Лермонтовъ въ деревн *).
Лермонтовъ въ деревн *).
(Чтенія съ народомъ).
*) Русская Мысль, кн. I.
——
——
——
Лермонтов в деревне, Алчевская Христина Даниловна, Год: 1892
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Въ небольшомъ предисловіи къ сборнику, изданному одесскою коммиссіей народныхъ чтеній {М. Ю. Лермонтовъ, для школъ и народа.}, которое назначено, очевидно, не для народа, а Или интеллигентнаго читателя, говорится, между прочимъ, слдующее: ‘коммиссія воспользовалась произведеніями, которыя могутъ быть вполн понятны дтямъ и простонародью’. Сопоставленіе это намъ кажется неудачнымъ. Дти и простонародье — это дв совершенно разныя величины, что интересно и занимательно для ребенка, то часто не соотвтствуетъ запросамъ взрослаго человка и наоборотъ. Вотъ почему вмщать то и другое въ одинъ и тотъ же сборникъ намъ кажется неудобнымъ. За предисловіемъ слдуетъ краткая біографія Лермонтова, написанная простымъ и удобопонятнымъ языкомъ, въ которой составители не нашли, очевидно, неудобнымъ говорить о дуэли Лермонтова, какъ то сдлано въ біографіи, составленной г. Бунаковымъ. Упоминаніе это показалось намъ вполн умстнымъ: слово ‘дуэль’ было извстно крестьянамъ со временъ крпостнаго права и они очень хорошо понимали его смыслъ и значеніе.
— ‘Глузуваты любывъ!’ (Насмхаться любилъ!) — говорили они съ грустью о Лермонтов.
— ‘Не-жъ тилькы у панивъ бува!’ (Это только между господами случается!) — замтилъ кто-то въ положительной форм о дуэли.
— ‘А у насъ хиба якъ — заведутся та и до смбрти!'(Ау насъ разв какъ — заведутся, да и до смерти!) — отвчали ему.
— А разв за это не судятъ?— возбужденъ былъ вопросъ, и крестьяне съ большимъ интересомъ остановились на немъ и разсматривали его съ. различныхъ точекъ зрнія {Въ біографіи, помщенной въ изданіи московскаго комитета грамотности и написанной просто и понятно, составители также не нашли необходимымъ умалчивать о дуэли Лермонтова.}.
Въ конц сборника мы видимъ ‘Объясненіе словъ’, которыя, какъ можно предположить, окажутся непонятными для простолюдина. Не можемъ сказать, однако, чтобы разъясненія эти всегда помогали длу и были удачны. Возьмемъ для образца 2—3 примра: ‘арена — мсто въ цирк, гд происходитъ бой гладіаторовъ’, ‘гладіаторы — бойцы, боровшіеся въ общественныхъ римскихъ играхъ’, ‘Палестина — нижняя часть Сиріи’, ‘Пери — сверхъестественныя благодтельныя существа у персовъ и друг. магометанъ’. Не говоря уже о томъ, что малограмотное простонародье не уметъ, такъ сказать, обращаться съ подобнаго рода объясненіями и руководствоваться ими при чтеніи, что можетъ понять изъ подобнаго объясненія малограмотный человкъ ‘объ общественныхъ римскихъ играхъ’, что скажутъ ему слова ‘нижняя часть Сиріи’, когда онъ никогда не слыхалъ слова ‘Сирія’, и, напротивъ того, знаетъ ‘изъ священныхъ кныжокъ’ Палестину, и не запутается ли онъ въ вопрос о ‘сверхъестественныхъ благодтельныхъ существахъ у персовъ и др. магометанъ’? Къ пониманію такихъ вещей его подготовляетъ пока не ‘объясненіе словъ’, а чтеніе разнообразныхъ книгъ, въ которыхъ онъ наталкивается то на одно, то на другое понятіе. Начитанность такого рода поражаетъ васъ подчасъ въ читател-простолюдин, но еще больше поражаетъ ‘наслушанность’, если можно такъ выразиться, и мы видли тому поразительные примры въ деревн. Возьмемъ для образца семейство свекра и свекрови, они слывутъ у насъ подъ этимъ названіемъ потому, что ученица нашей школы, Маруся, вышла замужъ за ихъ сына, Петра. Маруся выдавалась въ школ своею даровитостью, своимъ выразительнымъ, прекраснымъ чтеніемъ и, естественно, должна была внести капельку свта въ неграмотную семью. Когда красавецъ Петръ собирался жениться на ней, злоязычныя и завистливыя деревенскія дивчата издвались надъ тмъ, что онъ, неграмотный, женится на ‘читалк’, но Петръ сталъ выше этихъ предразсудковъ, а Маруся, выйдя за него замужъ, научила его грамот и организовала чтенія, на которыя собирались родственники и знакомые. Но не одна Маруся вносила свтъ въ семью: младшій братъ Петра, Евдокимъ, оказался однимъ изъ даровитыхъ учениковъ школы, выдающимся чтецомъ, а маленькая сестренка Петра — первою ученицей въ школ. Вотъ это-то все молодое и даровитое, естественно, оказало вліяніе на престарлыхъ родителей, на серьезнаго и замкнутаго свекра и на восторженную, живую, энергическую свекровь. Читала книжки Маруся, читалъ любимый сынъ Евдокимъ, читала баловница семьи, красотка Наталка, и книга сдлалась любимымъ спутникомъ, радостью и гордостью неграмотной прежде семьи.
Пересматривая сборникъ одесской коммиссіи, составленный изъ стихотвореній, мы отмтили нсколько такихъ, которыя, на нашъ взглядъ, не могутъ быть поняты неграмотнымъ человкомъ. Въ числ ихъ стоялъ, между прочимъ, Умирающій гладіаторъ. Каково же было наше удивленіе, когда неграмотный свекоръ не только самъ понялъ его до мельчайшихъ подробностей, но силился разъяснить и другимъ и вншнюю обстановку кровавой картины, и всю безнравственность, весь ужасъ ея внутреннихъ мотивовъ. Маленькая Наталка читала ему Фабіолу, отъ Маруси онъ слышалъ Послдніе дни Помпеи, а Евдокимъ получилъ въ награду въ школ Катакомбы Евгеніи Туръ. ‘Это похоже на кулчки!— старался объяснить онъ какъ можно популярне остальнымъ слушателямъ.— Сходились, кто кого поборетъ… Это называлось ‘зрлищами’. Длали вотъ какой кругъ,— рисовалъ онъ выразительно пальцемъ на стол,— а кругомъ мста въ семь этажей… Бывало такъ, что зври разрывали, бывало, бьются невольники, которые чмъ-нибудь провинились…’ — объяснялъ онъ съ такимъ воодушевленіемъ, какъ будто самъ былъ очевидцемъ этихъ кровавыхъ побоищъ.
Въ общемъ, чтеніе короткихъ стихотвореній, помщенныхъ въ сборник одесской коммиссіи, прошло несравненно оживленне, чмъ то было въ прошлый разъ, и я усомнилась даже въ своемъ предварительномъ вывод,— усомнилась, дйствительно ли мелкія стихотворенія воспринимаются народомъ настолько поверхностно и такъ незамтно скользятъ по его душ. Особенно заставили меня задуматься слова одной изъ женщинъ, которая слушала все время очень внимательно и сосредоточенно, но не проявляла степени усвоенія ни однимъ замчаніемъ. ‘Воно и понятне, и хороше, и на серце тоби лягае,— замтила она,— а словомъ не выскажешь’. (Оно и понятно, и хорошо, и за сердце трогаетъ, а словомъ не выскажешь).
— Сколько же онъ сочинилъ и сколько бы еще сочинилъ, если бы молодымъ не умеръ!— сказалъ задумчиво Демьянъ.
Стихотвореніе Тучки также вызвало раздумье.
— Сидитъ, смотритъ на тучи и думаетъ, какъ ихъ описать, что они все дальше и дальше плывутъ, и съ чмъ ихъ сравнить!— сказала одна изъ женщинъ, какъ бы выдвигая тмъ самымъ вопросъ о процесс творчества.
— А не думаетъ онъ о томъ, какъ бы туча нашла, да Господь дождь даровалъ!— пошутилъ кто-то, по шутка эта прошла незамченной, а возникъ вопросъ:
— I какъ это онъ сложилъ?
— Вотъ откуда беретъ!— сказала оживленно свекровь, стуча палщемъ по лбу.
— На что смотрлъ, съ того и писалъ!— замтилъ убжденно Демьянъ.
— Да, ей Богу же, онъ изъ своей головы сочинялъ!— побожилась свекровь.
— ‘Ученыхъ много, а такыхъ одаренныхъ не богацько!’ (Учены), ъ много, а такихъ одаренныхъ Богомъ мало!) — произнесъ кто-то авторитетнымъ тономъ.
— Не съ тысячи, а съ милліону одинъ!— поддержали его и остановились на мысли, что выдающіеся люди часто гибнутъ преждевременш, причемъ вспомнили Пушкина, Лермонтова и Шевченка.
Стихотвореніе Сосна вызвало замчаніе: ‘Смотрите, это немного на Три пальмы похоже: стоитъ одиноко — нтъ ей ни привта, ни отвта’.
Черкесская псня — ‘Не женися, молодецъ, слушайся меня’ — всмъ очень понравилась и возбудила много смху и шутокъ.
— Неженатому ничего не страшно!— говорилъ одинъ.
— Есть такія жены, что плачутъ, когда мужъ детъ изъ дому, а есть такія, что скачутъ!— шутилъ другой и т. д.
Хаджи Абрекъ прослушанъ былъ съ огромнымъ вниманіемъ.
— Одинъ старикъ остался, подобно королю Лиру!— говорила съ соболзнованіемъ свекровь о дряхломъ и сдомъ отц похищенной княземъ Бей-Булатомъ Лейлы.
— ‘Укралы!’ — ‘Горюе!’ — ‘Ой, Боже-жъ мій, якъ йому больно!’ (Украли!— Горюетъ!— Ой, Боже мой, какъ ему должно быть больно!) — вторили ей другіе.
— Аллахъ — это ихъ Богъ!— разъяснялъ кому-то свекоръ.
Разсказъ старика о похищенной дочери, воззваніе его:
‘Сюда, наздники Джемата!
Откройте удаль мн свою!
Кто знаетъ князя Бей-Булата?
Кто привезетъ мн дочь мою?’
отвтъ Хаджи-Абрека:
‘Я знаю князя. Я ршился!’
ого желаніе отомстить за брата, убитаго Бей-Булатомъ, его пріздъ къ любящей и ожидающей князя Лейл, ея привтливый пріемъ невдомаго гостя, ея безпечныя пляски предъ незнакомцемъ, жестокое убійство Бей-Булатомъ беззащитной жертвы мщенія, возвращеніе его къ несчастному отцу съ отрубленною головой любимой дочери,— все это было прослушалось захватывающимъ вниманіемъ. ‘Нашелъ!— Украдетъ у князя!— Онъ похалъ, князь вернулся, а она безъ головы лежитъ!— Принесъ радость отцу, нечего говорить!— Посмотрите, что князь его нагонитъ!— И зачмъ онъ ему такое горе сдлалъ?— Тамъ всюду такое ужасное житье!’ — шумли вокругъ, до тонкостей понимая детали драмы, что выяснялось изъ краткихъ, но выразительныхъ замчаній. Когда же кровавая драма окончилась и мы ждали суда надъ пострадавшими, все вниманіе крестьнъ сосредоточилось исключительно на отношеніяхъ отца и дочери. Воспоминаніе ли о Корол Лир, брошенное свекровью, настроило такимъ образомъ аудиторію, или отцовскія чувства стариковъ-слушателей были тому причиною, но, вмсто разнообразныхъ вопросовъ, которыхъ ждала я, всплылъ одинъ единственный — о безпечности Лейлы и объ ея индифферентизм къ отцовскому горю.
‘Забыла и отца, и край родной!— Посланный, и тотъ горюетъ, а она вишь какъ хорошо отца вспоминаетъ — танцуетъ!— Если бы она поболла за отцомъ, онъ бы, вроятно, ея не убилъ, а живьемъ привезъ домой!’ — говорили они, возмущаясь, и только одна старостиха замтила съ соболзнованіемъ: ‘Бдная, какая веселая была, не ждала смерти!… Мн ее жаль, какъ хотите!’
Приступая къ чтенію Валерика, я вдругъ почувствовала необходимость объяснить крестьянамъ первыя вступительныя строки стихотворенія {Чтеніе производилось по сборнику одесской коммиссіи. Петербургскій и московскій комитеты грамотности поступили въ данномъ случа боле практично, начавъ повствованіе со словъ: ‘Разъ, это было подъ чехами…’, т.-е. пропустивъ непонятное для малограмотнаго человка вступленіе.}:
‘Я къ вамъ пишу случайно, право,
Не знаю какъ и для чего’.
Увренность, что они не поймутъ, кто и къ кому пишетъ это, заставила меня отступить отъ моего обычнаго правила — не вступать въ объясненія, ограничиваясь интереснымъ наблюденіемъ, какъ перевариваются крестьянами самостоятельно подобные литературные пріемы. Вотъ почему я не берусь судить, что было бы съ этимъ вступленіемъ безъ моихъ разъясненій, и предполагаю, что оно могло бы вызвать недоумніе со стороны крестьянъ. Дйствительно, трудно допустить, чтобы неграмотный слушатель разобрался въ слдующимъ строкахъ:
‘Въ нашъ вкъ вс чувства лишь на срокъ,
Но я васъ помню,— да, и точно,
Я васъ никакъ забыть не могъ!
Во-первыхъ, потому что много,
И долго, долго васъ любилъ,
Потомъ страданьемъ и тревогой
За дни блаженства заплатилъ,
Потомъ въ раскаяньи безплодномъ
Влачилъ я цпь тяжелыхъ лтъ,
И размышленіемъ холоднымъ
Убилъ послдній жизни цвтъ’ и т. д.
Теперь же они отнеслись къ нему если не съ полнымъ пониманіемъ, то довольно дружелюбно, и заинтересовались даже тмъ, онъ ли ее любитъ, или она его?
— Все бьются, все кровь течетъ — на что это ей понадобилось?— возбудилъ кто-то вопросъ.
— Еще, пожалуй, бояться будетъ!— поддержали его.
— Самъ же былъ тамъ, ну, и пишетъ своей знакомой, подляется!— вступились за Лермонтова.
— И зачмъ ей писать только про убійство?— настаивалъ кто-то упрямо.
— Какой все равно, а какая и заплачетъ, что онъ, бдный, въ такомъ аду побывалъ!— возражали защитники.
Но споры эти длились не долго. Описаніе сраженія поглотило всецло вниманіе слушателей, и они точно пробудились при заключительныхъ словахъ поэмы:
‘Но я боюся вамъ наскучить.
Въ забавахъ свта вамъ смшны
Тревоги дикія войны’.
Они не возвращались больше къ вопросу, ‘хто кого любыть’, и выдвинули другой, боле серьезный: ‘Можно ли было бы прожить безъ войны?’
— Вроятно, нтъ,— отвчала одна изъ женщинъ.
— Почему же нтъ?— замтилъ ея сосдъ.
— Въ старое время, какъ сойдутся, сейчасъ бьются, а теперь вотъ сидимъ, разговариваемъ и хоть бы вкъ не биться!— заговорилъ свекоръ о стародавнихъ временахъ и снова проявилъ всю степень своей наслушанности и способности воспринимать и сохранять въ памяти прочитанное.
Кром обычныхъ слушателей, въ хат находились въ это утро: одна московская учительница, одна харьковская, пріхавшія временно въ деревню, и H. И. Д., завдующій сельско-хозяйственнымъ отдломъ въ книг: Что читать народу, которому много разъ приходилось уже перечитывать цлыя страницы въ той же аудиторіи. Заговоривъ о стародавнихъ временахъ, когда почти каждая встрча иноплеменниковъ вела за собою драку, свекоръ обратился съ улыбкой къ московской учительниц и сказалъ: ‘Воны-жъ въ далека прыйихалы и то-жъ — ничого!— и затмъ, обращаясь къ Н. И. Д., добавилъ прочувствованно:— А объ йихъ ничего уже и казаты: то-жъ нашъ ридный!’
Женя обыкновенно занимаетъ вопросъ, какъ относятся мои слушатели къ постороннимъ постителямъ изъ интеллигентнаго общества? Ко мн они привыкли настолько, что минутами совершенно игнорируютъ мое присутствіе, въ чемъ мн не разъ приходилось удостовриться. И дйствительно, имй они меня въ виду, мн не пришлось бы слышать ни горячаго спора на тему, что вс женщины — дуры, ни того, что грамота ведетъ къ мошенничеству, ни многаго другаго. Къ посщенію постороннихъ лицъ, насколько наблюдала я, они относятся довольно привтливо, мало того, считая себя въ хат хозяевами, они очень радушно встрчаютъ каждаго новаго постителя и, подмтивши во мн нкоторую тревогу на этотъ счетъ, говорятъ успокоительнымъ тономъ: ‘Это ничего! Пусть они на насъ посмотрятъ, а мы на нихъ!’ Тмъ не мене, привыкнувши къ выраженію ихъ лицъ, къ той полной непринужденности, которая царитъ у насъ въ хат безъ постороннихъ наблюдателей, я вижу очень хорошо, что, несмотря на все ихъ желаніе быть привтливыми и ободрить гостя, эти постороннія лица, все-таки, нсколько стсняютъ ихъ. Вотъ почему, читая что-либо особенно отвтственное, какъ, наприм., Демонъ, я отказываю интеллигентнымъ слушателямъ присутствовать на немъ, несмотря на весь тотъ интересъ, съ которымъ относятся они къ данному чтенію. Причина этого кроется отчасти еще и въ томъ, что лично меня эти посторонніе наблюдатели смущаютъ еще боле, чмъ крестьянъ: при нихъ я не въ силахъ отдаться всецло чтенію, не въ силахъ отршиться отъ сознанія, что кто-то посторонній анализируетъ это чтеніе, анализируетъ мои отношенія къ аудиторіи, анализируетъ впечатлнія крестьянъ. И если я допускаю въ хату этихъ анализирующихъ наблюдателей, то потому только, что все это люди, близко стоящіе къ школ и живо заинтересованные вопросомъ, что читать народу.
Слдя за моими слушателями, я замтила также, что иные изъ постителей стсняютъ больше крестьянъ, иные — меньше. И если они знаютъ, что этотъ посторонній человкъ занятъ ‘школами и кныжкимы’, то меньше стсняются его.
Однажды, желая выразить привтъ постороннимъ постителямъ, они очень горячо доказывали, что теперь пошли совсмъ иныя времена и отношенія — не то, что при крпостномъ прав, когда, бывало, при появленіи пановъ вс такъ и шарахнутъ въ очеретъ — ни они насъ, ни мы ихъ не видли. Тогда у крестьянъ судьбы не было, а былъ только произволъ господъ,— говорили они выразительно, причемъ одинъ изъ крестьянъ, прервавъ чтеніе, разсказалъ, что въ деревню къ нимъ пріхала какая-то важная барыня отдать въ аренду свою обширную землю и поселилась временно въ его новой хат, которую онъ только что отстроилъ себ. Какъ-то вечеромъ она стала разспрашивать своихъ хозяевъ о господахъ, живущихъ по сосдству, и когда дло дошло до Алексевки, разговорамъ не было конца. Они стали разсказывать ей объ алексевской школ, объ учител и объ учень дтей, о праздненствахъ, которыя бываютъ въ ней, о нашихъ чтеніяхъ въ хат, о попечительниц школы, объ отношеніяхъ ея къ народу и дтямъ. До самой зари разсказывали!— закончилъ свой интересный разсказъ Ефимъ Е.
Стихотвореніе Пророкъ было прослушано съ большимъ вниманіемъ, но они приняли его за древняго пророка, а людей, преслдовавшихъ егоза враговъ его религіи, причемъ свекоръ очень краснорчиво разсказалъ объ обыча евреевъ посыпать главу пепломъ.
Желая проврить, насколько прочитанныя предварительно стихотворенія запечатллись въ памяти крестьянъ, я стала перелистывать сборникъ и спрашивать, читали ли мы данное стихотвореніе въ прошлый разъ, или нтъ?
‘У вратъ обители святой
Стоялъ просящій подаянья…’
начинаю я.
— А, это про того, которому камень положенъ!… Читали!— перебиваютъ меня слушатели.
‘По небу полуночи ангелъ летлъ
И тихую пспю онъ плъ…’
продолжаю я свое испытаніе.
— А та не полюбила земли и о неб все тосковала,— поясняетъ тихо одна изъ женщинъ.
‘Русалка плыла по рк голубой,
Озаряема полною луной…’
начинаю я снова.
— Это про того витязя, что заснулъ вчнымъ сномъ.
— Три пальмы,— читаю я заглавіе.
— ‘Не-жъ Наталка знае на памъять!’ — произноситъ съ гордостью свекровь.
— Втка Палестины,— продолжаю я.
— ‘Не-жъ мій хлопець у школи учывъ!’ — заявляетъ старостиха.
— Какъ напомните хоть немного, то сейчасъ все и придетъ на нанять!— говоритъ выразительно свекровь.
Такимъ образомъ мы пересматриваемъ вс стихотворенія. Результаты получаются весьма благопріятные, но встрчаются, однако, стихи, ускользнувшіе изъ памяти крестьянъ.
‘Блетъ парусъ одинокій…’
читаю я съ начала и до конца свое любимое стихотвореніе.
— Нтъ, этого не слышали!— говорятъ крестьяне одинъ за другимъ, покачивая головой.
Два великана припоминаетъ только одинъ свекоръ.
— Вотъ что я вамъ скажу: не все запомнишь, что читаютъ!
За то Купца Калашникова, прочитаннаго три года тому назадъ, вс помнятъ превосходно, какъ будто это было вчера, и говорятъ наперерывъ: ‘Это-жъ при цар Грозномъ было! Его невиннаго казнили! А сколько слезъ было, когда читали!’
Наконецъ, мы доходимъ до стихотворенія На смерть Пушкина, котораго не встрчалось въ сборник московскаго ком. грам. Крестьяне знаютъ, что Пушкинъ убитъ на дуэли, что Пушкинъ былъ великій поэтъ, но для нихъ понятно, очевидно, только заглавіе, только, такъ сказать, самый фактъ происшествія, стихотвореніе же они слушаютъ молча, съ выраженіемъ того безплодно-напряженнаго вниманія, которое такъ больно видть на старческомъ лиц пожилаго слушателя. И дйствительно, что могутъ понять они безъ комментарій {Комментаріи, помщенные въ біографіи сборника, говорятъ слишкомъ мало читателю изъ народа.} отъ первыхъ строкъ его:
‘Погибъ поэтъ, невольникъ чести,
Палъ оклеветанный молвой’,
и до послднихъ:
‘И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!’
То же напряженное недоумніе видимъ мы на лицахъ слушателей при чтеніи слдующихъ стихотвореній, вошедшихъ въ изданіе петербургскаго комитета грамотности: Звуки, Посвященіе къ поэм ‘Демонъ’, Есть рчи значенье. И для насъ становится совершенно непонятнымъ, почему именно эти стихотворенія попали въ избранныя сочиненія М. Ю. Лермонтова, предназначенныя для юношества и народа, какъ сказано въ предисловіи. Не можемъ мы также не послать упрека составителямъ сборника за то, что, вмсто безсмертной поэмы Демонъ, которая, какъ сказано выше, производитъ глубокое впечатлніе на читателя изъ народа, мы видимъ одни отрывки, произвольно озаглавленные: Картины Кавказа, Пиръ и т. п. Чтобы связать между собою эти отрывки, составителямъ потребовалось слдующее предисловіе въ проз: ‘Грузинскій князь Гудалъ выдаетъ замужъ дочь, красавицу Тамару, уже готовъ свадебный пиръ и ждутъ только жениха — князя-властителя Синодала, который торопится съ богатыми подарками къ дорогой невст’ и т. д.
Тотъ же упрекъ мы должны послать и изданію московскаго комитета грамотности, въ которомъ, вмсто поэмы Демонъ, мы встрчаемъ: Князь Гудалъ и его дочь Тамара. Восточная поветъ, въ которой демонъ появляется только мимолетно, на пути жениха Тамары.
Обстоятельство это показалось для меня особенно обиднымъ въ виду настойчивой просьбы слушателей снабдить ихъ поэмою Демонъ. И мн невольно припомнился дневникъ учительницы тамбовской воскресной школы (касающійся вопроса о сокращеніяхъ), въ которомъ мы прочли, между прочимъ, слдующее:
‘Г. возвратилъ книгу — сокращенную передлку Хижины дяди Тома — и остался ею недоволенъ: онъ читалъ эту вещь полную, и сокращеніе его возмутило. ‘Это на что же похоже?— обиженно разсказывалъ онъ мн.— Только что дойдешь до хорошаго, до нжнаго мста и вдругъ ровно ножомъ отрзано!’ (Въ этомъ сокращеніи, наприм., совсмъ выключена сцена прощанія и смерти Евы).
То же, наврное, почувствуютъ и мои слушатели, замтивши пропускъ въ поэм Демонъ.
Затрудняетъ меня также вопросъ, слдуетъ ли писать біографіи для народа такъ, какъ она написана при петербургскомъ изданіи, и что собственно вынесетъ оттуда читатель изъ народа. Онъ вынесетъ, что ‘характера у мальчика былъ дурной’, что ‘его грызла мысль, что онъ не знатенъ и дуренъ собой’, что онъ ‘прослылъ и въ школ, и въ обществ отчаяннйшимъ удальцомъ’, что, ‘несмотря на самолюбіе и упрямство, у него не хватило характера разорвать связи съ бабушкой, которая могла бы лишить его роскошныхъ средствъ къ жизни’, что его выслали на Кавказъ за поединокъ изъ-за пустяковъ’, что онъ ‘точно нарочно искалъ смерти и своими дерзкими выходками напрашивался на оскорбленія’. Съ одной стороны, я всегда держалась того правила, что играть съ народомъ въ прятки не слдуетъ, что правда должна быть прежде всего, но личность геніальнаго писателя слишкомъ сложна для того, чтобы говорить о ней этими отрывочными фразами съ неподготовленнымъ читателемъ и тмъ самымъ какъ бы набрасывать мрачную тнь на память объ усопшемъ поэт. Въ связи съ этимъ вопросомъ мн опять припомнилось нсколько строкъ изъ дневника той же учительницы. Вотъ он:
‘Л. взялъ у меня нсколько біографій изданія Павленкова, я нарочно принесла ему вс выпуски, чтобы видть, на чемъ онъ остановитъ свой выборъ. Онъ взялъ Никона и Линнея (Гоголя онъ уже читалъ). Сказалъ, что біографіи писателей его больше интересуютъ, чмъ ихъ произведенія, и что когда онъ что-нибудь читаетъ, то первымъ дломъ хочетъ знать, какъ жилъ тотъ, который это написалъ. Потомъ сказалъ, что писателей ужь слишкомъ хвалятъ и превозносятъ, а въ ихъ жизни часто ничего нтъ особеннаго. Указалъ на Пушкина и Лермонтова. Для меня это заявленіе иметъ троякое значеніе: 1) убждаетъ меня въ томъ, что Л. мало чутокъ къ воспріятію художественныхъ впечатлній, 2) что біографіи очень интересуютъ читателей изъ народа (это не единичный случай моихъ наблюденій) и 3) что выборъ біографій для народа долженъ удовлетворять ихъ исканію правды и идеала въ жизни человка, поэтому и не всякія біографіи необходимы, и поэтому особенно осторожно надо обращаться съ біографіями тхъ лицъ, которыя велики въ произведеніяхъ и обыденны въ жизни’.
Проходили дни и недли посл нашего чтенія Демона, а ‘хатняя аудиторія’ все не могла никакъ забыть впечатлній, произведенныхъ на нее Демономъ. Демьянъ передалъ ‘цю сторію’ не только другу своему Григорію, но, при встрч съ Ефимомъ Е., подлился и съ нимъ тмъ же разсказомъ. И вотъ Ефимъ Е., по окончаніи моего чтенія въ прошлый разъ, приступилъ ко мн съ довольно робкою просьбой, не могу ли я еще разъ прочесть Демона для ихъ семейства (для него, жены и тетки, которые отсутствовали во время чтенія). Я согласилась на его просьбу и посл перерыва и домашняго отдыха снова подходила къ хат, предполагая встртить въ ней одну только семью Ефима Е. По, къ моему крайнему удивленію, я застала въ ней Тимоея Б., Демьяна и Савелія Ч., которые пожелали прослушать вторично то же самое.
Ефимъ Е. слушалъ чтеніе молча и сосредоточенно и только, когда я окончила, сказалъ съ какою-то особенною торжественностью: ‘На всякомъ мст владычество Его!’
Я читала по иллюстрированному изданію Кушнерева и Прянишникова и по окончаніи стала показывать картинки.
— Какой онъ мрачный, какіе глаза грустные и крыломъ не пошевелитъ!— говорилъ Ефимъ Е., пристально вглядываясь въ лицо демона.
— А она какая печальная, — у ней уже душа поколебалась!— разъяснялъ Демьянъ фототипію: ‘Не плачь, дитя, не плачь напрасно’.
— Это онъ, вроятно, свою клятву произноситъ: опять я съ Богомъ примирюся!— говорилъ Тимоей Б., присматриваясь къ картин:
‘Я дамъ теб все, все земное,—
Люби меня!…’
Остановившись и задумавшись надъ фототипіей: ‘Какъ пери спящая мила’, Савелій Ч. сказалъ какъ бы про себя: ‘А, все-таки, онъ ее не искусилъ!’
— Какъ же не искусилъ, когда цлованье было?— отозвался горячо Демьянъ,— будто тотъ змй, что Еву соблазнилъ!… Разв вы не поняли?
Дошедши до картины
‘И вновь остался онъ, надменный’,
Ефимъ Е. сказалъ задумчиво:’Удалился!… Снова одинъ остался на всемъ свт,— нтъ ему нигд удачи, ажъ глаза стали смутные!’
— Наврное, и люди бываютъ такіе мрачные?— какъ бы бросилъ онъ вопросъ.
— Можетъ быть, и есть такіе, что въ сердц у нихъ точно демонъ поселился,— замтилъ ему въ тонъ Савелій Ч., а Демьянъ гораздо подробне остановился на этомъ вопрос. Онъ говорилъ, что слышалъ, будто между господами ‘е таки сумни люды, то ничбго йому не любо и не мыло’ (естьтакіе люди, что ничего имъ не любо и не мило), что есть у нихъ и достатокъ, и средства, и умъ, и образованіе, ‘и чого винъ хоче ще достигать!— Богъ святый знае!’ (и чего онъ хочетъ еще достигнуть — Богъ святой знаетъ!)
— То, вроятно, съ жиру… длать нечего,— замтила одна изъ женщинъ,
— Отчего же между нами нтъ такихъ, чтобъ тосковали?— поддержалъ ее Савелій Ч.
— Работа развлекаетъ человка,— какъ бы нашелъ въ себ отвтъ Тимоей Б.
— Э, ни!— замтилъ Ефимъ Е. опять какимъ-то особеннымъ, торжественнымъ тономъ.— Это потому, что мы простые люди и думы у насъ не высоко витаютъ, а они ученые, выше умомъ подымаются и ихъ дума — великая дума бываетъ.
На прощанье я раздала слушателямъ только что полученный мною въ значительномъ количеств экземпляровъ сборникъ М. Ю. Лермонтовъ (изданіе одесской коммиссіи народныхъ чтеній) и нечаянно передала въ семью Е. не одинъ, а два экземпляра — ему и жен. ‘Отъ спасыби!’ — сказалъ онъ весело, заворачивая бережно въ платокъ дорогой подарокъ.— Одна кныжка буде дома жыты, а друга по людяхъ ходыты… И гд только она не побываетъ — и въ Рыловк, и въ Блой, скрозь!… Бываетъ такъ, что ходитъ она по рукамъ и не вызволишь ее, если хорошая очень книжка’.
Воспользовавшись иллюстрированнымъ изданіемъ, я показала въ немъ также крестьянамъ иллюстраціи къ тмъ стихотвореніямъ, которыя были мною прочитаны съ ними. Особенное вниманіе привлекли: Ангелъ, Умирающій гладіаторъ, Бородино, Козачья колыбельная псня, Сосна, Въ полдневный жаръ, Пророкъ. Все это разсматривалось подолгу и съ большимъ вниманіемъ.
— И не спала, и не ла бы — все бы смотрла, — сказала умиленно баба Параска, приглядываясь къ картин Ангелъ, а сосдка ея предположила, что душа, которую несетъ ангелъ, есть душа Тамары изъ Демона.
— ‘Хотила те-жъ сме казаты, такъ такъ зъ рота и выдралы!’ — перебила ее оживленно свекровь.
Ефимъ Е. съ особеннымъ вниманіемъ остановился на гладіатор и припомнилъ разсказы своего дда о Запорожь и запорожцахъ и о томъ, какіе храбрецы были тогда.
Бородино тянулись разсматривать со всхъ сторонъ и ршили, что ‘цей, старый, розказуе, а той, молодый, слухае’.
Когда показана была картинка Казачья колыбельная псня, бабы такъ и вскрикнули: ‘Не-жъ баюшкы-баю!’ ‘Не-жъ школьныцька писня!’
— ‘Якъ вона спивае, ныхто такъ не заспива!’ — замтила съ умиленіемъ одна изъ нихъ.
Иллюстраціи къ поэм Мцыри разсматривались также съ большимъ интересомъ и вниманіемъ. Ярче всего вспоминалось то обстоятельство, какъ хорошо ему было на вол и какъ наслаждался онъ окружающею природой.
Бглеца тотчасъ же припомнили по картинкамъ. Это тотъ, что съ битвы ушелъ, и ни сосдъ, ни возлюбленная, ни мать не приняли его къ себ.
То же было и съ Хаджи-Абрекомъ. ‘Это она танцуетъ, а онъ, видите, какой смутный и какъ сурово присматривается’,— комментировали картинку.
— Это та, что на земл рай нашла.— Что не надо ни отца, ни матери!— Что голову привезъ!— говорили вокругъ.
Но что положительно озадачило меня, такъ это то, что Бояринъ Орша, чтеніе котораго прошло въ такомъ глубокомъ молчаніи, запечатллся въ ихъ памяти до малйшихъ подробностей.
— Видите, отецъ идетъ до ея комнаты посмотрть, одна она или нтъ!— объясняли они первую картинку.
— Лежитъ, бдная, вроятно, мертвая!— говорили они о второй.
— Это-жъ тотъ Арсеній связанный!— объясняли третью.
— Онъ ушелъ, а монахи присматриваютъ и что, и какъ!— разъясняли четвертую и т. д.
Возбужденъ былъ при этомъ вопросъ: черезъ сколько лтъ Арсеній прибылъ въ замокъ и сколько потребовалось времени для образованія страшнаго черепа, нарисованнаго въ конц поэмы?
Да, эти картинки въ высшей степени оживили аудиторію и внесли въ нее какую-то новую струю эстетическаго наслажденія.
Изданіе спб. ком. грамотности также снабжено картинками, и на обложк мы видимъ имена такихъ художниковъ, какъ Клодтъ, Малышевъ и Савицкій. Тмъ не мене, самый способъ передачи этихъ картинокъ настолько плохъ, что иныя изъ нихъ можно назвать скоре каррикатурами, чмъ иллюстраціями, украшающими книгу. Какъ на яркій примръ, мы просимъ читателя взглянуть на изображеніе Бэлы (стр. 148).
Когда слушатели расходились, я выразила сожалніе, что мн не довелось услышать Демона въ пересказ Демьяна. ‘Хиба-жъ можно вамъ такъ, якъ людямъ, переказаты?— замтилъ онъ, лукаво улыбаясь?— Вы-жъ таки писменни, то променешъ, то не такъ — вамъ усе выдно… Якъ ночавъ бы розказуваты, а у самого такъ думка: якъ бы-жъ не помылытыся’.
Въ слдующій затмъ праздникъ, до начала чтенія, я замтила, что слушатели мои многозначительно переглянулись между собою, какъ бы желая сообщить мн нчто, но не ршаясь. Оказалось, что недоумніе состояло въ томъ, что ‘въ тій кныжцы, то вы подарувалы намъ, нема Демона‘. Они боялись, очевидно, что заявленіе эти можетъ показаться мн обиднымъ упрекомъ въ томъ, что я какъ бы обсчитала ихъ.
— Ищи! говорила я Наталк,— сообщаетъ свекровь,— а она перебираетъ, перебираетъ — нту!… Ищи еще разъ! Про всхъ есть, только про него нтъ — вотъ чтобъ теб какая досада!
Дйствительно, маленькой Наталк трудно было найти Демона, такъ какъ онъ отсутствуетъ въ одесскомъ изданіи даже въ отрывкахъ.
Ошибся бы тотъ, кто предположилъ бы, что малоразвитой читатель изъ народа вритъ сказк и принимаетъ ее за истинное происшествіе, но беззавтно увлечься сказкой, отдаться всецло сил впечатлній, переживать горе и радости съ ея героями,— всему этому читатель изъ народа поддается съ непосредственностью человка,чуждаго безпрерывнаго анализа и утомленнаго книгой. Такъ было и со сказкою Ашикъ-Керибъ. Правда, начало ея иметъ совсмъ не сказочный характеръ: бдный пвецъ Ашикъ-Керибъ покидаетъ на семь лтъ свою возлюбленную Магуль-Мегери съ цлью пріобрсти средства и стать ея мужемъ. Онъ попадаетъ ко двору, пользуется тамъ милостями и щедротами паши, любителя псенъ, и почти забываетъ о своей врной Магуль-Мегери. Но вотъ купецъ, прибывшій изъ Тифлиса, напоминаетъ ему о данномъ слов. До срока остается всего три дня, а для прозда требуется два мсяца. Все это въ порядк вещей и намъ не удивительно, что слушатели слдятъ за происшествіемъ съ захватывающимъ духъ вниманіемъ и беззавтно врятъ ему. Но вотъ появляется Хадеридіазъ (св. Георгій) на кон. Онъ моментально переноситъ Ашикъ-Кериба въ Тифлисъ, онъ снабжаетъ его цлебною землей, отъ которой прозрваетъ слпая отъ слезъ и горя мать Ашикъ-Кериба, а слушатели наши, подготовленные всмъ предъидущимъ, продолжаютъ врить происшествію и съ тмъ же волненіемъ и трепетомъ за благополучный исходъ судьбы героевъ дослушиваютъ конецъ. Вс лица сіяютъ радостью при описаніи благопріятной развязки и только посл длинной паузы кто-то говоритъ какъ бы про себя: ‘Ахъ, да и хорошо же сложено, хотя и сказка!’ Этотъ ‘кто-то’ усплъ уже отдлаться отъ силы впечатлній, а остальные продолжаютъ еще вспоминать, какъ хорошо онъ плъ, какъ немного не опоздалъ, и что было бы, если бы не тотъ волшебный копь.
Разсказъ Бэла (Герой нашего времени) помщенъ составителями во всхъ трехъ сборникахъ, изданныхъ для народа {Въ изданіи одесской коммиссіи разсказъ этотъ носитъ заглавіе: Герой нашею времени. Бэла. Разсказъ начинается съ первой главы: ‘Я халъ на перекладныхъ изъ Тифлиса’. Предисловіе выпущено, но, кром него нтъ никакихъ совращеній и никакихъ пропусковъ, сохранена даже такая выноска: ‘Я прошу прощенія у читателей въ томъ, что переложилъ въ стихи псню Казбича…’
Въ изданіи петербургскаго комитета разсказъ называется Бэла, начинается также съ первой главы, но, кром предисловія, въ немъ выпущенъ весь разсказъ Печорина о его прежней жизни, о разочарованіи и недовольств со словъ: ‘Вотъ объ этомъ-то я и сталъ ему говорить’ (стр. 164 въ одесскомъ изданіи, 165 и 166) до словъ: ‘Казбичъ не являлся снова’. Кром того, есть еще небольшіе пропуски и незначительныя измненія, главнымъ образомъ, тхъ мстъ, которыя носятъ характеръ отступленія, наприм., отъ разсужденія автора о способности русскаго человка прощать зло (стр. 151 въ одесскомъ изданія), а также и др. (стр. 145, 150, 153, 354, 155, 174, 175).
Въ московскомъ изданіи разсказъ также носитъ названіе Бэла и начинается тоже съ первой главы. Предисловіе выпущено, по выноска: ‘Я прошу прощенія у читателей’…— удержана. Разсказъ Печорина о прежней жизни выпущенъ также, какъ и въ петербургскомъ изданіи, и въ такомъ же размр.}, слдовательно, признанъ единогласно соотвтствующимъ народному чтенію. Съ этимъ, дйствительно, нельзя не согласиться и между нашими слушателями онъ произвелъ большое впечатлніе. Они съ какою-то особенною чуткостью восхищались прекраснымъ описаніемъ Койшаурской долины, отъ души хохотали при разсказ Максима Максимыча объ осетинахъ, объ ихъ хитростяхъ и вымогательств на водку, чрезвычайно интересовались и лошадью Казбича, и обычаями, и нравами горцевъ, и входили въ малйшія детали разсказа. Даже желаніе Лермонтова вывдать отъ Максима Максимыча какую-либо интересную исторію остановило на себ ихъ вниманіе.
— Онъ и чаю не будетъ пить, ротъ раскрываетъ — слушать будетъ!— предположилъ кто-то, безъ малйшей, однако, ироніи, а самымъ непосредственнымъ образомъ входя въ положеніе писателя и задаваясь при этомъ вопросомъ: ‘Разговорится ли онъ, или нтъ и разскажетъ ли ему какую-нибудь исторію изъ своей жизни?’
При этомъ проводилась мысль, что человку необходимо особое настроеніе для того, чтобы разговориться и быть откровеннымъ.
— Бываетъ такой часъ, а въ другой — длайте, что хотите, а выходитъ одно молчаніе, да и только!
Описаніе горъ и ущелій снова вызвало въ памяти Пантелеймона К. воспоминанія о Кавказ, и онъ снова заговорилъ ‘объ тихъ страшенныхъ обрывахъ, яки йому доводылось бачиты’ (о тхъ страшныхъ обрывахъ, какіе ему приходилось видть). Но къ воспоминаніямъ о природ прибавились на этотъ разъ разсказы о кавказскихъ женщинахъ и о томъ, какъ тщательно хоронятся он отъ посторонняго взгляда. ‘Какъ крикнетъ, да въ кусты, а иная на землю упадетъ!… Установлено такъ у нихъ!’ — разсказывалъ онъ, оживляясь.
— ‘Дослухаемъ бо до кинца, тоди вже будемо усе знаты’. (Дослушаемъ до конца, тогда уже будемъ все знать) — перебивали его нетерпливо, отдавая, очевидно, продпочтеніе поэтическому описанію природы въ книг предъ устнымъ разсказомъ Пантелеймона К.
Но вс эти детали затмилъ впослдствіи яркій образъ Бэлы. Она заинтересовала ихъ съ перваго момента появленія, на картинк, окутанная чадрой. Чадра эта какъ бы развертывалась передъ ними мало-по-малу, обрисовывая все ярче и ярче контуры симпатичнаго образа. Въ начал ихъ тревожилъ вопросъ, удастся или не удастся Азамату украсть Бэлу, затмъ ихъ охватила жалость къ ней. Они съ волненіемъ слдили, сдастся ли она на подарки и ласки Печорина, причемъ одинъ изъ крестьянъ замтилъ съ горькою ироніей: ‘Овець силлю прымашоють, а дивчатъ подарункамы'(Овецъ солью приманиваютъ, а двицъ подарками).
Въ сцен, гд Печоринъ, желая напугать и растрогать Бэлу, прощается съ нею и говоритъ, что онъ удетъ, а она можетъ считать себя свободною, чувствовалось особенное оживленіе. ‘Страща!’ — ‘Вывиря!’ — ‘То винъ для того тилькы говорить, шобъ вона його пожалила!’ (Стращаетъ!— Вывряетъ!— То онъ для того только говоритъ, чтобъ она его пожалла!) — разъясняли слушатели, а одинъ изъ нихъ настолько проникся рчью Печорина, что повторялъ за нимъ, жестикулируя: ‘Хочъ тутъ живы, хочъ до дому йды — вольна!’ (Хоть тутъ живи, хоть домой или — вольна!)
Женщинъ съ первыхъ намековъ на охлажденіе Печорина сталъ тревожить вопросъ: ‘якъ бы-жъ не покинувъ’, а еще черезъ страницу он говорили съ грустью: ‘покыне, ось побачыте!’ Къ моменту же описанія трагической развязки и смерти Бэлы, она настолько была близка всмъ имъ, что, казалось, въ хату внесли покойника и вс тихо плачутъ надъ нимъ.
Да, надъ Бэлой плакали не только женщины, склонныя боле или мене къ слезливости, — по суровымъ, строгимъ, морщинистымъ лицамъ мужиковъ тоже текли слезы и они, не утирая и какъ будто даже не примчая ихъ, продолжали сосредоточенно слушать чтеніе.
Но какъ же отнеслась собственно къ герою разсказа, Печорину, эта хатняя аудиторія, взволнованная смертью Бэлы и проникнутая трагизмомъ разсказа? Подмтилъ ли кто-нибудь изъ нихъ, что это одинъ изъ тхъ господъ, ‘которымъ ничого не любо и не мыло’, какъ выражались они? Казалось, нтъ, казалось, яркій образъ Бэлы совершенно заслонилъ загадочный для нихъ образъ Печорина. И въ то время, какъ шли разсужденія по адресу Максима Максимыча на тему: ‘яка не добра людына була — и його уговорявъ, и йіи’ (какой это добрый человкъ былъ — и его уговаривалъ ее), а въ другомъ углу кто-то толковалъ объ Азамат и Казбич, ‘то воны не люды, а звиры’ (что они не люди, а зври), и говорилъ: ‘Одилатывъ и за коня, и за дивчину… ни тоби, ни мини!’ (Отплатилъ и за коня, и за двицу… ни теб, ни себ!), — о Печорин точно забыли, точно будто его совсмъ не было въ разсказ. Но вотъ возникъ вопросъ, была-бъ ли Бэла счастливе, еслибъ осталась жива и еслибъ Печоринъ измнилъ ей? Бабы, вспоминая, что въ послднее время онъ ‘и не ласкавъ йіи, и не жаливъ’ (и не ласкалъ ее, и не жаллъ) и что ‘вона, мабуть, и не разъ, и не два выходыла въ тоскою на берегъ’ (она, вроятно, не разъ и не два выходила грустить на берегъ), утверждали, что ‘тоди ще гирша-бъ доля йіи була!’ (тогда ея доля еще тяжеле была бы!)
— ‘Винъ, мабуть, такый не жалыслывый!’ (Онъ, вроятно, такой безсердечный!) — замтилъ кто-то, вспоминая о томъ, что Печоринъ не плакалъ посл смерти Бэлы.
— ‘У його сердце запеклось, и легше було-бъ заплакаты — не зможе!'(У него сердце запеклось и легче было бы заплакать — не сможетъ!) — заступились за Печорина.
По первый голосъ продолжалъ съ ироніей: ‘Онъ кого хотите покинетъ — хоть русскую, хоть черкешенку, хоть грузинку’.
— Онъ самъ себ не радъ: сперва полюбилъ ее, а потомъ она прискучила ему!— замтилъ новый защитникъ Печорина.
— Ему лишь бы достигнуть, чего захочется, а какъ только достигнулъ чего бы то ни было, сейчасъ же броситъ!— поддержали его.
— И не старый, а точно старикъ!— произнесъ тихо и задумчиво Ефимъ Е. въ то время, какъ бабы снова возвратились къ воспоминаніямъ о Бэл и ея трагической кончин.
Мы читали разсказъ Бэла по изданію Кушнерева и Прянишникова, снабженному довольно изящными иллюстраціями, но одинъ изъ крестьянъ, перелистывая самостоятельно сборникъ спб. комит. грам., наткнулся вдругъ на безобразное изображеніе Бэлы. ‘Хиба-жъ не вона?’ — произнесъ онъ, недоумвая, прочитавши надпись подъ картинкой.
— ‘Охъ, тай страшна-жъ!’ — замтилъ его сосдъ, потянувшійся къ книг.
— ‘Тимъ винъ йіи и розлюбивъ!’ — добавила одна изъ женщинъ, отршившись отъ свтлаго образа, созданнаго ея воображеніемъ, и сосредоточившись на конкретномъ рисунк.
Вопросъ о пониманіи загадочной для народа личности Печорина продолжалъ интересовать меня, и на другой день я отправила сборникъ Лермонтова молодой, грамотной деревенской женщин съ просьбой прочесть Бэлу и написать мн, что за человкъ былъ Печоринъ. Вечеромъ я получила маленькую записочку на срой бумаг, запечатанную воскомъ, въ которой я прочла слдующее:
‘Не могу описать я вамъ, какого характера былъ Печоринъ, такъ какъ это былъ ужасно странный дли меня характеръ. Не дай Богъ никому! Черезъ такой характеръ онъ никогда не могъ быть счастливымъ, такъ какъ его тянуло, самъ не зналъ куда. Живи онъ въ нашемъ быту, съ нашимъ горемъ и бдностью, ему пришлось бы пропасть, онъ же жидъ въ роскоши и достаткахъ, а потому ничего не цнилъ, ничмъ не дорожилъ и никогда ничмъ не довольствовался. Мн жалко его, но еще больше жалко Бэлу, что не дали ей пожить,— убили ея молодые годы’.
Когда, въ слдующее затмъ воскресенье, я прочла заглавіе: Максимъ Максимычъ, вс встрепенулись точно при встрч со стариннымъ знакомымъ.
— ‘Ага! Де-жъ про Максыма Максымыча винъ буде балакаты — добре!’ — говорили они, съ видимымъ удовольствіемъ приготовляясь выслушать разсказъ о симпатичномъ имъ человк.
Появленіе коляски Печорина и его гордый лакей возбудили вопросъ: ‘Какая у нихъ встрча будетъ?’ — а одинъ изъ слушателей, возмущаясь пренебрежительнымъ тономъ слуги, замтилъ не безъ желчи: ‘Каковъ панъ, таковъ и лакей — одинъ духъ!’
Замчаніе это вызвало нкоторую тревогу по поводу того, дождется ли бдный Максимъ Максимычъ стариннаго пріятеля, сидя за воротами на скамеечк, а мн дало поводъ удостовриться, что Печоринъ тоже ни забытъ.
— Высматриваетъ!— Выглядываетъ!— Поджидаетъ!— говорили слушатели съ теплымъ участіемъ къ старику. Они до тонкостей понимали его душевное состояніе, и когда во время безсонной ночи Лермонтовъ спросилъ его: ‘Не клопы ли васъ кусаютъ?’ — одинъ изъ нихъ отвчалъ за Максима Максимовича: ‘Не клопы, а думкы — и якже-такы винъ не прыйшовъ?!’ Въ голос его слышались грусть и укоръ.
Когда на другой день, проснувшись рано утромъ, Лермонтовъ увидлъ, что Максимъ Максимычъ всталъ еще раньше, кто-то предположилъ: ‘Онъ, вроятно, всю ночь не спалъ!’
Появленіе Печорина и описаніе его наружности возбудили большой интересъ въ женщинахъ. Он прислушивалась къ нему съ какимъ-то особеннымъ вниманіемъ, точно вглядывались въ человка, котораго до сихъ поръ имъ не удалось разсмотрть. За то мужики, обиженные его мимолетною, сухою встрчей съ Максимомъ Максимычемъ, отнеслись къ нему съ полнымъ осужденіемъ.
— ‘Той до його въ усердіемъ, а винъ… хочъ бы посыдивъ трохы!’ — ‘Усе гордость!’ — ‘Наговорывсь, бидный, съ прыятелемъ — ничого казаты!’ — ‘Персіи не бачывъ — это ще!’ (Тотъ до него съ усердіемъ, а онъ… хотъ бы посидлъ немного!— Все гордость!— Наговорился, бдный, съ пріятелемъ — нечего сказать!— Персіи не видлъ — вотъ еще!) — говорили они укоризненно и съ пренебреженіемъ.
Когда Максимъ Максимычъ сталъ выбрасывать изъ чемодана записки* Печорина, кто-то произнесъ съ участіемъ: ‘Озлобывсь!’ (Озлобился!)
— ‘Ще-бъ не озлобытыся на таку обиду!’ (Еще бы не озлобиться за. такую обиду!) — поддержали его.
Но желанію Лермонтова получить эти записки сочувствовали и говорили: ‘Винъ то-небудь почерпне видтиль!’ — ‘Якъ бы винъ не списавъ, и мы цёго не чулы-бъ!’ (Онъ что-нибудь почерпнетъ оттуда!— Если бы онъ не описалъ, то и мы бы этого не услышали!).
Разсказъ Тамань мы встрчаемъ въ сборник с.-петербургскаго комитета грамотности съ незначительными измненіямя и небольшими пропусками непонятныхъ словъ, какъ, наприм.: ‘сантиментальный’, ‘фантастическій’, Ундина и т. п. Пропущено описаніе наружности двушки, въ которомъ авторъ говоритъ о ‘пород’, и еще кое-что. Пропуски эти можно признать, пожалуй, основательными и принимая въ соображеніе, что Гёте, Маньйона, Юная Франція,— все это звукъ пустой для неподготовленнаго читателя изъ народа, но, слдуя своему обычному правилу, мы, все-таки, прочли Тамань по полному сборнику сочиненій, и непонятныя слова, встрчающіяся по пути, нисколько не ослабили, на нашъ взглядъ, силы общаго впечатлнія, полученнаго отъ разсказа. Слпой мальчикъ, дряхлая старуха, отважная и оригинальная двушка, союзница смлаго контрабандиста, и самъ авторъ, попавшій случайно ночью въ эту загадочную семью,— вс они встрчены были слушателями, какъ живыя лица, и возбудили въ нихъ живйшій интересъ.
— Онъ, вроятно, хоть немного видитъ!— говорили они о слпомъ мальчик, раздляя подозрительность автора, но, вмст съ тмъ, вспоминая своихъ мстныхъ слпцовъ и силу ихъ развитаго слуха и осязанія.
— Что изъ этого будетъ?— вопрошали они, когда двушка, боясь доноса незнакомца, задумала увлечь его поцлуемъ и пригласила на ночное свиданіе въ лодк.— Вернется ли онъ, или въ вод останется? Куда она его завезетъ? И зачмъ похалъ?
— На что?… Извстно, съ ума свела!— разъясняли другіе.
Вообще, двушка эта имъ очень нравилась: нравились въ ней смлость, ловкость, находчивость, и они нсколько разъ вспоминали и повторяли ея умные отвты, приговаривая: ‘Не ошибется, что и какъ сказать!— Въ карманъ за словомъ не ползетъ!’
— Какъ зовутъ?— Кто крестилъ, тотъ и знаетъ!— Откуда втеръ, оттуда и счастье!— повторяли они любовно ея слова.
— А она на Дыню немного похожа,— такая же быстрая!— замтилъ одинъ изъ слушателей, поставивъ меня втупикъ.
— Какая-жъ она Дыня?… Дина!— оборвала его быстро свекровь, обладающая удивительною памятью, несмотря на свою безграмотность, и тотчасъ собразившая, что рчь идетъ о Дин въ Кавказскомъ плнник Толстаго.
— ‘Хочъ на Дыню переведемъ, якъ забудемъ!’ — отвчалъ ей, улыбаясь, ошибшійся человкъ.
— И пистолетъ тотъ заснулъ!— продолжали шутить слушатели, когда смлая двушка ловкимъ движеніемъ обезоружила своего спутника. Но въ моментъ, когда она ршилась сбросить его въ воду и между ними завязалась отчаянная борьба, волненіе это отразилось и на присутствующихъ.
— ‘Чимъ же вона його обморочила?’ — возникъ вопросъ.
— ‘Умными ричамы!’ — отвчалъ кто-то въ положительной форм.
— ‘А може заговоромъ?’ — предположила одна изъ женщинъ.
— ‘Поцилуемъ узяла!’ — возражали ей и очень остались довольны, когда смлая двушка выплыла благополучно на берегъ. ‘Ото дивчина! Такъ, то и море не бере!’ — хвалили ее.
Но слово ‘контрабандисты’, разршающее интересную загадку, кто были эти лица, привело слушателей въ замшательство. Я отыскала Объясненіе словъ въ сборник и прочла: ‘Контрабандисты — люди, занимающіеся тайнымъ безпошлиннымъ провозомъ товаровъ въ пограничныхъ мстахъ’. Но это толковое по существу объясненіе мало дало неграмотнымъ жителямъ степнаго захолустья, и только одинъ изъ нихъ, подумавши, сказалъ: ‘неначе водка безъ патента’, для другихъ же, вроятно, эти живыя лица остались загадочными, хотя и интересными людьми безъ профессіи, и я невольно пожалла, что въ хат не было на этотъ разъ свекра, который, вроятно, вычиталъ или, врне сказать, выслушалъ когда-нибудь и гд-нибудь, что такое контрабандисты, чмъ они занимаются, и, наврное, подлился бы своими свдніями съ односельчанами.
Какъ видно изъ предъидущаго, слушатели мои отнеслись къ героин разсказа какъ къ лицу вполн реальному, живому, называя ее умною, смлою, безстрашною двушкой, но на бду, по окончаніи чтенія, я вздумала показать картинку изъ сборника, изданнаго петерб. комитетомъ грамотности. Вглядываясь въ растрепанную и безобразную фигуру, изображенную на этой картинк, одинъ изъ нихъ воскликнулъ: ‘та вона видьма!’ (да она вдьма!) — очевидно, подъ впечатлніемъ художественнаго разсказа Лермонтова, ему нарисовался совсмъ иной образъ, и эта картинка только сбила его съ позиціи.
— ‘Чего-жъ тамъ видьма?… Вона черкеська, тимъ вопа такъ и страшна’,— заступился другой, пристально вглядываясь въ безобразное изображеніе.
Но бабамъ пришлось по вкусу первое толкованіе и, передавая книгу изъ рукъ въ руки, он повторяли таинственно: ‘Може и видьма — Богъ святый знае!’
Восклицаніе это невольно заставило меня призадуматься. Если задача художественнаго произведенія заключается въ томъ, чтобы воспитывать человка и развивать въ немъ стремленіе къ прекрасному, если картинка, приложенная къ книг, иметъ цлью иллюстрировать данное произведеніе, то какимъ образомъ можно достигнуть этого, сопровождая разсказъ безобразными иллюстраціями, совершенно не соотвтствующими тексту?!… Картинка иметъ сбытъ въ народ, и намъ вполн понятны меркантильныя цли лубочниковъ, снабжающихъ книгу картинкой, но просвщенные издатели могли бы, кажется, избжать такого рода ошибки.
Насколько наблюдала я, читатель изъ народа воспринимаетъ вс впечатлнія гораздо живе, чмъ ‘зачитавшійся’ интеллигентный человкъ, и эта дисгармонія между художественнымъ литературнымъ произведеніемъ и грубою лубочною картинкой на ту же тему чувствуется имъ, пожалуй, еще рзче и осязательне.
Чтеніе Княжны Мери я отложила на послднее, прощальное, такъ сказать, воскресенье, зная по примру прошлыхъ годовъ, что на него собираются обыкновенно вс мои слушатели и что оно носитъ на себ какой-то исключительно семейный характеръ въ виду предстоящей разлуки. Такъ было и на этотъ разъ. Я застала въ хат всхъ моихъ постителей безъ исключенія. На мужикахъ были надты праздничныя свиты, бабы тоже принарядились и вс съ какою-то особенною задумчивостью говорили о томъ, придется ли намъ свидться будущимъ лтомъ и какъ пройдетъ для каждаго зима.
— Вамъ тамъ въ город весело, вы, можетъ быть, насъ и не вспомните никогда, а мы ждемъ, ждемъ, когда весна придетъ, когда она намъ прежнюю радость принесетъ!
— А какъ соскучимся зимою, да возьмемся за книгу, сейчасъ и васъ вспомнимъ и наше хатнее читанье!— говорила другая съ неменьшимъ выраженіемъ.
Одной только свекрови хотлось, очевидно, напомнить о чемъ-то постороннемъ и она выпалила, наконецъ: ‘Тилькы Тамары у насъ нема!’ — ‘Нема!… нема!…’ — поддержали ее нсколько голосовъ, и я очень была рада полученію къ этому воскресенью отдльныхъ дешевыхъ изданій Демона {Поэмы Мцыри и Демонъ М. Ю. Лермонтова. Дешев. библіотека. Изд. А. С. Суворина. Ц. 8 к.} и раздала имъ на память по книжк.
Когда я приступила къ чтенію, въ аудиторіи моей чувствовалась какая-то особенная оживленность, энтузіазмъ: казалось, люди эти не проронятъ ни единаго слова изъ того, что вы прочтете имъ, и готовы слушать васъ хоть цлый день. Дйствительно, чтеніе Княжны Мери затянулось на нсколько часовъ, но ни въ комъ не замтно было ни малйшихъ признаковъ утомленія: даже Онуфрій С. слушалъ все время съ открытыми глазами, даже Николай Б., отршившись на этотъ разъ отъ своихъ хозяйственныхъ длъ, оставался до конца, о другихъ уже и говорить нечего.
Когда я прочла нсколько страницъ о Пятигорск и его постителяхъ, прізжающихъ лечиться на лто, я взглянула на женщинъ, задаваясь вопросомъ, интересно ли имъ это описаніе чуждой среды, чуждыхъ нравовъ и обычаевъ, и вдругъ лица эти живо напомнили мн балъ и толпу прислуги въ передней, которая съ необыкновеннымъ любопытствомъ и жадностью вглядывается въ забавы господъ. Разница казалась только въ томъ, что тамъ эта прислуга ютится кое-какъ и заглядываетъ въ щелочку, а здсь передъ нею раскрыта привтливо картина жизни свтскихъ людей, ихъ радости, печали, тревоги, заблужденія и вс т людскія страсти, которыя двигаютъ не однимъ только великосвтскимъ обществомъ, хотя и выливаются тамъ въ иныя формы.
Да, слушатели мои съ жаднымъ любопытствомъ вглядывались въ это великосвтское общество и съ крайнимъ интересомъ встрчали появленіе каждаго новаго лица. Они внимательно вслушивались въ умныя рчи доктора Вернера, подсмивались вмст съ Печоринымъ надъ напускною мрачностью юнкера Грушницкаго, слдили за княгиней Литовской и княжной Мери, всматривались въ интересную Вру съ родинкой на щек, иронизировали надъ положеніемъ ея обманутаго мужа-старика и постоянно были въ курс дла. Правда, Печорина они приняли сначала за Лермонтова, но когда Грушницкій окликнулъ его при встрч: ‘Печоринъ, давно ли здсь?’ — вс ему обрадовались, какъ старинному знакомому, и тотчасъ вспомнили о Бэл. Подсмиваясь съ Печоринымъ надъ Грушницкимъ, они, вмст съ тмъ, замчали: ‘Охъ, та и любывъ же винъ дратуваты!’ — ‘Усе поперёкъ робе — не хоче никому уважыты, та и годи!’ (Охъ, да и любилъ же онъ дразнить!— Все напротивъ длаетъ — не хочетъ никому уважить, да и только!)
— Все съ насмшкою, какъ покойный Семенъ, всякаго осметъ, — сказала старостиха, и я многое дала бы, чтобы узнать дальнйшую характеристику этого Семена, но десятки глазъ смотрли на меня съ любопытствомъ и ждали продолженія, да и вообще разспросы у насъ не приняты, такъ какъ могутъ оказаться неумстными для такого возраста слушателей.
Надъ Грушницкимъ они положительно смялись.
— Не хочетъ и слушать, не то что танцовать!— Не признается, небось, что то не онъ, а она не захотла выйти за него замужъ!— говорили они по поводу отношеній его къ княжн Мери.
Отказъ Печорина жениться на ней искренно огорчилъ ихъ и, вспоминая о другихъ ея поклонникахъ, они говорили: ‘Скилько озадачувало и саме, бидне, наризалось!’ (Сколькихъ увлекала собой и сама, бдная, попалась!).
— ‘Саме панське життя!’ (Самая барская] жизнь!) — подвелъ вдругъ кто-то итоги жизни на водахъ, а Тимоей Б. оказался, кстати, очевидцемъ подобнаго житья на Кавказ и началъ весьма подробно и картинно разсказывать о веселостяхъ и забавахъ господъ. Съ свойственнымъ ему доктринерствомъ онъ свелъ, однако, на то, что все это грхъ и что одинъ священникъ, возвращавшійся съ нимъ съ Кавказа, говорилъ, что никогда не подетъ туда больше, несмотря на предписаніе докторовъ, такъ какъ тамъ ‘одно скушеніе’. Не нравилось ему также, что матери привозятъ туда дочерей, какъ привезла княгиня Литовская княжну Мери напоказъ женихамъ, и что болзнь берутъ только предлогомъ: ‘шобъ не було подозрнія, то хоче дочку замижъ виддаты’ (чтобъ не было подозрнія, что хочетъ дочку замужъ выдать).
Но вс эти разговоры, вставки, замчанія казались меня весьма понятными и естественными и нисколько не удивляли меня {Я испытала чувство удивленія, когда, по прочтеніи слдующихъ двухъ строкъ: ‘Посл этого стоитъ ли труда жить? а все живешь изъ любопытства: ожидаешь чего-то новаго’,— тотъ же самый слушатель произнесъ задумчиво, качая головой: ‘Такъ, такъ!… Усе чогось поджидаешь… якоись новыны!’ (Такъ, такъ!… Все чего-то поджидаешь… какой-то новины!)}, пока не подошла страница съ тою удивительною характеристикой, которую производитъ надъ собой Печоринъ передъ княжной Мери. Вотъ эта страница: