотъ ли, кто держитъ христіанскія правила въ памяти иу котораго они часто и на язык, кто ходитъ въ церковь и исполняетъ обряды, потому что они обычны, или тотъ, кто, по благоразумномъ сомнніи, стремится достичь до убжденія путемъ изслдованія’.

Молодой, смлый, многознающій, разумный и остроумный пріхалъ онъ въ Берлинъ. Кром своихъ способностей у него не было другой опоры. Съ этого времени начинается его самостоятельная жизнь.

II.

Въ скитальческой, многотрудной, богатой самою разнообразною дятельностью жизни Лессинга особенно важное значеніе иметъ его пятилтнее пребываніе въ Бреславл, отъ 1760 до 65 года. Это были годы добровольнаго удаленія отъ утомительныхъ срочныхъ умственныхъ занятій, отъ жизни, полной треволненій, столкновеній, заботъ, невдомыхъ человку, чуждому литературы и журналистики и скоро подламывающихъ того, кому они вдомы. Лессингу хотлось во-время спасти свои силы, начинавшія уже ощущать тягость берлинской жизни: онъ пишетъ, что сытъ Берлиномъ по горло, что дятельность его требуетъ паузы, что между книгами пожилъ онъ уже вдоволь, пора-де пожить, наконецъ, и между людьми. Онъ удаляется въ Бреславль, беретъ тамъ мсто чиновника съ хорошимъ содержаніемъ и, получивъ возможность работать только опредленное число часовъ въ день, находитъ истинный отдыхъ въ занятіяхъ, избранныхъ по влеченію, въ трудахъ, задуманныхъ ране, въ изученіи того, что считалъ необходимымъ узнать въ видахъ будущаго.

Къ концу пребыванія своего въ Бреславл, Лессингъ дйствительно видлъ, что онъ не обманулся въ разсчет. Вскор по выздоровленіи отъ сильно измучившей его лихорадки, онъ пишетъ къ Рамлеру: ‘серьёзная эпоха моей жизни приближается, я начинаю становиться зрлымъ человкомъ и льщу себя мыслью, что вмст съ этою злою лихорадкою минуютъ мои послднія юношескія бредни’.

Мы увидимъ сейчасъ, что съ этой поры, въ самомъ дл, достигаютъ зрлости т элементы, изъ которыхъ потомъ слагается окончательное міросозерцаніе Лессинга. Теперь же остановимся на минуту надъ первымъ періодомъ самостоятельной жизни Лессинга — періодомъ, далеко не столь ничтожнымъ, какъ можно заключить изъ приведенныхъ выше словъ самого Лессинга, и далеко не составляющимъ пробла въ ход его развитія, начавшимъ опредляться, какъ мы уже видли, еще въ Лейпциг. Въ этотъ первый двнадцатилтній періодъ, Лессингъ весьма плодотворно работалъ уже для преобразованія нмецкой литературы и всего склада нмецкой образованности и, вмст съ другими замчательными современниками своими, усплъ ужь положить твердое основаніе для борьбы противъ господствовавшихъ въ то время пошлости, педантства, піэтизма, клерикализма, мечтательности, морализированья, размазыванья — словомъ, всего, что враждебно свободнымъ движеніямъ духа, свтлой поэзіи жизни и независимости науки. Фельетоны Лессинга въ берлинской газет, а потомъ и ‘Литературныя письма’, наполнявшіяся въ первые годы исключительно статьями Лессинга и его друзей, имютъ громадное значеніе въ этомъ отношеніи. Въ фельетонахъ онъ имлъ случай обнаруживать свои обширныя познанія и самостоятельный взглядъ на литературныя произведенія, критикомъ которыхъ явился. Берлинскіе ученые и теологи отнеслись къ нему сперва свысока, но тмъ не мене критическій талантъ его скоро сталъ внушать страхъ и заставилъ уважать себя. Лессингъ въ этотъ періодъ времени представляетъ собою замчательный типъ независимаго литератора: онъ писалъ популярно, въ самой легкой изъ литературныхъ формъ и, работая ради хлба, сохранялъ безусловно нравственную самобытность и достоинство, не опираясь ни на какой офиціальный титулъ, ни на какую ученую степень офиціальнаго происхожденія. Въ это время онъ былъ всего только studiosus medicinae, т. е. выражаясь, какъ у насъ принято, недоучившійся студентъ. Хлбъ, который онъ заработывалъ, былъ скуденъ, но за то, какъ замчаетъ Штаръ, заслуженныя имъ критическія шпоры были настоящія золотыя шпоры критическаго рыцарства. Недаромъ и въ новйшее даже время онъ былъ признанъ первымъ европейскимъ критикомъ (Маколей). ‘Не позднйшія сочиненія Лессинга заслуживаютъ наибольшаго удивленія, говоритъ его біографъ Данцель:— сочиненія эти принадлежатъ зрлому возрасту, тому періоду, когда Лессингъ пріобрлъ обширную опытность и изучилъ многосторонне лучшее всхъ литературъ. Но, что двадцатидвухлтній юноша съ такою свободою, твердостью и искуствомъ съумлъ стать выше партій, къ которымъ въ то время, точно какъ бы по закону Солона, необходимо долженъ былъ принадлежать всякій — вотъ что по истин изумительно’.— Еще большее, чмъ берлинскіе фельетоны, имютъ значеніе ‘Литературныя письма’, въ которыхъ критическая сила, обнаруженная имъ при самомъ начал литературнаго поприща, достигла поразительной высоты и стала всесокрушающею. ‘Изъ литературныхъ писемъ, Германія въ первый разъ узнала о Шекспир, какъ истинно великомъ поэт… говоритъ Шлоссеръ. При ихъ помощи поэзія освобождалась, по крайней мр, отъ пошлости. Прозу критика также заставила принять другой топъ. Своими умными и острыми разборами, написанными чистымъ нмецкимъ языкомъ, Лессингъ и его друзья показали, что можно писать безъ тяжелаго школьнаго педантства, безъ готшедтовской тривіальности и безъ плаксивой заоблачности поклонниковъ клопштоковой поэзіи… Прежде, ни одинъ писатель не воспользовался примромъ, который показали Лессингъ и Мендельсонъ въ брошюр Попе-Метафизикъ, теперь ‘Литературныя письма’ ободряли всякую попытку обратить философію изъ школьной науки въ живую’. (Исторія восемнадцатаго столтія. 2 изд. II. 420).

Въ теченіи этого же періода, путемъ чтенія и размышленія, зрла и философская мысль Лессинга. Плоды ея, выразившіеся въ нсколькихъ небольшихъ сочиненіяхъ, свидтельствуютъ, до какой степени возвышался уже онъ въ это время надъ своими современниками. Его ‘Мысли о гернгутерахъ’ полны замчательно-глубокой критики философіи его времени — критики, пощадившей и самого Лейбница и съ особенною силою ратовавшей противъ философскаго догматизма вообще. Еще большее значеніе иметъ упомянутое выше сочиненіе ‘Попе-Метафизикъ’, написанное имъ въ сотрудничеств съ Мендельсономъ. Здсь неумолимой критик подвергается оптимизмъ лейбнице-вольфовой школы и разсматривается вопросъ объ отношеніи философіи къ поэзіи съ такою необычайною для того времени простотою, силою и изяществомъ, что и до сихъ поръ даже сочиненіе это остается образцовымъ въ своемъ род. Здсь въ первый разъ упоминается имя Спинозы, хотя знакомство съ этимъ писателемъ, по мннію I. Якоби (Lessing als Philosoph), врядъ ли въ это время было у Лессинга непосредственнымъ. Такое знакомство принадлежитъ бреславльской эпох.

Пять лтъ, проведенныхъ въ Бреславл, какъ я замтилъ выше, имли громадное значеніе въ жизни Лессинга. Это время, какъ говоритъ I. Г. Фихте, было ‘собственно эпохою опредленія и укрпленія его духа — эпохою, когда онъ, имя возможность не давать своей литературной дятельности вншняго направленія и будучи занятъ длами совершенно иного рода — длами, въ которыя ему не приходилось углубляться, обратился на самого себя и въ себ самомъ пустилъ корни. Съ этого времени сталъ онъ проявлять неустанное стремленіе ко всему глубокому и непреходящему во всхъ человческихъ знаніяхъ’ (Цит. у I. Якоби) Переходъ этотъ, по мннію большинства нмецкихъ писателей, изучавшихъ Лессинга, слдуетъ приписать вліянію Спинозы, съ философіей котораго Лессингъ познакомился именно въ Бреславл.

Руководящей идеей міросозерцанія Лессинга до этого времени была идея дуализма, у Спинозы впервые встртилъ онъ величественное единство пантеистической философіи, произведшее на него, какъ мы уже знаемъ, сильное впечатлніе. Лессингъ былъ, конечно, слишкомъ самобытенъ, чтобы подчиниться Спиноз рабски, но не подлежитъ сомннію, тмъ не мене, что пантеизмъ этого мыслителя, его ученіе о нравственности и самая его личность прошли чрезъ сознаніе Лессинга далеко не безслдно. И, если врно, что ‘его Credo не написано ни въ какой книг’, какъ онъ самъ сказалъ о себ въ разговор съ Якоби, то также врно и то, что, ‘если ему приходится называться чьимъ-нибудь послдователемъ, то разв только послдователемъ Спинозы’, и что для него ‘не было другой философіи, кром философіи Спинозы’, какъ онъ замтилъ это въ томъ же разговор.

Существенное значеніе и достоинство Спинозы заключается въ томъ, что онъ отвергъ идею абсолюта, какъ внміроваго бытія, и, отождествивъ ее съ идеей природы, создалъ то высшее метафизическое единство, которое представляетъ собою великій шагъ въ развитіи метафизическихъ ученій. Важное значеніе теолого-политическаго трактата Спинозы и заключается именно въ томъ, что онъ особенно ярко выставилъ въ немъ противоположность своего всеобъемлющаго цлаго раздвоенному воззрнію теологизировавшихъ мыслителей. Этому трактату въ особенности и слдуетъ приписать то обаятельное вліяніе на умы, которое онъ сохранилъ даже до новйшаго времени. ‘Чтеніе Спинозы, говоритъ Гейне (l’Allemagne):— поражаетъ насъ, какъ видъ величественной природы въ ея жизненномъ поко, это — лсъ мыслей, высокихъ, какъ небо, цвтущія вершины которыхъ движутся волнообразно, тогда какъ неподвижные пни вросли корнями въ вчную землю. Въ его сочиненіяхъ чувствуется вяніе духа, волнующаго насъ неописуемо. Точно дышется воздухомъ будущности’… Такое обаяніе присуще, конечно, не одной только теоретической части трактата Спинозы, но и части практической. Какъ первая даетъ обще философскія основы міросозерцанія, такъ вторая открываетъ цлый рядъ руководящихъ принциповъ въ частныхъ вопросахъ. Особенно блестящи здсь доводы необходимости полной свободы мысли въ области религіи и философіи. Основанія этой свободы, вкратц, слдующія: различіе людей нигд не сказывается такъ, какъ въ ихъ мнніяхъ, и особенно религіозныхъ: что у одного вызываетъ благоговніе, то другого смшитъ, поэтому, всякому слдуетъ предоставить ршать самому, во что онъ желаетъ вровать, если только вра побуждаетъ его къ добрымъ дламъ. Государство должно заботиться не о мнніяхъ, до которыхъ не достигаетъ его власть, а только о дяніяхъ. Вра, религія и теологія не имютъ, вообще говоря, никакого теоретическаго значенія, ихъ значеніе исключительно практическое: оно заключается въ томъ, что он ведутъ къ добродтели и благоденствію тхъ, которые неспособны еще руководиться разумомъ, безумно, поэтому, искать познанія вещей въ теологіи. Истина — не ея задача. Философія и теологія, поэтому, не имютъ ничего между собою общаго.

Внутренній кризисъ, пережитый Лессингомъ въ Бреславл, совершился, конечно, не вдругъ. Сперва онъ неизбжно долженъ былъ пережить борьбу между міросозерцаніемъ, усвоеннымъ чрезъ воспитаніе, и новымъ, которое онъ избиралъ свободно и сознательно, и только тогда, когда борьба эта закончилась, могъ онъ сказать, что сталъ зрлымъ человкомъ. Несомннно же, что эпоха зрлости проникнута у него идеями Спинозы: идеи эти обнаруживаются во всемъ, что онъ писалъ въ это время, часто въ самыхъ мелкихъ замткахъ и незначительнйшихъ намекахъ. Даже и тогда, когда вновь открытыя сочиненія Лейбница ‘Nouveaux essais’ опять привлекли вниманіе Лессинга къ изученію системы этого мыслителя, онъ твердо держится въ основ идей Спинозы, съ его точки зрнія изучаетъ Лейбница и желаетъ даже видть и въ немъ послдователя того же избраннаго имъ ученія. ‘Это умозрительное ученіе, по словамъ I. Якоби, сообщило Лессингу ту глубину взгляда, которую онъ постоянно обнаруживаетъ съ этихъ поръ въ области литературы такъ же, какъ и въ области искуства и религіи, оно именно, вопреки преобладанію у Лессинга анализирующаго разсудка, вопреки склонности его къ рзкимъ разграниченіямъ, сообщило ему способность схватывать общее во всякой частности и во всякомъ отдльномъ член цлое, другими словами: оно создало въ немъ то творчество и искуство критики, которому удивляется потомство’.

Съ этого времени начинается и тотъ рядъ произведеній Лессинга, выше которыхъ, по словамъ Шлоссера, ‘ничего нтъ и не будетъ въ нмецкой литератур’. Въ 1766 году появился ‘Лаокоонъ’, въ 1767 — Мина фон-Баригельмъ, въ 1768 и 1769 — полемическія статьи противъ Клоца, между 1767 и 1770—‘Драматургія’, въ 1775—Эмилія Галотти, съ 1770 года начинаютъ появляться теологическіе его трактаты и статьи, приведшіе къ Натану Мудрому, появившемуся въ 1779 году.

Я уже говорилъ, что еще въ 1754 году, когда Лессингъ писалъ фельетоны въ берлинской газет, обнаружилъ онъ оригинальный, глубокій и живой взглядъ на искуство, теперь, въ полномъ цвт своей зрлой мысли, онъ задумалъ написать обширное сочиненіе, которое должно было обнять всю разнообразную область эстетики. Планъ этотъ, къ несчастью, не осуществился, и даже та часть его, которая была уже написана и вышла подъ заглавіемъ: ‘Лаокоонъ или о границахъ между живописью и поэзіею’, представляетъ неотдланный очеркъ, пополненіе и обработка этого очерка, какъ видно изъ оставшихся посл Лессинга бумагъ, все откладывались и никогда не осуществились. ‘И въ этомъ отрывочномъ вид, однакоже, говоритъ Штаръ:— сочиненіе это стало истиннымъ дломъ освобожденія для эстетической стороны культуры и литературы нмецкаго народа’. Въ Лаокоон дло идетъ объ оцнк художественныхъ произведеній, разъясненіи вопросовъ исторіи искуства и опредленіи значенія истинной поэзіи въ противоположность господствовавшей тогда описательной поэзіи и стихоплетству. На этой послдней мысли сосредоточивается главное значеніе трактата, который, дйствительно, и послужилъ основаніемъ новымъ понятіямъ по отношенію къ произведеніямъ поэтическаго творчества и былъ тою заслугою Лессинга, благодаря которой онъ справедливо считается основателемъ той эстетической теоріи, которая господствовала въ слдующій затмъ періодъ исторіи нмецкой литературы и прославилась именами Гёте и Шиллера.

Чмъ былъ Лаокоонъ для поэзіи вообще, тмъ стала ‘Драматургія’ для поэзіи драматической. Еще мене обработанная, чмъ Лаокоонъ, Драматургія представляетъ собою философію драматической поэзіи. Въ сочиненіи этомъ Лессингъ далъ въ летучихъ листкахъ, являвшихся, повидимому, вслдствіе случайныхъ поводовъ, нчто законченное, цлое, представлявшее гармоническій ходъ одной общей развивавшейся идеи. Къ этому надо прибавить свойственное Лессингу ясное и высокоизящное изложеніе и увлекательность, которыя онъ умлъ придавать всему, о чемъ писалъ. Вс эти свойства Драматургіи объясняютъ громадный успхъ ея, вызвавшій, вслдъ за появленіемъ перваго изданія, еще три. Такимъ образомъ, вліяніе Драматургіи было чрезвычайно обширно и распространялось чрезъ посредство драматической поэзіи и на самую жизнь образованнаго общества, особенно средняго его класса, на нравы, вкусы и понятія, которыя, благодаря вліянію этому, значительно измнились.

Осуществленіемъ теоріи, изложенной въ Драматургіи, является Эмилія Галотти — произведеніе, пережившее цлый рядъ поколній и сохранившее и до сихъ поръ всю силу своего обаянія. ‘Сколько, говоритъ Штаръ:— жизненной силы въ произведеніи, которое, будучи первымъ по времени въ нмецкой литератур, возникло въ самомъ начал новой эпохи, произвело въ литератур этой переворотъ и побдоносно пережило столько фазисовъ развитія нмецкаго духа, тогда какъ почти вс современныя ему произведенія, не исключая и тхъ, которыя были одобрены самимъ Лессингомъ, такъ же, какъ почти вс произведенія слдующаго затмъ періода и позднйшія, были забыты, исчезли изъ кругозора націи’.

Написанная ране Эмиліи Галотти Мина фон-Баригельмъ также не лишена значенія. Этимъ произведеніемъ, какъ говоритъ Шлоссеръ, ‘Лессингъ оказалъ безсмертную услугу для пробужденія нмецкой націи къ національной и гражданской жизни, къ самоуваженію и вр въ свою литературу’. Предшествовавшую драму Лессинга, ‘Миссъ Сару Сампсонъ’, Дидро признавалъ лучшею пьесою созданнаго самимъ Дидро драматическаго рода, занимающаго средину между комедіею и трагедіею, но Лессингъ самъ понималъ, что этой драм недостаетъ трехъ элементовъ, которые длаютъ пьесу достояніемъ націи, театръ привлекательнымъ для массы народа — недостаетъ національности, опредленнаго колорита и частнаго интереса, который еще не замняется общимъ. Вс эти три качества были въ ‘Мин фон-Баригельмъ’.

Наконецъ, слдуетъ упомянуть объ антикварскихъ письмахъ, казнившихъ литературнаго шарлатана Клоца и остающихся и до настоящаго времени, вмст съ полемическими статьями противъ Гётце, о которыхъ я буду говорить ниже, лучшимъ образцомъ полемическаго рода во всей нмецкой литератур.

Таковы были характеръ и значеніе литературной дятельности Лессинга до того времени, когда теологическіе вопросы заняли въ ней первое мсто.

III.

Кром общаго поворота въ міросозерцаніи Лессинга, о которомъ я говорилъ, ко времени пребыванія въ Бреславл относится и другой важный поворотъ, явившійся, какъ неизбжное слдствіе перваго. До бреславльской эпохи Лессингъ въ тсномъ смысл не занимался теологіей, такъ какъ виттенбергскія его работы были скоре изслдованіями вопросовъ изъ исторіи реформаціи, чмъ трактатами теологическими. Только въ Бреславл обратился онъ опять къ теологіи въ собственномъ смысл, и притомъ уже отнесся къ ней съ той новой точки зрнія, которая должна была вскор выдвинуть теологическія работы его на первый планъ и дать поводъ начать ту великую борьбу, которая привела его къ ‘Натану’ и наполнила собою самую славную и плодотворную эпоху его жизни.

По удаленіи изъ Бреславля, Лессингъ перенесъ цлый рядъ горькихъ неудачъ: гамбургскій театръ, благодаря которому возникла его Драматургія, по недостатку средствъ, закрылся, полученіе мста библіотекаря въ Берлин не состоялось по недоразумніямъ, путешествіе въ Италію, о которомъ онъ мечталъ всю жизнь, пришлось совершить невзначай и при обстоятельствахъ, самыхъ неблагопріятныхъ, библіотеку въ шесть тысячъ томовъ, составленную путемъ сбереженій, онъ вынужденъ былъ распродать… нужда и разочарованія гнались за нимъ по пятамъ, и онъ продолжалъ быть бездомнымъ скитальцемъ, съ года на годъ откладывая бракъ съ женщиной, которую давно любилъ. Въ это время, открылось мсто библіотекаря въ Вольфенбюттел. Принятіе этого мста влекло за собою много неудобствъ, непріятностей и страданій, но оно давало насущный хлбъ, и Лессингъ взялъ его. Время пребыванія въ Вольфенбюттел представляетъ собою заключительный періодъ его литературной дятельности, къ нему относятся и первыя теологическія-сочиненія, обратившія на себя всеобщее вниманіе.

Такъ какъ сочиненія эти опредляютъ отношеніе Лессинга къ теологическимъ партіямъ его времени, то и необходимо теперь сказать о нихъ нсколько словъ.

Партій этихъ было три: первая, ортодоксальная, стремилась къ полному застою ученья, къ безусловному торжеству буквы, отвергавшему всякое движеніе, всякое проявленіе чувства и фантазіи. Это была школа суровая и скучная, но зато въ большей части случаевъ строго-послдовательная и стойкая, хотя не всегда разборчивая въ выбор средствъ борьбы. Вторая, возникшая подъ вліяніемъ англійскихъ мыслителей, усиливалась провести идею чистаго деизма и для этой цли дозволяла себ большой произволъ въ толкованіи источниковъ. Третья партія, наконецъ, хотла, посредствомъ критики и умозрнія, добиться сущности первоначальныхъ врованій церкви, будучи, однако же, безсильною выполнить эту задачу. Къ разршенію этой задачи она подходила при помощи самыхъ разнообразныхъ постановокъ вопроса и столь же разнообразныхъ пріемовъ его ршенія:— иные сосредоточивались на догматик, другіе вдавались въ мораль, у третьихъ преобладала метафизика, и т. д. Лессингъ, понимая дло гораздо глубже представителей этихъ партій, не считалъ нужнымъ принадлежать ни къ одной изъ нихъ и находилъ, какъ говоритъ Шлоссеръ, ‘равно глупымъ какъ то, что вожди раціонализма хотятъ ввести другую, выдуманную ими религію, такъ и то, что тупые зубрители догматики не хотятъ допустить никакихъ измненій, никакого свта, никакого принаровленія ученія къ потребностямъ времени’. Несмотря на такой характеръ отношеній своихъ къ современнымъ теологамъ, Лессингъ, ране ршительнаго вступленія своего въ теологическія распри, держалъ сторону старой ортодоксальной школы, выражая глубокое презрніе къ ‘неологіи’, къ ‘новомодной теологіи’, бывшимъ какимъ-то неопредленнымъ среднимъ между врою и безвріемъ, чмъ-то вялымъ, крайне сбивчивымъ и запутаннымъ. Онъ слишкомъ высоко цнилъ разумъ и философію, какъ замчаетъ Шварцъ (Lessing als Theologe), и потому не могъ признать ихъ въ тхъ формахъ поверхностнаго и безпорядочнаго умничанья, въ которыя облекали ихъ новйшіе представители, будто бы, разумной теологіи. Ему пріятне было, по этой причин, имть дло съ ненавистью къ разуму, съ отрицаніемъ всякой философіи: здсь онъ зналъ какъ себя держать. Но заигрываніе передъ философіею, присданіе передъ нею и, въ то же время, половинчатость и неопредленность результатовъ были антипатичны его прямой, благородной натур, несоотвтствовали характеру его ума, всегда бывшему свободномыслящимъ или правомыслящимъ, какъ часто любятъ называть его нмецкіе писатели. Въ новомодной разумной вр онъ видлъ только вру, прикрывающуюся разумомъ, но обманывающую разумъ. Такую игру съ разумомъ онъ считалъ крайне вредною, полагая, что она длаетъ разумъ смшнымъ и губитъ его значеніе. ‘Я, пишетъ онъ къ брату своему Карлу въ 1773 году:— презираю ортодоксовъ такъ же, какъ и ты, но новомодныхъ пасторовъ еще боле: они — въ малой мр теологи и совсмъ въ недостаточной философы’. Въ другомъ письм (1777 г.) онъ говоритъ, что предпочитаетъ старыхъ теологовъ новымъ, потому что ‘первые представляются ему врагами открытыми и, слдовательно, не столь опасными, какъ враги скрытые и лицемрные’. У ортодоксовъ, при томъ же, есть цльная гармоническая система, тогда какъ у ‘новомодныхъ’ — одни только кое-какъ сшитыя старыя и новыя лохмотья. И, если необходимо выбирать одно изъ двухъ, то Лессингъ всегда предпочитаетъ характеристическую ложь лжи безхарактерной, оригинальное заблужденіе заблужденію блдному и стертому. ‘Чмъ ложь грубе, говоритъ онъ:— тмъ путь, ведущій къ истин, короче. Утонченная ложь, напротивъ того, можетъ навсегда удалить отъ истины, и намъ гораздо трудне признать ее ложью’.

Была еще и другая причина, побудившая Лессинга предпочитать ортодоксальную школу раціоналистической, это — заимствованный имъ у Лейбинца взглядъ на теологію, какъ на предуготовленіе къ независимому умозрнію. Руководясь этимъ взглядомъ, Лессингъ стоялъ, по отношенію къ теологіи, на педагогической точк зрнія: онъ видлъ въ ней преддверіе философіи. Въ этомъ смысл говоритъ онъ въ одномъ изъ своихъ писемъ о грязной, негодной вод, которую онъ не желаетъ выливать вонъ до тхъ поръ, пока не станетъ извстно, откуда можно достать чистой. ‘Я не желаю сохранять эту воду, говоритъ онъ:— но я настаиваю на томъ, чтобы выливали ее обдуманно и не доводили до необходимости купать ребенка въ еще боле грязныхъ помояхъ’. Ту же мысль выражаетъ онъ, говоря, что охотне готовъ защищать не философскую вещь философски, чмъ не философски отвергать ее и преобразовывать, или что онъ считаетъ боле разумнымъ гасить свчи не ране, чмъ взойдетъ солнце.

Несмотря на такое отношеніе Лессинга къ ортодоксамъ, ему, человку искреннему и послдовательному, невозможно было оставаться неопредленное время въ невполн выяснившихся отношеніяхъ къ ортодоксамъ. И когда эти грубые и безтактные ревнители старины вздумали обходиться съ нимъ, какъ съ зауряднымъ прихожаниномъ, онъ возсталъ противъ нихъ и нанесъ систем ихъ т великіе удары, которые были эпохою въ исторіи умственнаго развитія нмецкой націи.

Распря съ ‘охранителями Сіона’ началась по поводу изданія отрывковъ одной рукописи, касавшейся весьма важныхъ теологическихъ вопросовъ и разршавшихъ ихъ далеко не въ ортодоксальномъ смысл. Теологи, сонъ которыхъ былъ нарушенъ, накинулись на издателя и, не обращая вниманіе на его коментаріи къ отрывкамъ — коментаріи, показывавшіе его несогласіе съ авторомъ ихъ, хотли наложить на него отвтственность за все, что только въ нихъ ни содержалось. Лессингъ, разумется, не остался безмолвнымъ и отвчалъ имъ со свойственною ему силою и горячностью. Отвты свои онъ печаталъ отдльными летучими листками и придалъ тмъ возникшей борьб еще большую популярность, чмъ какая могла достаться имъ на долю въ томъ случа, когда бы они печатались вмст съ ‘отрывками’. ‘Летучіе листки Лессинга, говоритъ Шлоссеръ:— показываютъ въ немъ величайшаго оратора въ наилучшемъ род краснорчія — именно въ томъ, который безъ декламаціи и пустословія сражается одною только діалектикою и сжатыми доказательствами. Полемическія сочиненія Лессинга противъ гамбургскаго пастора совершенствомъ своимъ превосходятъ все, что только нмецкій языкъ можетъ произвести въ этомъ род, они смертельно поражаютъ старую догматику’. Вся ортодоксальная партія взволновалась и, неразборчивая въ средствахъ борьбы, съумла привлечь на свою сторону администрацію, которая отобрала у Лессинга рукопись, надлавшую столько шума, конфисковала одинъ изъ напечатанныхъ уже отрывковъ и отняла право безцензурной печати, которымъ Лессингъ до того времени пользовался. При такомъ оборот борьбы за идею, побда всенеизбжно должна была остаться именно за идеей. Событіе это дйствительно совершилось и совершилось скоре, чмъ могли ожидать нетолько враги Лессинга, но и друзья его.

‘Такъ какъ ршительно хотятъ, чтобъ я оставался празднымъ отъ работы, которую я, безъ сомннія, выполнялъ не съ тою смиренною хитростью, съ какою единственно она можетъ быть выполнена счастливо, пишетъ Лессингъ (1778 г.):— то попадаетъ мн въ руки больше по случаю, чмъ по выбору, одна старая моя театральная попытка, давно уже заслуживающая, какъ вижу, послдней отдлки. Это — попытка въ нсколько необычномъ род и называется ‘Натанъ Мудрый’, въ пяти дйствіяхъ. Я не могу ничего сказать про подробности содержанія: достаточно и того, что оно въ высшей степени достойно драматической обработки, и я сдлаю все, чтобъ остаться довольнымъ этой обработкой’.

Такимъ образомъ возникъ ‘Натанъ’.

Чтобы понять связь, существующую между теологическимъ споромъ, который вели ортодоксы съ Лессингомъ, и драмою ‘Натанъ Мудрый’, надо знать, что главнымъ основаніемъ этой драм послужила ‘сказка о трехъ кольцахъ’ — это поэтическое выраженіе идеи свободы совсти и терпимости. Являясь въ драм во всемъ блеск и величіи геніальнаго творчества, идея эта сокрушительно дйствовала на дикіе предразсудки, обаятельно привлекая къ себ все мыслящее, здравое, неповрежденное…

Въ сколькихъ поколніяхъ сказка о трехъ кольцахъ возбуждала восторгъ или негодованіе, радость или уныніе, надежду или отчаяніе, сколько поколній тревожно задумывались надъ нею ране, чмъ Лессингъ сдлалъ ее средоточіемъ своей драмы, и до настоящаго времени еще не утерявшей своего воспитательнаго значенія! Лессингъ заимствовалъ сказку эту изъ Декамерона Боккачіо, (1353), по Боккачіо, въ свою очередь, взялъ ее изъ того собранія новеллъ, которыя впослдствіи (1525 г.) были изданы Гуальтеруци, подъ заглавіемъ ‘Le cento novelle anticlie’, и которыя заключаютъ въ себ разсказы и легенды, ходившіе въ народ въ XIII вк и ране. Уже у Бузоне да Губбіо, современника Данте и въ ‘.Gestа Romanorum’, также относящихся къ первой половин XIV вка, и въ ‘Schebet Iuda’ Соломона бенъ Вирга встрчается этотъ знаменитый разсказъ. Происхожденіе его, несомннно, не христіанское и относится ко времени, гораздо боле раннему, чмъ XIV вкъ, когда оно было записано: оно — еврейское и восходитъ къ эпох процвтанія арабскаго владычества въ Испаніи.

Какая поразительная, глубокая, далеко идущая въ историческую почву традиція великой идеи!

Не одинъ читатель вспомнитъ, быть можетъ, при этомъ о томъ прекрасномъ далек, изъ котораго идетъ свтъ этой идеи въ нашу непроглядную тьму, о томъ прекрасномъ далек, гд ‘блещутъ веселящія взоръ дерзкія дива природы, увнчанныя дерзкими дивами искусства’ и гд не мене поражаютъ нашъ непривычный взоръ и дерзкія дива разума. Въ нихъ есть, въ самомъ дл, ‘что-то манящее, несущее и чудесное’, въ этихъ дивахъ разума, уходящихъ въ даль исторіи, какъ тамошнія цпи сіяющихъ горъ уходятъ въ серебрянную высь тамошняго яснаго неба.

Отъ мыслителей, разсказывавшихъ о трехъ кольцахъ, перешло оно къ тмъ, которые не останавливались и передъ разсказомъ и о трехъ лжецахъ, а потомъ, черезъ еврея Соломона бенъ-Вирга, черезъ Бозоне да Губбіо, черезъ Боккачіо и Гуальтеруци, идетъ эта традиція, пріобртая все большую и большую степень глубокомыслія и художественности, и достигаетъ, наконецъ, до Лессинга, у котораго пріобртаетъ полноту своего развитія, свою эстетическую и философскую законченность.

Въ ‘.Behebet luda’ Соломона бенъ-Вирга, въ той части, гд идетъ рчь о преслдованіяхъ, которымъ подвергались евреи при католическихъ государяхъ Испаніи, передается разговоръ, бывшій между Педро Старшимъ, королемъ аррагонскимъ, и евреемъ Эфраимомъ Санчо. Педро, имя въ виду уловить еврея хитрымъ образомъ, спросилъ у него однажды, которая изъ двухъ връ лучшая — еврейская или христіанская. Еврей попросилъ три дня на размышленіе и, по истеченіи ихъ, расказалъ королю, что одинъ изъ его сосдей отправился въ путешествіе и оставилъ каждому изъ своихъ сыновей по драгоцнному камню, когда же у него требовали опредлить, который изъ этихъ камней цнится выше другихъ, то онъ посовтовалъ отложить ршеніе этого до своего возвращенія. ‘Точно такъ и ты, сказалъ еврей:— спрашиваешь: тотъ ли камень дороже, который получилъ Іаковъ, или тотъ, который получилъ Исавъ? по моему же, ршеніе этого вопроса слдуетъ предоставить небесному отцу’. (J. Dunlop’s, Geschichte der Prosadichtungen etc. aus dem Engi, uebertragen v. F. Liebrecht).

Въ ‘Cento novelle antiche’ поэма эта является уже въ нсколько иной обработк:

‘Султану, нуждавшемуся въ деньгахъ, посовтовали, чтобы онъ изыскалъ случай начать процессъ противъ богатаго еврея, жившаго на его земл, и чтобы затмъ онъ отобралъ у еврея имущество, бывшее весьма значительнымъ. Султанъ потребовалъ къ себ этого еврея и спросилъ у него, которая вра самая лучшая, думая: если онъ скажетъ — еврейская, то я скажу ему, что онъ гршитъ противъ моей, и если скажетъ — магометанская, то я скажу: зачмъ остаешься ты въ еврейской? Еврей, услышавъ вопросъ властелина, отвчалъ такъ: государь, жилъ-былъ отецъ, у котораго было три сына и который обладалъ кольцомъ съ драгоцннымъ камнемъ, лучшимъ во всемъ свт. Каждый изъ сыновей просилъ отца оставить, посл смерти, кольцо это ему. Отецъ, видя, что каждый изъ нихъ желаетъ имть это кольцо, послалъ за искуснымъ ювелиромъ и сказалъ ему: мастеръ, сдлай мн два кольца, точно такія, какъ это, и вставь въ каждое камень сходный съ этимъ. Мастеръ сдлалъ именно такъ, и никто, кром отца, не могъ узнать настоящаго. Потребовавъ къ себ сыновей одного за другимъ, отецъ каждому изъ нихъ тайно вручилъ по кольцу, и каждый думалъ, что настоящее досталось ему, и никто не зналъ истины, кром отца ихъ. И то же самое говорю теб о врахъ, коихъ три. Всевышній Отецъ знаетъ наилучшую, а сыновья, т е. мы, думаемъ, что у каждаго изъ насъ — истинная. Тогда Султанъ, видя, какъ онъ увернулся, не зналъ какимъ образомъ начать процессъ и отпустилъ еврея’. (Cento novelle antiche. Milano, 1525).

Въ Декамерон разсказъ ‘Ста новеллъ’ является, въ обработк такого разскащика, какъ Боккачіо, значительно измненнымъ:

‘Саладинъ, доблесть котораго была такова, что, благодаря ей, онъ нетолько изъ маленькаго человка сталъ султаномъ вавилонскимъ, но и одержалъ еще многія побды надъ царями сарацинскими и христіанскими, растративъ всю свою казну на различныя войны и великую роскошь, нуждался, однажды, въ значительной сумм. Не зная, откуда бы можно было достать ее такъ скоро, какъ ему требовалось, припомнилъ онъ о богатомъ евре, по имени Мельхиседекъ, дававшемъ деньги въ ростъ въ Александріи, и подумалъ, что еврей этотъ могъ бы снабдить его такимъ количествомъ денегъ, какое ему желалось. Еврей бывъ такъ скупъ, что никакъ не сдлалъ бы этого добровольно, а насилій Саладинъ длать ему не хотлъ. Вынужденный необходимостью, онъ сосредоточился на мысли найти средство, могущее побудить еврея оказать требуемую услугу, и вознамрился употребить силу но какому-нибудь вымышленному поводу. Потребовавъ къ себ еврея и принявъ его дружески, онъ посадилъ его съ собою рядомъ и потомъ сказалъ: Почтенный человкъ, я слышалъ отъ многихъ, что ты мудрый и въ длахъ божіихъ много ученъ, по этой причин хотлось бы мн узнать отъ тебя, который изъ трехъ законовъ считаешь ты истиннымъ: еврейскій, сарацинскій или христіанскій? Еврей, бывшій, въ самомъ дл, человкомъ мудрымъ, сообразилъ сейчасъ же, что Саладинъ, предлагая вопросъ, иметъ въ виду уловить его на словахъ, подумалъ, что ему невозможно похвалить ни одинъ изъ названныхъ законовъ, не осуществляя тмъ намренія Саладина. Поэтому, какъ человкъ, нуждающійся въ отвт, котораго у него не было, онъ напрягъ свой умъ и скоро придумалъ то, что ему сказать слдовало. ‘Государь, сказалъ онъ:— вопросъ, предлагаемый вами, прекрасенъ, и я, желая передать вамъ то, что я о немъ думаю, считаю умстнымъ разсказать новеллу, которую вы сейчасъ услышите. Если не ошибаюсь, мн случалось не разъ слышать разсказъ, что былъ нкогда знатный и богатый человкъ, который, въ числ разныхъ наидрагоцннйшихъ вещей своихъ, имлъ прекраснйшее и высокой цны кольцо. Желая отличить кольцо это отъ прочихъ сокровищъ и на вчныя времена оставить его во владніи своихъ потомковъ, онъ завщалъ, чтобы тотъ изъ его сыновей, которому онъ оставитъ это кольцо, считался бы его наслдникомъ и чтобы остальные уважали его и почитали какъ старшаго. Тотъ, которому онъ оставилъ кольцо, сдлалъ такое же завщаніе относительно своихъ потомковъ и поступилъ такъ же, какъ и его предшественникъ. Словомъ, кольцо это пошло изъ рукъ въ руки многихъ наслдниковъ и, наконецъ, достигло рукъ одного, у котораго было три сына, прекрасные и добродтельные и отцу своему весьма послушные, за что онъ равно любилъ всхъ троихъ. Молодые люди же, знавшіе обычай относительно кольца, какъ бы соревнуя о наибольшемъ почет, каждый за себя, какъ только кто умлъ лучше, просилъ у отца, который былъ уже старъ, чтобы онъ, умирая, оставилъ кольцо ему. Добрый человкъ, всхъ ихъ троихъ равно любившій, не зналъ самъ, кого изъ нихъ избрать наслдникомъ кольца и, давъ общаніе всмъ троимъ, вздумалъ удовлетворить всхъ троихъ. Позвавъ тайно хорошаго мастера, заказалъ ему еще два кольца, которыя до такой степени были похожи на первое, что и самъ онъ едва отличалъ настоящее. Умирая, онъ тайно далъ каждому изъ сыновей по кольцу. Посл смерти его, сыновья, желая каждый пользоваться наслдствомъ и почетомъ и отказывая въ нихъ одинъ другому, представили въ доказательство разумности своихъ требованій свои кольца. И такъ какъ кольца оказались до такой степени сходными, что не было возможности узнать настоящее, то вопросъ о томъ, кому быть наслдникомъ отца, не разршился и остался неразршеннымъ и до настоящаго времени. И точно тоже, государь, говорю я вамъ о трехъ, тремъ народамъ данныхъ Богомъ-Отцемъ законахъ, о которыхъ вы предлагали мн вопросъ: каждый думаетъ, что владетъ его наслдствомъ, его истиннымъ закономъ, его заповдями, но кто въ дйствительности владетъ ими — вопросъ этотъ, подобно вопросу о кольцахъ, еще не разршенъ’. Саладинъ призналъ, что еврей превосходно выпутался изъ разставленныхъ ему тенетъ, и потому ршился открыть ему свои нужды и посмотрть, готовъ ли онъ служить ему. Такъ онъ и поступилъ, открывъ ему то, что имлъ въ виду сдлать, еслибы онъ не отвчалъ ему такъ разумно, какъ онъ это сдлалъ. Еврей далъ щедро Саладину все то количество денегъ, которое тотъ потребовалъ, а Саладинъ впослдствіи удовлетворилъ его вполн и, кром того, одарилъ его богато и всегда относился къ нему, какъ къ другу, и далъ ему при себ высшее и почетное положеніе’. (Decamerone. Giornata I. Novella III).

Теперь перейдемъ къ той редакціи, которую придалъ новелл этой Лессингъ.

Саладинъ.

Такъ какъ ты здсь мудрымъ

Слывешь у всхъ, скажи мн откровенно:

Какую вру и ея законы

Ты лучшими считаешь?

Натанъ.

Но, султанъ,

Ты знаешь, я — еврей.

Саладинъ.

Я — мусульманинъ,

И христіанинъ между нами средній.

Но, вдь, одна изъ этихъ трехъ религій

Должна быть истинной, и человкъ

Такой, какъ ты, не можетъ оставаться

При томъ, куда случайно онъ заброшенъ

Своимъ рожденьемъ. Если-жь остается —

То у него на это есть причины,

То это — выборъ зрлаго сознанья.

Такъ подлись же имъ и объясни

Причины, до которыхъ допытаться

Мн самому не приходилось. Дай мн

Узнать твой выборъ и его основы,

Чтобъ я и самъ принять ихъ могъ. Понятно,

Что это между нами будетъ… Какъ?

Ты удивленъ? ты смотришь такъ пытливо?

Да, можетъ быть, султану въ первый разъ

Пришла на умъ подобная причуда.

Надюсь, что она не унижаетъ

Султана. Что-жъ? не такъ-ли? Говори!

Иль хочешь ты съ минутку поразмыслить.

Ну, хорошо — даю теб ее.

Про себя.

Подслушиваетъ-ли сестра? посмотримъ.

Спрошу ее: довольна-ли началомъ?

Натану.

Обдумай, по скорй — я не замедлю,

Я тотчасъ ворочусь.

Уходитъ въ дверь, въ которую вышла и Зитта.

Натанъ — одинъ.

Гм! гм!… Чудесно!

Но какъ-же это? Но чего-же хочетъ

Султанъ? Я ждалъ, что спроситъ денегъ. Онъ-же…

Онъ правды требуетъ, онъ хочетъ правды!

Притомъ наличной, ясной, какъ монета.

Еще добро-бы старая монета,

Которую по всу оцняли,

Но эта новая, что выдается

По счету, новая, которой цпу

Мы только по чекану узнаемъ!

Такой монетой правда не бываетъ.

Какъ золото въ мшокъ, онъ хочетъ разомъ

И правду загребать себ въ разсудовъ.

Да кто-жъ тутъ жидъ? Неужли я? не онъ-ли?

Но точно-ли о правд онъ хлопочетъ?

Что, если онъ изъ правды хочетъ сдлать

Ловушку? Нтъ! Какое подозрнье!

Вдь это было-бъ слишкомъ мелко… Мелко?

Что мелко для великаго?!.. Да, да!..

Онъ неожиданно ко мн толкнулся.

Онъ не предупредилъ меня ничмъ.

Когда-жъ подходятъ другомъ — окликаютъ.

Я буду остороженъ. Что-жъ отвтить?

Быть яростнымъ приверженцемъ еврейства

Но слдуетъ, тмъ больше не годится

Мн вовсе отъ еврейства отказаться.

Понятно, что тогда спросить онъ можетъ:

Зачмъ не мусульманинъ я. Да вотъ!..

Меня легко спасти могло-бы это.

Вдь не одни ребята жадны къ сказкамъ…

Идетъ! Добро пожаловать! прекрасно.

Саладинъ и Натанъ.

Саладинъ про себя.

Ну, поле тамъ очищено.

Натану.

Что-жъ? Натанъ,

Вдь я не слишкомъ скоро воротился?

Ты все усплъ обдумать? Говори.

Никто не слышитъ насъ.

Натанъ.

Пускай услышитъ

Хоть цлый міръ.

Саладинъ.

Такъ ты въ себ увренъ.

Вотъ это называю я быть мудрымъ:

Кто никогда не измняетъ правд,

Кто ради правды жертвовать готовъ

Имньемъ, счастьемъ, жизнью!

Натанъ.

Если нужно, и есть въ томъ польза — да!

Саладинъ.

Теперь я смю

Надяться, что я по праву буду

Носить мой громкій титулъ: улучшитель

Законовъ и вселенной.

Натанъ.

Славный титулъ!

Но прежде, чмъ я выскажусь открыто,

Позволь мн сказку разсказать, султанъ.

Саладинъ.

Пожалуй! почему-же нтъ? Я

Всегда любилъ, когда мн хорошо

Разсказывали ихъ.

Натанъ.

Ну, этимъ врядъ-ли

Могу я похвалиться.

Саладинъ.

Униженье

Тутъ паче гордости. Но къ длу, къ длу!

Разсказывай.

Натанъ.

Во дни давно былые,

Жилъ на восток нкій человкъ,

Который изъ любимыхъ рукъ — въ подарокъ —

Владлъ кольцомъ цны необычайной.

Въ кольцо былъ вставленъ камень драгоцнный,

Игравшій ярко множествомъ цвтовъ

И силу тайную имвшій: длать

Пріятнымъ передъ Богомъ и людьми

Того, кому носить его случалось

Съ надеждой и довріемъ. Понятно,

Что не снималъ его съ своей руки

Восточный житель никогда, что даже

На вки сохранить его ршился

Въ своемъ потомств — именно вотъ такъ:

Кольцо свое оставилъ онъ въ наслдство

Любимйшему сыну, завщая,

Чтобъ этотъ сынъ опять отдалъ его

Тому изъ сыновей своихъ, который

Заслужитъ наибольшую любовь…

И чтобъ всегда любимый сынъ былъ первымъ

Въ своей семь, чтобъ — несмотря на лта —

Однимъ значеніемъ кольца — онъ всми

Былъ уважаемъ, какъ глава и князь.

Понятно-ли, султанъ?

Саладинъ.

Понятно, дальше.

Натанъ.

Итакъ, переходя отъ сына къ сыну,

Кольцо досталось одному отцу,

Имвшему трехъ сыновей, въ которыхъ

Онъ послушанье равное встрчалъ,

А потому и самъ любилъ ихъ равно.

Порой одинъ, порой другой иль третій

Ему казался боле достойнымъ

Кольца, и съ кмъ изъ нихъ наедин

Онъ оставался, тотъ его любовью

И пользовался въ ту минуту больше,

Чмъ братья, такъ-что каждому изъ нихъ

Онъ общалъ кольцо тайкомъ отъ прочихъ.

Такъ дло шло, подходитъ время смерти.

Старикъ приходитъ въ затрудненье.— Больно

Двухъ сыновей обидть въ ихъ доврьи

Отцовскимъ общаньямъ. Что тутъ длать?

Онъ посылаетъ къ мастеру тайкомъ

Свое кольцо и поручаетъ сдлать

Другія два по образцу его.

Онъ проситъ не жалть труда и денегъ,

Чтобъ только вышли совершенно схожи

Вс три кольца. И это удалось.

Когда къ отцу ихъ принесли, такъ даже

Онъ самъ свое кольцо не могъ узнать.

Довольный и счастливый, призываетъ

Старикъ по одиночк сыновей,

Благословляетъ ихъ по одиночк,

Даетъ имъ по кольцу — и умираетъ.

Ты слушаешь, султанъ?

Саладинъ — смущенный, отвернувшись отъ него.

Я слышу — дальше.

Кончай скоре сказку — ну?…

Натанъ.

Я кончилъ.

Что слдуетъ — само собой понятно.

Едва скончался онъ, приходитъ каждый

Съ своимъ кольцомъ и каждый хочетъ быть

Главою дома. Смотрятъ кольца, спорятъ,

Хотятъ судиться. Тщетно все! не можетъ

Никто изъ нихъ представить доказательствъ

Въ защиту своего кольца —

Посл молчанія, во время котораго онъ ждетъ отъ султана отвта,

Почти-что

Такъ нтъ, вдь, доказательствъ и у насъ

Въ защиту правой вры…

Саладинъ.

Какъ? и это

Отвтъ на мой вопросъ?

Натанъ.

Нтъ, это только

Хотлось мн представить въ извиненье,

Что различать я не ршаюсь колецъ,

Которыя отецъ веллъ поддлать,

Чтобъ различить ихъ было невозможно.

Саладинъ.

Какія кольца? Не играй словами.

Я думаю, что есть-таки различье

Въ религіяхъ, мной названныхъ теб,

Различье даже въ пищ и одежд.

Натанъ.

Но только въ ихъ основахъ нтъ различья

Не на исторіи-ль основаны он,

Изустно къ намъ иль письменно дошедшей?

И какъ же, какъ не на слово, должны мы

Принять преданья старины?— не такъ ли?

Къ кому же мы съ сомнньемъ наименьшимъ

Относимся, какъ не къ своимъ роднымъ?

Не къ тмъ, чья кровь и въ насъ течетъ?— кто съ дтства

Свою любовь доказывалъ намъ часто?

Кто не обманывалъ насъ никогда?

И разв только, чтобъ принесть намъ пользу.

Какъ можетъ кто-нибудь изъ насъ скоре

Чужимъ отцамъ поврить, чмъ своимъ?

Какъ можно требовать, чтобъ нашихъ предковъ

Во лжи мы уличали для того,

Чтобъ соглашаться въ мнніяхъ съ чужими?

Для христіанъ — не тоже-ль будетъ?— Нтъ?

Саладинъ — про себя.

Клянусь Творцомъ, что говоритъ онъ правду —

И я невольно долженъ замолчать.

Натанъ.

Но возвратимся снова къ нашимъ кольцамъ.—

Какъ сказано, судиться стали братья,

И каждый поклялся судь, что прямо

Изъ рукъ отца свое кольцо иметъ —

Оно вдь такъ и было, что отецъ

Исполнилъ этимъ только общанье,

Которое давно наедин

Ему давалъ.— Что тоже такъ и было.

‘Отецъ не могъ’ — такъ каждый уврялъ —

‘Не могъ бы обмануть меня — и въ этомъ

Его я никогда не заподозрю.

Скорй я ожидать могу отъ братьевъ

Такой продлки, хоть они казались

Мн до сихъ поръ хорошими людьми.

Но я найти обманщика съумю!

Съумю разсчитаться за обманъ!’

Саладинъ.

Ну, что-жь судья?— мн любопытно слышать,

Какъ ты судью заставишь говорить.

Натанъ.

Судья сказалъ: ‘Коль вы сію минуту

Ко мн отца не приведете, всхъ васъ

Спроважу вонъ. Не думаете-ль вы,

Что долженъ я вамъ разршать загадки?

Иль ждать, чтобъ неподдльное кольцо

Само заговорило? Но постойте —

Я слышалъ: то кольцо иметъ силу

Владльца своего любимымъ длать,

Пріятнымъ передъ Богомъ и людьми.

Пусть это все ршитъ:— въ поддльныхъ кольцахъ

Вдь силы нтъ?— Кто-жь больше всхъ изъ васъ

Любимъ двумя другими — говорите.

Какъ?— вы молчите?— значитъ ваши кольца

Обратно дйствуютъ на васъ?— и только

На васъ, а для другихъ они безсильны?

И каждый любитъ больше всхъ себя?

О! если такъ — вс три кольца поддльны!

Обманщики обманутые вы!—

А неподдльное кольцо, конечно,

Потеряно. Чтобъ скрыть ловчй потерю,

Отецъ веллъ, взамнъ его, вамъ сдлать

Другія три’.

Саладинъ.

Прелестно! Превосходно!

Натанъ.

‘Такъ если ждете вы — сказалъ судья —

Ршенья моего, а не совта,

Ступайте прочь.— Но мой совтъ таковъ:

Останьтесь вы при томъ, что есть. Пусть каждый

Свое кольцо считаетъ неподдльнымъ,

Коль отъ отца его онъ получилъ.

Отецъ, быть можетъ, думалъ уничтожить

Въ своей семь то право старшинства,

Которое кольцомъ пріобрталось.

Быть можетъ, васъ отецъ любилъ всхъ равно

И не хотлъ двоихъ изъ васъ обидть,

Давая предпочтенье одному.

Такой любви пусть каждый соревнуетъ:

Любви безъ предразсудковъ, неподкупной,

Пусть выкажетъ одинъ передъ другимъ

Всю силу своего кольца, пусть въ жизни —

И миролюбіемъ ее проявитъ,

И кротостью, и добрыми длами,

И искреннею преданностью Богу —

И ежели вліянье вашихъ колецъ

Въ потомств вашемъ скажется, то снова —

Чрезъ сотню тысячъ лтъ — я васъ зову.

Тогда другой судья сидть здсь будетъ

На этомъ стул — онъ мудрй меня —

И онъ отвтитъ вамъ. Ступайте’.— Вотъ что

Сказалъ судья.

Саладинъ.

О Господи!..

Натанъ.

Султанъ,

Коль ты себя считаешь этимъ мудрымъ,

Общаннымъ судьей…

Саладинъ — оживленно схватываетъ его за руку.

Я? я — ничто!

Я — прахъ!

Натанъ.

Султанъ, что сдлалось съ тобою?..

Саладинъ.

Нтъ, добрый Натанъ, сотни тысячъ лтъ,

Твоимъ судьей предсказанныя братьямъ,

Еще не миновали, и не я

Засяду на его судейскомъ кресл.

Ступай. Но будь мн другомъ, Натанъ…

IV.

Сказка о трехъ кольцахъ, съ которою мы познакомились въ предшествовавшей глав, составляетъ сущность содержанія драмы ‘Натанъ Мудрый’, какъ утверждаетъ самъ Лессингъ въ письм къ своему брату. Едва задумавъ свое великое произведеніе, онъ, извщая о томъ брата, пишетъ: ‘Хотя я не желалъ бы, чтобъ слишкомъ рано сдлалось извстнымъ подлинное содержаніе моего, долженствующаго быть объявленнымъ произведенія, но, все-таки, если вы, ты или Моисей (Мендельсонъ), хотите его знать, раскройте Decamerone Боккачіо: Giornata I, Nov. III, Melclrisedech Giudeo. Мн кажется, я придумалъ къ этому интересный эпизодъ, такъ что все вмст должно очень хорошо читаться…’

Не имя, однакожь, въ виду входить въ разборъ Натана, какъ драматическаго произведенія, я не остановлюсь теперь надъ этимъ интереснымъ эпизодомъ и ничего не скажу о связи его съ главною тэмою драмы. Читатель, интересующійся этою стороною знаменитаго произведенія Лессинга, ознакомится съ нею по прекрасному изложенію г. Крылова. Я же перейду теперь прямо къ вопросу объ истолкованіи смысла и значенія сказки о трехъ кольцахъ, какъ основы драмы.

Не объ установленіи старшинства между религіями старался Лессингъ въ ‘Натан’, говорятъ нкоторые комментаторы: въ немъ онъ имлъ въ виду показать ту послдовательность ступеней развитія, которыми человкъ восходитъ отъ эгоизма къ цли религіи, къ тому полному самоотверженію и самоотреченію, которыя составляютъ сущность любви, той любви, которая одна можетъ длать человка пріятнымъ ‘передъ Богомъ и людьми’. По этой причин, въ драм Лессинга или, врне, въ проповди его, потому что въ ней, дйствительно, преобладаютъ практическія задачи проповдника, выставляется эгоизмъ во всемъ вредномъ вліяніи его на религію и, рядомъ съ нимъ, истинно-религіозное, всепрощающее милосердіе и человколюбіе и убжденіе, что оно, какъ духъ животворящій, торжествуетъ и, торжествуя, создаетъ торжество и самой религіи.

Мы бы составили о Лессинг совершенно превратное понятіе, еслибы сочли взглядъ этотъ исчерпывающимъ смыслъ и значеніе знаменитой драмы. Чтобы понимать ее, необходимо имть въ виду ту особенность міросозерцанія Лессинга, которую онъ заимствовалъ у Лейбница и которая заключалась въ различеніи явнаго или экзотерическаго ученія отъ тайнаго или эзотерическаго.

Вс теологическія сочиненія Лессинга, нкоторыя философскія, какъ наприм. ‘Воспитаніе человческаго рода’, и, наконецъ, ‘Натанъ’, примыкающій, какъ мы знаемъ уже, въ извстномъ смысл, къ теологическимъ сочиненіямъ, представляютъ собою примры примненія этой двойственной точки зрнія. Буквальный смыслъ этихъ сочиненій выражаетъ ученіе вншнее — экзотерическое, но, кром смысла буквальнаго, во всхъ ихъ намченъ и смыслъ тайный — эзотерическій, который можетъ быть понятъ только при извстной подготовк. Безъ нея онъ остается скрытымъ.

Самъ Лессингъ, впрочемъ, какъ замчаетъ Геттнеръ, позаботился о томъ, чтобы всякій, у кого есть глаза, не оставался въ неизвстности по отношенію къ этой вполн сознательной и преднамренной двойственности. Еще въ 1770 году, въ сочиненіи своемъ о Беренгаріи Турскомъ, онъ указываетъ, какъ на непремнную обязанность писателя — не высказывать истины вполн, посл того, въ 1773 г., въ трактат о вчности адскихъ мукъ, восхваляетъ онъ Лейбница за то, что тотъ охотно отказывался отъ своей системы и велъ всякаго къ истин во той дорог, на которой встрчалъ его. Лессингъ прибавляетъ къ этому, что Лейбницъ поступалъ такъ именно по примру, который представлялся ему въ эзотерическихъ и экзотерическихъ ученіяхъ древнихъ философовъ. Въ ‘Воспитаніи человческаго рода’ Лессингъ восклицаетъ: ‘Остерегайся, ты, личность боле даровитая, ты, пылающій жаждою уничтоженія за послдней страницей книги твоего первоначальнаго обученія, остерегайся давать почувствовать твоимъ слабйшимъ соученикамъ то, что ты почуялъ или начинаешь видть’. Такъ же осуждаетъ онъ мечтателей XIII-го и XIV-го столтій за то, что они упреждали божественный планъ воспитанія человческаго рода, думая внезапно сдлать людьми соотечественниковъ своихъ, едва еще вышедшихъ изъ дтства и не имвшихъ нужнаго для того образованія и подготовки вообще. Въ одномъ изъ его сочиненій (‘Разговоры франмасоновъ’) встрчается такое выраженіе: ‘мудрецъ не можетъ высказать того, о чемъ ему слдуетъ лучше промолчать’. И, наконецъ, изъ одного письма Елизы Реймарусъ извстно, что Лессингъ порицалъ своихъ друзей, когда они слишкомъ свободно выступали съ воззрніями, уклонявшимися отъ общепринятыхъ, и съ идеями, обличавшими въ нихъ вольнодумцевъ. Лессингъ никогда не лгалъ, однакоже, онъ только не договаривалъ своихъ мыслей. Для умовъ сильныхъ у него были кое-какіе.намеки, и, затмъ, онъ предоставлялъ имъ самимъ искать дорогу, слабыхъ же велъ онъ не по самой краткой, но по самой гладкой дорог.

Лессингъ, какъ мы знаемъ уже, былъ спинозистъ и, притомъ, спинозистъ весьма послдовательный, очевидно, что міросозерцаніе это не могло не проникать всхъ произведеній втораго періода его литературной дятельности и не сказываться въ нихъ въ той мр, понятіе о которой дали предшествовавшія разъясненія.

Быть спинозистомъ значитъ уже не быть теологомъ, значитъ выйти уже изъ этого фазиса умственнаго развитія и стоять на вполн независимой точк зрнія, метафизической вообще, пантеистической въ частности.

Какимъ же образомъ имлъ возможность Лессингъ сохранить всегда и везд свою свободномыслящую метафизику, при условіи никогда не высказываться вполн, никогда не договаривать того положенія, которое онъ признавалъ за истину? Какимъ образомъ находилъ онъ возможность передавать, хотя бы только и однимъ избраннымъ умамъ, идеи свои, употребляя языкъ теологовъ?

Трудности такой задачи не вполн разршимы даже и для такого ума, какъ Лессингъ, онъ только отчасти достигалъ своей цли ловкою постановкою вопроса и искуснымъ ходомъ разсужденія, обличавшими для проницательнаго читателя отсутствіе реальнаго содержанія его условныхъ терминовъ. Это вредило, конечно, многимъ его произведеніямъ, но, тмъ не мене, нельзя не удивляться умнью его послдовательно развивать, идею свою разомъ двумя путями и способности удовлетворять недальновидныхъ теологовъ и дальновидныхъ фрейденкеровъ.

Чтобы уяснить себ приложеніе этой дйствительности къ длу и получить возможность ясно понимать псевдо-теологическія воззрнія Натана, остановимся на минуту надъ ‘Воспитаніемъ человческаго рода’ и посмотримъ, какимъ образомъ разршаетъ здсь Лессингъ свою замысловатую задачу.

‘Воспитаніе для личности, говоритъ здсь Лессингъ: — есть то же, что откровеніе для рода человческаго. Воспитаніе есть откровеніе, совершающееся для личности, откровеніе есть воспитаніе, совершающееся для человческаго рода’. Что же понимаетъ Лессингъ подъ словомъ откровеніе? ‘Откровеніе, говоритъ онъ:— не даетъ человку ничего такого, чего бы онъ не могъ достичь собственными силами, но оно облегчаетъ работу, дозволяя достичь цли скоре’. Очевидно, что въ такомъ опредленіи откровенія не заключается уже ничего, связующаго его съ теологическимъ міровоззрніемъ. Прибавимъ къ этому, что Лессингъ представляетъ откровеніе никогда не заканчивающимся, вчно развивающимся и, такимъ образомъ, ставитъ его въ положеніе, совершенно отрозненное отъ всего абсолютнаго. Дале, говоря о двухъ формахъ, въ которыхъ представлялось откровеніе въ прошедшемъ, онъ говоритъ о неизбжности возникновенія новой формы, которая будетъ новымъ шагомъ къ совершенствованію. Этотъ новый шагъ онъ характеризуетъ тмъ, что указываетъ на разумъ, какъ на единственное основаніе истины въ этомъ період развитія. Но для выработки этого высшаго фазиса развитія природа нуждается въ тысячелтіяхъ. Наконецъ, сколько отрицанія неподвижности, законченности, абсолютности вообще въ этихъ знаменитыхъ словахъ, по смыслу своему прямо относящихся къ вопросамъ, разсматриваемымъ въ ‘Воспитаніи человческаго рода’. Еслибы Творецъ держалъ въ правой рук всю истину, а въ лвой — одинъ только вчно живой инстинктъ, стремящійся къ ея открытію, и еслибы, въ то же время, онъ угрожалъ мн проклятіемъ за постоянное заблужденіе и сказалъ: ‘выбирай!’, я кинулся бы смиренно къ его лвой рук и сказалъ: ‘Отецъ! отдай мн то, что у тебя здсь, чистая истина принадлежитъ только теб одному’. Не та истина, которою человкъ обладаетъ или думаетъ обладать, опредляетъ его достоинство, достоинство это заключается въ непрестанномъ усиліи для овладнія ею, ибо не обладаніе истиною, но исканіе ея расширяетъ силы человка и служитъ принципомъ его совершенствованія’. ‘Выражаться такъ замчаетъ по этому поводу Лоранъ (‘La philosophie du XVIII s. et le christianisme’):— значитъ утверждать, что воспитаніе человка, которое совершалось бы посредствомъ супра-натуральнаго откровенія абсолютныхъ истинъ, было бы самое несостоятельное’.

Взглянемъ теперь съ этой точки зрнія на основную мысль Натана.

Если кольца, независимо отъ качествъ ихъ владльцевъ, кольца, взятыя an sich, нельзя различать одно отъ другого, то очевидно, что вопросъ о достоинств ихъ устраненъ самою постановкою вопроса, и, мало того, постановкою этою сдланъ уже выходъ изъ области теологіи. Теологическая терминологія, затмъ, является уже только въ видахъ экзотерической пропаганды. Эзотерическій же смыслъ вопроса познается уже и изъ того, что споръ, имъ подымаемый — неразршимъ, такъ какъ разршеніе спора есть прекращеніе или, врне, устраненіе его. Лессингъ въ этомъ отношеніи напоминаетъ эпикурейцевъ, которые также не отрицали теологіи своего времени, говорили о преимуществахъ природы боговъ и т. д., но ставили ихъ въ интермундіяхъ, вн области нашихъ событій, отдльно отъ нашего міра. (См. Лукреція. I. 57—62, II. 645—650, III, 18—29).

Этимъ я заключу мои краткія замтки о Лессинг и, резюмируя великое значеніе этого писателя, скажу вслдъ за Шлоссеромъ, что надъ многими, обогатившими нмецкій языкъ, нмецкую литературу и нмецкую жизнь, Лессингъ имлъ то преимущество, что писалъ, не насилуя нмецкаго языка и всегда подавая примръ, какимъ образомъ должно облагораживать этотъ языкъ и съ нимъ вмст и жизнь, подавленную тогда раболпствомъ. Онъ великъ и тмъ, что не выходилъ никогда изъ среды народа, не удалялся отъ него, чтобъ блистать въ ореол аристократизма и владычествовать въ салонахъ, пренебрегалъ всми пошлыми средствами, которыми эгоистическія натуры пользуются для пріобртенія себ вса. При всемъ этомъ, онъ никогда не былъ популярнымъ писателемъ, если подъ этимъ словомъ разумть человка, пишущаго для дамъ и любителей пустыхъ романовъ. Онъ писалъ строго-логически, основательно, серьёзно и, вмст съ тмъ, занимательно и живо, формою изложенія принуждая читателя находить интересъ въ самомъ предмет. Достоинствомъ формы онъ могъ длать занимательными для обыкновеннаго читателя даже статьи объ ученыхъ предметахъ или полемику о тяжелыхъ вопросахъ, не унижаясь до фокусовъ или балагурства, не обольщая фантазіями и грубыми приманками. Кром того, Лессингъ былъ однимъ изъ немногихъ ученыхъ, которые, достигнувъ высшей славы, судятъ о себ врно и безъ преувеличенія. Онъ самъ признавалъ, что у него больше вкуса и зоркости, нежели собственно поэтическаго таланта. Поэтому, онъ избиралъ такіе роды поэзіи, въ которыхъ не нужно ни диирамбическаго вдохновенія, ни трагическаго огня, онъ длался поэтомъ для усиленія своихъ совтовъ примрами. Лессингъ самъ зналъ, въ какихъ именно предлахъ заключается творчество его духа, и, не выходя изъ нихъ, онъ создавалъ мастерскія произведенія. Но если творчество его заключено было извстными предлами, зато онъ обладалъ рдкимъ даромъ съ точностью указывать, гд есть поэтическій даръ и гд его нтъ и почему его нтъ тамъ, гд предполагаетъ его толпа. Наконецъ, какъ мыслитель, онъ просвтлялъ врованія большинства, указывалъ меньшинству выходъ къ высшему фазису умственнаго развитія и всмъ выяснилъ блестящимъ образомъ идею терпимости и свободы мысли.

Изъ этого видно, что знакомство съ такимъ писателемъ, какъ Лессингъ, могло бы чрезвычайно благотворно вліять на наше общество, столь богатое еще людьми, которымъ усвоить высказанныя сто лтъ тому назадъ идеи Лессинга не значило бы попятиться назадъ, а напротивъ того, весьма ршительно двинуться впередъ. Пожелаемъ же, чтобы книга г. Крылова была счастливымъ починомъ въ этомъ отношеніи: Лессингъ всегда желалъ, чтобы его боле читали, чмъ восхваляли.

Я не ограничиваюсь, однако, желаніемъ, чтобы въ книг, по поводу которой я пишу, читали только Лессинга, я искренно желаю, чтобы всякій, у кого она будетъ только въ рукахъ, читалъ и статью г. Крылова и даже начиналъ бы чтеніе именно съ нея. Статья эта, въ полномъ смысл слова, можетъ назваться превосходною и, сказалъ бы я, руководящею, еслибы слово это не было истрепано до негодности. Статья г. Крылова написана живо, ясно, изящно и, въ то же время, основательно. Вся она проникнута нетолько любовью къ избранному предмету, но и близкимъ знакомствомъ съ нимъ. Изъ нея читатель можетъ ознакомиться весьма подробно съ жизнью и дятельностью Лессинга и узнать вс перипетіи той внутренней дйствительной драмы, которая шла рядомъ съ подготовкой, а потомъ и осуществленіемъ драмы, порожденной мыслью. Исторія зарожденія, развитія и появленія въ свтъ этой послдней изложена особенно обстоятельно и полно. Въ заключеніе, читателю представляется превосходно изложенный критическій разборъ какъ внутренняго философскаго значенія этого произведенія, такъ и вншняго — художественнаго.

Чтобы не быть голословнымъ, я приведу отрывокъ изъ характеристикъ главныхъ дйствующихъ лицъ драмы — именно характеристику Саладина. Отрывокъ этотъ я выбираю, впрочемъ, не какъ лучшій, а какъ такой, который, знакомя съ изложеніемъ и взглядами г. Крылова, даетъ, вмст съ тмъ, понятіе и о той сторон драмы, о которой я не говорилъ даже и мелькомъ.

Мы не будемъ входить въ подробности о томъ, насколько султанъ, выведенный въ драм Лессинга, отвчалъ дйствительному историческому лицу. Лессингъ не стснялся подробностями исторической правды, и очень можетъ быть, что настоящій Саладинъ, хотя и велъ себя вообще разумне и великодушне всхъ современныхъ ему воителей за религію, далеко не былъ такимъ вротерпимымъ и мягкимъ, какимъ онъ представленъ въ драм. Во всякомъ случа, художникъ создалъ своего султана вполн отвчающимъ всмъ даннымъ его жизни и развитія, живые оттнки, характеризующіе его и его сестру Зитту, основаны на исключительности ихъ положенія и отношеній къ другимъ людямъ. Саладинъ — султанъ, обладающій широкою безпрекословною властью, къ тому же, онъ еще — и завоеватель, людская кровь ему знакома, Зитта — балованная сестра этого владыки. Нмецкіе критики, до сихъ поръ носящіе въ себ ядъ романтизма, которымъ были зачумлены въ начал ныншняго столтія, особенно плняются характеромъ Саладина, восхваляя его рыцарскія доблести, его прямоту, рыцарскую честность, презрніе къ мірскимъ благамъ — и дйствительно, Лессингъ сдлалъ его въ полномъ смысл рыцаремъ, до мелкихъ подробностей отработалъ эту сторону характера, на которую, однако, никакъ нельзя смотрть, какъ на особенную добродтель. Въ самомъ дл, что такое эти хваленыя рыцарскія достоинства?— прямота, храбрость, выдержка, врность слову, принципу, человку. Но если прямота состоитъ въ томъ, чтобы оскорблять людей въ ихъ завтнйшихъ убжденіяхъ, презирать то, что имъ дорого, такъ она обращается въ тупую грубость Если храбрость тратится на то, чтобы налагать цпи рабства на родъ человческій, то право лучше быть трусомъ. Врность принципу — вещь вредная, если самъ принципъ нечестный, и что толку, если какой-нибудь ненасытный воитель дастъ себ слово, но имя своей прекрасной дамы, не снимать доспховъ, пока не покоритъ врага. Что толку, если онъ и вренъ своему слову и проливаетъ потъ въ своихъ латахъ? какая доблесть въ этой нечистоплотности?— Да еще если къ этому онъ замтитъ, что его несчастная дама ласково взглянула на своего пажа и отстегаетъ ее плетью, то, право, лучше бы онъ забылъ свою рыцарскую врность. Вс помянутыя двигательныя силы души человческой только тогда достойны сочувствія, когда он ведутъ къ добру — въ иномъ же случа, он — позоръ и отвращеніе. Исходя отъ фразы, которую приписываютъ историческому Саладину, повторяемую и въ драм Лессинга: ‘Что нужно мн?— мечъ, коня, одежду — и Бога!’ — исходя отъ этой фразы, служащей какъ бы девизомъ характера султана, мы въ ней еще не видимъ привлекательности. Конечно, судя по ней, потребности Саладина не велики, но вдь и у дикаря потребности невелики, главное дло въ томъ, каковы он. Саладину, прежде всего, нуженъ мечъ и копь — для чего же, какъ не для того, чтобы удовлетворить своей жажд рзни, своей зврской храбрости, ему нуженъ и Богъ, чтобы оправдать въ своихъ глазахъ его зврство? Онъ бьется во имя Бога и воображаетъ, что Богъ ему помогаетъ. Богъ направляетъ руку его Богъ убиваетъ людей, а онъ — только орудіе Божіе — какъ будто дйствительно Богу нуженъ этотъ разгулъ его буйныхъ наклонностей! Приведенное изреченіе Саладина есть только лаконическое выраженіе всхъ такихъ разсужденій и оправданій, тмъ не мене, оно очень плняетъ нмецкихъ критиковъ, не исключая и К. Фишера, видящихъ тутъ доблестное самоотреченіе. Мы это самоотреченіе вовсе не цнимъ и не находимъ въ немъ ничего хорошаго: это не есть самоотреченіе работника, готоваго во всемъ себ отказать ради успха полезнаго труда, это — не боле, какъ фантазія необузданнаго властителя. Такимъ, дйствительно, и выставленъ Саладинъ у Лессинга. Первое, что мы о немъ слышимъ въ драм, есть помилованіе храмовника. Султанъ присутствовалъ при казни семнадцати молодыхъ людей, хотя бы и заклятыхъ враговъ его, но уже плнныхъ, безоружныхъ, онъ смотрлъ, какъ текла ихъ горячая, молодая кровь на плах, онъ вглядывался въ ихъ молодыя лица за мгновенье до ихъ смерти. Черты одного изъ плнныхъ, какъ бы живымъ упрекомъ въ этомъ зврскомъ убійств ближняго, напомнили Саладину его брата, и это спасло храмовника, уже готоваго къ казни. Тмъ и кончилось участіе Саладина, онъ тотчасъ и забылъ о спасенномъ храмовник, пока не напомнилъ о немъ Натанъ. Что могло привести Саладина къ такого рода помилованію?— Одно изъ двухъ: или капризъ владыки, или суеврный страхъ: ни то, ни другое непочтенно. Дале мы узнаемъ, что Саладину нужны деньги, почему и для чего? Оставляя въ сторон издержки войны, въ которыхъ еще можно его нсколько оправдать, такъ какъ не онъ ее затялъ и вообще не одинъ онъ въ ней виноватъ — остановимся только на издержкахъ его благотворительности. Что такое его милосердіе, какъ не капризъ человка, не имющаго понятія о цн труда, о нуждахъ его подданныхъ. Онъ соритъ деньгами, вытащенными, можетъ быть, со слезами и горемъ на подать у рабочаго человка, и соритъ ими направо-налво всякому, кто понагле, да польстиве. Посмотрите, какъ рельефна крошечная сценка въ начал 5-го дйствія, гд мамелюки прибгаютъ сообщить Саладину, что пришелъ транспортъ съ податями изъ Египта, какъ за глупую остроту султанъ даетъ мамелюку лишній мшокъ золота, прислушайтесь, какъ дервишъ Аль Гафи въ первомъ дйствіи характеризуетъ его подаяпіе-и вы безспорно признаете все это милосердіе капризомъ и тщеславіемъ. Саладппу нужны деньги, и онъ узнаетъ, что въ Іерусалим живетъ богатый еврей Натанъ, конечно, обладая рыцарскими качествами, султанъ могъ бы обыкновеннымъ разбойническимъ образомъ отнять накопленныя деньги — его останавливаетъ тщеславіе: онъ хочетъ оправдать въ своихъ глазахъ такой поступокъ и соглашается на предложеніе сестры разставить ловушку еврею. Манера, какъ султанъ къ этому приступаетъ, какъ бы нехотя и сваливая вину на другого, на сестру, проявляетъ черты тоже крайне живыя, человчныя, ловко подмченныя авторомъ и еще ярче выставленныя въ другомъ его проявленіи, въ лиц другого повелителя, въ драм ‘Эмилія Галотти’. Вообще, характеръ выдержавъ прекрасно. Каждая рчь султана дышетъ увренностью, не привыкшей слышать противорчіе, въ каждомъ поступк, въ каждомъ движеніи его виденъ человкъ, сознающій свою силу и который могъ бы сдлаться весьма дурнымъ и принести много вреда, еслибы въ самой природ его не было хорошихъ чертъ горячей любви, великодушія, честности. Саладинъ страстно любилъ своего брата, иначе бы память о немъ не воскресла такъ живо при вид храмовника, и тщеславіе султана, все-таки, направлено на милосердіе, на желаніе сохранить добрую славу. Во всемъ этомъ видна какая-то совстливость, составляющая свтлую сторону этого характера. Въ этомъ даже сказывается человкъ, который самъ прошелъ школу житейской борьбы, гнета, преслдованій и не усплъ еще въ конецъ испортиться военнымъ успхомъ, лестью, самодурнымъ властолюбіемъ {Извстно, что Сэладппъ былъ сынъ простого курдскаго волна и провозгласилъ себя султаномъ уже въ Египт, куда былъ посланъ, какъ военачальникъ во глав войска, отправленнаго султаномъ Нурединомъ.}. Оттого онъ и слушаетъ терпливо проповдь Натана и не остается къ ней глухъ. Надолго ли и въ какой мр черты великодушія и добра пересилятъ дурныя стороны характера, пріобртенныя вмст съ положеніемъ — это сюда не идетъ, наше дло — только показать, что т и другія черты существуютъ и подъ какимъ вліяніемъ т и другія боле проявляются.

Читатель, который возьметъ на себя трудъ сравнить мой взглядъ на Лессинга со взглядомъ г. Крылова, найдетъ между взглядами этими значительную разницу: я смотрю на Лессинга, какъ на послдователя метафизическихъ и этическихъ идеи Спинозы, и утверждаю, что идеи эти выступаютъ во многихъ сочиненіяхъ Лессинга, имющихъ двойственное значеніе, г. Крыловъ держится того мннія, что характеръ міросозерцанія Лессинга неопредлимъ, такъ какъ Лессингъ ‘не принадлежалъ ни къ одной изъ существовавшихъ въ его время философскихъ системъ’ (стр XII.), поэтому г. Крыловъ проходитъ молчаніемъ различіе экзотерическаго и эзотерическаго смысла въ сочиненіяхъ Лессинга и объясняетъ Натана только въ томъ смысл, который опредляется у меня, какъ экзотерическій. Я не стану, однакоже, полемизировать съ г. Крыловымъ: вполн понимая причины, побудившія его поставить вопросъ такимъ образомъ, я нахожу, что онъ сдлалъ прекрасно, не поступивъ иначе и, по примру Лессинга, остановясь, когда нужно, на полъ-дорог. Всякій на его мст поступилъ бы точно также. Что же касается частностей обработки своей задачи, то въ нихъ я везд вижу столько добросовстности, знанія и умнія, что ни въ какомъ отношеніи не вижу поводовъ для возраженія. Есть у г. Крылова одна мысль, которая меня шокируетъ и по поводу которой я намренъ сказать нсколько словъ, но мысль эта является часто эпизодически, не касается вовсе Лессинга и оцнки его литературной дятельности. Я очень хорошо понимаю, конечно, что статья г. Крылова не стала бы ни лучше, ни хуже, еслибы онъ не сдлалъ отступленія, на которомъ я намренъ остановиться: отступленіе это могло быть или не быть, такъ какъ оно не связано органически съ общимъ строемъ статьи. Я и указываю на него вовсе не какъ на ошибку или недосмотръ въ изученіи Лессинга, а единственно только, какъ на повтореніе мысли, ходячей у насъ, но совершенно ложной и не разъ уже дававшей поводъ къ разглагольствіямъ самаго страннаго свойства.

Объяснивъ значеніе религіозной терпимости, г. Крыловъ ставитъ вопросъ: ‘Одной ли религіозной терпимости учитъ Натанъ?’ и разсуждаетъ по этому поводу такъ: ‘Когда судья, въ разсказ о трехъ кольцахъ, совтуетъ доказать подлинность кольца честною жизнью, добрыми длами, искреннею преданностью Богу, намъ думается: и то, что люди именуютъ широкимъ словомъ ‘убжденіе’, изъ-за чего такъ ежедневно, такъ обильно и чисто, такъ безсмысленно враждуютъ, не есть ли оно — тоже своего рода религія, своего рода кольца, подлинность котораго надо доказать жизнью, поступками? Не есть ли это своего рода божество, къ которому надо относиться съ искреннею преданностью, а не длать его послужникомъ своихъ страстей и эгоизма? Еслибъ, дйствительно, каждый къ своимъ убжденіямъ относился искренно, еслибъ различіе ихъ было только дломъ темперамента, большей или меньшей опытности, знанія и проч. то они приводили бы не къ вражд, а къ взаимной помощи и дружб. Не то вредно, что, по невжеству, по случайной близости къ той или другой сред общества, человкъ исповдуетъ и проводитъ въ жизнь схваченныя на вру нелпыя убжденія, вредно, когда онъ за нихъ держится только потому, что они лично ему выгодны. Невдніе еще не такъ опасно: всякій, искренно, съ любовью относящійся къ своимъ убжденіямъ, будетъ постоянно проврять ихъ жизнью, чужими воззрніями и поступками, узнаетъ, что не зналъ, и излечится отъ ошибокъ. Не такъ поступаетъ тотъ, кто разъ забралъ въ голову, что принятыя имъ какъ бы то ни было убжденія приносятъ ему выгоду, и потому непогршимы, тутъ ихъ ничто не будетъ совершенствовать жизнью — напротивъ: они станутъ деспотически подчинять себ жизнь. Первый случай необходимо обусловливается терпимостью убжденій, вызываетъ обмнъ ихъ, ведетъ къ развитію, второй длаетъ человка нетерпимымъ, узкимъ, грубымъ, порождаетъ застой и невжество’, (стр. LXXIII).

Я думаю, что г. Крыловъ недостаточно остановился надъ анализомъ понятія, выражаемаго словомъ ‘убжденіе’, не далъ понятію этому достаточно точнаго опредленія, а потому и могъ заявить требованія, которыхъ нельзя не признать невозможными. Въ самомъ дл, всегда ли возможно доказывать свои убжденія поступками и жизнью? Какъ ихъ докажетъ литераторъ, публицистъ, проповдникъ, обращающійся къ тысячамъ, тогда какъ жизнь его извстна десяткамъ? Кто можетъ доказать кому бы то ни было жизнью и поступками свои философскія, политическія и т. д. убжденія? Извстно, что у новаторовъ всегда требуютъ доказательства ихъ убжденія жизнью, упуская изъ виду, что большую часть этихъ убжденій нельзя вовсе доказать жизнью или невозможно доказать жизнью единичнаго лица. Такое требованіе есть несомнннйшая ошибка. Всякое убжденіе, однакоже, иметъ важное жизненное значеніе и всякое проводится путемъ побды надъ другими убжденіями, путемъ борьбы, а никакъ не путемъ соревнованія въ добродтели. Соревнованіе это идетъ своею отдльною дорогою и въ борьб рдко что нибудь значитъ. Конечно, борьба имла бы совершенно иной характеръ, чмъ тотъ, которой свойственъ ей теперь, еслибы вс люди въ состояніи были руководиться тмъ методомъ, которымъ, по мннію г. Крылова, не руководятся одн только своекорыстныя натуры, а именно — если бы всякій поучался и изученіемъ неизвстнаго, и знакомствомъ съ чужими воззрніями, и наблюденіемъ надъ чужою жизнью. Но, всего прежде, многіе ли люди способны сознавать свое невжество и дале, многимъ ли извстно, что такое методъ, многіе ли, зная это, способны пользоваться такимъ знаніемъ? Правда, многіе кричатъ: опытъ, жизненный опытъ, опытъ многихъ лтъ жизни, но вдь это только ‘пошлый опытъ — умъ глупцовъ’, т. е., просто на просто, итогъ однихъ воспріятій и безпорядочныхъ непровренныхъ представленій, не перешедшихъ еще въ понятія и чуждыхъ идеи критики. Подъ опытомъ этимъ разумется, такимъ образомъ, субъективнйшія измышленія, принимаемыя за убжденія, измышленія, не далеко уходящія обыкновенно отъ умозрній гоголевскаго судьи. Напрасно станемъ мы ратовать, поэтому, на безвредность людей, ‘проводящихъ въ жизнь схваченныя на вру нелпыя убжденія’, люди эти, во-первыхъ, не знаютъ или не справятся ни съ какимъ методомъ, а во-вторыхъ, они тмъ еще особенно вредны въ обществ, преизобилующемъ невжествомъ и глупостью, что имъ все простятъ за искренность и честность. Найдутся люди, способные цлые годы толочь воду только потому, что къ толченію воды призываетъ честнйшій и благороднйшій человкъ, найдутся люди, готовые поддерживать нелпости и бредни опять потому только, что ихъ возвщаетъ искренно убжденный человкъ, честный и притомъ-же хорошій отецъ и врный супругъ, многіе изъ за этого почтительно относятся къ спиритизму и даже сами длаются спиритами!.. Оставимъ добродтель этихъ почтенныхъ людей при нихъ и не забудемъ только одного, что они проводятъ въ жизнь схваченныя на вру нелпыя убжденія и что они честно и искренно убждены въ непогршимости этихъ убжденій и, по ограниченности своей, неспособны нетолько понять другія воззрнія, но даже и стать на пути, ведущемъ къ нимъ. Вспомните старую басню о музыкантахъ. Если мы отчетливо слышимъ, что музыканты дерутъ, смшно намъ умиляться трезвостью ихъ жизни. Я полагаю, что эти идиллическіе взгляды несовмстимы съ условіями сложнаго строя общественной жизни и что, поэтому, намъ неизбжно слдуетъ смотрть на борьбу убжденій иначе, примиряться съ тми суровыми чертами, которыя ей присущи и отъ нея неотъемлемы.

Совершенно врно, конечно, что не слдуетъ длать убжденія послужниками страстей, но изъ этого ничуть не слдуетъ, что возможно изгнать страсти изъ борьбы убжденій или что изгнаніе это возвыситъ нравственную сторону этой борьбы. Всякая борьба ведется не только ради кого или чего, но и противъ кого или чего. Страсти въ ней неизбжны поэтому, и неизбжны, притомъ же, страсти непремнно неоднородныя. Стремиться изгнать ихъ значитъ преслдовать иллюзію, еще боле несбыточную, чмъ стремленіе установить доказательность убжденій посредствомъ жизни и поступковъ. Изъ той истины, что не слдуетъ длать своихъ убжденій послужниками страстей, вытекаетъ не фантастическое слдствіе — прекращеніе борьбы мнній или устраненіе изъ нея страстности, но весьма практическое и важное заключеніе — справедливость и самообладаніе въ борьб, умніе различать средства борьбы, устранять изъ нея все недостойное человка, все безсмысленное, нечестное… Въ справедливости и выбор средствъ и заключается вся суть нравственной стороны борьбы за убжденіе. Поэтому, всякій человкъ, проводящій свои убжденія вопреки препятствіямъ, т. е. путемъ борьбы, не долженъ желать прекращенія ея, пока есть еще съ кмъ бороться, не долженъ заставлять умолкать свое сердце, пока есть что ненавидть, не долженъ бояться убить врага своего словомъ, такъ какъ убійство это — только образное выраженіе силы самого слова, а кто, не безразлично относящійся къ вопросу о торжеств своихъ убжденій, сознательно и добровольно отыметъ у слова его силу — единственную силу, которая въ борьб за убжденія только и иметъ значеніе?

Въ заключеніе, я долженъ упомянуть еще о примчаніяхъ къ переводу Натана и библіографическомъ указател, о которыхъ не сказалъ еще ни слова, тогда какъ они въ высшей степени достойны вниманія. Примчанія у г. Крылова имютъ цлью дать занимающемуся нмецкой литературой возможность пользоваться переводомъ при чтеніи оригинала. Они сопровождаютъ драму изъ сцены въ сцену и разршаютъ вс частные вопросы какіе только могутъ остановить вниманіе читателя. Полнотою и обстоятельностью они вполн достигаютъ своей цли, и книга г. Крылова, поэтому, вроятно обратитъ на себя вниманіе педагоговъ. Что же касается библіографическаго указателя, то, по полнот своей, хронологическому порядку расположенія сочиненій и обстоятельности изложенія ихъ содержанія, всегда сопровождаемаго оцнкою ихъ значенія, указатель этотъ скоре можетъ быть названъ конспектомъ исторіи литературы о Натан. Для всхъ желающихъ изучить Натана онъ представляетъ такое руководство, которое не можетъ быть замнено никакимъ другимъ иностраннымъ источникомъ.

Вл. Лесевичъ.

‘Отечественныя Записки’, No 5, 1876

ЛЕССИНГЪ И ЕГО ‘НАТАНЪ МУДРЫЙ’.

Читайте также: