А. И. Богдановичъ
Лсковъ — писатель-анекдотистъ.
Годы перелома (1895—1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство ‘Міръ Божій’, Спб., 1908
Два года тому назадъ умеръ Лсковъ, и смерть его прошла почти незамченной. Нсколько обычныхъ некрологовъ, дв-три широковщательныхъ статьи, написанныхъ друзьями покойника, — вотъ и все, въ чемъ выразилось вниманіе общества къ писателю, въ свое время длавшему большой шумъ. И въ этой холодности общественнаго мннія сказался тотъ общественный судъ, приговоры котораго всегда справедливы, потому что ни подкупить его, ни запугать нельзя. Это былъ приговоръ надъ человкомъ, дарованія котораго были растрачены какъ-то зря, безъ пользы для кого бы то ни было. Еще при жизни Лсковъ былъ уже мертвымъ писателемъ, мало привлекавшимъ вниманіе своими послдними произведеніями, хотя они были ни хуже, ни лучше всего, что онъ писалъ раньше. Тотъ же анекдотическій характеръ содержанія, та же грубоватая манера въ отдлк, та же вычурность, дланность языка, излюбленныя словечки, кривлянье и ломанье. Что-то мертвое было всегда въ Лсков, но раньше около его имени виталъ нкій специфическій запахъ, затхлый запахъ клеветническихъ извтовъ доносительнаго характера и лицемрнаго благочестія. Постепенно онъ выдыхался, и по мр того, какъ жизнь шла впередъ, въ Лсков сильне сказывались его дв основныя черты, какъ писателя — анекдотъ и вычурность. Было любопытно читать его анекдоты, но они тутъ же и забывались. Теперь одолть двнадцать томовъ анекдотовъ, заключенныхъ въ тяжелую, неудоваримую форму, это трудъ тяжкій и неблагодарный.
Писатель-анекдотистъ, такимъ выступилъ Лсковъ въ литератур и такимъ же закончилъ свою писательскую дятельность. Все, что проходило передъ нимъ, интересовало его лишь съ точки зрнія курьезнаго сюжетца. Уловить боле глубокое содержаніе жизни, разобраться среди многочисленныхъ теченій ея, уяснить себ ихъ смыслъ — на это у Лскова никогда не хватало ни ума, ни таланта. Его захватывала только вншность явленія, суть же его ускользала всецло. Періодъ общественной жизни, наиболе богатой содержаніемъ, каковы были шестидесятые годы, отразился въ произведеніяхъ Лскова въ вид ряда курьезныхъ анекдотовъ, тщательно нанизанныхъ имъ и подобранныхъ такъ, чтобы все грязное, весь хвостъ, существующій въ каждомъ движеніи, получилъ въ глазахъ читателя значеніе главнаго содержанія. Если бы представить себ такой невозможный случай, что вся богатйшая литература того времени исчезла, и сохранился бы одинъ Лсковъ съ его ‘Соборянами’, ‘Некуда’, ‘На ножахъ’, ‘Загадочною личностью’ и прочимъ,— получилась бы прекурьезная для читателя, незнакомаго съ тмъ временемъ, картина: собраніе невозможныхъ уродцевъ, не только духовныхъ, но физическихъ уродцевъ, какими нехитрая публика заманивается въ разные музеи рдкостей. Какъ образчикъ, приведемъ описаніе наглаго нигилиста Термосесова изъ ‘Соборянъ’: ‘Термосесовъ былъ нчто, напоминающее кентавра. При огромномъ мужскомъ рост у него было сложеніе здоровое, но чисто женское: въ плечахъ онъ узокъ, въ тазу непомрно широкъ, ляшки какъ лошадиные окорока, колни мясистыя и круглыя, руки сухія и жилистыя, шея длинная, но не съ кадыкомъ, какъ у большинства рослыхъ людей, а лошадиная — съ зарзомъ, голова съ гривой вразметъ на вс стороны, лицомъ смуглъ, съ длиннымъ, будто армянскимъ носомъ, и съ непомрною верхнею губой, которая тяжело садилась на нижнюю, глаза у Термосесова коричневаго цвта, съ рзкими черными пятнами въ зрачк, взглядъ его присталенъ и смышленъ’. Соотвтственно этому изображаются и духовныя качества. Персонажи Лскова вс уголовные преступники, которые воруютъ, насильничаютъ, жгутъ, убиваютъ, лгутъ, поддлываютъ подписи и пишутъ фальшивые векселя.
Читая теперь эти увсистыя произведенія, диву даешься, гд авторъ бралъ для нихъ матеріалъ, и какъ-то стыдно длается за литературу, въ которой подобная нелпица выдавалась за настоящую жизнь. Но, познакомившись со всми произведеніями Лскова, видишь, что Лсковъ, собственно говоря, ничего не сочиняетъ. Онъ всегда вренъ себ и описываетъ то, что видитъ, но видитъ онъ по своему. У него особый недостатокъ зрнія, благодаря которому ему все предоставляется шиворотъ на выворотъ. Такъ, въ послдній періодъ своей писательской дятельности, Лсковъ увлекся толстовскимъ ученіемъ и началъ подражать Л. Н. Толстому, сочиняя разныя сказанія на моральныя темы. Содержаніе своихъ сказаній онъ заимствовалъ изъ ‘Прологовъ’, но что онъ сдлалъ съ героями ‘Прологовъ’, — это уму непостижимо! Наивную простоту, съ которой старинный бытописатель описываетъ житейскія явленія, Лсковъ превратилъ въ такую ничмъ не прикрытую наготу, такъ расписалъ, исказилъ, извратилъ и загрязнилъ, что моральный смыслъ преданій и высокое значеніе ихъ потонули въ мор разведенной Лсковымъ грязи. Читая его сказанія, вы чувствуете, что авторъ наслаждается нескромностью разсказа, не можетъ оторваться отъ нкоторыхъ сценъ, любуется ими, всецло забывая моральную цль, имвшуюся въ виду, когда онъ задумалъ сказаніе.
Эта извращенность, присущая Лскову, сказывается во всемъ, чего бы онъ ни коснулся. Есть у него рядъ разсказовъ изъ крпостной старины, въ которыхъ онъ выступаетъ, конечно, заклятымъ врагомъ крпостничества, но и въ нихъ онъ ухитрился выдвинуть на первый планъ особую сторону крпостничества. Очень характеренъ въ этомъ отношеніи небольшой очеркъ ‘Тупейный художникъ’, въ которомъ разсказанъ, ужасный случай, но такъ разсказанъ, что эта особая сторона заслоняетъ въ глазахъ автора весь ужасъ содержанія. Въ конц-концовъ читателемъ начинаетъ овладвать подозрніе, въ самомъ-ли дл авторъ такъ ужъ ненавидитъ крпостничество? И какъ сказанія Лскова подрываютъ вру въ искренность его благочестія, такъ его очерки изъ крпостного быта заставляютъ заподозрить его взгляды на крпостную зависимость. ‘Памва-лицемръ’, плотоядно скалящій зубъ въ сказаніяхъ, такъ и чудится изъ-за негодующаго автора, сурово осуждающаго старину, отъ нкоторыхъ сторонъ которой онъ не можетъ оторваться.
Это двоедушіе Лскова лишаетъ художественной цльности вс его большія вещи и маленькіе разсказы. Онъ постоянно колеблется и жмется, наконецъ, размахнувшись, длаетъ скачекъ и всегда попадаетъ въ лужу грязи, брызги которой пятнаютъ его лучшія вещи, какъ, напр., очеркъ ‘Соборяне’. Описаніе быта духовенства, фигуры дьякона Ахилла и отца Захаріи очерчены очень живо, но лукавый бсъ, копошащійся въ душ Лскова, и тутъ подтолкнулъ его руку, которая, вырисовывая идеальнаго священника Туберозова, сдлала нсколько скверныхъ кляксовъ, исказившихъ лицо этого главнаго представителя высокаго духовнаго сана, какъ онъ представляется Лскову. Фигура получается дйствительно внушительная и для автора очень характерная, тмъ боле, что устами Туберозова говоритъ постоянно самъ Лсковъ. Туберозовъ, по иде, является представителемъ воинствующаго духовенства. Для этого у него вс данныя — умъ, энергія, стойкость духа и непреклонная вра. Чего бы, казалось, больше? Нтъ, Лсковъ не выдерживаетъ и прибавляетъ къ этимъ высокимъ качествамъ нчто, ужъ совсмъ гаденькое и низменное, заставляя Туберозова писать доносъ и еще превозноситься этимъ, — ‘ибо я русскій, и деликатность съ такими людьми долженъ считать за неумстное’ (рчь идетъ о полякахъ). Такое непониманіе и неразборчивость въ самыхъ простыхъ вещахъ встрчаются у Лскова на каждомъ шагу. Лсковъ даже не догадывается, что человку, столь высокому по нравственному типу, какъ его Туберозовъ, никоимъ образомъ не придетъ въ голову доносъ. Но если сопоставить ‘Памву-лицемра’, проявившагося въ сказаніяхъ Лскова, и скрытаго крпостника, притаившагося въ преданіяхъ о ‘Старыхъ годахъ села Плодомасова’, съ этимъ доносомъ, то не получится никакого противорчія, не въ художественномъ образ Туберозова, а въ Лсков, выглядывающемъ изъ-за Туберозова.
Нравственная нечистоплотность автора, разсянная въ этихъ двнадцати томахъ, на каждомъ шагу дающая себя чувствовать, длаетъ чтеніе его произведеній очень тягостнымъ. Получается такое впечатлніе, какъ отъ затхлой, давно не провтриваемой комнаты, гд накопилась масса грязи и сору, въ которомъ попадаются вещи интересныя и заслуживающія вниманія. Но докопаться до нихъ — нелегкій трудъ, и когда на нихъ натыкаешься, настроеніе оказывается уже до того испорченнымъ, что вмсто художественнаго впечатлнія испытываешь досаду, зачмъ эти хорошія вещи сюда попади? Таковы, напр., его произведенія ‘Овцебыкъ’ и ‘Запечатлнный ангелъ’. Первое принадлежитъ къ числу раннихъ произведеній Лскова. Оно предшествовало его ‘Некуда’, посл котораго Лсковъ словно съ горы покатился. Второе явилось какъ бы въ одинъ изъ свтлыхъ моментовъ, бывающихъ у каждаго человка. Какъ художественное произведеніе, ‘Запечатлнный ангелъ’ выше по форм, замчательно выдержанной, обнаруживающей талантъ, если не крупный по размрамъ, за то оригинальный. ‘Овцебыкъ’ глубже по содержанію. Его портитъ только обычная манера Лскова говоритъ кривляясь, съ ужимочкой, приглядкой, оглядкой и присядкой.
На этой манер стоитъ остановиться. Г. Сементковскій, которому принадлежитъ критико-біографическая статья о Лсков, приложенная къ изданію его полнаго собранія сочиненій, причисляетъ Лскова въ первокласснымъ нашимъ писателямъ. ‘Если мы назовемъ, — говоритъ г. Сементковскій,— Гончарова, Тургенева, Островскаго, Достоевскаго, Писемскаго, Салтыкова, Л. Н. Толстого, то Лсковъ присоединяется къ этой блестящей плеяд, какъ талантъ не во всемъ имъ равный, но въ нкоторыхъ отношеніяхъ имъ не уступающій и превосходящій ихъ въ другихъ’. Чувствуя, должно быть, что хватилъ нсколько грха на душу, г. Сементковскій привлекаетъ къ отвту г. Венгерова, заимствуя у него опредленіе особыхъ достоинствъ Лскова: ‘Подходя нкоторыми сторонами таланта къ Островскому, Писемскому и Достоевскому, онъ ни одному изъ этихъ великихъ мастеровъ русскаго слова не уступаетъ по чисто-художественнымъ силамъ… Ни у одного русскаго писателя нтъ такого неисчерпаемаго богатства фабулы… Въ тсной связи съ богатствомъ фабулы находится сконцентрированность беллетристической манеры Лскова… Наконецъ, не много знаетъ Лсковъ соперниковъ въ русской литератур по колоритности и оригинальности своего языка’. Дале г. Сементковскій жалетъ, что Лскова до сихъ поръ не понимали. ‘Къ нему прикидывали лишь мрку собственныхъ воззрній и симпатій т или другіе критики, и такъ такъ Лсковъ подъ эту мрку не подходилъ, оцнка его не могла быть ни справедлива, ни убдительна. Надъ Лсковымъ до сихъ поръ произносила судъ не русская литературная критика, а та или другая партія’.
Мы привели этотъ отзывъ, чтобы выяснить лучше нашу точку зрнія на Лскова. Не станемъ отрицать, что Лскову въ свое время доставалось отъ литературныхъ противниковъ. Съ тхъ поръ страсти утихли и говорить теперь о партійности, конечно, никто не станетъ. И вотъ теперь мы смемъ утверждать, что съ художественной точки зрнія Лсковъ не только не можетъ быть сравниваемъ съ ‘блестящей плеядой’ приведенныхъ г. Сементковскимъ писателей, но и съ писателями второклассными, потому что онъ не художникъ. Какъ мы выше сказали, онъ — анекдотистъ, а вс эти 12 томовъ его сочиненій въ большей части просто собраніе грубыхъ, часто пошлыхъ анекдотовъ. Если выдлить изъ этой груды такія произведенія, какъ ‘Соборяне’, ‘На краю свта’, ‘Запечатлнный ангелъ’, ‘Овцебыкъ’, въ общемъ не боле одного тома, все остальное — если можно такъ выразиться,— ничто иное, какъ ‘скверный анекдотъ’ въ русской литератур, на половину уже забытый теперь, а еще одно-два поколнія, и его забудутъ такъ же основательно, какъ забыли барона Брамбеуса, многотомное собраніе сочиненій котораго выдержало въ свое время не одно изданіе, а теперь мирно покоится на полкахъ библіотекъ. А между тмъ, и Брамбеусъ былъ писатель не безъ таланта, и у него найдутся страницы, которыя и теперь можно прочесть не безъ удовольствія. Но художественной критик съ нимъ длать нечего.
То же самое и Лсковъ. Онъ не художникъ, и чувство красоты, мры и художественной правды ему совершенно чуждо. Его большія произведенія, въ которыхъ нтъ свойственнаго другимъ его вещамъ специфическаго запаха клеветы, именно ‘Обойденные’ и ‘Островитяне’, такъ мертвенно-скучны, что читать ихъ нтъ возможности. Мы уврены, что огромному большинству читателей эти вещи, составляющія въ отдльномъ изданіи цлый томъ, вполн неизвстны. И нельзя сказать, чтобы он были хуже другихъ произведеній Лскова. Он нисколько не уступаютъ по литературнымъ достоинствамъ его знаменитымъ романамъ ‘Некуда’ и ‘На ножахъ’. Тотъ же тягучій слогъ, болтливый тонъ въ передач подробностей, та же смута въ голов автора, т же безплодныя потуги на глубину, и жалкое остроуміе, заставляющіе читателя краснть за автора. Отсутствіе мры здсь сказывается въ необычайныхъ достоинствахъ героевъ и героинь. Но это качество Лскова лучше прослдить на вещахъ, боле извстныхъ читателямъ, хотя бы по наслышк.
Самое крупное произведеніе Лскова по размрамъ — романъ ‘На ножахъ’, занимающій въ полномъ собраніи два тома, почти 1.000 страницъ. На ряду съ романомъ ‘Некуда’, это произведеніе является кульминаціоннымъ пунктомъ творчества Лскова. Въ нихъ онъ высказался весь, съ откровенностью, близкой къ цинизму. Теперь намъ трудно уже прочувствовать весь эффектъ этихъ романовъ. Настроеніе, съ которымъ они должны были бороться, прошло давно, и мы можемъ оцнивать ихъ только съ точки зрнія исторической правды, потому что, какъ художественныя вещи, они ниже самой непритязательной критики. Въ этомъ отношеніи обличительные романы Маркевича, не смотря на всю бездарность его, много выше. У Маркевича больше литературности, чувствуется рука боле опытная въ обработк деталей, и подчасъ встрчаются прямо-таки умныя вещи, какъ, напр., характеристика Гамлета въ роман ‘Четверть вка назадъ’ (кажется, такъ, если не ошибаемся). У Лскова на 1.000 страницъ въ роман ‘На ножахъ’ нтъ ни одной, на которой читатель, утомленный безконечнымъ пустословіемъ и клеветничествомъ автора, передохнулъ бы и запасся новыми силами для дальнйшаго странствія по этой пустын. Не думаемъ, чтобы для этого романа нашлись теперь читатели-добровольцы, чтеніе же его по обязанности рецензента наводитъ примирительный сонъ. ‘Некуда’ много лучше, такъ какъ въ немъ собрана цлая куча пикантныхъ анекдотовъ увеселительнаго свойства, развлекающихъ читателя, хотя и не окупающихъ потери времени.
Прилагая къ этимъ романамъ историческую мрку, приходится сказать, что Лсковъ, благодаря отмченному выше недостатку зрнія, не осмыслилъ явленія, происходившаго на его глазахъ. Если не обращать вниманія на личное озлобленіе, чувствующееся на каждомъ шагу, то собранные имъ факты или ничтожно мелки, или завдомо лживы. Невозможно допустить a priori чтобы среди передовой части тогдашняго общества, молодежи въ особенности, были исключительно мерзавцы, шуты и сумасшедшіе. Напр., герой романа ‘На ножахъ’ совершаетъ слдующія преступленія: обманомъ устраиваетъ обыскъ и арестъ своего пріятеля, продаетъ (буквально — за 9.500 р.) его въ мужья одной нуждавшейся въ муж дам, держитъ негласно кассу ссудъ, воруетъ письма и поддлываетъ рядъ векселей, соблазняетъ трехъ двицъ, наконецъ, чтобы увнчать зданіе, убиваетъ мужа своей любовницы. Остальные герои соревнуютъ съ нимъ, и въ общемъ получается картина какой-то ‘черной ямы’, кишащей извергами естества, съ которыми мужественно, но безуспшно борются идеальные герои консервативнаго типа. Насколько прогрессисты черне чернилъ, насколько ихъ противники прикрашены всми совершенствами. Суздальская манера письма, преобладающая у Лскова вообще, развертывается здсь во всю ширь. Современный вкусъ этого уже не выноситъ, и что бы ни говорили панегиристы, гг. Сементковскіе и Венгеровы, такое художество неприлично сопоставлять съ произведеніями ‘великихъ мастеровъ русскаго слова’. Стыдно тревожить великія тни Тургенева, Достоевскаго и Салтыкова по поводу лсковскаго шутовства.
Потому что Лсковъ — шутъ въ душ. ‘Ни слова въ простот, а все съ ужимкой’ — такова его характерная особенность, какъ колоритнаго писателя. Въ большихъ его вещахъ, благодаря чрезвычайной водянистости, эта особенность не такъ замтна. Ее здсь подавляетъ болтливость. Но небольшіе его разсказы, начиная съ вычурныхъ заглавій, сплошное ломанье и кривлянье. Даже въ лучшихъ вещахъ онъ не можетъ удержаться, чтобы не выкинуть веселенькаго колнца, въ большинств случаевъ пошловатаго. Напр., въ ‘Запечатлнномъ ангел’, безспорно самомъ лучшемъ, по выдержанности, разсказ Лскова, и тутъ онъ совсмъ зря, безъ всякой нужды, взялъ да и отмочилъ такое колнцо насчетъ ‘русской красоты’. ‘У насъ, — говоритъ разсказчикъ,— въ русскомъ настоящемъ понятіи насчетъ женскаго сложенія соблюдается свой типъ, который, по нашему, гораздо ныншняго легкомыслія соотвтственне, а совсмъ не то, что кочка. Мы длинныхъ цыбовъ точно не уважаемъ, а любимъ, чтобы женщина стояла не на долгихъ ножкахъ, да на крпонькихъ, чтобъ она не путалась, а какъ шарокъ всюду каталась и поспвала, а цыбастенькая побжитъ да споткнется. Зміевидная тонина у насъ тоже не уважается, а требуется, чтобы женщина была пондристе и съ пазушкой, потому оно хоть и не такъ фигурно, да зато материнство въ ней обозначается, лобочки въ нашей настоящей чисто-русской женской пород хоть потльне, помясисте, а за то въ этомъ мягкомъ лобочк веселости и привта больше. То же и насчетъ носика: у нашихъ носики не горбылемъ, а все будто пипочкой, но этакая пипочка, она, какъ вамъ угодно, въ семейномъ быту гораздо благоувтливе, чмъ сухой гордый носъ. А особливо бровь, бровь въ лиц видъ открываетъ, и потому надо, чтобы бровочки у женщинъ не супились, а были пооткрытне, дужкою, ибо къ таковой женщин и заговорить человку повадливе и совсмъ она иное на всякаго, къ дому располагающее впечатлніе иметъ. Но ныншній вкусъ, разумется, отъ этого добраго типа отсталъ и одобряетъ въ женскомъ пол воздушную эфемерность’. Не правда ли, смшно? Но это еще лучшее колнцо, иного значенія, кром смхотворнаго, и не имющее. Иное дло, когда Лсковъ ихъ откалываетъ и по поводу, и безъ повода, такъ ради зубоскальства, какъ напр., въ разсказ ‘Полунощники’, въ которомъ его невозможный, по опредленію г. Венгерова — ‘колоритный’, языкъ доведенъ до виртуозной искаженности. Приводимъ нсколько образчиковъ этой ‘колоритности’ изъ упомянутыхъ ‘Полунощниковъ’: ‘Ажидація’, ‘долбица умноженія’, ‘пять изъ семьи — сколько въ отставк’, ‘женихъ весь огурцомъ а-ля-пузе’, ‘одтъ а-ля морда’, ‘мимоноски строилъ съ морскими голованерами’, ‘въ подземельномъ банк портежъ сдланъ’, ‘инпузорія въ пространств’, ‘мать-Переносица’, ‘постановъ вопроса’, ‘красоты видъ въ род англичанскаго фасона, но съ буланцемъ’, и все прочее въ томъ-же род на протяженіи семи слишкомъ листовъ. Въ смысл коверканья русскаго языка Лсковъ не иметъ соперниковъ, — это совершенная правда. Даже г. Лейкинъ передъ нимъ долженъ спасовать. Вычурность и кривлянье видны изъ самыхъ заглавій, въ род: ‘Несмертельный Голованъ’, ‘Овцебыкъ’, ‘Однодумъ’, ‘Очарованный странникъ’, Чертогонъ’, ‘Котинъ доилецъ’, ‘Пустоплясы’, ‘О квакереяхъ’ и т. п. Благодаря этой ломк языка, Лскова крайне тяжело читать. Словно по груд дешь, и тебя постоянно кидаетъ изъ стороны въ сторону. Къ этому надо прибавить постоянныя попытки на остроуміе, замняемое острословіемъ, отчего, въ конц концовъ невыносимо тошно становится. Такъ и хочется прикрикнуть на автора: ‘да брось ты ломаться, говори попросту!’ Но Лсковъ не въ силахъ остановиться. Болтливый пустословъ, онъ размазываетъ до безконечности свои анекдотики, въ которыхъ и заключается его ‘богатство фабулы’.
Попробуемъ теперь свести наши замчанія о произведеніяхъ Лскова и нарисовать въ общихъ чертахъ его литературную физіономію. Писатель, одаренный талантомъ и наблюдательностью, но безъ Бога въ душ. Циникъ по складу ума и сластолюбецъ по темпераменту, онъ лицемръ, прикрывающійся высокими словами, въ святость которыхъ не вритъ. Онъ многое видлъ, многое наблюдалъ, но не осмыслилъ видннаго и слышаннаго, и потому далъ рядъ искаженныхъ, затйливыхъ узоровъ и ничего правдиваго. Онъ не каррикатуристъ, но и не сатирикъ. Для каррикатуры у него недоставало веселья и остроумія, для сатиры — ума и гражданской доблести. Онъ просто острословъ и суесловъ. Перефразируя характеристику, которую устами дьякона Ахилла онъ длаетъ излюбленному своему герою Туберозову, можно сказать о Лсков: ‘въ мір б и міра не позна’,— и потому эти двнадцать томовъ его сочиненій — храмина разсыпанная. Въ безобразной груд ея обломковъ, среди кучи ненужнаго хлама и сора попадаются удивительныя вещи — и ничего цльнаго, ничего запечатлннаго печатью высшаго дара, одухотвореннаго высшей правдой, согртаго добротой и врой, — словомъ, ничего, чему было бы суждено ‘пройти вковъ завистливую даль’.
Requiescat in pace! {Миръ праху его!}.
Январь 1897 г.
Лсковъ — писатель-анекдотистъ.