Писатель, М. Л., Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 15 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПАМЯТИ В. М. ГАРШИНА.

ХУДОЖЕСТВЕННО-ЛИТЕРАТУРНЫЙ СБОРНИКЪ.

Съ двумя портретами В. М. Гаршина, видомъ Его могилы и 21 рисункомъ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія и фототипія В. И. Штейнъ. Почтамтская ул., 13.
1889.

ПИСАТЕЛЬ.

(ПАМЯТИ ВСЕВОЛОДА МИХАЙЛОВИЧА ГАРШИНА).

…Какъ червякъ грызло страданіе мое сердце, и самъ принесъ это страданіе съ собою на свтъ…Оно лежало со мною въ колыбели, и моя мать, качая меня, укачивала вмст и его, и когда я засыпалъ подъ ея псни, оно тоже засыпало и пробуждалось, чуть я открывалъ глаза. Я подросталъ и страданіе мое тоже росло и сдлалось наконецъ очень большимъ и разбило мое…

(Гейне. Книга идей).

Да, онъ всегда страдалъ! Это страданіе, эта постоянная тоска выражались во всемъ: въ его неувренной, пошатывающейся походк, въ его хотя и сильной, но какой-то безпомощной фигур, въ его тихомъ голос и рдкомъ смх, въ его нервномъ лиц, въ его большихъ, темныхъ глазахъ… больше всего въ глазахъ. Всегда, даже въ т рдкія минуты, когда онъ сознавалъ себя счастливымъ, черныя брови оставались сдвинутыми и слегка приподнятыми надъ переносьемъ, придавая лицу скорбное выраженіе, и темные глаза смотрли обычнымъ страдающимъ взглядомъ. Всего лишь въ два недолгіе періода въ его жизни эти глаза мняли свое выраженіе: они длались бгающими, горящими и какими то пронзительно-острыми… Тогда друзья его печально поникали головами. Они знали, что ихъ другъ пересталъ жить въ мір дйствительности, наполнявшей его сердце тоской, и живетъ въ яркомъ, ликующемъ мір призраковъ, гд нтъ ни времени, ни пространства. Это были періоды безумія.

II.

Что же заставляло его страдать? У жизни мало такихъ любимцевъ, какимъ былъ онъ, человкъ со скорбными очами. Любовь горячая и нжная, дружба, никогда ему не измнявшая, слава, быстро его увнчавшая, общее уваженіе, почти почетъ окружали его. Ни нужда, ни физическое страданіе, ни тяжелыя утраты — все, что составляетъ обыкновенно людское горе — никогда не коснулись его. Отчего-же мрачная складочка на чел его никогда не разглаживалась?— Однажды, разсказывая про такого-же страдающаго человка, который не умлъ пользоваться радостями бытія, онъ объяснялъ такъ его муки: ‘въ его сердц лежалъ тяжелый, холодный камень, давившій это бдное сердце и заставлявшій его стонать отъ боли. Камень давилъ его сердце и онъ хотлъ умереть’ {Изъ ненапечатаннаго произведенія В. М. Гаршина.}.

III.

Когда запала эта тоска ему въ душу?

Его друзья всегда помнили его такимъ. Когда онъ былъ маленькимъ, худенькимъ мальчикомъ, большіе, темные глаза смотрли уже не подтски вдумчиво и грустно. Дтство дало ему мало радостныхъ впечатлній. Первое событіе, которое отчетливо вырзывалось изъ хаоса раннихъ воспоминаній, была тяжелая разлука съ матерью, которую только одну еще и умло любить дтское сердечко. Быть можетъ въ ту минуту, когда увозили отчаянно макавшаго ребенка отъ дорогого существа, быть можетъ тогда-то и запала въ дтскую душу первая искорка скорби.

IV.

А можетъ быть ему передалъ свою тихую, подавленную грусть его отецъ, ‘одинокій, изломанный жизнью человкъ’. ‘Жизнь скоро и легко исковеркала его, сломавъ въ немъ все доброе, чмъ онъ запасся въ юности, но она не внесла ничего и особенно дурного’ {‘Ночь’ В. Гаршина. Стр. 185.}. Онъ прожилъ съ отцомъ съ четырехъ до восьми лтъ, и эти годы оставили въ его душ что-то тихое и кротко-печальное. Смутно, какъ сквозь сонъ, припоминалась ему глухая малороссійская деревушка, затерянная въ необъятной степи, маленькій домикъ, отапливавшійся соломой, тсная комнатка, долгіе зимніе вечера при тускломъ свт сальной свчи и среди этой убогой обстановки ‘немудрящій человкъ’, доживавшій свой вкъ ‘безсильный съ безсильной любовью, которую почти всю онъ перенесъ на своего милаго мальчика’ {Id.}. Разсказы отца и безконтрольное чтеніе развили пылкое воображеніе ребенка и могучіе, яркіе образы населяли тотъ призрачный міръ, куда онъ привыкъ уходить отъ дйствительной жизни, а передъ ней слабый и несчастный человкъ училъ сына только склоняться и терпть.

И вдумчивому ребенку вмст со взглядами отца невольно передавалась и его постоянная грусть, и тихій тонъ голоса, и ласковая печальная улыбка, и скорбное выраженіе глазъ…..

А можетъ и сама природа Украйны, среди которой прошло его раннее дтство, наложила на него отпечатокъ тихой грусти. Первой картиной природы, на которую сознательно взглянулъ ребенокъ, была степь,— ‘родная степь’ называлъ онъ ее потомъ. На всю жизнь привязался онъ къ ней. Хотя онъ и чувствовалъ себя потеряннымъ и ничтожнымъ предъ лицомъ необозримой, однообразной степи, онъ все-таки любилъ ее. Даже въ самые послдніе дни своей жизни, корень которой уже подточила кручина, одно дыханіе степи со страницъ мертвой книги оживило его и подняло угасавшія силы.

Степь отразилась и въ его ранныхъ стихотворныхъ попыткахъ, и въ позднйшихъ произведеніяхъ. Онъ любилъ ее днемъ, полную ликующей жизни, когда ‘солнце такъ тепло сіяетъ съ неба’, любилъ за то, что:

‘Тамъ миріады травъ цвтутъ, кивая

‘На встрчу мн головками своими,

‘Тамъ воздухъ половъ звуковъ неумолчныхъ,

‘Тамъ жаворонокъ вьется надъ землею,

‘Гремя высоко пснь любви и солнцу,

‘Потерянный въ воздушной синев,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Тамъ сердце бурное спокойно бьется

‘И все прошедшее молчитъ, смиряясь

‘Предъ силой обаятельной природы’ *).

*) Юношеское стихотвореніе В. Гаршина.

Любилъ онъ ее и ночью, окутанную серебристо-срымъ сумракомъ, любилъ слушать тихіе и чистые звуки степной ночи, любилъ смотрть по долгу въ ея глубокое и темное, ‘горящее звздами небо’.

Какъ много радости давала ему неугомонная жизнь, которая наполняла эту степь! Онъ наблюдалъ зоркими, внимательными глазами и суетливую жизнь муравья, и радостную работу пчелки, и капризное перепархиванье пестрой бабочки съ цвтка на цвтокъ, и сосредоточенное стараніе навознаго жука около своего шара, и хищныя зати паука. Задумчивымъ взглядомъ слдилъ онъ за быстрой ящерицей, мелькающей между высокими стебельками степныхъ травъ, за медленными движеніями улитки, за хлопотливыми поисками пугливаго ежа.

Онъ зналъ голоса степныхъ птицъ: мрный, торопливый крикъ дергача, звонкій голосъ перепела… по больше всего любилъ онъ радостное пніе жаворонка, ‘эту псню воскресеніи, блаженства и свободы’, какъ называлъ онъ ее потомъ.

Дтская любовь ко всему живущему, какъ бы ничтожно и мало оно ни было, сохранилась въ немъ на всю жизнь. Отнять жизнь у самаго ничтожнаго существа не только сознательно, но даже нечаянно, было бы для него серьезнымъ огорченіемъ.— Однажды, уже въ послднее лто своей жизни, раннимъ утромъ проходилъ онъ по дорожк сада къ берегу моря, чтобы вздохнуть его свжимъ, бодрящимъ воздухомъ посл мучительной, безсонной ночи. Онъ шелъ слабой, шатающейся походкой измученнаго человка, съ поникшей на грудь головой. Усталые, воспаленные отъ безсонницы глаза, но какъ всегда наблюдательные и зоркіе, замтили на песчаной дорожк пятно, точно отъ просыпаннаго мелко истолченнаго угля. Пятно оказалось живымъ, движущимся, и больной человкъ увидалъ миріады почти микроскопическихъ черненькихъ наскомыхъ, прыгающихъ другъ около друга и подвигающихся куда-то цлымъ поселеніемъ. И тамъ, гд здоровый небрежно раздавилъ бы подъ ногами много сотенъ крошечныхъ созданій, тамъ этотъ задавленный тоскою человкъ, забывая свое горе, заботливо окружилъ живое пятно со стороны дороги цлымъ барьеромъ изъ щепокъ и вточекъ ели, чтобы предохранить его отъ безжалостныхъ ногъ проходящихъ… Да, онъ страстно любилъ и бережно хранилъ жизнь во всхъ, и только своя жизнь казалась ему непосильнымъ, тяжкимъ бременемъ, которое такъ хотлось сбросить…

VI.

Съ десяти лтъ нить тихаго дтства обрывается, и шумная, бодрая товарищеская семья окружаетъ его въ столиц.

Судьба рано оторвала его отъ семьи, лишила его тхъ тихихъ радостей, которыя такъ важны въ жизни каждаго ребенка, но зато въ постороннихъ людяхъ, съ которыми ему приходилось сталкиваться, она дала ему много искренняго участія, а въ школьныхъ товарищахъ — врныхъ друзей, неизмнная привязанность которыхъ проводила его отъ школьной скамьи до могилы…

Одинокая жизнь съ отцомъ не сдлала его ни робкимъ, ни застнчивымъ. Онъ шелъ на встрчу новымъ товарищамъ съ открытой душой и доврчиво протянутыми руками и не ошибался. Онъ принималъ участіе въ ихъ шумныхъ играхъ и веселыхъ затяхъ и даже иногда смялся своимъ тихимъ смхомъ, и только большіе черные глаза оставались печальными среди самой живой радости. Смячко грусти, Богъ знаетъ когда попавшее ему въ душу, росло и развивалось вмст съ нимъ. И все, что ни давала ему жизнь, отражалось особенно и односторонне въ его душ. Радости, выпадавшія на его долю, вспыхивали на минуту яркимъ свтомъ и такъ же быстро погасали, но вс печальныя впечатлнія ложились на его душу тяжелыми, неизгладимыми чертами. А жизнь въ большомъ, людномъ город давала ихъ много, слишкомъ много. Онъ не негодовалъ, не возмущался, въ его кроткой душ не было струнъ для гнвныхъ звуковъ: онъ только страдалъ и жаллъ.

‘Но жаль мн и тебя, несчастный городъ,

‘Ты, мсто вчной слякоти, тумановъ,

‘Людей больныхъ и тломъ, и душой,

‘Хандры и скуки, судорожной жизни

‘И лихорадки дкихъ наслажденій,

‘Погони безпощадной за наживой,

‘Разврата всхъ видовъ и степеней,

‘Самоубійствъ, къ которымъ вс привыкли,

‘И смерти, здсь поставившей свой тронъ’*).

*) Изъ юношескихъ стихотвореній В. Гаршина.

Годы самой ранней юности были отравлены. Разъ попавъ въ когти тоск, онъ уже не могъ вырваться изъ нихъ. Она все больше сжимала сердце и мутила умъ. И тогда, спасаясь отъ ужаса дйствительности, съ которымъ сладить не было силы, его мысль ушла въ тотъ широкій, безграничный міръ фантазіи, который съ дтства былъ знакомъ ему. Яркіе образы, одинъ безумне другого, закружились передъ нимъ, увлекая его за собой. Онъ весь преобразился: слабая, неровная походка сдлалась стремительной и твердой, вяло опущенныя руки пріобрли небывалую силу, печально склоненная голова гордо выпрямилась, съ чела исчезла складка печали и темные глаза загорлись безудержной радостью и какимъ-то дикимъ торжествомъ….. Наступило безуміе.

VII.

Но онъ снова воскресъ. Какъ фениксъ изъ пепла, такъ его сильная и богатая натура возрождалась отъ безумія къ жизни. Словно все мрачное и горькое выгорло въ его душ, словно этими минутами существованія въ мір безъ времени и пространства онъ освободился отъ своей скорби и возвратился въ обыденную жизнь, сохраняя въ душ частичку той радости, которая составляла основной характеръ его безумія.

Это проявлялось въ его постоянной нервной подвижности. Онъ словно куда-то спшилъ, словно торопился взять что можно у молодости. Вс способности его выросли и обострились: память поражала своей силой, умъ схватывалъ на лету вс мимолетныя впечатлнія, перерабатывая ихъ въ своеобразные, но яркіе образы, самыя тонкія искорки чувства жадно принимались душой, раскрытой всмъ впечатлніямъ бытія. Онъ весь словно горлъ вновь возродившейся жизнью, торопился чувствовать, мыслить, учиться, пока не проснулся скорбный голосъ. А тоска какъ будто заснула на время, и камень пересталъ давить его сердце.

Это были лучшіе годы въ жизни человка со скорбными очами… Шумная студенческая семья встртила его. Тутъ были и планы о будущей дятельности, планы, полные самонадянности и молодого задору, и благородныя мечты о свобод, и самоотверженное принесеніе себя въ жертву иде, тутъ были и споры до утренней зари, и страстная жажда знанія, и груды прочитанныхъ книгъ. Ему приходилось особенно много толковать и спорить, потому что онъ на многое смотрлъ своеобразно. Въ его ум было одно свойство, которое потомъ измучило его, давая непрерывную пищу его тоск: это было свойство безпощаднаго анализа, все раскапывавшаго, добиравшагося до самой сути.

Тамъ, гд другія, ослпленныя молодыя очи видли блескъ и красоту,— онъ видлъ только жалкій нарядъ, изъ котораго выглядывалъ тощій и страшный скелетъ. Тамъ, гд другіе видли подвигъ самоотверженія, онъ видлъ жалкій фарсъ громаднаго самолюбія, въ чемъ товарищи видли путь спасенія и выходъ изъ рабства и мрака, въ томъ онъ видлъ или безполезную жертву, или жестокій кровавый поступокъ…..

Это свойство слишкомъ быстро стало подкапываться подъ минутную радость въ его жизни, оно безпощадно подкашивало вс упованья и надежды молодости…. И онъ не боялся высказывать свой мрачный взглядъ на вещи. На него негодовали, спорили, упрекали, но онъ твердо стоялъ на своемъ. Въ этомъ, повидимому столь слабомъ человк, была поразительная смлость мннія, не уступавшая ни передъ какимъ давленіемъ, ни передъ какимъ авторитетомъ.

Но сердиться на него не могли. Его сердце было такъ кротко и незлобиво, въ немъ было такъ много снисходительности и женственной мягкости, что его только жалли и берегли. Да и сама молодежь понимала, что онъ охотно разстался бы съ этимъ роковымъ даромъ, если бы это было въ его власти.

Особенно грозно стоялъ передъ нимъ вопросъ о томъ, что длать, какъ работать, чтобы принести свою лепту въ общую сокровищницу?

Его товарищи проще смотрли на жизнь и имъ легче было разршить этотъ вопросъ. Одни изъ нихъ собирались служить людямъ, работая для науки, другіе — для искусства, третьи хотли передавать пріобртенныя ими знанія тмъ, кто нуждался въ этомъ, длаясь учителями, профессорами, четвертые шли прямо въ жизнь, прилагая къ ней свои свднія: они длались докторами, инженерами… А онъ? Чмъ онъ могъ быть?

Онъ страстно любилъ искусство и глубоко его понималъ, но у него не было таланта ни къ живописи, ни къ музык, ни къ ваянью.

Міръ чистой науки, не смотря на его почтительное благоговніе передъ нею, былъ ему недоступенъ: въ немъ не было ни терпнія, ни усидчивости, ни выдержки, и, главное, не было способности уйти отъ жизни, встать выше ея. Онъ въ ней мучился и тосковалъ, но она вполн захватывала его, и никакой другой міръ не замнилъ бы ему бднаго человческаго міра. Онъ песъ жилъ въ страданіяхъ и радостяхъ этихъ людей, которыхъ онъ привыкъ и жалть и любить.

На всякій другой, практическій трудъ не было въ немъ ни выносливости, ни необходимой односторонности. Иногда въ душ его подымался тихій голосъ, шептавшій ему о его призваніи, но скромный и строгій къ себ, онъ не ршался ему врить и чувствовалъ себя среди другихъ больнымъ и лишнимъ, ни на что негоднымъ человкомъ.

Богъ знаетъ, до чего дошло бы опятъ это тревожное состояніе, еслибы общее народное бдствіе не разразилось надъ всми: была объявлена война.

VIII.

Это было спасеньемъ для него. Вс мучительные вопросы оборвались разомъ. Въ душ жило только одно сознаніе: необходимость взвалить и на свои плечи часть общей тяготы, взять и на себя крупицу общаго горя. Вырваться было ему не легко, масса личныхъ отношеній, сердечныхъ связей удерживали его, но въ этомъ странномъ человк была одна способность: желать чего нибудь страстно и сильно, и если такое желаніе загоралось въ его душ, никакія препятствія, никакія убжденія не могли его удержать.

Вскор онъ шагалъ по утомительной, то пыльной, то непроходимо грязной дорог, въ срой шинели, съ навьюченнымъ на спину неудобнымъ ранцемъ и съ тяжелымъ ружьемъ на плеч. Близкіе къ нему люди боялись за него: боялись и физическихъ лишеній, и тяжелыхъ нравственныхъ потрясеній, которыя могла ему дать война, и угнетающихъ душу кровавыхъ сценъ. Но тамъ, гд боле здоровые и сильные люди не выдерживали, тихій, вчно тоскующій человкъ, не выносившій даже вида чужихъ страданій или горя, оставался спокоенъ и твердъ. Мало того, онъ сознавался потомъ, что никогда не было въ немъ такого полнаго спокойствія душевнаго, такого мира съ самимъ собою и кроткаго отношенія къ жизни, какъ въ то время, когда онъ шелъ подъ пули убивать людей. Правда, мысль о томъ, что ему придется убивать, какъ-то уходила отъ него. ‘Я представлялъ себ только, какъ я буду подставлять свою грудь подъ пули. И я пошелъ и подставилъ’ {‘Четыре дня’ В. Гаршина.},— писалъ онъ позже. Даже во время боя ‘мысль о томъ, что нужно длать, не выразилась бы словами: нужно убить, а скоре: нужно умереть’. Быть можетъ физическіе труды такъ утомили его, что рефлексъ и анализъ уснули въ безпокойномъ ум, а вмст съ ними уснула и скорбь. А можетъ, это спокойствіе давало ему сознаніе, что ему не приходится ни обдумывать своихъ поступковъ, ни отвчать за нихъ, что ему не приходится жить ‘за свой собственный страхъ и счетъ’. Онъ чувствовалъ себя только одной изъ единицъ этихъ ‘страшныхъ и твердыхъ въ своемъ стремленіи рядовъ людей, которые шли на смерть спокойные и свободные отъ отвтственности’ {‘Изъ записокъ рядового Иванова’.}. Знакомство съ солдатомъ было для него одной изъ самыхъ важныхъ сторонъ похода. Онъ много слышалъ и толковалъ о народ, какъ и вс его окружающіе, во зналъ онъ его мало. Онъ зналъ только, ‘что это великій и несчастный народъ, народъ, среди котораго онъ родился и выросъ’. Какъ и вс, онъ хотлъ помочь ему и жаллъ его, но любовь его была головная, теоретическая, вычитанная изъ книжка, поднятая разговорами. И онъ никогда не обманывалъ себя въ этомъ отношеніи. Теперь, среди трудовъ тяжелаго похода онъ впервые узналъ ‘людей своей бдной страны, бдно одтыхъ, грубыхъ солдатъ, совсмъ похожихъ съ виду на мужиковъ, только ружье да сумка съ патронами показывали, что этотъ мужикъ собрался воевать’ {‘Изъ записокъ рядового Иванова’.}. И тогда-то теоретическая любовь къ ‘несчастному’ замнилась какимъ то невольнымъ уваженіемъ къ нему и уже дйствительной, сердечной жалостью къ его невжеству и грубости. Сближеніе между суровыми солдатами и мягкимъ, кроткимъ человкомъ произошло какъ-то само собой. Онъ не напрашивался на это сближеніе, а только стойко длилъ съ солдатами вс труды и тягости похода, не принимая никакихъ облегченій, которыя ему, какъ добровольцу и интеллигенту, готово было сдлать начальство. Онъ терпливо ждалъ, когда солдаты перестанутъ его звать ‘бариномъ’ и увидятъ въ немъ товарища и такого-же солдата, какъ и они. И онъ добился своего. Грубые и суровые люди перешли скоро на ‘ты’ и стали относиться къ нему какъ-то бережно и едержанпо-ласково. Его тихая и добрая, но въ ршительныя минуты твердая и смлая личность покорила и ихъ своему обаянію. Храбрость, увлекшую за собой дрогнувшихъ было солдатъ, онъ доказалъ въ первомъ же бою, гд и былъ раненъ. Походъ для него кончился.

Да дальше онъ не имлъ и смысла. Онъ далъ ему все, что было нужно: спасъ его на время отъ безумія, близко познакомилъ съ народомъ въ лиц солдата и сдернулъ вс героическія блестящія лохмотья со страшнаго призрака войны.

IX.

Онъ вернулся на родину новымъ человкомъ. Тысячи мыслей, впечатлній кипли въ его ум, пока онъ выздоравливалъ отъ раны, и требовали выхода, обнаруженья. И тогда онъ ршилъ вступить на тотъ путь, на который и раньше толкалъ его робкій внутренній голосъ. И прежде, до войны, онъ исписывалъ груды бумаги и это доставляло ему много хорошихъ минутъ, какъ сознавался онъ въ одномъ изъ писемъ того времени: ‘Мои литературные замыслы очень широки, и я часто сомнваюсь въ томъ, смогу ли я исполнить поставленную задачу. То, что написано, по моему удачно, само собой разумется, что я не могу не быть пристрастнымъ, несмотря на самое строгое и недоврчивое отношеніе къ своимъ силамъ. Но если я буду имть успхъ? Дло въ томъ (это я чувствую), что только на этомъ поприщ я буду работать изо всхъ силъ, стало быть успхъ — вопросъ о моихъ способностяхъ и вопросъ, имющій для меня значеніе вопроса жизни и смерти. Вернуться уже я не могу. Какъ вчному жиду голосъ какой-то все говоритъ: иди, иди, такъ мн что-то суетъ перо въ руки и говоритъ: пиши, пиши’.

И онъ сталъ писать. Его разсказы читались и глубоко трогали, потому что въ нихъ была правда, глубокая, выстраданная правда. Онъ писалъ только о томъ, что самъ мучительно продумалъ, что самъ тяжело пережилъ.— Лтомъ, которое было послднимъ для него, однажды поднялся живой споръ о положеніи писателя въ обществ и о плат за его трудъ, которую нкоторые находили слишкомъ большой сравнительно съ трудомъ. Онъ горячо доказывалъ другое: ‘Никакой трудъ не можетъ быть такъ тяжелъ, какъ трудъ писателя,— говорилъ онъ, нервно и быстро двигаясь по комнат, — писатель страдаетъ за всхъ, о комъ пишетъ’. Онъ дйствительно страдалъ за всю неправду жизни, имъ описываемую, онъ принялъ въ себя все, чмъ болло его несчастное поколніе. Въ его разсказахъ везд виденъ бдный интеллигентный человкъ, измученный рефлексомъ и анализомъ, истомленный то недостаткомъ любви къ жизни и къ людямъ, то избыткомъ безсильной жалости и состраданія къ нимъ. Да, для него писательство было вопросомъ жизни и смерти, каждый новый разсказъ уносилъ съ собой часть его жизненной силы, и долго писать такимъ образомъ было нельзя….

Еслибы еще онъ могъ совершенно оградиться отъ житейскихъ дрязгъ. Но и въ его жизни были т же мелкія неудачи и горести, что и въ жизни всякаго другого. Хотя люди любили и щадили его, но они оставались людьми со всми своими недостатками и слабостями, а то, что проходитъ надъ здоровымъ человкомъ не задвая, на его больную и скорбную душу ложилось тяжело и заставляло страдать. Причины его горестей и радостей никогда не соотвтствовали ни глубин ихъ, ни сил.

А кром мелкихъ личныхъ неудачъ, сама жизнь въ то время была очень тяжела…. Люди съ огрублыми нервами, холодные и равнодушные, и т страдали отъ мучительной неизвстности и отъ чувства страха, который испытываетъ человкъ, живущій на колеблющейся почв и по глухимъ ударамъ и минутнымъ вспышкамъ пламени догадывающійся о страшной работ подземныхъ силъ.

Его больное и чуткое сердце находило въ этомъ невыносимомъ положеніи неизсякаемый источникъ для новыхъ мученій. Онъ. кроткій и прощающій, съ ужасомъ и тоской смотрлъ на страшную борьбу. Наконецъ онъ не выдержалъ безмолвнаго ожиданія и ршился на безумную попытку. Онъ хотлъ остановить словами любви руки бойцовъ, наносящія удары, напомнить о кротости въ самый разгаръ озлобленія….

Конечно, никто не разслышалъ гласа, вопіющаго пустын. Но эта попытка истощила его силы. Чаша страданій переполнилась, нервы не выдержали непосильнаго напряженія, и снова граница между дйствительностью и грезой пропала, онъ снова ушелъ въ міръ безъ времени и пространства. Вторично наступило безуміе.

XI.

На этотъ разъ оно не было сплошнымъ. Вслдъ за минутами полнаго сумасшествія наступали минуты просвтленія. И эти моменты сознанія своего положенія были ужасне всего. Обыкновенно они наступали ночью, когда въ больниц царили сонъ и тишина. Но это бывало не часто и посл нихъ онъ засыпалъ тяжелымъ, глубокимъ сномъ, чтобы на утро проснуться опять совершенно безумнымъ. Безуміе его походило на сильную нервную горячку: непрерывное движеніе, обостренность всхъ способностей и чувствъ, постоянныя мечты о какомъ-то всеобщемъ счастьи и неестественно возбужденная фантазія, заставлявшая его жить въ странномъ мір, населенномъ образами людей, давно умершихъ или вынесенныхъ изъ книгъ и картинъ. А способъ леченія былъ такой суровый, что одно воспоминаніе о немъ впослдствіи приводило его въ негодованіе и трепетъ. Но спасти его удалось опять. Только бурное безуміе замнилось теперь тихой меланхоліей, никогда больше не покидавшей его. И самое ужасное было то, что никогда память объ этомъ сумасшествіи не умирала въ немъ. Онъ помнилъ вс свои безумные слова и поступки и муку, которую вынесъ за нихъ.

XII.

А между тмъ жизнь не скупо давала ему много хорошихъ мгновеній и въ т пять, шесть лтъ, которыя еще ему оставалось прожить. Его встртили опять всеобщая пріязнь, и уваженіе, и неизмнная дружба. Талантъ его не ослаблъ, и словно выросъ, становясь все правдиве и проще. Наконецъ его встртила женская любовь и ласка, которую всегда искало его больное сердце. Судьба послала ему женщину неизмнно любящую и твердую, мужественно поддерживавшую его въ минуты тоски и страданія. Но ничто не могло прогнать мрачнаго духа скорби. Передъ нимъ вчно стоялъ страшный призракъ грядущаго безумія, за нимъ тяжелыя, неизгладимыя воспоминанія. Правда, на общемъ мрачномъ фон вспыхивали минуты радости и счастія. Но он имли въ себ что-то лихорадочное и нервно торопливое, словно онъ спшилъ жить и радоваться, пока мрачный призракъ не схватилъ его. Да и эти минуты были не долги и повторялись все рже. Посл нихъ онъ еще сильне отдавался тоск, словно растративъ послднія силы. Но страданія не озлобляли его. Онъ очищался ими отъ всхъ недостатковъ и длался все кротче и добре. Къ людямъ онъ сталъ относиться еще бережне и нжне, какъ будто вс они были такіе же слабые и больные, какъ онъ, и боялся ихъ чмъ нибудь огорчить.

Только неизмнная общая любовь, всегда окружавшая его, помогала ему нести тяжелый крестъ, и эту-то любовь ко всмъ проповдывалъ онъ въ своихъ послднихъ произведеніяхъ.

Но и любовь не спасла его. Мракъ становился все гуще, силы слабли, плечи ломились подъ тяжестью непосильнаго креста…. Онъ терялъ вру и въ свой талантъ, и въ жизнь. ‘Онъ думалъ о вчномъ страданіи, вчномъ рабств, вчной тьм…. И это былъ его камень. Камень давилъ его сердце и сердце не выдержало, и онъ умеръ’… {Изъ ненапечатаннаго произведенія Гаршина.}.

XIII.

Ужасны были послдніе дни его сознательной жизни. Онъ метался въ безсильной тоск и молилъ о помощи жену, друзей, всхъ, указывая на какую-то призрачную боль то въ голов, то въ сердц и не умя ее ни назвать, ни опредлить. Друзья надялись еще спасти его, перенеся въ другую обстановку среди картинъ дикой и величественной природы. Но онъ не врилъ, въ его душ не осталось ни одной искорки надежды. Онъ начиналъ принимать дйствительные звуки и образы за кажущіеся и чувствовалъ невыразимый ужасъ передъ грядущимъ призракомъ безумія. Одна ничтожная черта отдляла его отъ этого… Но за эту черту онъ не переступилъ…. Измученный безсонной ночью, тоской и страхомъ, онъ вышелъ на лстницу раннимъ утромъ и машинально началъ спускаться, словно надясь уйти отъ самого себя. Но скоро опомнился и обезсиленный прислонился къ высокимъ периламъ. ‘Куда онъ уйдетъ? Гд спасенье?’ Подъ нимъ, какъ мрачная бездна, какъ безмолвная могила, чернлъ пролетъ темной лстницы…. Одно движеніе…. И темная лстница огласилась звукомъ тяжело упавшаго человческаго тла и тихимъ жалобнымъ стономъ.

XIV.

Но смерть не взяла его сразу. Онъ пережилъ еще нсколько часовъ невыразимой муки за совершенный поступокъ.

Когда его друзья и доктора хлопотали около поврежденныхъ членовъ, онъ съ тоской повторялъ, не замчая физической боли и указывая рукой на сердце: ‘Ахъ, что эта боль сравнительно съ тмъ, что тутъ’. Но затмъ наступило благодтельное забытье. Онъ очнулся еще разъ, когда его перевозили въ больницу. Это была его послдняя поздка но шумному, большому городу. Сколько разъ шелъ онъ по этимъ люднымъ улицамъ, окрыленный какой нибудь минутной радостью, или робко пробирался своей нервной, пошатывающейся походкой больного человка, задавленнаго тоской. Теперь эти улицы были такъ оживленны и людны и такими же будутъ он, когда его не станетъ. Надъ нимъ разстилалась бездна ночного неба и оттуда свтились звзды своимъ холоднымъ, мигающимъ свтомъ. Онъ такъ любилъ эти далекія звзды. Ребенкомъ любовался онъ ими, стоя съ отцомъ на низкомъ крылечк деревяннаго домика, он казались тогда такими яркими, крупными, такъ ласково свтились съ глубокаго темнаго неба надъ мирно уснувшей степью. Ими любовался онъ лежа у входа въ походную палатку, утомленный длинными переходами, но спокойный и почти счастливый. Он же взглядывали къ нему черезъ высокую ршотку окна въ маленькой комнатк дома сумасшедшихъ, и даже въ т горькія минуты своей жизни онъ отдыхалъ, любуясь ими. И теперь он прощались съ нимъ, дрожа и сіяя равнодушнымъ и кроткимъ свтомъ, словно говорили измученному сердцу о другомъ, невдомомъ мір.

XV.

Его перенесли и положили въ чистую комнату. Больной обвелъ ее усталымъ взглядомъ. Онъ зналъ, что недолго останется въ ней, онъ зналъ, что это послдняя станція на трудномъ, тернистомъ пути, за которой слдуетъ вчный покой и ничмъ ненарушимый отдыхъ… Его грудь поднялась радостнымъ успокоительнымъ вздохомъ. ‘Слава Богу!’ — прошептали блдныя губы и, придерживая здоровой больную руку, онъ оснилъ свою наболвшую грудь широкимъ знаменіемъ креста. Потомъ усталая голова опустилась на подушки и темныя, скорбныя очи закрылись…

Онъ пересталъ страдать.

XVI.

Черезъ нсколько дней блый гробъ, засыпанный цвтами, покрытый внками,— послдними дарами любви и уваженія, опустили руки его друзей въ сырую, темную могилу. Въ этомъ гробу изъ рамки живыхъ цвтовъ выглядывало прекрасное блдное лицо. Отпечатокъ какой-то духовной красоты и невыразимаго спокойствія лежалъ на истощенныхъ чертахъ и глубоко впавшихъ, на вки сомкнутыхъ очахъ.

На груди его умирала пышная роза, наполняя тсный гробъ своимъ нжнымъ благоуханіемъ.

И видъ этого тихаго и кротко счастливаго лица лучше всхъ словъ говорилъ о томъ спокойствіи, котораго онъ такъ жаждалъ живой, и которое нашелъ наконецъ въ мір, ‘идже нсть болзнь, ни печаль, ни воздыханіе, но жизнь безконечная’.

М. Л.

С.-Петербургъ 18 8/IV 83.

ПИСАТЕЛЬ.

Читайте также: