Собраніе сочиненій
А. В. ДРУЖИНИНА
(РЕДАКЦІЯ ИЗДАНІЯ Н. В. ГЕРБЕЛЯ)
САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ВЪ ТИПОГРАФІИ ИМПЕРАТОРСКОЙ АКАДЕМІИ НАУКЪ (Вас. Остр., 9 д., No 12)
1865
ЛЕКЦІИ В. ТЕККЕРЕЯ ОБЪ АНГЛІЙСКИХЪ ЮМОРИСТАХЪ.
I.
ВСТУПИТЕЛЬНАЯ ЛЕКЦІЯ И ДЖОНАТАНЪ СВИФТЪ.
Читателямъ ‘Современника’ давно ужь не безъизвстны отзывы лучшихъ англійскихъ и американскихъ изданій о знаменитыхъ лекціяхъ автора ‘Ярмарки Тщеславія’. Вс мы съ любовью слдили за успхами человка, подарившаго намъ столько прекрасныхъ произведеній, столько разъ вовлекшаго насъ въ добродушный смхъ и сладкія мечтанія. Не одинъ русскій любитель изящнаго, услыхавъ о поздк Теккерея въ Америку, сказалъ, вмст съ великобританскою публикою: ‘пошли Богъ ему счастія’, не одинъ человкъ, сочувствующій англійской словесности, нетерпливо ждалъ поскорй ознакомиться съ содержаніемъ лекцій перваго юмориста нашего времени о цломъ ряд умершихъ и великихъ юмористовъ старыхъ годовъ. Громадный успхъ Теккереевыхъ лекцій, свднія о толпахъ народа, стремившихся слышать краснорчивое слово изъ устъ новой европейской знаменитости, еще боле раздражили вниманіе. Наконецъ ‘Лекціи о Юмористахъ’ собраны, отпечатаны отдльною книжкою, перепечатаны въ Париж и Лейпциг, направлены но всмъ городамъ земного шара и получены въ Петербург, что поставляетъ насъ въ возможность познакомить съ ними нашихъ читателей.
Независимо отъ литературнаго достоинства чтеній, отъ проблесковъ наблюдательности, веселости и юмора, оживляющихъ каждую изъ шести лекцій, великимъ успхомъ своимъ он одолжены двумъ немаловажнымъ обстоятельствамъ. Во первыхъ, страсть къ историко-литературнымъ этюдамъ, сборникамъ, изслдованіямъ и монографіямъ,— страсть, давно уже развитая въ англійской публик, почти за сто лтъ назадъ обусловившая собой безпримрный успхъ ‘Босвеллева Джонсона’, нын достигла своихъ крайнихъ предловъ. Каждый анекдотъ, относящійся къ исторіи отечественной словесности, каждая біографическая подробность о какомъ нибудь извстномъ писател, каждая страница разсказовъ о литератур и литературныхъ длахъ въ Англіи (и, стало быть, въ Соединенныхъ Штатахъ) цнятся чрезвычайно высоко. Перечитывая громадныя сочиненія, описывающія жизнь, дятельность и литературныя похожденія Байрона, Скотта, Мура, даже другихъ, второстепенныхъ литераторовъ, слыша о значительныхъ суммахъ, истраченныхъ на пріобртеніе и печатаніе записокъ въ такомъ род, иной неопытный дилетантъ можетъ подумать, что вся Великобританіи помшалась на литератур, литературныхъ преданіяхъ и литературныхъ сплетняхъ. Романы лучшихъ писателей упали въ цн: ихъ убили мемуары по части исторіи словесности. Модные поэты негодуютъ на книгопродавцевъ, жертвующихъ цлые капиталы на пріобртеніе біографій и монографій. Не имя ни одной полной и послдовательной исторіи своей словесности, Великобританія иметъ по нскольку томовъ матеріала для исторіи каждаго лица когда либо игравшаго въ ней роль. Исторія англійской литературы долго не будетъ написана, ибо тамъ, гд дло идетъ о писателяхъ и словесности, англичанинъ не желаетъ краткости, сжатости, разсчота на ‘предлы сочиненія’. Извольте писать исторію литературы тамъ, гд восемь томовъ локгартовой біографіи Скотта скоро будутъ дополнены новыми томами, и гд ‘Записки о жизни Томаса Мура’ (замтьте, не жизнь, а только записки о жизни)двигаются безконечною процессіею томовъ, какъ когда-то во Франціи двигались ‘Вчный Жидъ’ и Trois Mousquetaires съ ихъ продолженіями!
Для публики съ такими наклонностями, съ такой достойной подраженія преданностью своей родной словесности самыя имена прошлыхъ литературныхъ знаменитостей имютъ въ себ нчто приманивающее. При настоящемъ направленіи вкуса читателей, въ Лондон можно напечатать въ газетахъ: ‘Въ назначенный день, нкто будетъ читать лекціи о юмористахъ Англіи: Свифт, Стерн и Гольдсмит, о Гогарт, Смоллет и Фильдинг’, и, напечатавъ это, можно будетъ разсчитывать на толпу слушателей. Само собою разумется, что если нкто не съуметъ выполнить своего дла, его осмютъ и выгонятъ изъ залы, но уже въ этомъ никто долженъ винить себя самого, а не постителей! Съ англичаниномъ нельзя шутить, когда дло идетъ о его родной словесности, съ нимъ нельзя говорить общими фразами и темными сближеніями, какъ это длаютъ Шаль, Планшъ и компанія предъ лицомъ всей Франціи. Англичанинъ или ровно ничего не читаетъ, за недосугомъ (кром нелпыхъ газетъ), или знаетъ исторію своей литературы до тонкостей, до мелочей, уморительныхъ по видимому. Онъ вамъ скажетъ, почему, напримръ, Джонсоновъ парикъ всегда былъ какъ будто обожженъ спереди, и объяснитъ, но скольку грановъ опіума пожиралъ ежедневно Самуэль Кольриджъ. Онъ на память нарисуетъ вамъ планъ Абботфордскаго замка, прочитаетъ наизусть поэмы, писанныя Поппомъ въ школьные годы, и сообщитъ въ подробности, какъ, кому и за какую цну продана была рукопись ‘Векфильдскаго Священника’. Въ этомъ дл онъ точенъ какъ конторская книга, горячъ какъ артистъ, тонокъ какъ лучшій изъ нравоописателей. Онъ не проститъ вамъ ошибки хронологической, портрета небрежно набросаннаго. Онъ знаетъ многое, и, чтобъ говорить съ нимъ литератур, нужно знать въ ней больше, чмъ онъ знаетъ — дло не совсмъ легкое.
Представьте себ, что при этой страсти, при этомъ сочувствіи публики къ предмету лекцій, ихъ читаетъ не простой нкто, не робкій scolar, блднющій и кашляющій и безпрестанно хватающійся за стаканъ съ сахарной водой,— представьте себ, что сказанныя чтенія вызвался производить человкъ извстный и всхъ интересующій,— человкъ, которому остается только умереть, затмъ, чтобъ о его жизни тотчасъ же было выпущено въ свтъ томовъ четырнадцать… короче сказать, Вилльямъ Мекписъ Теккерей, авторъ ‘Пенденниса’, ‘Снобсовъ’ и ‘Ярмарки Тщеславія’! Пока литераторъ еще пишетъ и бродитъ по блому свту, ни эссейистъ, ни будущій біографъ, ни журнальный сплетникъ не имютъ нрава касаться событій его жизни, описывать его физіономію, говорить о его семейств или разбирать его поведеніе по ниточк. Оттого всякая изъ живыхъ еще знаменитостей Великобританіи окружена какимъ-то таинственнымъ полумракомъ, выше мры раздражающимъ любопытство дилетантовъ. До начатія Теккереевыхъ лекцій о юмористахъ, большинство слушателей воображало себ автора ‘Ярмарки Тщеславія’ не иначе, какъ очень молодымъ человкомъ, юношей, неизвстно почему-то обладающимъ колоссальною жизненною опытностью и отчасти безчеловчнымъ сердцемъ. Для сантиментальныхъ дамъ Вилльямъ Мекписъ считался дерзкимъ врагомъ и насмшникомъ,— все-таки, однакоже, молоденькимъ, стройненькимъ, привлекательнымъ насмшникомъ! Но — увы! блистательная европейская слава рдко достигается въ т годы, когда человкъ остается молоденькимъ, стройненькимъ и привлекательнымъ для женщинъ съ сантиментальными наклонностями. На мсто поэтической личности, созданной дублинскими и американскими дамами, передъ публикой стоялъ человкъ среднихъ лтъ, много испытавшій и много перенесшій въ свою жизнь, достигшій до тайнъ сердца человческаго годами горькаго опыта,— человкъ, трудившійся много и незамтно, писавшій подъ разными именами, къ сроку и для гонорарія, когда-то прокармливавшій себя своимъ перомъ и карандашомъ,— писатель, много разъ уязвленный врагами и книгопродавцами, много путешествовавшій въ ‘заднихъ вагонахъ’ желзной дороги и посвятившій одну изъ повстей своему парижскому портному, за то, что тотъ безпрепятственно выпустилъ его изъ Парижа и терпливо ждалъ уплаты по счету,— ждалъ, можетъ быть, до той поры, пока успхъ ‘Ярмарки Тщеславія’ не водворилъ благоденствія въ кошельк нашего Теккерея. ‘У бднаго Катулла въ кошельк завелась паутина — пишетъ любезнйшій изъ поэтовъ — друзья мои, приходите ко мн обдать,— только приносите съ собой вино и вкусныя кушанья: ручаюсь, что вы отобдаете отлично.’ Любезнйшій изъ современныхъ юмористовъ слдовалъ примру любезнйшаго изъ поэтовъ, среди нужды и труда знакомясь съ человкомъ, наперекоръ нужд и труду пріучаясь любить человка. Что касается насъ, то нашъ Теккерей, въ его настоящемъ вид, миле Теккереева идеала, созданнаго дублинскими дамами.
Мы сказали уже, что Теккереевыхь лекцій всего шесть: первая изъ нихъ посвящена изображенію громадной, унылой, таинственной личности Джонатана Свифта, извстнаго всему міру чрезъ ‘Гулливерово Путешествіе’. Выборъ сюжета въ этомъ дл есть уже половина успха, но мы должны признаться въ одномъ: Теккерей не сказалъ и не могъ сказать ничего новаго о Свифт посл блистательной біографіи поэта, писанной Вальтеръ-Скоттомъ, и еще блистательнйшей рецензіи на скоттово изданіе свифтовыхъ твореній,— рецензіи, которую лордъ Джеффри напечаталъ въ своемъ ‘Эдинбургскомъ Обозрніи’. Для лицъ, читавшихъ эти два капитальныя произведенія, первая изъ теккереевыхъ лекцій кажется маленькою изящною гравюрою cъ картины великаго мастера,— но, прибавимъ съ удовольствіемъ, гравюрой, выполненной до того тонко, изукрашенной такими милыми арабесками и обдланной въ такую красивую рамку, что она можетъ, какъ истинный objet d’art, занять почетное мсто въ каждой картинной галлере. Начало лекціи какъ нельзя лучше выказываетъ практическій смыслъ Теккерея и т идеи, которымъ онъ намренъ слдовать при своихъ чтеніяхъ.
‘Не о книгахъ буду я говорить съ моими слушателями — говоритъ нашъ авторъ — но о писателяхъ и о ихъ жизни: оттого я и прошу не разсчитывать на юморъ и шутливость разсказа. Арлекинъ безъ маски иметъ весьма странную наружность. Извстенъ анекдотъ объ актер, пораженномъ меланхоліею, которому докторъ совтовалъ идти въ театръ и посмотрть арлекина. Нашъ меланхоликъ и игралъ роль арлекина, на котораго ему совтовали глядть для развлеченія. Часто нашъ разсказъ будетъ грустенъ, а смшнымъ онъ едва ли когда нибудь будетъ. Да и разв юмористы, о которыхъ мы станемъ бесдовать, только смшатъ васъ своими твореніями? Разв ихъ творенія не будили въ васъ чувства любви, состраданія, милосердія къ слабымъ, ненависти ко лжи и всякому злу?..
Такъ, или почти такъ, начинается первая лекція: это начало ей необходимо, ибо публика, разсчитывавшая на всегдашнюю способность нашего автора во всемъ находить смшное, дйствительно ждала отъ него шуточныхъ монологовъ, въ род статеекъ ‘Понча’. Но, какъ мы уже сказали, герой первой лекціи далеко не принадлежитъ къ числу шуточныхъ героевъ. Меланхолическимъ, грознымъ и безотраднымъ страдальцемъ, страдальцемъ и мучителемъ себя самого, проходитъ передъ очами потомства этотъ деканъ сентъ-патрикскій, идолъ своихъ согражданъ, украшеніе великаго аннинскаго періода, сочинитель похожденій въ Лиллипут. нжный корресподентъ и нжный другъ двухъ, можетъ быть, прелестнйшихъ женщинъ но всей старой Англіи {Для читателей, незнакомыхъ съ великобританскою словесностью, мы будемъ выписывать здсь краткія біографическія свднія о юмористахъ, упоминаемыхъ Теккереемъ.
Джонатанъ Свифтъ родился въ Дублин въ 1667 году. Двадцати-одного года онъ исправлялъ должность секретаря при извстномъ сэр Вилльям Темпл, съ малымъ жалованьемъ и еще меньшими выгодами для своей будущности. По смерти упомянутаго покровителя. Свифтъ получилъ мсто въ Ирландіи и женился на побочной дочери сэра Вилльяма, извстной въ его сочиненіяхъ подъ именемъ Стеллы. Вліяніе Стеллы не помшало ему завести платоническую интригу съ другою женщиною (Vanessa, т. е. Инесъ Венгомрэй) и, вслдствіе своего бурно-меланхолическаго характера, погубить обихъ. Пост 1710 г. его памфлеты и ‘Гулливерово Путешествіе’ доставили Свифту славу, денежныя выгоды и еще большія надежды, рушившіяся съ паденіемъ его партіи въ парламент. Послдніе годы Свифта прошли въ тоск оскорбленнаго честолюбія, въ угрюмомъ одиночеств и умственномъ разслабленіи. Онъ умеръ въ 1745 г., семидесяти-осьми лтъ отъ роду. Творенія его въ наше время потеряли великую часть своей цны, ибо исполнены всякаго рода личностей и относятся къ предметамъ, давно уже утратившимъ весь свой интересъ. Ко всей слав сохранились ‘Гулливерово Путешествіе’, ‘Сказка о Бочк’, малое число стихотвореній, да два или три юмористическіе этюда.}.
Вс біографы подходятъ къ нему съ какимъ-то страхомъ и недовріемъ. Скоттъ, вчно расположенный любить всякаго и удивляться каждому великому писателю, напрасно силится говорить о Свифт съ своей обычною теплотою. Джонсонъ, принужденный (по выраженію Теккерея) принять Свифта въ свою ассамблею поэтовъ, сурово ему кланяется и переходитъ на другую сторону улицы, заложивъ руку подъ кафтанъ! Лордъ Джеффри (о которомъ, къ сожалнію, Теккерей не упоминаетъ) первый произноситъ надъ усопшимъ юмористомъ приговоръ такого рода: ‘то былъ злой и дурной человкъ, поэтъ Обиды, Гнва и Презрнія къ людямъ!’
‘Хотли ли бы вы — спрашиваетъ Теккерей своихъ слушателей — жить и вести дружбу съ великимъ деканомъ Свифтомъ? Вотъ вопросъ, какой нужно часто себ задавать, читая біографію или творенія извстнаго писателя. Что до меня, то я хотлъ бы жить въ мальчишкахъ у Шекспира, чистить его башмаки, бгать у него на посылкахъ, только затмъ, чтобъ обожать его и досыта глядть на его милое, кроткое лицо. Я желалъ бы, въ свою молодость, быть пріятелемъ и сосдомъ Фильдинга въ Темпл, класть его посл попойки въ постель и болтать и шутить съ нимъ по утрамъ, завтракая и глотая пиво. Кто изъ насъ не далъ бы многаго за возможность просидть ночь въ джонсоновомъ клуб со старымъ Самуиломъ, и Гольдсмитомъ, и Джемми Босвеллемъ охинлекскимъ? Но сойтись съ Свифтомъ! Подумайте о томъ, что ждало бы васъ въ этомъ случа! Еслибъ вы оказались слабе его способностями (что, весьма вроятно, говоря со всмъ уваженіемъ къ слушателямъ), ниже его вашимъ общественнымъ положеніемъ, онъ осмялъ бы, обругалъ, оскорбилъ васъ въ глаза. Еслибъ вы, не страшась его громадной славы, отвтили на дерзость дерзостью, Свифтъ смолчалъ бы, но, годы спустя, поразилъ бы васъ гнусною эпиграммою, ударилъ изъ-за угла кучей грязи въ лицо. Будьте вы лордомъ и сильнымъ человкомъ, о, тогда онъ бы очаровалъ васъ, увлекъ бы васъ своимъ разговоромъ, своей простотой, своей готовностью на услугу. Онъ былъ жаденъ и не скрывалъ своей жадности, онъ открыто говорилъ о своей низости и своемъ честолюбіи. Вс средства были ему хороши для достиженія желаемыхъ цлей. Подобно джентльмену-разбойнику того времени онъ вызжаетъ съ пистолетомъ на дорогу и ждетъ счастія. И общество стоитъ передъ нимъ на колняхъ и богатая добыча достается мрачному авантюристу. Но онъ все стоитъ на дорог и ждетъ, а между тмъ какъ онъ ждетъ, лучшая добыча, долгожданная добыча, избгаетъ его рукъ. Карета съ драгоцнными вещами прохала по пути — вс ожиданія напрасны! И онъ, выстрливъ изъ своихъ пистолетовъ на воздухъ, съ проклятіями детъ домой, чтобъ умереть отъ бшенства въ своей нор, подобно отравленной крыс!’
Переходя къ возможно подробному изображенію событій Свифтовой жизни, авторъ лекціи старается выяснить намъ, въ какой печальной школ развился и окрпъ характеръ этого злого и азартнаго человка, этого ‘мрачнаго шута’, унылаго фигляра, выкупавшаго свое фиглярство и злое шутовство умомъ неописанно высокимъ. Нсколькими мткими чертами Теккерей рисуетъ передъ нами историческій періодъ королевы Анны,— періодъ упадка убжденій, политической шаткости и необузданной жадности народа къ обогащенію. Сверстники Свифта по годамъ и слав не могли назваться людьми чистой нравственности, но этого еще мало: Свифтъ имлъ несчастіе провести свою юность въ дом гордаго, избалованнаго, сухого сердцемъ, презрительнаго патрона, не умвшаго оцнить его способностей, дерзко обходившагося съ блистательнымъ юношей и даже въ хорошія минуты отравлявшаго его сердце примрами эпикурейскаго безстрастія и уроками безотраднаго скептицизма, впослдствіи отравившаго собой всю жизнь поэта.
Но не слдуетъ думать, однакоже, что Теккерей, набрасывая это изображеніе, многія страницы котораго напоминаютъ собой живописную манеру Карлейля, имлъ въ виду оправданіе недостатковъ Свифта черезъ недостатки его современниковъ. Нтъ! нашъ профессоръ слишкомъ уменъ — слишкомъ уменъ для того, чтобъ удариться въ пошлые панегирики и, восхваляя одного человка и унижая цлое поколніе, совершать критическій фокусъ-покусъ, вслдствіе котораго злой сатирикъ иметъ оказаться страдальцемъ полнымъ любви, а враги его да и весь родъ человческой — извергами, достойными казни! Совтую каждому читателю, слишкомъ способному предаваться на сторону злыхъ сатириковъ или видть въ нихъ героевъ любви, прочитать и обдумать слдующія выдержки изъ Теккереевой характеристики Свифта:
‘Есть панегиристы, усиливающіеся пояснить горечь, злость, бшенство и меланхолію Свифта сознаніемъ человческой испорченности и желаніемъ исправлять испортившееся человчество. Его юность была горька, и его зрлый возрастъ, старость генія, кончающаго дни свои въ одиночеств, посл почти выигранныхъ и опять проигранныхъ битвъ, весьма горьки. Но какой человкъ не умѣ,етъ слагать на боговъ (если ему это угодно) отвтственность за бды, причиненныя собственной злобой, собственнымъ самолюбіемъ, собственными ошибками? Какой малый или великій человкъ, замышляя незаконное дло, остановится за неимніемъ предлога къ этому длу? Былъ одинъ французскій генералъ при Наполеон, который, получивъ извстіе о бомбардированіи нами Копенгагена, предлагалъ вторгнуться въ Англію, предать ее всю мечу и пламени въ отплату за оскорбленное человчество. Такъ разсуждаютъ вс задорные люди, а Свифтъ былъ дерзокъ и задоренъ, какъ хищная птица съ сильнымъ крыломъ и острымъ загнутымъ клювомъ.
‘Рзко и печально кажется вамъ изображеніе великаго декана, но его нельзя назвать совершенно непріятнымъ. Отрываясь иногда отъ своихъ интригъ, хлопотъ и тріумфовъ, онъ длалъ иногда добро — людямъ, того стоившимъ. Онъ часто протягивалъ руку честному, нуждающемуся человку и хотя любилъ деньги, но не жаллъ ихъ тратить. Но еслибъ кому изъ моихъ слушателей пришлось быть въ нужд, захотлъ ли бы онъ просить услуги у Свифта? Я съ своей стороны предпочелъ бы одну картофелину и одно ласковое слово отъ Гольдсмита цлой гине и цлому обду отъ щедротъ декана. Онъ умлъ оскорблять человка, давая ему помощь, онъ издвался надъ бдными друзьями, не напрасно искавшими его покровительства,— вгонялъ женщинъ въ слезы, кидалъ свои благодянія ‘прямо въ лицо’ бдняку. Нтъ, Свифтъ не былъ ирландцемъ: ирландецъ сопровождаетъ доброе дло добрымъ словомъ изъ своего добраго, теплаго сердца.
‘Я убжденъ, и убжденъ вполн въ одной истин насчетъ Свифта: онъ страдалъ, и страшно страдалъ отъ сознанія своего скептицизма. Ибо Свифтъ, при великихъ своихъ порокахъ, иногда могъ любить и могъ молиться. Посреди бури и урагана, съ которыми можно сравнить его жизнь, звзды Вры и Любви временемъ мелькали на прояснившемся неб и снова пропадали за набгающими тучами. Скептицизмъ Свифта, его жизнь, такъ несогласная съ ею званіемъ, должны были тяготить поэта. Намъ скажутъ, что его современники, Герри Фильдингъ, Дикъ Стиль, вели жизнь столь же шумную, также мало думали о высокихъ истинахъ, о назначеніи человка, но Стиль и Фильдингъ не имли образованія Свифта. Они шалили, и болтали, и пили, и произносили безумныя рчи въ тавернахъ потому, что ихъ юность прошла въ таверн или на гауптвахт. Но поэтъ ‘Гулливерова Путешествія’ принадлежалъ къ инымъ натурамъ: онъ много читалъ и глядлъ на предметы ясно, глядлъ ясно даже на свои заблужденія. Сознаніе своихъ пороковъ гнело его, заставляло его праздновать дни своего рожденія, какъ дни горести {Предупреждаемъ читателей, что мы, имя въ виду предлы журнальной статьи, переводимъ отрывки, здсь приводимые, съ пропусками и перемщеніями фразъ.}, налагало вчную печать недовольства на лицо, и безъ того угрюмое отъ природы. Подобно герою извстной арабской сказки, нашъ поэтъ везд видлъ передъ собой фурію, и ждалъ ночи, зная, что вмст съ ночью придетъ къ нему и страшная гостья. И какая ночь, Боже, какая ночь то была! полная ярости и душевой агоніи. Коршунъ клевалъ сердце нашего гиганта… и намъ страшно думать о его страданіяхъ…’
Въ краткомъ своемъ отзыв о направленіи и горечи Свифтовыхъ твореній авторъ ‘Ярмарки Тщеславія’, возвышается до краснорчія истинно Карлейлевскаго {Сходство Теккереева таланта въ патетическихъ мстахъ съ поэмой Карлейля еще недавно замчено въ ‘Вестминстерскомъ Обозрніи’ за настоящій годъ, при разбор Эсмонда и другихъ романовъ нашего юмориста.}.
‘Soeva indignatio’, о которой Свифтъ говоритъ, какъ о причин своихъ мученій, этотъ гнвъ, терзавшій его сердце и увковченный въ его надгробной надписи (какъ будто бы несчастный мертвецъ, лежащій въ земл въ ожиданіи суда Божьяго, иметъ право злиться и гнваться!), высказывается въ каждой страниц, писанной деканомъ. Противъ Англіи и своихъ согражданъ, противъ своихъ братій но человчеству онъ разсыпается въ проклятіяхъ и насмшкахъ. Не врагъ, не предметъ сочиненій стоитъ удивленія — удивленія стоитъ бшенство натиска, жолчь выходокъ, неумолимая ярость сатиры. Подобію умалишенному, Свифтъ приходитъ въ бшенство отъ извстныхъ идей, извстныхъ предметовъ. Онъ врагъ тихой семейной жизни, онъ презираетъ женщинъ, онъ ненавидитъ дтей! Въ одномъ изъ своихъ шутливыхъ сочиненій онъ совтуетъ жарить и подавать на столъ маленькихъ двочекъ и мальчиковъ! Могли ли бы Дикъ Стиль, Гольдсмитъ и Фильдингъ, въ минуты самой необузданной шутливости, заикнуться о чемъ либо подобномъ? Каждый изъ нихъ, при вид дитяти, разнживается сердцемъ и чувствуетъ себя счастливымъ. Нашъ деканъ далекъ отъ этой слабости: онъ входитъ въ дтскія комнаты затмъ, чтобъ пугать ребятишекъ и радоваться ихъ страху!
Съ другой стороны, что за юморъ описаній, что за мткость сатиры, что за врность взгляда! Какъ великъ замыселъ ‘Гулливерова Путешествія’, какъ врны подробности, какъ художественны отдльныя сцены этого безсмертнаго произведенія! Вспомните этого властителя лиллипутовъ, эти приключенія посреди маленькаго народа, этихъ гигантовъ-бробдиньягинцовъ, это прощаніе Гулливера съ своимъ гуингмскимъ патрономъ {Читатель помнить, вроятно, что на земл гуингмовъ обитаютъ одн лошади.}! Но, какъ ни велики умъ и таланты нашего поэта, мы не обинуемся признать ‘Гулливерово Путешествіе’, особенно приключенія героя въ земл ягусовъ, по иде, твореніемъ ложнымъ, злобнымъ, безотраднымъ и зловреднымъ! Свифтъ зналъ, что онъ длаетъ, писавши свою книгу. Съ криками бшенства въ устахъ, съ глубокимъ презрніемъ къ человческой натур, онъ принялся набрасывать свою страшную аллегорію. Что за буря кипла въ этой груди, какія злыя дла, какія потаенныя преступленія совершилъ этотъ человкъ, какое угрызеніе совсти душило его и побуждало глядть на цлый міръ налившимися кровью глазами? Каждый изъ насъ глядитъ на снгъ своими глазами, каждый изъ насъ носитъ въ себ міръ, сообразный съ его духомъ. Утомленный духъ не заботится о солнечномъ сіяніи, эгоистъ не понимаетъ дружбы, такъ, какъ глухой не разуметъ музыки. Что же должно было заключаться въ сердц человка, смотрвшаго на жизнь глазами Свифтовыхъ героевъ?
‘Замчательный анекдотъ сохраненъ намъ въ Скоттовой біографіи Свифта. М. Делани, войдя одинъ разъ къ архіепископу Кингу, засталъ у него автора ‘Гулливерова Путешествія’ и прекратилъ совщаніе, по видимому, весьма важное. При появленіи посторонняго. Свифтъ выбжалъ изъ комнаты какъ сумасшедшій, а прелатъ, обратясь къ постителю и отирая слезы, сказалъ ему эти многозначительныя слова: ‘Вы сейчасъ видли несчастнйшаго человка въ мірѣ,,— но не спрашивайте меня никогда ни о немъ, ни о причинахъ его бдствій!’
‘Несчастнйшій человкъ въ мір! Miserrimus! какое слово! И что за человкъ! Когда слово это было сказано, умные люди Великобританіи находились у ногъ Свифта! Ирландія именовала его своимъ защитникомъ и своей славою! Государственные мужи и мудрецы того времени благоговли передъ деканомъ, а онъ, не взирая на сладость такихъ торжествъ, писалъ къ Болингброку, что умираетъ въ своей нор отъ бшенства, подобно отравленной крыс!’
Таково первое чтеніе Теккерея,— таковъ человкъ, служившій темою для первой лекціи юмориста. Взглядъ на жизнь и произведенія Свифта оканчивается краткимъ и, но необходимости, неполнымъ изложеніемъ отношеній поэта къ прославленнымъ его пріятельницамъ Эсири Джонсонъ и миссъ Венгомрэй. Не смотря на весь свой талантъ, на все свое умнье быть краткимъ. Теккерей неудовлетворительно передалъ эту грустную борьбу чувства и мизантропіи, грубости съ нжностью, любви съ самолюбіемъ,— борьбу истинно печальную,— борьбу, окончившуюся гибелью обихъ женщинъ, преданныхъ поэту. Но предметъ слишкомъ обширенъ, слишкомъ сложенъ для лекціи. Вотъ какими словами заключаетъ нашъ профессоръ свою диссертацію о Свифт, Стелл и Ванесс:
‘Если его любили такъ много и такъ пламенно, значитъ и Свифтъ могъ любить хотя сколько нибудь! Я врю, что сокровища мудрости, остроумія, нжности скрывались въ пещерахъ этого мрачнаго сердца,— скрывались и изрдка обнаруживались для одной особы, для двухъ особъ въ цломъ свт. Но посщать эту пещеру съ сокровищами было опасно. Люди, желавшіе въ ней остаться, чахли и погибали безвременно. Онъ самъ губилъ свои собственныя привязанности. Стелла и Ванесса об умерли отъ него, и онъ не видалъ ихъ смерти. Онъ разсорился съ Шериданомъ, лучшимъ своимъ другомъ, онъ оскорбилъ Поппа, своего пламеннйшаго поклонника. Его смхъ отдается въ нашихъ ушахъ черезъ сто лтъ. Онъ вчно жилъ одинокимъ, въ темнот и со скрежетомъ зубовъ, одна только свтлая улыбка Стеллы по временамъ сіяла посреди мрака. Когда не стало этой улыбки молчаніе и непроницаемый мракъ обвили его кругомъ. Великое дарованіе,— ужасающая развалина! Такъ великъ для меня этотъ человкъ. что, думая о немъ, я будто думаю о паденіи мощной имперіи. Много еще славныхъ именъ впереди насъ, о многихъ знаменитостяхъ будемъ мы говорить,— но боле великой и мрачной личности не придется намъ встртить!’
Будто желая отдохнуть отъ сумрачныхъ идей, печальныхъ образовъ, наполнявшихъ собою первую лекцію, Теккерей открываетъ свое второе чтеніе цлымъ каскадомъ милыхъ, лукавыхъ и глубокомысленныхъ шуточекъ, къ которымъ такъ привыкли друзья ‘Титмарша’ и ‘Пенденниса’. Онъ приступаетъ къ изображенію того добраго стараго времени, когда министры и меценаты вербовали въ число своихъ секретарей всякаго человка, отличившагося своими твореніями, когда цлый рядъ выгодныхъ и покойныхъ должностей раздавался поэтамъ (иногда весьма посредственнымъ), когда лондонскіе аристократы отпускали сотни гиней за оду на день ихъ рожденія, когда Эддисонъ сдланъ былъ статсъ-секретаремъ за своего ‘Катона’, Стиль набралъ себ должностей пять разомъ, и Гей, сочинитель ‘Оперы Нищихъ’, получилъ мсто секретаря при ганноверскомъ посольств. То было хорошее время, по словамъ Теккерея,— время, благотворное для кармана поэтовъ. Марсу, Бахусу, Аполлону, пермесскимъ двамъ давалось много дла — вс къ нимъ взывали: одинъ поэтъ требовалъ у втра, чтобы тотъ замолкъ, ибо поэтъ воспваетъ такого-то герцога, другой юной стихокропатель, оплакивая смерть королевы, представлялъ въ своемъ произведеніи отчаянную горесть Пана и сатировъ, лежащихъ на земл, въ припадк убійственнаго унынія! Если стихи выдавались не совсмъ удачные, зато награда всегда приспвала кстати. Одинъ изъ счастливцевъ и любимыхъ поэтовъ того времени былъ драматическій поэтъ и сочинитель пиндарическихъ одъ Вилльямъ Конгревъ, молоденькій волокита двадцати-двухъ лтъ отъ роду, въ страшно огромномъ парик и кружевныхъ манжетахъ,— Конгревъ, получившій за свою комедію ‘Старый Холостякъ’ два номинальныя мста, съ хорошимъ, впрочемъ, жалованьемъ. Одно изъ этихъ мстъ находилось при таможн, второе же, зависвшее отъ министерства финансовъ (Exchequer), носило, если его перевести слово въ слово, старинное названіе: ‘секретарства по трубочной части’ clerkship of the Pipe office). Это секретарство по трубочной части не даетъ покоя Теккерею.
‘Чтобъ объяснить читателю — говоритъ онъ — въ чемъ состояла должность клерка по трубочной части, я прибгнулъ ко многимъ лексиконамъ. Чтожь длать! современный литераторъ не можешь знать этихъ точностей по опыту! Никто не подаритъ ему нсколькихъ сотъ гиней, никто не сдлаетъ его секретаремъ посольства или клеркомъ по трубочной части! Итакъ, нашъ Конгревъ на свою комедію сдланъ клеркомъ по трубочной части! Не правда ли, это мсто по трубочной части иметъ нчто сходное съ баснею’? Ah! l’heureux temps que celui de ces fables! И въ наше время литераторовъ немало, по должности по трубочной части едва ли остались для ихъ благополучія. Да, къ сожалнію, публика давно уже выкурила и трубки и литературныхъ клерковъ по трубочной части!
‘Въ чемъ же заключались высокія заслуги Конгрева, въ двадцать-три года отъ роду названнаго вторымъ Шекспиромъ, сдлавшагося законодателемъ цлой толпы остроумцевъ, идоломъ моднаго свта и покровителемъ поэтовъ? Конгревъ приладилъ комическую музу къ нравамъ того времени,— нравамъ, нужно признаться, крайне безпутнымъ. Дика, весела, непристойна и немного пьяна комическая муза Конгрева, но въ ея глазахъ свтится бездна остроумія, бездна беззаботности и безграничнаго увлеченія! Въ наше время перечитывать произведенія, порожденныя въ старыхъ поэтахъ сказанною музою, значитъ почти то же, что смотрть въ развалинахъ Помпеи извстный домъ Саллюстія и слды древней оргіи въ этомъ дом.
‘Нсколько амфоръ безъ вина, покачнувшійся столъ, грудь танцовщицы, отпечатавшаяся на пепл, черепъ шута, тишина вокругъ, чичероне съ своей моралью и свтлое голубое небо надъ всмъ этимъ! Муза Конгрева умерла, и ея пснь замерла посреди пепла, разсыпаннаго временемъ. Мы глядимъ на скелетъ и вспоминаемъ о жизни, когда-то его двигавшей, бурно кипвшей въ юныхъ жилахъ. Смотрите сюда! вотъ чаша, изъ которой она пила, вотъ золотая цпь съ ея шеи, вотъ ящичекъ съ румянами для ея лица, вотъ арфа, съ которою въ рукахъ она танцовала! Вмсто пира — передъ нами гробовые камни, вмсто красавицы — нсколько костей!
‘Въ наше время перечитывать эти произведенія значитъ почти то же, что глядть на танцы зажавъ уши. Что бы значили все эти гримасы, поклоны, наступленія и отступленія, cavalierseul, направляющійся на дамъ, дамы и мужчины, вертящіеся въ одномъ финальномъ галоп, потомъ нсколько поклоновъ и разрушеніе кадрили? Чтобъ помять комическій танецъ прошлаго столтія, нужно слышать музыку, его сопровождавшую. Смыслъ сказанной музыки, съ ея веселостью и важными интонаціями, съ ея гармоніею и дисгармоніею, есть свой особенный смыслъ… Этотъ хоръ постъ старыя, всмъ знакомыя слова: прежде всего любовь! прежде всего молодость! прежде всего красота весеннихъ годовъ жизни! Глядите сюда: старость, со своей клюкою, хочетъ мшать нашимъ забавамъ! Отнимайте у нея клюку и бейте ее по спин этой клюкою,— дуйте ее по спин, глупую старуху, сморщенную болтунью! Прежде всего молодость! прежде всего красота! прежде всего сила! Будьте юны и счастливы! Веселитесь, веселитесь и веселитесь! Хотите ли знать Il segreto per esser felice? вотъ вамъ улыбающаяся красавица и чаша Фалернскаго! Но что это за шумъ на улиц? отчего свчи гаснуть? Щоки блднютъ, темнота водворяется въ пиршественной зал, чаши падаютъ на полъ. Кто стоитъ за дверью? За дверью стоятъ Смерть и Судьба и хотятъ войти, и войдутъ непремнно! Кром комедій, Конгревъ писалъ стихотворенія нжнаго содержанія къ разнымъ Хлоямъ, Селиндамъ и Сабинамъ, принимавшимъ комплименты моднаго поэта съ худо-скрытымъ восторгомъ. Въ лиц усопшаго Конгрева намъ довольно ясно представляется дэнди, левъ и фатъ стараго времени, на красныхъ каблукахъ, одинъ изъ тхъ неодолимыхъ ловласовъ, которые пожирали женское сердце и совершали покореніе гордой красавицы, нюхая щепотку испанскаго табаку,— en prenant une prise de tabac! Ненависть Теккерея ко львамъ и фатамъ слишкомъ извстна его читателямъ, а потому каждый изъ нихъ можетъ себ вообразить, какъ отдлываетъ бднаго Конгрева нашъ безжалостный Микельанджело Титмаршъ.
‘Я падаю въ прахъ — говоритъ онъ — передъ блескомъ, смлостью, великолпіемъ нжныхъ стихотвореній Конгрева! Онъ идетъ поражать женщинъ шутя, въ полной парадной форм, съ музыкой, подобно французскимъ франтамъ-гвардейцамъ при атак Лериды! Послушайте, какъ сей неодолимый завоеватель потшается надъ своими слабыми поклонницами, какъ онъ осмиваетъ глупость одной, жеманность — другой, какъ восхищается онъ Сабиною и жалуется на ея холодность! Милый шалунъ! безсовстный гршникъ! какъ будто мы не знаемъ о его непобдимости! Какъ будто въ его присутствіи женщина можетъ оставаться холодною! ‘Кто осмлится любить Сабину!‘ ты осмлишься, и ты побдишь ее, очаровательный повса! ‘Вс сердца мерзнуть отъ ея равнодушныхъ взглядовъ! но мы знаемъ одно сердце (неизвстно чье), которому не суждено замерзнутъ! Несравненный плутишка! я будто вижу твои каблучки и твою хорошенькую ручку въ брильянтахъ, и твой растрепанный парикъ, и твои взгляды, убивающіе женщинъ… О, милый шалунъ!
Очаровательная, неподражаемая иронія Теккерея краситъ все, до чего ни касается, а потому, страницы лекцій, относящіяся къ Конгреву, принадлежатъ къ отличнымъ страницамъ всего сочиненія, хотя, по настоящему, о Конгрев не стоитъ говорить много, говоря о юмористахъ. Произвольно относя къ ихъ разряду каждаго моднаго шалуна, когда либо сочинившаго одну или дв веселыя комедіи, придется говорить о такихъ юмористахъ, съ которыми вовсе незнакомъ читатель или слушатель. Потому-то и мы, оставляя въ поко милаго шалуна, съ его Сабинами и Хлоями, торопимся перейти ко второй половин лекціи, то есть къ Эддисону.
‘Читая творенія Эддисона {Эддисонъ, авторъ трагедіи ‘Катонъ, и издатель знаменитаго ‘Наблюдателя’. (Spectator), родился въ 1672 году, воспитывался въ оксфордскомъ университетъ и обратилъ на себя вниманіе правительства, взявшись сочинить извстную оду на побду Мальбро при Бленгейм. Успхъ трагедіи ‘Катонъ’, представленной въ 1718 году, еще боле содйствовалъ слав и возвышенію Эддисона Но слава всхъ прежнихъ его трудовъ кажется ничтожною съ блистательнымъ успхомъ газеты ‘Spectator’, почти сплошь наполненной мелкими статьями и привлекательными эпизодами самого Эддисона. Жизнь этого поэта прошла спокойно и счастливо, онъ достигъ апогея почестей и извстности, получивъ мсто на скамьяхъ министерства, и женился на вдов лорда Нарвикскаго.}, знакомясь съ его біографіями, между которыми знаменитая статья Маколея высится подобно стату, воздвигнутой великому писателю любовью одного изъ величайшихъ художниковъ нашего времени { Эта похвала тмъ благородне въ устахъ Теккерея, что безсмертные этюды Маколея (объ Эддисон, о комическихъ писателяхъ временъ реставраціи и о Джексон) дали много идей и матеріала для второй, третьей и шестой лекцій нашего юмориста.}, воображая себ спокойныя, благородныя черты поэта, подобныя чертамъ строгой и холодной мраморной фигуры, я боле и боле убждаюсь въ томъ, что Эддисонъ, подобно великому человку, о которомъ мы говорили прошлый разъ, жилъ на свт въ состояніи нравственнаго одиночества. Люди подобнаго рода имютъ мало себ равныхъ и держатся отъ нихъ поодаль. Лордамъ человческаго разума отъ Бога суждено уединеніе посреди толпы, имъ суждено быть не отъ міра сего, имъ суждено съ высоты взирать на наши мелкіе хлопоты, бури и успхи!
‘Покойный, правдивый, безпристрастный, неистощенный печалью, не растратившій своего сердца на изобильныя привязанности, человкъ, головою превышающій свое поколніе, превышающій своихъ сверстниковъ и разумомъ, и остроуміемъ, и спокойствіемъ, Эддисонъ не могъ страдать, любить, удивляться слишкомъ много. Я могу ожидать, что ребенокъ, съ уваженіемъ будетъ глядть на мою высокую фигуру и завидовать моему искусству писать правильно, но могу ли я требовать подобныхъ чувствъ со стороны людей, превышающихъ меня во всхъ отношеніяхъ? Въ Эддисоново время не было написано стиховъ, драмы, критической статьи, о которыхъ онъ не могъ бы сказать откровенно: ‘это хорошо, но я въ силахъ написать лучше!’ Эддисонъ не могъ удивляться многому, онъ мрилъ своихъ сверстниковъ особенной мрой, обусловленной его собственными штатскими способностями. Скоттъ и Гёте, недавніе властелины искусства, подорвали свой кредитъ изобиліемъ улыбокъ, ласковыхъ словъ и похвалъ. Каждый начинающій поэтъ покидалъ ихъ аудіенцію съ восторгомъ, а между тмъ улыбки и ласковыя слова и похвалы властелиновъ цнились мене и мене. Всякій ломился къ властелину за похвалою. Всякій носилъ его дешевый портретъ, окруженный рядомъ дешевенькихъ брильянтовъ. Очень великій, очень правдивый, очень благой человкъ не долженъ расточать свои похвалы безъ разбора. Эддисонъ удивлялся Мильтону, но захваливать своихъ слабыхъ товарищей онъ не имлъ обыкновенія.’
Еще недавно, въ нашихъ ‘Письмахъ объ англійской журналистик’, мы имли случай достаточно наговориться про Эддисона и его знаменитое изданіе ‘Наблюдатель’. Не имя времени много распространяться о томъ же предмет, мы скажемъ только, что Теккереево изображеніе великаго Эддисона кажется намъ совершенно согласнымъ съ общимъ понятіемъ любителей британской словесности о значеніи и характер этого писателя. Вс истинно джентльменскія качества ‘джентльмена по преимуществу’, вс литературныя заслуги Эддисонона генія выставлены передъ слушателями. Эддисонъ первый положилъ предлъ литературному цинизму, Эддисонъ съумлъ сдлать свой журналъ необходимостью для каждаго грамотнаго англичанина, Эддисонъ перелилъ въ цлый рядъ, по видимому, легкихъ юмористическихъ этюдовъ свою кроткую, возвышенную, мягкую, благородную душу, свое лучшее богатство, свой лучшій титулъ передъ потомствомъ.
Эддисонъ писалъ съ охотой, писалъ съ веселостью, безъ труда и усилій. Онъ не злится на родъ человческій, онъ беретъ его такимъ, каковъ онъ есть, онъ не налагаетъ страшныхъ наказаній и не берется сулить тяжкихъ преступниковъ: шутка, дружеское предостереженіе, насмшка тихая и не злобная — вотъ орудія его власти. Онъ не любитъ шумнаго свта, но онъ вчно спокоенъ и полонъ тихой веселости {‘Я всегда предпочиталъ тихую веселость шумной веселости. На послднюю я смотрю, какъ на временной фактъ, на первую — какъ на особый складъ духа. Шумная веселость скоропреходяща, веселость тихая есть вчная принадлежность души. Люди, смющіеся до упаду, часто предаются злой грусти, люди, тихо веселящіеся, почти ограждены отъ припадковъ отчаянной скорби. Шумная веселость подобна молніи, за которой часто слдуютъ мракъ и сгущеніе облаковъ, веселость тихая есть дневной свтъ души,— свтъ, наполняющій ее прочнымъ и непреходящимъ сіяніемъ.’ Эддисонъ.}. Подобно звздамъ среди безоблачнаго неба, среди невозмутимой истины, сіяютъ идеи, имъ высказанныя. Лицо поэта озарено чуднымъ сіяніемъ всякій разъ, когда онъ обращается къ небу. Міръ и любовь къ собратіямъ отражаются за этомъ лиц везд и всюду: среди полей и въ город, при взгляд на перелетныхъ птицъ и на играющихъ ребятишекъ, при утреннемъ сумрак и при лунномъ сіяніи, въ покойномъ одиночеств учонаго и на шумномъ свтскомъ пиру. Счастливая, прекрасная жизнь! тихая кончина, громадная слава, безконечное обожаніе потомства къ незапятнанному, дорогому имени!’
‘Я не очень врю исторіи, не очень уважаю историческую музу и гораздо боле способенъ почерпать истину изъ твореній Смоллета и газетныхъ этюдовъ Эддисона, нежели изъ толстыхъ томовъ, покровительствуемыхъ Музою Исторіи.’ Этотъ парадоксъ, по всей вроятности, знакомъ многимъ читателямъ Теккереевыхъ романовъ, имъ же нашъ авторъ открываетъ свое чтеніе о жизни и трудахъ сэра Ричарда Стиля, Эддисонова сотрудника по ‘Наблюдателю’,— автора нсколькихъ веселенькихъ комедій, великаго мота, добряка, питуха, веселаго собесдника, выкупавшаго свою разгульную жизнь нжнымъ сердцемъ и юморомъ весьма замчательнымъ {‘Ричардъ Стиль, авторъ ‘Лгуна-Любовника’, ‘Нжнаго Мужа’ и другихъ комедій, жилъ и писалъ въ извстный аннинскій періодъ. Прославился онъ боле выдумкою особаго изданія въ род литературной газеты, которое вскор, подъ именемъ ‘Наблюдателя’, пріобрло себ громадный успхъ чрезъ сотрудничество Эддисона. Стиль получалъ много выгодныхъ мстъ, имлъ значительные литературные доходы, но безалаберная жизнь портила его благополучіе. Какъ сочинитель юмористическихъ этюдовъ, Стиль отличается чрезвычайно легкимъ слогомъ, веселостью и небрежностью отдлки. Это — истинный фельетонистъ, въ полномъ смысл слова.’}.
‘Читайте милые томы ‘Болтуна’ или ‘Наблюдателя’ — продолжаетъ нашъ романистъ — и передъ вами воскреснетъ старое столтіе, старая Англія нашихъ предковъ. Старый Лондонъ оживленъ передъ вами, и франты въ кофейныхъ домахъ, и лорды, отправляющіеся во дворецъ, и красавицы въ игрушечныхъ лавкахъ, и скороходы, бгущіе передъ экипажами Заглянемъ и за городъ и въ провинцію. Молодой сквайръ детъ въ Итонъ, имя прислугу позади и Виклея Вимбля, домашняго друга, верхомъ. Отъ Лондона до Бата нужно хать пять дней. Смотрите, экипажъ милэди со свитою възжаетъ въ ворота гостинницы, хозяинъ встрчаетъ почетную гостью и ведетъ ее, по парадной лстниц, въ парадные покои. Эклетерскій дилижансъ, совершающій свой путь въ восемь дней, совершилъ свои двадцать миль въ день и высадилъ уже легіонъ пассажировъ, для ужина и ночлега. Въ кухн засдаетъ многочисленная компанія: пасторъ куритъ свою трубку, лакей капитана готовитъ себ яичницу съ ветчиною, болтая про мальплакетское сраженіе толп звакъ, собравшихся у огонька. Самъ капитанъ болтаетъ съ горничною на деревянной галлере и спрашиваетх у нея имя хорошенькой дамы, только что пріхавшей въ гостинницу. Лошадей заперли въ просторный сарай, кучера и прислуга начали веселиться по своему. У прилавка, за которымъ сидитъ хозяйка, расположился, со стаканомъ водки, джентльменъ воинственной наружности, съ пистолетами, какъ и всякій путешественникъ. Срая кобыла этого джентльмена осдлана за полчаса до отъзда эклетерскаго дилижанса. И вотъ, едва дилижансъ, гремя и звеня, успла, прокатить миль пять, къ нему подъзжаетъ воинственный джентльменъ на срой кобыл, прицливается въ путешественниковъ своимъ длиннымъ пистолетомъ, въ то же время прося пассажировъ вручить ему свои кошельки… Какъ хорошо было бы намъ посидть часокъ въ сказанной кухн, поглазть на прибывающихъ и отбывающихъ постителей гостинницы!
Но, какъ бы то ни было, джентльменовъ того веселаго времени нельзя выводить передъ публику по всей ихъ прелести. Блистательный человкъ временъ королевы Анны такъ же неудобенъ для нашей гостиной, какъ какой нибудь древній британецъ. Въ то время, напримръ, проживалъ въ Лондон нкій лордъ Могунъ, въ пьяномъ вид убившій человка и публично оправданный пэрами. Въ то время женщинъ насильно увозили изъ театра, а кто за нихъ заступался, того били иногда до смерти. Лордъ Могунъ, о которомъ мы говорили, впослдствіи еще умертвилъ одного господина, за что получилъ славу ‘хотя и милаго, но неблаговоспитаннаго молодого человка’. Люди боле благовоспитанные, не очень любя женскую компанію, напивались въ клубахъ, бгали отъ кредиторовъ, иногда били полицейскихъ чиновниковъ, никогда, впрочемъ, ихъ не убивая. Къ такимъ благовоспитаннымъ лицамъ принадлежалъ и Дикъ Стиль, начавшій свою служебную карьеру сперва въ конной гвардіи, потомъ въ одномъ изъ пхотныхъ полковъ. Воспитывался нашъ юный ирландецъ въ той самой школ, гд въ то время Эддисонъ считался первымъ ученикомъ. Нжная дружба связала обоихъ мальчиковъ, такъ несходныхъ другъ съ другомъ. Эддисонъ писалъ темы, заданныя Стилю: но его сочиненія выходили такъ умны, что бдняжку Дика скли за то, что его тема была слишкомъ хорошо написана. Стиль отличался въ школ великимъ добродушіемъ и еще громаднйшею лностью. Правда, онъ еще умлъ занимать деньги, покупать въ кредитъ пряники и должать каждому пансіонскому лакею, каждой торговк лакомствами. Его скли очень много и очень крпко. ‘Я какъ-то постилъ школу, гд воспитывались Стиль съ Эддисономъ — говоритъ Теккерей.— Въ ней мн показывали, какъ аматеру, древнюю скамейку, скрываемую въ одной изъ отдаленныхъ комнатъ заведенія. Можетъ быть, она служила при наказаніяхъ нашего маленькаго Дика.’
Для Ричарда Стиля — продолжаетъ нашъ профессоръ — Джозефъ Эддисонъ всю жизнь оставался первымъ ученикомъ класса. Эддисонъ всю жизнь свою писалъ темы для Стиля. Эддисонъ выручалъ Стиля везд, гд это только требовалось. Зато сообщество Джоя могло назваться счастіемъ для Дика. Стиль вчно питалъ восторженное обожаніе къ своему заступнику и сотруднику. Онъ умлъ быть признательнымъ и за вс благодянія платить цлой жизнью почтенія и преданности. Но нельзя скрыть и того, что Дикъ велъ себя очень безпутно, что выручать его не было дломъ очень легкимъ. Лондонскій свтъ любилъ Ричарда Стиля за его остроуміе, за его забавныя шалости, за его дырявый карманъ, за его юношескую беззаботность, за многія чисто рыцарскія наклонности. Лучшіе годы диковой жизни проходили въ неслыханныхъ пирахъ, въ шатаньи по тавернамъ, въ сочиненіи статеекъ, на какіе бы то ни было предметы, для заработанія денегъ, въ распряхъ съ кредиторами, наконецъ — въ длахъ беззаботной доброты. Онъ не щеголялъ своими недостатками, не гордился общей къ себ любовью, напротивъ того, онъ хорошо сознавалъ нелпость своего поведенія и раскаивался очень часто и давалъ торжественныя общанія вести себя добропорядочно — до новаго пира въ таверн! Въ то время, когда разстройство диковыхъ длъ дошло до крайней степени, присплъ къ нему на помощь первый ученикъ его школьнаго времени, врный Джозефъ Эддисонъ, со своимъ кредитомъ, со своимъ спокойнымъ доброжелательствомъ, съ своей готовностью на все доброе. Эддисонъ выхлопоталъ для Стиля нсколько мстъ съ хорошимъ жалованьемъ, поднялъ его журналъ, наложилъ свою мощную руку на изданіе ‘Наблюдателя’, и благоденствіе водворилось въ семейств Стиля, успвшаго уже жениться, завести себ нжно любимыхъ дтей и достигнуть того возраста, въ который самые шаловливые люди начинаютъ помышлять о солидности.
Но — увы!— даже помышляя о ней, Дикъ Стиль имлъ въ виду много постороннихъ предметовъ. Безъ денегъ и при деньгахъ прячась отъ заимодавцевъ и раздавая собственные доходи каждому пріятелю, онъ вчно оставался юношей, дитятей, неисправимымъ студентомъ! Для счастія его жизни ему необходимо нужна четверка лошадей, домашній театръ и возможность давать обды. Да и какъ, не держать четверки для женщины, еще недавно раздлявшей съ нимъ нужду? какъ не угощать друзей, угощавшихъ нашего Дика въ ту пору, когда у него не имлось шиллинга въ карман? Послдствія угадать нетрудно. Одинъ разъ, длая передлки въ своемъ театр и желая узнать, не мшаютъ ли он резонансу залы, Стиль поставилъ на сцену старшаго плотника и самъ, отойдя въ партеръ, веллъ ему ‘сказать что нибудь, для испытанія’.
— Сэръ Ричардъ Стиль, началъ работникъ: — вотъ уже три мсяца, какъ мы у васъ трудимся, не получая ни копейки. Поторопитесь разсчитаться съ нами, безъ того мы бросимъ работать. Слышите ли вы это?
— Слышу, слышу! отвтилъ женатый повса.— Резонансъ очень недуренъ, только содержаніе твоей рчи мн не по вкусу!
Главная прелесть стилевыхъ сочиненій заключается въ ихъ естественности. Онъ пишетъ такъ быстро и небрежно, что ему некогда хитрить съ читателемъ. Онъ читалъ мало, но жилъ много. Онъ зналъ людей и зналъ таверны. Онъ жилъ съ придворными, съ солдатами, съ литераторами, пьяницами и судьями. Во всхъ обществахъ его любили, ибо онъ любилъ вс общества. Веселость Стиля радуетъ насъ такъ, какъ радуетъ насъ, въ пантомимномъ театр, ложа, наполненная веселящимися ребятишками. Стиль вчно любилъ всхъ и удивлялся всему. Я думаю — говоритъ Теккерей — что въ трагедіяхъ онъ плакалъ хуже слабонервной двушки. Въ комедіяхъ его хохотъ гремлъ по всей зал. Если, читая Стиля, вы не полюбите его какъ друга, то плодъ чтенія потерянъ. Стиль долженъ быть или другомъ читателя, или ничмъ. Онъ не сіяетъ ни остроуміемъ, ни глубиной мысли, но стоитъ привязанности самой ребяческой и безотчетной. ‘Разв мы любимъ людей за ихъ мудрость, женщинъ за добродтель, за искусство играть на фортепьяно?’
Женщины въ особенности должны почитать имя Стиля. Первый изъ нашихъ писателей, онъ умлъ любить ихъ и имъ удивляться. Конгревъ Великій смотритъ на нихъ какъ на игрушку, Свифтъ говоритъ съ ними какъ съ дурочками, Эддисонъ съ своей тихой улыбкой видитъ въ женщин вчнаго ребенка. Стиль обходится съ ними какъ разумный мужчина нжнаго и благороднаго сердца. Герои его комедій любятъ какъ истинные джентльмены. Стиль сказалъ одной женщин едва ли не первый изъ комплиментовъ, когда либо сказанныхъ: любить эту женщину — выразилъ онъ — значитъ просвщаться! Посвящая какую-то книгу своей жен, онъ ласково и нжно благодаритъ ее за всю преданность, за вс утшенія и радости, разсянныя ею на пути его жизни. Въ его сердц разливается теплота при встрч съ доброй и прелестной женщиной, его глаза блистаютъ, и онъ привтствуетъ ее отъ всего сердца. Когда онъ говорить о дтств и домашней жизни, слезы слышны въ его голос, и много разъ онъ приноситъ читателю извиненіе за ‘слабость своего сердца’. Эта слабость и составляетъ силу, достоинство Стиля. Она выкупаетъ промахи въ его сочиненіяхъ точно такъ же, какъ промахи и ошибки его жизни выкупаются любящимъ, теплымъ, истинно нжнымъ сердцемъ Ричарда Стиля.
Признаемся откровенно, что четвертая лекція Теккерея кажется намъ самою слабою изъ всхъ шести лекцій, по крайней мр она слаба до тхъ поръ, пока дло не доходитъ до Поппа. Или стсняясь недостаткомъ времени, или не вчитавшись старательно въ біографіи первыхъ двухъ поэтовъ изъ числа, только что здсь выставленныхъ, нашъ профессоръ довольно простодушно говоритъ о Гэ и Прайор то же самое, что можетъ сказать о нихъ и русскій любитель словесности, прочитавшій дв-три монографіи по поводу этихъ писателей. Задолго до теккереевыхъ лекцій, ‘Британская Біографія’ (Biographia Britannica) сообщила всему свту очень обстоятельно, что Матью Прайоръ, авторъ поэмъ, сказокъ, басонъ и мелкихъ стихотвореніи, навянныхъ дльнымъ изученіемъ Горація, проживалъ при корол Вилльям и при королев Анн, занималъ дипломатическія должности въ Голландіи и Франціи, любилъ острить и веселиться, длать добро и сочинять анекдотцы игриваго содержанія, получалъ за свою службу много денегъ, а потомъ, лишившись должностей, не тяготился безденежьемъ, лъ, пилъ, здилъ въ лучшее общество, толстлъ и наконецъ умеръ, оставивъ по себ добрую славу между богачами и бдняками, литераторами и дилетантами.
Отъ Прайора осталось потомству нсколько небольшихъ вещицъ, эпиграммъ, стихотворныхъ повстей и знаменитая ‘Сказка о городской и деревенской мыши’. О современник Прайора, Джон Гэ, автор идиллій и ‘Оперы Нищихъ’, мы можемъ сказать еще мене, довольствуясь только переводомъ эпитафіи, сочиненной Поппомъ на смерть этого тихаго, беззаботнаго и добраго поэта. ‘Тихій по нраву, тихій въ привязанностяхъ — говоритъ Поппъ — онъ былъ мужемъ по остроумію, дитятей по простот души. Врожденный юморъ обуздывалъ въ немъ негодованіе но поводу людскихъ несправедливостей: судьба послала его затмъ, чтобъ увеселять и исправлять своихъ современниковъ. Посреди бдности онъ былъ выше искушеній, посреди сильныхъ міра онъ не боялся нравственной порчи. Врный товарищъ и снисходительный другъ, онъ совершилъ свой жизненный путь безъ нареканія и умеръ всми оплаканный. Вотъ твои заслуги! и хотя статуя твоя не стоить рядомъ съ героями, хотя прахъ твой не покоится возл историческихъ гробницъ, всякій достойный и добрый человкъ скажетъ, задумчиво положа руку на грудь: здсь покоится прахъ Гэя‘.
‘Пасторальныя вещицы Гэя (говоритъ Теккерей) относятся къ поэзіи такъ же, какъ относятся къ скульптур прелестныя фарфорфоровыя статуэтки старой Саксоніи. Он милы, странны, манерны, полны своей особенной красоты. Хорошенькіе пастухи, съ золотыми пряжками на чулкахъ, съ атласными лентами, навитыми на посохъ, танцуютъ минуетъ подъ музыку органчика для обученія канареекъ, подходятъ къ своимъ очаровательницамъ или быстро отбгаютъ отъ неврныхъ пастушекъ на своихъ красныхъ каблучкахъ и умираютъ отъ восторга или отчаянія, испуская патетическіе вздохи и закатывая свои маленькіе глазки. Иногда эти пастушки то отдыхаютъ кучками подъ тнью деревьевъ нжно-зеленаго цвта, то играютъ на свирли, увеселяя барашковъ, только что вымытыхъ въ бергамотовой водиц. Пастушескія фантазіи Гэя несравненно лучше подобныхъ произведеній Филипса, его соперника, бывшаго чистйшимъ и серьёзнйшимъ идиллическимъ болваномъ. Изъ всего сказаннаго не слдуетъ, чтобъ герои Гэя были врны природ и истин: они очень ложны и очень смшны, только нашъ юмористъ самъ смется, представляя ихъ читателю. Онъ знаетъ, что герои эти смшны, и радъ случаю посмяться. Онъ похожъ на маленькаго савояра съ обезьяной, который вертится и дурачится передъ вами, топаетъ ногами въ деревянныхъ башмакахъ, и показываетъ свой странный товаръ и располагаетъ васъ въ свою пользу своими добрыми глазами, своей ласковой улыбкой!
‘Теперь мы пришли къ величайшему имени изъ нашего списка, къ высочайшему изъ британскихъ поэтовъ, къ высочайшему изъ юмористовъ нашей родины. Если авторъ ‘Дунсіады’ не юмористъ, если поэтъ ‘Похищеннаго Локона’ не остеръ, то кто же изъ людей стоитъ имени остряка и юмориста? {При всемъ вашемъ уваженіи къ авторитету Теккерея и многихъ великихъ писателей, мы не имемъ возможности согласиться съ этимъ отзывомъ. Поппъ сдлалъ для англійской поэзіи то же, что Карамзинъ для русской прозы. Поппъ обладалъ дарованіемъ первокласснымъ, но его сочиненія (за исключеніемъ весьма немногихъ страницъ) не будутъ цниться высоко нигд, кром Англіи. Намъ, иностранцамъ, дла нтъ до заслугъ, оказанныхъ Поппомъ отечественной версификаціи. Его переводъ (не лучше ли назвать его — передлкою) ‘Иліады’ далеко ниже Фоссова, не говоря уже о перевод Гндича. Его политическія и литературныя сатиры устремлены на лицъ, очень мало насъ занимающихъ. Его знаменитая ‘Дунсіада’ есть поэма противъ плохихъ писателей того времени,— писателей, изъ которыхъ половина забыта уже самыми копотливыми любителями литературныхъ рдкостей. Дидакткческія поэмы Поппа — одно подражаніе Боало, хотя ихъ отдлка выше всякой похвалы. По нашему личному убжденію, Поппъ не есть великій поэтъ, но одинъ изъ умнйшихъ людей и блистательнйшихъ версификаторовъ, когда либо жившихъ на свт. Поппъ родился въ 1688 году. Съ виду онъ былъ горбатъ и слабъ, нравомъ задоренъ, завистливъ и золъ, но, не смотря на то, смлъ и благороденъ. Жизнь Попа прошла благополучно, въ довольств и среди общаго почета.} Не говоря уже о блистательной слав Поппа, о его безграничномъ геніи, литераторы должны уважать этого поэта какъ величайшаго артиста, когда либо родившагося въ нашемъ отечеств. Онъ думалъ, и улучшалъ и сглаживалъ, и заимствовалъ, и усвоивалъ. Въ поэмахъ своего дтства онъ подражалъ Мильтону, Коули, Спенсеру, Гомеру и Виргилію. Слабый здоровьемъ, жалкій фигурою, онъ провелъ всю свою юность съ геніями старыхъ и новыхъ временъ, въ тиши виндзорскаго лса, съ любимыми книгами въ рукахъ. Въ такой школ онъ выучился быть истиннымъ художникомъ… мало того: выучился быть твердымъ, смлымъ, безстрашнымъ существомъ, другомъ блистательнйшихъ современниковъ, мудрымъ законодателемъ Парнаса, бичемъ порочныхъ и бездарныхъ человковъ. Люди питавшіе дружбу къ Поппу,— дружбу, слды которой остались потомству въ незабвенной переписк нашего поэта, по истин могли назваться людьми самаго высшаго круга во всемъ свт. Достаточно будетъ назвать Сентъ-Джонъ-Болингброка, государственнаго мужа, Свифта, знаменитаго изъ знаменитостей, лорда Питерборо, воина, совершившаго полу-баснословные подвиги, что не мшало ему заслужить репутацію одного изъ остроумнйшихъ людей во всемъ вк. Къ нимъ надо прибавить Гэя, милйшаго изъ весельчаковъ’. Что за люди, что за характеры! какой пиръ послдующимъ поколніямъ представляютъ ихъ корреспонденція, отрывки изъ ихъ бесдъ! Замтьте кстати (тутъ мы говоримъ словами Теккерея), что на великихъ людяхъ всегда и во всемъ лежитъ особый отпечатокъ своего рода. Во многихъ длахъ жизни они могутъ быть такъ же невелики, какъ вы или я,— но ихъ высокій видъ всегда при нихъ: они о пустякахъ говорятъ умне, чмъ говоритъ о нихъ обыкновенный смертный, они смотрятъ на свтъ веселе и мужественне, они глядятъ въ лицо людямъ безъ робости. Еслибъ мн случилось когда либо подавать совты молодымъ людямъ, я бъ сказалъ имъ: ‘ищите общества людей высшихъ васъ по уму и сердцу. Ищите подобнаго рода людей и въ жизни и въ книгахъ: это — самое высшее общество, въ которое только можетъ попасть человкъ. Учитесь удивляться тому, что стоитъ удивленія, и знайте, что нтъ наслажденія выше того, которое вы будете испытывать, удивляясь такимъ образомъ’. Вотъ какого рода люди любили и окружали Поппа и почитали его и пользовались его горячей привязанностью. Послушайте, напримръ, какъ выражается Поппъ объ одномъ изъ этихъ друзей,— выражается заочно, изъ глубины души. Кто-то, говори про Болингброка, замтилъ: ‘какъ-то странно видть на земл такого великаго человка’.— ‘До того странно — подхватилъ нашъ поэтъ — что одинъ разъ, во время прохожденія кометы, мн пришла въ голову странная мысль. Я подумалъ: ‘не явилась ли комета за Болингброкомъ, подобно тому, какъ карета зазжаетъ взять домой рдкаго гостя!’ Вотъ какъ говорили одинъ о другомъ эти великіе люди. Пріятно было видть въ наше время шестерыхъ друзей (хотя бы и глуповатыхъ), которые бы до такой степени любили другъ друга и дорожили другъ другомъ!
Знаменитйшіе литераторы, даже свтскіе люди того времени, какъ мы уже имли случай замтить, вс почти не любили женскаго общества. Большую часть свободнаго времени они проводили въ клубахъ, кофейняхъ и тавернахъ. Драйденъ, окружонный поклонниками, находился въ кондитерской Вилли почти весь день: дэнди и львы его времени считали за благополучіе понюхать щепотку табаку изъ его табакерки. Эддисонъ и его маленькій сенатъ собирались у кондитера Боттона, съ нимъ вмст, за трубками и пуншевыми чашами, сидли Боджель, Тиккель и Дикъ Стиль, этотъ Дюрокъ литературнаго Бонапарта. Одно время и Поппъ принятъ былъ въ этомъ обществ, но вскор два властелина словесности не ужились на одномъ Парнас. Не Эддисонъ, а друзья его первые насолили маленькому горбуну,— но зато сами потерпли немало. И, нужно еще прибавить, едва ли Эддисонъ любилъ Поппа, едва ли онъ былъ способенъ глядть на него какъ на равнаго. По всей вроятности, оба поэта не могли назваться правыми, но ссора ихъ никогда не вела къ дерзостямъ и злоб. Они разошлись безъ шуму и дикой распри, разошлись порядочными людьми и до смертной разлуки постоянно обращались другъ къ другу съ вжливостью.
Но своему слабому сложенію, Поппъ не могъ вести жизни, которую по большей части вели его лондонскіе пріятели. Одиночество и деревенскій воздухъ подкрпляли его силы и приносили огромную пользу его таланту. Разбогатвъ вслдствіе продажи своей ‘Иліады’, онъ купилъ знаменитую Швиккенгамскую виллу, украсилъ ее цвтами и аллеями, перевезъ туда свою старуху-мать и жилъ тамъ въ изобиліи и тишин, нердко давая праздники своимъ друзьямъ, или отправляясь въ Лондонъ въ своей крошечной колясочк, изображая собою, по выраженію Эттербюри, ‘Гомера въ орховой скорлупк’. Изъ всхъ преданій, анекдотовъ и современныхъ записокъ можно заключить съ достоврностью, что манеры Поппа были въ высшей степени приличны, изящны. Съ своимъ вкусомъ, съ своей воспріимчивостью, съ своимъ деликатнымъ сложеніемъ, полный сатирическаго ума и щекотливый на насмшку, Поппъ не могъ не считаться необыкновенно-благовоспитаннымъ существомъ. Онъ занимался живописью, былъ другомъ Ричардсона и Педлера, первыхъ художниковъ своего времени, онъ страстно любилъ мать свою и — мало того — умлъ сдлать то, что каждый изъ его друзей уважалъ эту женщину, посылалъ ей свой ласковый привтъ въ каждомъ письм къ Поппу. Нжная, впечатлительная натура поэта не принадлежала, однако, къ слабымъ натурамъ. Когда оскорбленные бумагомаратели серьёзно собирались отплатить автору ‘Дунсіады’ за его сатиру палками, кулаками, можетъ быть, и шпагами, Поппъ бродилъ одинъ по споимъ полямъ и по улицамъ Лондона, не слушая пріятельскихъ предостереженій. ‘Лучше умереть одинъ разъ — говорилъ храбрый горбунчикъ — нежели проводить цлые дни въ страх по поводу какихъ нибудь бездльниковъ!’
Въ джонсоновой біографіи Поппа можно найти подробное и нсколько язвительное описаніе наружности, привычекъ и слабостей великаго сатирика. Поппъ имлъ по фигур своей сходство съ вопросительнымъ знакомъ {Извстенъ анекдотъ по поводу этого сходства. На одной литературной бесд рчь шла о темномъ текст изъ какого-то стариннаго писателя. Поппъ и его пріятели каждый толковалъ смыслъ главной фразы по своему. Не ошибаетесь ли вы, господа — спросилъ ихъ младшій изъ собссдниковъ, юноша, едва покинувшій школьный скамьи — мн кажется, что смыслъ текста теменъ потому, что типографщикъ забылъ выставить въ конц послдняго періода знакъ вопросительный! Поппъ, раздраженный смлостью и догадливостью молодого человка, спросилъ его съ насмшкою: Вы знаете, что такое знакъ вопросительный?— Сэръ — отвтилъ лукавый юноша — знакъ вопросительный есть маленькой горбатая фигурка, иногда позволяющая себ престранные вопросы!}. Малый ростъ его былъ причиной того, что, обдая съ гостями, онъ всегда возвышалъ свой стулъ, съ помощью нсколькихъ подушекъ. Онъ пилъ ослиное молоко и всю жизнь нуждался въ нянькахъ для ухода за собой. Враги поэта безжалостно насмхались надъ его болзнями и смшной фигурой. Поппа легко было изобразить въ карикатур. Всякій дуракъ умлъ изобразить горбуна и подписать подъ нимъ знаменитое имя. Оно было тмъ легче и пріятне, что Поппъ, не смотря на вс свои увренія въ хладнокровіи, страдалъ и мучился отъ всякой сатиры, при всякомъ самомъ жалкомъ нападеніи. Иначе и быть не могло. Чрезмрная чувствительность Поппа составляла его силу: безъ нея онъ не прославился бы, не развилъ бы своего дарованія, не сдлался бы первокласснымъ поэтомъ.
‘Впечатлительность Поппа, утонченный его видъ — почти такъ заключаетъ Теккерей свою четвертую лекцію — его остроуміе, симпатія ко всему прекрасному отдляли его вполн отъ бдныхъ, рзкихъ, шумныхъ, разгульныхъ литераторовъ того времени. Они не понимали Поппа, и Поппъ не понималъ ихъ. Деликатный, слабенькій горбунчикъ съ ужасомъ отшатывался отъ компаніи, которая все-таки была сносна для здоровыхъ людей, особенно людей того времени. Читая ‘Дунсіаду’, совершенно понимаешь причины взаимной вражды, взаимной антипатіи и — мало того — чуть не переходишь на сторону поэтовъ, казнимыхъ Поппомъ. Сатира его такъ ядовита, такъ страшна, стрлы его ироніи такъ убійственны, что духъ нашъ возмущается противъ маленькаго тирана. Поппъ издвается надъ бдностью своихъ сверстниковъ по литератур, выводитъ наружу ихъ нищету, ихъ бдствія, направляетъ вкусъ публики противъ талантливыхъ голяковъ, покрываетъ ихъ лохмотья позоромъ. До названной сатиры темныя стороны авторской жизни оставались скрытыми отъ свта, но Поппъ вывелъ ихъ наружу, и вывелъ не для возбужденія состраданія, а для пробужденія презрнія къ пишущимъ людямъ. Онъ съ зврской радостью изображаетъ холодный чердакъ Денниса, его красные чулки и фланелевый камзолъ, онъ дастъ адресы другихъ бдныхъ тружениковъ, клевретовъ книгопродавца Корля, одинъ изъ нихъ, историкъ, нанимаетъ уголъ у торговца сальными свчами, два переводчика лежатъ вдвоемъ на одной кровати, за неимніемъ блья и одежды, поэтъ обитаетъ на чердак въ Боджь-Роу,— лстница же отъ чердака хранится у хозяйки дома. И до сатиры Поппа литераторы, по своей гнусной бдности, живали на сновалахъ и спали по два въ одной постели, но ихъ по крайней мр никто не тревожилъ. Если трое поэтовъ носили одинъ кафтанъ, то двое изъ нихъ такъ и оставались на чердак, между тмъ какъ третій являлся въ кофейный домъ, одтый благопристойно и благопристойно платилъ свои два пенса. Поппъ осмялъ и вывелъ наружу бдствія своихъ товарищей. Онъ уронилъ цлое сословіе людей бдныхъ и трудолюбивыхъ. Со времени появленія ‘Дунсіады’ званіе писателя начало падать въ общемъ мнніи. Къ иде о поэт начали примшиваться, въ умахъ публики, идея о чердак, идея о лохмотьяхъ, идея о джин, идея о бдности, полицейскихъ сыщикахъ, злыхъ хозяйкахъ и кричащихъ дтяхъ. Всякій счелъ себя вправ издваться надъ тружениками науки и поэзіи. Всякій мальчикъ, набрасывая первую свою сатиру, шелъ по слдамъ Поппа. Такъ легко пишутся подобныя вещи, такъ весело он читаются — стрлы такъ легко попадаютъ въ цль! Но Поппъ по крайней мр выкупалъ свое дло истиннымъ остроуміемъ и высокой поэзіей’.
За тмъ слдуетъ въ чтеніи одна великолпная выписка изъ ‘Дунсіады’ и, неизвстно изъ-за какихъ причинъ, сравненіе Поппа съ молодымъ Бонапартомъ и Нельсономъ въ юности. Теккерею непремнно хочется представить Поппа героемъ и жизни и поэзіи, но, кончая свою диссертацію, онъ оставляетъ насъ нисколько не убжденными въ справедливости своего мннія. О трудахъ Поппа мы уже сказали свое слово, въ жизни этого поэта мы не видимъ ничего необыкновеннаго и геройскаго. Если публик, по мннію Теккерея, такъ нужны герои-литераторы, то она можетъ обратиться къ другимъ, старымъ и всми признаннымъ героямъ. Самуилъ Джонсонъ, герой Карлейля, герой твердости и христіанскаго милосердія, есть истинный герой-литераторъ, у котораго Поппъ не достоинъ бгать на посылкахъ. Джонсонъ самъ считался однимъ изъ ‘чердачныхъ поэтовъ’, такъ оскорбленныхъ Поппомъ. Переводчикъ ‘Иліады’ покупалъ себ виллы, а Джонсонъ боролся съ бдностью, Поппъ презиралъ своихъ оборванныхъ собратій, но Самуилъ отмстилъ за презрніе, показавъ, что не нарядъ составляетъ поэта. Авторъ ‘Дунсіады’ осмлился позорить тружениковъ за ихъ бдность, Джонсонъ же, имя нсколько шиллинговъ за душою, работая какъ волъ для книгопродавцевъ, находилъ возможность длить свои шиллинги съ собратіями, отдать часть своего скуднаго достатка незнакомой женщин, лишившейся чувствъ отъ голода, посреди улицы!
Въ той стран, которая гордится такимъ литераторомъ и такимъ человкомъ, каковъ Самуилъ Джонсонъ, какъ-то гршно и совстно толковать о героизм Поппа, автора ‘Дунсіады’, бича оборванныхъ поэтовъ, не скопившихъ себ денегъ на пріобртеніе виллы близъ Лондона!
V.
ГОГАРТЪ, СМОЛЛЕТЪ И ФИЛЬДИНГЪ.
Чмъ славне и популярне произведеніе, тмъ планъ его проще. Отъ начала вковъ и начала романовъ, вс лучшія созданія фантазіи пишутся на одну тэму. Юность, добродтель и смлость въ геро, милая героиня и злое чудовище, которое сперва торжествуетъ, а потомъ, на послднихъ страницахъ, принимаетъ заслуженную казнь, къ радости читателей — потъ и весь планъ. Свифтъ хитрилъ въ своемъ ‘Гулливер’, Фильдингъ — въ ‘Джонатан Вильд’ {Романъ, въ которомъ описывается жизнь извстнаго вора.}, но зато эти творенія, отклоняющіяся отъ разсказаннаго плана, никогда всмъ не полюбятся. Что до Гогарта, о которомъ мы собираемся говорить, то въ немъ нужно видть человка, достигнувшаго громадной популярности самымъ неблестящимъ путемъ. Его рисованные разсказы просты какъ дтская сказка. Томми былъ злымъ мальчишкой, за что и высченъ, а Джекки, добрый мальчикъ, получилъ въ награду сладкій пирогъ — вотъ мораль, которою проникнуты безсмертныя произведенія нашего великаго юмориста. Мораль эта выписана преогромными буквами, изобличающими сильную доброту, глубокое простодушіе и въ учащемъ и въ поучающемся. Кто не знаетъ ряда картинъ ‘Mariage la mode’, этой превосходно отдланной комедіи о несчастномъ брак мотоватаго и безпутнаго лорда Сквендерфильда на дочери богатаго альдермана, воспитанной сообразно мод и французскимъ обычаямъ? На первой картин женихъ смотрится въ зеркало, а невста играетъ обручальнымъ кольцомъ, слушая безнравственныя рчи совтника Сильвертонга, по всей вроятности, долго жившаго въ Париж и изучившаго манеры французскихъ модныхъ abbs. На слдующихъ листахъ изображено, какъ молодой мужъ, позабывъ домашнія обязанности, ведетъ дурную жизнь, между тмъ какъ милэди собираетъ въ своей гостиной иностранныхъ пвцовъ, сплетниковъ, львовъ того времени и все-таки слушаетъ льстивыя рчи господина совтника Сильвертонга. Конецъ — печальный конецъ — извстенъ. Милордъ хочетъ убить совтника, но самъ получаетъ смертельную рану, милэди умираетъ отъ стыда и отчаянія, а Сильвергонгъ преданъ казни въ Тайборн, за убійство и другіе грхи. Изъ написаннаго слдуетъ: не выходи замужъ по разсчету, для званія, не женись изъ-за богатства, не зди въ маскарады тайкомъ отъ мужа, не слушай рчей Сильвертонга, не бгай отъ жены и домашней жизни, не вноси моды въ свое семейство, иначе ты будешь заколотъ шпагой, и семья твоя пропадетъ,— и всякія бдствія случатся, и Тайборнъ, ибо человкъ золъ. То же видимъ мы въ ‘Похожденіяхъ Повсы’, гд расточитель, совершивъ много дурныхъ длъ, попадаетъ въ Бедламъ,— и все кончено! Въ знаменитой исторіи о ‘Прилежаніи и Лности’ мораль не мене ясна. Блокурый Гудчайльдъ (добрый мальчикъ) улыбается, сидя за работой, а злой, уродливый Томъ Эйдль (лнивый) хранитъ надъ своимъ станкомъ. Гудчайльдъ читаетъ нравственныя баллады и ходитъ въ церковь, а Томь пьетъ пиво и воруетъ, за что его бьютъ палкой и ссылаютъ за море. Френсисъ Гудчайльдъ женится на дочери своего хозяина, избирается въ шерифы города Лондона и одинъ разъ, совершая судъ и расправу надъ преступниками, встрчаетъ въ числ подсудимыхъ своего стараго товарища, лниваго Тома. Подходитъ конецъ всей исторіи. Тома везутъ повсить въ Тайборн, между тмъ, какъ его честь Френсисъ Гудчайльдъ, лордъ-меръ Лондона, торжественно детъ въ Градскую Думу, сидя въ позлащенной карет, имя возл себя меченосца и четырехъ лакеевъ на запяткахъ. Городская милиція и разные цехи сопровождаютъ процессію, пьютъ пиво въ честь новаго избранника, а въ галлере, наполненной зрителями, сидитъ и любуется поздомъ самъ король, со звздой на груди и королевой по лвую сторону.
Какъ перемнились времена, какъ перемнился городъ! Новый почтамтъ возвышается теперь на томъ самомъ мст, гд въ картин изображенъ помостъ, около котораго пьяный солдатъ красуется, имя парикъ на сторону, и гд молодой подмастерье что-то нашептываетъ хорошенькой двушк. Гд теперь эта молодая пара? гд этотъ милиціонеръ съ патронташемъ и скривившимся парикомъ? На томъ самомъ мст, гд кончилась жизнь Тома Эйдля, гд исполнитель приговоровъ сидлъ и покуривалъ трубку, поджидая осужденнаго, глядя на холмы Герривскій и Гемстидскій, теперь стоитъ великолпная мраморная арка, высится щегольская, чистая, богатая часть города, пріютъ довольства и комфорта, наполненная гуляющими дтьми и нянюшками! О, еслибъ тнь бднаго Тома, казненнаго въ 1745 году на этомъ мст, могла бы взглянуть на Тайборнъ въ 1845 году, какія бы необыкновенныя вещи увидла бы эта тнь въ пустынномъ мст, гд за сто лтъ назадъ здила только телжка съ преступниками и оксфордскій дилижансъ изрдка! Тысячи экипажей, цлыя арміи джентльменовъ съ зонтиками, полки хорошенькихъ двушекъ — милые полки! Времена Тома Эйдля прошли, и самъ лнивый Томъ (къ которому я чувствую живое участіе) встртилъ бы со стороны нашихъ современниковъ боле состраданія, нежели со стороны своихъ собратій по вку, включая въ то число и Фильдинга и Гогарта.
‘Для всхъ изучающихъ исторію картины Гогарта безцнны. Передъ нами воскресаетъ Англія за сто лтъ назадъ. Мы видимъ лорда въ его гостиной и модную даму въ ея будуар, посреди разныхъ фигляровъ и дорогихъ игрушекъ, мы видимъ пастора въ парик и пономаря съ палкой, мы присутствуемъ на обд лорда-мера, мы посматриваемъ, какъ буяны гуляютъ въ таверн, какъ бдная двушка работаетъ въ Крейдвелл, какъ воръ пьетъ пуншъ въ подземномъ пріют злодйства и кончаетъ свое поприще на лобномъ мст. Вс портреты врны — за то можно поручиться. Эти созданія, выступающія изъ Лондона, съ гербомъ Ганноверскаго Дома на киверахъ — т самые, что дрались при Куллоден. Членъ нижней палаты, котораго торжественно несутъ посл избранія — одинъ изъ вальполевыхъ членовъ. Посмотрите на отъздъ тяжелаго, нелпаго дилижанса, дущаго въ Салисбюри, вы отъищете своихъ друзей между этими пассажирами, которые влзаютъ по деревяннымъ ступенямъ въ карету, напередъ подвязавъ свои шляпы носовыми платками и захвативъ подъ мышку шпаги и другія вещи. Горбатый почтальонъ, просящій на водку, можетъ быть, исправлялъ должность форрейтора, когда Гомфри Клинкеръ {Герой извстнаго смоллетова романа.} сидлъ на козлахъ. На верху дилижанса лежитъ старый воинъ,— можетъ быть, Джекъ Гечвай Смоллета или его же шотландецъ Лисмагаго. На другихъ картинахъ вы видите лордовъ, бьющихся объ закладъ на птушиномъ бою, Геррика — въ его лучшихъ роляхъ оборванныхъ французскихъ воиновъ передъ воротами Кало,— тхъ самыхъ воиновъ, съ которыми одно время служилъ нашъ пріятель Годрикъ Гендомъ {Герой того же автора.}. Передъ вами съизнова являются боксеръ Броутонъ, измнникъ Лорія Ловатъ, публицистъ Джонъ Пилькзъ, во всемъ своемъ историческомъ безобразіи,— Вилькзъ, говорившій, что онъ можетъ, по произволу, сдлать спою безобразную рожу прекрасне, нежели самое милое личико моднаго красавца! Пересмотрвъ нкоторое число картинъ Гогарта, вы увидите себя въ возможности населить весь Лондонъ лицами и предметами, двигавшимися въ немъ, наполнявшими его за сто лтъ назадъ, въ старое, странное время.
‘Къ какого же рода существамъ — спрашиваетъ нашъ профессоръ — къ какого рода людямъ слдуетъ причислить художника, сохранившаго для насъ вс эти сцены, вс эти физіономіи, вс эти портреты? Портретъ Гогарта, писанный имъ самимъ, стоитъ въ нашей національной галлере, вмст съ лучшими изъ комическихъ рисунковъ нашего художника. Честное, простое, доброе лицо, оживленное парою голубыхъ, смлыхъ и проницательныхъ глазъ, глядитъ на васъ изъ рамки. Глядя на портретъ Гогарга, можно представить себ и оригиналъ портрета, въ лиц веселаго, широкоплечаго, простодушнаго лондонскаго бюргера, теплаго сердцемъ, невзыскательнаго существа, любящаго похохотать во все горло, просидть съ друзьями часть ночи за чашей пунша,— бюргера, истинно преданнаго Англіи и англійскому ростбифу, полнаго ненависти къ Франціи и французскимъ монсирамъ, отъ души убжденнаго въ томъ, что французъ питается лягушками и что иноземные скрипачи, иноземные пвцы, въ особенности же иноземные художники, заслуживаютъ полнйшаго, безграничнйшаго и забавнйшаго презрнія {Вилльямъ Гогартъ, сынъ школьнаго учителя, родился въ 1698 году. Ребенкомъ поступивъ въ мастерскую гравёра гербовъ и по своимъ занятіямъ имя нкоторыя сношенія съ живописцами, будущій великій художникъ скоро почувствовалъ страсть къ искусству, упражняться же началъ копируя старыя гравюры. Первымъ трудомъ его, получившимъ заслуженный успхъ, были гравюры къ популярной поэм Ботлера: ‘Гудибрасъ’. Въ 1729 году Гогартъ увезъ дочь живописца сэра Джемса Торнтилля и женился на ней. Въ это время знаменитый карикатуристъ упражнялся въ исторической живописи, но безъ особеннаго успха. Дальнйшая жизнь Гогарта, успхъ его лучшихъ картинъ, наконецъ его немного ребяческое отвращеніе къ итальянскимъ живописцамъ слишкомъ извстны для того, чтобъ о нихъ много распространяться.
Гогартъ умеръ 26 октября 1764 года, въ болзни онъ сохранялъ бодрость и замчательную веселость духа. Самуилъ Джонсовъ сочинялъ дли его гробницы извстную эпитафію:
‘Здсь недвижимо лежитъ рука человка, уловившаго сущность изящества.
‘Здсь сомкнутъ смертью зоркій глазъ, угадывавшій нравы людей по ихъ лицамъ’.}.
‘Отрадно и мило было бы намъ послушать диирамбы Билля Гогарта противъ Караччи и Корреджіо, подсмотрть хоть на минуту, какъ онъ стучалъ по столу кулакомъ и щелкалъ пальцами, говоря: ‘къ бсу историческихъ живописцевъ! я могу, если захочу, написать картину, передъ которой дрянью покажется вся итальянская чепуха!’ Правда, потомство не вполн согласилось съ идеями Гогарта объ искусств. Свифтъ не признавалъ генія въ Гендел, говоря, что въ музык между тра-ла-ла-ла, тра-дери-дера (tweedle-dee and tweedle-dum) трудно найти какое нибудь различіе. Но потомство оправдало Генделя, нашло разницу между тра-ла-ла и тра-дери-дера. То же самое потомство наградило Гогарта почетомъ и безсмертіемъ, хотя и не соглашается видть въ немъ корреджіева соперника’.
Гогартъ жилъ, какъ слдуетъ жить художнику, истинному, доброму, немножко разгульному художнику. Заключая разсказы о разныхъ случаяхъ изъ своей жизни, онъ говоритъ будущему читателю:
‘Изъ сихъ разсказовъ видно, что моя жизнь прошла очень счастливо для меня и безвредно для другихъ людей. Могу сказать съ нкоторой увренностью одно: я всегда старался длать добро лицамъ, меня окружавшимъ, и избгать злыхъ намреній, даже въ отношеніи къ величайшимъ врагамъ. Остальное въ рук Божіей’.
И, благодаря своей спокойной совсти, благодаря своей артистически-счастливой натур, нашъ художникъ умлъ по временамъ и веселиться какъ слдуетъ. До насъ дошолъ веселый разсказъ о поздк Гогарта и четырехъ его друзей (за сто лтъ до величаваго Пикквика, съ его поклонниками) въ Гревзендъ, Рочестеръ, Ширнессъ и другія окрестныя мста. Одинъ изъ участниковъ увеселенія обязался описать странствованіе, а Гогартъ и другіе художники (Торнгилль и Скоттъ) обогатили эту реляцію приличными иллюстраціями. Друзья наши выхали изъ бедфордской таверны, затянули псню, сли въ лодку и похали до Биллинсгета, перебрасываясь шутками съ лодочниками и рисуя окрестныя сцены. Въ Биллинсгет Гогартъ срисовалъ веселаго пьянаго привратника, друзья же его наняли барку, устлали ее соломою, сверху поставили навсъ и, при наступленіи ночи, похали внизъ по Темз, угощая пивомъ матросовъ и распвая народныя мелодіи.
Весело описывать эту милую поздку, это одушевленное гулянье художниковъ, такъ легко и просто сочетавшихъ забаву съ служеніемъ своему искусству! Въ Гревзендъ компанія прибыла на разсвт, умылась, велла напудрить свои парики и двинулась пшкомъ до Рочестера, выпивъ дорогой три кружки элю. Въ Рочестер вс услись обдать въ часъ пополудни, обдъ и вино, посл прогулки пшкомъ, оказались превосходными. Дальнйшія приключенія поздки сохранены въ очеркахъ, сдланныхъ нашимъ героемъ: мы видимъ передъ собой, какъ одинъ изъ друзей боязливо перебирается по дощечк на барку, какъ вся компанія наслаждается на ночь гостепріимствомъ рыбака и длаетъ свой туалетъ посл покойно проведенной ночи. Джентльменъ въ ночномъ колпак скоблитъ себ бороду, другого бретъ хозяинъ-рыбакъ, третій, обвязавъ плшивую голову носовымъ платкомъ, налегаетъ на завтракъ, а самъ Гогартъ, какъ слдуетъ художнику, снимаетъ очеркъ всей сцены.
Отдавая отчетъ о настоящей, пятой лекціи Теккерея и по этому случаю перечитавъ ее съизнова, мы снова должны немного осудить нашего блистательнаго учителя. Назвать одну краткую лекцію: Гогартъ, Смоллетъ, Фильдингъ, очень нетрудно, но весьма нелегко обнять въ одной лекціи даже тнь дятельности и жизни каждаго изъ этихъ трехъ, по истин первоклассныхъ юмористовъ. Мы имли случай видть, какъ удалась Теккерею его первая лекція, украшенная только однимъ знаменитымъ именемъ. Изъ трехъ лицъ, нами здсь названныхъ, должно было, вслдствіе предловъ лекціи, пострадать хотя одно. Пострадалъ Тобіасъ Смоллегь, о которомъ Теккерей говоритъ очень мало и очень глухо,— Смоллетъ, едва ли не любезнйшій изъ романистовъ, человкъ, которому, по выраженію одного изъ знаменитыхъ біографовъ, ‘дано было смшить своего читателя боле всхъ писателей, старыхъ и новыхъ.’ Романистъ, создавшій безсмертные персонажи стараго лейтенанта Боулинга (вс моряки въ романахъ — дти Боулинга), матроса Пайнса, несравненнаго аптекаря Моріона, мизантропа Крембля и шотландскаго воина Лисмагаго, заслуживаетъ боле трехъ страничекъ, хотя бы и наполненныхъ громкими похвалами. Тамъ, гд Ричарду Стилю дано около двухъ часовъ, неловко удлять пять минутъ на разсказъ о жизни Смоллета,— жизни шумной и разнообразной, исполненной приключеній на суш и на мор, въ Лондон и въ Италіи, и въ Париж и на островахъ тропическаго края. Жизнь Смоллета есть ‘Одиссея’ своего рода, поэма, исполненная литературныхъ бурь, любви и нжности, неслыханныхъ приключеній на чердакахъ и въ подвалахъ, передъ пушками непріятеля, посреди журнальныхъ сплетенъ и журнальныхъ клеветъ. Ни одному современному писателю съ талантомъ не попадала въ голову идея о сочиненіи смоллетовой біографіи. Скоттъ, писавшій о немъ въ своихъ ‘Lives of the Novelists’, исполнилъ свое дло небрежно, да, сверхъ того, со временъ Скотта, наука писать біографіи сдлала огромные шаги впередъ. Сэръ Вальтеръ усердно собиралъ матеріалы о смоллетовой жизни, не думая о томъ, что лучшій матеріалъ для этого труда есть романы самого Смоллета. Что касается до насъ, то мы ждемъ съ нетерпніемъ какой нибудь великолпной статьи объ этомъ писател, въ род карлейлевыхъ и маколеевыхъ этюдовъ. Когда мы глядимъ на портретъ Смоллета (одного изъ красивйшихъ литераторовъ на свт, старомъ и новомъ) — на это чудное лицо, оживленное тою вчно-лукавой улыбкой, но которой мать романиста узнала его посл долгаго отсутствіи, когда мы припоминаемъ его жизнь, его романы, многія страницы которыхъ заставляли носъ предаваться необузданнйшему, добрйшему хохоту,— мы готовы завидовать будущимъ біографамъ этого человка. {Смоллетъ (Тобіасъ) родился въ 1721 году, въ Шотландіи, близъ поэтическаго озера Лохъ-Ломонда. Онъ происходилъ отъ старинной, но обднвшей фамиліи. Поэтъ въ душ — и поэтъ несомннный, онъ явился въ Лондонъ со своими стихами, но, не найдя тамъ поддержки, вступилъ во флотъ медикомъ и участвовалъ въ экспедиціи противъ Картагены. Въ Вестъ-Индіи онъ оставилъ службу, влюбился въ прелестную креолку миссъ Лесселъ (съ которой писаны вс его героини), женился на ней и, воротясь въ Англію, прославился своимъ романомъ Родригъ Рендомъ. Потомъ Смоллетъ много путешествовалъ, издавалъ критическій журналъ, велъ жизнь веселую и гостепріимную, имлъ бездну столкновеній съ тогдашними литераторами и довершалъ свою славу изданіемъ Исторіи Англіи, Перегрина Пиккля и Гомфри Клинкера. Послднее произведеніе, обильное юморомъ и веселостью, писано въ болзни, отъ которой нашъ поэтъ умеръ въ Италіи, 50 лтъ отъ роду.} Теккерей, съ своей стороны, смотритъ на Смоллета какъ нельзя ласкове, и короткій его отзывъ объ автор ‘Гомфри Клинкера’, за неимніемъ другихъ достоинствъ, дышетъ благороднйшею симпатіею.
Добрый и смлый, мужественный и раздражительный смертный — говоритъ онъ — онъ не утратилъ энергіи и безстрашія въ постоянномъ бою съ житейскими треволненіями. Въ ум Смоллета вчно зрла сотня плановъ, въ теченіе своей жизни, онъ былъ критикомъ и историкомъ, романистомъ и медикомъ, поэтомъ и памфлетистомъ. Онъ бился на тысяч литературныхъ бояхъ, онъ боролся съ бдностью, дикой враждой противниковъ, со старостью и болзнями. Посреди гоненій, болзней и горестей, духъ его оставался постоянно твердымъ: окончивъ бой онъ умлъ подавать руку низверженному непріятелю и посылать привтъ счастливому сопернику. Въ герб Смоллета изображенъ низверженный дубъ, все-таки пускающій вокругъ себя зеленые листья. Смоллетъ всю жизнь свою былъ джентльменомъ, посреди счастія и несчастій, успховъ, бурь, оскорбленій, наслажденій и страданій всякаго рода.’
Подобно автору ‘Клинкера’, ‘Рендома’ и ‘Пиккля’, Герри Фильдингъ можетъ назваться героемъ своихъ собственныхъ романовъ. Онъ самъ, сынъ генерала Фильдинга, красивый, достаточный, всми любимый острякъ, весельчакъ отчасти ужь очень шаловливый и неразсчетливый, есть Томъ-Джонсъ и капитанъ Бутсъ: оба эти героя писаны Фильдингомъ съ Фильдинга. Бездна бойкости, способности къ хохоту, шаловливой изобртательности находилась въ этомъ энергическомъ эпикурейц, когда-то восхищавшемъ весь старый Лондонъ своими шутками и шумными рчами. Жизнь тогдашняго свта какъ нельзя лучше подходила ко вкусамъ и средствамъ Фильдинга: благодаря своей атлетической натур, онъ не зналъ, что такое излишество, безконечные обды тхъ временъ, безсонныя ночи и сутки за бутылками казались ему пріятной и невинной игрою. Лэди Мери Монтегью, женщина, знающая толкъ въ знаменитыхъ поляхъ, увряетъ насъ, что юморъ Фильдинга, его откровенная болтовня, его беззаботная шутка имли въ себ нчто очаровывающее, увлекающее. Такъ судили о Фильдинг дамы самаго высшаго полета, и Фильдингъ умлъ цнить ихъ ласку, хотя никакія прелести моднаго свта не были въ состоянія заставить его отказаться отъ своего обычнаго общества шалуновъ, питуховъ и клубныхъ шутовъ. Благодаря своей фамиліи и собственнымъ своимъ привлекательнымъ качествамъ, будущій авторъ ‘Томъ-Джонса’ угобзился въ наук дланія долговъ и постигъ ее въ совершенств. Для уплаты долговъ онъ сталъ писать комедіи — писалъ ихъ небрежно, но быстро, въ кругу полупьяныхъ пріятелей, ставилъ ихъ на театръ, получалъ плату и на время отправлялъ къ бсу и литературу и драматическое искусство. Гаррикъ, истинно побившій Фильдинга, сказалъ ему посл репетиціи одной изъ сказанныхъ комедій:
— Нельзя ли хоть что нибудь поправить въ пьес: вдь публика разсердится!
— Публика? отвтилъ Фильдингъ: — да публика не замтитъ слабыхъ мстъ.
Но вдругъ, на первомъ представленіи, публика засвистала нещадно.
— Эге! холодно замтилъ Фильдингъ, выглянувъ изъ-за кулисы:— такъ и она догадалась, что комедія гроша не стоитъ!
‘Я не беру на себя — говоритъ Теккерей — и даже не имю надежды представить Герри Фильдинга героемъ. Зачмъ скрывать его слабости, зачмъ драпировать его въ мраморную тогу? Не въ тог стоитъ онъ передъ нами,— не въ тог, но въ своемъ собственномъ наряд, въ манжетахъ, запятнанныхъ чернилами, въ полиняломъ кафтан, обшитомъ позументами, нсколько разъ облитомъ кларетомъ, со слдами заботы и разгульной жизни на своемъ добромъ, мужественномъ лиц. Много усталости на этомъ лиц, много недостатковъ въ натур Фильдинга, но онъ все-таки стоитъ передъ нами какъ человкъ, обладающій высокими, драгоцнными качествами. Онъ другъ правды и врагъ лицемрія,— врагъ губительный и неодолимый, ибо его шутка сильне всякаго оружія. Его остроуміе блеститъ какъ молнія и, подобно фонарю полисмена, всюду выводитъ на свтъ притаившагося плута. Онъ добръ, и милосердъ, и нженъ сердцемъ. Невинность женщины, слабость дитяти — для него предметы святые. Онъ разбрасываетъ свое достояніе, не умя обуздывать себя въ длахъ добра. Онъ чтитъ великихъ и добрыхъ людей, презираетъ происки свта, служитъ отечеству, трудится до конца и умираетъ, заслуживъ преданность всхъ, кто къ нему приближался’.
Переходя къ фильдинговымъ романамъ, Теккерей отдастъ предпочтеніе не ‘Томъ-Джонсу’, какъ это всегда водилось, а ‘Похожденіямъ Джозефа Андрьюза’. ‘Книга эта — говоритъ онъ — сочинена веселымъ авторомъ въ вид пародіи на ричардсонову ‘Памелу’. Прославленная ‘Памела или Исторія Гувернантки’ имла честь возбудить въ атлетической и разгульной натур Фильдинга глубочайшее презрніе къ Ричардсону. Другихъ чувствъ не могъ питать нашъ Герри къ сантиментальному, славолюбивому книгопродавцу, начинявшему безконечные томы сбродомъ слезливыхъ и назидательныхъ диссертацій. Иначе и быть не могло. Геній Фильдинга вскормленъ былъ изъ пуншевой чаши, а не изъ чайнаго блюдечка. Его муза умла перекрикивать самые пьяные хоры въ тавернахъ, встрчала первый солнечный лучъ, играющій на цлой линіи пустыхъ бутылокъ, и добиралась домой, держась за услужливаго ночного сторожа. Муза Ричардсона, вчно окруженная старыми двами и вдовицами, питалась бутербродами и теплой водицей. ‘Нюня! плакса!’ весело кричитъ Фильдингъ, постукивая въ окно соперника. ‘Извергъ! чудовище! нечестивецъ!’ вопіетъ нжный авторъ ‘Памелы’, и старухи, его окружающія, начинаютъ кудахтать какъ встревоженныя курицы. Потшаясь надъ Ричардсономъ, Фильдингъ пишетъ пародію на его ‘Памелу’, но мало по малу, двигая свой разсказъ, онъ начинаетъ любить своихъ смшныхъ героевъ. Благородная, веселая, добрая натура пародиста берегъ свое,— и читатель незамтно привязывается къ этимъ героямъ, любитъ ихъ отъ всего сердца,— смясь надъ ними, отдаетъ дань хвалы ихъ мужеству, ихъ теплот и пріятности’.
Не одинъ Ричардсонъ питалъ антипатію къ романамъ и героямъ Фильдинга. Горацій Вальполь отъ души называлъ ихъ глупыми и грязными. Разслабленные желудки фешенебльныхъ господъ не ладили съ суровымъ столомъ нашего романиста, и точно — скатерть могла бы быть почище. Добрый и мудрый докторъ Джонсонъ не соглашался сидть за этимъ столомъ, но даже и онъ прочелъ ‘Амелію’ за одинъ приссть, не останавливаясь. Но другіе мудрецы и великіе мыслители думали о Фильдинг иначе: ‘романы безсмертнаго Фильдинга — говоритъ Гиббонъ — переживутъ Эскуріальскій дворецъ.’ Лордъ Байронъ отзывается о сочинител ‘Тома-Джонса’ какъ о ‘Гомер житейскихъ длъ, Гомер, писавшемъ прозою!’ Какъ изображеніе нравовъ, ‘Томъ-Джонсъ’ выше всякой похвалы, какъ литературное произведеніе, этотъ романъ заставляетъ насъ удивляться своему расположенію и бездн ума, въ немъ заключеннаго. Но противъ самого мистера Томаса Джонса мы можемъ сказать кое-что. Чарльзъ Лембъ выражается такъ, ‘веселый смхъ Джонса какъ будто очищаетъ атмосферу’, соглашаясь съ этимъ отзывомъ, мы осмлимся добавить къ нему только одно: ‘атмосферу, зараженную такими лицами, какъ Блейфиль и лэди Белластонъ.’ Но атмосфера, разлитая около самого героя, слишкомъ напитана запахомъ трубки и пунша. Джонсъ очень хорошъ, но длать изъ него героя и удивляться ему, и любить его, какъ любимъ онъ былъ Фильдингомъ, отнюдь не должно. Герой долженъ быть истиннымъ, безукоризненнымъ героемъ, или если такого не имется, то романисту лучше вовсе обойтись безъ героя. Но герой съ запятнанной репутаціей, герой, обманывающій свою хозяйку и плутующій изъ-за гинеи, есть существо нелпое. Конечно, Томъ-Джонсъ не способенъ произвести грабежа со взломомъ дверей, но боле ничего хорошаго не можемъ мы о немъ сказать. Можно спорить и долго спорить, который изъ двухъ типовъ хуже: Джонсъ или Блейфиль, расточитель или лицемръ, Карлъ Шерфесъ или его братъ Джозефъ {Дйствующія лица извстной комедіи Шеридана.}. Безпутный капитанъ Бутсъ (герой ‘Амеліи’) все-таки лучше своего предшественника Джонса. Капитанъ по крайней мр не тщеславится своими пороками, цнитъ себя по достоинству и будто гласитъ читателю, ставъ на колни: ‘не для меня, но для моей прелестной и преданной жены, для моей Амеліи, прости меня, о читатель-критикъ!’ И, въ отвтъ на это воззваніе, моралистъ отвчаетъ гршнику: ‘Жизнь твоя, о капитанъ Бутсъ, полна предосудительными поступками. Ты пировалъ въ таверн, между тмъ какъ добрйшая и милйшая изъ женщинъ тосковала, ожидая тебя. Она грустила, а ты не являлся длить съ ней скромнаго домашняго обда, состоявшаго изъ блюда баранины. Ты длалъ долги, не имя средствъ платить по векселямъ, ты пропивалъ и проигрывалъ деньги, которыя имли пойти на покупку домашнихъ вещей, нарядовъ Амеліи и игрушекъ твоимъ дтямъ. Но, о бездльникъ, въ теб есть добрыя качества. Ты сознаешься въ своихъ плутняхъ и въ слабодушіи, ты обожаешь эту необыкновенную женщину, которую и мы обожаемъ. Счастіе твое, что есть на свт чистыя сердца, преданныя теб, не смотря на вс твои недостатки. Изъ уваженія къ жен твоей, отпускаю тебя домой безъ взысканія, и прошу тебя передать этому неземному существу чувства нашего глубокаго удивленія, нашей теплой симпатіи!’ Амелія заступается за своего супруга, Билля Бутса, Амелія проситъ насъ и за своего родителя, Герри Фильдинга. Создать характеръ Амеліи значитъ то же, что совершить доброе дло. Говорятъ, что Фильдингъ писалъ Амелію съ натуры, что онъ чтилъ ее и обожалъ въ лиц своей собственной супруги, что мистриссъ Фильдингъ служила оригиналомъ для прелестнйшаго изображенія въ британской поэзіи. Поэзіи? почему поэзіи? почему не исторіи? Я знакомъ съ Амеліею точно также, какъ я знакомъ съ леди Мери Вортли Монтегью.
Я врю въ капитана Бутса столько же, сколько въ существованіе герцога Комберлендскаго. Амелію я люблю страстно, исторію о ней люблю боле, чмъ исторію Томъ-Джонса. На Томь-Джонса я сердитъ. Ему, этому безпокойному буяну, досталось слишкомъ много сладкихъ пироговъ и житейскихъ наградъ. Софія, это милое, любящее, слабое, неразумное созданіе, говоритъ ему съ покорностью: ‘М. Джонсъ, отъ васъ зависитъ назначить день нашей свадьбы!’ Вроятно, и Софія списана съ натуры,— Софія, типъ добрыхъ двушекъ, такъ часто, такъ часто достающихся на долю веселымъ юношамъ, не стоящимъ такихъ двушекъ,— веселымъ юношамъ, въ род Томаса Джонса!
Лауренсъ (то есть Лаврентій) Стернъ, авторъ ‘Тристрама Шенди’, ‘Сантиментальнаго Путешествія’ и большого количества писемъ къ дамамъ, большею частью очень молодымъ и хорошенькимъ, родился въ Ирландіи, въ 1713 году, отъ бдныхъ, но благородныхъ родителей. Отецъ его, капитанъ Стернъ, храбро бился съ французами и испанцами, прижилъ бездну дтей, получилъ тяжкую рану при Гибралтар и наконецъ умеръ вслдствіе этой раны. Первыя десять лтъ своей жизни будущій юмористъ провелъ въ казармахъ и въ переходахъ съ полкомъ своего родителя. Воспоминаніямъ объ этомъ счастливомъ період своего дтства Стернъ одолженъ лучшими созданіями своей фантазіи въ образ Дядюшки Тоби и честнаго Капрала Трима. Много разъ, можетъ быть (говоритъ Теккерей), ребенку приходилось притопывать своими маленькими ножками подъ звуки трубъ, игравшихъ при Рамилли, или играть знаменами, аллебардами, съ бою отнятыми въ Мальплакетской битв.
До осьмнадцати лтъ Стернъ оставался въ Галифакскомъ училищ, оттуда перешолъ въ Кембриджъ, получилъ духовную степень и, съ помощью счастливой протекціи, набралъ себ много должностей, довольно выгодныхъ. Женившись по любви на женщин, которая чахла и умирала отъ страсти къ молодому учоному, Стернъ сперва жилъ съ нею очень согласно и пустился длать ей платоническія неврности только въ тотъ возрастъ, когда обыкновенные мужья отлагаютъ всякое попеченіе насчетъ волокитства за посторонними красавицами. Но разъ, объявивъ своимъ друзьямъ, чрезъ 25 лта, посл брака, ‘что жена его — странное и непонятное дло!— надола ему неслыханнымъ образомъ’, авторъ ‘Тристрама’ сталъ гоняться за молодыми женщинами хуже всякаго сатира. Мы не хотимъ думать и не имемъ права думать, что почтенный старецъ имлъ въ виду цли, несогласныя съ своимъ возрастомъ и званіемъ (вс подробности, до насъ достигшія, ясно доказываютъ чистоту и сантиментальность стерновыхъ привязанностей),— но, какъ бы то ни было, жен его отъ того приходилось не легче. Нашъ филантропъ-Іорикъ, творецъ ‘Сантиментальнаго Путешествія’, родоначальникъ слезливаго направленіи словесности, которое не минуло и русской литературы {Карамзинъ до страсти любилъ сочиненія Стерна и любилъ подражать его направленію.}, писатель, проливающій (печатно) слезы надъ усталымъ или умершимъ осломъ, безъ совсти пренебрегалъ подругою своей молодости и оскорблялъ ее, позоря свои сдины жалкими волокитствами во вкус Астреи и пастушескихъ романовъ. ‘Sum fatigatus et oegrotus de mea more‘ пишетъ Стернъ на прегадкомъ латинскомъ язык. Лучше бы онъ написалъ, выражается Теккерей, ‘Sum mortaliter in amore, я смертельно влюбленъ въ другую женщину!’ Около того самого времени, когда этотъ лестный отзывъ о своей жен былъ написанъ Стерномъ, автора ‘Тристрама Шенди’ представили госпож Элиз Дреперъ, супруг начальника Суратской факторіи, проживавшаго въ Бомбе и отпустившаго свою молоденькую, прелестную жену полечиться въ Лондон отъ слдствій индйскаго климата. Элиза обладала умомъ и необыкновенною красотою. Долгое пребываніе въ Индіи, посреди роскоши, лни и чудесъ тамошней природы, придало характеру ея много плнительныхъ, оригинальныхъ особенностей, способныхъ очаровать и не Стерна. Нашъ старый и тощій поэтъ, на это время освободившійся отъ жены, попросилъ позволенія называться браминомъ молодой красавицы. Элиза стала кокетничать съ нимъ отъ чистаго сердца. Послдовала переписка, невинная, немного насмшливая со стороны жены набоба, восторженная, плаксивая, остроумная, изрдка неприличная со стороны ея пятидесяти-четырехъ-лтняго поклонника. Не можемъ сказать съ достоверностью, какая причина такъ располагала сердце нашего юмориста къ несвоевременнымъ нжностямъ, но всего врне будетъ предполагать начало этой нравственной порчи въ его самолюбіи. Пока жизнь Стерна текла тихо и ровно, пока успхъ его твореній не познакомилъ съ нимъ всего Лондона, пока женщины не начали сами гоняться за несравненнымъ Іорикомъ, Іорикъ жилъ тихо и смирно, уважая спою супругу, и позволялъ себ пастушескія нжности только въ печати. Со славою все перемнилось: новая жизнь, новые успхи открылись передъ даровитымъ чудакомъ, и онъ бросился очертя голову въ океанъ свта и новыхъ привязанностей, совершенно оправдывая поговорку о сдин въ бород, и бс, съ ней неразлучномъ. Самъ юмористъ, съ своими несвоевременными привязанностями, со своими сантиментальностями и сердцемъ, навязываемымъ каждой знакомой и умной женщин, представлялъ изъ себя нчто крайне юмористическое. Вотъ, напримръ, въ какихъ выраженіяхъ нашъ дряхлый селадонъ письменно бесдуетъ со своей Элизой, передъ ея отъздомъ изъ Англіи:
‘Я получилъ твое письмо, Элиза, вечеромъ, воротясь съ обда у лорда Батурста. На этомъ обд я говорилъ о теб — и все о теб — говорилъ цлый часъ, не позволяя никому прорывать меня. Старый лордъ (ему 85 лтъ) три раза провозглашалъ тостъ за твое здоровье, называлъ тебя лучшею изъ набобессъ, когда либо существовавшихъ, и изъявлялъ желаніе прожить еще нсколько времени только для того, чтобъ познакомиться съ тобою. Мы могли говорить о теб смло: съ нами обдала только одна чувствительная особа, оттого-то все время посл обда, до девяти часовъ, проведено было сантиментальнйшимъ образомъ. Подобно лучезарной звзд, ты оживляла и направляла наши рчи! И когда я говорилъ о теб, на сердц моемъ становилось тепло. Я грущу по теб и не стыжусь своей грусти. Милое, прелестное дитя! Итакъ, ты повсила портретъ твоего брамина надъ своимъ письменнымъ столомъ, ты глядишь на него, припоминая меня! Іорикъ улыбается и одобряетъ вс твои поступки! Меня радуетъ то, что твои товарищи-пассажиры — люди порядочные и добрые. Но Элиза могла бы цивилизовать и дикарей, хотя и не захотлъ бы поручать ей этой должности…’
Все это мило, хотя и сантиментально. Но что скажетъ читатель объ этихъ поистин безумныхъ строкахъ, въ которыхъ престарлый любезникъ, расчитывая на смерть мистера Дрепера, предлагаетъ себя въ супруги набобесс, на случай ея вдовства. Извстіе о разстроенномъ здоровьи Дрепера подало поводъ къ сказанному предложенію:
‘Кстати, Элиза, если уже рчь дошла до вдовъ, то я буду просить тебя объ одной вещи. Если ты когда нибудь овдовешь, пожалуста не выходи за какого нибудь богатаго набоба: я самъ намренъ на теб посвататься. Моя жена не можетъ прожитъ долго, и нтъ женщины на свт, кром тебя,— женщины, способной заступить ея мсто. Правда, мн девяносто-пять лтъ, если принять въ соображеніе мое здоровье, теб же всего двадцать-пять, но, отставъ отъ тебя по части молодости, я постараюсь наверстать потерю съ помощію остроумія и веселости. Я буду любить тебя лучше, чмъ Свифтъ свою Стеллу или Скарронъ свою Ментенонъ. Увдомь меня, нравится ли теб мое предложеніе.’
Каковъ старый браминъ! Хорошо еще, что зародышъ подобнаго рода чувствъ нужно искать не въ гнусномъ разсчет, а въ втренности! Едва Элиза ухала въ Индію, Стернъ поспшилъ отправить къ другой красавиц, лэди П***, письмо, исполненное нжностей. Сердце его не занято: неужели прекрасная лэди не захочетъ призрть и приголубить этого бднаго сердца? Іорикъ сходитъ съ ума отъ ея глазокъ и губокъ: неужели красавица не пожалетъ бднаго Іорика? Poor Yorick! истинно бдный Іорикъ, престарелый шутъ въ пастушескомъ наряд!
‘Трудна, тяжка должность человка — говоритъ Теккерей — человка, ршившагося смяться и плакать передъ публикою, раскрывать передъ нею свои воспоминанія, свои личныя горести и радости, выносить на рынокъ свои собственныя чувства, выписывать ихъ на бумагу и продавать за деньги! Сколько румянъ нужно старому актеру, сколько напыщенности и усилій требуется для увлеченія публики на свою сторону! И если зритель ему вритъ, то вритъ ли онъ самъ себ? Гд начинается ложь и кончается истина? Недавно я былъ въ компаніи съ однимъ французскимъ актеромъ, отлично пвшимъ застольныя псни и посл и ихъ затянувшимъ сантиментальную балладу. Онъ сплъ ее отлично, тронулъ всхъ слушателей, и самъ расплакался. Стернъ имлъ эту самую способность: онъ умлъ хныкать и находилъ выгоду въ хныканьи. Его творенія утомляютъ меня своимъ вчнымъ разсчетомъ на мою чувствительность. Стернъ будто смотритъ мн въ лицо, наблюдаетъ за эффектомъ своихъ страницъ, словно говоритъ мн: ‘смотри, какъ я чувствителенъ, признайся, что я уменъ, что жь ты не плачешь? неужели ты и тутъ не признаешь моей силы?’ Въ одномъ мст онъ груститъ по поводу стараго экипажа, избитаго и заброшеннаго въ сара, черезъ нсколько страницъ онъ сочиняетъ элегію по поводу мертваго осла. {Пусть Стернъ проливаетъ слезы надъ мертвыми ослами и сочиняетъ элегіи по этому случаю: голосъ нашего стараго Самуила слишкомъ грубъ для элегіи, но нашъ старикъ находитъ посреди улицы упавшую дочь порока и, какъ самаритянинъ, несетъ ее домой, на себ, на своихъ плечахъ! Карлейль (этюдъ о Джонсон и Босвелл).} Все это напоминаетъ шутки паяса, расписавшаго себ лицо, разостлавшаго спой коврикъ и потомъ уже начавшаго отвертывать на немъ свои штуки, къ восхищенію толпы звакъ. Прочь отъ меня, паясъ! я не дамъ ни копейки за твоего мертваго осла и за вс твои штуки!’
Однако, Теккерей все-таки называетъ Стерна великимъ юмористомъ. Взглянувъ на человка и писателя глазами истиннаго цнителя, нашъ профессоръ не хочетъ выводить полнаго вывода изъ своихъ замтокъ. Стернъ такъ давно славится! Стернъ имлъ такое вліяніе на словесность! столько милліоновъ народа плакало надъ его старымъ осломъ! Какъ истинный англичанинъ, Теккерей нметъ передъ фактомъ совершившимся, не находитъ въ себ довольно силы на то, чтобъ отдлить добрый качества стерновой музы отъ безчисленныхъ заблужденій, предать эти послднія заслуженной насмшк и заслуженному презрнію. Посл Теккереевой лекціи авторъ ‘Тристрама Шенди’ остается прежнею загадочною знаменитостью, прежнимъ великимъ Стерномъ, противъ твореній котораго никто еще не поднялъ голоса, хотя они уже давно противоречатъ вкусамъ, убжденіямъ, деликатности современнаго читателя.
‘Кто, изъ числа милліоновъ людей, читавшихъ творенія Гольдсмита (такъ продолжается послдняя лекція), не любитъ самого поэта, этого лниваго странника, безпечнаго трубадура, всюду носящаго съ собой воспоминанія о дорогой родин? Странна и непостоянна его натура: онъ жаждетъ перемнъ, бури и, едва достигнувъ до нихъ, тревожно смотритъ на дни покоя и строй друзей, только что оставленныхъ. Сегодня онъ строитъ воздушный замокъ по поводу завтрашняго дня, завтра же пишетъ элегію и со слезами вспоминаетъ о прошлыхъ суткахъ! Сколько прелести, слабости, нжныхъ улыбокъ, теплоты душевной въ его безсмертномъ стих! Ваша любовь къ нему есть полу-состраданіе. Вы приходите домой со сраженія, съ житейской войны, воспламененные трудомъ и боемъ,— приходите и видите у себя тихаго пвца, слышите его успокоивающую псню. Кто осмлится обидть незлобнаго менестреля? Кому онъ сдлалъ какое либо зло? У него нтъ оружія съ собой: онъ иметъ при себ одну арфу,— но звуки ея услаждаютъ всхъ и каждаго. Старый и малый, знатный и бдный, военачальникъ въ своей ставк, воины, сидящіе вокругъ огней, женщины и дти посреди деревенской улицы,— все слушаетъ пвца, все внимаетъ его простымъ пснямъ о красот и любви. Милая исторія о ‘Векфильдскомъ Священник’, прокралась во вс замки и хижины Европы,— и кому изъ насъ незнакома эта дивная книга?’
Жизнь Гольдсмита до того знакома каждому грамотному человку, что новаго слова о ней сказать нтъ никакой возможности {Совсмъ тмъ объ Оливер, какъ человк и писател, еще недавно довольно много спорили. Въ Босвеллевой книг авторъ ‘Векфильдскаго Священника’ представленъ нелпымъ, завистливымъ чудакомъ, чуть не идіотомъ. Дошедшія до насъ шуточки Джонсона и отзывы нкоторыхъ современниковъ оказались не совсмъ лестными для Гольдсмита. Съ другой стороны возникли критики, пытавшіеся унизить ‘Векфильдскаго Священника’ и представить это произведеніе чмъ-то въ род неудачно-нравоучительной сказочки. Но критики первые поняли нелпость своихъ хитросплетенныхъ умствованій и оставили ‘Векфильдскаго Священника’, а вслдъ затмъ извиненія Форстера и Ирвинга на вчныя времена возсоздай передъ нами добрую, дтски-самолюбивую, дтски-безпечную и дтски-великодушную личность поэта.}, зная это, Теккерей бросается въ цлый рядъ весьма удачныхъ подробностей насчетъ обстановки этой жизни. ‘Отецъ Оливера — разсказываетъ онъ — служилъ оригиналомъ доктора Примроза. Онъ жилъ въ своемъ сельскомъ приход, поучая паству, воспитывая восьмерыхъ дтей, любя и угощая всхъ своихъ сосдей. За его вчно накрытымъ столомъ сиживали бдные друзья и проживальщики, всегда готовые смяться шуткамъ добраго пастора и помщать въ спои желудки произведенія его небольшихъ полей. Кто видалъ ирландскій домъ въ наши дни, можетъ вообразить себ хозяйство лиссойскаго пастора. На кухн, у огонька, всегда отводилось мсто старому нищему, безрукій солдатъ получалъ спою порцію картофеля и сыворотки. Кухня набита гостями, гости сидятъ въ столовой,— всюду ласка, расточительность, бдность и радушіе… Маленькаго Нолли (Оливера) отдали въ школу, или, какъ говорилось по тогдашнему, подъ ферулу доктора такого-то. О, бдные маленькіе предки наши! (poor liltle ancestars!) тяжело приходилось вамъ подъ ферулой старинныхъ педагоговъ! много розогъ вамъ доставалось, и много горькихъ слезъ пролили вы, наши крошечные прадды и прапрадды! Маленькаго Нолля скли учители, поколачивали товарищи, старый скрипачъ, ходившій на кухню пастора Гольдсмита, называлъ малютку неиначе, какъ Езопомъ!’ Но всей послдующей жизни Оливеръ оставался прежнимъ школьникомъ, забавнымъ и часто обижаемымъ товарищемъ, добрымъ чудакомъ, не лишеннымъ какой-то особенной, комической претензіи на изящество. Онъ любитъ наряжать свою крошечную персону (при деньгахъ) въ розовый камзолъ и квотамъ персиковаго цвта, является на учоный экзаменъ въ красныхъ панталонахъ и видомъ этихъ панталонъ поражаетъ своихъ строгихъ собратій по наук.
‘Въ Дублинской Коллегіи Святой Троицы — продолжаетъ Теккерей — мн показывали имя Оливера Гольдсмита, вырзанное на одномъ изъ оконныхъ стеколъ, алмазомъ. Чей бы могъ быть этотъ алмазъ? Конечно, не Гольдсмитовъ! у него алмаза никогда не водилось, да и въ самой коллегіи онъ игралъ роль не очень видную. Онъ былъ лнивъ, бденъ и мотоватъ, умлъ закладывать свои вещи, писать баллады для уличныхъ пвцовъ, брать за эти баллады по крон и проматывать полученныя деньги. Его наказали за-то, что онъ въ своей комнат, тихомъ пріют учоности, устроилъ балъ и плясалъ неистовымъ образомъ. Онъ убжалъ изъ университета, вознамрился эмигрировать въ Америку, промоталъ вс свои деньги, не дохавъ до морского берега, вернулся домой повсивъ носъ и изъявилъ раскаяніе. Но этому случаю добрые родственники убили тельца, но, вроятно, но упитаннаго, а довольно тощаго’.
Литературная жизнь Гольдсмита представляетъ намъ ту же самую картину безпечности, нжности, ребяческихъ причудъ и добрыхъ длъ всякаго рода. Кроткая и любящая натура Оливера не вянетъ посреди житейскихъ бурь, посреди дождя и дурной погоды. Онъ бденъ и щедръ,— щедръ на свои крохи, щедръ на ласковое слово, если и крохи не имется. Если у него не осталось ничего, кром флейты, онъ беретъ ее и играетъ на ней для того, чтобъ ребятишки слушали и поселились духомъ. Въ его квартир есть каменный уголь — живе! отдадимъ его сосду, которому уже два дни нечмъ затопить камина. На постели Оливера есть простыня и одяло — онъ вручаетъ ихъ бдной вдов, у которой нтъ ни одяла, ни простынь. Когда Нолль служилъ помощникомъ школьнаго учителя, онъ тратилъ свое жалованье, угощая воспитанниковъ. Жена старшаго педагога, замтивъ неразумную расточительность поэта, взяла на себя трудъ принимать вс его деньги, хранить ихъ у себя и выдавать только на необходимое. Долго спустя, въ періодъ своей славы, встрчая прежнихъ своихъ учениковъ, Гольдсмитъ любилъ угощать ихъ чмъ только могъ. ‘Видлъ ли ты мой портретъ, снятый сэромъ Рейнгольдомъ?’ спрашивалъ онъ у того или другого изъ бывшихъ школьниковъ. ‘У тебя нтъ съ него гравюры? ай, Джекъ! еслибъ кто вздумалъ издать твой портретъ, я купилъ бы его на послднія деньги!’ Герцогъ Нортумберлендскій, отправляясь лордомъ-лейтенантомъ въ Ирландію, спрашивалъ Гольдсмита о томъ, нтъ ли у него въ виду для себя какого нибудь мста подъ его начальствомъ. Оливеръ проситъ герцога не забыть о его брат, ‘что до меня, милордъ — прибавилъ благородный чудакъ — я не ищу ни чьей протекціи, мои меценаты — книгопродавцы!’ Плохо иногда приходилось Гольдемиту съ подобными меценатами!
Много толкуютъ біографы о непомрномъ самолюбіи нашего поэта, о его обидчивомъ самохвальств, о его раздражительномъ, нетерпливомъ желаніи славы. Но если Гольдсмитъ неправъ по этой части, то права ли публика въ отношеніяхъ своихъ къ Гольдсмиту? Придворные острословы едва знали Оливера по имени, почестями же и вниманіемъ осыпали Китти. Модный свтъ утверждалъ, что комическій писатель Келли затмилъ всхъ современныхъ драматурговъ. Въ раздражительномъ самолюбіи Гольдсмита — самолюбіи скоре грустно-наивномъ, нежели задорномъ — мы видимъ законный протестъ противъ неблагородныхъ и непонятливыхъ современниковъ. Авторъ ‘Векфильдскаго Священника’ имлъ право протестовать и знать себ цну. На его сторон стоялъ не модный свтъ, а кружокъ людей истинно великихъ: за одно съ нимъ шли великодушный Джонсонъ, и удивительный Рейнольдсъ, и великій Гиббонъ, и великій Боркъ, и великій Фоксъ. Эти люди любили Гольдсмита, леляли его, сознавали въ немъ великаго поэта, выручали его изъ денежныхъ затрудненій и хранили у себя небольшіе капиталы мотоватаго барда. Гордый любовью этихъ великихъ людей, Оливеръ не могъ ли роптать на книгопродавцевъ, неохотно покупавшихъ его поэмы, и на дирекціи разныхъ театровъ, холодно обращавшихся съ его обворожительными комедіями?
Послднія шесть лтъ своей жизни Гольдсмитъ былъ почти огражденъ отъ нужды (совершенно спасти его отъ нужды могъ разв одинъ Богъ!), между тмъ какъ живая, счастливая натура поэта, безвредно исчерпавъ цлое море бдъ, неудачъ,— море горькой и унизительной нищеты, продолжалъ цвсти по прежнему. Современники начали оцнивать поэта, книгопродавцы перестали принимать покровительственный видъ въ присутствіи Нолли. Отечественная публика пустилась удивляться необыкновенному писателю, его подвижному генію, умющему украшать вс предметы, имъ избраиные. Въ полномъ цвт лтъ, при начал своей славы, посреди круга друзей (перваго круга во всей тогдашней Англіи), Голдсмитъ прямо шолъ къ извстности, почету и богатству, но судьба судила иначе и прескла жизнь нашего поэта, преская ее безвременно. Изнуренный подъ тягостью долговъ и работы, посреди лихорадочныхъ плановъ лихорадочной дятельности,— посреди начатыхъ комедій, исторій и всякаго рода сочиненій, исполненный нетерпнія и жажды увеселеній, нашъ Гольдсмитъ, добрый Гольдсмитъ стараго Самуила Джонсона, кончилъ земное попроще на сорокъ-шестомъ году своей жизни. За день до смерти добраго Нолля, докторъ Туртонъ спрашивалъ своего паціента, щупая его пульсъ: ‘Покоенъ ли духъ вашъ? вашъ пульсъ бьется слишкомъ сильно, тогда какъ лихорадка весьма незначительна’.— ‘Нтъ, мой духъ не покоенъ!’ отвчалъ бдный, задумчивый Гольдсмитъ. Эдмундъ Боркъ, великій изъ великихъ, услыхавъ о кончин автора ‘Вефильдскаго Священника’, закрывъ лицо, зарыдалъ какъ ребенокъ. Сэръ Рейнольдсъ сидлъ за работой, когда до него дошло роковое извстіе: нашъ художникъ положилъ кисть, тихо вышелъ изъ мастерской и весь день не входилъ въ нее, что случалось съ нимъ въ дни страшнйшихъ семейныхъ горестей. Но время похоронъ, гольдсмитову лстницу запрудила плачущая толпа голяковъ всякаго рода: женщинъ безъ пристанища, лакеевъ безъ мста, работниковъ безъ работы. Каждый произносилъ похвалу усопшему, каждый провожалъ въ немъ своего благодтеля и кормильца. ‘Докторъ Гольдсмитъ (это слова великаго Джонсона Босвеллю), докторъ Гольдсмитъ, сэръ, былъ взбалмошенъ и страненъ. Онъ надлалъ большихъ долговъ и разбросалъ все свое имущество, сэръ. Но, сэръ, незачмъ теперь припоминать его слабостей: то былъ великій, очень великій человкъ!’
Вотъ какимъ образомъ проводили въ могилу добраго Нолля его друзья и голяки, имъ облагодетельствованные.
‘Я много разъ — разсказываетъ Теккерей — имлъ случай посщать комнаты, когда-то занимаемыя Гольдсмитомъ въ Темпл. Я видлъ ступени, по которымъ поднимались Джонсонъ, Боркъ и Рейнольдсъ, посщая друга, своего добраго Гольди, т ступени, на которыхъ сидла и горько плакала бдная женщина-сосдка, узнавъ, что въ нсколькихъ шагахъ отъ нея, за чорной дубовой дверью, умираетъ одинъ изъ добрйшихъ и благодушнйшихъ чудаковъ на всемъ свт!’ Не такъ и не тамъ хотлъ умереть нашъ поэтъ, высказавшій намъ свои сокровеннйшіе воздушные замки въ прелестныхъ стихахъ по поводу сельскихъ воспоминаній. Какъ хотлъ онъ жить и умереть посреди своего родного ирландскаго мстечка, къ кругу гостепріимныхъ соотчичей и простыхъ поклонниковъ! какъ жаждалъ онъ, успокоясь отъ бурь житейскихъ, передавать событія своей жизни, въ тихій лтній вечеръ, кружку добрыхъ поселянъ, чистыхъ душою, способныхъ цнить поэта, имвшаго такъ много сродства съ ними, такъ много любви къ солнцу, и къ природ, и къ родной земл, и къ роднымъ людямъ! Не въ громадномъ зданіи Вестминстерскаго Аббатства желалъ Гольдсмитъ сложить свои кости, онъ и могилы желалъ живописной, подъ ирландскими деревьями, на родномъ кладбищ!
Драматическій писатель Кольманъ (младшій), жившій въ наше время, оставилъ трогательную страничку, въ которой изображается весь Оливеръ Гольдсмитъ.
‘Мн было только пять лтъ — говоритъ этотъ писатель — когда авторъ ‘Деревни’, сидя за кофеемъ у моего отца, сталъ играть со мной, предварительно посадивъ меня къ себ на колни. На его милое вниманіе я отвчалъ очень дерзко, то есть ударилъ доктора по лицу всей пятернею, и ударилъ такъ крпко, что на щек поэта нсколько времени остался слдъ моей гнвной лапки. Расправу произвели тутъ же, замкнувъ меня въ темную комнату, гд я началъ ревть отчаяннйшимъ образомъ, но, къ счастію, заточеніе продолжалось недолго, благодаря заступничеству одного великодушнаго друга. Нужно ли сказывать, кто за меня заступился? Самъ Гольдсмитъ пошолъ ко мн, держа свчу въ рук, подъ вліяніемъ ласкъ его, я пересталъ плакать. Воспользовавшись моимъ спокойствіемъ, докторъ сталъ показывать фокусъ, поглотившій все мое вниманіе. Онъ поставилъ на столъ три шляпы, предварительно спрятавъ подъ каждую но шиллингу. ‘Первый шиллингъ, сказалъ онъ: это — Англія, второй — Франція, третій — Испанія. Теперь смотрите вс. Гей престо кокаларумъ?’ Тутъ онъ открылъ шляпы — вс три шиллинга лежали подъ одной: Англія захватила и Францію и Испанію! Съ той поры наша дружба утвердилась вполн, и всякій разъ, когда Гольдсмитъ являлся къ отцу, я бжалъ за нимъ, дергалъ его за платье, ждалъ его улыбки. Всякій разъ онъ мн улыбался, всякій разъ онъ игралъ со мною!’
Простясь съ благодушнымъ Оливеромъ, Теккерей посвящаетъ послднія страницы своей послдней лекціи обсужденію стараго, но постоянно занимательнаго вопроса — объ отношеніяхъ писателей къ публик и публики къ писателямъ.
‘Многіе люди — говоритъ нашъ профессоръ — многіе очень умные люди думаютъ до сихъ поръ, что въ нашемъ отечеств профессія литератора не пользуется должнымъ уваженіемъ, а сами литераторы, вмсто любви, поддержки, наградъ и сочувствія, встрчаютъ одну незаслуженную холодность со стороны своихъ соотечественниковъ. Противъ такого заключенія, по видимому, оправдываемаго печальной жизнью многихъ изъ нами здсь упомянутыхъ юмористовъ, можно сказать многое. Общество чтитъ геніальныхъ людей, уметъ воздавать за ихъ услуги, но оно не обязано вмшиваться въ житейскія дла литераторовъ, глядть на ихъ слабости снисходительнымъ глазомъ. Заблужденія писателя должны нести свой горькій плодъ, какъ и заблужденія всякаго человка. Литераторъ обязанъ платить своему портному, обязанъ соображаться съ законами общества и не требовать отъ общества никакихъ себ послабленій. Если онъ надется быть лордомъ-канцлеромъ, не трудясь и проводя ночи въ игорныхъ домахъ, онъ поступаетъ очень неразумно. Большую часть своихъ неудачъ онъ долженъ приписывать себ, а не публик. Публик нтъ дла до нашихъ претензій, публика не измнитъ своихъ законовъ въ нашу пользу. Никакой законъ въ пользу пишущаго сословія не въ силахъ излчить гольдсмитовой расточительности, никакой законъ не въ силахъ измнить размашистой натуры Фильдинга или помочь неоплатнымъ долгамъ Стиля. Никакой геній не поставитъ насъ выше констебля и полиціи. И, наконецъ, какого рода почестей можетъ ждать писатель отъ общества? Общество не намрено учреждать для него почетной стражи, пещись о его особомъ благосостояніи. Всякій день видимъ мы въ свт адвокатовъ безъ практики, спекуляторовъ безъ состоянія, мичмановъ съ сдыми волосами. Если эти люди терпятъ неудачу, то отчего жь не терпть неудачъ поэтамъ и литераторамъ? Отчего поэты и литераторы одни жалуются на холодность свта? Если вс люди, длающіе дло, терпятъ, борятся съ судьбой, дятъ свой хлбъ въ пот лица, отчего же намъ ждать небывалыхъ исключеній въ пользу пишущаго сословія? Не лучше ли намъ спокойно и твердо встрчать жизненную невзгоду, вести себя скромно и мужественно, трудиться, а за тмъ отложить свои невозможныя требованія?
‘Но иные писатели нашего времени — продолжаетъ профессоръ — не совсмъ согласны со мною. Между нашими соотечественниками и современниками есть лица, вчно готовыя жаловаться на холодность публики къ литератур и литераторамъ. Странное дло! если лэди В не разсудила пригласить на свой раутъ капитана А, капитанъ не станетъ говорить, что въ его лиц оскорблено войско. Лордъ Е не хочетъ имть за своимъ столомъ совтника Д, но совтникъ не вздумаетъ обвинять лорда, какъ особу, презирающую всхъ совтниковъ на свт. За что же авторъ, необласканный публикой, упрекаетъ ее въ холодности къ искусству, въ презрніи къ литераторамъ? Вредно и тяжело трудиться, жить въ свт, имя такое предубжденіе къ свту. Откуда взять откровенность, какимъ образомъ посмотрть въ лицо свту, питая внутри себя подозрнія такого рода? Если вы, литераторъ, выступаете на литературное поприще, имя въ виду сдлаться посланникомъ, подобно Прайору, или статсъ-секретаремъ въ род Эддисона, вы уже утратили свою независимость, свою чистоту, вы перестали быть самимъ собою. Вы ищете меценатовъ — не друзей или слушателей. Планы ваши не удались — вы горько обвиняете общество, но общество смется надъ вами, называетъ васъ un grand homme inconu prs, отвшиваетъ вамъ поклонъ и показываетъ вамъ двери. Публика, свтъ, масса читателей не лишена зоркости, опытности, здраваго смысла. Свтъ любитъ насъ, если вы умете быть любезнымъ, свтъ готовъ весело смяться, если вы его смшите, онъ даетъ вамъ все, что можетъ дать, то есть признаетъ ваши достоинства и снисходитъ къ вашимъ слабостямъ. Достоинства ваши могутъ остаться непонятыми — это правда, но въ жизненной битв не всмъ суждена побда! Ни къ одному изъ юмористовъ, о которыхъ мы здсь бесдовали, свтъ не оказался неблагодарнымъ, жосткимъ, преднамренно холоднымъ. Гольдсмитъ не имлъ пенсіи, и лучшее его произведеніе два года лежало у книгопродавца въ рукописи, оба обстоятельства имли причиной ошибку, но никакъ не злонамренную холодность. Благородныя имена Свифта, Поппа и Эддисона! дорогая и славная память Фильдинга и Гольдсмита, нашихъ друзей, учителей и благодтелей! Неужели наша безконечная любовь къ именамъ этимъ, неужели восторги и сочувствіе цлыхъ поколній не показываютъ того, какъ умемъ мы чтить искусство, воздавать дань признательности памяти блистательнйшихъ его представителей’.
Представивъ читателю, но возможности, подробный и живой отчетъ о содержаніи лекцій В. Теккерея и дозволивъ себ, въ продолженіе разсказа, нсколько относящихся къ нимъ замтокъ, мы считаемъ долгомъ сказать нсколько заключительныхъ словъ обо всемъ произведеніи, какъ о новой книг. Читанныя лекціи, особенно лекціи полу-импровизированныя, рдко выходятъ хороши въ печати {Фоксъ, заставъ одного изъ парламентскихъ товарищей за чтеніемъ своей рчи, спросилъ его: ‘какова она въ печати?’ ‘Превосходна! отвтилъ тотъ.— Я читаю и восхищаюсь’. ‘Плохо, замтилъ ораторъ: — стало быть, она никуда не годится, какъ рчь!’}, но Теккереевы юмористы и въ этомъ отношеніи стоятъ вниманія любителей великобританской словесности. Весь трудъ нсколько несоразмренъ по частностямъ, нсколько, прихотливъ по замыслу, но выполненъ съ легкостью, живостью и горячностью. Авторъ самъ поучается поучая другихъ, и любовь его къ предмету чтеній не можетъ быть заподозрена ни мало. Оживленный успхомъ, наэлектризованный сочувствіемъ публики, онъ позволяетъ себ десятки удачнйшихъ шуточекъ, мастерскихъ, иногда пристрастныхъ очерковъ, врныхъ, хотя по временамъ парадоксальныхъ замтокъ. Все особенно бойкое и остроумное въ лекціяхъ мы постарались передать читателю слово въ слово, и читатель согласится, что такихъ мстъ приведено нами немало.
Какъ собесдникъ публики, какъ фельетонистъ и увлекательный разскащикъ, способный принести великую пользу понуляризированіемъ идей и фактовъ не всмъ извстныхъ, Теккерей заслуживаетъ безусловной похвалы за свои лекціи, но какъ историкъ словесности (а эту роль ему, по необходимости, пришлось на себя взять, толкуя о половин знаменитйшихъ писателей своей родины), какъ историкъ словесности и біографъ лицъ, ее прославившихъ, нашъ профессоръ оказывается слабымъ, а иногда и боле чмъ слабымъ. Планъ чтеній составленъ по произволу и развивается произвольнымъ образомъ. Почему изъ британскихъ юмористовъ выбраны только юмористы Аннинскаго періода, почему наконецъ изъ числа этихъ счастливцевъ Ричардъ Стиль занимаетъ собой цлую главу, а Смоллету, писателю неизмримо даровитйшему и во сто разъ любимйшему читателями, посвящены дв или три страницы? Разсужденіе о томъ, что Поппъ и Гэй, особливо первый, едва ли могутъ вообще быть отнесенными къ разряду юмористовъ, завлекло бы насъ слишкомъ далеко, но мы не можемъ не указать и на это, ничмъ неоправданное, положеніе. ‘Кому же и быть юмористомъ, если не автору ‘Дунсіады’? спрашиваетъ Теккерей, но, намъ кажется, этотъ вопросъ вовсе не ршаетъ дла. ‘Дунсіада’ есть сатира рзкая, злобная, мткая и холодная, юмористическихъ же особенностей мы въ ней никакихъ не видимъ. А о томъ, что можно быть сатирикомъ, не имя въ себ нисколько юмору, знаетъ всякій человкъ, хотя сколько нибудь думавшій объ этомъ предмет.
Оставивъ критическія воззрнія нашего автора и передвинувшись къ біографической сторон лекцій, мы найдемъ въ ней прежній произволъ въ приговор и нчто еще худшее, то есть однообразіе выводовъ, порожденное поверхностнымъ изученіемъ источниковъ. У Теккерея и Фильдингъ весьма добръ, и Смоллетъ добръ, и Стиль добръ, и Гогартъ добръ, и Гольдсмитъ чрезвычайно добръ, и Эддисонъ добръ, и даже Поппъ добръ. Фильдингъ гуляка, Смоллетъ гуляка, Стиль гуляка, но вс они веселые, безшабашные, привлекательные гуляки. Вс юмористы, о которыхъ идетъ рчь въ лекціяхъ, истинные джентльмены по теплот и мягкости сердца, но способности помогать несчастнымъ, по твердости и благородству духа. Фильдингъ джентльменъ, Прайоръ джентльменъ, Поппъ джентльменъ, Эддисонъ джентльменъ изъ джентльменовъ. Мы глубоко, всмъ сердцемъ убждены въ той истин, что каждый человкъ высокаго дарованія (за весьма малымъ исключеніемъ) не можетъ быть дурнымъ человкомъ, но мы знаемъ и то, что и доброта и мягкость сердца имютъ тысячи своихъ отдльныхъ и очень рзкихъ оттнковъ, на которые Теккерей не обратилъ должнаго вниманія. Знаменитые его предшественники по части біографій и исторически-литературныхъ этюдовъ могли служить ему въ этомъ дл указаніями и примромъ. Ихъ усиліями для насъ сохранены портреты истинно добрыхъ людей, истинныхъ джентльменовъ-писателей, ни мало не сходныхъ другъ съ другомъ. Джонсонъ, какъ его изобразили намъ Карлейль и Маколей, добръ неописанно, Вальтеръ-Скоттъ чрезвычайно добръ, въ чемъ увряютъ насъ біографія, писанная Локгартомъ, и голосъ современниковъ, Эддисонъ, въ этюд Макколея, является намъ истинно добрымъ человкомъ, а между тмъ какъ несходны между собой личности этихъ добрыхъ людей, джентльменовъ по сердцу: Джонсона, Эддисона и Скотта! Вмсто того, чтобъ въ своихъ біографическихъ очеркахъ придерживаться той же системы, Теккерей, не смотря на все свое остроуміе, на всю свою артистическую догадливость, поминутно впадаетъ въ общія мста. Его Стиль совершенно похожъ на Фильдинга, а Прайоръ — на Смоллета, ясне же обрисовываются передъ читателемъ личности тхъ юмористовъ, о которыхъ уже прежде было писано, и писано знатоками дла, давшими нашему профессору готовый матеріалъ для его чтеній. Такъ, унылая особа Свифта, выдвинутая изъ мрака поэтическимъ трудомъ лорда Джеффри, весьма жива и поэтична у Теккерея: такъ, фигуры Эддисона и Конгрева, изображенныя безсмертнымъ перомъ на страницахъ ‘Эдинбургскаго Обозрнія’, достаточно хороши и у нашего автора, такъ, наконецъ, милый Оливеръ Гольдсмитъ, ‘восптый въ проз’ Ирвингомъ и Форстеромъ, доставилъ нашему профессору возможность блеснуть отличными страницами.
Стараніями современныхъ блистательныхъ историковъ словесности, наука писать біографіи сдлала огромные шаги впередъ, какъ въ Англіи, такъ и въ остальной Европ. Занятія біографа, историка старыхъ литературныхъ нравовъ, цнителя старыхъ литературныхъ произведеній,— занятія, еще недавно скромныя и худо вознаграждаемыя, нын сдлались плодотворными, искусительными занятіями. Передъ вами лежитъ груда матеріаловъ, собраніе твореній того или другого писателя, давно умершаго, записки современниковъ о немъ же, передъ вами находится его портреты и бюсты, его факсимиле, его письма, карикатуры, на него дланныя, поздравленія, ему присылаемыя. Требуется изо всей этой нестройной и разнохарактерной массы грубаго матеріала извлечъ одно стройное и всмъ знакомое цлое, вырубить статую изъ кусковъ мрамора, поставить ее на пьедесталъ и показать просвщенной публик памятникъ, воздвигнутый надъ прахомъ существа ей дорогого, услаждавшаго ея грусть, ея досуги своими пснопніями, своими разсказами, своими возвышенными умствованіями. Трудясь за своимъ памятникомъ, историкъ словесности наслаждается и живетъ жизнью стараго времени, прежнихъ и давно умершихъ, но великихъ людей. Передъ нимъ носятся сцены изъ временъ минувшихъ, подробности изъ жизни нашихъ отцовъ, передъ нимъ волшебная историческая обстановка, передъ нимъ старое веселье и старыя тревоги, старая слава и старинная домашняя жизнь. Передъ нимъ выясняется образъ любимаго поэта или учонаго, съ это понятіями и слабостями, съ его причудами и добрыми качествами, съ его заслугами, съ его добрыми длами и пустыми прихотями. Подобно читателю древнихъ надписей, онъ пытается изъ многихъ полу-стертыхъ буквъ составить истинное слово, и — о, радость!— это слово найдено. Старый поэтъ, утха старыхъ и будущихъ столтій, ораторъ, честь своей родины, мыслитель, дававшій благіе уроки цлому поколнію, снова стоитъ передъ нами будто живой, снова услаждаетъ насъ, снова учитъ насъ, снова бесдуетъ съ нами. И читатель, рукоплеская счастливцу-біографу, говоритъ: ‘тутъ живетъ истина! передо мною тотъ самый великій мужъ, котораго имя я знаю и чту съ младенчества!’
Въ этомъ высшемъ дар возсоздавать минувшее время, воскрешать изъ литературныхъ могилъ образы давно усопшихъ великихъ людей природа отказала Теккерею. Авторъ англійскихъ юмористовъ не будетъ никогда Карлейлемъ, Макколеемъ, Джеффри, Ирвингомъ. Его послдняя книга не войдетъ въ число сочиненій, двинувшихъ впередъ методу пониманія родной словесности. Но тмъ не мене за нимъ останется слава профессора остроумнаго, оживленнаго, популярнаго и, слдовательно, весьма способнаго къ распространенію въ публик Фактовъ и заключеній, пріисканныхъ другими, боле серьёзными историками словесности, эссэйистами и біографами.
1854.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
