Леонид Зуров
Дон Аминадо
Комментраии
Леонид Зуров
ДОН АМИНАДО
Леонид Зуров. Дон Аминадо, Дон-Аминадо, Год: 1968
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Дальние берега: Портреты писателей эмиграции / Состав и коммент. В. Крейд. — М.: Республика, 1994.
OCR Бычков М. Н.
Дон Аминадо — псевдоним Аминада Петровича Шполянского, начавшего свой литературный путь с газетной работы, затем печатавшегося в ‘Сатириконе’ и выпустившего до эмиграции две книги стихов. Он уехал из России 20 января 1920 г. Расцвет его литературного творчества приходится на двадцатые—тридцатые годы. В 1921 г. вышла его первая эмигрантская книга ‘Дым без отечества’ — сборник сатирических стихотворений, в 1927 г. — книга ‘Наша маленькая жизнь’, рассказы на злободневную тему трудного эмигрантского быта. Лучшая поэтическая книга — ‘Накинув плащ’ (1928), с очень точным подзаголовком: ‘Сборник лирической сатиры’. Последняя русская предвоенная книга (у Аминадо выходили книги и на французском языке) — ‘Нескучный сад’. Лучшее, что он написал в послевоенное время, — мемуары ‘Поезд на третьем пути’, в которых последние главы посвящены литературной жизни эмиграции.
‘Десятилетия прошли — и, не в пример другим юмористам эмиграции, Аминадо никак не устарел’, — писала в своих воспоминаниях Зинаида Шаховская. В подтверждение мемуаристы обычно приводят какие-нибудь остроумные иронические строки. Но стихи Дон Аминадо, которые он сам включил в свои поэтические сборники, — подлинная лирика, хотя бы и вперемешку с горькой или легкой шуткой. Аминадо-лирику, безусловно, суждена более долгая жизнь, чем Аминадо-юмористу. ‘Вы своим даром роскошничаете ‘, — писала ему Цветаева. И еще: ‘У Вас проста поэтическая сущность, которой Вы пренебрегли’. В довоенные два десятилетия его известность не уступала, а может, и превосходила известность Н. Тэффи. Оба в своей жизни писали стихи, юмористические рассказы, воспоминания. Но Тэффи, ценившая свои стихи, останется в русской прозе, Аминадо — в поэзии. Бунин имел в виду именно Аминадо-поэта, когда писал о нем как об одном ‘из самых выдающихся русских юмористов, строки которого дают художественное наслаждение’.
Аминад Петрович не переносил надгробных слов. Они его возмущали. Об этом он говорил не раз. Не любил он и торжественных заседаний. Хорошо знал цену человеческому красноречию. На юбилее Ходасевича, после всех выступлений, прочитал написанные им тут же за столиком, экспромтом, колючие стихи.
Веселый русский Париж 1930 года. Множество молодых поэтов, два литературных союза, горячие обсуждения, споры, фельетоны Адамовича и Ходасевича о литературных новинках. Казалось, зарубежные силы неисчерпаемы. В том году Иван Алексеевич Бунин и познакомил меня с Аминадом Петровичем. Елисейские поля играли всеми огнями, легкое зарево стояло в небе. Ветер волновал пламя под Триумфальной аркой. Была зима. Встретились мы в тот вечер на углу площади Терн, где были выставлены океанские устрицы в плетеных корзинах и морские ежи. Аминад Петрович пригласил нас в русский ресторан, недалеко от рю Дарю.
А был Дон Аминадо тогда молодой, полный решительной, веселой и бодрой уверенности, небольшого роста, с прижатыми ноздрями, жадно вбиравшими воздух, с горячими, все замечающими глазами. Хорошо очерченный лоб, бледное лицо и необыкновенная в движениях и словах свобода, словно вызывающая на поединок. Умный, находчивый, при всей легкости настороженный. Меткость слов, сильный и весело-властный голос, а главное — темные, сумрачные глаза, красивые глаза мага и колдуна.
Таким я его увидел в том веселом когда-то для русской эмиграции вечернем и жадном Париже, где мы все отлично себя чувствовали. Встречи художников на Монпарнасе, вечера в зале Лас Каз, толстый литературный журнал, две независимых ежедневных газеты1, много издательств. Центр зарубежной эмиграции. Шаляпин, Рахманинов, Глазунов, Коровин, Сомов, Бенуа, Малявин, Григорьев, Яковлев, Билибин, Шухаев, Ларионов с Гончаровой. Куприн, Зайцев, Ремизов, Шмелев, Алданов и Мережковские. Множество всевозможных союзов, землячеств и объединений. Эмигранты из Москвы, Петрограда, Киева, Харькова и Одессы. Живая история старой жизни, революции, гражданской войны и всех эвакуаций. Рестораны, перекочевавшие из Константинополя, цыгане, которые когда-то певали у Яра и в Новой Деревне. Все бодры, полны надежд и возбуждения. Зима. Литературный сезон.
Столик Аминадом Петровичем был уже заказан. Ето с нетерпением ожидали, и когда он вместе с почетным академиком Буниным, по-юношески худощавым, и Верой Николаевной2, возбужденный, полный энергии, со свободой и уверенностью вошел в зал, где играл оркестр и пахло горячими пирожками и кулебякой, — то по широкой улыбке хозяина, по лицам музыкантов, прислуживающих дам и посетителей я увидел, что он здесь не только желанный гость, но его, Дон Аминадо, знают и любят.
Мы заняли отведенный нам столик, и на него сразу же было обращено все внимание, и даже балалаечники, среди которых были поклонники Аминада Петровича, как нам сказал кто-то, начали играть особенно хорошо, а он, оживленный, за всем и за всеми весело наблюдающий, был и среди Буниных свой, и с Иваном Алексеевичем, которого и старые литераторы втайне побаивались, чувствовал себя необыкновенно легко. Он знал, как к нему относится не любивший вежливых и уклончивых, ничего не значащих бесед Иван Алексеевич. Он любил бунинскую беспощадную зоркость и острое поэтическое чувство жизни. Он все прощал Бунину и в его присутствии был на редкость остроумен, а Веру Николаевну ласково называл Верочкой. И Иван Алексеевич, который редко долго позволял говорить за столом собеседнику, наслаждался меткостью и острословием Аминада Петровича.
Так же, как и Иван Алексеевич, он страстно пережил революцию. Он все видел и чувствовал с редкой ясностью, а людей и жизнь знал, как никто. Человеком он был горячим и зорким. Сильные привязанности и сильные отталкивания. В жизни был талантливее своих фельетонов. Остроумие, как и жизненная энергия, казались в нем неистощимыми. Нетерпеливый и в то же время внутренне выдержанный, он как бы обладал гипнотической силой, заставлял слушать себя.
Он все видел — жизнь Москвы, Киева, эвакуации. Он встречал людей всех званий и сословий, был своим среди художников и артистов, у него была всеэмигрантская известность, исключительная популярность. В Париже все знали Дон Аминадо. Без преувеличения можно сказать: в те времена не было в эмиграции ни одного поэта, который был бы столь известен. Ведь его читали не только русские парижане, у него были верные поклонники — в Латвии, Эстонии, Финляндии, Румынии, Польше, Литве. Он сотрудничал в либеральной газете3, но в числе его поклонников были все русские шоферы, входившие во всевозможные полковые объединения и воинский союз. Его стихи вырезали из газет, знали наизусть, повторяли его крылатые словечки. И многие, я знаю, начинали газету читать с злободневных стихов Дон Аминадо.
Веселый и оживленный Париж тридцатых годов. Иллюстрированные журналы, ‘Сатирикон’, множество русских ресторанов, шашлыки по-карски, оркестры, джигиты, хоры, несметное количество художников и поэтов. И большой ежегодный писательский бал в сияющей всеми огнями Лютеции, где танцевал в двух залах и веселился русский Париж и где все блистало хрусталем и белизной — играло два оркестра и необыкновенно бойко торговали шампанским и тортами молодые поэтессы и покровительницы русской литературы. На писательском балу в Лютеции энергия Аминада Петровича была особенно сосредоточенна. Он ведал артистической программой, был окружен помощниками и распорядителями, выпускал известных всей России певиц и артисток, представлял их с эстрады толпившейся в зале разгоряченной танцами публике, и казалось неиссякаемым его остроумие.
Залы Лютеции сияют огнями. Я помню, как Аминад Петрович встречал цыганский, прибывший из дорогого ресторана хор и целовался со старыми цыганками, когда веселый и говорливый табор старух, гитаристов и молодых цыганок в цветных платьях с монистами вступил вместе с ним в широко освещенный и блещущий зал, я помню, как он встречал прибывших из Оперы, закутанных в шубки и платки молоденьких балерин со свежими от зимнего холода лицами, а потом, после нетерпеливых кликов из горячего зала: ‘Дон Аминадо! Дон Аминадо! Просим, просим! Стихи!’ — выступал и сам, бледный, с темными горячими глазами, принимая все вызовы и, со вскинутой головой, переходя в веселое наступление.
Сила воли, привычка побеждать, завоевывать, уверенность в себе и как бы дерзкий вызов всем и всему — да, он действовал так, словно перед ним не могло быть препятствий. Жизнь он знал необыкновенно — внутри у него была сталь, — он был человеком не только волевым, но и внутренне сосредоточенным. Он любил подлинное творчество и был строгим судьей. В глубине души он был человеком добрым, но при всей доброте — требовательным и строгим. В жизни был целомудренным и мужественным. Меня поражало его внутреннее чутье, а главное — сила воли и чувство собственного достоинства, а человек он был властный и не любил расхлябанности, болтливости, недомолвок и полуслов. Без него не обходились заседания по устройству больших вечеров, и в дамских комитетах, куда его всегда приглашали, устроительницы его не только слушали, но и побаивались.
На людях энергичен и весел, но, оставшись один, — серьезен. Он умел бороться в изгнании за жизнь, и в этом головокружительном, многоплеменном и грязном Париже главное для него была семья, а дома у него, благодаря стараниям и любви Надежды Михайловны, все было безукоризненно — и чистота такая, что ей мог позавидовать капитан любого военного корабля. На стенах висели картины, подаренные художниками, и фотографии с дарственными надписями Бунина, Шаляпина, Милюкова, Балиева, балерины Аржантины, Саши Черного, Куприна.
Семья для Аминада Петровича была святилищем. Для нее он работал не щадя сил. По-ветхозаветному, семья была для него святая святых — он любил ее, оберегал ее от бурь житейских, а в воспитание дочери вложил всю свою душу и, отказывая себе и Надежде Михайловне во многом, все сделал для того, чтобы у Леночки было радостное и счастливое детство.
Меня могут спросить: а как относился к творчеству Аминада Петровича Иван Алексеевич Бунин? Недавно, разбирая его архив, я нашел листок, вырванный из журнала ‘Современные записки’, с кратко, но сильно написанной рецензией. Она была помещена в отделе ‘Критика и библиография’. На пожелтевшем и уже ветхом полулисте рукой Ивана Алексеевича красным карандашом начертано: ‘1927 г., книга 33-я, ‘Соврем. записки’.
Дон Аминадо. ‘Наша маленькая жизнь’. Изд. Поволоцкий и К’.
Меня не раз спрашивали, что я думаю о таланте этого писателя, то есть кто такой этот писатель: просто ли очень талантливый фельетонист или же больше — известная художественная величина в современной русской литературе.
Мне кажется, что уже самая наличность этого вопроса предрешает ответ: спрашивающие чувствуют, что имеют дело не просто с популярным и блестящим газетным злободневным работником, а с одним из самых выдающихся русских юмористов, строки которого дают художественное наслаждение.
И вот я с удовольствием пользуюсь случаем сказать, что это чувство совершенно справедливо.
Дон Аминадо гораздо больше своей популярности (особенно в стихах), и уже давно пора дать подобающее место его большому таланту — художественному, а не только газетному, злободневному. Ив. Бунин’.
Во время войны и оккупации русский Париж был расколот, разбит. От страшных ударов и потерь литературная жизнь никогда не поправилась. ‘Современные записки’ не вернулись из Нью-Йорка в Париж4. Уже не было старых газет, издательств. Жизнь уцелевших литераторов изменилась — ничего не осталось от довоенных времен. В большой бедности умер Ив. Ал. Бунин.
После войны Аминаду Петровичу пришлось работать в учреждениях, не имеющих ничего общего с литературой и журналистикой. Мы с Верой Николаевной Буниной радовались, когда он приходил. Аминад Петрович чувствовал и понимал все с первого взгляда. В те времена он уже не писал стихов, но в свободное время работал над книгой воспоминаний5. Она была издана, но, несмотря на то что в книге все страницы перенумерованы, в ней нет той, на которой было сказано о конце Ивана Алексеевича. И мне хочется рассказать, почему эта страница не попала в книгу.
Однажды днем Аминад Петрович заглянул к нам и, поговорив с Верой Николаевной, у которой были гости, увел меня в мою комнату.
— Леня, — достав из внутреннего кармана пиджака сложенный веером лист и передавая его мне, сказал он,— это страница из моей рукописи. Я долго думал, печатать ее или нет, но, не зная, как отнесется к написанному Вера Николаевна, не заденет ли что ее, решил страницу эту отдать вам. Возьмите ее, прочтите, если хотите — сохраните, а в общем, делайте с ней что хотите.
И вот теперь я решил познакомить читателей с этой неопубликованной страницей, но так как она не имеет начала, то я должен пояснить, что Иван Алексеевич говорил Аминаду Петровичу о встреченной им перед болезнью женщине, которая чрезвычайно яростно и зло крикнула ему, что если Бунина в эмиграции мало читали, то после выхода ‘Темных аллей’ никто никогда ето больше не будет читать.
‘— Ничего не поделаешь, Иван Алексеевич, такая уж у Вас судьба — Бунина знают все, а читают Вас только в 16-м аррондисмане…
— Хотел было я ее удавить тут же на месте, но потом опомнился — ведь по существу змея была права…
Иван Алексеевич слабо улыбнулся и замолчал.
…Припадок астмы усилился, беседа оборвалась сама собой.
Через несколько месяцев Бунина хоронили.
За церковной оградой на рю Дарю, как то всегда бывает при подобных обстоятельствах, говорили о постороннем, второстепенном, ненужном.
Потом опомнились, и кто-то со вздохом уронил настоящее слово:
— Великая гора был Царь {Слово ‘Царь’ написано Аминадом Петровичем с большой буквы. — Примеч. Л. Зурова.} Иван!
А когда из церкви вышла Вера Николаевна, прямая, белая, неживая, то вслух не сказали, но про себя подумали:
— Прожить бок о бок долгую жизнь с таким необыкновенным человеком, каким был Бунин, может быть, и великое счастье, но что великий был это подвиг — несомненно.
Потом сели в автокары и помчались. Возвратились из Сент-Женевьев.
Была человеческая потребность прочесть про себя и сейчас вслух стихи, написанные им почти полвека назад:
Ты мысль, ты сон. Сквозь дымную метель
Бегут кресты — раскинутые руки.
Я слушаю задумчивую ель —
Певучий звон… Все только мысль и звуки.
То, что лежит в мотиле, разве ТЫ? {*}
Разлуками, Печалью был отмечен
Твой трудный путь. Теперь их нет. Кресты
Хранят лишь прах. Теперь ты — мысль. Ты вечен’.
{* Слова. ‘Ты’, ‘Печалью’ написаны Аминадом Петровичем с больших букв. — Примеч. Л. Зурова.}
Печатается по ‘Новому журналу’ (1968. No 90. С. 114—120).
Зуров Леонид Федорович (1902—1971) — писатель. Родился в г. Остров. В ранней юности ушел в Добровольческую армию. Решение было принято, как говорил он сам, ‘по зову совести’. В конце гражданской войны попал в Прибалтику. Там же начал писать и там же были изданы его книги ‘Кадет’ (1928) и ‘Отчина’ (1929), явившаяся результатом кропотливой работы над архивом Псково-Печорского монастыря. Бунин восторженно отозвался об авторе ‘Отчины’: ‘Подлинный, настоящий художественный талант — именно художественный, а не литературный только’. Списавшись с Буниным, Зуров переехал во Францию. Одно время работал в Париже ночным сторожем. Затем жил у Бунина, став его личным секретарем. Был председателем Объединения писателей и поэтов в Париже.
1 Толстый литературный журнал — ‘Современные записки’, две ежедневные газеты — ‘Последние новости’ и ‘Возрождение’.
2 Жена Бунина — Вера Николаевна Муромцева-Бунина.
3 Дон Аминадо многие годы сотрудничал в парижских ‘Последних новостях’. Приводим ранее не печатавшееся шуточное послание Дон Аминадо в редакцию ‘Последних новостей’. Письмо датировано 19 августа 1936 г. и написано в Шато де Монто, где Дон Аминадо проводил свой летний отпуск.
Я пишу Вам письмо голубое —
Не про Ваше и наше Шато,
А про нечто иное, другое,
Говоря без намеков, про то,
Что, хотя мы и жители замков
И любители всяких красот,
Но без Вашей, без тысячи франков
Попадаем в такой переплет,
Из которого выхода нету…
Так что, рыцарский помня обет,
Ради Бога гоните монету
На письмо голубое в ответ!
…И грядущий узор гобелена
Сохранит не крестовый поход,
А великую радость шатллэна,
Получившего вдруг перевод —
Со старинной геральдикой Франка
И эмблемой щита и меча:
Из другого воздушного замка,
От владельца Шато Сарача!..
4 Лучший зарубежный журнал ‘Современные записки’ закрылся в 1940 г. В 1942 г. как продолжение ‘Современных записок’ М. Алданов и М. Цетлин основали в Нью-Йорке ‘Новый журнал’, издающийся и поныне.
5 Воспоминания Дон Аминадо вышли отдельной книгой в 1954 г. — ‘Поезд на третьем пути’ (Нью-Йорк: Изд. им, Чехова).