В. Э. Вацуро
Лермонтов М. Ю.: биобиблиографическая справка, Лермонтов Михаил Юрьевич, Год: 1990
Время на прочтение: 19 минут(ы)
ЛЕРМОНТОВ, Михаил Юрьевич [ночь со 2(14) на 3(15).Х.1814, Москва — 15(27).VII.1841, подножие горы Машук, в 4 верстах от Пятигорска) — поэт, прозаик, драматург. Сын армейского капитана Ю. П. Лермонтова и М. М. Лермонтовой, урожденной Арсеньевой, единственной наследницы значительного состояния своей матери, Елизаветы Алексеевны, принадлежавшей к богатому и влиятельному роду Столыпиных. Брак, заключенный против воли Е. А. Арсеньевой, был неравным и несчастливым, мальчик рос в атмосфере семейных несогласий, отразившихся потом в драмах ‘Странный человек’ и ‘Menschen und leidenschaften’. После ранней смерти матери (в 1817 г. в возрасте 21 г.) ребенка взяла к себе бабушка, Е. А. Арсеньева, устранив от воспитания отца. Детство Л. прошло в имении Тарханы Пензенской губ. Женщина умная, твердая и властная, бабушка перенесла на внука все свои привязанности. Л. получил столичное домашнее образование: помимо обычного гувернера-француза, у него была бонна-немка и позднее преподаватель-англичанин, Л. с детства свободно владел французским и немецким языками. Уже ребенком Л. хорошо знал быт (в т. ч. социальный) помещичьей усадьбы, также нашедший впоследствии отражение в его автобиографических драмах. Летом 1825 г. бабушка повезла Л. на воды на Кавказ, детские впечатления от кавказской природы и быта горских народов остались ‘в раннем творчестве Л. (‘Кавказ’, 1830, ‘Синие горы Кавказа, приветствую вас!..’, 1832). В 1827 г. семья переезжает в Москву, и осенью 1828 г. Л. зачисляется полупансионером в 4-й класс Московского университетского благородного пансиона, одного из лучших учебных заведений России, где учились ранее В. А. Жуковский, А. С. Грибоедов, Ф. И. Тютчев и многие деятели декабристского движения. В пансионе Л. получает систематическое гуманитарное образование, которое пополняет затем самостоятельным чтением, родственник Л. А. П. Шан-Гирей вспоминал, что у Л. была библиотека с сочинениями М. В. Ломоносова, Г. Р. Державина, И. И. Дмитриева, В. А. Озерова, К. Н. Батюшкова, И. А. Крылова, В. А. Жуковского, И. И. Козлова и А. С. Пушкина. Уже в Тарханах определился острый интерес мальчика Л. к литературе и поэтическому творчеству, его привлекают прежде всего Пушкин и русская ‘байроническая поэма’. Эти умонастроения приходили в противоречие с пансионским литературным воспитанием, где господствовали старые, антиромантические традиции, противником пушкинского романтизма были поэт и эстетик профессор А, Ф. Мерзляков, у которого Л. брал домашние уроки, и С. Е. Раич, руководитель пансионского литературного кружка, в котором участвовал Л. В ранних стихах Л. есть следы уроков Мерзлякова и Раича, однако явно преобладает ориентация на Пушкина, философско-эстетический журнал ‘Московский вестник’, с повышенным интересом к немецкому романтическому движению, и на поэму и лирику Байрона, с которым Л. уже с 1830 г. начинает знакомиться в подлиннике. В 1828—1829 гг. он пишет несколько ‘байронических поэм’: ‘Корсар’, ‘Преступник’, ‘Олег’, ‘Два брата’. Для этих поэм, как и для байронической поэмы в целом, характерна центральная фигура героя — сильной, волевой личности, наделенной титаническими страстями и находящейся в состоянии войны с обществом. Байронический герой — изгой, нарушающий законы общественной морали, жертва общества и одновременно мститель ему, герой и преступник в одно и то же время. Непременный мотив в такой поэме — трагическая любовь. Любовь — единственное средство для героя найти выход из своего одиночества, но она оканчивается либо изменой, либо гибелью возлюбленной, что усугубляет это одиночество и является источником нечеловеческого страдания героя. Очищающая роль страдания — важная художественная идея, которая разовьется потом в позднем творчестве Л. Герой такого типа появляется в его ранней лирике: Наполеон (‘Наполеон’, ‘Дума’, 1830), предводитель разбойников с чертами Степана Разина (‘Атаман’, 1831) и др. С формированием типа байронического героя связано у Л. и появление темы богоборчества, в 1829 г. он замышляет поэму ‘Демон’, над которой будет работать почти до конца жизни.
В 1830 г. Л. поступает на нравственно-политическое отделение Московского университета, одного из самых своеобразных и самых демократических учебных заведений тогдашней России. Здесь сохранялся еще дух независимой студенческой корпорации и воспоминания о декабристском движении, по рукам ходили запрещенные стихи Рылеева и Пушкина. Студенческая среда выдвинула бунтарей типа А. И. Полежаева, отданного в солдаты за поэму ‘Сашка’, противоречившую официально насаждаемой морали, в университете действовали и философско-политические кружки В. Г. Белинского и А. И. Герцена. Л. держится несколько особняком, но, как и другие, он захвачен оппозиционными настроениями. Еще в пансионе он пишет стихотворение ‘Жалобы турка’ (1829), проникнутое антикрепостническим и антидеспотическим пафосом, а в 1830—1831 гг. приветствует Июльскую революцию во Франции, адресуя гневные строки согнанному с трона Карлу X (’30 июля 1830 года’). Он знаком и с поэзией А. А. Бестужева и К. Ф. Рылеева, особое воздействие оказывает на него стихотворение Пушкина ‘Андрей Шенье’ с центральным образом казненного французского поэта, который интерпретировался в революционном духе. Его привлекают и темы борьбы за свободу у Байрона и Т. Мура, особенно популярные у поэтов декабристской эпохи. В поэме ‘Последний сын вольности’ (1830—1831) нашли место излюбленные мотивы русской гражданской поэзии — темы борьбы с тиранией в защиту идеализированной Новгородской республики и гибели за вольность. Однако поэзия Л. уже отошла от поэзии декабристов — и по проблематике, и по поэтическому языку. Социально-политические идеи редко выражаются в ней непосредственно, чаще всего они как бы сквозят в духовном облике лермонтовского героя, напряженно всматривающегося в окружающий мир и в свою собственную жизнь. Для Л. и его поколения характерно стремление осмыслить окружающее в категориях философии, психологии и морали, в противопоставлениях покоя и деятельности, земного и небесного, жизни и смерти, добра и зла. С 1830 г. в лирике Л. появляется жанр лирического размышления, напоминающего отрывок из дневника, иногда оно прямо носит название ‘Отрывок’ или, как дневниковая запись, обозначено датой. Поэт как бы ставит себя в центр созданного им поэтического мира, который предстает ему как чужой и враждебный, обрекающий мыслящую и чувствующую личность на бесконечное одиночество. В это время Л. ощущает Байрона как особенно близкого себе поэта и внимательно изучает не только его сочинения, но и биографию, с которой соотносит свои духовные искания (‘Не думай, чтоб я был достоин сожаленья…’, ‘Нет, я не Байрон, я другой…’). Поэтому его стихи 1830—1831 гг. и драмы, где ясно звучат автобиографические мотивы, нельзя считать автобиографией в точном смысле слова: они достоверны как свидетельство о внутренней жизни поэта, но не как биографический документ. Так, Владимир Арбенин, подобно Л., вырастает в обстановке семейной драмы, но юноша Л. не был свидетелем охлаждения отца, душевных мук матери — и самые отношения с отцом у него складывались иначе (‘Странный человек’). Жизненный материал здесь преобразован по законам художественного обобщения. Так происходит и в любовных стихах 1830—1831 гг. В эти годы юноша Л. вступает в пору зрелости и стремится утвердить себя как личность в сфере духовной и эмоциональной. Шестнадцати лет он влюбляется в Е. А. Сушкову, приятельницу своей дальней родственницы А. М. Верещагиной, и пишет ей стихи — лирические исповеди, моментальные отражения эмоций и настроений. По этим стихам (‘Благодарю!’, ‘Зови надежду сновиденьем…’, ‘Я не люблю тебя — страстей…’) можно следить за развитием чувства поэта, но самое чувство в них драматизировано и гиперболизировано. То же относится к стихам, посвященным Н. Ф. Ивановой, дочери известного московского драматурга, с которой Л. познакомился в 1830 г. Стихи этого лирического цикла отличаются еще большей драматической напряженностью, но они включают, наряду с подлинными впечатлениями и переживаниями, и мотивы, пришедшие из литературы и истории. Так, Л. представляет себя в облике поэта, гибнущего в изгнании или на плахе (подобно А. Шенье), он обращается к возлюбленной как к своей единственной защите ‘перед бесчувственной толпой’, однако она неспособна последовать за ним и разделить его страдания (мотивы стихов Байрона и Т. Мура).
В 1830—1831 гг. раннее лирическое творчество Л. достигает вершины, далее начинается спад. После 1831 г. мы уже редко найдем у него стихи в форме дневниковой записи, он чаще предпочитает писать не от собственного имени, а от третьего лица, ‘лирического героя’, не совпадающего с автором ни биографически, ни психологически и как бы берущего на себя роль посредника между автором и читателем. Л. обращается к лиро-эпическим формам, к балладе, которая сохраняла драматичность сюжета, но давала поэту большую свободу в использовании поэтических тем, сюжетов, образности, нежели непосредственное лирическое самовыражение (‘Тростник’, ‘Русалка’, ‘Желанье’, 1832). Это стремление отойти от чисто лирических форм и расширить повествовательные, эпические элементы сказывается на всем творчестве Л. Именно в 1832 г. он обращается к прозе и начинает писать роман о крестьянской войне 1773—1775 гг. под руководством Пугачева, ему приходится обращаться к изображению быта, сцен крепостного угнетения и помещичьего произвола, очерчивать характеры крестьян, помещиков, повстанцев. Вместе с тем этот роман (‘Вадим’) еще тесно связан с поэтическим творчеством Л.: герой его близок к герою байронических поэм и даже язык — приподнятый, украшенный, излишне экспрессивный — напоминает язык стихотворной поэмы. В поэмах же у Л. как бы определяются две тематические группы: одна тяготеет к средневековой русской истории, другая — к экзотическому ‘южному’, кавказскому быту. Историческая поэма (как ‘Последний сын вольности’) отличается суровым северным колоритом, в ней действует сумрачный и сдержанный герой с трагической судьбой, сюжет развивается стремительно, без отступлений. ‘Кавказская’ поэма, напротив, наполнена отступлениями, этнографическими описаниями, в ней силен повествовательный элемент. Герои ее более ‘естественны’, т. к. ближе к природным началам, однако и их судьба драматична и даже трагична. Такова поэма ‘Измаил-Бей’ (1832), которая, однако, включает нечто и от ‘северных’ поэм: герой ее, горец, воспитанный в России, вдали от родины, объединяет черты ‘естественного’ и ‘цивилизованного’ героя.
В 1832 г. Л. оставляет университет, не удовлетворенный казенной рутиной преподавания, и предполагает продолжить образование в столице. В июле — нач. августа он выезжает в Петербург. Однако в Петербургском университете ему отказались зачесть прослушанные в Москве предметы, чтобы не начинать обучение заново, Л. не без колебаний принимает совет родных избрать военное поприще. 4 ноября 1832 г. он сдал экзамены в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Начались ‘два страшных года’ обучения в николаевском закрытом учебном заведении, где ‘маршировки’ н ‘парадировки’ почти не оставляли времени для творческой деятельности. Она оживляется у Л. в 1835 г., когда, окончив школу, он был выпущен корнетом в лейб-гвардии гусарский полк. В этом году появляется в печати поэма Л. ‘Хаджи-Абрек’, он отдает в цензуру первую редакцию драмы ‘Маскарад’, работает над поэмами ‘Сашка’ и ‘Боярин Орша’, начинает роман ‘Княгиня Лиговская’. Проза определяет теперь основное направление его литературной работы.
‘Княгиня Лиговская’ (1836) — во многом переходное произведение. Здесь Л. впервые отказывается от ‘исключительного’ героя. Его Григорий Александрович Печорин — ‘добрый малый’ из числа светской ‘золотой молодежи’, противопоставленный ему Красинский — бедный чиновник-дворянин, остро ощущающий свою социальную ущемленность. Столкновение между героями — конфликт социальный и одновременно столкновение двух характеров: порывистого, страстного, ‘романтического’ характера Красинского и сдержанного, сформированного общественным этикетом и предрассудками Печорина. Позднее эта схема отношений в сильно измененном виде будет воспроизведена в ‘Герое нашего времени’. Конфликт развертывается в гуще петербургской повседневности. Быт в повести не есть нечто внешнее по отношению к характеру (как в ранних драмах), картины жизни ‘света’ и, с другой стороны, петербургских ‘углов’ (в последних Л. предвосхитил будущую ‘натуральную школу’) определяет поведение героев, их социальные привычки, формы взаимоотношений. Л. сделал шаг к открытию социального характера. Он попытался создать и образ автора-повествователя, вторгающегося в события, комментирующего их в тоне непринужденного разговора с читателем. Ему не удалось разрешить в повести все это многообразие задач, видимо, отчасти поэтому он оставил работу.
Одновременно Л. работает над ‘Маскарадом’ (1835—1836) — самым значительным своим драматическим произведением, первым, которое он счел достойным обнародования. Л. трижды подавал ‘Маскарад’ в драматическую цензуру и дважды переделывал, чтобы увидеть его на сцене, но все редакции драмы были запрещены. По остроте конфликта и отчасти по жанру ‘Маскарад’ был близок к французской мелодраме и романтической драме (В. Гюго, А. Дюма), которые считались противоречащими официальным нормам морали, подозревали также, что Л. изобразил реальное происшествие. В сюжете ‘Маскарада’ улавливаются и следы чтения Шекспира, ‘Горя от ума’ Грибоедова, ‘Цыган’ Пушкина. От Грибоедова идет живость сатирических диалогов и острые зарисовки света с его психологией и нормами поведения. Эти нормы и становятся причиной гибели героев: логика поведения и убийц, и жертв подчиняется непреложным законам. Арбенин, герой ‘Маскарада’, порвал с обществом, но унес с собою его представления и способ мышления, это и закрывает ему доступ к истине: он не знает иных законов, кроме развращающих законов света, и не может поверить, что его жена свободна от них. Уверив себя в неверности Нины, он сам вершит суд и казнь, уничтожая то, что составляло смысл его жизни. Но этого мало: он приходит к осознанию, что акт высокого мщения свелся к обычному злодейству. Арбенин наказуется не искупительной смертью, но продолжающейся жизнью и не романтическим безумием, а сумасшествием. Так Л. делает важный шаг к пересмотру концепции байронического героя, в которой важная роль принадлежит образу героини. Личность и поступки его в ‘Маскараде’ соотнесены с личностью и поступками других, судьба Нины является мерилом моральной правоты Арбенина.
Нечто подобное происходит и в ‘Боярине Орше’ (1835—1836), первой оригинальной и зрелой поэме Л., хотя и сохраняющей еще связь с байронической традицией. Здесь уже не один герой, а два, за каждым из которых стоит своя правда, причем ни один из них не уступает другому ни по силе характера, ни по силе страдания. Если для Арсения (байронического героя) на первом месте — правда индивидуального чувства, то на стороне Орши — правда закона, обычаев, традиции. В ранних поэмах Арсению было бы целиком отдано авторское и читательское сочувствие, в ‘Боярине Орше’ Орша выдвигается на передний план. Это объективный характер, обрисованный чертами более эпоса, чем лирики, и с его фигурой связан древнерусский колорит поэмы. В Орше есть и элементы исторического характера — это феодал времени Ивана Грозного с чертами времени в духовном облике.
В Петербурге в 1835—1836 гг. Л. начинает сближаться с литературными кругами: А. А. Краевским, помощником Пушкина по ‘Современнику’, поэтом А. Н. Муравьевым, вероятно, с И. И. Козловым. Один из ближайших его друзей — С. А. Раевский, будущий фольклорист, подогревающий его интерес к русскому народному творчеству. Однако в это время Л. еще не входит в ближайший пушкинский круг, с Пушкиным он также не знаком. Тем более принципиальный характер получает его стихотворение ‘Смерть Поэта’, написанное сразу после получения известия о гибели Пушкина на дуэли. Л. говорил от имени целого поколения, одушевляемого скорбью о гибели национального гения и негодованием против его врагов. ‘Смерть
Поэта’ мгновенно распространилась в списках и принесла Л. широчайшую известность, в т. ч. и в литературном окружении Пушкина. В стихотворении, содержалась концепция жизни и смерти Пушкина, опиравшаяся на собственные пушкинские стихи и статьи, в т. ч. и ненапечатанные, как ‘Моя родословная’. Основную тяжесть вины Л. перенес на общество, уже описанное им в ‘Маскараде’, и его правящую верхушку — ‘новую аристократию’, ‘надменных потомков / Известной подлостью прославленных отцов’. Вслед за Пушкиным Л. адресовал обвинения той части дворянства, которая получила особый вес и влияние при дворе, но не имела за собой национальной исторической и культурной традиции и полностью зависела от императора. Заключительные 16 строк стихотворения, где содержались слова ‘И вы не смоете всей вашей черной кровью / Поэта праведную кровь!’, были восприняты при дворе как ‘призыв к революции’. Л. был арестован, началось политическое дело о ‘непозволительных стихах’. Под арестом Л. пишет несколько стихотворений, из которых затем выросли шедевры его ‘тюремной лирики’, такие, как ‘Узник’, ‘Соседка’, ‘Пленный рыцарь’.
В марте 1837 г. Л., переведенный из гвардии в Нижегородский драгунский, полк, выехал из Петербурга на Кавказ. Началась первая кавказская ссылка Л. Она была тяжелым испытанием для поэта, но чрезвычайно расширила диапазон его творческих впечатлений. К концу года Л. объездил всю Кавказскую линию от Кизляра до Тамани, побывал в горах и в центральных областях Грузии. В Пятигорске, Тифлисе, Ставрополе раздвинулся круг его связей. Он знакомится со ссыльными декабристами, близко сходится с крупнейшим поэтом декабристской каторги А. И. Одоевским, сближается с доктором Н. В. Майером, примечательным деятелем из декабристского окружения, послужившим затем прототипом доктора Вернера в ‘Герое нашего времени’. В Пятигорске он встречается с Н. М. Сатиным, участником кружка А. И. Герцена и Н. П. Огарева, и молодым В. Г. Белинским, в Тифлисе входит в круг грузинской интеллигенции, группировавшейся около А. Г. Чавчавадзе, поэта, общественного деятеля, отца Нины Грибоедовой. Документальных данных об этих связях мало, часто они устанавливаются по косвенным свидетельствам и по отражению их в творчестве Л., так, стихотворение ‘Памяти А. И. О<доевско>го’ (1839) говорит о большой духовной близости с Одоевским Л. Однако контакты его со ссыльными декабристами не были простыми и легкими: известно, что Н. И. Лорер и М. А. Назимов ясно ощущали в нем представителя иного поколения, зараженного скептицизмом и социальным пессимизмом и скрывающего от окружающих свой внутренний мир под маской иронии и общественного индифферентизма. Внешне эта особенность нередко выражалась у Л. в стремлении уклониться от разговоров на серьезные темы, в ироническом отношении к восторженности и исповедальности, такая манера держать себя оттолкнула в 1837 г. от поэта Белинского, привыкшего к философским спорам в дружеских кружках. Между тем для самого Л. эти встречи и разговоры стали драгоценным творческим материалом: он получал возможность осмыслить социально-психологические признаки своего поколения и оценить их как исторически закономерное явление. Результаты этих наблюдений будут обобщены в образе Печорина и в ‘Думе’ (1838), где беспощадный анализ ведется не с позиций абстрактной морали, а с позиций исторического самосознания и распространяется на само анализирующее сознание поэта.
Предпосылки такого подхода зарождаются у Л. уже в первой кавказской ссылке. Проблемы исторической судьбы поколений ставятся в ‘Бородине’ (1837), где рельефно обрисован контраст между ‘богатырями’ 1812 г. и ‘нынешним племенем’. На Кавказе Л. столкнулся с людьми разных социально-психологических формаций, он близко соприкоснулся с народной жизнью, увидел быт казачьих станиц, русских солдат, многочисленных народностей Кавказа. На новой основе оживляется и его интерес к народному творчеству, в 1837 г. он записывает народную сказку об Ашик-Керибе, стремясь передать и колорит восточной речи, и самую манеру мышления восточного сказителя и его героя. Эти же впечатления отразились в балладе ‘Дары Терека’ и ‘Казачьей колыбельной песне’, где фольклор оказывается культурной стихией, из которой вырастает народный характер.
Кавказская ссылка Л. была сокращена хлопотами бабушки и влиятельных знакомых. Уже в январе 1838 г., ‘прощенный’ и переведенный в лейб-гвардии Гродненский полк, Л. возвращается в Петербург. Три с половиной года жизни в столице—1838—1840 гг. и часть 1841 г. были годами его литературной славы. На Л. смотрят теперь как на поэтического наследника и защитника имени Пушкина. Он сразу же попадает в пушкинский литературный круг, знакомится с В. А. Жуковским, П. А. Вяземским, П. А. Плетневым, семейством Карамзиных, печатает в основанном Пушкиным ‘Современнике’ ‘Бородино’ и ‘Тамбовскую казначейшу’. Он становится свидетелем собирания и издания неизвестных ранее пушкинских сочинений, и в его поздних произведениях есть прямые следы знакомства с ними: так, в ‘Тамаре’ улавливается тема Клеопатры из ‘Египетских ночей’, имя Га-луб в ‘Валерике’ взято из первой публикации ‘Тазита’, ‘Журналист, читатель и писатель’ содержат отзвуки пушкинских полемических статей и стихов. Однако Л. движется своим собственным путем, развивая темы и мотивы, уже определившиеся в его творчестве. В ‘Песне про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова’ (1837) он как бы продолжает ‘Боярина Оршу’, но уже на основе того поворота к фольклору, который произошел в 1837 г. Л. создает эпическую поэму по фольклорным образцам, стремясь воспроизвести не столько формы, сколько дух народной поэзии и национальный характер. Подобно Орше, Калашников — ‘невольник чести’ XVI в., движимый народными представлениями о чести, законе и обычае, которыми не может поступиться и перед лицом смерти, это эпический характер, носитель внеличного, народного начала. В ‘Песне…’ он торжествует окончательную победу над героем-индивидуалистом, исповедующим культ личной храбрости, удали и страсти, и предание возвеличивает эту победу. Личность представляется теперь Л. в совокупности своих социальных и исторических связей, и он все далее отходит от поэтизации трагического и бунтующего героя-одиночки. Этот процесс переоценки традиционных романтических представлений, начавшийся уже в ‘Маскараде’, дает себя знать и в лирике зрелого Л. Так, в стихотворении ‘Не верь себе’ (1839) он заново рассматривает характерную романтическую тему ‘поэт и толпа’, почти парадоксально становясь на сторону ‘толпы’: она оказывается выше молодого мечтателя, ибо за ней стоит тяжкий, выстраданный ею и неизвестный ему душевный опыт, страдание, скрываемо- от посторонних глаз. Страдание для зрелого Л. есть мера внутренней ценности личности, оно играет очищающую, искупительную роль. Эта идея прослеживается в поздних редакциях ‘Демона’.
Начав работу над поэмой в 1829 г., Л. в 1829—1831 гг. пишет или намечает четыре редакции ее и разрабатывает близкие темы в ‘Азраиле’ и ‘Ангеле смерти’. Согласно первоначальному замыслу, в центре поэмы должен был стоять образ падшего ангела, несущего на себе бремя вселенского проклятия, ища выхода из своего одиночества, Демон влюбляется в молодую монахиню. Но монахиня любит ангела, и надежда на возрождение сменяется у Демона ненавистью и жаждой мести, он обольщает и губит монахиню во имя торжества над соперником. В 1833—1834 гг. Л. создает пятую редакцию поэмы, в 1838 г.— шестую. Эти редакции отражают изменения в художественном сознании Л., которые особенно сказались на изменении облика героини. Она постепенно теряла черты абстрактно-романтической грешницы и получала все более разработанную и психологически мотивированную биографию. В шестой редакции Л. нашел окончательное место действия — Кавказ, а сюжет оказался погруженным в атмосферу народных преданий и обогащен деталями быта и этнографии, а княжна Тамара предстала как живой и полнокровный образ. С появлением такого образа Демон получил меру ценности своих деяний. По своему философско-этическому содержанию образ Тамары равновелик образу Демона. Она наделена той полнотой переживания, которая исчезла в современном мире, любовь ее самоотверженна и соединена с искупительным страданием. Поэтому, погубив Тамару, Демон не только наказан безысходным одиночеством (как было в ранних, ‘байронических’ редакциях), но и побежден в самый момент своей мнимой победы — ибо его жертва возвысилась над ним. Этот последний этап эволюции замысла был связан с общей переоценкой индивидуалистической идеи, затронувшей все творчество Л. конца 30 гг. Однако переоценка не означала ‘разоблачения’, дискредитации. Демон оставался существом бунтующим и страдающим, в его монологах звучало отрицание существующего миропорядка, и его голос начинал сливаться с голосом автора. Однако в ‘Демоне’ нашли наиболее ясное воплощение свойственные Л. мотивы богоборчества. Они стали причиной запрещения поэмы к печати.
К 1839 г. Л., по-видимому, считал замысел ‘Демона’ исчерпанным. В 1840 г. в ‘Сказке для детей’ он вспомнил о ‘безумном, страстном, детском бреде’, мучившем его много лет, от которого он, наконец, ‘отделался стихами’. В ‘Сказке для детей’ появляется новый тип демона, умного и ироничного, введенного в бытовую среду, с чертами гетевского Мефистофеля. К 1839 г. относится последняя редакция ‘Демона’, и в том же году Л. пишет новую поэму — ‘Мцыри’.
Подобно ‘Демону’, ‘Мцыри’ завершает целую линию замыслов Л., зародившихся еще в 1830—1831 гг. В нее вошли и целые фрагменты из ранних, не напечатанных Л. поэм: ‘Исповеди’, ‘Боярина Орши’. Внутреннее родство Мцыри и Демона несомненно, в нем так же заложено отрицающее, протестующее начало и та же сила духа, как и Демон, он пытается вырваться из мира, обрекающего его на одиночество. Однако Мцыри — прямая противоположность байроническому герою: это ‘естественный человек’, которому навязаны угнетающие его внутреннее чувство общественные отношения. Пафос отрицания в ‘Мцыри’ едва ли не выше, чем в ‘Демоне’, т. к. его окружают не враги, а защитники и покровители, он и не воюет с ними: он их не приемлет. Мцыри живет, повинуясь естественным побуждениям, к которым относится любовь к свободе, родине, родным, природе и деятельности. Эти чувства заставляют его бежать из монастыря, враждебного ‘закону сердца’, и погрузиться в природную стихию. Схватка с барсом для него — встреча с природой, он вступает в борьбу без оружия, как первобытный человек, полудетское наивное чувство любви пробуждается в нем при виде первой встреченной девушки и ассоциативно связывается с песнью рыбки. Каждый сюжетный мотив ‘Мцыри’ символически расширен и насыщен глубинными философскими смыслами. Так, мотив ‘монастыря’ в ходе поэмы меняет свое назначение: ‘монастырь-убежище’ превращается в ‘монастырь-тюрьму’. Мотив ‘бегства-освобождения’ преобразуется в мотив бесцельного кругового движения: весь путь Мцыри, с его опасностями, трудами и подвигами, совершался в окрестностях монастыря. Самая концовка ‘Мцыри’ как будто соотнесена с концовкой ‘Демона’ по принципу противопоставления: Демон остается жить с проклятием на устах — Мцыри умирает, никого не проклиная. Но именно последние строки ‘Мцыри’ и выражают яснее всего этот заряд отрицания, который заложен в каждой сцене поэмы и предвосхищает толстовскую критику общества с позиций естественного сознания.
‘Мцыри’ и ‘Демон’ — высшие достижения романтической поэмы Л. В них сложился и особый, лермонтовский поэтический язык — захватывающий читателя речевой поток, внешне похожий на импровизацию, где лирическая энергия целого поглощает неточности словоупотребления. Белинский в письме к В. П. Боткину в 1842 г. сравнивал читательское ощущение от таких стихов с ‘опьянением’ (Белинский В. Г. Полн. собр. соч.— М., 1956.— Т. XII.— С. 111).
Наряду с поэтической речью повышенной экспрессивности, Л. в зрелые годы все чаще обращается к речи намеренно неукрашенной, а иной раз прозаизированной, ‘безыскусной’. Так написаны многие его лирические стихотворения последних лет. При этом драматизм лирической ситуации и конфликта не ослаблен, а усилен и простота выражения это лишь подчеркивает. В ‘Завещании’ (1840) передается предсмертная исповедь безымянного армейского офицера, умирающего от ран, он просит напомнить о себе прежней возлюбленной, чтобы вызвать ее участие. Лирический сюжет здесь почти тот же, что в ранних вариациях на темы Байрона и Т. Мура, но он приобрел черты трагической безнадежности: умирающий знает, что все это иллюзия, что любовь его, тщательно скрываемая, но не преодоленная, так и останется без ответа. Почти та же ситуация — в ‘Валерике’ (1840). Вообще, поздняя любовная лирика Л. очень часто построена на мотиве не просто неразделенной любви, но фатальной невозможности соединения любящих: тема эта проходит в стихотворениях ‘Утес’ (1841), ‘На севере диком…’ (1841), ‘Сон’ (1841) и др. Романтические конфликты Л. ищет теперь в повседневной жизни, в ‘Тамбовской казначейше’ (1837—1838), напр., они проступают из недр пошлого провинциального быта: кокетка, честь которой буквально поставлена на карту, неожиданно разрывает все свои семейные и общественные связи, утверждая свое женское достоинство, а армейский волокита начинает играть роль идеального любовника. Здесь, как и нередко в зрелом творчестве Л., средством преображения быта становится ирония, то снижающая патетику, то возвышающая и одухотворяющая бытовой эпизод.
Художественный опыт Л.— лирика, автора поэм, драматурга и прозаика сконцентрировался в романе ‘Герой нашего времени’, который он начал писать в 1838 г. на основе кавказских впечатлений. Роман построен как серия повестей и, возможно, не задумывался как целостное и связное повествование, затем Л. объединил повести в сложную композиционную структуру. Каждая повесть опиралась на определенную литературную традицию. ‘Бэла’ соединила черты путевого очерка типа пушкинского ‘Путешествия в Арзрум’ и романтической новеллы о любви европейца к ‘дикарке’, ‘Княжна Мери’ — ‘светская повесть’, ‘Тамань’ — лирическая новелла со слабовыявленным сюжетом и атмосферой таинственности, ‘Фаталист’ — рассказ о ‘таинственном случае’, характерный для фантастической прозы 30 гг. Все эти жанровые формы стали у Л. частью единого целого — исследования духовного мира современного героя, личность и судьба которого цементирует все повествование. Новеллы расположены так, что они постепенно ‘приближают’ Печорина к читателю: вначале дан рассказ о нем Максима Максимыча (‘Бэла’), затем он увиден глазами повествователя (‘Максим Максимыч’), наконец в ‘журнале’ (дневнике) предлагается его ‘исповедь’. События поданы вне хронологической последовательности, что тоже входит в художественный замысел: как в ‘байронической поэме’, роман имеет ‘вершинную композицию’, биография героя предстает в кульминационных точках. Предыстория Печорина намеренно исключена, это придает его биографии некоторую таинственность.
Образ Печорина имеет, таким образом, романтическую генеалогию. Самый метод обрисовки характера, в котором заключены ‘два человека’ — действующий и судящий его поступки,— уже наметился в ранних ‘отрывках’ Л. 1830—1831 гг. Новой стадии художественного сознания Л. принадлежит взгляд на своего героя как на ‘тип’, воплощающий социально-психологические черты целого поколения — того самого, которое было изображено в ‘Думе’. Эгоцентризм, индивидуализм, скептическое отношение к, казалось бы, прочно установленным моральным ценностям и, с другой стороны, интеллектуальность, рефлективность, способность к трезвой и беспощадной самооценке, стремление к деятельности при отсутствии жизненной цели — все это свойственно, согласно Л., современному человеку. В романе последовательно анализируются его представления о любви, дружбе, общественных связях — то, что всегда считалось мерилом ценности личности. Печорин как бы испытывает себя в разных ситуациях: любви ‘естественной’ (‘Бэла’), ‘романтической’ (‘Тамань’), ‘светской’ (‘Княжна Мери’), в дружбе ‘патриархального’ типа (‘Бэла’, ‘Максим Максимыч’), дружбе сверстников одного социального круга, дружбе интеллектуальной (с Грушницким, доктором Вернером в ‘Княжне Мери’). Во всех случаях характер современного человека ставит границы осуществлению идеала, и причина тому не в ‘порочности’ Печорина, а в самом социально-психологическом быте общества, которое обрекает своих членов на трагическое взаимное непонимание, отсутствие коммуникативных связей. Эта основная идея обусловила своеобразный художественный ‘объективизм’ романа: автор не судит своего героя и тем более не разоблачает его, но анализирует. Судит себя сам Печорин, сознающий, что он находится во власти неких общих и внеличных законов, за пределы которых не может вырваться. Л. впервые в русской литературе поставил проблему обусловленности личного поведения общественными законами и последовательно отказался от дидактического нравоучения. За исключением Белинского, никто из современных Л. критиков романа не сумел понять и принять этого важнейшего литературного открытия.
Мир героев романа представляет собой целую систему образов, в центре которой находится Печорин. Его личность вырисовывается из суммы отношений, в которые он вступает с окружающими. Из нее вырастает и проблема не субъективной, но объективной вины (как это было в ‘Маскараде’, ‘Демоне’ и пр.). Один из центральных конфликтов — между Печориным и Грушницким — поэтому гораздо глубже, чем противопоставление истинного и ложного, оригинала и пародии и т. п. Логикой событий Грушницкий оказывается жертвой, а Печорин — убийцей товарища. Грушницкий — часть социального мира, в судьбе которого Печорин невольно сыграл фатальную роль. Зло возникает как бы само собой, из самого хода вещей. Заключительная новелла ‘Фаталист’ венчает сюжетное построение романа: роль Печорина как непременного действующего лица пятого акта драмы в сущности предрешена — он может проверить свою способность к деятельности, но не внеличностные законы своего поведения.
К моменту выхода ‘Героя нашего времени’ (1840) Л. уже прочно связал свою судьбу с ‘Отечественными записками’, журналом, где с 1839 г. ведущим критиком стал Белинский и где собирались молодые литературные силы, приходящие на смену литераторам прежнего пушкинского окружения. Белинский рассматривает Л. как центральную фигуру нового этапа развития русской литературы. В ‘Отечественных записках’ появляется большинство прижизненных публикаций Л. Более сложными были отношения Л. с др. литературно-общественными группами. С пушкинским кругом у него не сложилось близких отношений. Старшие поэты далеко не полностью принимали творчество Л. Столь же выборочно принимали его и формирующиеся московские славянофильские кружки: высоко оценивая произведения, где Л. демонстрировал свой интерес к национальным, народным началам (‘Песня про царя Ивана Васильевича…’) или критиковал западную буржуазную цивилизацию (‘Последнее новоселье’, 1841), они решительно отвергали рефлективные пессимистические стихи типа ‘И скучно, и грустно…’, а также ‘Героя нашего времени’, объявляя тип Печорина искусственным, не имеющим корней в русской действительности. Со своей стороны, Л. присматривался к деятельности будущих славянофилов (А. С. Хомякова, Ю. Ф. Самарина), сохранял с ними личные связи, но был холоден к социально-философским основам их учения. Это выразилось в ‘Родине’ (1841), где Л. подчеркнул непроизвольность и логическую необъяснимость своего патриотического чувства, выдвинув в противоположность любым доктринам интуицию и эстетическое переживание. Эту концепцию Л. впоследствии высоко оценил Добролюбов.
В марте 1840 г. за дуэль с сыном французского посла Э. де Барантом Л. был переведен в Тенгинский полк и отправлен в действующую армию на Кавказ. Дуэль имела личные поводы, но получила значение акта защиты национального достоинства. В это время Л. входил в т. н. ‘кружок шестнадцати’, корпоративное объединение молодых людей преимущественно из аристократического общества, культивировавшее дух товарищества, независимости к властям и предписывавшее своим членам нормы корпоративной этики и поведения. Дуэль с Барантом была в их глазах и в глазах Л. делом чести.
В июне 1840 г. Л. прибывает в Ставрополь в главную квартиру командующего войсками Кавказской линии в Черноморье генерала П. X. Граббе, а в июле уже участвует в постоянных стычках с горцами и кровопролитном сражении при реке Валерик. Очевидцы писали об отчаянной храбрости Л., удивлявшей кавказских ветеранов.
В нач. февраля 1841 г., получив двухмесячный отпуск, Л. приезжает в Петербург. Его представляют к награде за храбрость, но Николай I отклоняет представление. Поэт проводит в столице три месяца, окруженный вниманием, он полон творческих планов, рассчитывая получить отставку и отдаться литературной деятельности. Его интересует духовная жизнь Востока, с которой он соприкоснулся на Кавказе, в нескольких своих последних стихотворениях он касается проблем ‘восточного миросозерцания’ (‘Тамара’, ‘Спор’).
14 апреля 1841 г., не получив отсрочки, Л. возвращается на Кавказ. В мае он прибывает в Пятигорск и получает разрешение задержаться для лечения на минеральных водах. Он испытывает прилив творческой активности. В его записной книжке один за другим следуют лирические шедевры: ‘Сон’, ‘Утес’, ‘Они любили друг друга…’, ‘Тамара’, ‘Свиданье’, ‘Листок’, ‘Выхожу один я на дорогу…’, ‘Морская царевна’, ‘Пророк’… Тем временем из Петербурга идут предписания строжайше наблюдать, чтобы он непременно находился налицо в полку.
В Пятигорске Л. находит общество прежних знакомых и в их числе своего товарища по школе юнкеров Н. С. Мартынова. На одном из вечеров в пятигорском семействе Верзилиных шутка Л. задела Мартынова, человека неумного и болезненно самолюбивого, уже и ранее бывавшего предметом насмешек Л. Ссора повлекла за собой вызов, не придавая значения размолвке, Л. принял его, твердо решив не стрелять в товарища. Поэт был убит 15 июля 1841 г.
Смерть Л. была тяжким ударом для русской литературы и имела широкий общественный резонанс. Ее рассматривали как убийство. Неясность некоторых обстоятельств дуэли порождала предположения о тайном заговоре. Однако физическое уничтожение Л. не предусматривалось заранее, поэт явился жертвой той общественной атмосферы, которой он был враждебен самым направлением и пафосом своего творчества. Творческая жизнь Л. продолжалась 13 лет, за это время он успел занять одно из выдающихся мест в русской литературе, завершив развитие русской романтической поэмы, создав непревзойденные лирические шедевры и заложив основы русского реалистического романа XIX столетия.
Соч.: Соч.: В. 6 т.— М., Л., 1954—1957, Собр. соч.: В 4 т.— 2-е изд., испр. и доп.— Л., 1979—1981.
Лит.: М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников.— М., 1989, Мануйлов В. Летопись жизни и творчества М. Ю. Лермонтова.— М., Л., 1964, Лермонтовская энциклопедия.— М., 1981, Ковалевская Е. А., Мануйлов В. А. М. Ю. Лермонтов в портретах, иллюстрациях, документах.— Л., 1959, Висковатый П. А. М. Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество.— М., 1987, Литературное наследство. М. Ю. Лермонтов.— М., 1941—1948.,— Т. 43—44, 45—46, Бродский Н. Л. М. Ю. Лермонтов. Биография.— М., 1945.— Т. 1, Эйхенбаум Б. М. Статьи о Лермонтове.— М., Л., 1961, Максимов Д. Поэзия Лермонтова.— 2-е изд.— М., Л., 1964, Федоров А. В. Лермонтов и литература его времени.— Л., 1967, Мануйлов В. А., Назарова Л. Н. Лермонтов в Петербурге.— Л., 1984, Коровин В. И. Творческий путь М. Ю. Лермонтова.— М., 1973, Андроников И. Л. Лермонтов: Исследования и находки.— 4-е изд.— М., 1977, Герштейн Э. Г. Судьба Лермонтова.— 2-е изд., испр. и доп. — М., 1986, Мануйлов В. А. Роман М. Ю. Лермонтова ‘Герой нашего времени’. Комментарий.— 2-е изд.— Л., 1975.
Источник: ‘Русские писатели’. Биобиблиографический словарь.
Том 1. А—Л. Под редакцией П. А. Николаева.
М., ‘Просвещение’, 1990