Лекции о русской литературе, Шевырев Степан Петрович, Год: 1862

Время на прочтение: 221 минут(ы)

ОТДЛЕНІЯ РУССКАГО ЯЗЫКА И СЛОВЕСНОСТИ ИМПЕРАТОРСКОЙ АКАДЕМІИ НАУКЪ.

Томъ XXXIII, No 5.

ЛЕКЦІИ О РУССКОЙ ЛИТЕРАТУР
ЧИТАННЫЯ ВЪ ПАРИЖ.
въ 1862 году
С. П. ШЕВЫРЕВЫМЪ.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
ТИПОГРАФІЯ ИМПЕРАТОРСКОЙ АКАДЕМІИ НАУКЪ.
(Вас. Остр., 9 лин., No 12.)
1884.

Покойный С. П. Шевыревъ, оставивъ Московскій университетъ въ 1857 году, жилъ посл того за границей и умеръ въ Париж 8-го мая 1864. Несмотря на болзнь, онъ не могъ оставаться празднымъ, и въ 1862 году, зимою, читалъ тамъ для кружка своихъ соотечественниковъ публичныя лекціи о русской литератур. Недавно наслдники его предоставили въ распоряженіе Академіи Наукъ рукопись этихъ лекцій. Отдленіе русскаго языка и словесности нашло, что при малочисленности трудовъ этого рода въ вашей литератур, такое общедоступное и оживленное изложеніе судебъ ея, хотя и прерывающееся на Карамзин, не можетъ быть лишнимъ, и опредлило запечатать эти лекціи. Издавая ихъ нын въ свтъ, Отдленіе считаетъ пріятнымъ долгомъ выразить свою благодарность Екатерин Степановн Арсеньевой за сообщеніе послдняго труда одного изъ членовъ его, заслугамъ котораго оно отдаетъ полную справедливость. Оцнка дятельности Шевырева была сдлана въ отчет Отдленія за 1864 годъ {См. Отчеты Отдленія русскаго языка и словесности, т. II, также изданіе: Торжественное собраніе Императорской Академіи Наукъ 29-го декабря 1864 года.}. Вскор посл его кончины, П. A. Плетневъ, въ то время также находившійся въ Париж и также смертельно больной, сообщая князю Вяземскому извстіе объ этой утрат, такъ выражался: ‘Я только здсь началъ съ нимъ сближаться. Онъ удивлялъ меня основательнымъ знаніемъ древнихъ и столькихъ новыхъ языковъ, начитанностію своею и разнообразіемъ предметовъ, о которыхъ судилъ съ знаніемъ дла. Даже Французы, которые у меня съ нимъ разговаривали, посл отзывались о немъ съ уваженіемъ’. На это князь Вяземскій отвчалъ: ‘Я очень любилъ и уважалъ Шевырева, и высоко цнилъ его способности и дарованія. Едва ли онъ не одинъ былъ между нами настоящій homme de lettres, по разнообразнымъ своимъ свдніямъ, по прилежности и постоянству его въ литературныхъ трудахъ и вообще по всей жизни, которую онъ исключительно посвятилъ литератур’.

Я. Гротъ.

Январь 1884.

СОДЕРЖАНІЕ ЛЕКЦІЙ О РУССКОЙ ЛИТЕРАТУР.

ЛЕКЦІЯ 1-я. — Вступленіе: Русскій языкъ — выраженіе духа и характера Русскаго народа. Три періода развитія русскаго слова
ЛЕКЦІЯ 2-я. — Религіозный періодъ русской словесности. Перенесеніе изъ Болгаріи Священнаго Писанія, богослужебныхъ книгъ и твореній отцовъ церкви. — Исповданіе вры Владиміра. — Иларіонъ. — Кириллъ Туровскій Л. — Серапіонъ. — Кириллъ Блозерскій. — Кипріанъ. — Григорій (Цамбланъ). — Ереси. — Іос. Волоцкій. — Нилъ Сорскій. — Митр. Даніилъ. — Митр. Maкарій. — Максимъ Грекъ. — Борьба къ русской церкви.— Кіевскія школы. — Димитрій Ростовскій. — Поэтическія религіозныя, произведенія народа
ЛЕКЦІЯ 3-я. — Развитіе элемента личнаго человческаго.— Святославъ. — Св. Владиміръ. — Ярославъ : Русская Правда. — Владиміръ Мономахъ: Поученіе. — Іоаннъ Грозный: Переписка съ Курбскимъ. — Посланіе въ Кирилло-Блозерскій монастырь. — Духовное завщаніе. — Царь Алексй Михайловичъ: Урядникъ или Новое уложеніе и устроеніе сокольнячья пути. — Книга Мрило Праведное. — Патр. Гермогенъ и его воззванія. — Лтопись Нестора и другія. — Житія святыхъ.
ЛЕКЦІЯ 4-я. — Развитіе элемента народнаго. — Слово о полку Игорев, какъ гражданскій подвигъ и поэтическое созданіе. — Пословицы — выраженіе разума. — Поговорки. — Сказка — выраженіе фантазіи. — Псня — выраженіе чувства. — Псни общественная, семейныя и личныя.
ЛЕКЦІЯ 5-я. — Петръ Великій — первый представитель періода развитія личности. — Петръ въ дл религіи, народности, языка и словесности. — Языкъ Петра, устный и письменный. — Черты личности Петра въ развитіи русскаго ума и слова
ЛЕКЦІЯ 6-я. — Новый періодъ русской словесности. — еофанъ Прокоповичъ, какъ переходъ отъ духовной литературы къ свтской. — Иванъ Посошковъ: ‘О скудости и богатств’. — Тредьяковскій. — Кантемиръ. — Общая характеристика писателей новаго періода. — Три отдла этого періода: лжеклассическій, романтическій и художественно-національный
ЛЕКЦІЯ 7-я. — Ломоносовъ. Свднія о жизни его. — Ломоносовъ и наука. — Взглядъ Ломоносова на отношеніе науки къ вр, государству и народной жизни и на отношеніе наукъ между собою. — Ломоносовъ какъ словесникъ и поэтъ
ЛЕКЦІЯ 8-я. — Сумароковъ — подражатель иностраннымъ писателямъ, основатель русскаго театра и первый русскій публицистъ. — Трагедіи Сумарокова, оды, сатиры, комедіи, притчи и басни. — Петровъ. Переводы его съ иностранныхъ языковъ, оды и посланія. — Державинъ. Его жизнь. Главныя черты Екатеринина вка изъ это произведеній. Державинъ-поэтъ
ЛЕКЦІЯ 9-я. — Лирическіе поэты, развивающіе данное Державинымъ направленіе въ разныхъ видахъ: Костровъ, Капнистъ: ‘Ябеда’, Неледнискій-Мелецеій, Херасковъ, Николевъ, князь Долгорукій, Богдановичъ: ‘Душенька’, Фонвизинъ: ‘Бригадиръ’ и ‘Недоросль’, Аблесимовъ, Княжнинъ
ЛЕКЦІЯ 10-я. — Дмитріевъ. — Карамзинъ. Свднія о жизни. Новиковъ, какъ пособникъ въ образованіи Карамзина. — Пребываніе Карамзина за границей. — Литературная дятельность. — Покровительство Муравьева. — Исторія Государства Россійскаго

ЛЕКЦІЯ 1.

Позвольте мн отнести привтъ, которымъ вы меня встрчаете, не ко мн лично, а къ той мысли, которая меня привела сюда. Эта мысль близка намъ всмъ — мысль о нашемъ родномъ русскомъ слов. Тамъ, на пространств шестой части обитаемой планеты, отъ рки Буга до Амура и Камчатки, отъ льдовъ полярныхъ до подошвъ Кавказа и Арарата, звучитъ наше слово, благозвучное и могучее, оно иметъ уже и тысячелтнюю свою исторію, если начать ее съ изобртенія славянской грамоты въ 862 году. Я намренъ передать вамъ вкратц его исторію, связавъ вс ея событія въ одно живое цлое. Предпринимаю это въ Париж — город, который издавна славился своимъ общежитіемъ и хранитъ воспоминанія, дорогія для насъ, въ исторіи нашего умственнаго и литературнаго развитія. Здсь, еще въ конц XV и начал XVI вка, изучалъ древнюю филологію славяно-русскій писатель Максимъ Грекъ, который учился у знаменитаго Ласкариса. Въ своихъ сочиненіяхъ онъ славитъ общежитіе Французовъ и благодарить ихъ за то, что они превратили Парижъ въ центръ европейскаго просвщенія и дали въ немъ средства всякому молодому ученому изучать науки. Здсь Петръ Великій былъ принятъ членомъ въ академію наукъ, и отсюда хотлъ проложить для знанія пути въ наше отечество, желая, чтобы науки, вращаясь по всей Европ, чрезъ Россію возвратились въ ихъ первоначальную колыбель — Грецію. Здсь князь Кантеміръ, будучи посланникомъ Россіи, бесдовалъ съ Монтескьё и другими великими умами тогдашней Франціи, переводилъ Фонтенеля и сочинялъ сатиры, съ которыхъ начинается наша новая литература. Здсь Фонвизинъ предчувствовалъ начало Французской революціи. Здсь Карамзинъ знакомился съ Бартельми и Мармонтелемъ и выражался такъ объ общежитіи Французовъ: ‘Кажется, Французъ выдумалъ общежитіе, или оно было выдумано для него’. Отсюда А. И. Тургеневъ, постоянный собесдникъ Шатобріана и Рекамье, передавалъ Пушкину въ его Современникъ умственное и литературное движеніе въ Париж и Франціи. Здсь соплеменникъ нашъ Мицкевичъ открылъ первую каедру сравнительной исторіи славянскихъ литературъ, и говоря съ сочувствіемъ о нашей, призывалъ всхъ Славянъ къ миролюбивому единенію.
Могу ли умолчать о современномъ? Здсь ваши духовные развиваютъ высокія идеи духовнаго міра, добытыя нашею церковью, и вступаютъ въ скромную полемику съ представителями римско католической и протестантской церквей. Здсь наши ученые стоятъ на страж новыхъ изобртеній и открытій, и передаютъ ихъ въ отечество. Наши писатели, начиная съ Гоголя, находили въ шумномъ Париж пустынное убжище и предавались въ немъ своимъ поэтическимъ вдохновеніямъ.
Чутка земля подъ Парижемъ! Французы сумли провести отсюда гремящіе токи во вс концы образованнаго и необразованнаго міра. Они подняли на такую высоту центръ общественной жизни, что отсюда видне всякая мысль, слышне всякое слово. Если и не водворена здсь еще желанная терпимость убжденій, то по крайней мр на все обращено просвщенное вниманіе. Къ этому-то вниманію, въ лиц вашемъ, обращаюсь я. Позвольте мн на него надяться. Оно ободритъ меня въ труд и подкрпитъ мои силы. Въ этой надежд я начинаю.
Идеи управляютъ міромъ: это выраженіе вошло въ пословицу. Но изъ всхъ идей современныхъ, самая живая — идея народности. Ей Италія обязана своимъ возрожденіемъ. Италіянскій философъ Вико говоритъ, что каждый народъ призвавъ вложить свою частицу въ человческую мудрость, которая слагается изъ здравыхъ смысловъ каждой народной личности. Слдовательно, по Вико мудрость человческая до тхъ поръ не будетъ полна, пока вс народы не внесутъ въ нее своихъ вкладовъ.
Были народы, которые уже вложили дары свои въ общую сокровищницу и сошли съ лица земли. Есть другіе, которые продолжаютъ свои приношенія и стоять во глав европейскаго образованія. Есть наконецъ третьи, которые, хотя отчасти и сказали уже свое слово, но оно не было еще услышано другими, и дйствія ихъ принадлежатъ боле будущему, нежели прошедшему. Къ третьей категоріи принадлежимъ и мы.
Что есть народное? Оно принадлежитъ къ разряду тхъ идей, которыя боле чувствуются сердцемъ, нежели опредляются мыслію: таковы идеи прекраснаго и поэзіи. Перенеситесь воображеніемъ на родину: предъ вами разстилается широкая степь, покрытая снгомъ, промчится по ней ухорская тройка, зазвенитъ подъ дугой колокольчикъ, разольется по степи унылая псня и защемятъ ваше сердце чувствомъ родины,— и вы ощущаете въ немъ силу народную….
Но вы въ чемъ такъ не сказывается эта сила, какъ въ язык. Языкъ есть невидимый образъ всего народа, его физіономія. У насъ довольно изучали грамматику языка и словарь его, во почти нисколько не обратили вниманія на то, какъ въ русскомъ язык выражаются духъ и характеръ русскаго народа. Вотъ задача, которую я предлагаю передъ началомъ моихъ бесдъ. Не берусь ршить ее вполн, во постараюсь предложить нсколько новыхъ намековъ на ея ршеніе.
Русскій языкъ, вмст съ языками ему соплеменными, принадлежитъ къ числу языковъ первобытныхъ, каковы санскритскій, зендскій, греческій, латинскій, кельтскій, готскія, нмецкій и леттскій. Онъ иметъ одни и т же корни, какіе и санскритскій, что было доказано здшнимъ же ученымъ Эйхгофомъ въ его книг: ‘Parallle des langues de l’Europe et de l’Inde’. У насъ свои ученые: Петровъ, Коссовичъ, Гильфердингъ разработали этотъ предметъ и разъяснили дло. Относительна языковъ соплеменныхъ, русскій, какъ доказано, занимаетъ средину между двумя отраслями славянскихъ нарчій, показанными у Добровскаго. Наши предки жили нкогда на берегахъ Дуная и были оттуда двинуты Галлами на сверъ. Между тмъ какъ другіе народы двигались отъ свера къ югу, ища лучшаго климата, наши предки напротивъ шли къ сверу, не боясь борьбы съ природою. Только въ русскомъ и польскомъ языкахъ сохранились коренные признаки древняго славянскаго произношенія. Прочія же племена, покорившись другимъ народамъ, утратили эти признаки по вліянію чужихъ языковъ.
Въ звуковомъ отношеніи русскій языкъ отличается между всми европейскими разнообразнымъ богатствомъ звуковъ. Наши гласные звуки длятся на два разряда: на гласные твердые, произносимые всею широтою устъ, какъ напримръ звукъ ла, и на гласные мягкіе, какъ звукъ ля, сходный съ испанскимъ lla. Согласные, разсянные по другимъ языкамъ, у насъ сходятся вмст, Нмецъ не различитъ ж отъ ш, д отъ т, б отъ п, в отъ ф, с отъ з. У Француза нтъ ни ч, ни х. У Италіянца нтъ чистаго ж. Въ этомъ звуковомъ богатств заключается тайна нашей способности говорить на всхъ почти языкахъ, за что насъ славятъ другіе народы и въ чемъ намъ сочувствуютъ. Этому дарованію въ будущемъ предлежитъ еще большее развитіе. Но если такъ, то правы ли мы передъ своими дтьми, когда слишкомъ рано, вмсто природнаго языка, влагаемъ имъ языкъ чуждый, лишенный нашей народной способности? Замчу, что, конечно, не даромъ Провидніе поставило на рубеж Европы народъ, одаренный такимъ многоязычіемъ. Намъ суждено усвоить и соединить вс результаты европейскаго образованія, для чего языки служатъ лучшимъ орудіемъ Рчь, которою мы говоримъ и пишемъ, сложилась изъ двухъ стихій: языка славяно-церковнаго и устнаго народнаго, которые издревле между собою различались. Теперь они такъ слиты въ нашемъ язык, что раздлить ихъ невозможно. Славяно-церковный языкъ имлъ у насъ свою исторію, во теперь формы его уже завсегда отвердли и грамматика не терпитъ уже никакихъ измненій. Послдній образецъ его является намъ въ язык твореній Дмитрія Ростовскаго. Языкъ же народный, устный, не подчиненъ никакимъ законамъ грамматики, всякое правило подвергается въ немъ множеству исключеній. Не выражается ли и въ этомъ рзкая черта народнаго характера?
Языкъ нашъ не иметъ члена, и тмъ показываетъ, что онъ боле создавъ для рчи живой, нежели письменной, и въ этомъ сходенъ съ языкомъ латинскимъ. Служебные слоги, онъ которыхъ образуются наши слова, очень длинны. Это составляетъ одну изъ трудностей въ управленіи нашимъ языкомъ. Наша рчь широкая, размашистая, какъ и народный характеръ. Два противоположныя свойства соединяются въ русскомъ человк: необыкновенная сила и необыкновенная мягкость. Силу мы видли и въ звукахъ языка. Она же отражается и въ именахъ увеличительныхъ и уменьшительныхъ. Эта сила, при неблагопріятныхъ обстоятельствахъ, переходитъ въ насиліе и въ грубость, мягкость же длаетъ человка русскаго кроткимъ и христіански-смиреннымъ, но иногда, при тхъ же обстоятельствахъ, перерождается въ униженіе. Имена увеличительныя обнаруживаютъ большую силу, переходящую въ грубость. Необыкновенно прелестны ваши уменьшительныя ласкательныя, они особенно милы въ нашемъ семейномъ быту {Русскій простой народъ страсть уменьшать слова простираетъ и на другія части рчи. Онъ говоритъ: нынечко, теперичка, оченько, спатеньки и проч.}. На какой языкъ можно перевести слова: душенька, душка? Италіянцы употребляютъ слово animetta, но не въ томъ же самомъ смысл, какъ наше. За то наши унизительныя имена не длаютъ чести ни языку, ни народу. Польки, Мишки, едьки, Прошки слишкомъ долго унижали у насъ человческое достоинство, искажая то имя, которое давала Русскому при рожденіи православная церковь.
Глаголъ въ русскомъ язык представляетъ систему, совершенно отличную отъ глагола въ другихъ языкахъ, и трудности, неодолимыя для иностранцевъ. Особенно сильно развито въ немъ повелительное наклоненіе: русскій языкъ употребляетъ наклоненіе неопредленное: молчать! быть по сему! Есть еще особенный способъ отдавать приказаніе посредствомъ прошедшаго совершеннаго: русскій человкъ говоритъ: пошелъ! Его воля такъ сильно выражается, что онъ желалъ бы, чтобы приказаніе его перешло въ прошедшее въ тотъ самый мигъ, какъ онъ отдаетъ его.
Замтно, напротивъ, въ нашемъ язык отсутствіе наклоненія сослагательнаго, которое составляется у насъ искусственно, посредствомъ условной частицы бы, но не иметъ особенныхъ формъ, такъ сильно и богато развитыхъ въ язык латинскомъ. Въ разнообразныхъ оттнкахъ сослагательныхъ формъ этого послдняго, вы видите народъ, который изобрлъ римское право и въ немъ особенно развилъ систему договоровъ со всми ея утонченностями.
Русскій народъ, напротивъ, договоровъ не любитъ, и особенно боится писанныхъ, зная чутьемъ, какому злоупотребленію они могутъ быть подвергнуты. Хотя онъ и говоритъ въ пословиц: ‘уговоръ лучше денегъ’, но подъ уговоромъ разуметъ живое слово, основанное на взаимной вр другъ въ друга, а не мертвое писанное, подъ которое можно поддлаться. Не въ этомъ ли заключается одна изъ причинъ, почему такъ затруднительны у насъ теперь уставныя грамоты, или письменные договоры между помщиками и крестьянами?
Есть еще нжный оттнокъ въ употребленіи женскаго рода въ прошедшихъ временахъ глагола. Во Французскомъ язык нельзя замтить, пишетъ-ли записку женщина или мужчина. Укоряли нашъ народъ въ томъ, что онъ будто бы грубо обращался съ женскимъ поломъ, но языкъ однако того не показываетъ и, напротивъ, боле къ нему внимателенъ, чмъ другіе языки. Эти прошедшія женскаго рода придаютъ много женственной прелести стихамъ нашихъ писательницъ, и особенно графини Ростопчиной.
Нашъ глаголъ иметъ виды, они трудны не только для иностранцевъ, но и для Русскихъ и даже для самихъ грамматиковъ, которые до сихъ поръ не совершенно опредлили ихъ значеніе. Виды выражаютъ возможность или сократить дйствіе въ одну секунду времени, или растянуть его на самое большое пространство, или наконецъ выразить его несовершенно и совершенно. Чтобы выразить наше: я кольнулъ, Французъ долженъ сказать: j’ai piqu une fois, чтобы сказать: я калывалъ j’ai piqu plusieurs fois, выразить несовершенно: я кололъ — je piquais, совершенно: я укололъ je piquai.
Не выражается ли въ этой возможности сокращать и растягивать дйствіе времени то свойство русскаго народа, по которому онъ сокращаетъ иногда вка въ десятки лтъ, годы въ мсяцы, мсяцы и дни въ мгновенія, лнится и растягиваетъ время свое не дорожа имъ, а потомъ пробуждается вдругъ и дйствуетъ, сидитъ сиднемъ 30 лтъ какъ Илья Муромецъ, и внезапно встаетъ богатыремъ, готовымъ на всякое славное дло?
Виды глагола даютъ основную норму для его правильнаго спряженія. Чтобы проспрягать русскій глаголъ правильно по всмъ временамъ, надобно прежде опредлить вс его виды въ неопредленномъ наклоненіи. Тогда спряженіе будетъ вполн разгадано и совершится правильно. Такого рода упражненія могли бы быть особенно полезны для молодыхъ Русскихъ, занимающихся своимъ языкомъ за границею. Я готовъ бы былъ передать мысли мои о томъ гг. преподавателямъ, но, конечно, не здсь, гд я и безъ того боюсь наскучитъ грамматическими подробностями {Какъ въ латинскомъ язык для правильнаго спряженія глагола нужно знать формы его настоящаго, прошедшаго, совершеннаго, супинумъ и неопредленное наклоненіе, такъ въ русскомъ необходимо знать вс виды неопредленнаго наклоненія. Пока не явится полный словарь русскихъ глаголовъ, съ обозначеніемъ всякаго глагола во всхъ его видахъ и съ прибавленіемъ къ нему предлоговъ, измняющихъ также оттнки временъ, до тхъ поръ мы не будемъ имть матеріаловъ для полной системы русскаго спряженія.}.
Есть еще свойство въ русскомъ глагол, дающее самые разнообразные оттнки дйствію: это — сочетаніе съ глаголами предлоговъ. Возьмемъ прежній примръ и пріурочимъ къ глаголу кололъ разные предлоги, получимъ: укололъ, закололъ, откололъ, прикололъ, покололъ, надкололъ, наколонъ, раскололъ, искололъ, скололъ, перекололъ, докололъ и проч. Какое безконечное разнообразіе оттнковъ получило одно и то же дйствіе! Это свойство въ русскомъ язык одинаково съ свойствомъ языковъ греческаго и латинскаго, но его нтъ уже въ языкахъ производныхъ, есть оно также и въ язык нмецкомъ, но Нмцы откидываютъ предлоги отъ глаголовъ, ставя въ конц періода dar, ab, или zu. Упражненія въ этомъ сочетаніи предлоговъ съ глаголами также весьма полезны для изученія духа русскаго языка {Въ живой рчи времена глаголовъ употребляются нердко безразлично: настоящее вмсто прошедшаго и будущаго, прошедшее вмсто будущаго и настоящаго, и будущее вмсто настоящаго и прошедшаго. Это заставило покойнаго К. С. Аксакова принять за общее правило, что русскій языкъ не допускаетъ въ глагол временъ кром настоящаго. Въ самомъ дл, прошедшее и будущее у насъ составляются сложнымъ словомъ посредствомъ подразумваемыхъ вспомогательныхъ: есмь, еси, есть и проч. — для прошедшаго, буду я проч.— для будущаго. Одно лишь настоящее иметъ свою собственную форму. Это — свойство языка живаго, не отмеченнаго, языка конкретнаго, а не абстрактнаго, языка жизни дйствительной, потому что въ дйствительности существуетъ только настоящее, а прошедшаго и будущаго нтъ, мы признаемъ ихъ только въ отвлеченномъ. Совершенно противоположное тому представляетъ, напр., еврейскій языкъ, имющій прошедшее и будущее и лишенный настоящаго, можетъ быть потому, что какъ только мы произнесли его, оно ускользнуло и уже сдлалось прошедшимъ.}.
Нарчія въ русскомъ язык, по своему образованію, представляютъ слды глубокой древности, свидтельствующіе о его первобытности, и указываютъ на формы древнихъ падежей и на обороты синтаксиса не мене древніе. Междометія также сильно развиты въ русскомъ язык, чмъ онъ отчасти сходствуетъ съ языкомъ греческимъ. Это показываетъ, что живое чувство входитъ сильно въ нашу рчь. Такое свойство еще ярче замтно въ употребленіи глаголовъ въ вид междометій, чмъ особенно отличается рчь простаго народа и басни Крылова, наприм.: хвать, щелкъ, прыгъ, скокъ, хлопъ, цапъ, цапъ-царапъ, глядь, черкъ, шасть, виль-виль и проч. Жуковскій въ своихъ басняхъ, подражая Крылову, любилъ до излишества подобныя выраженія.
Перейдемъ къ синтаксису. Онъ въ живой русской рчи отличается необыкновенною силою и краткостью. Эти свойства особенно видны въ отсутствіи существительнаго глагола, соединяющаго въ другихъ языкахъ подлежащее со сказуемымъ. Русская рчь не любитъ періода особенно длиннаго, и подразумваетъ союзы, соединяющіе предложенія. Періодъ былъ наложенъ на вашъ языкъ славяно-церковнымъ, а имъ принятъ отъ языка греческаго. Этотъ художественный языкъ, черезъ славянскій, имлъ значительное вліяніе и на нашъ. Ему мы обязаны сложными прилагательными, которыми въ нашемъ язык такъ изящно переводятся пластическіе эпитеты Гомера, ему же мы обязаны сильнымъ развитіемъ причастій, которыхъ русскій народный языкъ не любитъ, а Ломоносовъ облекъ нашъ языкъ въ величавую римскую тогу, выкроивъ синтаксисъ по латинскому періоду, и эта тога къ нему пристала, но не удержалась на немъ. Карамзинъ, подражая тмъ народамъ, которые согласуютъ рчь разговорную съ письменною и пишутъ какъ говорятъ, а говорятъ какъ пишутъ, упростилъ вашу рчь и создалъ языкъ литературный. Онъ очинилъ перо для всхъ русскихъ писателей, перо, которое теперь еще въ ходу. Но все будущее русскаго языка заключается въ большемъ сближеніи его съ народною устною молвою. Къ ней стремятся и ее изучаютъ вс лучшіе наши писатели. Мы тмъ отличаемся отъ другихъ народовъ, что у насъ простой народъ говоритъ не какимъ-нибудь грубымъ патуа, а лучшею избранною рчью. Еще Пушкинъ замтилъ, что русскому литератору надобно прислушиваться къ говору московскихъ просвиренъ и искать выраженій русскихъ на народныхъ създахъ. Много матеріаловъ готовится теперь для этого у насъ. Укажу на Сборникъ, русскихъ пословицъ, недавно изданный Далемъ, на его же Словарь, издаваемый Обществомъ любителей россійской словесности, и на Народныя русскія псни, изданныя Рыбниковымъ и собранныя въ одной только Олонецкой губерніи.
Перейдемъ къ словарю. Въ словахъ можно изучать первоначальную философію народа и исторію его сношеній съ другими народами. Философія народа открывается намъ въ производств словъ отъ корней, чмъ объясняется ихъ первоначальное значеніе. Возьмемъ слово мать: оно иметъ корень въ санскритскомъ глагол ма, что значить: имаю, емлю. обнимаю Какое высокое понятіе о значеніи матери открывается въ этомъ слов! — Возьмемъ слово истина: оно происходитъ отъ слова есть. Русскій человкъ признаетъ за истину то, что дйствительно есть,— Вотъ еще слово міръ: оно означаетъ собраніе всхъ вещей видимыхъ, а вмст согласіе и стройность, выражаемыя словомъ миръ, которое хотя пишется иначе, но есть одно и тоже слово. Это понятіе о гармоніи міра физическаго русскій человкъ переноситъ и на міръ нравственный, разумя подъ нимъ собраніе людей, связанныхъ единодушіемъ воли. Слова красный, прекрасный, красота обозначили понятіе о красот тмъ лучшимъ цвтомъ, который природа даетъ зар, роз и цвту лица въ нашей юности, онъ есть и любимый цвтъ нашего народа {Есть еще замчательное производство словъ, имющихъ одинъ корень: смерть, смрадъ, мразь, мерзокъ, мракъ. Достойно вниманія, что непріятныя ощущенія нашихъ чувствъ выражаются словами одного происхожденія и самымъ непріятнымъ словомъ, выражающимъ понятіе о смерти. Но чувство слуха не иметъ на своей сторон никакого слова къ выраженію непріятныхъ его ощущеній, потому что смерть для слуха есть безмолвіе, то-есть отсутствіе всякаго ощущенія.}.
Многіе народы, бывшіе съ нами въ сношеніяхъ, оставили слова свои въ русскомъ словар. Отъ Финновъ, древнихъ насельниковъ той земли, куда пришло ваше племя съ Дуная, осталось много названій урочищъ, каковы: Москва, Ока, Шексна, Бокша, Мста, Ильмень и другія. Отъ Варяговъ остались у насъ: варягъ, означающій ходока по Русской земл, ябеда, нами слишкомъ употребляемая во зло, костеръ, указывающій на языческій обычай нашихъ предковъ сожигать мертвыхъ, кнутъ, имющія въ др. скандинавскомъ язык корень, и многія другія. По Руси проходили полчища разныхъ варварскихъ народовъ, напиравшихъ изъ Азіи на Европу. Мы назначены были отъ Провиднія служить оградою для европейскаго образованія. Оно могло развиться спокойно въ то время, какъ мы приносили ему собою великую жертву.
Счастливе насъ были въ этомъ отношеніи западные народы крайней Европы. Тамъ нападали на все Арабы, народъ просвщенный, изобртатель алгебры, переводчикъ Аристотеля и греческихъ поэтовъ, давшій, по мннію нкоторыхъ, риму и многія прелестныя формы европейской поэзіи. У насъ же кто были? Обры или Авары, отъ которыхъ въ лтописяхъ осталась одна только устная притча: ‘погибоша аки обри’. Они запрягали дулбскихъ женъ въ свои телги. Около Кіева прокочевали, на Подол Днпра, Угры или Мадьяры, отъ которыхъ, какъ думаетъ Шафарикъ, осталось у насъ въ язык слово телга (taliga). За ними слдовали Печенги, пившіе кумысъ изъ черепа Святославова, Половцы и наконецъ Татары. Иго послднихъ въ теченіе двухъ съ половиною вковъ протяготило вашу землю.
Эти народы, проходя по Руси, оставляли за собою только груды костей человческихъ, да пепелища городовъ и селъ.
Наши враги распространяютъ ложное мнніе, будто бы Россія была монголизирована. Народъ нашъ, напротивъ, питалъ всегда отвращеніе къ Татарамъ. Свидтельствуетъ это пословица: ‘незваный гость хуже Татарина’. Мать, провожая сына на горькое житье, поетъ ему причеты:
‘Ты Татарина назовешь роднымъ батюшкой,
‘А Татарку родной матушкой’.
Еще Карамзинъ замтилъ, что въ русскомъ язык осталось не боле пятидесяти татарскихъ словъ. Изслдованія подтверждаютъ это: казна, караулъ, аршинъ, ералашъ, кабакъ — татарскія слова {Замчательно также, что названія лошадиныхъ мастей y насъ татарскія: карій, чалый, буланый. Видно, что Татары, какъ лихіе наздники и первые конокрады въ Россіи, мнли вліяніе на торговлю y насъ лошадьми. Самое слово лошадь, какъ доказывалъ еще Сумароковъ, есть татарское, хотя и встрчается еще до Татаръ въ лтописи начала XII вка.}. Ихъ не измнялъ народъ и не осмысливалъ по-своему, какъ онъ это длаетъ съ другими словами иностранными. Такъ напримръ, слово дилижансъ, которое ему очень понравилось, онъ превратилъ въ лежанку, или лежанецъ, изъ омнибуса сдлалъ обнимусь. Съ свойственною ему ироніею, ресторацію превратилъ въ растеряцію, а изъ мародера сдлалъ міродера. Но ничто ему такъ не полюбилось изъ всхъ изобртеній европейской цивилизаціи, какъ желзная дорога, которой онъ далъ имя свое и прекрасное: чугунка.
Нкоторыя слова въ древней Руси указываютъ па торговыя наши сношенія съ европейскими народами. Такъ, слово шелковый въ XIV вк замняется словомъ шидяный — отъ нмецкаго слова seide, потому что тогда мы покупали шелкъ y Нмцевъ, a когда стали покупать его y Англичанъ, то заимствовали y нихъ слово silk (шелкъ).
Когда Россія отворяла настежъ ворота европейскому образованію, тогда вмст съ нимъ вторглись къ вамъ безчисленныя слова иностранныя. Ломоносовъ называлъ это наводненіемъ и, какъ блюститель чистоты роднаго слова, поставилъ противъ него плотину въ язык славяно-церковномъ. Но, несмотря на то, слова вторгались, и многія изъ нихъ остались. Словарь нашъ свидтельствуетъ о нашемъ гостепріимств къ европейскому образованію. Возьмите одну букву А: въ ней весьма много иностранныхъ словъ и очень мало русскихъ. У Голландцевъ мы переняли вс термины мореплаванія, у Италіянцевъ — термины искусства, у Французовъ — слова, касающіяся домашняго и свтскаго общежитія, но то нехорошо, что мы даже въ семейный бытъ внесли изъ этого языка названія отца и матери (папа, мама), передлавъ ихъ однако по-своему въ уменьшительныя, папенька, маменька.
Нмцы были для насъ мене полезны другихъ народовъ. Они дали вамъ свою табель о рангахъ, со всми ихъ коллегіенъ-титулеръ-гофъ-штатсъ-ратами, которые при Екатерин II переведены на русскій языкъ, чтобы еще боле привить ихъ къ чинолюбію русскихъ людей, и названы совтниками.
Характеризуя русскій языкъ чертами народнаго характера, въ заключеніе моей характеристики скажу, что, къ чести вашей, мы не создали искусства говорить на немъ много, не сказавъ ни одной мысли, и не выдумали искусства скрывать въ немъ мысль свою, извративъ его первоначальное назначеніе выражать ее открыто. Наше слово было, по большей части, искреннимъ и честнымъ.
Наше слово иметъ, какъ я сказалъ, свою тысячелтнюю исторію, если считать ее съ изобртенія славянской грамоты и начала перевода Священнаго писанія, которые совершились, по изслдованіямъ ученыхъ, въ 862 году. Но слдуетъ вопросъ: иметъ ли эта исторія право на названіе науки? Выражаетъ ли она въ своихъ событіяхъ общій законъ развитія человчества, или есть только случайное сцпленіе литературныхъ фактовъ безъ всякаго участія мысли, которая развилась бы въ нихъ органически? Я отвчаю на этотъ вопросъ утвердительно: исторія русской словесности иметъ полное право быть наукою.
Три періода совершаетъ человчество вообще, и каждый народъ въ особенности, по тремъ элементамъ, которые участвуютъ въ его развитіи: Божественный, лично-человческій и народный. Эти три элемента, обозначающіе три періода, соотвтствуютъ троичному проявленію самого Божества. Если человкъ былъ созданъ по образу и по подобію Божію, то и исторій человчества должна носить на себ отраженіе троичности Божественной. Какъ вы помраченъ былъ образъ Божества въ человк, но все-таки мы его въ немъ находимъ: такъ точно и въ исторіи человчества образъ Божественный сіяетъ своимъ троякимъ лучемъ, несмотря на густыя облака событій, его затмвающія. Отклоняю объясненіе по этому предмету, потому что оно завлекло бы насъ слишкомъ далеко.
Каждый народъ начинаетъ свое развитіе опредленіемъ своихъ отношеній къ Божеству. Италіянскій философъ Вико въ своей книг: Новая наука говоритъ, что исторія не представила ни одного народа безбожника. Въ самомъ дл, безуміе безбожія можетъ встртиться въ одномъ человк, но въ цлыхъ народахъ мы никогда его не видали. Чмъ народъ крпче и благонадежне, тмъ глубже онъ задумывается о Божеств и тмъ доле живетъ въ религіозномъ період.
Но какъ всякое человческое развитіе иметъ свою немощь, то и религіозный періодъ иметъ свои недостатки, когда переходитъ въ излишество обряда, или въ господство еократіи. Противъ этого является противодйствіемъ лично-человческое начало. Человческая личность тогда только иметъ значеніе, когда служитъ сосудомъ идеи истины, добра и красоты. Безъ нихъ же она перерождается въ эгоизмъ.
Противъ этой слабой стороны нашей личности воздйствуетъ начало народное. Народъ даетъ личности человческой опору и цль, безъ него личность является праздно-отвлеченною. Но и народное, будучи взято въ отдльности, иметъ также свою слабую сторону, о чемъ мы скажемъ посл.
Примнимъ эти общія начала къ исторіи развитія всего человчества. Первый періодъ — религіозный является на Восток. Здсь была колыбель религій всего міра. Здсь, на горахъ и въ долинахъ Азіи, небо открывало свои тайны земл. Здсь были Хоривъ, Синай и аворъ. Отсюда взошелъ свтъ истинной вры, озарившій человчество. Но здсь же обрядъ и еократія сковали личность человка: вмсто того, чтобы поклоняться Богу живому и истинному, который даруетъ свободу человку, человкъ создалъ самъ себ бога и отдалъ себя въ оковы своему же созданію.
За періодомъ восточнымъ слдуетъ греческо-римскій, въ которомъ развилась свободно, во всей красот своей и сил, человческая личность. Лица Греціи и Рима — герои, въ которыхъ проявляются идеи истины, правды, добра и красоты. Героизмъ древнихъ переродился въ эгоизмъ въ лиц римскихъ Цезарей. Онъ сокрушился у подножія Креста, на которомъ искуплена была въ вчную свободу личность человческая а человчество причастилось Божества. Когда Распятый восклицалъ: ‘Боже мой, Боже мой, вскую мя оставилъ еси?’ Онъ исповдалъ въ себ человчество,— Когда Онъ вопіялъ къ Отцу: ‘Отче, въ руц твои предаю духъ мой’, въ Немъ открылась тайна Божества.
Вскор по Его вознесеніи и соединеніи съ Божествомъ, Духъ Святый въ вид огненныхъ языковъ сошелъ на учениковъ Его и друзей, на просвтителей человчества. Что же значатъ эти огненные языки? Это — народы, члены великой семьи человческой. Всякая народность была здсь освящена, всякій народъ явился идеею Божіей, облеченною въ слово.
Только со времени христіанства народы стали признаваться другими народами. Греки называли вс другіе народы варварами, признавая за народъ только себя. Римляне уважали однихъ тхъ, которымъ давали право римскаго гражданства. Въ наше время народы становятся личностями, и каждый изъ нихъ себ цлью, а не средствомъ для другихъ. Право естественное отъ отдльныхъ лицъ переходитъ на цлые народы, а право международное должно торжествовать боле, чмъ когда нибудь.
Законъ развитія, общій всему человчеству, отражается и въ каждомъ народ, равно и въ слов его, какъ выраженіи его жизни. Разсмотримъ, какъ онъ отражается въ исторіи русскаго слова.
Русскій народъ начинаетъ также періодомъ религіознымъ, въ которомъ, опредляя свои отношенія къ Божеству, остается семь вковъ съ половиною. Почему же такъ долго? Потому, что все великое, по закону самой природы, растетъ туго и медленно, какъ дубы и кедры. Въ это время словесность русская иметъ преимущественно религіозный характеръ и принадлежитъ боле церкви. Слабость дла человческаго отражается также въ обрядной сторон, олицетворяемой расколомъ, и въ потемкахъ еократіи при патріарх Никон.
Этой слабой сторон воздйствуетъ новый періодъ, въ которомъ развивается личность русскаго человка. Въ древнемъ період личность развивалась только въ двухъ видахъ: государя и инока. Съ Петра Великаго начинается собственно у насъ періодъ развитія личности, и можетъ быть названъ въ лучшихъ своихъ представителяхъ героическимъ.
Въ наше время реформа Петрова дожила до своихъ предловъ и вызываетъ необходимое воздйствіе. Вотъ почему многіе снимаютъ съ Петра его величіе и хотятъ отнять у него всякую заслугу. Но это неврно. Исторія должна ему возвратить ее,— и заслуга его состоитъ въ великой дятельной работ отечеству. Она выражена словами двухъ поэтовъ: Ломоносова и Пушкина, Первый справедливо сказалъ о немъ, что онъ царствуя служилъ, второй назвалъ его прекрасно вчными работникомъ на трон.
Со времени Петра идеи человческія совершенно правильно развились въ главныхъ представителяхъ русской словесности. Ломоносовъ является героемъ истины и всю свою жизнь до послдняго вздоха приноситъ въ жертву наук.
Истина, переходя изъ науки въ жизнь, становится правдою. Героемъ правды является наслдникъ Ломоносова въ литератур, Державинъ. Идея правды внушила ему его лучшія пснопнія. Онъ опредлялъ Бога такими словами:
‘Онъ совсть внутрь, Онъ правда вн’.
Вспомнимъ стихи, которыми онъ заключаетъ свою оду ‘Властителямъ и судіямъ’, восптую во имя правды:
Воскресни Боже, Боже правыхъ,
И ихъ моленію внемли!
Приди, суди, карай лукавыхъ
И будь одинъ Царемъ земли.
Идея добра осуществилась у насъ въ двухъ представителяхъ словесности, тсно связанныхъ родствомъ души: въ Карамзин и Жуковскомъ. Карамзинъ воплощалъ идею добра въ соединенной любви къ отечеству и человчеству. Вся жизнь его длится на дв половины, изъ которыхъ въ первой онъ изучалъ все то, что прекраснаго есть въ человчеств, а въ другой принесъ плоды этого изученія на алтарь отечества, посвятивъ трудъ свой его монументальной исторіи. Жуковскій идею добра сліялъ въ душ своей съ идеею красоты. Облетая весь міръ своею прекрасною душею, онъ сочувствовалъ всмъ красотамъ поэзіи разныхъ народовъ міра и усвоилъ ихъ родному языку.
Пушкинъ, имя котораго не можетъ быть произнесено безъ чувства скорби при мысля о кровавой и преждевременной его утрат, является вамъ героемъ красоты. Въ одномъ стихотвореніи: Эхо онъ выразилъ вамъ свое назначеніе какъ поэта. Онъ отзывался на все прекрасное, что встрчалъ въ жизни своей и своего отечества. Истинная, живая красота не можетъ быть и народною. Въ Пушкин прекрасное сочеталось тсно съ народнымъ.
Въ періодъ развитія личности была также своя слабая сторона, которая сильно обнаруживается и теперь. Этотъ недугъ нашего времени есть эгоизмъ, противъ котораго спасеніе въ сильномъ развитіи народнаго начала.
Пушкинъ въ двухъ своихъ главныхъ произведеніяхъ: ‘Евгеніи Онгин’ и ‘Борис Годунов’, созвалъ: въ первомъ — болзнь своей эпохи, во второмъ — народное начало, которое можетъ быть отъ вся спасеніемъ. Отъ этихъ двухъ произведеній ведутъ свое начало вс замчательнйшія явленія словесности вашего времени. Они или изображаютъ отвлеченный эгоизмъ, въ самыхъ разнообразныхъ видахъ развившійся въ русскомъ человк, или пускаются въ глубины народнаго духа и изображаютъ его свтлыя и темныя стороны. Есть писатели, которые, какъ Геркулесъ, стоятъ на распутіи, служа поперемнно то тому, то другому элементу въ нашей жизни.
Великое событіе, совершившееся въ наше время, освобожденіе крестьянъ, есть также плодъ развитія народныхъ началъ въ вашей жизни. 20.000.000 безкровныхъ существъ возвращены человчеству. Сколько новыхъ силъ дано въ этомъ возобновленіи достоинства человческаго русскому народу! Правда, что отечество ваше болетъ, страдаетъ, во безъ сильныхъ мукъ не родится ничто великое. Мы вполн надемся, что оно переживетъ настоящій кризисъ со славою и разршитъ вопросъ освобожденія къ полному счастію всхъ сословій народа. Мы имемъ вс задатки къ разршенію этого вопроса, главнйшій изъ которыхъ заключается въ вашей земл, составляющей шестую частъ обитаемой планеты. Россія иметъ 70.000.000 жителей, а на земл своей можетъ помстить ихъ 700.000.000. Вотъ въ чемъ заключается наша возможность разршить вопросъ освобожденія безъ пролетаріата. A вспомнимъ, какъ страшенъ пролетаріатъ на Запад. Испугавшись его, Франція отказалась отъ большей части своей политической свободы. Момнзенъ говоритъ, что если бы пролетаріатъ восторжествовалъ въ Англіи, то отодвинулъ бы ее на двсти лтъ назадъ и отозвался бы отъ береговъ Массачузета въ Америк черезъ всю Европу и Азію до Японіи. Въ Германіи страхъ пролетаріата лишаетъ простолюдина нмецкаго права заключать бракъ и вести семейную жизнь. Въ пролетаріат заключается одно изъ препятствій политическому единству Италіи, изъ пролетаріевъ Неаполя вербуются т разбойники, которые опустошаютъ югъ Италіи. У насъ пролетаріатъ невозможенъ при надл крестьянъ землею. Россія можетъ со временемъ представить Западу одно изъ самыхъ счастливыхъ государствъ на земл, въ которомъ не будетъ ни одного человка безъ участка земли. Зародышъ такого великаго явленія заключается въ освобожденіи крестьянъ. Къ чести нашей современной литературы должно сказать, что наши писатели, начиная съ Гоголя, Павловъ, Тургеневъ, Григоровичъ и другіе, много содйствовали словомъ этому славному длу. Много залоговъ и надеждъ въ литератур того народа, гд мысль и слово выражаются прекраснымъ дломъ жизни.

ЛЕКЦІЯ 2.

Въ прошедшій разъ мы старались ршить вопросъ: какъ характеръ русскаго человка отражался въ русскомъ язык? Этотъ вопросъ совершенно новъ въ нашей наук. Я не взялся ршить его вполн, во задалъ его въ первый разъ и представилъ вамъ нкоторыя данныя для его ршенія.
Дале опредлена та основная мысль, которая пройдетъ черезъ всю науку и освтитъ вс ея событія, связавъ ихъ въ одно органическое цлое. Считаю нужнымъ прежде чмъ отправиться въ путь исторіи, обозначить еще разъ яркими чертами эту мысль, которая послужитъ вамъ руководительною нитью.
Три элемента въ человк, постепеннымъ своимъ развитіемъ, опредляютъ три періода въ жизни всего человчества и каждаго народа: элементъ божественный, лично-человческій и народный. Отъ правильнаго ихъ соотношенія зависитъ совершенство жизни человческой въ каждомъ народ. Къ этому идеалу ведетъ исторія и въ этомъ пути заключается истинный прогрессъ каждаго народа и каждаго человка отдльно.
Народъ, какъ и человкъ, начинаетъ съ божественнаго. Если мы вруемъ въ Бога, какъ создателя человка, то необходимо должны призвать вру откровенную. Мы не можемъ допустить нелпости, чтобы Богъ, создавъ человка, не далъ ему первой возможности стремиться къ Нему и не открыть ему Себя. Иначе мы должны принять, что Богъ, при созданіи человка, завязалъ ему глаза и сказалъ ему: ‘ищи меня’. Слды первоначальнаго откровенія видны во всхъ религіяхъ міра, какъ бы мы помрачена была въ нихъ истина Божества. Религіозный періодъ бываетъ везд первоначальнымъ, и чмъ серьезне, чмъ благонадежне народъ, тмъ доле онъ обдумываетъ свою вру. Есть и своя слабая сторона въ этомъ період, когда религія переходитъ въ обрядность и въ еократію. Такая участь постигла вс религіи Востока. Истинная же религія христіанская перешла изъ него въ Европу и двинула въ ней просвщеніе.
Противъ обрядности и еократіи дйствуетъ лично человческое начало, поскольку оно является сосудомъ истины и правды, добра и красоты. Но личность человческая, лишенная этихъ идей, впадаетъ въ эгоизмъ, который есть слабая сторона лично человческаго элемента.
Противъ эгоизма воздйствуетъ элементъ народный. Человкъ безъ народа становится отршенною единицею, ни на что не годною. Въ ваше время, когда народный элементъ начинаетъ быть господствующимъ, весьма важно опредлить, какъ можно точне, понятіе о народ. У Французовъ есть два слова для выраженія этого понятія. Недавно члены сената Франціи подняли было вопросъ о различіи этихъ двухъ понятій. Подъ именемъ peuple Французы разумютъ что-то низшее, подъ именемъ Nation — что-то высшее. Peuple есть какъ бы стихія, изъ которой выработывается нація посредствомъ человческаго элемента, проникающаго каждую личность въ народ. Французы не назовутъ націею ни Калмыковъ, ни Киргизовъ, а даютъ это имя только народамъ, причастнымъ образованію человческому.
Мы не имемъ двухъ словъ для выраженія одного понятія. У насъ есть одно только слово: народъ. Но употребляя его, мы нердко относимъ это понятіе къ одному простому народу, и тмъ сами себя отъ него отторгаемъ. Это неправильно. Вс сословія въ народ необходимы, и вс вмст должны составлять одно нераздльное органическое цлое.
Есть и въ народномъ элемент своя слабая сторона. На Запад она называется массою, а у насъ чернью. Это есть отслъ отъ народа, отршеніе неправильное отъ народной жизни, вредное благу общества и страшное государствамъ во время ихъ переворотовъ. Сюда входитъ все то, что отрицаетъ божественное начало, что коснетъ въ эгоизм и что отсдаетъ отъ народа, какъ органическаго цлаго.
Уяснивъ основную мысль нашу, мы бодре приступимъ къ самой исторіи. Сегодня быстрымъ полетомъ мы обозримъ религіозную словесность древняго періода. Онъ объемлетъ семь съ половиною вковъ, кром которыхъ ему предшествуетъ цлый вкъ религіозной словесности вн вашего отечества. Чтобы не потеряться въ этомъ лабиринт, раздлимъ весь періодъ на три отдла. Къ первому относятся: вторая половина Х-го, XI и XII вка, ихъ можно назвать вками яснаго и разумнаго пониманія истинъ вры. За тмъ слдуетъ второй отдлъ: вка скорби и туги народной — XIII, XIV и первая половина Х-го. Когда окрпла и сосредоточилась Русь въ одно государство, за вками скорби послдовали вка борьбы внутренней и вншней: вторая половина Х-го, ХІ-й и XVII-й до конца его.
Чтобы сократить очеркъ, возьмемъ изъ всякаго вка по отголоску, и вс они сольются въ одинъ согласный хоръ, который выразитъ одну мысль отъ начала до конца.
Я сказалъ, что наша словесность начинается не у насъ, а въ соплеменномъ вамъ народ — Болгарахъ. Для нихъ была изобртена св. Кирилломъ славянская грамота, чему, по мнніямъ ученыхъ, въ ныншнемъ году исполнится тысячелтіе. Для Болгаръ же первоначально переведены были Священное писаніе и богослужебныя книги тмъ же Кирилломъ и оконченъ переводъ въ Моравіи братомъ его, св. Меодіемъ. Въ Рим, на пути отъ Колизея къ церкви Святаго Іоанна Латеразскаго, на лвой рук, стоитъ весьма древняя церковь св. Климента, въ ней покоятся мощи Кирилла, которому мы обязаны грамотою и христіанскимъ просвщеніемъ.
Когда за литургіею вы слышите чтеніе Евангелія, вспомните, что это были первыя слова, написанныя на славянскомъ язык. Первыя слова Евангелія были: ‘Искони б Слово, и Слово б отъ Бога, и Богъ б Слово: ее б искони у Бога’. Самыя древнія рукописи Евангелія располагались по праздникамъ, а такъ какъ первый праздникъ христіанскій — Пасха, то съ этого Пасхальнаго Евангелія рукопись и начиналась. Когда вы слушаете Божественную литургію, вспомните, что это одинъ изъ первыхъ памятниковъ вашей христіанской словесности.
Не очень давно была открыта рукопись Евангелія съ предисловіемъ самого первоучителя Кирилла. Вотъ что мы въ немъ читаемъ:
‘Прогласъ Святого Евангелія: Христосъ грядетъ собрать народы: свтъ бо есть всему міру. Итакъ услышите Словяне вс: даръ сей давъ отъ Бога…. Слышите весь Словянскій народъ, слышите: слово отъ Бога пришло, слово, питающее души человческія, слово, укрпляющее сердца и умы, слово уготовляющее къ Богопознанію. Безъ свта не будетъ радости оку видть твореніе Божіе: такъ и всякой души безсловесной, не видящей Божія законы. Душа безъдуховная (безъграмотная) мертва является въ человкахъ… Кто на чужемъ язык слышитъ слово, какъ будто мднаго звона голосъ ему слышится, ибо св. Павелъ сказалъ: ‘молитву свою воздавая Богу, хочу лучше пятъ словъ сказать разумныхъ, чтобы и прочіе разумли, нежели тьму словесъ неразумныхъ, которыхъ человкъ не понимаетъ…. Всякая душа отпадаетъ отъ жизни Божіей, когда слова Божія не слышитъ… Наги вс языки безъ книгъ, безъ оружія сражаться не могутъ съ противникомъ душъ вашихъ, готовы въ плнъ мук вчной’…
Въ этомъ предисловіи разумно сознано дло, совершенное Кирилломъ. Безъ него мы не разумли бы ни Писанія, ни литургіи, а чрезъ него церковь сдлалась для насъ постояннымъ живымъ училищемъ, въ которомъ мы черезъ Богослуженіе на понятномъ язык принимали истину вры.
Ученики Кирилла и Меодія продолжали ихъ дятельность въ Болгаріи. Десятый вкъ былъ золотымъ вкомъ болгарской словесности при цар Симеон. Тогда переведены были на славянскій языкъ многія творенія отцовъ церкви и совершены новыя самими Болгарами, эти переводы и сочиненія пріобрла и сохранила Россія. Въ вка скорби мы еще увидимъ, сколько Болгарія оказала услугъ вашему отечеству.
Отъ X вка, вка крещенія Россіи, дошло до насъ Исповданіе вры Владиміромъ. Нельзя точне и полне изложить его и теперь.
Отъ XI вка мы имемъ сочиненія Иларіона, перваго митрополита, выбраннаго изъ Русскихъ. Изъ глубокихъ мыслей, проникающихъ его творенія, я приведу изображеніе двоякаго естества въ Спасител: Божественнаго и человческаго: ‘Какъ человкъ, Онъ принялъ молоко Матери, и какъ Богъ, внушилъ Ангеламъ и пастухамъ псню: ‘Слава въ вышнихъ Богу!… Какъ человкъ, лежалъ Онъ въ ясляхъ, и какъ Богъ, принялъ дары и поклоненіе отъ волхвовъ. Какъ человкъ, бжалъ въ Египетъ, и какъ Богу поклонились Ему рукотворенные кумиры Египетскіе… Какъ человкъ, обнаженный вошелъ въ воды Іордана, и какъ Богъ, получилъ отъ Отца свидтельство: ‘ее Сынъ мой возлюбленный!’ Какъ человкъ, постился сорокъ дней и взалкалъ, и какъ Богъ, побдилъ искушающаго. Какъ человкъ, пришелъ на бракъ въ Кану Галилейскую, и какъ Богъ, воду въ вино преложилъ… Какъ человкъ, прослезился по Лазар, и какъ Богъ, воскресилъ его изъ мертвыхъ… Какъ человкъ, былъ распять, и какъ Богъ, Своею властью пропятаго съ Нимъ впустилъ въ рай… Какъ человкъ, запечатавъ былъ во гроб, и какъ Богъ изшелъ, сохранивъ печати цлыми. Какъ человка, старались Іудеи утаить воскресеніе, подкупая стражей, но какъ Богъ былъ увданъ и познанъ всми концами земли’.
Ясно, просто и глубоко слиты здсь оба естества въ Спасител, которыя современный анализъ хочетъ разорвать пополамъ. Все Евангеліе такъ проникнуто тмъ и другимъ, что разорвать ихъ невозможно, не нарушивъ Евангельской жизни и истины. Хотятъ совлечь Божественность съ Христа и оставить въ Немъ только человка. Но на этомъ самомъ покушеніи безпрерывно совершается то, что совершилось разъ въ жизни Спасителя.
Дло въ томъ, что фактъ христіанства, разъ на земл исторически совершившійся, вченъ и повторяется безпрерывно въ каждую минуту бытія человческаго. Христосъ рождается, проповдуетъ, терпитъ мукя, распинается на крест, умираетъ, воскресаетъ и возносится на небо безпрерывно. Въ наше же время матеріальный анализъ совлекаетъ съ Него Божество, и вмст съ Иродомъ и Пилатомъ, не познавши въ Немъ истины, гонитъ и преслдуетъ Его за имя сына Божія.
Въ XII вк, недалеко отъ города Турова, при дорожномъ столб, спасался инокъ, но добровольная тюрьма не отдляла его отъ народа. Напротивъ, онъ излагалъ ему Божественное писаніе и привлекалъ къ себ всхъ, которые въ страданіяхъ жизни искали врача душевнаго, Когда умеръ епископъ Туринскій, народъ и князь Турова обратились съ просьбою къ Кіевскому митрополиту поставить имъ въ епископы столпника (въ то время епископы назначались еще избраніемъ народнымъ и волею князя). Это былъ Кириллъ, епископъ Туровскій, котораго не даромъ называли русскимъ Златоустомъ или Златословеснымъ учителемъ.
Онъ сочинилъ повседневныя молитвы на всю недлю а оставилъ прекрасныя слова, разсянныя по древнимъ рукописямъ. Можно утвердительно сказать, что западная литература не представила въ XII вк проповдника, равнаго въ глубокомысліи и краснорчіи нашему Кириллу. Его одушевляли древніе отцы церкви и церковная псня. Изъ многихъ его словъ я приведу два: первое о разслабленномъ.
У общей купели Спаситель видитъ разслабленнаго и спрашиваетъ: ‘Хочешь ли здоровъ быть?’ Хотлъ бы, отвчаетъ разслабленный, да не имю человка, который ввергнулъ бы меня въ купель. — Тогда Спаситель отвчаетъ ему:
‘Что глаголеши: человка не имашь? Азъ, тебе ради, человкъ быхъ, щедръ и милостивъ, не солгавъ обта моего вочеловченія… Тебе ради, безплотенъ сый, обложился Я плотію. Тебе ради, невидимый силамъ Ангельскимъ, явился всмъ человкамъ. Не хотлъ Я презрть образа лежащаго въ тлніи, но хотлъ спасти его и въ разумъ истинный привести, и говоришь ты: человка не имашь? Азъ быхъ человкъ, да Богомъ человка сотворю’.
Разслабленный представляетъ собою все ветхое человчество, искупленное Спасителемъ. Въ лиц его, Онъ говоритъ намъ всмъ, Онъ, пришедшій на землю соединить вс народы въ имени людей.
Другое слово о Вознесеніи. На Элеонскую гору собрались праотцы, патріархи, пророки, апостолы и вс врные.— Небеса и земля готовятся къ торжеству вознесенія. Все человчество въ лиц Христа возносится на небо и причащается Божественности. Ангелы, бывшіе на земл свидтелями страданій Искупителя, сопровождаютъ Возносящагося. Въ небесахъ зачинается преніе между ними и небесными вратниками, которые говорятъ: ‘Ее врата Господни: никто изъ земныхъ ими ее проходитъ, такъ положилъ самъ Богъ: нын дивимся, зря человка, сдящаго на Херувимскомъ престол и хотящаго пройти чрезъ врата прежде Серафимовъ’. Тогда раздается голосъ Христа: ‘Отверзите мн врата правды, и, вшедъ въ нихъ, возвщу Отцу моему, что сдлалъ и какъ пострадалъ на земл’. Небесные вратники, услышавъ голосъ Божественный, отвчаютъ: ‘Если не видли, Владыко, Тебя сходящаго, то поклонимся Теб восходящему въ слав’.
Славится поэзія Данта своими небесными видніями, по видніе Кириллово своимъ значеніемъ превышаетъ вс. Будь оно извстно въ Италіи, уже давно бы кисть живописца изобразила его въ картинк.
Перейдемъ къ вкамъ скорби, Я уже говорилъ о тхъ варварскихъ народахъ, которые Азія извергла на Россію. Чередныя смны ихъ окончились Татарами. Внезапно напали они на Русскую землю. Страхъ этой внезапности переданъ сильно современнымъ лтописцемъ. Страхъ нашествія поразилъ и всю Европу. Вспомнимъ, что императоры сзывали противъ нихъ крестовый походъ. Папа посылалъ къ нимъ пословъ-миссіонеровъ, которые подвергались въ орд всмъ унизительнымъ условіямъ ханскаго обычая. И на юг, и на свер Русская земля облилась кровью въ двухъ битвахъ при Калк и при Сити. Татары, пируя посл кровавыхъ битвъ, клали князей нашихъ полъ доски, и сидя на нихъ, обдали. Вс прекрасные города наша сдлались добычею пламени, 60,000 Кіевлянъ погибло, не стало 10 богатырей. Городъ Владиміръ вознесъ къ небу въ своемъ соборномъ храм жертву всесожженія, гд сгорли святитель, семейство великаго князя и бояре съ женами и съ дтьми. Улицы Москвы обагрились кровію ея младенцевъ. Кром лтописей, народныя псни до сихъ поръ сохранили память страданія народа въ слдующихъ стихахъ:
Зачмъ мать сыра земля не погнется?
Зачмъ не разступится?
A и мсяцъ, солнце померкнуло,
Не видитъ луча свта благо,
A отъ духу татарскаго
Не можно крещенымъ намъ живымъ быть
Такъ народъ выразилъ тяжесть своихъ страданій и свое отвращеніе къ татарскому игу.
XIII вкъ является безплодною пустынею посл XII, столь изобильнаго памятниками словесности. Почти одиноко раздается слово Серапіона, епископа Владимірскаго. Оно начинается по случаю землетрясенія, бывшаго въ Кіев: ‘Земля, отъ начала утвержденная и неподвижная, повелніемъ Божіимъ нын движется, грхами нашими колеблется, беззаконія нашего сносить не можетъ. Не послушали мы Евангелія, не послушали Апостола, не послушали Пророковъ, не послушали Святителей великихъ: Василія, Григорія Богослова, Іоанна Златоуста и иныхъ Святителей Святыхъ, ими же вра утверждена, еретики прогнаны и Богъ позванъ всми языками’…
‘Тогда Господь навелъ на насъ народъ не милостивый, народъ лютый, не щадящій мы красоты юной, ни немощи старцевъ, ни младости дтей… Разрушены Божественныя церкви, осквернены сосуды священные, потоплена святыня, святители мечу въ пищу достались, тла преподобныхъ иноковъ птицамъ повержены на сндь, кровь отцевъ и братьевъ вашихъ, какъ многая вода, напоила землю. Исчезла крпость нашихъ князей и воеводъ, храбрые ваши, исполненные страха, бжали полки. Большая часть братьевъ и дтей вашихъ отведена въ плнъ. Села ваши поросли травою и величество ваше смирилось, красота погибла, богатство наше другимъ въ корысть досталось, трудъ вашъ поганые наслдовали. Земля наша сдлалась достояніемъ иноплеменниковъ, въ поношеніе стали мы живущимъ вскрай земли вашей, въ посмхъ врагамъ нашимъ’.
‘Вспомнимъ наибольшую заповдь: любить другъ друга… не воздавать зломъ за зло. Нтъ ничего ненавистне Господу, какъ человкъ злопамятный. Какъ же мы скажемъ: Отче нашъ, остави намъ грхи ваши, а сами не оставляемъ?’
Новгородцы, по грубому суеврію и фанатизму, сожгли волхвовъ. Грозно возсталъ противъ нихъ проповдникъ, обличая все ихъ неразуміе. Такъ дйствовала наша церковь въ-то время, когда западная учреждала инквизиціонные суды противъ волхвовъ, и самъ папа Іоаннъ XXII лично боялся чародйства и осуждалъ волшебниковъ на костры и вислицы.
Въ XIV вк пустынножитель Сергій распространяетъ духовную жизнь около Москвы, а ученики его несутъ ее во вс концы до предловъ самаго отдаленнаго свера. Стефанъ Пермскій просвщаетъ крещеніемъ Зырянъ, сочиняетъ для нихъ грамоту и переводитъ на ихъ языкъ литургію и Новый Завтъ.
Одинъ изъ учениковъ Сергія, Кириллъ Блозерскій, дйствуетъ въ пользу братской любви во время междоусобій княжескихъ, возстаетъ противъ губительнаго корчемства и противъ внутреннихъ таможенъ еще въ XIV вк, тогда какъ окончательное ихъ уничтоженіе послдовало незадолго до учрежденія Московскаго университета.
Вотъ отрывки изъ Кирилловыхъ посланій: ‘Господине, ни царство, ни княженіе, ни иная какая власть не можетъ насъ избавить отъ нелицемрнаго суда Божія, а еже, Господне, возлюбиши ближняго, какъ себя, и утшишь души скорбящія и озлобленныя, много поможешь на страшномъ я праведномъ суд Христовомъ, понеже пишетъ Аи. Павелъ: ‘Аще имамъ вру горы преставляти, и аще имамъ раздати все имніе свое, любве же не имамъ, ни что же польза мы есть’.
‘И ты, Господине, внимай себ, чтобы корчмы въ твоей вотчин не было, занеже, господине, то велика пагуба душамъ: крестьяне ея, господине, пропиваютъ, а души гибнутъ. Тако же, Господине, и мытовъ {Мыто есть пошлина таможенная, откуда слово мытарь.} бы у тебя не было, понеже, господине, куны (деньги) неправедныя, а гд, господнее, перевозъ, туто, господине, притоже дать труда ради’.—
Утшительны были поученія къ паств митрополитовъ Moсковскихъ Петра и Алексія, избранныхъ въ этотъ санъ волею не только одного князя, но и всей земли Русской. Когда Татары остановили все наше духовное просвщеніе, когда пожары, какъ разсказываетъ лтописецъ, пожирали громады книгъ, собранныхъ въ храмахъ въ кучу отъ низу до верху, тогда единоврная и единоплеменная вамъ Болгарія прислала въ Москву святителя Кипріана, уроженца ея столицы, города Тернова. Онъ возстановилъ у насъ грамоту и духовное просвщеніе, привезъ съ собою множество рукописей, уединялся около Москвы въ обитель, при сліяніи ркъ Стуни и Рамени, и здсь самъ переводилъ и писалъ книги, заставляя и другихъ работать около себя. Онъ же, по всмъ вроятіямъ, побудилъ великаго князя Димитрія на подвигъ Донской битвы. Посл этого святителя осталось замчательное посланіе противъ стяжанія селъ монастырями. Передъ кончиною онъ написалъ прощальное слово къ князьямъ и къ народу, которое читалось въ Успенскомъ собор при его гроб, и заканчивалось слдующими словами: ‘Множество человческое, все на землю пришедшее, общее естество наше оплачемъ… О, какъ же лучшее изъ Божіихъ созданій, по образу Его и подобію созданное, безъ дыханія зрится, и мертво, и полно червей нечистыхъ!… Какъ исчезло мудрованіе? какъ скрылось слово?… Увы, страсти! Нагъ вышелъ я на плачь младенцемъ, нагъ отойду снова! Что тружусь и смущаюсь всуе, вдая конецъ житія, видя его дйствіе, какъ вс мы равнымъ образомъ шествуемъ отъ тьмы на свтъ, отъ свта же во тьму,— отъ чрева матерняго съ плаченъ въ міръ, отъ міра печальнаго съ плачемъ во гробъ. Начало и конецъ — плачь! что же въ середин? совъ, тнь, мечтаніе, красота житейская’. Народъ рыданіемъ отвчалъ на эти слова, которыми оглашались своды храма. Вотъ яркое мгновеніе изъ древней жизни нашего отечества!
Въ XV вк, когда вс бдствія обрушились на нашу землю, и Татары, и черная смерть, опустошавшая цлые города, и голодъ, морившій народъ, Греція послала въ вамъ святителя Фотія. Онъ былъ свидтелемъ страданій народа Русскаго, самъ едва не погибъ отъ меча татарскаго и оставилъ вамъ книгу поученій, въ которыхъ видно, какъ онъ самъ глубоко страдалъ вмст съ своею паствою. Ревнуя о нравственномъ просвщеніи народа и зная, что оно преимущественно находится въ рукахъ духовенства, онъ обращался къ священникамъ съ такими словами изъ Діонисія Ареопагита:’
‘Достойно бо быти, рече, Господню священнику чисту яко свту,
свту быти — и тако просвщати,
чисту бытт — и тако очищати,
святу быти — и тако освящати’.
Вотъ какъ святитель Фотій изображаетъ голодъ и нравственную его причину:
‘Земля, изсохшій въ конецъ, измнилась въ своей красот, неплодная, залядвшая, сохнетъ и разсдается, и въ глубину ея солнечное сіяніе входитъ… Земледльцы, сидя при бороздахъ и сплетши руки за колняхъ, стенаютъ надъ трудомъ рукъ своихъ… плачутся смотря на дтей своихъ, рыдаютъ взирая на женъ и изсохшую траву осязая руками… Вс окрестныя мста одождены, наши же не одождены. Перемшались времена года, зной и стужа. Нтъ ли въ насъ самихъ причины тому? Неужели же у Бога что отнялось отъ Его власти и силы? Оставимъ такое хуленіе… Нтъ, со всми длами безмстными, мы и братолюбіе затворили: вотъ почему сухи бразды ниши, любовь изсохла и гласъ молящихся всуе вопіетъ на воздух, расходится ниже молищихся слышахомъ’.
Въ другомъ слов пастырь сравниваетъ себя съ несчастнымъ кормчимъ, которому ввренъ корабль, волнуемый многоразличными бурями. ‘Не только всякій день, но и всякій часъ, онъ неусыпно рыдаетъ къ Богу, прилагая весь умъ къ заботамъ о ввренныхъ ему душахъ, свою же душу, единородную и безсмертную, въ сихъ превеликихъ волнахъ, однимъ лишь печальнымъ рыданіемъ временно утшаетъ’.
Въ одно время съ Фотіемъ дйствовалъ на юг Григорій Цамблакъ, племянникъ Кипріана, святитель, котораго послала въ Кіевъ та же Болгарія. Онъ дйствовалъ по слдамъ своего дяди и былъ краснорчивымъ проповдникомъ. Множество словъ его на вс праздники года дошло до насъ, и они извстны подъ именемъ словъ Григорія, архіепископа Россійскаго. — Приведу изъ нихъ два отрывка. Вотъ изображеніе руки милостиваго человка на страшномъ суд:
‘Такую руку принявъ Владыка на страшномъ суд, покажетъ передъ всми, и предстоящимъ небеснымъ силамъ, и святымъ въ слав сущимъ, и гршнымъ, ожидающимъ муки, и скажетъ: сія рука напитала меня голоднаго, напоила жаждущаго, одла нагаго, обвязала струпы мн больному, въ темниц послужила мн, много разъ вводила меня страннаго и промышляла обо мн, ей же и я воздамъ въ награду наслдіе моего царства’.
Вотъ другой отрывокъ изъ слова на день Иліи пророка, гд объясняется взятіе его на небо. Извстно, что Илія былъ суровъ къ своему народу и не снисходителенъ вы къ какимъ его слабостямъ, жилъ въ пустын одинъ, и воронъ носилъ ему пищу:
‘Если ты, Илія, такъ жестокъ, что не можешь терпть согршеній Израиля и никакими человческими страстьми не преклоняешься, то не слдуетъ теб жить съ человками, а взойди ты ко Мн, да Я къ человкамъ сниду. Мна произойдетъ между нами: взойдетъ человкъ и снидетъ Богъ. Не одного Израиля, во и всхъ народовъ неправды и беззаконія видя и долготерпя о нихъ, Я понесу ихъ грхи и кром грха, во всемъ имъ уподоблюсь…. Взойди ты съ плотію, да сниду Я взять плоть, безплотный, взойди ко Мн на колесниц огненной, да сниду Я какъ дождь на руно. Ты въ гром на небо, Я въ тишин на землю’…
За вками скорби слдуютъ вка борьбы, начиная съ половины XV. Еще съ ХІ-го въ Новгород и Псков, по вліянію Запада, возникла стригольническая ересь, противъ которой дйствовали патріархи Царьградскіе своими посланіями, писанными вроятно Діонисіемъ Суздальскимъ, который былъ въ Царьград. Ересь эта была тогда подавлена, во въ XV вк явилась новая, гораздо опасне, извстная подъ именемъ Жидовской. Въ Новгородъ зашла она изъ Литвы, а изъ Новгорода проникла въ Москву, гд заразила духовенство, самого митрополита, бояръ, въ томъ числ славнаго дьяка едора Курицына, и наконецъ допущена была въ чертоги великаго князя и принята его невсткою. Ученіе еретиковъ имло начало свое, какъ полагаютъ, въ ученіи и посягало на вс основы — христіанства, отвергая Троицу и догматъ воплощенія. Тогда-то явился противникъ этой ереси, богато вооруженный богословскими познаніями, необходимыми для борьбы: это былъ Іосифъ Волоцкій, основатель Волоколамскаго монастыря. Онъ нависалъ книгу въ 16 главахъ противъ этой ереси, извстную подъ именемъ Просвтителя и только недавно напечатанную ученымъ духовенствомъ Казани. Дйствуя противъ не признававшихъ Новаго Завта, онъ ссылался только на Ветхій и долженъ былъ приводить доводы разума. Такъ объясняетъ онъ догмать пресвятой Троицы, выводя его изъ образа человка, созданнаго во образу Божію:
‘Слушай, какъ человкъ былъ создавъ во образу Божію и по подобію: по образу — не о плоти говорится: плоть покрывало, создана и мертва и видима, а Богъ невидимъ. По образу говорится о невидимомъ въ человк, а невидимое въ немъ есть душа, слово и духъ: по образу Божію въ человк душа, она же называется и умомъ и подражателемъ бываетъ Богу… Душа умна и называется отецъ, слово же рождается отъ души и называется сынъ. И духъ всходитъ, имя общее сопребываніе, нераздльное съ душею и съ словомъ, и какъ Отецъ и Сынъ и Духъ Святый безсмертенъ и безконеченъ, такъ и человкъ, по образу Божію созданный, носитъ въ себ Божіе подобіе, душу, слово и умъ.
‘Еще по образу же разумется самовластное и обладательное въ человк: какъ Бога никто не выше, такъ и на земл никто не выше человка: Богъ сотворилъ его обладающаго всмъ во подобію Божію, значитъ быть человку милостиву, щедру ко всмъ, паче же ко врагамъ, какъ Богъ сіяетъ солнцемъ Своимъ на злыхъ и на благихъ’.
Въ XV вк начала ослабвать у насъ монастырская жизнь. Причиною этого было то обстоятельство, что монастыри были окружены слишкомъ богатыми угодьями и обрядъ монастырской службы осиливалъ слишкомъ жизнь духовную. Этимъ недостаткамъ хотлъ пособить питомецъ Кирилло-Блозерской обители Нилъ, прозванный Сорскимъ отъ протекавшей тамъ рки Сорки, при которой онъ основалъ свою обитель. Съ Аонской горы онъ перенесъ къ намъ житіе скитское и основалъ первый скитъ для возстановленія духовной жизни въ нашихъ обителяхъ. Онъ написалъ книгу объ осьми помыслахъ, подражая творцамъ подобнаго же сочиненія св. Нилу и Кассіану. Въ этой книг онъ предложилъ средства для духовной борьбы съ тни помыслами, отъ которыхъ рождаются вс страсти и пороки человка. Онъ изслдываетъ страсть въ ея зародыш и преслдуетъ ее черезъ пять ступеней до полнаго ея развитія, въ которомъ гибнетъ душа ей преданная. Въ этихъ изслдованіяхъ психологъ ногъ бы найти превосходныя для себя указанія, а писатель, занятый анализомъ души,— врное руководство. Эти глубокомысленныя созерцанія Нилъ Сорскій почерпнулъ въ тхъ самоуглубленіяхъ души своей, которыя онъ такъ описываетъ:
‘Кій языкъ изречетъ? Кій же ли умъ скажетъ? Кое слово изглаголетъ? Страшно бо, воистинну страшно и паче слова. Зрю свтъ, его же міръ не имать, посред келліи на одр сдя, внутрь себе зрю Творца міру и бесдую, и люблю, и ямь, питаяся добр единымъ Боговидніемъ, и соединився Ему, небеса превосхожду: и се вмъ извстно и истинно. Гд же тогда тло, не кмъ’.
Замчательно, что Нилъ, говоря о другихъ помыслахъ, кром унынія, выражается или словами Писанія, или словами отцовъ церкви, когда же говоритъ о помысл унынія, то по большей части выражается собственными словами: не потому ли такъ, что этотъ помыселъ особенно сроденъ русскому человку, и что Нилъ наблюденія надъ нимъ могъ производить и въ самомъ себ, и въ близкихъ ему соотчичахъ. Извстно, до какихъ крайностей доводитъ русскаго человка этотъ помыселъ. Вотъ слова Нила:
‘Не малъ нашъ подвигъ на духъ скорбный, понеже вметаеть душу въ погибель и отчаяніе. Если скорбь отъ человковъ будетъ, подобаетъ благодушно претерпвать ее, и молиться за оскорбившихъ, зная, что не безъ Божія Промысла все съ нами случается и что все на пользу посылаетъ намъ Богъ… Полезна намъ можетъ быть одна только скорбь — о грхахъ нашихъ, и то съ надеждою и покаяніемъ. Скорбь же праздную надобно отметать отъ сердца, наравн съ прочими злыми страстями, потому что она творитъ душу пустою и унылою, и некрпкою, и нетерпливою къ молитв, и лнивою къ чтенію’.
‘Но если уныніе укрпится въ насъ, великій подвигъ предстоитъ душ: лютъ его духъ, самый тяжелый, сопряженный съ духомъ скорбнымъ. A тмъ, которые пребываютъ въ безмолвіи, рать на него належитъ великая. Когда жестокія его волны встаютъ на душу, въ тотъ часъ и не мнитъ человкъ, чтобъ можно ему было когда-нибудь отъ нихъ избавиться. Ему приходитъ на мысль, что и Богъ оставилъ его, и не печется о немъ боле, и что его одного только и оставилъ Онъ, и что съ другими того не бываетъ, что съ нимъ, и тогда все благое кажется ему мерзкимъ’.
Такъ въ XV вк Іосифъ Волоцкій представляетъ борьбу съ ересью, а Нилъ Сорскій — борьбу со страстями, но между XV и XVI вками мы встрчаемъ дятельнаго и трудолюбиваго писателя, митрополита Даніила. Будучи рожденъ и воспитавъ для духовной и пустынной жизни, онъ не былъ способенъ къ жизни практической и, рано оставивъ престолъ митрополіи, удалился въ келію Волоколамскаго монастыря, гд написалъ много квитъ, и теперь хранимыхъ въ его библіотек. Изъ двухъ оставленныхъ имъ огромныхъ книгъ словъ и посланій, въ первой онъ занимался ршеніемъ многихъ догматическихъ вопросовъ православной церкви. Замчательный историческій методъ, имъ употребляемый при ршеніи этихъ вопросовъ,— методъ, изъ котораго видна его огромная начитанность въ Писаніи я въ твореніяхъ св. отцовъ. Обыкновенно онъ ставитъ сначала положеніе, или истину, признанную церковью, и затмъ приводитъ все, что къ ней относится, изъ Ветхаго и Новаго Завта, изъ богослужебныхъ книгъ, изъ каноновъ и правилъ церковныхъ, изо всхъ отцовъ церкви вселенской и русской, слдуя историческому порядку. — Въ заключеніе онъ уже собственными словами извлекаетъ сущность изъ всего сказаннаго, присоединяя къ тому иногда и свои доказательства. Такой методъ, конечно, долженъ бы быть правятъ въ любой наук, ибо онъ со всей обширностью историческаго изученія вопроса соединяетъ и самостоятельную силу собственнаго изслдованія.
Такъ въ слов о двухъ существахъ въ Іисус Христ, Божественномъ и человческомъ, Даніилъ приводитъ отрывокъ изъ извстнаго слова Иларіонова вмст съ тми источниками, откуда оно было заимствовано, самъ же прибавляетъ къ прочимъ изслдованіямъ свое наблюденіе надъ двумя важными событіями изъ жизни Спасителя: Преображеніемъ и Гесиманіею. ‘На авор, говоритъ Даніилъ, Іисусъ показалъ Божество свое во всемъ свт и величіи славы, въ Гесиманіи — тугою и скорбію свое человчество, и при обоихъ событіяхъ свидтели были одни и т же: апостолы Петръ, Іоаннъ и Іаковъ’.
Посланія Даніиловы были написаны многимъ духовнымъ и свтскимъ лицамъ, ему современнымъ, и направлены противъ суеты свтской. Въ одномъ изъ этихъ посланій такъ изображаетъ онъ состояніе души въ пустын: ‘Великую пользу приносить пустыня, утишая ваши страсти: молчаніе есть начало очищенію души. Ни языкъ не говоритъ человческаго, ни очи не видятъ красоты тлесной, ни уши, слыша псни, не измняютъ душевной сил, нтъ глаголовъ людей глумящихся и смшливыхъ, имющихъ обычай разрушать душевную крпость. Умъ, не разсыпаемый вншними чувствами, въ міръ не растекается, а восходитъ къ себ, черезъ себя же на помышленіе о Бог и тмъ осіянный и блистающій, пріемлетъ забвеніе самаго естества…. Ни пища, ни одежда, ничто земное его не тревожитъ… Все свое тщаніе устремляетъ онъ на стяжаніе Божественныхъ заповдей и вчныхъ благъ’.
Несмотря однако на такое влеченіе къ пустын, Даніилъ сознавалъ уже потребность эпохи новой и признавалъ необходимость заботъ объ обновленіи гражданскаго строя Россіи, но отклонялъ отъ себя всякое участіе въ этомъ. Въ посланіи къ Мятежелюбцу онъ такъ объ этомъ выражается: ‘И ты со мною, гршнымъ и худымъ инокомъ Даніиломъ, совта о семъ не имй: еже бы высоту небесную увдти, и глубину морскую измрити, и концы земные обтицати и исчислити, и озерамъ и ркамъ каменныя стезя художьствовати, и весь міръ строити, и якожъ въ кругъ нкый вселенную всю объяти, и всхъ въ единъ нравъ привести и отъ всея поднебесныя неправду, и лукавство, и всякое зло хитрьство изгнати не навыклъ есмь: понеже безуменъ и окаяненъ есмь человкъ и недлатель ни которому благу, но точію божественныя писанія глаголю слышащимъ и пріемлющимъ и хотящимъ спастися…’
Одновременно съ митрополитомъ Даніиломъ дйствовалъ митрополитъ Макарій. Будучи еще архіепископомъ въ Новгород, Макарій воспользовался сланными его писцами, собралъ и переписалъ подъ своимъ руководствомъ Великія Четіи-Минеи, 12 огромныхъ фоліантовъ, содержащихъ въ себ полную энциклопедію богословскихъ и отеческихъ книгъ съ житіями святыхъ вселенской и русской церкви. При каждомъ житія находится ежедневный прологъ, или поученіе, нравственное и душеполезное. Въ немъ благочестивый Русскій находилъ духовную насущную пишу. Это собраніе Макарій завщалъ новгородскому Софійскому собору. Другое подобное и еще боле умноженное переписалъ онъ руками тхъ же писцовъ и подъ своимъ собственнымъ пересмотромъ для московскаго Успенскаго собора. Это двоякое сокровище показываетъ, какъ богата была уже тогда наша церковь славянскими переводами всхъ твореній отцовъ церкви и оригинальными сочиненіями.
Въ XVI вк начали вторгаться въ Россію: съ Запада — ученія иностранныхъ церквей и разныхъ еретическихъ сектъ, астрологическіе и другіе предразсудки, съ Востока — ученіе магометанское и разные обычаи, вредные для нравственности народной. Тогда явился у насъ воинъ, вооруженный для побдоносной борьбы со всми лжеученіями, вредившими православной вр. То былъ Максимъ Грекъ, уроженецъ Албаніи, питомецъ университетовъ Парижскаго, Падуанскаго и другихъ. Въ Париж онъ учился у славнаго Филолога Ласкариса и воздаетъ Французамъ похвалу за учрежденіе у себя всемірнаго средоточія человческаго образованія. Въ Венеціи онъ зналъ знаменитаго типографщика Альда Мануція. Во Флоренціи онъ бывалъ на проповдяхъ Іеронима Савонаролы, отзывался о немъ съ большимъ сочувствіемъ, разсказывалъ о той чудесной перемн, которую онъ совершилъ своимъ словомъ въ нравахъ народа, передавая такія подробности, которыя были неизвстны по западнымъ источникамъ. Максимъ предаетъ публичному позору папу Александра VI и его клевретовъ, которые осудили на казнь Савоваролу и двухъ его товарищей. Нашъ инокъ готовъ бы былъ признать ихъ святыми, если бы они не принадлежали Римской церкви.
Подвизаясь на поприщ полемическаго богословія, Максимъ оставилъ намъ огромный фоліантъ сочиненій подобнаго содержанія. Особенно замчательно то изъ нихъ, которое ратуетъ противъ астрологіи. Извстно, какъ этотъ предразсудокъ господствовалъ на Запад даже въ XVII и XVIII вк, какъ величайшіе умы были имъ одержимы, какъ славный герой Тридцатилтней войны, Валленштейнъ, благодаря астрологіи, погубилъ свою славу. Поздне и у насъ астрологія появилась при двор, но уже въ XVI вк церковь, въ лиц Максима и другихъ, обличала это суевріе.
Превосходно Максимово слово противъ нестроенія и безчинія царей и властелей послдняго вка сего. Извстно, какъ Европа страдала повсюду отъ злоупотребленій державной власти, сосредоточившейся въ рукахъ отдльныхъ лицъ. Еще въ XV вк Италію тиранили герцоги, Францію — Людовикъ ХІ, въ ХІ вк въ Англіи славился своею кровожадностію Генрихъ VIII, въ Даніи Христіернъ II. Максимъ направилъ сильное слово противъ тиранніи. Онъ воображаетъ себя путникомъ, встрчающимъ по дорог величавую царственную жену, въ траурной одежд, съ печальнымъ видомъ и со слезами на глазахъ. Онъ спрашиваетъ ее: кто она? — и долго, долго не можетъ получить отвта, во посл многихъ усилій и настояній слышитъ изъ устъ ея, что имя ей Василія, царская власть, что она дочь Всевышняго, и что трауръ и скорбь ея — по томъ позор, какому предаютъ ее властители сего вка. ‘Какъ достойно всплакать объ нихъ, говоритъ она, которые больны такимъ безчувствіемъ и прогнвляютъ Вышняго Бога, сподобившаго ихъ столь великой чести и славы’. Она указываетъ на чашу въ рук Господа, полную вина нераствореннаго, то есть ярости нестерпимой и гнва,— чашу, изъ нея же пьютъ вс гршные земли, которые благочестивый царскій санъ растлваютъ и досаждаютъ Богу всякою своею неправдою и лихоимствомъ, чьи ноги скоры на пролитіе крови въ порыв неправеднаго гнва и зврской ярости.
Съ особенною скорбью вспоминаетъ она, что нтъ у нея теперь обручниковъ по ревности Божіей, какихъ имла древле. ‘Не имю, говоритъ она, Самуила, ополчившагося со дерзновеніемъ на Саула преслушника. Не имю Наана, избавившаго Давида отъ паденія. Не имю ревнителей, подобныхъ Иліи и Елисею, не побоявшихся царей Ассирійскихъ. Не имю Амвросія, чуднаго архіерея Божія, который не устрашился высоты царства еодосія Великаго. Не имю Василія Великаго, возсіявшаго въ святын и во всякой премудрости и своими ученіями ужасившаго гонителя Валента. Не имю Іоанна Златаго языкомъ, изобличившаго сребролюбивую царицу Евдокію. Не вдовствующей ли жен подобная, сижу я при пустомъ пути окаяннаго вка ныншняго, лишенная такихъ поборниковъ и ревнителей? Участь моя, о путникъ, достойна рыданій многихъ’.
Это слово, вроятно, написано Максимомъ еще въ то время, когда митрополитъ Филиппъ не претерплъ мученія отъ Іоанна за смлое слово истины.
Жидовское ученіе, опровергнутое Іосифомъ Волоцкимъ и подавленное правительствомъ въ XVI вк, возникло у насъ съ новою силою и посягало не только на основы вры, но даже на основы жизни общественной и семейной. Оно подкапывалось подъ зданіе государства и разрывало вс связи нравственныя, соединявшія дтей съ родителями. Это ученіе, извстное у насъ подъ имемъ ереси еодосія Косаго, проникло въ среду простаго народа и дйствовало тайно въ глубин народной жизни. Тогда возсталъ противъ этого ученія инокъ Отенской пустыни Зиновій, ученикъ Максима Грека. Въ обличеніе ереси Зиновій написалъ 56 бесдъ между людьми простыми, не одни богословскіе доводы находимъ мы въ этомъ сочиненіи, во и логическія доказательства бытія Божія и Пресвятой Троицы. Еретикъ, между прочимъ, говорилъ, что разумъ въ первомъ человк открылся со времени его паденія, когда онъ, вкусивъ отъ запрещеннаго древа, сталъ разумть добро и зло. Съ этимъ ученіемъ согласна философія Гегеля. Но Зиновій опровергалъ его, говоря, что Адамъ еще до паденія обнаружилъ великій разумъ и премудрость въ изобртеніи языка при созерцаніи животныхъ и призваніи жены.
Въ XVII вк борьба въ вашей церкви еще сильне разрослась. Она имла два средоточія: одно на юг, другое — нa свер. Кіевъ и Москва подавали руку другъ другу въ соединенномъ дйствіи на противниковъ церкви. Еще въ конц XVI вка явилось въ Кіев училище. Его возникновеніе окрпло въ политическихъ буряхъ южной Руси. Въ XVII вк оно было обязано своимъ процвтаніемъ Петру Могил, Волошскому князю, человку высокаго современнаго образованія, принесшему своя огромныя средства, и умственныя и матеріальныя, въ жертву православію. Кіевскія школы дятельно сносились съ Западомъ и образовали у насъ множество ученыхъ богослововъ, дйствовавшихъ въ XVII и XVIII вкахъ. Отсюда вышли: Димитрій Ростовскій, Стефанъ Яворскій, еофанъ Прокоповичъ и другіе.
Кіевъ привлекалъ къ намъ и ученыхъ Запада во имя православія. Изъ Кёнигсберга вышелъ Пруссакъ Адамъ Черниковъ, посл долгихъ странствій и разысканій по университетамъ и библіотекамъ Запада о догмат исхожденія Святаго Духа, явился къ намъ съ огромнымъ изслдованіемъ въ пользу истины, какъ ее исповдуетъ православная церковь.
Религіозной и нравственной сил кіевскихъ школъ мы обязаны присоединеніемъ къ намъ Малороссіи.
Москва строго и пристально слдила за кіевскою борьбою и устраняла то, что могло быть противно истин, не сродной человку возможности заражаться даже и тмъ, противъ чего онъ ведетъ борьбу. Но кром того у Москвы было свое широкое поприще для полемической дятельности: она должна была бороться съ внутренними расколами, возникшими по случаю исправленія церковныхъ книгъ. Сюда относятся творенія патріарховъ русской церкви. Независимо отъ внутренней борьбы, Москва должна была вести еще борьбу вншнюю, съ римскимъ католичествомъ, которое въ лиц іезуитовъ вторгалось къ вамъ и вносило свои ученія, волновавшія народъ. Таковъ былъ споръ при патріарх Іоаким о времени пресуществленія Евхаристіи. Спорили даже простолюдины и женщины на рынкахъ московскихъ,— такъ сильна была религіозная дятельность въ русскомъ народ.
Чтобы дать понятіе о томъ, какъ ваши патріархи разумли связь между церковью и народомъ, приведемъ слова изъ творенія патріарха Іоакима Цвтъ духовный:
‘Есть бо сія святая церковь, въ ней же едина вра во Христа Господа… Въ церкви есть видти общій смыслъ всего народа и государства, общій въ вр святй разумъ, общее святыхъ Отецъ ученіе, и чинное въ обычаи преданія содержилище, единъ гласъ… аще ли единъ гласъ, и едино умствованіе’.
Послднимъ представителемъ древней Руси въ религіозномъ отношеніи былъ святитель Ростовскій Димитрій. Онъ соединяетъ древнюю Русь съ новою. Строгій обличитель и противникъ раскола въ его Розыск о Брынской вр, онъ вынесъ изъ древней Руси вру чистую и правую. Для народа русскаго онъ написалъ любимую его книгу, Четіи-Минеи или житія святыхъ вселенской церкви, гд изобразилъ примры христіанской жизни для людей всякаго званія отъ царей до простолюдиновъ. Въ жизни своей онъ выражалъ большое сочувствіе къ искусству, особенно къ музык и пнію. По части драматической поэзіи онъ писалъ опыты мистерій, которыя положили основаніе нашему театру. Въ своемъ Алфавит духовномъ Димитрій выразилъ полное сочувствіе къ наук природы. Онъ говоритъ, что тотъ, кто хочетъ истинно позвать Бога и себя и съ Нимъ любовію соединиться, долженъ прежде познать всю тварь видимую и разумваемую, такъ чтобы ни одна вещь отъ него не утаилась и не приводила его въ недоумніе. ‘Отъ дольняго должно восходить къ горнему. Богъ положилъ всю природу, какъ нкое училище, или зерцало, передъ очами вашими, чтобы мы учась восходили отъ земли къ небу. Если дольняго не познаемъ, то какъ уразумемъ горнее? Отъ разума и познанія рождается вра, отъ вры же заповдей Божіихъ храненіе. Поскольку процвтаетъ разумъ, постольку процвтаетъ и вра’.
Такъ духовный учитель умлъ согласить духовное начало вры, развитое въ древней Руси, съ началомъ разума и науки, котораго требовала древняя Русь.
Обзоръ хода нашего слова въ древнемъ період показалъ намъ, какъ единая идея церкви проникала жизнь нашу и выражалась въ слов. У насъ спрашиваютъ иностранцы, а иногда и Русскіе: гд ваши учрежденія, или институты? и не замчаютъ главнаго, самаго живительнаго для народа, которымъ приготовлено его духовное воспитаніе: это — Церковь.
Правда, въ древней нашей литератур есть и дурная сторона, или изнанка религіознаго періода, въ которой видны невжество, суевріе и предразсудки разнаго рода. Сюда особенно относятся произведенія раскола. Отсутствіе науки было одною изъ главныхъ причинъ, почему и вра впала въ заблужденіе. Въ ныншнее время наши молодые ученые наперерывъ печатаютъ и обличаютъ гласно всю эту подспудную литературу. Сюда относятся изданія Костомарова, Буслаева, Пыпина, Тихонравова и другихъ. Прежде правительство признавало необходимымъ употреблять строгія мры гоненія противъ раскола, чмъ нисколько не достигало цли, а напротивъ его усиливало. Теперь самая лучшая и дйствительная мра къ ослабленію и даже уничтоженію раскола есть обнародованіе его литературы. Печатная гласность одна только можетъ обличить все его неразуміе.
Есть, напротивъ, другія произведенія народа, изъ которыхъ видно, какіе глубокіе корни пустило христіанство въ его жизнь и какъ ясно разуметъ онъ свою вру. Изъ множества другихъ я выберу, для заключенія бесды, только три поэтическія представленія истинъ вры. Они находятся въ тхъ духовныхъ слухахъ, какіе поются самыми темными представителями русскаго народа, слпыми нищими, около храмовъ Божіихъ собирающими вокругъ себя толпы народа.
Вотъ какъ объясняетъ себ русскій простолюдинъ происхожденіе всхъ небесныхъ предметовъ міра и своего собственнаго разума отъ Христа:
Отъ чего у насъ блый вольный свтъ?
Отъ чего у насъ солнце красное?
Отъ чего у насъ младъ свтелъ мсяцъ?
Отъ чего у насъ звзды частыя?
Отъ чего у насъ ночи темныя?
Отъ чего у насъ зори утренни?
Отъ чего у насъ умъ-разумъ?
У насъ блый свтъ отъ Господа,
Самого Христа Царя Небеснаго.
Солнце красное отъ лица Божьяго,
Самого Христа Царя Небеснаго.
Младъ, свтелъ мсяцъ отъ грудей Божіихъ
Самого Христа Царя Небеснаго.
Звзды частыя отъ ризъ Божіихъ
Самого Христа Царя Небеснаго.
Ночи темныя отъ думъ Господніихъ
Самого Христа Царя Небеснаго.
Зори утренни отъ очей Господніихъ
Самого Христа Царя Небеснаго.
У насъ умъ-разумъ Самого Хряста
Самого Христа Царя Небеснаго.
Въ этомъ народномъ сознаніи относительно ума слышенъ отголосокъ апостольскаго слова: умъ Христовъимамы.
A вотъ какъ представляетъ себ русскій народъ послднія минуты жизни человческой, разлученіе души съ тломъ:
Солнышко на закатъ пошло,
Красное закатилося,
Душа съ тломъ разставалася,
Отошедши она тлу поклонилася:
Ты прости мое тло блое,
Теб, тло блое, лежать въ сырой земл,
Станутъ точить тебя, тло, черви сыпучіе,
Сыпучіе, неутолимые,
A мн душ идти къ самому Христу,
Къ самому Христу, Судь праведному.
Какое правильное и спокойно-ясное представленіе смерти заключаетъ въ себ этотъ прекрасный поэтическій образъ! Сколько духовной силы должно быть въ томъ народ, который такъ превосходно разуметъ смерть!
Въ третьемъ поэтическомъ образ изображено все долготерпніе Божіе ко злу, совершенному человчествомъ, истекающее изъ безконечной любви Божіей къ своему лучшему созданію. Этотъ стихъ заимствованъ изъ одного церковнаго слова, встрчающагося въ памятникахъ древней русской словесности подъ заглавіемъ Слово отъ виднія апостола Павла. Здсь сначала солнце жалуется Господу на неправды и беззаконія людей и говоритъ: ‘Вели — и я пожгу ихъ, чтобы не творили зла’. Господь укрощаетъ солнце своимъ собственнымъ терпніемъ. Мсяцъ и звзды жалуются потомъ на ужасы, ночью совершаемые людьми, и готовы погубить ихъ, но Богъ и ихъ успокоиваетъ. Море и рки о томъ же вопіютъ къ Господу. Наконецъ земля жалуется боле всхъ. Отсюда-то заимствованъ народный стихъ, извстный у насъ подъ именемъ Плача земли передъ Богомъ:
Разступилась, расплакалась
Матушка сыра-земля
Передъ Господомъ Богомъ:
Тяжелъ-то мн, тяжелъ, Господи, вольный свтъ,
Тяжел многогршниковъ, бол беззаконниковъ.
Речетъ же Господь сырой земл:
Потерпи же ты, матушка сыра-земля!
Не придутъ ли рабы гршники
Къ самому Богу съ чистымъ покаяніемъ?
Ежели придутъ, прибавлю я имъ свту вольнаго,
Царство небесное.
Ежели не придутъ ко Мн, къ Богу,
Убавлю я имъ свту вольнаго,
Прибавлю я имъ муки вчныя.
Такъ воображаетъ себ милосердіе Господне народъ, воспитанный церковью кроткою и милостивою.
Ни въ чемъ такъ не сказалась вра русскаго народа въ послднее время, какъ въ двухъ прекрасныхъ явленіяхъ его новой современной жизни: въ терпніи, съ какимъ онъ ждалъ и ждетъ своей свободы, и въ стремленіи отрезвиться отъ своего пагубнаго порока.
Но мы все еще ждемъ большаго, все еще съ желаніями вопіемъ: ‘когда-то совершится въ насъ великое? когда смя, посянное вками, выростетъ и созретъ въ жатву? когда идея церкви оживетъ во всхъ сословіяхъ народа, и тайна жертвы, совершаемой ежедневно въ вашихъ храмахъ, обнаружится и явится вполн въ вашей жизни?

ЛЕКЦІЯ 3.

Періодъ древней Руси совершилъ великое дло, положивъ религіозную основу въ жизни русскаго народа, во заключалъ въ себ и большіе недостатки, которые состояли въ злоупотребленіяхъ еократіи и въ отсутствіи развитія человческой личности. Вотъ гд были причины, почему ни наука, ни искусство, ни свобода гражданская не могли у насъ развиваться: орудіемъ для ихъ развитія служитъ лицо человка, а оно совершенно исчезало въ безличности древней общинной жизни. Въ этомъ отношеніи мы не могли обойтись безъ содйствія западной Европы и обратились къ ней, лишь только получили возможность.
Первая страна, съ которою сблизило насъ человческое образованіе, была Италія. Она радушно и гостепріимно отвчала на наши требованія, не такъ, какъ другія страны. Первыя сношенія ваши съ Италіею относятся ко времени Флорентинскаго собора, слдовательно къ 1437 году. Одинъ изъ духовныхъ сопутниковъ измнника Исидора, Симеонъ, передалъ вамъ сказанія о самомъ собор и съ большимъ сочувствіемъ отозвался о Флоренціи и ея великолпномъ соборномъ храм. Другой товарищъ его, Аврааміи, съ изумленіемъ и простодушіемъ разсказываетъ про мистерію Благовщенія, которую видлъ въ одномъ изъ городскихъ монастырей. Вроятно, разсказы русскихъ странниковъ объ Италіи и ея архитектурныхъ памятникахъ возбудили въ вашихъ соотчичахъ желаніе украсить Москву чмъ-нибудь подобнымъ. Какъ только Россія свергла съ себя Татарское иго при Іоанн III, къ намъ, по нашему зову, явились италіянскіе художники. Нашъ прекрасный и воздушный Кремль былъ первымъ плодомъ нашего художественнаго сближенія съ Италіею. Въ построеніи храмовъ Божіихъ мы принуждали италіянскихъ зодчихъ строго держаться древняго Византійскаго стиля. Замчательно, что строитель Успенскаго собора въ Москв, болонецъ Аристотель Фіоравенти, былъ однимъ изъ архитекторовъ, участвовавшихъ въ довершеніи венеціанской церкви св. Марка, строенной въ византійскомъ стил. Прежде чмъ строить Успенскій соборъ, онъ долженъ былъ осмотрть соборъ владимірскій. Но когда мы ршились строить памятникъ въ честь идеи государственной, выразившейся въ московскомъ единодержавіи, мы дали свободу красот италіянскаго зодчества,— и Кремль явился полнымъ отблескомъ этой идеи.
Не такъ были благосклонны, какъ Италія, другія страны къ вашему стремленію принять дары европейскаго образованія. Германія особенно оказалась къ намъ враждебною. Когда Іоаннъ IV, черезъ саксонца Шлитта, просилъ Карла V на Аугсбургскомъ сейм прислать ученыхъ и художниковъ въ Россію, Карлъ изъявилъ свое согласіе, но съ условіемъ, чтобы Россія за даръ науки и искусства приняла римско-католическую вру. Городъ Любекъ заключилъ въ тюрьму всхъ ученыхъ и художинковъ, желавшихъ хать въ Россію. Когда датскій король Христіернъ III, по просьб Іоанна IV, прислалъ къ намъ книгопечатниковъ для учрежденія въ Москв типографіи, съ ними присланы были отъ Христіерна дв книги: Лютеросъ Катихизисъ и Аугсбургское исповданіе, для перевода ихъ на русскій языкъ я распространенія по всей Россіи. Такимъ образомъ, вс орудія западнаго образованія предлагаемы были намъ цною измвы убжденіямъ совсти. Будемъ ли мы обвинять вашихъ предковъ за то, что они не захотли такою цною купить европейское образованіе и считали вру несокрушимою основою русской жизни?
Поздне Борисъ Годуновъ имлъ мысль учредить въ Москв университетъ и пригласить для того иноземныхъ ученыхъ, но духовенство оказало этому препятствіе, заявивъ, что черезъ смшеніе языковъ оно боится смшенія понятій и страшится за единство нашей вры. еократія въ лиц духовенства положила преграду первой попытк образованія.
Въ XVII вк кіевскія духовныя училища посылали своихъ ученыхъ въ западные университеты, но тамъ несоглашались допускать ихъ къ наук иначе, какъ съ условіемъ перемнить вру. Кіевское начальство позволяло даже молодымъ искателямъ званія принимать наружно чуждую вру для того, чтобы хитрымъ обманомъ похищать науку.
Когда Петръ Великій отправился въ Голландію учиться кораблестроительному искусству, патріархъ Адріанъ писалъ къ нему, что не слдъ новому Израилю якшаться съ чуждыми народами.
Вс эти событія и на Запад, и у насъ доказываютъ, что въ то время еще не выработалась терпимость мысли. Потребны были Вароломеевская ночь и Тридцатилтняя воина, надобно было потокамъ человческой крови омыть Европу, чтобы достичь свободы совсти, перваго условія полнаго человческаго образованія. У насъ наука стала доступна тогда, когда мы могли получить ее не измняя вр. Не даромъ Петръ и Лейбницъ были современники.
Въ религіозномъ період злоупотребленіе еократическаго начала препятствовало развитію человческой личности вообще. Личный элементъ могъ въ немъ развиваться только въ лиц государя, или инока. Въ настоящей бесд мы разсмотримъ этотъ элементъ въ твореніяхъ названныхъ двухъ личностей, а въ конц періода увидимъ, какъ эти личности столкнулись враждебно между собою.
Творенія русскихъ государей начинаются славною воинственною рчью Святослава. Нельзя допустить, чтобы эта рчь была сочиненіемъ лтописца-инока. Здсь въ каждомъ слов и до сихъ поръ слышится душа русскаго воина.
‘Уже намъ нкамо {Некуда.} ея дти! {Дться.} волею и неволею стати противу, да не посрамимъ земл Русскі, во ляжемъ костьми: мертвый бо срама не имутъ. Аще ли побгнемъ, срамъ имамъ, не имамъ убжати, но станемъ крпко, азъ-же предъ вами пойду, аще моя глава ляжетъ, то промыслит собою’. — И рша вои: ‘идеже глава твоя, ту и свои главы сложимъ’.
Въ этихъ словахъ, дышащихъ воинскою честью и любовію къ земл Русской, покоится зародышъ вашего физическаго могущества и предвидится огромность того пространства, которое завяли на земл наши предки.
За рчью Святослава слдуетъ молитва святаго Владиміра. Въ Кіев, въ волнахъ Днпра, пріемлетъ крещеніе народъ русскій. На берегу креститель его Владиміръ подъемлетъ руки къ небу и произносить молитву:
‘Боже, створивый небо и землю! призри на новыя люди сія, и даждь имъ, Господи, увдти Тобе истиньнаго Бога, яко же увдеша страны христьянскыя, утверди и вру въ нихъ праву и несовратьну {Несовратимую.}, и мн помози, Господи, на супротивнаго врага, да надяся на Тя и на Твою державу, побжу козни его’.
Если въ рчи Святослава мы видли зародышъ физическаго могущества вашего, то въ молитв Владиміра видимъ зародышъ нравственной силы и духовнаго просвщенія русскаго народа.
Ярославъ, сынъ Владиміра, сялъ, какъ говоритъ лтописецъ, на той почв, которую взоралъ его отецъ, смена книжнаго просвщенія и вмст съ наслдниками своими далъ русскому народу Русскую Правду. Въ этомъ первомъ нашемъ законодательномъ памятник выразился общинный духъ народа. Это не кабинетное сочиненіе юрисконсульта-мыслителя, но слово живаго обычая, положенное на хартію. По смыслу этого древняго законодательства твердый законъ живетъ въ добрыхъ нравахъ народа: ‘твердый законъ норовъ добръ’.
Въ Поученіи дтямъ внука Ярославова, Владиміра Мономаха, мы видимъ образецъ христіанскаго воспитанія въ древнемъ княз удльной Руси. Дятельная борьба съ варварами Половцами, охота на дикихъ зврей и миротворное посредничество между враждующими князьями составляютъ содержаніе всей его жизни. Озаренный высшей истиною, онъ сознаетъ пороки своего народа, и особенно нашу русскую лнь, которую пять разъ преслдуетъ въ своемъ краткомъ поученіи. Выдаются и наши хорошія качества: ваше гостепріимство, которымъ мы заискивали въ добромъ мнніи другихъ народовъ, наше умніе говорить хорошо на иностранныхъ языкахъ, изъ которыхъ на пяти говорилъ отецъ Владиміра, Всеволодъ, и тмъ привлекалъ къ себ сочувствіе иныхъ народовъ. Но надъ всми качествами возвышается кротость, воспитанная христіанствомъ и ясно видная въ благородномъ отвращеніи къ пролитію человческой крови. На Запад,несмотря на человколюбивыя и краснорчивыя рчи Ламартина, Виктора Гюго и другихъ противъ смертной казни, гильотина до сихъ поръ еще не упразднилась. A у насъ уже въ начал XII вка, въ Поученіи Мономаховомъ, мы читаемъ слдующія золотыя слова:
‘Ни права, ни крива не убивайте, ни повелвайте убити его, аще будетъ повиненъ смерти, а душа не погубляете никакоя же хрестіяны’ (Ни праваго, ни виноватаго не убивайте, ни повелвайте убить его, если и будетъ достоинъ смерти, то не губите ни какой души христіанской).
Въ послднихъ годахъ удльнаго періода славенъ былъ великій князь Василій Темный, несчастная его жертва, своимъ посланіемъ защитившій православіе Русской Церкви противъ навта Исидора, измнившаго ему на Флорентинскомъ собор.
Въ древнемъ нашемъ період нтъ писателя, въ которомъ личность человка такъ сильно проявилась бы и въ дух сочиненій и въ саномъ слог, какъ Іоаннъ Грозный. Изученіе его характера въ исторіи не можетъ бытъ полно безъ изученія его словесныхъ произведеній. Митрополитъ Макарій и вельможа Иванъ Бльскій могли содйствовать его образованію, но всего боле онъ обязанъ былъ своему собственному генію, а Форма, въ которой этотъ геній выразился, принадлежитъ духу вка. Обширныя свднія въ богословіи, огромная начитанность въ твореніяхъ отцовъ церкви, діалектика самая тонкая и хитрая, иронія рзкая и безпощадная, языкъ то мертвый славянскій, то живой народный, устный,— составляютъ отличительныя черты Іоанна, какъ писателя. Литературная его дятельность выразилась преимущественно въ полемик, до которой онъ быль страстный охотникъ. Исторія сохранила его запальчивыя богословскія пренія съ іезуитомъ Антоніемъ Поссевиномъ. Нельзя не припомнить, какъ, пріхавъ въ одинъ маленькій лифляндскій городокъ Кокенгузенъ, онъ тотчасъ послалъ за лютеранскимъ пасторомъ, чтобы съ нимъ поспорить о вр. Ему было 24 года, когда онъ написалъ посланіе къ Максиму Греку о ереси Матвя Бахмина, въ которомъ обнаружилъ глубокія богословскія познанія.
Но особенно славны дв его полемики: одна противъ князя Андрея Курбскаго, другая — противъ русскихъ монастырей.
Литературный поединокъ между царемъ и его бояриномъ принадлежитъ къ числу рзкихъ особенностей нашей древней русской словесности. Личность Курбскаго представляетъ одно изъ яркихъ исключеній въ древней русской жизни, но съ тмъ вмст подтверждаетъ истину нашего замчанія, что личность человка древнерусскаго когда развиваться свободно только черезъ отторженіе отъ великой русской общины. Если бы Курбскій не измнилъ Іоанну, мы не имли бы ни его записокъ, которыя представляютъ столь богатый матеріалъ для исторія Іоанна, ни краснорчивыхъ его писемъ, которыми онъ сражался съ самоволіемъ Грознаго. Потомокъ князей ярославскихъ, герой казанскаго похода, пожалованный въ бояре Іоанномъ, въ два мсяца одержавшій восемь побдъ въ войну ливонскую, Курбскій, боясь опалы и казни за проигранную Литовцамъ битву, внезапно бжалъ въ Литву къ королю Польскому и оттуда изъ Вольмара прислалъ первое обличительное посланіе къ Іоанну съ слугою своимъ, Василіемъ Шибановымъ. Курбскій грозно обвинялъ Іоанна въ казни и ссылк невинныхъ, вопіющихъ на него къ Господу.
Отвтъ Іоанновъ есть образецъ самой тонкой и хитрой діалектики. Этимъ орудіемъ онъ разбиваетъ въ пухъ своего противника, и перебирая все посланіе Курбскаго по періодамъ и даже выраженіямъ, уничтожаетъ его совершенно. Съ какою убійственною и рзкою ироніею, приводя тексты изъ Священнаго Писанія, онъ упрекаетъ Курбскаго въ томъ, что предпочелъ спасеніе тла спасенію души и не принялъ отъ руки владыки своего добровольной казни! Вотъ слова Іоанна: ‘Почто, княже, единородную свою душу отверглъ еси? Что даси измну на ней въ день страшнаго суда? Чесо на тл душу вредалъ еси? Аще праведенъ и благочестивъ еси по твоему гласу, почто убоялся еси неповинныя смерти, еже всть смерть, во пріобртеніе? Апостолъ Павелъ глаголетъ: ‘Всяка душа владыкамъ предержащимъ да повинуется: никая же бо владычества еже не отъ Бога учинена суть… Раби, послушайте господей своихъ, не предъ очима точію работающе яко человкоугодницы, но яко Богу, и не токмо благимъ, но и строптивымъ, не токмо за гнвъ, но и за совсть…’. И аще праведенъ еси и благочестивъ, почто не изволилъ еси отъ мене, строптиваго владыки, страдати и внецъ жизни наслдити? Но ради привременныя славы и сребролюбія, и слабости міра сего, все свое благочестіе душевное со христіянскою врою и закономъ попралъ еси… Како же не усрамишися раба своего, Васьки Шибанова?’
Страшно сознаетъ Іоаявъ царское самодержавіе, олицетворенное и сосредоточенное въ немъ самомъ. ‘Яко же родвхомся въ царствія, тако и возрастахомъ и воцарихомся Божіимъ велніемъ и родителей своихъ благословеніемъ свое взяхомъ, а не чужое восхитихомъ’. Съ ужасомъ указываетъ онъ на примры тхъ царствъ, которыя погибли потому, что въ нихъ цари были послушны энархамъ и синклитамъ. ‘Сіе ли ты вамъ совтуешь, говоритъ Іоаннъ, чтобы къ той же погибели прійти? и ее ли убо благочестіе, еже не строити царства?… Иное душу свою спасти, иное о многихъ душахъ и тлесахъ пещися. Ино постническое правленіе, ино общее житіе, ино святительская власть, ино царское правленіе’.
По мннію Іоанна, царское правленіе требуетъ страха, обузданія и конечнйшаго запрещенія… ‘Пророкъ рече: Горе дому, имъ же домомъ жена обладаетъ, горе граду, имъ же мнози обладаютъ. Видиши ли, яко подобно женскому безумію многихъ владніе: аще не подъ единою властію будутъ, аще и крпки, аще и храбры, аще и разумны, но обаче (все таки) женскому безумію подобно есть…’. ‘Россійское самодержавство, говоритъ Іоаннъ, изначала сами владютъ всми царствами, а не бояре и вельможи’.
Ревнивость Іоанна къ боярамъ я вельможамъ выразилась здсь во всемъ ея ужас. Онъ излагаетъ кровавую теорію боярскихъ казней, которыми наполнилъ свое царствованіе, и дерзко приводитъ ей опору изъ словъ Апостола: ‘Овхъ убо милуй разсуждающе, овхъ же страхомъ спасайте’. Казня бояръ, Іоаннъ думалъ спасать ихъ страхомъ, ибо, по его мннію: ‘государи проливаютъ кровь и во святыхъ причитаются’. Созидая единую власть въ себ самомъ, Іоаннъ казнилъ все, въ чемъ только таилась тнь ея. Гнвъ его подъ конецъ посланія весь сосредоточивается на Курбскомъ: ‘Лице же свое, говорить Іоаннъ, не явити намъ до дне страшнаго суда Божія: кто-же убо восхощетъ таковаго Еіопскаго лица видти?’. Но безсиліе иронической насмшки соединяется въ Іоанн съ чувствомъ горькой правды, которою онъ сильне поражаетъ измнника: ‘Не Божія земля тебя отъ себе отгнала, но ты самъ себе отъ нея отторгнулъ еси’.
Отвть Курбскаго Іоанну, въ которомъ онъ называетъ его писаніе широковщательнымъ и многошумящимъ, слабъ въ сравненіи съ Іоанновымъ. Курбскій уклоняется отъ отвта подъ предлогомъ, что мужамъ-рыцарямъ не подобаетъ браниться какъ рабамъ. Іоаннъ въ своемъ возраженія снова гордо сознаетъ свое прирожденное самодержавіе. ‘Народился есми, говоритъ онъ, Божіимъ изволеніемъ, на царств, и не помню того, какъ меня батюшка пожаловалъ благословилъ государствомъ, и возросъ есмя на государств’. Сердито нападаетъ онъ на бояръ и на Сильвестра, духовника своего, за то, что они будто бы мирволили на царство князю Владиміру Андреевичу. Затмъ Іоаннъ тщеславится паденіемъ германскихъ городовъ передъ его державою, и такъ говоритъ: ‘Рекосте: всть людей на Руссіи: некому стоять! и нын насъ нтъ: кто же нын претвердые грады германскіе взимаетъ? Сила Животворящаго креста, побдившая Амалика и Максентія, грады взимаетъ! Не дожидаются грады германскіе браннаго бога, но явленіемъ Животворящаго креста поклоняютъ главы своя’.
Курбскій въ третьемъ своемъ посланіи жарко беретъ сторону Сильвестра, защищая его противъ клеветы Іоанновой и говоря, что грхъ неизцлимый клеветать на правоврнаго христіанина, что это все то же, что клеветать на Духа Святаго. ‘А не еще ли гнусне вымышлять ложь на своего исповдника, который душу его царскую къ покаянію привелъ, грхи его на своей вы носилъ, и, исчистя покаяніемъ, чистаго предъ наичистйшимъ Царемъ, Христомъ Богомъ нашимъ, поставилъ’.
Посланія Курбскаго все выростали въ сил и внутреннемъ значеніи. Правда торжествовала надъ хитроумною, но лживою діалектикой, идея надъ пышнымъ и велерчивымъ словомъ. Превосходно четвертое посланіе Курбскаго. Мы не знаемъ, было ли вызвано оно посланіемъ Іоанновымъ. Можетъ быть, нкоторыя части этой переписки не дошли до насъ. Вотъ начало этого дивнаго посланія:
‘Аще пророцы плакали и рыдали о град Іерусалим и о церкви преукрашенной, отъ каменія прекраснйша созданной, и о сущихъ живущихъ въ немъ погибающихъ, како не достоитъ вамъ зло восплакати о разореніи града Бога живаго, или церкви твоей тлесной, юже создалъ Господь, а не человкъ, въ ней же нкогда Духъ Святый пребывалъ, яже по прехвальномъ покаяніи была вычищена и чистыми слезами взмыта, отъ вся же чистая молитва, яко благоуханно мро, или міамъ, ко престолу Господню восходила, въ ней же, яко на твердомъ основаніи правоврныя вры, благочестивыя дла созидашася, и Царская душа въ той церкви, яко голубица крилы посеребренными между рамія ея блисталася, пречествйша и пресвтлйша злата, благодатію Духа Святаго преукрашена длами, укрпленія ради и освященія тла Христа, и наидражайшею его кровію, ею же насъ откупилъ отъ работы діаволи! Не такова твоя прежде бывала церковь тлесная!’ Отъ сего прекраснаго описанія тлесной церкви царя Курбскій переходитъ къ ужасному его растлнію, и въ заключеніе говоритъ: ‘Воспомяни дни свои первые, въ нихъ же блаженно царствовалъ! Не губи себя и дону твоего… Зачмъ такъ долго лежишь простертъ и храпишь на одр болзненномъ, объятый быль-то сномъ летаргическимъ? Опомнись и воспрянь! Никогда не поздно: самовластіе наше и воля къ покаянію данная и вложенная въ насъ отъ Бога, даже до распряженія души отъ тла, не отъемлется….’
На это посланіе не послдовало отвта. По крайней мр онъ до насъ не дошелъ. Впрочемъ, и отвчать было нечего.
Курбскій продолжалъ свои нападенія на Іоанна въ Запискахъ объ его царствованіи. Эти Записки представляютъ у насъ первый опытъ исторіи государственной, въ которомъ сказывается личность историка. Въ лтописяхъ она скрывалась, здсь она открывается: отсюда ихъ достоинства и недостатки, он писали подъ вліяніемъ страсти, и можетъ быть характеръ Іоанна принесенъ въ жертву личной непріязни къ нему и нравственному воззрнію Курбскаго. Въ обращеніяхъ къ царю онъ указываетъ на необходимость добраго и полезнаго совта не только отъ совтниковъ, но и отъ всенародныхъ человкъ: ‘Даръ духа, говоритъ онъ, дается не по богатству вншнему и не по сил царства, но правости душевной’. Особенно сильно то мсто, гд Курбскій описываетъ перемну нравственную, происшедшую въ Іоанн отъ вліянія его любимыхъ ласкателей.
Ревнивое властолюбіе Іоанна сказалось также въ преніяхъ его съ монастырями. Образчикъ тому мы видимъ въ его посланіи въ Кирилло-Блозерскій монастырь. Не будучи еще въ силахъ употребить насилія, потому что монастыри были подъ охраною народной, Іоаннъ употребляетъ дкую и рзкую иронію, орудіе литературное, которымъ умъ его владлъ превосходно. Чертами злой сатиры онъ изобразилъ изнанку жизни тогдашнихъ монастырей, но, конечно, по этому посланію было бы неврно судить о духовной жизни всхъ вашихъ обителей ХІ-го вка. Посланіе длится на дв половины, рзко другъ другу противоположныя. Въ первой половин Іоаннъ съ лицемрнымъ смиреніемъ покаянія какъ будто обращается къ пустынникамъ и проситъ у нихъ молитвъ и духовной помощи, рисуя ихъ постническіе образы словами Василія Амасійскаго. Но зато въ другой половин, скинувъ съ себя личину смиренія, гордо обличаетъ ихъ въ измненіи иноческихъ уставовъ и въ потворств боярамъ, которые укрывались въ монастыряхъ отъ опалъ и казней Іоанновыхъ и вводили къ нимъ свои мірскіе и любострастные обычаи. Об половины рзко отличаются и въ самомъ слог: первая писана языкомъ славяно-церковнымъ, вторая — чистымъ народнымъ русскимъ. Приведемъ образчики того и другаго.
‘Увы мн гршному! горе мн окаянному! охъ мн скверному! Недостоинъ я нарещися братомъ вашимъ. Сотворите меня яко единаго отъ наемниковъ своихъ: припадаю честныхъ ногъ къ стопамъ вашимъ и милъ ся дю. Писано: свтъ инокамъ Ангелы, свтъ мірянамъ иноки. Подобаетъ вамъ, вашимъ государямъ, насъ заблудшихъ во тьм гордости и сни смертнй прелести тщеславія просвщати: а мн псу смердящему, кого учити, чему наказати, и чмъ просвтити? Самъ бо всегда въ пьянств, въ скверн, въ убійств, въ грабленіи, въ хищеніи, въ ненависти, во всякомъ злодйств… Паче же въ настоящемъ семъ много мятежномъ и жестокомъ времени, кому мн нечистому и скверному и душегубцу учителю быти?… Есть у насъ дома учитель среди насъ Кириллъ… Помните, отцы святіи, нкогда прилучися нкоимъ нашимъ приходомъ къ вамъ, въ пречестную обитель Пречистыя Богородицы и Чудотворца Кирилла… отъ темныя ми мрачности малу зарю свта Божія въ помысл моемъ воспріяти… И азъ гршный вамъ извстихъ желаніе свое о постриженіи, и искушахъ окаянный вашу святыню слабыми словесы. Вы извстисте мн о Боз крпостное житіе: возрадовася скверное мое сердце соокаянною моею душою, яко обртохъ узду помощи Божія своему невоздержанію… Общаніе положихъ съ радостію нигд инд не пострищися, точію въ пречестнй сей обители. И вамъ молитвовавшимъ, азъ же окаянный преклонихъ скверную свою главу и припадохъ къ честнымъ стопамъ преподобнаго игумна тогда сущаго, ему руку положшу на мя и благословившу мене… И мн мнится окаянному, яко исполу есмь чернецъ: аще и не отложихъ всякаго мірскаго мятежа, но уже рукоположеніе ангельскаго образа на себ ношу. И видхъ во приставнщи спасенія многи корабли душевныя лют обуреваемы треволненіемъ, сего ради не могохъ терпти, малодушствовахъ и о своей душ поболхъ….’
Такъ изображаетъ Іоаннъ постническіе образы монаховъ Кирилловой обители: ‘Отъ младыхъ ногтей въ пост… Богови прилюистеся, вкуп же и человческія отбгающе бесды, безмолвію же и уединенію припрягосте себе, градныхъ плищь удаляющеся, вретищемъ же острымъ тло свое удручяюще, и поясомъ жестокимъ чресла своя стязующе, терпливно кости своя оскорбляюще, ложесва же со внутренними чревесы, даже до хребетныхъ костей, ослабяли есте, и яденія убо мягкаго потребы отвергостеся, внутрь же кожу тлесную повлекосте, къ лядвіямъ кудящися прилписти… И что ми взрещи и каяждо подобаетъ? Помяните, елико уста святыхъ лобзаніемъ цловасте! елико священная тлеса объясте! елицы насъ за руц пріямаху! колицы раби Божіи и колнома вашима приплетахуся !’
Внезапно сбросивъ все это кривляніе, исполненное ироніи, Іоаннъ вдругъ переходитъ къ изображенію бояръ, роскошествующихъ въ обители, и мняетъ мертвую краску своей рчи на живую: ‘Есть бо у насъ Анна и Каіяфа, Шереметевъ и Хабаровъ, и есть Пилатъ, Варламъ Собакинъ, понеже отъ царскія власти пославъ, и есть Христосъ распинаемъ, чудотворцово преданіе преобидино!…
‘А Шереметеву какъ назвати братіею? яко у него десятой холопъ, который у него въ кель живетъ, стъ лучше братій, которые въ трапез дятъ. И велицыя свтильницы, Сергій и Кириллъ, и Варламъ, и Димитріи, и Пафнутій, и мнози преподобніи въ Рустй земли, уставили уставы иночьскому житію крпостныя, яко же подобаетъ спастися, а бояре къ вамъ пришедъ, свои любострастные уставы ввели: ино то не они у насъ постриглися, вы у нихъ постриглися, не вы имъ учители и законоположители, они вамъ учители и законоположители. Да, Шереметева уставъ добръ, держите его, а Кирилловъ уставъ не добръ, оставите его. Да сегодня тотъ бояринъ ту страсть введетъ, а иногды иной иную страсть введетъ, да помалу, помалу, весь обиходъ монастырскій крпостной испразднится, и будутъ вси обычаи мірскіе. Вдь по всмъ монастыремъ, сперва, начальники уставили крпкое житіе, да опосл ихъ разорили любострастные. И Кириллъ чюдотворецъ на Симонов былъ, а посл его Сергй, а законъ каковъ былъ, прочтите въ житіи чюдотворцов, и тамо извстно увсте, да тотъ маленько слабость ввелъ, а посл его иные поболши, да помалу, помалу, и до сего якоже и сами видите, на Симонов, кром сокровенныхъ рабъ Божіихъ, точію одяніемъ иноцы, а мірская вся совершаются якоже у чюда быша, среди царствующаго града, предъ вашима очима, вамъ и вамъ видима.
‘А вы ее надъ Воротынскимъ церков есте поставили! ино надъ Воротынскимъ церковь, а надъ чюдотворцемъ нтъ, Воротынской въ церкви, а чюдотворецъ за церковью. И на страшномъ Спасов судищ, Воротынской да Шереметевъ выше станутъ потому: Воротынской церковью, а Шереметевъ закономъ, что ихъ Кириллова крпчае.
‘У Діонисія преподобнаго на Глушицахъ и у великаго чюдотворца Александра на Свири только бояре не стригутся, и они Божіею благодатью процвтаютъ постническими подвиги. У Шереметева и поварня своя. Вдь дати воля царю, ино и псарю, дати слабость вельмож, ино и простому.
‘Самъ Іосатъ, царевъ сынъ, царство остави, и до тоя Сенаридскія пустыни пшь шествова… и съ собою ли царевъ сынъ закомъ принесе, или по пустынному житіе поживе? множае у него было и своихъ Шереметевыхъ. Како и в. князь Святша, прежъ державный в. кляженіе Кіевское и пострижеся въ Печерстмъ монастыр, и пятнадесять лтъ въ вратаряхъ бысть и всмъ работаше знающимъ его… Тако Святіи подвизахуся Христа ради, а у всхъ тхъ своя Шереметевы и Хабаровы были…
‘А то все благочестіе погибло отъ Шереметевыхъ: таковы то Шереметевы!
‘…A нын у насъ Шереметевъ сидятъ въ кель что царь, а Хабаровъ къ нему приходитъ да и иные черьнцы, да дятъ, да піютъ что въ міру, а Шереметсвъ, невсть со сватьбы, невсть съ родинъ, розсылаетъ по кельимъ постилы, коврижки и иные пряные составные овощи, а за монастыремъ дворъ, а на немъ запасы годовые всякіе, а вы ему молчите о такомъ великомъ, пагубномъ монастырскомъ безчиніи. Оставимъ глаголати: поврю вашимъ душамъ. A иніи глаголютъ, будто де и вино горячее, потихоньку, въ келью къ Шереметеву приносили: ино по монастыремъ, и Фряжскіи вина зазоръ, не токмо что горячее. Ино то ли путь спасенія, то ли иноческое пребываніе? Или было вамъ не чмъ Шереметева кормити, чтобъ у него особные годовые запасы были? Милые моя! Кирилловъ досел многіе страны перепитывалъ и въ гладныя времена, а нын и самхъ насъ, въ хлбное время, только бы не Шеремнтевъ прокормилъ, и вамъ было всмъ съ голоду перемерети’.
Такъ преслдуетъ Іоаннъ уничтоженіе равенства сословій, чмъ прежде славились монастыри.
‘Да како Апостолово слово: ‘нсть Еллинъ ни Скиъ, нсть рабъ ни свободь, вси едино о Христ?’ да како едино, коло бояринъ по старому бояринъ, а холопъ по старому холопъ? A Павелъ како Онисима Филимону братомъ нарече, его существеннаго раба? а вы и чужихъ холопей къ боярамъ не ровняете, а въ здшнемъ монастыр ровенство и по се время держалося, холопемъ и бояромъ и мужикомъ торговымъ. И у Троицы, при отц нашемъ, келарь былъ Нифонтъ, Ряполовскаго холопъ, да съ Бльскимъ съ блюда далъ, а на правомъ крылос Лопотало да Варламъ, невсть кто, а княжъ Александровъ сынъ Васильевича Оболенскаго Варламъ на лвомъ: ино смотрите того, коли былъ путь спасенія, холопъ съ Бльскимъ ровенъ, а князя добраго сынъ со странники сверстанъ. A и передъ вашима очима, Игнатій Курачевъ, Блозерецъ, на правомъ крылос, а едоритъ Ступишинъ на лвомъ, да ничмъ былъ отъ крылошанъ не отлученъ, да и вид много того было и досел есть. A въ Правилхъ Великаго Василія написано: ‘аще чернецъ хвалится при людехъ, яко добра роду есмь, и родъ имя, да постится 8 дній, а поклоновъ по 80 на день’. A нын то и слово: тотъ великъ, а тотъ того больши, ино то и братства нтъ: вдь коли ровно, ино то и братство, а коли неровно, которому братству быти? ино то и иноческаго житія нтъ. A нын бояре по всмъ монастыремъ то испразднили своимъ любострастіемъ. Да еще реку сего и страшне: како рыболовъ Петръ и поселянинъ Богословъ, и станутъ судити Богоотцу Давиду, о немъ же рече Богь: ‘яко обртохъ мужа по сердцу моему’, и славному царю Соломону, иже Господь глагола: ‘яко подъ солнцемъ нсть такого, украшена всякимъ царьскимъ украшеніемъ и славою’, и великому святому царю, Константину, и своимъ мучителемъ и всмъ сильнымъ царемъ обладавшимъ вселенною? дванадесять убогихъ учнуть судити всмъ тмъ. Да еще и сего страшнйше: Рождьшая безъ смени Христа Бога нашего, и въ рожденныхъ женами болій Креститель Христовъ, т учнутъ предстояти, а рыболови учнуть на двунадесяти престолу сидти и судити всей вселеннй. A Кирилла вамъ своего тогда какъ съ Шереметевымъ поставити, которого выше? Шереметевъ постригся изъ боярства, а Кириллъ и въ приказ у Государя не былъ. Видите ли, куда насъ слабость завела? По Апостолу Павлу: ‘не лститеся, тлятъ бо обычая благы бесды злы’. И не глаголи никто же студныя сія глаголы: яко только тамъ съ бояры не зватися, яко монастырь безъ даянія оскудетъ. Сергій, и Кириллъ, и Варламъ, и Димитрій и иніи Святіи мнози, не гонялись за бояры, да бояре за ними гонялись, и обители ихъ распространились: благочестіемъ бо монастыри стоятъ и неоскудны бываютъ, У Троицы въ Сергіев благочестіе изсякло, ино и монастырь оскудлъ, не пострижется никто, и не дастъ ни кто ничего. A на Сторожхъ до чего дошли? уже и затворити монастыря некому, по трапез трава ростетъ, а и мы видали, братіи до осмидесятъ бывало, а крылошанъ по одиннадцати на крылос было: благочестія убо дли болши монастыри распространяются, а не слабости ради’.
Ревнивая власть самодержца сказывается во всемъ посланіи Іоанновомъ отъ начала до конца. Ему нестерпима тнь власти и въ боярахъ, которые укрываются въ монастыряхъ, и въ монастыряхъ еще боле потому, что въ нихъ власть духовная охранена врою въ глазахъ народа.
Есть еще произведеніе пера Іоаннова, въ которомъ рисуется паденіе большой души его передъ смертью: это — его духовное завщаніе. Здсь лицемріе его доходитъ до крайняго предла. личина злочеснаго фарисейства, которою онъ любилъ играть, забавляясь въ Александровской слобод, перешла въ его натуру. Вотъ отрывокъ изъ этого завщанія: ‘…умъ острупися, тло изнеможе, болзнуетъ духъ, струпы тлесніи и душевніи умножишася. И не сущу врачу изцляющему мя, ждахъ иже со иною поскорбять, и не б, и утшающихъ, и не обртохъ… Душою оскверненъ есмь и тломъ окаляхся, якоже убо отъ Іерусалима божественныхъ заповдей и ко іерихонскимъ страстемъ пришедъ и житейскихъ ради подвигъ прельстихся міра сего мимотекущею красотою — Багряницею свтлости и златоблещаніемъ превезахся, умомъ въ разбойники впадохъ мысленные и чувственные, совлеченъ благодати усыновленія, ранами не исполу мертвъ, а если живъ мнюся видящимъ, аще и живъ, но Богу скаредными своими длы паче мертвеца смраднйшій и гнуснйшій, его же іерей видвъ не внять, Левитъ и той возгнушася преминулъ мене. Понеже отъ Адама и до сего дни всхъ преминулъ беззаконіи согршившихъ: сего ради всми ненавидимъ есмь. Каиново убійство прешедъ, Ламеху уподобихся, Исаву послдовахъ сквернымъ невоздержаніемъ, Рувиму уподобихся…. я инымъ мноиімъ яростію и гнвомъ невоздержанія, и понеже быти умъ зря Бога и царя страстемъ, азъ разумомъ растлненъ бхъ и скотенъ проразумніемъ — Главу осквернихъ желаніемъ и мыслію неподобныхъ длъ, уста разсужденіемъ убійства…. языкъ срамословіемъ, гнвомъ и яростію, выю и перси гордостію и величаніемъ высокоглаголиваго разума, руки осязаніемъ вещей неподобныхъ, грабленіемъ несытымъ и человкоубійствомъ, чревообъяденіемъ и пьянствомъ, чресла опоясаніемъ на всяко дло зло, ноги теченіемъ быстрйшимъ ко всякому длу злу…’
Какъ страшно обличается въ этихъ словахъ лицемрное покаяніе Іоанново, выраженія котораго заимствуются изъ покаяннаго канона, когда вспомнимъ подробности его кончины, окруженной привычками сластолюбія.
Отъ царя грознаго перейдемъ къ царю доброму, который оставилъ намъ въ литературно-замчательномъ произведенія память своей любви къ соколиной охот. Царь Алексй Михайловичъ любитъ эту охоту какъ художникъ, занимался ею отъ добраго сердца и со вкусомъ. До сихъ поръ еще въ Москв около церкви Трифона Напруднаго, куда доходила въ старину сокольничья рощи, сохранившая въ имени Сокольниковъ память царской охоты, живутъ въ устахъ народа преданія и разсказы о ней, въ которыхъ имя царя Алекся смшивается съ именемъ царя Ивана. Кром писемъ царя Алекся Михайловича къ Maтюшкину о любимой его охот, до насъ дошелъ еще его Урядникъ или Новое уложеніе и устроеніе чина сокольничья пути.
Вотъ какъ царь-охотникъ разуметъ мысль, которая побудила его къ составленію этой книги: ‘Хотя мала вещь, а будетъ по чину честна, мрна, стройна, благочинна,— никто же зазритъ, никто же похулитъ, всякій похвалитъ, всякій прославитъ и удивится, что и малой вещи честь и чинъ и образецъ положенъ по мр. A честь и чинъ и образецъ всякой вещи большой и малой учиненъ по тому: честь укрпляетъ и утверждаетъ крпость, урядство же уставляетъ и объявляетъ красоту и удивленіе, стройство же предлагаетъ дло, безъ чести же малится и не славится умъ, безъ чина же всякая вещь не утвердится и не укрпится, безстройство же теряетъ дло и возставляетъ бездлье’.
Художественный взглядъ царя на это увеселеніе выражается въ слдующихъ словахъ его Урядника, гд онъ восхищается изящнымъ полетомъ сокола и видомъ подсокольничьяго, когда онъ держитъ кречета на рун:
‘И зло потха сіи полевая утшаетъ сердца печальныя, и забавляетъ веселіемъ радостнымъ и веселитъ охотниковъ сія птичія добыча. Безмрно славна и хвальна кречатья добыча… Красносмотрителенъ же и радостенъ высокова сокола летъ’…
‘И подсокольничій вздваетъ рукавицу тихо, стройно’…
‘И станетъ поодоль царя и великаго князя человчно, тихо, бережно, весело, и кречета держитъ честно, явно, опасно, стройно, подправительно, подъявительно къ виднію человческому и ко красот кречатьей’.
Такъ царь-охотникъ опредлилъ ‘время наряду и часъ красот’. Доброе сердце его сказалось въ слдующемъ обращеніи къ его любезнымъ и врнымъ охотникамъ:… ‘да утшатся сердца наша, и да премнятся, и не опечалятся мысли наши отъ скорбей и печалей вашихъ…’
‘Будите охочи, забавляйтеся, утшайтеся сею доброю потхою, зло потшно и угодно и весело, да не одолютъ насъ кручины и печали всякія. Избирайте дни, здійте часто, напускайте, добывайте, нелниво и незскучно, да не забудутъ птицы премудрую и красную свою добычу.
‘О, славные мои совтники, и достоврные и премудрые охотники! радуйтеся и веселитеся, утшайтеся и наслаждайтеся сердцами своими, добрымъ и веселымъ симъ утшеніемъ въ предъидущія лта’!
Но веселая забава не удаляла царя отъ исполненія его государственныхъ обязанностей, какъ свидтельствуетъ этотъ книжный прилогъ, прибавленный къ Уряднику собственною его рукою: ‘Правды же и суда и милостивые любовье и ратнаго строя николи же позабывайте: длу время и потх часъ’. Послднія слова перешли въ народную пословицу.
Перейдемъ теперь къ тмъ духовнымъ лицамъ, которыя дйствовали словомъ въ государственной жизни Русскаго народа. Здсь, прежде всего, поражаетъ наше вниманіе книга, еще не довольно изслдованная учеными, но составленная духовенствомъ по образцу греческому и введенная у насъ при самомъ начал христіанства. Она извстна подъ заглавіемъ: Мрило Праведное, и была настольною книгою русскихъ государей съ тхъ поръ, какъ они приняли христіанство, и, можно сказать, справочнымъ руководствомъ для ихъ совсти. Важныя духовныя лица, митрополиты, епископы, духовники государей подносили имъ эту книгу при вступленіи ихъ на престолъ. Въ нкоторыхъ рукописяхъ встрчается даже имя Владиміра, вроятно крестителя земли Русской. Есть свидтельство, что Мрило Праведное было поднесено Стефаномъ Пермскимъ Димитрію Донскому. Самыя позднйшія рукописи относятся къ еодору Іоанновичу, послднему царю Рюриковой династіи. Чтобы дать понятіе о высокихъ и смлыхъ поученіяхъ, которыя церковь предлагала держаннымъ правителямъ Россія, мы прочтемъ нсколько выписокъ изъ этой книги.
‘Отъ книгъ Эноха праведнаго, прежде потопа. Кто презираетъ лицо человка, тотъ презираетъ и лицо Господне: гнвъ и судъ великій на того, кто плюетъ на лицо человку. Блаженъ, кто направляетъ сердце свое на всякаго человка такъ, чтобы помочь судимому, поднять сокрушеннаго, зане въ день великаго суда все то приложится на всы ему.
‘Правость суда всего боле зависитъ отъ состоянія души судящаго, потому что не имя залога истинной правды въ душ своей, онъ суда исправить не можетъ.
Си. Евагрія о властителяхъ. Поставленъ ли ты въ царскій самъ, или судіей земли своей, или строителемъ граду своему, и многіе теб кланяются, идутъ къ теб малые и великіе, славные и неславные, принося теб дары и къ ногамъ припадая: то благо отъ Бога теб даровано — блюди его. Если кто, желая побдить соперника, подкупитъ тебя мздою, и ты осудишь человка неправедно,— вспомни, что ты осудилъ носящаго образъ Божій, за котораго пролита кровь Христова,
Слово о гордости. Не сочтемъ того за великое, что насъ люди боятся. Величаешься ли ты силою и властію, то повдай мн: что за сила, что за власть, человками составленная? Поставленъ ты царемъ: будь внутри себя царь самому себ: владыка и царь не тотъ, кого зовутъ такимъ, но кто таковъ умомъ правый. Если же нтъ, только имя понапрасну носишь. Скажешь: ли разв нтъ при мн меча? разв не имю власти отнять имніе? И я скажу теб: все то имешь, но это одно вншнее сіяніе власти. И на все это есть сила враждебная, передъ которою и твоя издали плеча покажетъ. Вол того ничто не страшно, ни его мыслямъ, кто божественное ученіе принимаетъ и прилпляется къ такому источнику.
По Ефрему. Богъ вмсто Себя избралъ насъ на земл, и, вознести, на престол Своемъ посадилъ. Милость и жизнь положилъ Онъ у насъ. Разумете, что вы отцы міру. Писано: князь міру сего правда. А вы поставляете на свое мсто властителей и и тіуновъ, мужей не богобойныхъ, язычныхъ, злохитрыхъ, суда не разумющихъ, правды не смотрящихъ, судящихъ въ пьянств, судомъ спшащихъ, когда Богъ повеллъ не однимъ днемъ вещь испытать, грабителей и мздоимцевъ, гордостью и величіемъ возносящихся… Пилатъ, умывъ руки, предалъ Іисуса, сказалъ: ‘Что мн роды Твои? Жиды отдали Тебя мн, кровь Твою взяли на себя и на чадъ своихъ’. Ко симъ Пилатъ не оправдался’.
Къ началу XII вка относится посланіе митрополита Никифора къ Владиміру Мономаху. Здсь превосходно разобраны душевныя силы человка и чувственныя его орудія, примнительно къ представителю власти, изо всхъ чувствъ указавъ слухъ государя, какъ наиболе уязвляемый стрлою клеветы и наговора. Въ XIV вк митрополитъ Кипріанъ писалъ противъ стяжанія селъ монастырями, Кириллъ Блозерскій, въ посланіяхъ къ сыновьямъ Димитрія Донскаго, кротко убждалъ прекратить братскія междоусобія и говорилъ противъ внутреннихъ таможенъ, которыя уничтожены были окончательно только въ 1753 году, и противъ корчемства, которое развращало народъ.
Въ XV вк все русское духовенство, соборнымъ посланіемъ къ князю Углицкому Димитрію Шемяк, способствовало къ уничтоженію всхъ удльныхъ междоусобій, раздиравшихъ Россію. Въ томъ же вк духовникъ Іоанна III, Вассіанъ, своимъ посланіемъ содйствовалъ сверженію татарскаго ига. Въ немъ святитель приглашаетъ властителя взять Бога на помощь и всенародную молитву. Власть въ христіанскомъ властител тмъ отличена отъ власти грубой и безотчетной ордынскаго хана, что соединяется съ глубокимъ, искреннимъ, сердечнымъ покаяніемъ, какъ залогомъ человческаго совершенствованія въ государ. ‘Кайся не словомъ, а сердцемъ, говоритъ Вассіанъ, какъ благоразумный разбойникъ на крест покаялся. Истинное покаяніе перестать отъ грха. Если такъ покаешься, Господь освободитъ насъ отъ Ахмата, какъ Израильтянъ избавилъ отъ Фараона. Вспомни, какъ Господь посылалъ имъ Моисея, Іисуса Навина, Гедеона, Сампсона: такъ и тебя пошлетъ освободителемъ самъ, новому Изравлю. Итакъ, Богомъ утвержденный царь, царcтвyи ради истины, кротости и правды: престолъ твой да будетъ совершенъ правдою, крпостью и судомъ, и жезлъ силы пошлетъ теб Господь отъ Слова. Такъ глаголетъ Господь: ‘Азъ воздвигохъ тя царя правды, призвахъ тя, правдою, и пріяхъ тя за руку десную, и укрпихъ тя да послушаютъ тебе языцы…’
Вотъ прекрасный отрывокъ изъ посланія Іосифа Волоцкаго къ вельмож о милованіи рабовъ. Онъ свидтельствуетъ, что церковь наша въ древнія времена заботилась о состояніи меньшей братіи Русскаго народа. ‘А до меня, сынъ, гршнаго доходитъ такой слухъ про твое благородство, что твои рабы и сироты живутъ у тебя въ такой тснот, что имъ не только нельзя длать добрыя дла и творить другимъ милостыню, а сами гладомъ таютъ и отъ злыхъ обычаевъ удержаться не могутъ, не имя одежды или пищи тлу, и ощущая скудость во всхъ нужныхъ потребахъ. Страшно, господинъ, говорить о томъ Божественное писаніе. Бда великая, мученіе безконечное тмъ, кто не печется и не иметъ печали о домашнихъ своихъ сиротахъ, не только дломъ ихъ насилуетъ, но ранами казнитъ, не даетъ одежды и пищи, и моритъ голодомъ, не печется о спасеніи душъ ихъ, но гордяся житіемъ суетнымъ и тщетнымъ, прелестями свта сего, не помышляетъ о томъ и не помнитъ, что мы вс созданіе Господне, вс плоть едина, вс мромъ единымъ помазаны, вс въ рукахъ Господнихъ, кого хочетъ Онъ обнищеваетъ, и что всмъ намъ стать передъ единымъ Царемъ страшнымъ на суд Его необъименномъ…’
Въ одной изъ предъидущихъ бесдъ я сказалъ, что въ Западной Европ до XVIII вка астрологія со всми ея предразсудками находилась въ большомъ почет. У насъ еще въ XVI вк, Максимъ Грекъ, а за нимъ и другіе, обличали предразсудки астрологіи и преслдовали ее самыми убдительными доводами. Правда, у насъ поздне введена была при двор астрологія, но это было уже слдствіе западнаго вліянія.
Въ 1612 году, когда безгосударная Россія взволновалась какъ море, она была спасена и успокоена словомъ духовенства и народа. Первый поднялъ голосъ избавленія патріархъ Гермогенъ въ своемъ славномъ воззваніи ко всмъ сословіямъ народа. Здсь, подражая пророкамъ Ветхаго Завта, онъ сочеталъ слово грозы и милости, слово упрека и примиренія, ‘Что много глаголю? говоритъ онъ, недостаетъ мы слово, болзнуетъ мя душа, болзнуетъ сердце, и вся внутренняя утерзается, и вся состави мои содрогаютъ, и плачуся, глаголю и рыданіемъ вопію: помилуйте, помилуйте, братія и чада единородныя, своя душа и своя родителя отшедшая и живыя, отецъ своихъ и матереи, и жены своя, и чада, и сродники, други, возникните и вразумйте и возвратитеся! Видите бо отечество свое чуждыми расхищаемо и разоряемо, и св. иконы и церкви обругаемы, и неповинныхъ кровь проливаема, еже вопіетъ къ Богу, яко праведнаго Авеля, прося отмщенія, вспомниите, на кого воздвизаете оружіе, и не на Бога ли сотворившаго насъ…. не на своихъ ли единоплеменныхъ братію? не свое ли отечество разоряете, ему же иноплеменныхъ многія орды чудишася, нын же вами обругаемо и попираемо?’
Вотъ его же слово надежды и милости: ‘Не бойся, малое мое стадо, яко благоизволи Отецъ мой дать вамъ царство, аще бо и многи волны и люто потопленіе, но не бойся погрязновенія, на камени бо вры и правды стоимъ, да ея пнитъ море и бсятъ, но Іисусова корабля не можетъ потопити, и не дастъ бо Господь въ потопленіе уповающихъ нань, ни жезла ни жребій свой, ни зубомъ вражіимъ рабъ своихъ, но сохранитъ насъ яко же хощетъ святая воля Его’.
Къ слову патріарха Гермогена присоединялось слово всхъ городовъ русскихъ. Они сносились между собою граматами, которыя читались въ храмахъ. Церковь и здсь являлась посредницею въ великихъ, сильныхъ разговорахъ народа, слдствіемъ которыхъ было спасеніе отечества.
При цар Алекс Михайлович замчательно было слово духовника его, Стефава Воняфатьева, въ которомъ онъ вступался за земледльцевъ противъ притсненій вельможъ и царскихъ землемровъ.
Лтописи и житія святыхъ — вотъ еще дв Формы русской словесности, столь изобильныя въ древнемъ ея період. Т и другія зачинаются въ одной и той же кель Кіевопечерскаго инока Нестора. Его лтопись о томъ, откуда пошла Русская земля, иметъ значеніе и всемірное, и народное. Безъ Нестора, какъ доказалъ германскій критикъ Шлёцеръ, весь сверо-востокъ Европы остался бы покрытымъ непроницаемымъ мракомъ неизвстности. Славянскій ученый Шафарикъ опредлилъ важность Нестора относительно первоначальной исторіи племенъ Славянскихъ. Кром того, въ Лтописи Нестора слышится отголосокъ нашей народной совсти, какъ она въ самыя древнія времена сознавала начало и бытіе вашего отечества. До сихъ поръ сказанія Несторовы о происхожденіи Русскаго государства, о первыхъ славныхъ войнахъ, о крещеніи земли Русской отзываются правдою нашей жизни.
Кром Кіевской лтописи, обозначенной именемъ Нестора, были еще многія другія мстныя, но не вс он дошли до насъ. Особенно яркими красками юго-западной жизни блещетъ лтопись Волынская. Изъ прочихъ областныхъ лтописей дошли до насъ въ большей полнот лтописи двухъ вчевыхъ общинъ древней Руси: Новгорода и Пскова. Остальныя же смщались въ единств Московской лтописи, которая точно такъ же поглотила областныя, какъ Москва — города удльные. Въ Москв лтопись приняла боле государственный характеръ, тогда какъ прежде она имла характеръ боле народный. Но, не смотря на то, устныя преданія народа, подъ вліяніемъ его оригинальной фантазіи, вторгались въ нее. Таково, напримръ, преданіе о сн Тамерлана: какъ явилась ему на воздух жена въ багряныхъ ризахъ со множествомъ воиновъ, и святители съ золотыми жезлами въ рукахъ, какъ, вскочивъ отъ сію, завоеватель затрепеталъ и бжалъ изъ Россіи. Таково и другое преданіе о рожденіи Іоанна Грознаго: въ тотъ самый часъ, какъ рождался онъ, блистали молніи по всей области Русской державы, и гремлъ такой страшный громъ, какъ будто все основаніе земли колебалось.
Перейдемъ къ житіямъ святыхъ, которыми и заключимъ бесду. Съ одиннадцатаго вка начинаются эти памятники словесности, и число ихъ растетъ изобильно вплоть до XVIII вка. Наши святые — герои духовнаго міра въ древней Руси. Въ нихъ также проявляется человческая личность, но подъ вліяніемъ Божественнаго сіянія. Они разносятъ по всмъ предламъ Руси, до самаго дальняго свера, истины вры и духовную жизнь, лишая себя всхъ прелестей міра, во не чуждаясь труда надъ землею. Невозможно даже и въ краткомъ очерк обнять все богатство этой литературы, но я имю намреніе указать въ ней только на элементъ художественный и на такія черты, которыя просятся изъ рукописныхъ преданій въ картины художниковъ. Увренъ, что если бы Западная Европа имла у себя эти преданія, то давно уже кисть художниковъ воспроизвела бы ихъ на полотн.
Вотъ, напримръ, черта изъ жизни еодосія, основателя Кіевопечерской обители. Въ отрочеств, живя въ дон матери, вдовы Курскаго боярина, еодосій готовился уже къ своему призванію и носилъ на тл вериги, тайно отъ матери. Въ одинъ изъ большихъ праздниковъ градской воевода веллъ созвать боярскихъ отроковъ для служенія на пир, который давалъ онъ городской знати. Мать еодосія собирала на пиръ своего сына, и приготовивъ для него праздничныя одежды, снимала съ него сорочку, и вдругъ увидла на тл сына слды крови, а потомъ и самыя вериги, которыя вонзались въ нжное тло юноши. Чудный мотивъ для картины въ строгомъ стил!
Вотъ черта изъ жизни Кіевопечерскаго иконописца Алипія, ученика мастеровъ Византійскихъ. Алипій былъ уже очень старъ я изнемогалъ отъ предсмертной болзни. Одинъ благочестивый Кіевлянинъ заказалъ Алипію написать икону Успенія къ празднику, который приближался, но болзнь не позволяла старцу исполнить общанія. Въ то время, какъ онъ лежалъ на смертномъ одр, свтлый юноша вошелъ въ келью и докончилъ за него икону къ празднику: это былъ Ангелъ. Замчательно, что такое же точно преданіе существуетъ въ Италіи о религіозномъ живописц Фра-Беато Анджелико да-Фіезоле. Живописецъ Рубіо, столь близкій вамъ по характеру и стилю своей живописи, недавно изобразилъ это преданіе на картин.
Поразительно-умилительна смерть Петра митрополита: окончивъ поученіе къ народу и простившись съ нимъ, у алтаря недоконченной строеніемъ церкви Успенія, близъ могилы своей, заране заготовленной, онъ начинаетъ пть вечерню, и умираетъ, еще бывшей молитв на устахъ его. Болонецъ Гвидо-Рени передалъ бы непремнно такое преданіе полотну.
A сколько высокоумилительныхъ и разнообразныхъ мгновеній представляетъ жизнь Сергія Радонежскаго! Въ уютной деревянной церкви, среди дымнаго свта лучины, въ крашенинныхъ ризахъ, на деревянныхъ сосудахъ, совершаетъ литургію Преподобный Сергій, и Ангелъ сослужитъ ему. Сама Царица Небесная съ двумя апостолами, Петромъ и Іоанномъ, является къ нему ночью посл вечерней молитвы, чтобы навстить его въ смиренной кель. Однажды лтомъ, св. Сергій изъ своей пустынной кельи выходитъ въ лсъ, ее окружавшій, и видитъ множество разнообразныхъ птицъ, слетвшихъ въ его пустыню. Прелестный мотивъ для картины въ стил Фламандской школы!
Жизнь ученика Сергіева, Кирилла Блозерскаго представляетъ также драгоцнныя мгновенія для картинъ, соединенныя съ ландшафтами той великолпной сверной природы, гд онъ основалъ свою обитель.
Перейдемъ въ заключеніе къ такой картин, мыслью которой было представить борьбу двухъ личностей древней Руси, царя и инока. Мы предложимъ предметъ ея такъ, какъ предлагаетъ житіе Филиппа митрополита, откуда ее заимствуемъ. Филиппъ совершалъ божественную службу, предстоя во святилищ алтарю по чину Захаріи и Аарона, и, вознося благовонное кадило гор къ Вышнему, кротилъ гнвъ Божій пречестными молитвами. Входитъ царь въ соборную церковь, облеченный въ черныя ризы, вс, его сопровождавшіе, были также въ черныхъ ризахъ и черныхъ шлыкахъ. Филиппъ исполнился божественнаго свта и, какъ адамантъ непоколебимый, стоялъ на уготованномъ ему мст. Царь подошелъ и трижды просилъ его благословенія. Святитель не отвчалъ ничего. Тогда бояре сказали Филиппу: ‘Благочестивый Государь Царь Иванъ Васильевичъ всея Россіи пришелъ къ твоей святости и требуетъ благословенія’, Филиппъ подошелъ и сказалъ: ‘Царю благій! кому поревновавъ, такимъ образомъ, своего зданія доброту измнилъ еси? Отнел же солнце въ небеси, не слыхано, чтобы Царь возмущалъ свою державу. Убойся Божія суда и постыдись багряницы. Какъ, полагая законъ для другихъ, ты самъ вину суда пріемлешь? Благо сказалъ богогласный пснописецъ: отвращайся льстивыхъ словъ ласкателей. Какъ вороны выклевываютъ у людей тлесныя очи, такъ они душевныя ослпляютъ мысли… Мы, о царь, приносимъ жертву Господу чистую и безкровную въ мірское спасеніе, а за алтаремъ неповинно льется христіанская кровь и люди напрасно умираютъ’. Царь возгорлъ яростію и сказалъ: ‘О, Филиппъ! нашу ли волю перемнить хочешь! Лучше бы было теб съ нами единомысленно быть’. Святый сказалъ: ‘Тогда суетна будетъ вра наша, суетно прововданіе апостольское, всуе божественныя преданія, отцами переданныя. Все мы сами же разсыплемъ’. Царь воскликнулъ: ‘Нашей ли держав являешься противенъ, да видимъ крпость твою?’ Филиппъ отвчалъ: ‘Царю благій, вашимъ повелніямъ не повинуемся, если и тьмами лютая постраждемъ. Господня земля и концы ея: я пришлецъ и пресельникъ, какъ и вс отцы мои, подвизаюсь за истину благочестія’. Такъ духовная сила въ лиц инока торжествовала надъ матеріальною силою царя Грознаго.

ЛЕКЦІЯ 4.

Во второй бесд мы разсмотрли развитіе элемента Божественнаго въ древней Руси, въ третьей — развитіе элемента личнаго человческаго, который олицетворялся въ государяхъ и инокахъ. Теперь слдуетъ разсмотрть элементъ народный.
На переход отъ элемента личнаго къ народному мы поставимъ произведеніе, заслужившее европейскую славу и переведенное почти на вс европейскіе языки: Слово о полку Игорев, памятникъ словесности конца XII вка, соотвтствующій современному событію, походу князя Новгородъ-Сверскаго Игоря противъ Половцевъ. Произведеніе это есть вмст и гражданскій подвигъ, и поэтическое созданіе. Въ немъ сливаются оба элемента — личный и народный: первый является въ самомъ подвиг, но лицо скрыто въ безличности всей древней вашей жизни, и имени автора мы не знаемъ, второй элементъ, то есть, духъ народный, ветъ изъ всего созданія, отзываясь изъ глубины XII вка въ XIX. Относительно художественной формы, Слово о полку Игорев есть одновременно и повсть, и пснь, какъ назвалъ его самъ авторъ: какъ повсть, оно передаетъ содержаніе событія согласно съ лтописью и дополняя ее въ подробностяхъ, какъ пснь, оно отзывается памятью родной жизни, передаетъ живыя краски неизмнной природы и чувство горя, всегда присное глубин души Русскаго народа.
Взглянемъ сначала на Слово, какъ на гражданскій подвигъ, а затмъ перейдемъ къ поэтическому созданію.
‘Встала обида, говоритъ гражданинъ, въ силахъ Дажъ-Божа внука (подъ именемъ Дажъ-Богова внука подразумвается самъ народъ Русскій), вступила Двою на землю Трояню, всплескала лебедиными крылы на Синемъ мор у Дону плещучи’. Что же это за обида, которая такъ прекрасно олицетворяется поэтомъ? Благородный князь Игорь, вмст съ братомъ своимъ Всеволодомъ, затялъ походъ на враговъ Руси, Половцевъ, но, не будучи подкрплевъ другими князьями, кончилъ походъ несчастливо и былъ взятъ въ плнъ. Описавъ это грустное событіе, гражданинъ обращается ко всмъ князьямъ современнымъ: къ великому князю Всеволоду, Большому Гнзду земли Русской, къ Рюрику и Давиду, къ Ярославу Галицкому, славному въ то время своею мудростію, и ко многимъ другемъ, и приглашаетъ ихъ вступиться ‘за обиду сего времяни, заземлю Русскую, за раны Игоревы, буего Святъ-славича’.
Перейдемъ къ поэзіи созданія. Здсь краски природы южной блещутъ во всей прелестной ихъ свжести. Шумитъ высокая трава степей, гудитъ земля подъ копытами конскими, обозы скрипять по ночамъ, какъ лебеди распущенные, стада птицъ покрываютъ и воздухъ, и воды. Картины мирной природы и сельскаго быта сливаются съ картинами дикой и кровавой войны. Ночь стонетъ грозою и будитъ птицъ. Волки стерегутъ грозу по оврагамъ, орлы клектомъ зврей зовутъ на кости, лисицы брешутъ на червленые щиты. Вотъ посвъ нивы, изображенный краской войны: ‘Черна земля подъ копыты, костьми была посяна, а кровію польяна, тугою (печалью) взыдоша по Русской земли’. Ботъ картина молотьбы, перенесенная на поле битвы: ‘На немиз снопы стелютъ головами, молотятъ цпами харалужными, на пол животъ кладутъ, вютъ душу отъ тла’. Вотъ сравненіе свадебнаго пира съ пиромъ кровавой войны: ‘Ту ея брата разлучиста на брез быстрой Каялы. Ту кроваваго вина недоста, ту пиръ докончаша храбріи Русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за землю Русскую. Ничить (никнетъ) трава жалощами (жалостью), а древо съ тугою къ земл преклонилось’.
Вся природа, какъ видишъ, сочувствуетъ горю пвца и земли Русской. Горе — господствующее чувство во всей псн. Слово ‘горе’ встрчается во всхъ своихъ древнихъ синонимахъ. Иногда вырывается оно воплемъ отчаянія изъ груди пвца, особенно когда онъ вспоминаетъ первыя времена князей. ‘О, стонати Русской земли, помянувши первую годину и первыхъ князей!’ Но мы еще не сказали о перл красоты и созданія въ Слов: это — Плачъ Ярославны. Когда вс воззванія пвца-гражданина остались безплодны, когда никто не отозвался ни обид, ни горю земли Русской, тогда внезапно раздался голосъ Ярославны, супруги плннаго Игоря, плакавшей на стн города Путивля. Мы прочтемъ этотъ Плачъ, хотя въ слабомъ, но самомъ близкомъ стихотворномъ переложеніи:
Я кукушкою печальной
По Дунаю полечу,
Опочу рукавъ бобровый
Во Каял во рк,
Рано утромъ я омою
На суровомъ тл князя
Раны свжія его.
* * *
Ярославна рано плачетъ
У Путивля на стн:
Втеръ! втеръ! о, зачмъ ты,
Господинъ, насильно вешь?
О, зачмъ на легкихъ крыльяхъ
Разметалъ ты стрлы Хански
Въ войско друга моего?
Али горъ теб не стало,
Вять тамъ подъ облаками,
Аль не стало синя моря,
Гд лелять корабли?
О, зачмъ же, господинъ мой,
По ковылю ты развялъ
Все веселіе мое?
* * *
Ярославна рано плачетъ
У Путивля на стн:
Днпръ! сынъ славы! ты пробилъ же
Горы каменны сквозь землю
Половецкую, лелялъ
На себ ладьи Святславли
До Кобякова полку.
Принеси же, господинъ мой,
Мн ты друга моего,
Чтобы я къ нему не слала
Слезъ на море съ каждымъ утромъ.
* * *
Ярославна рано плачетъ
У Путивля на стн:
Солнце свтлое! для всхъ ты
Теплотой красно сіяешь,
Но зачмъ лучи горячи
Ты простерло, господинъ мой,
Войску друга моего?
О, зачмъ въ безводномъ пол
Скорьбю тулы имъ заткало,
Жаждой имъ луки свело?
Чего не сдлали ни вопли пвца, ни толки князей, то совершилось чудомъ люби супружеской. Игорь былъ спасенъ изъ плна, и вся природа, на голосъ жены его, подвиглась и уготовила его избавленіе.
Кто такъ прекрасно страдалъ горемъ земли Русской, кону принадлежитъ это созданіе, справедливо заслужившее славу у всхъ просвщенныхъ народовъ, того не сказала намъ наша древняя жизнь, въ которой лицо гражданина добровольно жертвовало собою счастію и слав земли своей и народа.
Переходимъ къ словесности народной. Творцомъ ея являются не отдльныя лица, а весь народъ въ его совокупности. Вншняя форма народныхъ созданій есть слово изустное, живое, а не письменное,— слово, которое можно назвать избраннымъ цвтомъ народной рчи.
Въ народной словесности выражаются три способности народа, принимая различныя формы: его разумъ выражается въ пословицахъ, фантазія — въ сказкахъ, чувство — въ псняхъ. По этимъ тремъ формамъ мы познакомился съ народною словесностью,
Самъ народъ выразилъ мысль относительно трехъ формъ своей словесности. О пословиц онъ говоритъ: Глупая рчь не пословица, Русская пословица ко всему приходится. О сказк и псн онъ такъ выражается: Сказка складка, а псня былъ, то есть, сказка есть вымыселъ фантазія, а псня быль, потому что въ ней отзывается чувство жизни, а потому, какъ замчаетъ другая пословица: Изъ псни слова не выкинешь.
Пословицы Русскаго народа представляютъ богатые выводы разума изъ опытовъ жизни. Сама же пословица говоритъ. что Русскій человкъ заднимъ умомъ крпокъ, Этотъ задній умъ есть именно yмъ вывода, или правильне высшій умъ, то есть, разумъ. Пословица же говоритъ: Умъ безъ разума бда.
Русская пословица, какъ мы замтили съ ея же словъ, обнимаетъ все и приходится ко всему. Она вковчна, какъ памятникъ народнаго разума: Старая пословица не сломится: она, какъ высшій приговоръ народа, суда надъ собой не признаетъ: На пословицу суда нтъ, она какъ непреложная истина, все себ подчиняетъ и надъ всми сбывается: Отъ пословицы не уйдешь, Надъ кмъ пословица не сбывается?
Прежде чмъ войти въ разумъ русской пословицы, отличимъ ее отъ поговорки, съ которою иногда ее смшиваютъ. Поговорка служитъ замткой какого-нибудь стариннаго обычая. Нердко она отзывается жестокостью и варварствомъ древней жизни. Такъ, напримръ, поговорка: Пускать пылъ въ глаза, произошла отъ полевыхъ поединковъ, которыми судились и гд часто слабосильный горстью пыли ослплялъ глаза своему сильному противнику. Поговорка: Кричать со всю Ивановскую напоминаетъ площадь Ивана Великаго, на которой наши дьяки кричали во весь голосъ царскіе указы. Положить въ долгій ящикъ напоминаетъ тотъ ящикъ, куда народъ при цар Алексе Михайлович клалъ свои просьбы на имя царя и посл долго дожидался отвта. Нкоторыя поговорки напоминаютъ времена ужасныхъ пытокъ и казней, такъ, напримръ, узнать всю подноготную, напоминаетъ способъ пытки, какъ подъ ногти забивали иглы и гвозди. Сюда же относятся поговорки: Согнутъ въ три погибели, Тмъ же саломъ да по тмъ же ранамъ, На дл правъ, а на дыб виноватъ, Кнутъ не Архангелъ, души не вынетъ, и наконецъ поговорка: Стоитъ какъ вкопаный, или какъ вкопаная: послднее выраженіе напоминаетъ страшный обычай, какъ зарывали живыхъ людей, за какія-нибудь тяжкія преступленія, по грудь въ землю.
Но есть поговорки, которыя обнаруживаютъ свтлую сторону патріархальныхъ нравовъ древней Руси, такова поговорка о данномъ слов: A буде я не сдержу слово, да будетъ мн стыдно, такова же другая о нравственной узд, которая, заключаясь въ страх Божіемъ и въ общественномъ мннія, сдерживала достоинство древняго Русскаго человка: Передъ Богомъ гршно, а передъ людьми стыдно. Сюда же относятся выраженія, теперь не имющія у насъ смысла, а въ свое время обозначавшія христіанскій нашъ бытъ: спасибо (спаси Богъ,— благодарность, выражаемая желаніемъ спасенія), простите, братецъ, и другія.
Отъ поговорокъ перейдемъ къ историческимъ пословицамъ, въ которыхъ хранится память древнихъ событій отечества. Несторова лтопись сохранила дв самыя древнія: о погибели Аваровъ — Погибоша аки Обр, и о голод осажденныхъ въ Родн — Бда аки въ Родн. Отъ удльныхъ междоусобій, когда безпрерывно переходили отъ войны къ миру и отъ мира къ войн, осталась пословица въ лтописяхъ: Миръ стоитъ до рати, а рать до мира. Ко временамъ Новгорода, когда онъ былъ еще вольнымъ вчевымъ городомъ, относятся пословицы: Кто противъ Бога и Великаго Новгорода? Гд Св. Софья, тамъ и Новгородъ, Новгородъ судитъ одинъ Богъ. Воля Новгорода и его младшаго брата Пскова засвидтельствована также пословицей: Новгородцы и Псковичи, якоже хотятъ, тако и творятъ. Ко времени Татаръ принадлежатъ: Гд ханъ, тамъ и орда, Хоть въ орд да въ добр, Старшихъ и съ орд уважаютъ. Когда Москва въ своемъ единодержавіи поглощала власть и силы другихъ городовъ, сочинилась пословица: Москва бьетъ съ носка. Времени царей, особенно Грознаго, обозначились слдующими пословицами: Близь царя, близь смерти, Около царя, какъ около мня: ходя опалишься, Все Божье да Государево, Воля Божія, а судъ Царевъ, Царь жалуетъ да псарь не жалуетъ, Вдь дати соля Царю ино и псарю. (Послднія дв пословицы напоминаютъ кромшниковъ).
Пословица: Коли у noля сталъ, такъ бей на повалъ, напоминаетъ обычай судебныхъ поединковъ. Пословица: Въ т поры жди свободы, какъ сольются воды, напоминаетъ времена, когда переходъ крестьянъ былъ свободенъ. Другая: Вотъ теб, бабушка, и Юрьевъ день, — указываетъ на введеніе крпостнаго состоянія при Борис Годунов. У семи нянекъ дитя безъ глазу, какъ думаютъ, содержитъ намекъ на время семибоярщины. Пословица нердко казнила злоупотребленія чиновниковъ. О воеводахъ она говоритъ: Воевода хоть не ст_о_итъ лыка, а ставь его за велико, о дьякахъ: Дьякъ у мста,что кошка у тста, Какъ дьякъ у мста, то и всмъ отъ него тсно, а какъ дьякъ на площади, такъ Господи пощади!
Есть у насъ пословицы, которыя принадлежатъ лицамъ. Отъ царя Алекся Михайловича осталась намъ уже извстная, Длу время, а потх часъ. Петръ I, насильственно срывая бороду съ Русскаго народа, для медали, которая покупалась какъ право носить ее, сочинилъ самъ пословицу: Борода лишняя тягота, но Русскій народъ тогда же врно и глубокомысленно отвчалъ царю своею пословицей: Борода длу не помха.
Извстный своимъ умомъ откупщикъ Злобинъ сочинилъ пословицу о двухъ братьяхъ Сперанскихъ, славномъ Михаил и неславномъ Кузьм: Изъ одного дерева и икона и лопата. Даль, послдній собиратель русскихъ пословицъ, въ своей стать о новой обличительной литератур, выразился о ней также пословицей: Своей вины мы никому не прощаемъ.
Взглянемъ теперь на русскія пословицы съ той стороны, какъ отпечатллся въ нихъ разумъ Русскаго народа со всми его разнообразными свойствами, съ его многосторонностью, которая не позволяетъ ему вдаваться мы въ какую крайность, съ глубокимъ и смиреннымъ сознаніемъ недостатковъ народныхъ, съ его почтеніемъ къ уму, къ наук, къ добродтели, съ отвращеніемъ къ порокамъ, любовью къ свобод, съ замтами опыта, годными въ любой кодексъ жизни.
Какому Русскому неизвстно, какъ важно значеніе міра и народа для Русскаго человка? Онъ говоритъ: ‘Міра никто не судитъ, а судитъ одинъ Богъ, Мірская слеза велика, Мірская шея толста, Міръ дло велико! какъ всмъ міромъ воздохнутъ, такъ и временщикъ скоро издохнетъ, Міръ зинетъ, камень лопнетъ, Гд народъ увидитъ, тамъ и Богъ услышитъ, Съ міру по нитк, голому рубаха.
Такъ велико нравственное значеніе міра и народа по смыслу русской пословицы. Но она признаетъ въ немъ и слабую сторону, особенно въ его непостоянств, и потому говорить: Мірская молва, что морская волна, Народъ волна, Мірь волна. Такое понятіе она выражаетъ иногда очень рзко: Міръ силенъ какъ вода, а глупъ какъ свинья. Въ этой пословиц свобода личности сказывается искренно противъ гнета мірской общины, на ней лежащей.
Вотъ какъ пословица понимаетъ отношеніе народа къ царю: Народъ тло, а царь голова, Коли народъ согршитъ, царь умолитъ, а коли царь согршитъ, народъ не умолитъ.
Много укоряли нашъ народъ за его пристрастіе къ словамъ: авось, небось, какъ-нибудь, живетъ. Правда, Русскій народъ иметъ къ авосю нкоторую слабость и говоритъ: Авось велико слово, Авось не Богъ, а полбога есть, Русакъ на авос и взросъ. Но тотъ-же самый народъ сознаетъ очень сильно свои недостатки въ этомъ отношеніи и гораздо боле изобилуетъ пословицами противъ авося, чмъ въ его пользу: Отъ авося добра не жди, Авось да живетъ не къ добру доведетъ, Авось и какъ-нибудь до добра не доведутъ, Авось небосю родной братъ, Авось хоть брось, Кто длаетъ все на авось, у того все хоть брось, Авось попадетъ, что заяцъ, въ тенето. Замчательно, что авоська и небоська олицетворяются иногда въ вид живыхъ комическихъ лицъ, и вотъ какъ пословица забавляется надъ ними: авоська веревку вьетъ, небоська петлю накидываетъ, Авоська уйдетъ, а небоську одного покинетъ, Тянули-тянули авоська съ небоськой, да животы надорвали, Авосевы города не горожены, авоськины дти не рожены. Эти живыя лица Авоська и Небоська такъ и просятся въ народную русскую комедію, и удивительно, какъ ни одинъ русскій комикъ до сихъ поръ не воспользуется ими.
Русская лнь вошла также въ пословицу, какъ порокъ народный, зависящій отъ климата и отъ многихъ другихъ обстоятельствъ. Пословица сознаетъ его и говоритъ: Русскій часъ десять часовъ, Рускій часъ тридцать с_о_ днемъ. Но она же прибавляетъ противъ лни нашей такое слово: Лнь мужа портитъ, а встань кормитъ. О пьянств, другомъ порок народномъ, русская пословица говоритъ: Кто празднику радъ, тотъ до свту пьянъ, То не спасенье, что пьянъ въ воскресенье, Пей за столомъ, а не пей за столбомъ. Фатализмъ, свойственный иногда Русскому народу, выражается у насъ пословицами: На роду написано, Двухъ смертей не бывать, одной не миновать. Пренебреженіе къ жизни и къ личности выражается другими: Жизнь копейка алтынъ голова, День мой вкъ мой.
Строгій къ своимъ недостаткамъ, Русскій народъ уметъ остроумно замчать недостатки и въ другихъ народахъ, съ которыми имлъ какое-нибудь соприкосновеніе. О Нмц говоритъ онъ очень глубокомысленно: Нмецъ научитъ шитъ, а не кроить. О Француз онъ такъ выражается: Французъ сытъ крупицей, пьянъ водицей, шиломъ бреетъ, дымомъ гретъ. Сравнивая оба народа, Французовъ и Нмцевъ, Русскій отдаетъ преимущество Французу: Французъ Нмцу задастъ перцу. Сравнивая себя съ Нмцемъ въ отношеніи къ физическимъ силамъ, Русскій себ отдаетъ преимущество: Что Русскому здорово, то Нмцу смерть.
Истинное понятіе о благочестіи Русскій человкъ выразилъ многими пословицами и внутреннюю вру предпочитаетъ вншней, говоря: Не строй семь церквей, а вскорми семь сиротъ дтей, Хороша вра у дла, Безъ толку молиться, безъ числа согршить. Сильна его надежда на Бога: На Бога положишься, не обложишься, но такая вра не поблажка его лни: Боже помози, а ты не лежи. Въ понятіи о Бог Русскій человкъ не любитъ понятія силы, а скоре любви и правды: Богъ не въ сил, а въ правд, Гд любовь, тутъ и Богъ. Прекрасны понятія Русскаго человка о крест: Тотъ не Христовъ, кто безъ крестовъ, Богъ по сил крестъ налагаетъ.
Ничего такъ не боится Русскій человкъ, какъ слезы убогаго и сироты: Убогаго слеза жидка да дка, За сироту Богъ, Не боюсь богатыхъ грозъ, а боюсь убогихъ слезъ. Особенно сильна для него молитва матери: Материнская молитва со дна моря вынимаетъ. Нжно замтилъ онъ, что безъ матери младенца не утшишь.
Свою древнюю любовь къ гостепріимству Русскій народъ выразилъ въ пословицахъ: Гость въ дом, Богъ въ дом, Кинь хлбъ-соль на лсъ, пойдешь — найдешь, За голоднаго Богъ заплатитъ. Но гостепріимство не налагаетъ на гостя лицемрія: Хлбъ-соль шь, а правду ржь.
Смиреніе свое народъ выражаетъ пословицей: Кто Богу не гршенъ, Царю не виноватъ? Грхъ да бда на кого не была? Но смиреніе онъ не доводитъ до уничиженія, говоря: Гршны, да Божьи. Прекрасны дв пословицы о смиреніи: Смиренье двичье ожерелье, Смиренье молодцу ожерелье. Свою незлопамятность народъ выражаетъ пословицами: Тому тяжело, кто помнить зло, Кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ. О простосердечіи есть прекрасная пословица: Гд просто, тамъ Ангеловъ со ста, а гд хитр_о_, тамъ ни одного.
Не любитъ Русскій народъ порока гордости, и такъ говоритъ противъ него: У спсиваго колъ въ ше, Гордымъ бытъ, глупымъ слыть.
Велико уваженіе Русскаго человка къ уму и къ разуму. Онъ возноситъ его надъ силою, говоря: Гд сила, тамъ уму могила. Разумъ онъ ставитъ выше ума: Умъ безъ разума бда. Для ума нуженъ просторъ, по его мннію: Русскій умъ любитъ просторъ. Уважая умъ, пословица не щадитъ дураковъ: Дуракъ родится, Богу печаль, Дурака учить, что мертваго лчить, Дураку и въ алтар не спускаютъ, Въ дурак и царь не воленъ, Глупый бросить камень, а десять умныхъ не вытащатъ.
Уважаетъ Русскій человкъ науку и ученье: Ученье свтъ, а неученье тьма, Ученье красота, неученье сухота. По его мннію, наука должна сопровождать всю жизнь: Вкъ живи вкъ учись. Онъ знаетъ, что безъ труда наука невозможна: Безъ муки нтъ науки. Есть пословица, которая какъ будто полагаетъ предлъ наук: Будешь много знать, скоро состаришься, но за то есть другая, которая дополняетъ смыслъ этой: Богъ всего человку знать не далъ, да и не отнялъ.
Прекрасною пословицей выразилъ онъ любовь свою къ вол: Цвтъ въ пол, человкъ въ вол.
Безнадежное отчаяніе выражаетъ онъ, говоря о правд, особенно въ судахъ: Правда ходитъ по міру, правда на небо улетла, Гд судъ, тамъ и неправда, Бойся не суда, а бойся судьи, Богъ любитъ праведника, а судья ябедника, Вс люди неправдой живутъ и намъ не треснуть стать.
Весьма врны понятія Русскаго человка объ изящномъ, и въ немъ о мр, какъ главномъ условіи красоты: Безъ мры и лаптя не свяжешь, Выше мры и конь не скачетъ, Всякое дло мра краситъ. Точное понятіе объ единомъ цломъ выразилъ онъ сравненіемъ: Безъ хвоста птица комъ. Свою любовь къ красному цвту, по которому онъ назвалъ и красоту, объявилъ онъ пословицей: Алъ цвтъ милъ во весь свтъ. Свою любовь къ смшному и настоящее понятіе о смшномъ, онъ выразилъ многими пословицами: Всякій смхъ у воротъ стоитъ, до туда не отойдетъ, пока не отсметъ, Всякій смхъ о себя ударилъ, Въ чемъ живетъ смхъ, въ томъ и грхъ.
Заключимъ вашу бесду о русскихъ пословицахъ тми яркими замтами опыта, которыя каждый изъ насъ можетъ боле или мене поврить опытомъ собственной своей жизни:
Не вспоя, не вскормя, не видать ворога.
Берутъ руками, а отдаютъ ногами.
Въ долгъ давать дружбу терять.
Датъ ссуда навкъ остуда, а не дать только на часъ.
Глубокомысленны пословицы, которыя касаются времени и жизни: Время времени работаетъ, Сила во времени, Живой живое и думаетъ.
Каждый человкъ можетъ извлечь изъ кодекса нашихъ пословицъ золотыя для себя правила, согласныя съ образомъ его дйствія. Такъ и я, дйствуя публичнымъ словомъ, приведу пословицы, которыя и мн пригодиться могутъ: Слово не стрла, а пуще стрлы, Сказанное слово мдное, а не сказанное {Эта пословица находится и въ язык французскомъ.} золотое, Бойся вышняго и не говори лишняго.
Перейдемъ къ сказк. Сказка — складка, говоритъ пословица, т. е. сказка есть вымыселъ, въ которомъ дйствуетъ фантазія народа.
Счастливы т изъ насъ, которыхъ дтство проходило въ фантастическомъ круг народныхъ вымысловъ, такъ сильно дйствующихъ на дтское воображеніе! Счастливы т, которые, какъ нашъ славный Пушкинъ, засыпали подъ говоръ русской сказки изъ устъ своихъ няней. Дтство вашего поколнія баюкала еще та первоначальная русская сказка, которая сложилась въ устахъ самаго народа. Мы помнимъ Жаръ-птицу, Сивку-бурку съ его прибауткомъ, мы помнимъ жалобную псню сестры и брата, Аленушки и Иванушки, которая трогала сердце до слезъ, мы помнимъ Двушку-Чернавушку, народное подражаніе западной Сандрильон. Но наши дти выростали уже на художественныхъ сказкахъ Жуковскаго, Пушкина, Языкова, Ершова и другихъ поэтовъ русскихъ, на сказкахъ, заимствованныхъ изъ народныхъ преданій.
Отличительное свойство русской сказки состоитъ въ томъ, что хотя она повидимому и переноситъ насъ въ міръ фантастическій, или, говоря ея словами, въ ‘тридесятое царство’, но если вглядимся пристальне, то увидимъ, что сказка остается совершенно врна дйствительной жизни, насъ окружающей, даже и тогда, когда она заимствуетъ свои вымыслы изъ чужестранныхъ сказокъ. Ея коверъ-самолетъ и сапоги-самоходы, переносящіе путниковъ на самыя дальнія разстоянія, указываютъ на огромное пространство той земли, гд дется сказка. Ея скатерть-самобранка не есть ли живой образъ русскаго гостепріимства, исполняющаго на дл пословицу: Все что въ печи, то на столъ мечи? Ея драчунъ-дубинка, такъ пластически олицетворенная Жуковскимъ, есть живое подобіе нашей силы матеріальной, которая нердко употреблялась съ благотворною цлью, когда уничтожала восточное варварство. Ея гусли-самогуды выражаютъ врожденную любовь Русскаго народа къ музык.
Извстно, что русская сказка беретъ всегда сторону меньшаго сына противъ старшихъ. Не есть ли это свидтельство древности ея происхожденія? Не идетъ ли она отъ тхъ временъ, когда меньший сынъ бывалъ всегда жертвою родоваго начала? Не вступалась ли сказка за него, какъ везд, у всхъ народовъ и во вс времена поэзіи вступается за слабйшихъ, притсненныхъ сильнйшими?
A нелпые приказы, которые отдаетъ царь Берендей въ извстной сказк, переложенной въ стихе Жуковскимъ: за ночь построить дворецъ, изъ тридцати совершенно схожихъ лицомъ царскихъ дочерей узнать Марью-царевну, пока горитъ соломенка, сшить пару сапогъ съ оторочкой! Или подобные же приказы, какіе отдаетъ царь Соломонъ въ сказк о цар Соломон и сын его Соломк, чтобы вс быки его стада отелились, или. чтобъ изъ выкрашенныхъ сандаломъ яицъ насдки высидли цыплятъ! Глубокомысленною ироніею преслдуетъ народная сказка вс злоупотребленія произвола власти, облеченной силою.
А сколько горькой сатиры заключается въ сказк, напечатанной въ Сборник Аанасьева: о правд и кривд, гд ршается вопросъ о томъ, какъ лучше жить на бломъ свт, правдой али кривдой? Барскій мужичекъ говоритъ: ‘Нтъ, братцы! правдой вкъ прожить не сможешь, кривдой жить вольготне’. Купецъ прибавляетъ: ‘Насъ обманываютъ, и мы, слышь, обманываемъ’. Прикащикъ: ‘Какая нонче правда? За правду, слышь, въ Сибирь угодишь, скажутъ: кляузникъ’… Не смотря однако на вс эти мннія, содержаніе сказки таково, что правдивый становится царскимъ сыномъ, а криводушнаго растерзали черти.
Весьма замчательна смлымъ смысломъ народной правды сказка о горшечник. Царь загадываетъ загадку своимъ боярамъ: кто на свт лютй и злодливй всхъ? Какъ ни думали бояре, отгадать не могли. Загадка разошлась по народу — и отгадалъ ее одинъ горшечникъ, но отгадку свою хотлъ сказать самъ царю: ‘Ваше царское величество! сказалъ онъ. Лютей и злодливй всего на свт казна. Она оченно всмъ завидлива: изъ за вся пуще всего вс, слышь, бранятся, дерутся, убиваютъ до смерти другъ дружку: хоть съ голоду околвай — у нищаго суму отымутъ… Да что и говорить, ваше царское величество! изъ-за нея и вамъ, слышь, лихости въ волю достается’… Царь призналъ отгадку, и желая наградить горшечника, спросилъ его: какой онъ желаетъ награды? Забавно, что горшечникъ потребовалъ монополіи на горшки.
Отъ внутренняго, глубокаго житейскаго смысла нашихъ сказокъ перейдемъ къ поэтическимъ ихъ красотамъ. При художественной ихъ оцнк лучшими руководителями могутъ быть для насъ русскіе поэты-художники, которые пользовались ими для своихъ созданій. Жуковскій извлекъ изъ нихъ много чудныхъ пластическихъ образовъ. Приведемъ хотя одинъ изъ нихъ, прелестью своею много напоминающій Овидіевы Метаиорфозы.
Уточки плаваютъ, плещутся въ струйкахъ, играютъ, ныряютъ…
Вотъ наконецъ, поигравъ, понырявъ, поплескавшись, подплыли
Къ берегу, двадцать девять изъ нихъ, побжавъ съ перевалкой
Къ блымъ сорочкамъ, о земь ударились, вс обратились
Въ красныхъ двицъ, нарядились, порхнули и разомъ исчезли.
Только тридцатая уточка, на берегъ выдти не смя,
Взадъ и впередъ одна одинешенька съ жалобнымъ крикомъ
Около берега бьется, съ робостью вытянувъ шейку,
Смотритъ туда и сюда,то вспорхнетъ, то снова присядетъ…
Отъ сказки Пушкина ветъ совершенно русскимъ духомъ: ‘Здсь русскій духъ, здсь Русью пахнетъ!’ и вся прелесть и роскошь художественной фантазіи блещетъ въ его сказк о цар Салтан и сын его, богатыр-княз Гвидон. Прочтемъ изъ нея нсколько отрывковъ:
A дитя волну торопитъ:
Ты волна моя, волна,
Ты гульлива и вольна!
Плещешь ты, куда захочешь,
Ты морскіе камни точишь.
Топишь берегъ ты земли,
Поднимаешь корабли.
——
Что-жъ? подъ елочкой высокой,
Видитъ, блочка при всхъ
Золотой грызетъ орхъ.
Изумрудецъ вынимаетъ,
A скорлупку собираетъ,
Кучки ровныя кладетъ
И съ присвисточкой поетъ
При честномъ при всемъ народ:
Во саду ли въ огород.
——
Море вздуется бурливо,
Закипитъ, подыметъ вой,
Хлынетъ на берегъ пустой,
Разольется въ шумномъ бг
И очутятся на брег
Въ чешу, какъ жаръ горя,
Тридцать три богатыря.
Вс красавцы удалые,
Великаны молодые,
Вс равны какъ на подборъ,
Съ ними дядька Черноморъ.
——
Говорятъ, царевна есть,
Что не можно глазъ отвесть.
Днемъ свтъ Божій затмеваетъ,
Ночью землю освщаетъ —
Мсяцъ подъ косой блеститъ,
A во лбу звзда горитъ.
A сама-то величава,
Выступаетъ будто пава,
Сладку рчь-то говоритъ,
Будто рченка журчитъ.
Въ заключеніе о сказкахъ приведу Ангела изъ народныхъ легендъ, изданныхъ Аанасьевымъ. Родила баба двойни. Богъ посылаетъ на землю Ангела вынуть изъ вся душу. Сжалился Ангелъ надъ младенцами и не исполнилъ Божія приказанія. Богъ ударилъ жезломъ по камню и разскъ его на двое. ‘Видишь, сказалъ онъ Ангелу, показавъ на разслину камня, этихъ двухъ червяковъ? Тотъ, кто питаетъ ихъ, воскормилъ бы и сиротъ младенцевъ’. Въ наказаніе Онъ сослалъ Ангела на землю. Ангелъ нанялся въ батраки у попа. Скоро онъ сталъ удивлять всхъ прихожанъ своими странными поступками. Пойдетъ мимо церкви, на церковь каменья швыряетъ, пройдетъ мимо кабака, на кабакъ молится, встртитъ нищаго, ругаетъ его попрошайкой. Прихожане стали жаловаться попу на такой соблазнъ. Попъ передалъ ихъ жалобы батраку, который такъ ему оправдался въ своемъ поведенія: ‘Не на церковь я швырялъ каменья, не на кабакъ Богу молился. Иду мимо церкви, вижу нечистая сила за грхи наши такъ и лпится у ней надъ крестомъ, я и давай швырять въ нее каменья. A идучи мимо кабака, я молился о душахъ тхъ, которые въ немъ пьютъ да гуляютъ, чтобы Богъ не допустилъ ихъ до смертной погибели. A попрошайкой я назвалъ не нищаго, а богатаго, который ходитъ по міру, да у прямыхъ нищихъ милостыню отнимаетъ’. Выжилъ батракъ у попа три года. Кончился срокъ его наказанію. Попъ даетъ ему деньги, но онъ не беретъ ихъ, а проситъ проводить его. Пошли они въ поле, шли долго. Богъ возвратилъ крылья Ангелу, и когда онъ, распустивъ ихъ, полетлъ на небо, тогда только священникъ узналъ, кто служилъ у него въ батракахъ три года’.
Въ русскихъ псняхъ, сказалъ я, выражается чувство народа. Псня — быль, говоритъ пословица. Что прожито чувствомъ народа, то истинно печатлется неизгладимо въ его псн. Чувствомъ объемлетъ онъ все — и природу свою, и исторію, и вс значительныя мгновенія жизни.
Высота ли высота поднебесная,
Глубота ли глубота океанъ-море,
Широко раздолье по всей земли,
Глубоки омуты Днпровскіе.
Такъ въ этой прелюдіи къ своимъ историческимъ пснямъ Русскій народъ обнимаетъ небо, море, землю и останавливается на Днпр, какъ духовной колыбели своего возрожденія, откуда пошла его жизнь и стала его земля.
Творецъ русскихъ псенъ — самъ народъ Русскій. Личности творцовъ таятся въ немъ невидимо. Когда, услыхавъ какую-нибудь новую псню, которая гуляетъ по всей Россіи, вы спрашиваете у народа: кто сложилъ ее? вамъ отвчаютъ всегда: ‘другъ дружк сказали’. Неизвстно откуда, но конечно изъ глубины народнаго духа, вылетаетъ русская псня съ своимъ музыкальнымъ мотивомъ и проносится по всмъ концамъ Русской земли. То же можно сказать относительно времени, что и относительно пространства Россіи. Историческая псня, какъ самая древняя у насъ, обнимаетъ чувствомъ вс важнйшія эпохи исторической жизни Русскаго народа, отъ Владиміра до Петра.
Было время, когда русская псня шла объ руку съ жизнію самого народа и служила отголоскомъ его сердца на каждое важное событіе его жизни. Есть и теперь одно славянское племя, въ которомъ такое явленіе безпрерывно повторяется, и псня звучитъ отвтно его боевой жизни: это — Сербы. Въ нашихъ древнихъ лтописяхъ сохранились очевидные слды этого непрерывнаго союза между русскою жизнію и русскою пснею. Но открытіе, сдланное нашимъ академикомъ Гамелемъ въ Оксфорд, возвело это предположеніе на степень несомннной истины. Въ 1619 году прізжалъ въ Россію вмст съ англійскимъ посольствомъ ученый священникъ Ричардъ Джемсъ и записалъ современныя историческія псни, которыя плись тогда въ нашемъ народ. Он имли прямое отношеніе къ событіямъ того времени: ко възду патріарха Филарета въ Москву и къ свиданію его съ царемъ Михаиломъ еодоровичемъ, къ скоропостижной смерти князя Михаила Скопина-Шуйскаго и къ несчастной участи царевны Ксеніи Борисовны Годуновой. Такъ было въ древнія времена, когда еще не послдовало сильнаго разрыва между народомъ и государственною жизнію въ Россіи. Такъ объясняется для насъ, почему въ историческихъ псняхъ, до насъ дошедшихъ, слышны отголоски всхъ важнйшихъ историческихъ эпохъ нашей жизни. Таковы эпохи Владиміра краснаго солнышка, татарскаго владычества, Іоанна Грознаго, покорителя трехъ царствъ, самозванцевъ, наконецъ эпохи Петра. Мы не будемъ описывать отдльно всякую, но для примра скажемъ о первыхъ двухъ. До сихъ поръ благодарный Русскій народъ съ чувствомъ любви воспоминаетъ о свтлыхъ пирахъ ласковаго князя Владиміра, представляя его въ свтломъ образ:
Въ стольномъ город во Кіев,
У славнаго князя Владиміра
Было пированье, почестный пиръ,
Было столованье, почестный столъ
На многи князи, бояра,
И на русскіе могучіе богатыри
И гости богатые.
Будетъ день, въ половину дня,
Будетъ пиръ во полу пир,
Владиміръ князь распотшился,
По свтлой гридн похаживаетъ,
Черны кудри расчесываетъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Повары были догадливы,
Носили яства сахарныя
И питья медвяныя.—
A и тутъ пили, ли, прохлаждалися…
Картины этого гостепріимства Владиміра отзываются разсказу лтописи о тхъ же самыхъ пирахъ и передаютъ съ точностью то, что сохранила она въ своихъ врныхъ преданіяхъ.
Не таковъ отголосокъ народа временамъ татарскаго владычества. Мрачно и тяжело то чувство, которымъ онъ на нихъ отзывается:
Зачмъ мать сыра земля не погнется?
Зачмъ не разступится?
A отъ пару было отъ коннаго
A и мсяцъ, солнце померкнуло,
Не видитъ луча свта благо,
A отъ духу татарскаго
Не можно крещенымъ намъ живымъ быть.
Въ историческихъ псняхъ являются ваши славные витязи. Они вышли изъ всхъ сословій народа и слетлись со всхъ концовъ земли Русской. Въ нихъ псня олицетворила т народныя силы, которыми мы сражались противъ варварскихъ ордъ, напиравшихъ на насъ съ Востока, и всего боле противъ Taтаръ. Съ особенною любовью и подробніе чмъ другіе витязи обозначенъ въ историческихъ псняхъ Илья Муромецъ, вышедшій изъ крестьянскаго сословія. Замчательно въ псняхъ сказаніе о томъ, отчего перевелись витязи на Святой Руси.
Дло происходитъ на Сафатъ-рк, служащей границею Русскаго міра съ ордами. азіатскими. Семь удалыхъ витязей, и въ ихъ числ Добрыня Никитичъ, Алеша Поповичъ и Илья Муромецъ, одолваютъ и истребляютъ въ конецъ Татарскую силу. Совершивъ этотъ подвитъ, витязи загордились и сказали: ‘Подавай намъ силу небесную, мы и съ тою силою справимся!’. Слетло съ неба два небесныхъ воителя и предлагаютъ витязямъ съ ними бой держать, хоть ихъ двое, а витязей семеро. Налетлъ первый Алеша Поповичъ на небесныхъ воителей, и разрубилъ ихъ пополамъ со всего плеча. Стало четверо — и живы вс! Налетлъ на нихъ Добрыня, разрубилъ ихъ пополамъ со всего плеча — стало восьмеро, и живы вс! Налетлъ на нихъ Илья Муромецъ, разрубилъ ихъ пополамъ со всего плеча — стало вдвое боле, и живы вс. Бросились на силу вс витязи, стали ее колоть-рубять, а сила все растетъ да растетъ, все на витязей съ боемъ идетъ. Не столько витязи рубятъ, сколько добрые кони ихъ топчутъ, а сила все растетъ да растетъ, все на витязей съ боемъ идетъ. Билися витязи три дня, три часа, три минуточки, намахалися ихъ плечи могутныя, уходилися кони ихъ добрые, иступились мечи ихъ булатные, а сила все растетъ да растетъ, все на витязей съ боемъ идетъ. Испугались могучіе витязи, побжали въ каменныя горы, въ темныя пещеры, и окаменли. Такъ, по мысли народной, перевелись витязи на Святой Руси.
Это поэтическое видніе не ясно ли представляетъ мысль Русскаго народа, что духовная сила должна побдить силу тлесную? Это совершилось отчасти въ прошедшемъ, и должно совершиться еще въ будущемъ.
За историческими пснями слдуютъ бытовыя псни. Русскій человкъ иметъ въ обыча сопровождать всякое занятіе свое пснею. Это напоминаеть намъ обычай древнихъ Грековъ, которыхъ обычай, весь во всхъ своихъ мгновеніяхъ, также обнимала псня. Бытовыя псни длятся на общественныя, семейныя и личныя.
Прежде чмъ говорить о каждомъ вид псенъ отдльно, укажемъ на общую черту ихъ всхъ — на чувство природы со всми ея красотами. Приведемъ нсколько картинъ, въ которыхъ оживаетъ для насъ наша природа. Вотъ картина рки:
Ахъ, подъ лсомъ, лсомъ, подъ зеленой дубравой,
Сама протекала матка быстрая рка,
Урываючи круты, красны бережки,
Осыпаючи желты пески, сыпучи….
Вотъ еще другая картина, въ такомъ же род:
Протекала, пролегала мать Камышенка рка,
Какъ съ собой она вела круты красны берега.
Круты красны берега — и зеленые луга.
Вотъ картинка одной изъ тхъ быстрыхъ рчекъ, которыхъ такъ много течетъ по Русской земл:
Изъ-за бору, бору,
Изъ-за зеленаго,
Протекала свтъ
Быстрая рчка,
Стучала, гремла
По кремнямъ острымъ,
Обростала быстра рчка
Калиной, малиной.
Какъ живо напоминаетъ намъ слдующая псня красоту березы, этого дерева сверной природы:
Промежду двумя высокими горами
Выростала тонка блая береза,
Что тонка береза, кудревата,
Гд не гретъ ее солнышко, ни мсяцъ,
И не частыя звзды усыпаютъ,
Только крупными дождями уливаютъ,
Еще буйными втрами подуваютъ.
Отъ растительной природы перейдемъ къ животной. Вотъ какъ рисуется бгъ коня:
Изъ-за лсу, лсу,
Лсика темнаго,
Изъ-за лсу конь бжитъ,
Подъ конемъ земля дрожитъ,
На кон узда гремитъ,
За конемъ стрла летитъ,
За стрлой молодецъ бжитъ.
Что можетъ быть миле этого образа голубки, въ которомъ тутъ же олицетворяется красная двица?
На калиновомъ листочк
Сидла голубка,
Ноженьки мыла,
Перемывала,
Свое сизо перышко
Перебирала,
Свою буйну голову
Чесала,
Перебравши сизо перье,
Перечесавши буйну голову,
Сама взворковала.
Отъ природы перейдемъ къ красот человка. Вотъ какъ величаются кудри на голов русскаго красавца:
Какъ у мсяца золотые рога,
Какъ у солнышка лучи ясные,
Ай люли, люли,
Лучи ясные!
Лучи ясные, распрекрасные,
Какъ на молодц кудри русыя,
Кудри русыя, самородныя,
Ай люли, люли,
Самородныя!
Самородныя, не наемныя,
По плечамъ лежатъ,
Словно жаръ горятъ,
Жениться велятъ!
A вотъ какъ красавица сознаетъ свою красоту двичью:
Красота ль моя, красота двичья,
Ты кому-то красота достанешься?
Какъ досталась красота моя мужу старому!
Я могу ли красота тебя убавити,
Да что краснаго золота увсити,
Да что крупнаго жемчугу разсыпати? —
Природа сама отдаетъ справедливость красот женской, какъ видно изъ слдующей псни:
Не въ лсу ли заблудилась?
Не въ трав ли заплелась?
Вю, вю, вю, вю,
Не въ трав ли заплелась?
Какъ бы въ лс заблудилась,
То бы лсы приклонились,
Во трав бы заплелась,
Трава бъ шелкомъ повилась.
Одинъ изъ любимыхъ поэтическихъ образовъ, безпрерывно употребляемый русскою пснью, есть параллелизмъ природы и жизни. Он ставятся другъ передъ другомъ, и прекрасный образъ, взятый изъ природы, соотвтствуетъ значительному образу изъ дйствительной жизни. Много такихъ образовъ. Мы приведемъ одинъ изъ нихъ.
Ты дуброва моя, дубровушка,
Ты дуброва моя, зеленая!
Ты къ чему рано зашумла,
Приклонила свои вточки?
Изъ тебя ли, изъ дубровушки,
Мелки пташечки вонъ вылетали,
Одна пташечка оставалася,
Горемычная кукушечка.
Что кукуетъ она день и ночь,
Ни на малый часъ перемолку нтъ,
Жалобу творитъ кукушечка
На залетнаго ясна сокола:
Разорилъ онъ ея тепло гнздышко,
Разогналъ ея малыхъ дтушекъ,
Малыхъ дтушекъ, кукунятушекъ,
Что по ельничку, по березничку,
По часту лску, по оршничку.
* * *
Что во терем сидитъ двица,
Что въ высокомъ сидитъ красная,
Подъ косящатымъ подъ окошечкомъ,
Она плачетъ, какъ рка льется,
Возрыдаетъ, что ключи кипятъ,
Жалобу творитъ красна двица
На зазжаго добра молодца:
Что сманилъ онъ красну двицу,
Что отъ батюшки и отъ матушки,
И завезъ онъ красну двицу
На чужу дальню сторону,
На чужу дальню, незнакомую,
Что завезши, хочетъ покинути!
Къ общественнымъ пснямъ принадлежатъ хороводныя. Хороводъ есть общественное увеселеніе Русскаго народа. Онъ весьма древняго происхожденія, какъ и его псни, и указываетъ на наше родство съ древнимъ греческимъ племенемъ. Слово хоръ есть и у Грековъ. Содержаніе хороводныхъ псенъ чрезвычайно разнообразно. Я приведу одну изъ нихъ, весьма древнюю, извстную по красот образовъ и музыкальнаго мотива:
Ахъ, и по морю! Ахъ, и по морю!
Ахъ, и морю, морю синему!
Плыла лебедь, плыла лебедь.
Лебедь блая, со лебедушками,
Со малыми, со дитятами,
Ни тряхнется, ни ворохнется,
Плывши лебедь, встрепенулася,
Подъ ней вода всколыхнулася.
Плывши лебедь, вышла на берегъ.
Гд ни взялся, гд ни взялся,
Гд ни взялся надъ лесомъ соколъ,
Убилъ, ушибъ, убилъ, ушибъ,
Убилъ, ушибъ лебедь блую,
Онъ кровь пустилъ по синю морю,
Онъ пухъ пустилъ, онъ пухъ пустилъ,
Онъ пухъ пустилъ по поднебесью,
Сорилъ перья, сорилъ перья,
Сорилъ перья по чисту полю.
Гд ни взялась, гд ни взялась
Красна двица душа,
Брала перья, брала перья,
Брала перья лебединыя,
Клала въ шапку, клала въ шапку,
Клала въ шапку соболиную,
Милу дружку, милу дружку,
Милу дружку на подушечку,
Родну батюшк, родну батюшк,
Родну батюшк на перинушку.
Вся роскошь русской фантазіи и вся прелесть нжнаго, сердечнаго чувства соединяются въ образахъ этой псни. Сначала разстилается передъ вами синее море, на немъ плыветъ блая лебедь съ своими лебедятами, волна морская чуть колышется подъ всю. Кровожадный соколъ съ неба напоминаетъ древнія соколиныя охоты нашихъ удльныхъ князей. Грустная картина лебеди, имъ убитой, смягчается другою прелестною картиною двицы, которая собираетъ пухъ ея для своего отца или для друга.
Нельзя не пожалть, что вашъ хороводъ остается исключительнымъ увеселеніемъ простаго народа. Подъ опасеніемъ прослыть за оригинала и подвергнуться публичному осужденію, я осмлился бы предложить это увеселеніе нашему избранному обществу. Но я увренъ, что когда мы возвратимся къ сознанію нашихъ народныхъ силъ, то мое желаніе исполнится, потому что въ хоровод покоится зародышъ изящныхъ, художественныхъ произведеній, связанныхъ съ общественною жизнію. Черезъ хороводъ вс искусства могли бы на нее благотворно подйствовать и дать благородный смыслъ ея увеселеніямъ. Здсь поприще для поэта, музыканта и хореографа. Здсь члены общества обоихъ половъ могли-бы развивать свои художественныя дарованія, и наша общественная жизнь получила бы отъ нихъ жизнь и значеніе и перестала бы отзываться тою пустотою, которая мертвитъ ее.
Отъ общественныхъ псенъ перейдемъ къ семейнымъ. Главное событіе въ семейной жизни русскаго народа есть свадьба, въ которой семейство зарождается. Нтъ радости выше этой для русскаго семьянина, какъ поютъ объ этомъ дв псни:
Ужъ какъ на неб дв радуги,
Слава!
A у богатаго мужика дв радости,
Слава!
Что первая-то радость — сына женитъ,
Слава!
Что другая-то радость — дочь замужъ отдаетъ,
Слава!
Ужъ какъ за сыномъ корабли бгутъ,
Слава !
A за дочерью сундуки везутъ,
Слава!
——
Рождество было Богородицы:
Трижды въ колколы ударили
У (имрекъ) отца и матери
Трижды сердае взрадовалося,
Въ первой сердце взрадовалось
Что сыночка мать породила,
Въ другорядь сердце взрадовалося
Что сыночка мать повыростила,
Въ третій сердце взрадовалось
Что сыночка мать женить стала.
Таинство брака сроднилось съ жизнію человка и запечатлло ее крпкимъ единствомъ семьи. Чувство этого единства нигд такъ сильно не выражается, какъ въ слдующей прекрасной псн:
Какъ на дубчику два голубчика
Цловалися, миловалися,
Сизы крыльями обнималися.
Отколь ни взялся младъ ясенъ соколъ,
Онъ ушибъ, убилъ сизаго голубя,
Сизаго голубя, мохноногахо,
Онъ кровь пустилъ по сыру дубу,
Онъ кидалъ перья по чисту полю,
Онъ и пухъ пустилъ по поднебесью,
Какъ растужится, разворкуется
Сизая голубушка по голуб,
О голубчик мохноногонькомъ,
Какъ возговоритъ младъ ясенъ соколъ:
‘Ты не плачь, не плачь, сиза голубушка,
Сиза голубушка по своемъ голубчик!
Полечу ли я на сине море,
Пригоню ли теб голубей стадо,
Выбирай себ сизаго голубя,
Сизаго голубя, мохноногаго’.
Какъ возговоритъ сиза голубушка:
‘Не лети, соколъ, на сине море,
Не гони ко мн голубей стадо:
Вдь то мн будетъ ужъ другой внецъ,
Малымъ голубятушкамъ не родной отецъ’…
Вс мгновенія брака, начиная отъ сговора до послдняго свадебнаго пира, сопровождаются прекрасными пснями, которыхъ главная героиня — невста. На ней, какъ на жертв перехода изъ одной семьи въ другую, сосредоточиваются все вниманіе и все чувство псни. Все, что есть прекраснаго и милаго въ природ животной и растительной, въ небесахъ и на земл: заря, радуга, лебедь, голубь, ласточка — все даетъ предметы для сравненія съ невстою. Нердко въ сел только и видимъ золото, что на крест сельской церкви да на иконахъ, но псня свадебная всевозможными драгоцнными камнями убираетъ прекрасный образъ невсты, величая всегда ее княгинею, а жениха княземъ {Величаніе жениха княземъ, а невсты княгинею происходить отъ того, что церковь въ таинств брака полагаетъ на ихъ головы внцы свои. Отсюда видна связь русской псни съ религію.}. Прилагаемъ три разныя изображенія невсты.
Ужъ на моей ли княгин,
Ужъ на моей ли молодой
Красенъ внчикъ сіяетъ,
Сарафанъ на ней камчатный,
Убрусецъ весь жемчужный,
Алы бархатны башмачки,
Два яхонта въ серьгахъ,
Два алмаза во глазахъ,
Со походкой лебединой
Со поступью орлиной.
——
У насъ нын рано на зар
Щекотала ласточка на двор,
Плавала лебедушка по вод,
Сидла свтъ Машенька на камн,
Сидла Ивановна на бломъ,
На бломъ на камушк сидючи,
Своя блыя ручки схватючи.
На крутой на бережокъ глядючи,
По бережку цвтики разцвли.
По цвтикамъ батюшка гуляетъ.
Ты, заря-ль моя зорюшка,
Ты, душа-ль моя Прасковьюшка,
Ты, душа-ль моя Андреевна.
Городомъ прошла зарею,
Ко двору пришла тучею,
Вдарила въ ворота бурею,
Пустила по двору сильный дождь,
Сама поплыла уткою,
На крыльцо взошла павою,
Во новы сни лебедемъ,
Во высокъ теремъ соколомъ,
Садилась за столъ съ молодцемъ,
Махнула платкомъ во теремъ.
Вы раздайтеся, бояре.
Разступитеся, дворяне!
Мы сказали, что все главное дйствіе брака сосредоточивается въ переход невсты изъ одной семьи въ другую. Въ этомъ — драма свадьбы. Здсь приносится жертва невстою для зачатія новой семьи, и вотъ почему она главная героиня всхъ псенъ, предметъ горестныхъ думъ, чувствъ и заботъ. Приведемъ нсколько псенъ, въ которыхъ воспвается этотъ тяжелый переходъ, по большей части представляемый въ мрачномъ вид, съ полнымъ участіемъ и состраданіемъ къ невст.
Какъ изъ гнздышка пташечка,
Изъ гнздышка теплаго,
Изъ вточки яблонной
Выпорхала, вылетала
На чисто поле, на зеленое,
Что на т луга муравистые,
Рвала травушку съ корешка,
Бросала травушку на сторонушку,
Рвала, вырывала пташечка,
Вырывала маковъ цвтъ,
Вырвавши имъ любовалася.
Въ этой псн выходъ невсты изъ семьи представляется въ свтломъ образ. Но вотъ другая псня, гд тни гораздо мрачне, здсь представлена разлука дочери съ матерью:
Разлилась, разлелялась
По лугамъ вода вешняя:.
Унесло, улеляло
Чадо милое, дочь отъ матери.
Оставалася матушка
На крутомъ, красномъ бережку ,
Закричитъ она громкимъ голосомъ:
‘Воротись, мое дитятко,
Воротись, мое милое!
Позабыла трои ключи,
Трои ключи золоты,
Со кольцомъ со серебрянымъ,
A внутри вызолоченымъ,
Какъ первый-то ключомъ
Отъ зеленаго садика,
A другой-то ключикъ
Отъ высокаго терема,
A третій-то ключикъ
Отъ кована ларчика!’
‘Государыня матушка !
Позабыла я не трои ключи,
Не трои ключи золоты,
Позабыла я, матушка,
Волю батюшкину,
Нгу матушкину.
Пріятство сестрицыно’…
Вотъ наконецъ еще третья псня, въ которой тни становятся мрачне и грустне:
Залетала пташечка
Во соловью клточку,
За серебряную сточку,
За золоченую ршеточку,
За жемчужну переплеточку,
A сама-то востоскуется,
A сама-то возгорюется:
‘Охъ-ти мн, охъ, тошнехонько!
Охъ-ти мн, охъ, грустнехонько!
У соловья во клточк,
За серебряной сточкой,
За золоченой ршеточкой,
За жемчужной переплеточкой,
Безъ травы-то зеленыя,
Безъ воды-то ключевыя!
Какъ чужіе-то отецъ съ матерью
Безжалостивы уродилися.
Безъ огня у нихъ сердце разгорается,
Безъ смолы у нихъ гнвъ распаляется,
Насижусь-то я у нихъ, бдная,
По конецъ стола дубоваго,
Нагляжусь-то я, наплачуся’.
Женихъ занимаетъ второе мсто въ свадебной псн. Она величаетъ его умъ-разумъ и особенно красоту его кудрей. Вотъ для примра:
Черва ягода смородина
Прилегла къ круту бережку,
Прилегали кудри русыя
Къ лицу блому, румяному ,
Приглядывали красны двицы
За румянымъ молодцемъ,
Русы кудри по плечамъ лежатъ
На Ивану, да Ивановичу,
Брови черны, что у соболя,
Очи ясны, что у сокола.
Во всемъ окружающемъ жениха всего боле занимаетъ псню отношеніе къ нему его матери. Вотъ что поетъ она, завивая ему кудри къ свадьб. Это одинъ изъ прелестнйшихъ образовъ нашей свадебной псни.
Либо завьются кудри,
Либо не завьются черныя,
Коли будетъ совтъ да любовь,
Кудри сами станутъ завиваться,
Коли будетъ кось да перекось,
Не развивши, станутъ развиваться.
Ужъ завьются ли кудри,
Ужъ завьются ли черныя
Не отъ блыхъ рукъ суженыхъ,
Не отъ румяныхъ рукъ ряженыхъ,
Не отъ частаго гребешка,
Не отъ частаго костянаго,
Завьются ли кудри,
Завьются ли черныя
Отъ веселья, отъ радости,
Развиваются ли кудри,
Развиваются ли черныя
Отъ печали, отъ горести,
Отъ тоски, отъ кручинушки.
Свадебная псня доказываетъ, какъ высоко стоитъ семейство въ нравственныхъ понятіяхъ русскаго человка. Отсюда же объясняется то сердечное участіе, которое псня питаетъ къ сирот, лишенной этого блага. Вотъ отрывокъ изъ тхъ причетовъ, которые невста, лишенная матери, приговариваетъ на ея могил:
Подымитесь вы, буйны втры,
Со всхъ четырехъ сторонушекъ,
Разнесите пески, буйны втры,
Къ матушк Божьей церкви,
Расколите на матушк гробову доску,
Распахните на матушк блъ тонкій саванъ,
Разожмите сударын матушк блы рученьки:
Не возстанетъ ли наша матушка?
Не соберетъ ли меня горькую во чужи люди?
Не благословитъ ли меня горькую къ матушк Божьей церкви?
Трудно найти образъ прелестне того, въ какомъ слдующая псня представляетъ сиротство двицы. Онъ такъ и просится подъ кисть художника.
Какъ у ключика у гремучаго,
У колодезя студенаго,
Добрый молодецъ самъ коня поилъ,
Красна двица воду черпала,
Почерпнувъ воды, поставила,
Какъ поставивши, призадумалась,
A задумавшись, заплакала,
A заплакавши, слово молвила:
‘Хорошо тому жить на семъ свт,
У кого есть отецъ и мать,
Отецъ и мать, и братъ и сестра,
Ахъ, и братъ и сестра, что и родъ племя’.
Средне, между общественными и семейными пснями занимаютъ у насъ т, которыя поются на народныхъ игрищахъ. Сюда принадлежатъ псни праздника Купалы, или Иванова дня, Семика, Троицына дня, когда завиваются березки, и особенно святочныя, или подблюдныя. О значеніи и происхожденіи ихъ можетъ дать полное понятіе извстное сочиненіе И. М. Снегирева: О народныхъ русскихъ праздникахъ.
За семейными пснями слдуютъ личныя. Личность, по особеннымъ свойствамъ славянскаго племени вообще, у насъ не сильно развивалась, уступая мсто иде общины, тяготвшей надъ лицомъ отдльнаго человка. Лицо отрывалось у насъ отъ семьи своей и отъ общины или въ силу государственной необходимости, какъ солдатъ, или въ силу общественной потребности, какъ извощикъ, или по личному произволу, какъ разбойникъ. Поэтому къ-личнымъ пснямъ относятся рекрутскія или солдатскія, извощичьи и ямщичьи, и наконецъ удалыя или разбойничьи. Послднее явленіе очень понятно при столь сильномъ развитіи общины. Удалецъ, отрывавшій себя отъ нея, протестовалъ тмъ противъ ея насилія. Удалыя псни отличаются у насъ необыкновенною поэзіею, которой крпко сочувствовалъ Пушкинъ. Изъ удалыхъ псенъ мы приведемъ дв красоты привлекательной.
1,
Ахъ, ты поле мое, поле чистое!
Ты раздолье мое, широкое!
Ахъ, ты всмъ поле изукрашено:
Ты травушкой и муравушкой,
Ты цвточками, василечками,
Ты однимъ поле обезчещено,
Что посреди тебя, поля чистаго,
Выросталъ тутъ частъ ракитовъ кустъ,
Что на кусточк, на ракитовомъ,
Какъ сидитъ тутъ младъ сизъ орелъ,
Въ когтяхъ держитъ черна ворона,
Онъ точитъ кровъ на сыру землю.
Подъ кустикомъ, подъ ракитовымъ.
Что лежитъ, убитъ добрый молодецъ,
Избить, израненъ, исколотъ весь.
Что не ласточки, не касаточки
Кругъ тепла гнзда увиваются,
Увивается тутъ родная матушка,
Она плачетъ — какъ рка льется,
A родна сестра плачетъ — какъ ручей течетъ,
Молода жена плачетъ, какъ роса падетъ,
Красно солнышко взойдетъ, росу высушитъ.
2.
Не шуми, мати зеленая дубровушка,
Не мшай мн, доброму молодцу, думу думати,
Какъ заутра мн, доброму молодцу, во допросъ идти,
Передъ грознаго судью, самого царя.
Еще станетъ меня царь-государь спрашивати:
‘Ты скажи, скажи, дтинушка, крестьянскій сынъ,
Ужъ какъ съ кмъ ты воровалъ, съ кмъ разбой держалъ?
Еще много ли съ тобой было товарищей?’
‘Я скажу теб, надежа православный царь,
Всю правду я скажу теб, всю истину:
Что товарищей у меня было четверо:
Ужъ какъ первой мой товарищъ — темная ночь,
A второй мой товарищъ — булатный ножъ,
A какъ третій товарищъ мой — добрый конь,
A четвертый мой товарищъ — тугой лукъ,
Что разсыльщики мои — калены стрлы’.
Что возговоритъ надежа-православный царь:
‘Что умлъ ты воровать, умлъ отвтъ держать,
Я за то тебя,’ дтинушка, пожалую
Середи поля хоромами высокими,
Что двумя ли столбами съ перекладиною’.
Заключимъ изученіе русскихъ псенъ вопросомъ: если псня есть выраженіе народнаго чувства, то какое чувство преобладаетъ въ нашихъ псняхъ надъ всми другими чувствами? Никто не усумвится отвчать, что это чувство — горе, которому отвчаетъ и минорный тонъ музыки. ихъ характеризующій.
Сама псня сознаетъ это, и въ разныхъ образахъ олицетворяетъ одну и ту же мысль о гор. Одна изъ нихъ объясняетъ такъ происхожденіе гуслей, сопровождающихъ псню:
Ахъ, молодость, молодость,
Чмъ-то вспомянуть тебя?
Ай, лешеньки, лешеньки!
Чмъ-то вспомянуть тебя?
Вспомяну я молодость
Тоскою, кручиною,
Печалью великою:
Не пила, не ла я,
Все милаго ждала,
Пойду млада по воду
Съ ушатами, ведрами,
Пущу ведры подъ гору,
Сама взойду на гору,
Сама сяду на траву,
Прикинуся яблонью,
Яблонью кудрявою,
Грушею зеленою,
Мимо той ли яблони
Протекала рченька,
Какъ по той по рченьк
Съзжалися господа.
Ай, лешеньки, лешеньки!
Съзжалися господа.
Съзжалися господа
Съ семидесяти городовъ.
Срубили они яблоньку
Подъ самый подъ корешекъ,
Раскололи яблоньку
На доски на тонкія,
На доски на тонкія,
Длать гусли звончаты.
Кому поиграть въ гусли?
Кому поплясать будетъ?
Играть въ гусли молодцу,
Плясать красной двиц.
Ай, лешеньки, лешеньки!
Плясать красной двиц.
Мы видимъ, что гусли, сопровождающія псню, слажены изъ досокъ яблони, которою прикинулась женщина, вспоминающая про свою молодость
Тоскою, кручиною,
Печалью великою.
Вотъ другая псня, гд горе представлено травою-полынью, сянною по полю жизни:
Ахъ, ты сердце мое, сердце
Ретивое, молодецкое!
Къ чему ноешь, завываешь,
Ничего мн не скажешь,
Что ни радости, мы печали,
И ни одной бды и напасти?
Привязалось ко мн горе,
Къ молодому молодцу,
Я не знаю, какъ и быти,
Свому горю пособити,
Не могу горя избыти,
Мы засть, и ни запити,
Я пойду ли лучше въ поле
И разсю мое горе,
По всему по чисту полю.
Уродяся мое горе,
Ты травою полыньею,
Какова трава полынь горька,
Таково то горе сладко!
Эта псня тмъ замчательна, что не объясняетъ никакой причины горю: ни бда, мы напасть не произвели его, оно — плодъ самого сердца. Въ третьей псн о гор оно олицетворяется въ самомъ горькомъ вид: подпоясано лыкомъ, ноги мочалами запутаны, я нтъ средства никуда убжать отъ него. Но пусть лучше говоритъ сама псня:
Не бывать плшатому кудрявому,
Не бывать гулящему богатому,
Не отростить дерева суховерхаго,
Не откормить коня сухопараго,
Не утшити дитя безъ матери,
Не скроить атласу безъ мастера.
A горе, горе, гореваньице!
A и лыкомъ горе подпоясалось,
Мочалами ноги изопутаны!
A я отъ горя въ темны лса —
A горе прежде вкъ зашелъ,
A я отъ горя въ почестный пиръ —
A горе зашелъ, впереди сидитъ,
A я отъ горя на царевъ кабакъ —
A горе встрчаетъ, ужъ пиво тащитъ.
Какъ я нагъ-то сталъ, насмялся онъ.
Эта псня, находящаяся въ сборник, извстномъ подъ именемъ Кирши Данилова, должна быть отрывкомъ изъ одной весьма старинной Старческой псни о гор-злосчастіи, которая была открыта въ Погодинскихъ рукописяхъ. Здсь горе-злосчастіе олицетворено въ вид судьбы, которая всячески преслдуетъ молодца и доводитъ его до монастыря, куда въ древности укрывалась всякая личность, отторгавшая себя отъ законовъ и обычаевъ семейной и общинной жизни.
Какая причина такому явленію, что горе составляетъ главное, господствующее чувство въ нашихъ народныхъ псняхъ? Карамзинъ полагалъ ее въ татарскомъ иг, которое два вка съ половиною тяготло на нашемъ народ. Но, посл освобожденія отъ него, сколько вковъ радостной славы прожила Россія, а чувство горя въ народныхъ псняхъ нашихъ, не смотря на то, нисколько не измнилось. Не врне ли поискать этой причины въ психической сторон русскаго человка? Горе иметъ свой зародышъ въ тоск души по безконечномъ, въ ея стремленіи къ своей небесной родин. Вотъ почему горе гораздо глубже, чмъ веселье, излишняя наклонность къ которому обнаруживаетъ только поверхностную душу. Народъ, способный чувствовать великое горе, способенъ и заслужить великую радость.

ЛЕКЦІЯ 5.

Рожденіе Петра Великаго, какъ одно изъ главныхъ мгновеній русской исторіи, отмчено особенною историческою пснью. Такъ народъ восплъ его:
Свтелъ, радостенъ во Москв
Благоврный царь Алексй, царь Михайловичъ,
Народилъ Богъ ему сына царевича Петра Алексевича,
Перваго императора по земл.
Вс-то русскіе какъ плотники мастеры
Во всю ноченьку не спали, колыбель, люльку длали
Они младому царевичу…………
Замчателенъ этотъ образъ, которымъ псня изображаетъ рожденіе Петра. Въ лиц всхъ Русскихъ вся Россія приходитъ въ движеніе, чтобы сдлать колыбель для новорожденнаго, какъ бы предчувствуя ту дятельность, къ которой онъ призоветъ всякаго въ отечеств.
Съ Петра начинается періодъ развитія личности, котораго онъ самъ первый представитель. Этотъ періодъ, по закону общаго развитія въ человчеств, долженъ былъ послдовать у насъ вслдъ за періодомъ божественнымъ, чтобы противодйствовать злоупотребленіямъ обряда и еократіи, мшавшимъ развитію личности человческой.
Рдко можно встртить въ исторіи такую личность, которая вскор посл смерти, самими современниками возведена была бы на степень лица миическаго. Въ этомъ отношеніи Петръ представляетъ большое сходство съ героями и полубогами древней Греціи. Это — русскій Геркулесъ, или Язонъ. Но въ ныншнее время, когда анализъ науки не терпитъ ничего миическаго, и нашъ герой подвергся неумолимымъ его изслдованіямъ, и много потускнлъ ореолъ, его окружавшій. Реформа, имъ совершенная, дожила до послдней крайности и вызвала противодйствіе. Противники Петровы вдались такъ же въ крайность, какъ бываетъ всегда въ эпохи реакціонныя. Замчательно въ этомъ отношеніи одно литературное явленіе нашего времени, касающееся исторіи Петра. Первые три тома его исторіи, изданные г. Устряловымъ, въ которыхъ историкъ является только панегиристомъ личности Петровой, едва лишь были замчены. Но совершенно противное дйствіе произвелъ на русскихъ читателей шестой томъ, гд Устряловъ, оставивъ перо историка, предпочелъ быть уголовнымъ слдователемъ и представилъ Россіи почти вс документы уголовнаго процесса царевича Алекся Пстровича. Въ слдственномъ процесс, обнародованномъ Устряловымъ, уже не царевичъ Алексй, а самъ Петръ явился обвиняемымъ передъ совстью присяжныхъ русскаго народа. Этотъ домъ поразилъ вниманіе всхъ и былъ прочтенъ нарасхвать. Такое явленіе всего ясне могло свидтельствовать, что эпоха Петрова уже дожила до своего конца въ томъ, что она заключала въ себ лишняго.
Мы не увлечемся крайностью: не послдуемъ вы приверженцамъ Петра, сочинившимъ его апоеозу вскор по его смерти, ни его противникамъ, которые вызваны необходимостью времени, чтобы противодйствовать его реформ. Наука должна стоять вн страстей дятельной жизни, ея безпристрастію помогаетъ добросовстное исканіе истины, которая вн потока времени и одна только можетъ озарить науку разумною тишиною свтлаго созерцанія.
Петрова личность, въ новомъ період жизни и словесности русской, напечатлна везд, во всхъ вашихъ достоинствахъ и во всхъ недостаткахъ. Члены одного и того же Петра виднются повсюду, сюда весьма кстати пригодится извстное выраженіе Горація: Disjecta membra poёtae. Вотъ почему въ наше время, когда мы вс столько жаждемъ народнаго самопознанія, намъ необходимо узнать Петра въ его истинномъ образ безъ всякихъ предубжденій, частичка его есть непремнно въ каждомъ изъ насъ, и познаніе Петра тсно связано съ нашимъ личнымъ самопознаніемъ.
У насъ обыкновенно обвиняютъ Петра въ приверженности ко всему иностранному и говорятъ, что съ его времени началось это вредное для вашей народности пристрастіе. Но изслдованія, сдланныя въ наше время, доказываютъ, что еще до Петра мы уже были одержимы этимъ пристрастіемъ. Ученый сербъ Крижаничъ написалъ книгу при Цар Алекс Михайлович подъ заглавіемъ: ‘Русское государство въ половин XVII вка’. Эту рукопись открылъ и издалъ молодой ученый Безсоновъ. Крижаничъ доказываетъ, что мы еще тогда были одержимы ксеноманіею, которую переводятъ онъ съ греческаго русскимъ словомъ чужебсіе, и что этимъ порокомъ одержимы не одни Русскіе, во и вс славянскія племена.
Петръ явился въ пору. Мертвая вра, окаменвшая въ одномъ лишь обряд, породила расколъ, съ которымъ онъ долженъ былъ бороться въ самые первые годы своей жизни. Злоупотребленія еократическаго начала отзывались въ словахъ послдняго патpiapxa Адріана, который отвлекалъ царя отъ любознательнаго странствія въ чужіе край подъ предлогомъ, что Русскому народу, какъ новому Израилю, не слдуетъ якшаться съ чужими народами. Были невжды, какъ видно изъ нашихъ рукописей, которые отвлекали юношей отъ книгъ, говоря, что он ведутъ къ ересямъ. Кантемиръ жестоко преслдовалъ фанатизмъ этихъ поборниковъ невжества. Какъ противникъ всхъ преградъ, препятствовавшихъ Русскому человку идти впередъ и развить свою личность въ орудіе истины, правды, добра и красоты, Петръ великъ и необходимъ.
Стоя на границ двухъ періодовъ, Петръ во всемъ представляетъ образъ двойственнаго Януса. Разсмотримъ его съ этихъ двухъ сторонъ въ дл религіи, въ дл народности, въ дл языка и словесности.
Въ дл религіи Петръ уничтожаетъ патріаршество, духовнымъ регламентомъ стсняетъ власть церкви и вносить въ ея управленіе до излишества стихію свтской власти, уничтожаетъ силу и власть монастырей, запрещая постригаться въ монахи ране пятидесяти лтъ и держать монахамъ въ кельяхъ бумагу, перья и чернила, намренъ отнять у монастырей имнія, запрещаетъ строить лишнія церкви, переливаетъ колокола въ пушки, приказываетъ перевести по-русски Аугсбургское исповданіе, и проч. Но тотъ же самый Петръ, по преданіямъ народнымъ, хотя и опровергаемымъ современными учеными, десяти лтъ защищаетъ православную церковь противъ раскола, плотничаетъ на Амстердамской верфи, чтобы снарядить флотъ на враговъ Христа, для освобожденія Христова гроба, съ этою же цлью воюетъ противъ Турціи, переноситъ нощи Александра Невскаго изъ Владиміра на Неву, чтобы ими освятить новую столицу, набожно исполняетъ вс обряды православной церкви: любитъ участвовать въ ея торжественныхъ ходахъ, любить, какъ Русскій человкъ, читать Апостолъ и пть на клирос, и исполняетъ этотъ обрядъ въ день вызда своего изъ Парижа, знаетъ наизусть все Евангеліе и Павловы посланія, не сочувствуетъ римскому католицизму, издвается надъ папскими обрядами и ненавидитъ іезуитовъ, смется надъ преданіями о Лютер въ Виттенберг, преслдуетъ суевріе, но въ истинной вр признаетъ первую наставницу народа.
Въ дл народности: Петръ уничтожаетъ формы древней русской жизни, преслдуетъ русское платье и бороду, пародируетъ наши древніе обычаи въ свадьбахъ, въ боярской роскоши, переноситъ свою резиденцію изъ древняго средоточія русской жизни въ землю, намъ тогда почти чуждую, любитъ иностранцевъ и имъ покровительствуетъ. Но тотъ же Петръ благоговетъ передъ русской исторіей: радуется открытію списка Несторовой лтописи въ Кёнигсберг и тотчасъ велитъ переписать его, первая мысль объ изданіи древнихъ актовъ, въ ваше время уже приведенная въ исполненіе, принадлежитъ ему, резиденція его въ Петербург, но Москва при немъ продолжаетъ быть столицею истинно народною: въ Москв, а не въ Петербург, празднуетъ онъ торжественно свои побды, замышляетъ провести самую прямую дорогу между Москвою и Петербургомъ (колья этой дороги были открыты инженерами, когда они проводили желзную). Хотя Петръ любилъ иностранцевъ, но вс важнйшія государственныя мста предоставлялъ Русскимъ, первыми кавалерами Андреевскаго ордена пожалованы были: Русскій — Головинъ и Малороссъ — Мазепа, изъ перваго русскаго сукна велитъ сшить себ кафтанъ къ празднику, учреждая академію наукъ, приглашаетъ ученыхъ изъ чужихъ краевъ, но при каждомъ иностранномъ профессор приказываетъ быть двоимъ Русскимъ, съ тмъ, чтобы водворить науку между соотчичами.
Къ длу же народности нужно отнести и сношенія Петра съ племенами Славянскими. Онъ понималъ силу единства вры и племени. Въ теченіе всего царствованія онъ оказывалъ Славянамъ глубокое сочувствіе. Когда переносилъ новый годъ съ 1-го сентября на 1-е января, то въ этомъ обыча онъ сослался на Сербовъ, Далматовъ и Болгаръ. Въ манифест о войн 1711 года противъ Турокъ, Петръ упоминалъ о народахъ намъ единоврныхъ и единоплеменныхъ, которые стенаютъ подъ турецкимъ игомъ. Въ 1715 году онъ оказалъ вполн царское гостепріимство Черногорскому митрополиту Даніилу Нгошу и отправилъ съ нимъ дружелюбную грамату къ Черногорцамъ. Въ 1720 году поручалъ Рагузинскому въ Праг нанять комедіантовъ, говорящихъ по-словенски, или по-чешски, чтобы Русскіе по сродству языка могли понимать ихъ. Въ 1723 году Петръ приглашалъ Сербовъ селиться на пограничныхъ земляхъ русскихъ: эта мысль осуществлена была уже при Елисавет Петровн. За годъ до своей кончины Петръ послалъ Сербамъ церковную утварь, богослужебныя книги, учителей языковъ славянскаго и латинскаго. Сочувствіе родственному племени онъ передалъ своей дочери и всмъ родственникамъ.
Въ дл русскаго языка и словесности: Петръ, первый изъ Русскихъ, понесъ справедливое обвиненіе въ-томъ, что отрекался отъ своего роднаго языка въ пользу иностранныхъ, хотя замтить должно, что Русскіе люди споконъ вковъ славились умніемъ говорить мастерски на чужихъ языкахъ. Но Петръ въ этомъ отношеніи ушелъ слишкомъ далеко: даже имя свое перемнилъ на голландское и подписывался ‘Piter’. Городу, ямъ основанному, далъ иностранное названіе. Хотлъ насильственно наложить на народъ страсть свою къ голландскому языку, и зная, что любимая книга Русскаго народа — Евангеліе, повеллъ издать Новый Завтъ на двухъ языкахъ, славянскомъ и голландскомъ. Однако дло это, какъ извстно, не удалось, и русскіе свтскіе люди, вмсто голландскаго языка, для общежитія усвоили себ языкъ Французскій ради удобства, какое послдній представляетъ: говоря много, не сказать ничего. Но и здсь выступаетъ та же яркая противоположность, какую мы видли въ дл религіи и народности. Не смотря на все сказанное, Петръ является у насъ первымъ писателемъ, въ язык котораго сильно выступаетъ русская стихія. Хотя языкъ этотъ изобилуетъ иностранными словами, но синтаксисъ его вполн русскій безъ примси славянскаго, и представляетъ такіе русскіе коренные обороты и выраженія, какихъ вы не встртите ни въ одномъ русскомъ писател до него, кром разв Іоанна Грознаго. Живая устная рчь Петра такъ и слышна подъ его перомъ. Это первый русскій писатель съ своимъ оригинальнымъ слогомъ, въ которомъ сказываются его характеръ и личность. Каждое письмо его, каждый указъ отмчены особенными чертами слога, только ему принадлежащаго, какъ по страстному почерку, такъ и по слогу вы везд узнаете Петра. Его неопредленныя наклоненія, замняющія повелительное, показываютъ сильную, повелвающую натуру: ‘Набрать’, ‘Выслать’, ‘Бытъ’, ‘Ружья дать’, ‘A писемъ не подметывать’. Сюда же относятся его лаконическіе отвты, или приказанія, показывающія, что у него слово мигомъ переходило въ дло ‘Не лть’, {Не позволяется.} ‘Длаютъ’, ‘Пошлемъ’, ‘Съ негодныхъ деньги’. Въ отношеніи къ слогу изученіе писемъ Петра весьма поучительно. Приведемъ два его письма къ князю Василію Долгорукову о Мазеп и отрывокъ изъ сочувственной граматы.
‘Объявляемъ вамъ, что Мазепа не хотлъ въ добромъ имени умереть, уже при гроб учинился измнникомъ и ушелъ къ Шведамъ. Однакожъ, слава Богу, что при немъ въ мысли ни пяти человкъ нтъ, и сей край, какъ былъ, такъ и есть, однакожъ вы какъ наискоре совершайте, съ помощію Божіею, свое дло и око имй на Воронежъ.

Piter’.

‘Господинъ Маіоръ!

‘Объявляю вамъ, что посл перебжчика вора Мазепы вчерашняго дня учинили здшній народъ елекцію новаго Гетмана, гд вс, какъ одними устами, выбрали Скоропадскаго, Полковника Стародубскаго, и тако проклятый Мазепа, кром себ, худа мы кому не принесъ, ибо народомъ и имени ево слышать не хотятъ, и симъ изряднымъ дломъ насъ поздравляю.

Piter’.

‘Притомъ, понеже извстная Нашему Царскому Величеству храбрость древнихъ вашихъ владтелей, глубина добрыхъ вашихъ христіянскихъ сердецъ и искусство, которое прежде сего по должности своей чрезъ храбрыя оружія за вру въ воинскихъ случаяхъ оказывали есте, якоже Мы удостоврихомся изъ книгъ, каковыя напечатаны и во всемъ свт выхваляются искусства вашихъ народовъ, что Александръ Македонскій съ малыми войски тамошнихъ народовъ, многихъ царей побилъ и многія Имперіи завоевалъ, и безсмертную славу въ военномъ обхожденіи по себ оставилъ, что Георгій Кастріотъ, сиречь Скандербегъ, во всю свою жизнь съ немногими войски вашего же народа, нетокмо лютому поганскому зубу не допустилъ себя терзать, но еще на шестидесяти трехъ славныхъ баталіяхъ непріятеля на голову побилъ, и ежели бы прочіе деспоты и владтели ваши съ такими жъ сердцами трудилися, то не допустили бы себя въ неволю и наслдники своя въ подданство. Тмъ же въ ныншнее отъ Бога посланное время пристойно есть вамъ древнюю славу свою обновити, союзившися съ Нашими силами и единодушно на непріятеля вооружившеся, воевати за вру и отечество, за честь и славу вашу и за свободу и вольность наслдниковъ вашихъ’.
Замчательно вліяніе, какое Петръ Великій имлъ на слогъ извстнаго еофана Прокоповича. Сличите проповди, говоренныя еофаномъ въ Кіев, съ тми, которыя говорилъ онъ впослдствіи, когда вызванъ былъ въ Петербургъ,— увидите, что первыя изобилуютъ схоластическою стихіею и славяно-церковными выраженіями. Въ послднихъ же всюду трепещетъ современная жизнь, а въ слог слышенъ человкъ, которому часто диктовалъ Петръ свои указы и письма.
Въ преобразованіи Петровомъ заключались общественныя условія, необходимыя для развитіи нашей свтской литературы. Эти условія состояли въ боле свободномъ развитія личности Русскаго человка, въ новыхъ формахъ общественной жизни, которая соединила оба пола, въ сближеніи съ образованіемъ западныхъ европейскихъ народовъ и въ принятіи отъ нихъ науки, искусства, промышленности.
Личность, какъ мы уже сказали, участвуетъ во всемъ новомъ развитіи Россіи, ея черты видны везд, а между прочимъ и въ литератур. Вотъ почему, передъ вступленіемъ въ новый періодъ, необходимо разсмотрть эти черты пристальне, тмъ боле, что ихъ же мы встртимъ во всемъ дальнйшемъ развитіи русскаго и ума и слова.
Первая черта въ личности Петровой, столь извстная и столь прославленная, есть многосторонность, откуда и великая сила русскаго ума, и великій его недостатокъ. Петръ былъ первый русскій мастеръ своего времени, способный на все: создать ли новое войско, вылить ли иглу на завод, одержать ли Полтавскую побду, уразумть ли высокую мысль Лейбница, выбить ли полосу желза, выточить ли паникадило, покрыть ли флотомъ море,— его на все стало, онъ во всемъ нашелся.
Петръ былъ первый русскій ученый и дятельный членъ Парижской академіи наукъ. Согласно съ потребностями современной ему русской жизни, онъ занимался боле науками практическими. Отсюда слдовало бы заключить, что онъ допускалъ науку только въ примненіи къ жизни, во это было бы несправедливо. Онъ сочувствовалъ высокимъ отвлеченнымъ мыслямъ Лейбница, съ которымъ видлся два раза въ Германіи, въ 1711 и 1712 году, и велъ переписку. Царь приглашалъ знаменитаго ученаго участвовать въ распространеніи научныхъ званій въ Россіи, и Лейбницъ былъ готовъ тому содйствовать, предвидя великое призваніе Россіи соединить Европу съ Азіею. Лейбницъ предлагалъ Петру основать университеты: сначала въ Москв, потомъ въ Астрахани, въ Кіев и Петербург, производить магнитныя наблюденія въ Россіи, а также и другія изслдованія въ Россіи европейской, Сибири и даже въ Кита. Лейбницъ сильно интересовался узнать языки племевъ, обитающихъ въ Россіи, съ особеннымъ усердіемъ занимался онъ и лтописью Нестора, списокъ которой открытъ былъ Петромъ въ Кёнигсберг. Царь почтилъ нмецкаго ученаго титуломъ русскаго тайнаго юстицрата и назначилъ ему тысячу гульденовъ жалованья.
Подъ вліяніемъ мыслей великаго философа Германіи, Петръ, призывая товарищей своихъ къ водворенію наукъ въ отечеств, выразилъ слдующую глубокую мысль о ихъ всемірномъ движеніи: ‘Науки коловращаются въ свт на подобіе крови въ человческомъ тл, и я надюсь, что он скоро переселятся и къ намъ, и утвердя у насъ владычество свое, возвратятся наконецъ и на прежнее свое жилище, въ Грецію. Я предчувствую, что Россіяне когда-нибудь, а можетъ быть и при жизни еще вашей, пристыдятъ самые просвщенные народы успхами своими въ наукахъ, неутомимостью въ трудахъ, и величествомъ твердой и громкой славы’. Эта мысль о коловратномъ движеніи наукъ въ Европ, о необходимости ихъ возвращенія черезъ Россію въ Грецію и Азію, есть мысль богатая, плодотворная въ жизни и готовая въ философію исторіи, она связываетъ прошедшее человчества съ будущимъ черезъ вашу Россію. Одна эта мысль Петра свидтельствуетъ, что его умъ, какъ и всякій значительный русскій умъ, былъ способенъ восходить къ высшимъ выводамъ науки, во не оставаться въ нихъ, какъ остается умъ германскій, а обращать ихъ въ дло жизни.
Лейбницъ соединялъ науку съ государственною практическою жизнію и давалъ совты Петру относительно государственнаго управленія Россія. Но вотъ здсь-то философъ совершилъ великую ошибку, навязанную имъ и Петру. Лейбницъ смотрлъ на управленіе не какъ на живой организмъ, тсно связанный съ жизнію народа, но какъ на государственную машину, въ которой коллегіумы представляютъ колеса. Такихъ колесъ или коллегіумовъ, главныхъ, признавалъ онъ девять, и посл военнаго, финансоваго, полицейскаго и юстицъ-коллегіума, между коммерцъ-коллегіумомъ и ревизіонсъ-коллегіумомъ, вставилъ религіонсъ-коллегіумъ. Но при томъ прибавлялъ, что точнаго числа коллегіумовъ, или колесъ въ государственной машин опредлить нельзя (‘mid lsset sich kein gewisser Numerus Collegiorum definiren’). Ошибка великаго философа, введенная Петромъ въ администрацію Россіи, въ ваше время уже достигла крайности, и давно уже оказавшись несостоятельною въ народ, возбудила противодйствіе и въ самомъ правительств.
Развитіе изящныхъ искусствъ и художественной поэзіи иметъ свое начало также въ преобразованіи Петра. Единственное народное искусство, завщанное вамъ отъ древней Руси, точильное, которымъ славились Архангелогородцы, Петръ изучилъ въ совершенств и лучшее произведеніе свое, паникадило, посвятилъ церкви. Первый русскій живописецъ, Никитинъ, образовался при немъ. Петръ не былъ въ Италіи. Его постоянныя сношенія съ Голландіею были причиною того, что первая живописная галлерея, собранная у насъ, получила Фламандскій характеръ. Петру мы обязаны пріобртеніемъ прекраснаго памятника древней скульптуры, Венеры Таврической, спорящей въ достоинствахъ съ Венерою Медицейскою. Наклонность Петра къ художественной жизни мы видимъ еще въ тхъ великолпныхъ торжествахъ, которыя устроивалъ онъ въ Москв въ дни празднованія побдъ. Тутъ онъ сознавалъ государственное и народное назначеніе искусства, въ произведеніяхъ котораго слава царя и народа живетъ лучшею, прекраснйшею своей стороною. Безобразны были т силлабическія вирши, которыя Заиконоспасская академія сочиняла для торжествъ Петровыхъ: онъ не дожилъ до оды Ломоносова, но предсказалъ ея торжественный и государственный характеръ.
Рядомъ съ любовью къ всенародной торжественности, въ Петр является и другая черта: его насмшка, его иронія. Зародышъ этой черты народнаго характера глубоко таится въ русской псн, въ русской пословиц, въ русскомъ быт. Вс народы съ великимъ призваніемъ въ жизни любятъ шутку. Русскіе сходятся въ этомъ съ древними Римлянами. Греки, въ самую грустную и трагическую минуту жизни своей, создали комедію. Петръ, первый изъ Русскихъ, началъ вводить комизмъ въ своихъ пародіяхъ и предсказалъ особенную сатирическую и комическую стихію нашей поэзіи, которая сопровождала все ея развитіе, начиная отъ Кантемира до Гоголя, и отозвалась такъ рзко въ полуторжественной, полушутливой од Державина. Онъ-же предсказалъ и Крылова, и все развитіе нашей басни, которая такъ пришлась къ русскому уму, что не было почти ни одного русскаго писателя, который не написалъ бы басни, вплоть до того, кто чуднымъ мастерствомъ своимъ отбилъ у другихъ охоту къ этому роду поэзіи. Петръ отгадалъ особенное сочувствіе русскаго ума къ басн: устроивая народное гульбище въ Петербург, онъ веллъ у каждаго фонтана представить по Эзоповой басн въ лицахъ и на жестяной доск написать по-русски содержаніе каждой изъ нихъ.
Если мы разсмотримъ развитіе жизни и исторію царствованія Петра Великаго, то найдемъ въ нихъ дв половины: увлеченный въ начал западнымъ вліяніемъ и иностранцами, онъ обнаруживалъ излишнее пристрастіе ко всему чужеземному, но впослдствіи боле и боле увидлъ необходимость связать жизнь новой Россіи съ древнею. Прочтите рчи еофана Прокоповича, предлагающія народу разумное объясненіе дяній Петра, и вы окончательно въ этомъ убдитесь. Что видно въ его развитія, то повторяется посл, и повторяться будетъ во всемъ дальнйшемъ развитіи русскомъ. Чмъ боле и глубже усвоиваемъ мы западное образованіе съ одной стороны, тмъ глубже съ другой входимъ въ собственную народность и сильне сознаемъ ее. Въ жизни Петра сказалось впервые то, что посл повторяется во всхъ представителяхъ образованія русскаго, въ важнйшихъ писателяхъ нашихъ: Ломоносов, Карамзин, Пушкин.
Обратимся теперь къ слабой сторон Петрова дла. Она оказывается везд, гд исключительно дйствуетъ пристрастіе его личности и произволъ деспотизма. Онъ искажаетъ вншеій образъ русскаго человка, видя въ немъ символъ невжества: насильственно бретъ ему бороду и напяливаетъ на него нмецкій камзолъ, какъ будто во вншнемъ образ только и заключается образованіе европейскаго человка. Онъ обнаруживаетъ пристрастіе ко всмъ вншнимъ формамъ западнаго, европейскаго общества и вводитъ ихъ насильственно въ нашу жизнь. Отсюда произошелъ тотъ важный недостатокъ, котораго мы и до сихъ поръ искоренить въ себ не можемъ. Мы думаемъ,что принявши формы общежитія и одвшись по-европейски, приняли уже и самое образованіе. И въ сфер образованія мы обнаруживаемъ то же легкомысліе, одваясь въ чужое званіе, какъ ворона въ павлиныя перья. Въ наук, довольствуясь чужими результатами, стоившими труда, пота и опыта жизни, мы не заботимся о пріобртеніи результатовъ собственнаго труда. Есть въ насъ и еще недостатокъ, унаслдованный отъ великаго преобразователя: это — страсть къ безконечнымъ преобразованіямъ всякаго рода.
Съ начала XVIII вка и до настоящаго времени мы то и дло что преобразуемъ, хотя классъ преобразователей на всхъ путяхъ жизни вашей слишкомъ измельчалъ. Въ этомъ безграничномъ стремленіи, руководясь не идеею, а только страстью къ новизн и къ формамъ чужой жизни, легко дойти до смшнаго по французской пословиц: Du sublime au ridicule il n’у а qu’un seul pas. Самъ великій преобразователь, реформа котораго была вызвана силою времени, не избгнулъ смшнаго, когда вводилъ формы чужаго общежитія и издавалъ книгу: Приклады како nuшутся комплементы. Въ этой книжк, между прочими комплементами, мы читаемъ слдующее просительное писаніе нкотораго человка къ женскому полу:
‘Моя госпожа,
‘Я предъ долгимъ временемъ честь искалъ съ вами въ компанію прітти, и потомъ соизволенія просіти, дабы я себя ногъ за вашего преданнаго слугу почесть, но понеже вы тако набожны, что насъ нигд вид кром церкви відть не получаю, однакожъ я и на семъ святомъ мст чрезъ частое разсужденіе и усмотрніе насъ яко такого изряднаго ангела, толіко желанія къ вашей знаемости получилъ, что я того дале не могу скрыти, но прінужденъ оное вамъ съ достойнымъ почитаніемъ представить. Вы моя госпожа не имете чрезъ высокосклонное позволеніе мн приступа: нічего опасатіся, дабы о вашей слав вредітельно быти могло, понеже я позволенія вашея пріязни тако буду во осмотреніи имть, что я вашімъ добродтелямъ нікогда ущербу не пріключу, и нічего не воспріиму, что моей госпож протівно быть можетъ, якоже я вашімъ повленіямъ себя всегда въ должное послушаніе предаю и трудітіся буду случая искать, дабы я не однмъ именемъ, во въ дл самомъ себя явити могъ.
‘Вашъ моей госпожи прилежный слуга N. N.’
Какъ здсь ни кажется малъ нашъ Великій, но онъ все-таки остается истинно великъ, когда, начиная новый періодъ жизни русскаго народа, освобождаетъ свою и всякую русскую личность отъ оковъ той исключительной національности, въ которыхъ она такъ долго коснла, устраняя отъ себя всякое человческое развитіе. Онъ великъ, когда свободу личности соединяетъ съ древнимъ ея самоотверженіемъ и вырабатываетъ изъ нея сосудъ на пользу и благо отечеству. Т дла Петра, въ которыхъ онъ совершалъ этотъ подвигъ, останутся навсегда безсмертны и почтены народною признательностью. До сихъ поръ народная псня воспваетъ, какъ у гробницы Петра молодой сержантъ Богу молится, плачетъ, какъ рка льется, и говоритъ:
‘Разступись ты, мать сыра земля,
Что на вс ли на четыре стороны!
Ты раскройся, гробова доска,
Развервися, золота парча!
И ты встань, пробудись, государь,
Пробудись, батюшка, православный царь!
Погляди ты на свое войско милое,
Что на милое и на храброе!….’
Въ начал бесды мы слышали, какъ другая псня славить рожденіе Петра и заставляетъ всхъ плотниковъ Россіи работать надъ колыбелью тому, кто привелъ въ движеніе и вызвалъ на работу силы отечества. И до сихъ поръ мы можемъ слышать изъ устъ народа искреннюю похвалу его дятельности. ‘Все-то длалъ онъ самъ, говоритъ русскій мужмчекъ, ни отъ чего не отказывался, ни отъ какой работы, даже и лапоть плелъ, по нашелъ, что это самая трудная’.
Заключимъ, въ слдъ за народомъ, тмъ призваніемъ его заслугъ, какое совершено устами вашихъ славныхъ поэтовъ. Ломоносовъ сказалъ о Петр, что онъ царствуя служилъ, и еще:
Рожденный къ скипетру, простеръ въ работу руки,
Монаршу власть скрывалъ, чтобъ намъ открыть науки.
Державинъ:
Въ труд и въ пот,
Блисталъ величествомъ въ работ.
Пушкинъ:
То академикъ, то герой,
То мореплаватель, то плотникъ,
Онъ всеобъемлющей душой
На трон вчный былъ работникъ.

ЛЕКЦІЯ 6.

Съ Петра Великаго, какъ мы уже знаемъ, начинается у насъ періодъ развитія человческой личности. Онъ самъ — первый образчикъ этого развитія, вс черты его личности, какъ въ достоинствахъ, такъ и въ недостаткахъ, отражаются въ новомъ період. Личность его истинно велика тамъ, гд она, соединяясь съ вашимъ древнимъ самоотверженіемъ, является достойнымъ сосудомъ человческаго образованія, напротивъ, тамъ, гд, увлекаясь побужденіями личныхъ страстей, перерождается въ произволъ власти,— она становится мелка и порой отчасти даже комична.
Задачею сегодняшней бесды нашей будетъ обозрніе въ главныхъ общихъ чертахъ всего новаго періода русской словесности.
Русскіе писатели Петровскаго времени по образованію своему принадлежатъ къ періоду древней Руси. Но вс они сочувствуютъ новому движенію и являются не противниками, а сотрудниками его въ дл образованія народа. Святитель Димитрій Ростовскій, какъ мы видли, связываетъ древнюю Русь съ новою, и признавая вру за основу нашего духовнаго бытія, оказываетъ сочувствіе свое всему человческому образованію: въ наук, въ искусств и въ жизни общественной. Стефанъ Яворскій, блюститель патріаршаго престола, боле чмъ еофанъ Прокоповичъ представлялъ начало древнее, но вмст съ тмъ боролся противъ раскола, враждовавшаго съ Петровскими нововведеніями. Знаменіе Антихристова пришествія было написано имъ противъ раскольниковъ, видвшихъ антихриста въ самомъ Петр, но съ другой стороны Стефанъ большую часть жизни посвятилъ на сочиненіе Камня Вры, въ которомъ боролся съ лютеранскимъ ученіемъ, черезъ Нмцевъ сильно вторгавшимся въ Россію. Гражданскіе подвиги духовнаго краснорчія представляетъ Стефанъ въ своихъ проповдяхъ. Въ т времена, когда царь, создавъ войско и флотъ, увлекался военною славою, благородно было молить громогласно, чтобы Духъ святой сошелъ на него голубемъ, мира и тишины благовстникомъ. Прекрасно было въ то время, когда свтская власть начинала свое исключительное господство, призывать Божій Духъ на русское духовенство и желать, чтобы оно горло углями серафимскими Исаіи пророка. Стефанъ напоминалъ самодержавному царю, что всякая власть обусловливается терпніемъ. Внчанному лаврами побдъ онъ приводилъ на память слово Давидово, что ничто такъ не насыщаетъ его, какъ слава небесная. Привтствуя въ Петр побдителя и благословляя его заграничныя странствія на пользу отечеству, онъ просилъ его соблюсти вру православную крпкою, цлою и неповрежденною.
еофанъ Прокоповичъ, какъ писатель, представляетъ переходъ отъ духовной литературы къ свтской. Каедру церковную онъ превратилъ въ политическую трибуну, чтобы объяснять народу значеніе преобразованій Петра. Первыя слова еофана отзывались схоластическою риторикою, иміамомъ лести, но чмъ дале онъ поучалъ, тмъ ясне выражалъ мысль Петрова дла. еофановы проповди могутъ служить комментаріемъ къ лучшей сторон исторіи Петра. Прослдивъ ихъ, можно видть, какъ, увлекаясь сначала Западомъ и вдаваясь слишкомъ во вс нововведенія, Петръ постепенно возвращался къ преданіямъ древней Руси и созвалъ необходимость возстановить расторгнутую связь между древнимъ и новымъ періодомъ русской жизни. Кому неизвстно знаменитое слово еофаново по поводу Полтавской битвы, въ которомъ онъ объясняетъ значеніе этой всемірной рода нашего славы? Въ этомъ Слов наиболе достопамятно мсто о Петровой шляп, пробитой пулею во время битвы.
‘О, шляпа драгоцнная! недорогая веществомъ, но вредомъ симъ своимъ всхъ внцевъ, всхъ утварей царскихъ дражайшая! Пишутъ историки, которые Россійское государство описуютъ, что ни на единомъ европейскомъ государ не видти есть такъ драгоцнной короны, какъ на Монарх Россійстмъ, но отсел уже не корону, но шляпу сію Цареву разсуждайте, и со удивленіемъ описуйте’.
Изъ этихъ словъ видно, какъ Петръ, свергая съ себя обрядныя формы царскаго величія, развивалъ личность свою, принося ее въ жертву отечеству.
еофанъ церковнымъ словомъ боролся и съ раскольниками, издваясь надъ ихъ предразсудками, онъ говорилъ, что вся ихъ грамматика заключается въ выраженіи вкомъ, а не вковъ, географія — въ земномъ ра, въ Римахъ и въ Вавилонахъ, аримстика — въ сугубой аллилуія, архитектура — въ дланіи крестовъ, музыка — въ церковномъ пніи, мануфактура — въ камилавкахъ и клобукахъ, и еще неизвстно какая хитрость о сложеніи перстовъ, буде то не хиромантія.
Превосходно слово, сказанное еофаномъ въ годовщину смерти Петра, въ которомъ онъ обозрваетъ все поприще жизни покойнаго. Здсь виденъ не льстецъ, по истинный ораторъ и врный сотрудникъ Петра. Здсь нельзя уже подозрвать его въ личномъ пристрастіи къ Петру: онъ остается вренъ мысли, завщанной Петромъ всмъ Русскимъ,— мысли объ образованіи отечества. Поэтически заключаетъ онъ свое слово, представляя Россію статуею, выходящею изъ рукъ Петровыхъ.
Нкоторые наша критики на ряду съ Стефаномъ Яворскимъ и еофаномъ Прокоповичемъ ставили Гавріила Бужинскаго, флотскаго проповдника, но это сопоставленіе неврно и рчи Гавріила далеко уступаютъ словамъ двухъ первыхъ. Изъ его рчей особенно замчательна та, въ которой объясняется значеніе Петербурга: по мысли Петра, онъ, будто бы, долженъ былъ служить не столицею, т. е. внутреннимъ средоточіемъ Россіи, а только всемірною пристанью въ род древней Александріи, гд Россія принимала бы у себя гостей всхъ странъ міра и вступала бы въ общеніе со всми народами.
Плодотворна была почва древней Руси во времена Петра, вспрыснутая европейскимъ образованіемъ. Много необыкновенныхъ, поразительныхъ явленій она произвела. Къ числу ихъ принадлежитъ крестьянинъ Иванъ Посошковъ, котораго сочиненія открыты и изданы Погодинымъ. Особенно славно политико-экономическое сочиненіе его О скудости и богатств. Не разбирая всю шпагу, что составило бы громадный трудъ, укажемъ лишь на нкоторыя существенныя положенія. Правосудіе авторъ называетъ истиннымъ нравственнымъ богатствомъ народа. Ничмъ государь не можетъ такъ заслужить предъ Богомъ, какъ водвореніемъ правосудія, которое выше поста и молитвы {Превосходныя мысли о прекращеніи множества тяжбъ мирныхъ судомъ и о суд словесномъ, устномъ принадлежатъ Посошкову.}. До яснаго сознанія этой великой мысли мы доходимъ только теперь: она вызываетъ современныя, славныя преобразованія въ нашемъ судопроизводств. — Въ дл народнаго законодательства Посошковъ признаетъ главнымъ условіемъ всенародный совтъ и свободное слово, и вотъ на какомъ основаніи: ‘Безъ многосовтія и вольнаго голоса, говоритъ онъ, ни коими длы не возможно: понеже Богъ никому во всякомъ дл одному совершеннаго разумія не далъ, но раздлилъ въ малыя дробинки, комуждо по сил его: овому далъ много, овому жъ мене. Обаче нсть такого человка, ему же бы не далъ Богъ ничего’…. Эта мысль только отчасти была исполнена у насъ при Екатерин II, которая призывала на общій совтъ лишь одно дворянское сословіе. А вотъ мысль о кадастр, до сихъ норъ ожидающая выполненія: ‘А и въ счисленіи душевомъ не чаюжъ я проку быти, понеже душа есть неосязаемая и умомъ непостижимая и цны не имущая: надлежитъ цнить вещи грунтованныя’. Если бы мнніе Посошкова объ усовершенствованіи огнестрльнаго искусства было исполняемо съ тхъ поръ, какъ оно высказано, то мы не теряли бы Севастополя. A какія врныя понятія находимъ у него о разныхъ сословіяхъ въ государств! — такое необыкновенное развитіе ума въ простомъ крестьянин, въ послдніе годы царствованія Петра, объясняется тмъ, что въ то время не были еще такъ рзко разграничены въ Россіи сословія, какъ это началось со временъ Петра. Тогда не было еще такъ называемыхъ подлыхъ, и Русскій не гнушался своимъ русскимъ собратомъ, какое бы положеніе въ обществ онъ ни занималъ. Образованіе, какъ оно ни было незначительно, разливалось равномрне по всему народу и не имло преградъ ни для кого. Посошковъ выросъ изъ зерна еще древней Руси, при сильномъ орошеніи во времена Петровы.
Время, послдовавшее за Петромъ вплоть до воцаренія дочери его Елисаветы, не было благопріятно развитію русской словесности, благодаря господствовавшему тогда у насъ иностранному вліянію. Въ это время появились два писателя: Тредьяковскій и Кантемиръ.
Бездарность Тредьяковскаго вошла у насъ въ пословицу. Во всей его телемахид Пушкинъ и Дедьвягъ отыскали только одинъ хорошій стихъ о корабл:
Бгомъ волны для, изъ очей ушелъ и сокрылся.
Къ этому можно бы прибавить еще пять стиховъ изъ переложенія второй Моисеевой лсии изъ Второзаконія:
Вонми, о небо, и реку:
Земля да слышитъ устъ глаголы:
Какъ дождь, я словомъ потеку,
И снидутъ, какъ роса къ цвтку,
Мои вщанія на долы.
Но это лишь исключенія. Трудно найти во всей вашей литератур стихи столь бездарношероховатые, каковы Тредьяковскаго. Вотъ нсколько примровъ:
О Петре! Петре! Петре! вовне сильный!
При градхъ и въ градхъ, и въ пол весь дивный!
Возвратись, моя радость, Марсова защита:
Марсъ не Марсъ безъ тебя есть ахъ! но волокита.
——
Весна катитъ,
Зиму валить,
И ужъ листикъ съ древомъ шумятъ.
Поютъ птички
Со синички,
Хвостомъ машутъ и лисички.
Съ одной страны громъ,
Съ другой страны громъ,
Смутно въ воздух! Ужасно въ ух!
Вотъ еще примръ:
Подавился костью острою волкъ въ нкій день,
Такъ что не былъ въ сил ни завыть, да сталъ весь въ пень.
Или вотъ еще умышленное звукоподражаніе:
Толь былъ тогда тамъ топотъ сильный
И плачъ во вс концы обильный.
Трудно создать такую какофонію, какую создаетъ безсознательно само ухо Тредьяковскаго. Онъ приписывалъ себ введеніе тоническаго метра, и относилъ свой подвигъ къ 1735 году, когда напечатана была его ода на взятіе Гданска, но это, разумется, для него было невозможно и опровергается самыми фактами. Вотъ первая строфа этой оды по первому ея изданію. Она написана въ подражаніе од Буало на взятіе Намура:
Кое трезвое мн піанство
Слово даетъ къ славной причин?
Чистое Парнасса убранство,
Музы! не насъ ли вижу нын?
И звонъ вашихъ струнъ сладкогласныхъ,
И силу ликовъ слышу красныхъ,
Все чинитъ во мн рчь избранну.
Народы! радостно внемлите,
Бурливые втры, молчите:
Храбру прославлять хощу Анну.
Здсь, какъ видите, нтъ еще никакого тоническаго метра. A вотъ какъ Тредьяковскій передлалъ эту строфу, когда начитался стиховъ Ломоносова:
Кое странное піанство
Къ пнію мой гласъ бодритъ!
Вы, Парнасское убранство,
Музы! умъ не насъ ли зритъ?
Струны ваши сладкогласны,
Мру, лики слышу красны,
Пламень въ мысляхъ возстаетъ.
О народы, вс внемлите!
Бурны втры! не шумите:
Анну стихъ мой воспоетъ.
Здсь слышимъ уже хорей, хотя плохой, но по крайней мр правильный.
Тотъ же самый Тредьяковскій писалъ очень не дурно Французскіе стихи, благодаря лишь тому, что форма ихь была для него готова и не требовала оригинальнаго созданія. Вотъ примръ:
Divin objet d’un feu pur et cleste,
A qui mon coeur adressait tous ses voeux,
Ce jour funeste,
Mais prcieux,
O je te fais mes ternels adieux,
Est le seul prix, le seul bien, qui m’en reste.
Труды Тредьяковскаго по теоріи словесности толкове его стихотворства. Въ нихъ онъ передавалъ въ ясномъ изложеніи французскую теорію, которая тогда господствовала повсюду. Но въ то же время онъ увренъ былъ, что усовершенствованію русскаго языка ‘помогутъ многіе преславные писатели Нмецкіе’, а говоря въ своихъ правилахъ русскаго стихотворства о народныхъ нашихъ псняхъ, онъ выражался о нихъ такъ: ‘прошу читателя не зазрить меня и извинить, что сообщаю здсь нсколько отрывченковъ отъ нашихъ подлыхъ, но коренныхъ стиховъ’.
Тредьяковскій родился не на вашей почв, а на той чужой земл, которая навезена была къ вамъ съ Запада. Его появленіе можно сравнить съ тми безсочными тайнобрачными растеніями, которыми изобилуетъ наша сверная природа: они рождаются безъ смени, безъ органическаго процесса, вдругъ, и кончаютъ не цвтомъ, не плодомъ, не сменемъ, а гніеніемъ. Онъ былъ родоначальникомъ той подражательной бездарности, которая никогда не чувствовала призванія связать собственную жизнь и мысль съ жизнію и мыслію своего народа и отечества, потому что жизни и мысли въ себ не заключала, которая всегда готова отречься отъ роднаго и покрыться лишь лоскомъ чуждой образованности. Все даровитое же, напротивъ, усвоивая западное образованіе, стремилось связать его съ корнемъ жизни своего отечества, и продолжало его развитіе.
Современникомъ Тредьяковскаго быль даровитый Кантемиръ. Россіи дала его Молдавія. Онъ воспитался при Петр и быстро сроднился съ новымъ своимъ отечествомъ. Сочувствуя нововведеніямъ Петра, по скольку они заключали въ себ необходимаго для человческаго воспитанія Россіи, онъ въ то же время не могъ относиться сочувственно къ крайностямъ его преобразованія, которыя обнаружились по смерти Петра въ излишеств иностраннаго вліянія. Кантемиръ возмужалъ и созрлъ для дятельности въ эту именно эпоху, чмъ и объясняется какъ сатирическое направленіе его поэзіи, такъ и проживаніе большей часта времени за границею.
Дв стороны тогдашней русской жизни служили предметомъ для стоилъ остроумной сатиры Кантемира: одна была остаткомъ исчезавшей старины, другая — плодомъ иностранныхъ нововведеній. Приведемъ образцы того и другаго. Вотъ изображеніе стараго суеврнаго противника наукъ:
Расколы и ереси науки суть дти,
Больше вретъ, кому далось больше разумти,
Приходитъ въ безбожіе, кто надъ книгой таетъ! —
Критонъ съ четками въ рукахъ ворчитъ и вздыхаетъ,
И проситъ свята душа съ горькими слезами
Смотрть, сколь смя наукъ вредно между нами:
Дти ваши, что предъ тмъ тихи и покорны
Праотческимъ шли слдомъ, къ Божіей прокорны
Служб, съ страхомъ слушая, что сами не знали,
Теперь въ церкви соблазну библію честь стали,
Толкують, всему хотятъ знать поводъ, причину,
Мало вры подая священному чину,
Потеряли добрый нравъ, забыли пить квасу,
Не прибьешь ихъ палкою къ соленому мясу,
Уже свчекъ не кладугь, постныхъ дней не знаютъ,
Мірскую въ церковныхъ власть рукахъ лишну чаютъ,
Шепча, что тмъ, что мірской жизни ужъ отстали,
Помстья и вотчины весьма не пристали.
A вотъ картина, заимствованная изъ обычаевъ принятой къ намъ съ Запада жизни. Это утренній туалетъ моднаго щеголя того времени:
Плъ птухъ, встала заря, лучи освтили
Солнца верхи горъ, тогда войско выводили
На поле предка твои, а ты подъ парчею
Углубленъ мягко въ пуху тломъ и душею
Грозно сопешь, когда дня пробгутъ дв доли,
Звнешь, растворишь глаза, выспишься до воли.
Тянешься ужъ часъ другой, нжишься ожидая
Пойла, что шлетъ Индія, иль везутъ съ Китая,
Изъ постели къ зеркалу однимъ спрыгнешь скокомъ,
Тамъ ужъ въ попеченіи и труд глубокомъ,
Женскихъ достойную плечъ завску на спину
Вскинувъ, волосъ съ волосомъ прибираешь къ чину.
Часть надъ лоскимъ лбомъ торчать будутъ сановиты,
По румянымъ часть щекамъ въ колечки завиты
Свободно станетъ играть, часть уйдетъ за темя
Въ мшокъ. Дивится тому строенію племя
Теб подобныхъ, ты самъ новый Нарцисъ жадно
Глотаешь очьми себя, нога жмется складно
Въ тсномъ башмак твоя, потъ со слугъ валится,
Въ дв мозоли и теб краса становится,
Избитъ полъ, и подъ башмакомъ стерто много млу.
Деревню взднешь потомъ на себя ты цлу.
Не столько стоитъ нарядъ Римлянокъ пристойно
Основать, какъ выбрать цвтъ и парчу, и стройно
Сшить кафтанъ по правиламъ щегольства и моды,
Пора, мсто, и твои разсмотрны годы,
Чтобъ лтамъ сходенъ былъ цвтъ, чтобъ, теб въ образу,
Нжну зеленъ въ город не досажалъ глазу,
Чтобъ бархатъ не отягчалъ въ лтнюю пору тло
Чтобъ тафта не хвастала среди зимы смло,
Но зналъ бы всякъ свой предлъ, право и законы
Какъ искусные попы всякаго дни звоны.
Долголтняго пути въ краяхъ чужестранныхъ
Иждивеній и трудовъ тяжкихъ и пространныхъ
Дивный плодъ ты произнесъ. Ущербя пожитки,
Понялъ, что фалды должны тверды быть, не жидки,
Въ полъ-аршина глубоки и ситой подшиты,
Согнувъ кафтанъ не были бъ станомъ вс покрыты,
Каковъ рукавъ долженъ быть, гд клинья уставить,
Гд карманъ, и сколько грудь окружа прибавить,
Въ лто или осенью, въ зиму иль весною,
Какую парчу подбить пристойно какою,
Что приличне нашить, серебро иль злато,
И Рексу лучше тебя знать ужъ трудновато.
Страннымъ въ перваго раза покажется, что художественная поэзія наша въ новомъ період начинается съ сатиры. Сатира есть отрицательный видъ изящнаго, а отрицательно-изящное не можетъ образовать языка и дать ему положительныя формы. Явленіе Кантемира, такимъ образомъ, есть случайное въ вашей литератур, и объясняясь временемъ переходнымъ, не входитъ въ общій процессъ новаго литературнаго развитія, который начинается собственно съ Ломоносова.
Приступая къ этому періоду, начнемъ съ общаго обозрнія и постараемся прежде всего намтить т общія черты, которыя характеризуютъ вашихъ писателей и ихъ произведенія.
Взглянемъ прежде всего на мсторожденія вашихъ писателей. Какъ витязи древнерусскаго міра, они сошлись со всхъ концовъ Русской земли и слились въ ея единств, не сохранивъ въ себ мстныхъ оттнковъ тхъ областей, гд они родились. Одни только Малороссы удержали свои особенности и имютъ нкоторые оттнки.
Нашъ первый геній, Ломоносовъ,— это, по выраженію Пушкина, полуночное диво, былъ родомъ съ отдаленнаго свера, изъ Холмогоръ, Архангельской губерніи. Замчательно, что первый геній русскаго слова явился изъ той полярной страны, куда искони стремились наши предки, не боясь ужасовъ ледяной природы свера. Волга въ Казани воспоила Державина, въ Симбирск — Дмитріева, Карамзина, Языкова. Москва дала вамъ Сумарокова, Фонвизнна, Петрова, Нелединскаго-Мелецкаго, Новикова, князя Вяземскаго, Дениса Давыдова, Грибодова, Лермонтова. Псковъ считалъ въ числ своихъ гражданъ Пушкина, но Москва была его колыбелью и первымъ мстомъ воспитанія. Изъ Пскова же вышелъ Княжнянъ. Тверь дала Озерова и Крылова, Тула — Жуковскаго, Вологда — Батюшкова, Смоленскъ — Муравьева, князя Шаховскаго, Глинку, Пермь — Мерзлякова, Вятка — Кострова, Пенза — Загоскина, Оренбургъ — Аксакова. Хемницеръ и Дельвигъ, по именамъ ихъ, были родомъ иностравцы, но по характеру и духу коренные Русскіе. Малороссія дала намъ Богдановича, Капниста, Гндича, Основьяненко, Гоголя. Особенные оттнки Малороссовъ — живость колорита, сила,чувства, юморъ.
Изъ какихъ сословій вышли наши писатели? Изо всхъ, какъ и витязи. Ломоносовъ — изъ крестьянъ, въ то еще время, когда вс сословія были ровне по образованію и ближе одно къ другому. Впослдствіи же это сословіе уже не было обильно литераторами. Изъ купцовъ вышли: Голиковъ, Мерзляковъ, Кольцовъ, Полевой. духовное званіе изобильно духовными писателями, но въ числ свтскихъ встрчаемъ только Петрова, сына священника, и Гндича. Дворянское сословіе по преимуществу отличается въ исторіи нашей словесности: Державинъ, Фонвизинъ, Капнистъ, Княжнивъ, Богдановичъ, Сумароковъ, Херасковъ, Дмитріевъ, Карамзинъ, Муравьевъ, Озеровъ, Крыловъ, Жуковскій, Батюшковъ, князь Вяземскій, князь Шаховской, Денисъ Давыдовъ, Пушкинъ, Дельвигъ, Баратынскій, Языковъ, Хомяковъ, Аксаковъ, Гоголь были вс дворяне и по происхожденію своему принадлежатъ, большею частію, къ древнйшимъ родамъ этого сословія. Такъ и слдовало быть: именитое дворянство русское, пользуясь преимуществами богатства и образованія, тмъ достойно за нихъ воздало отечеству.
Излагая постепенно, въ хронологическомъ порядк, біографіи вашихъ писателей, мы наталкиваемся на любопытный фактъ, что писатели ваши постепенно отвлекались отъ государственной службы, которая отнимала ихъ у литературы. Правительству длаетъ честь, что оно признавало необходимымъ привлекать къ себ даровитыхъ людей, мужей мысли и слова: Державинъ, Дмитріевъ и Шишковъ были министрами. Правда, много дарованій вохищено было службою у музъ. Въ исторіи нашей драматической литературы есть анекдотическая черта, что одинъ весьма даровитый комикъ, придавшій вашему комическому стиху необыкновенную легкость, оставилъ и комедію, и водевиль, получивъ должность губернатора. Онъ счелъ занятіе комическимъ стихомъ слишкомъ низкимъ для предложенной ему должности.
Съ Карамзина собственно начинается боле свободное служеніе словесности. Карамзинъ, можно сказать, былъ министромъ исторіи государства Россійскаго, вмщая въ себ и свою канцелярію. Жуковскій отъ чистаго служенія музамъ былъ отвлеченъ только великою гражданскою задачею: воспитаніемъ Наслдника престола. Пушкинъ между русскими писателями первый представляетъ образецъ свободнаго художника. Не даромъ онъ сказалъ:
Служенье Музъ не терпитъ суеты,
Прекрасное должно быть величаво!
Но обстоятельства увлекли его въ суету свтской жизни, и онъ погибъ ея жертвою. Гоголь съ полною свободою и самопожертвованіемъ принадлежалъ лишь литератур, жилъ и дйствовалъ только для нея. Въ наше время званіе писателя, къ чести и слав Россіи, сдлалось вполн свободно.
Замтимъ черты русскаго народнаго характера въ нашихъ писателяхъ. Не смотря на иноземное вліяніе въ новомъ період, эти черты рзко въ нихъ выдаются. Чмъ выше дарованіе въ писател, тмъ врне остается онъ народному характеру,— и т только произведенія пріобртаютъ прочную славу и переживаютъ время, на которыхъ сильне отражается отблескъ народнаго духа.
Русская многосторонность и сила, которыя мы видли въ Петр, сказались прежде всего и въ родоначальник новой русской литературы, въ Ломоносов. Порывы русскаго патріотическаго восторга слышны во всхъ нашихъ лирикахъ, Въ Державин, къ Ломоносовской сил присоединились русскій разумъ я русская шуточка, плодъ ироніи, столь свойственной русскому уму. Страсть къ чужому, доводимая нердко до крайности, или наше чужебсіе сказалось въ Сумароков. Особенный видъ изящнаго, наше родное милое, выраженіе души въ ляд и характер, блещетъ въ Душеньк Богдановича, въ Свтлан Жуковскаго, въ Людми и Тан Пушкина, и во многихъ другихъ созданіяхъ русской поэзіи. Русское остроуміе, не поверхностное, а глубокомысленное, въ первый разъ ярко проявилось въ Фонвизин, и съ тхъ поръ не измняло себ въ русскихъ комикахъ. Образчикъ нашей переимчивости — Княжнинъ. Здравый смыслъ Русскаго народа, создавшій русскую пословицу, создалъ, въ живое дополненіе къ ней, и басню Крылова. Наша пвучая, красная рчь полилась подъ перомъ Карамзина. Чувство грусти, основное чувство нашей псни, выразилось, начиная съ Карамзина, во многихъ писателяхъ: Нелединскомъ-Мелецкомъ, Капнист, Жуковскомъ, Вяземскомъ, Баратынскомъ, Пушкин и другихъ, принимая самые разнообразные оттнки отъ задумчивости до тоски и унынія. Въ Жуковскомъ сказалась опять наша многосторонность, наше славное гостепріимство къ чужому въ самомъ лучшемъ, нравственномъ смысл. Въ Пушкин слышимъ русскую чуткость, отзывчивость всему прекрасному у насъ и въ остальномъ мір. Въ Гогол обильно и полно сказались юморъ, бьющій у насъ изъ древняго южнорусскаго источника, и глубокая иронія, общее свойство большинства нашихъ писателей. Есть еще одно чувство, таящееся въ глубин души русскаго человка и составляющее существенную основу его жизни: это — чувство вры. Оно замчается во всхъ русскихъ писателяхъ: въ древнихъ это чувство сказывалось пряме и откровенне, въ новыхъ, какъ бы глубоко мы скрывалось, какъ бы вы уступало постороннимъ вліяніямъ, но рано или поздно выходитъ наружу, или отзывается по временамъ минутными порывами души. Рдкій изъ нихъ остался чуждъ этому чувству.
Правительственныя, воспитательныя учрежденія содйствовали много развитію литературныхъ дарованій въ Россіи. Академія наукъ, учрежденіе Петрово, образовала Ломоносова. Изъ сухопутнаго кадетскаго корпуса, учрежденія императрицы Анны, вышли Сумароковъ, Княжнинъ, Озеровъ. Въ немъ же родилась наша лжеклассическая трагедія, питавшая рыцарскія чувства чести и славы въ вашихъ воинахъ, изъ числа которыхъ вышли Румянцовъ и Суворовъ. Московскій университетъ, учрежденіе Елисаветы Петровны, образовалъ множество русскихъ писателей, изъ которыхъ особенно замчательны два первыхъ коника: Фонвизинъ и Грибодовъ. Разумъ науки, воспитанный университетомъ, помогъ имъ обличить отрицательныя стороны жизни вашего общества. Университетскій пансіонъ, учрежденный Херасковымъ при Екатерин II, былъ колыбелью Жуковскаго. Царскосельскій лицей, учрежденіе Александрово, взлелялъ Пушкина. Въ лице Нжинскомъ воспитался Гоголь. Первымъ студентомъ Казанскаго университета былъ Аксаковъ.
Чмъ боле развивалась и подвигалась впередъ русская литература, тмъ боле развивалась и укрплялась ея связь съ обществомъ и народомъ. Первые шаги русской словесности слышны при двор и въ академіи наукъ. Только отголоски побдныхъ одъ и религіозныхъ гимновъ отдаются въ обществ и отчасти въ грамотномъ народ, Псня, по своему сочувствію съ народнымъ инстинктомъ, сильне проникала въ народъ. Мало по малу русское слово входитъ въ общество и затрогиваетъ въ немъ жизненные вопросы. Въ наше время связь между словомъ о обществомъ укрпилась сильне, чмъ когда-нибудь. Причина такого явленія — большая свобода русскаго слова. Постепенный путь его отъ дворца и академіи до русскихъ хижинъ есть одна изъ любопытнйшихъ задачъ въ исторіи русской словесности.
Весь новоевропейскій періодъ русской словесности длягъ обыкновенно на три отдла. Первый называютъ лжеклассическимъ, а по вліянію народа, который имлъ своею литературою вліяніе на нашу,— Французскимъ, онъ идетъ отъ Ломоносова до Жуковскаго. Второй отдлъ — романтическій, а по вліянію народовъ, на насъ особенно дйствовавшихъ,— англо-нмецкій и даже всемірный, онъ заключаетъ время отъ Жуковскаго до Пушкина. Третій отдлъ — художественный и національный. Его развитіе начинается съ Пушкинымъ и доходитъ до нашего времени, Карамзинъ представляетъ средоточіе для всхъ трехъ отдловъ, какъ эклектикъ и верховная точка новаго періода русскаго слова. Формою своей прозы онъ принадлежитъ Французскому періоду, первыми началами и сочувствіями — романтическому англо-нмецкому и всемірному, своею Исторіею Государства Россійскаго начинаетъ періодъ народный.
Классицизмъ и романтизмъ — эти два половинные и враждебные элемента западной словесности — имли у насъ особенное отраженіе. Классицизмъ развилъ вншнюю сторону нашего слова. Онъ исполненъ восторга, силы, блеска, и въ образахъ поэтическихъ развиваетъ пластическую и живописную стихію: это — рзецъ и кисть нашего слова. Романтизмъ открываетъ внутреннюю сторону нашего слова и дастъ ей содержаніемъ міръ души, онъ исполненъ вдохновенія, мягкости и теплаго сочувствія ко всему прекрасному въ человчеств, въ какомъ бы народ оно ни являлось. Къ элементамъ пластическому и живописному онъ присоединяетъ еще элементъ музыкальный, дополняя тмъ развитіе полной поэтической формы русскаго слова. Такимъ образомъ, пластика, живопись и музыка, согласно общему закону развитіи искусствъ, постепенно входятъ въ русскую поэзію и развиваютъ до полноты совершенства вс ея формы.
Какъ классицизмъ, такъ и романтизмъ каждый отдльно представляютъ только половинное искусство, которое вполн не можетъ обнять идею красоты. Истинное художество не есть ни классическое, ни романтическое. Настоящій художникъ — не классикъ и не романтикъ. Внутреннее содержаніе его произведеній есть полная идея красоты, стяжаніе всего человчества. вншняя форма принадлежитъ народу и составляетъ его слово. Истинный художникъ въ слов — непремнный и народный поэтъ.
Русская словесность, связавъ въ новомъ період свое развитіе съ жизнію народовъ Запада, не могла не отражать за себ западнаго развитія во всхъ его крайностяхъ, Эта сторона нашей литературы должна быть отмчена, какъ наносный элементъ, какъ чужое вяніе, какъ волненіе отъ другахъ планетъ въ нашей планет. Мы встрчаемъ у себя отголоски и сочувствія всему, что ни производилъ Западъ.
Съ тхъ поръ, какъ Западъ разрушилъ подпорки богословской схоластики, на которыхъ покоилась его вра, все его развитіе стало аналитическимъ, дробнымъ, частичнымъ. Онъ старался утвердить потерянную цльность духовнаго существа человческаго въ отдльныхъ его силахъ. энциклопедисты окончательно разрушили схоластическія подпорки богословія и ударились въ исключительность разсудка, въ которомъ искали спасенія всему человку. Вольтеръ стоитъ во глав этой школы и разсудкомъ отрицаетъ все, ибо разсудокъ одинъ не можетъ утверждать ничего, а владетъ только силою отрицанія. Школ разсудка противодйствуетъ и дополняетъ его школа чувства, родоначальникомъ которой былъ Жанъ-Жакъ Руссо. Между тмъ, какъ разсудокъ и чувство дйствовали двумя отдльными школами во Франціи, отрицая и разрушая, боле чмъ утверждая,— Германія представляла положительное развитіе разума, который хотлъ самъ одинъ познать истину и мыслію создать міръ и человка. Отсюда все развитіе философіи германской отъ Вольфа и Лейбница, до нашего времени. Какъ дополненіе къ разуму, который не могъ признать вры и потому не удовлетворять жаждущихъ этого небеснаго источника, развивался мистицизмъ, имвшій начало свое еще до развитія философіи въ писател народномъ, Іаков Бём.
Между тмъ какъ Германія дйствовала въ умственномъ мір, въ сфер отвлеченной мысли, силою исключительнаго разума, во Франціи совершался переворотъ соціальный. Очарованіе, произведенное революціею и отразившееся во многихъ поэтахъ, особенно лирикахъ, какъ Шиллеръ и другіе, окончилось разочарованіемъ — реставраціей. Идеалы всхъ народовъ исчезли въ кабинетахъ дипломатовъ. Поэтомъ разочарованія въ жизни явился Байронъ, въ наук — Гёте. За разочарованіемъ послдовало безочарованіе,— поэтомъ его былъ Гейне, а безочарованіе привело къ тому безплодному матеріальному нигилизму, который уже ничего не производитъ, кром ежедневныхъ листковъ газетъ и журналовъ.
Вс эти крайности западнаго развитія имли и у насъ своя отголоски. Древняя схоластика отражается еще въ слабой сторон произведеній Ломоносова. Разсудочная школа Вольтера отразилась частью въ нкоторыхъ произведеніяхъ Фонвизина, отъ которыхъ онъ самъ впослдствіи отказался, но дошла до полной и смшной карикатуры въ Сумароков, который хотлъ быть у насъ доморощеннымъ Вольтеромъ. Школа чувства, Руссо и Стернъ, нашли своего представителя въ Карамзин и его послдователяхъ.
Философскія системы въ Германіи имли сильные отголоски въ нашихъ университетахъ. Вс первые профессоры, прибывшіе къ намъ изъ Германіи и дйствовавшіе въ академіи и въ Московскомъ университет, были Вольфіанцы. Самъ Ломоносовъ былъ личнымъ ученикомъ Христіана Вольфа. Мысли Лейбница отразились еще въ Петр и въ дальнйшемъ развитіи русскомъ, даже съ ихъ недостатками. Профессоръ Шаденъ, наставникъ Фонвизина, Карамзина и Муравьева, былъ первымъ Кантіанцемъ. Ученіе Фихте не имло у насъ особыхъ послдователей, но за то ученіе Шеллинга имло многихъ. Къ нему принадлежать наши наставники и все наше поколніе. Замчательно, что въ этомъ поколніи возникъ, еще помимо учителя, тотъ же вопросъ о соединеніи философіи съ Откровеніемъ, какой возникъ поздне въ самомъ учител и былъ разршаемъ имъ въ послдніе годы жизни. За нами, Шеллингіянцами, слдуютъ Гегелисты, дйствовавшіе такъ сильно въ нашихъ университетахъ въ послднее время.
Мистицизмъ Іакова Бёма съ Сен-Мартеномъ и ихъ послдователями нашелъ у насъ отголоски въ школ Новикова, друга его Гамаля, Лабзина и многихъ духовныхъ лицъ, соединявшихъ философское мышленіе съ врою.
Германскій матеріализмъ съ своимъ изчадіемъ нигилизмомъ имли въ послдніе дни сильное, но безплодное вліяніе на нашу эфемерную журнальную литературу.
Не смотря на это вншнее вліяніе Запада, въ его крайностяхъ, переходчивыхъ у насъ еще боле чмъ тамъ,— т гуманическія идеи, которыя даютъ истинную и прочную основу всякому человческому образованію, имли у насъ стройное и правильное развитіи. Сосудами имъ достойно служили личности нашихъ славнйшихъ писателей, около которыхъ группируется все развитіе нашей словесности. Таковы идеи истины, правды, блага и красоты.
Идея истины, воплощаемая въ наук, имла своего служителя въ Ломоносов, который посвятилъ ей всю жизнь и, какъ участникъ въ учрежденіи Московскаго университета, завщалъ ее всмъ университетамъ русскимъ.
Идея истины осталась бы отвлеченнымъ призракомъ въ наук, если бы не отозвалась въ жизни и не перешла въ правду и дло. Органомъ правды былъ у насъ Державинъ, первый министръ юстиціи. Правд посвятилъ онъ жизнь, и въ правд почерпалъ лучшія внушенія своей поэзіи.
Но правда не полна, если не получитъ основы нравственной въ иде блага или добра. Представителемъ этой идеи является у насъ Карамзинъ. Источинкъ идеи блага принадлежитъ на земл всему человчеству, дйствовавшему во имя добра, но цль ея есть нашъ ближній, а для гражданина — народъ и его отечество. Такъ дйствовалъ Карамзинъ. Въ первую половину жизни онъ воспиталъ въ себ идею блага всмъ человческимъ образованіемъ, вторую же половину жизни служилъ добру своего отечества, изучая добросовстно древнюю жизнь его.
Идея блага иметъ чистйшую основу въ иде красоты нравственной или душевной. Служителемъ ея былъ Жуковскій, поэтъ генія чистой красоты. Онъ русскимъ словомъ откликнулся на все прекрасное въ поэзіи народовъ міра.
Красота внчаетъ созданіе, она — вншній образъ видимой природы. Идея красоты внчаетъ развитіе народа и вызываетъ сознаніе лучшаго изъ народной жизни въ слов. Идея прекраснаго не можетъ имть другой, боле полной, совершенной и живой формы, какъ народность. Вотъ разгадка значенія Пушкина, который, какъ поэтъ, олицетворилъ идею красоты въ народномъ образ, въ русскомъ слов.
Идеи, развитыя нашими славнйшими писателями, сдлались нашимъ народнымъ достояніемъ и образуютъ въ насъ ту человческую сущность, которая составляетъ условіе дальнйшаго развитія въ нашемъ народ. Новое поколніе, въ лучшихъ своихъ личностяхъ, связующихъ жизнь свою съ жизнію народа, ищетъ полноты человческаго бытія, а эта полнота заключается въ совмщеніи идей, предварительно у насъ развитыхъ. при высшемъ озареніи той божественной идеи, которую русскій народъ выработалъ въ древней своей жизни.
Идеи, указанныя нами въ своихъ представителяхъ, будутъ служить намъ путевою нитью въ изложеніи нашей исторіи.

ЛЕКЦІЯ 7

Съ свера, куда издревле стремились наши предки, наперекоръ его стуж и непогодамъ, пришелъ нашъ первый геній въ наук и слов, Ломоносовъ, котораго Пушкинъ назвалъ:
Веселье Россіянъ, полунощное диво!
Жизнь Ломоносова — цлый романъ, ожидающій художника. Не мсто здсь пересказывать ее, но нельзя не обратить вниманія на т главныя черты, которыя ее характеризуютъ. Ломоносовъ былъ красивъ собою, какъ видно изъ его академическаго портрета. Въ его физіономіи особенно поразительны высокое чело, свтлые, большіе голубые глаза, полныя и широкія уста, какъ бы созданныя для того, чтобы ими выливалась обильною ркою раздольная русская рчь. Онъ былъ высокаго роста, широкоплечъ и соединялъ, какъ русскій народъ и языкъ, необыкновенную силу съ красотою. Изъ крестьянскаго званія онъ вышелъ, но навсегда сохранилъ крестьянскій образъ жизни, любя его простоту въ привычкахъ и въ пищ. Сверная природа Холмогоръ взлеляла его геній своими чудесами. Промысломъ рыбакъ, онъ съ отцомъ рано научился пренебрегать опасностями моря и глядть прямо въ глаза той величавой природ, которая впослдствіи сдлалась любимымъ предметомъ его изслдованій. Голосъ Ломоносова рано раздавался въ сельскомъ храм села Денисовки, дьячекъ которой былъ первымъ его учителемъ. Ариметика Магницкаго и Славянская грамматика Смотрицкаго были, по его словамъ, первыми вратами его учености. На одиннадцатомъ году отъ роду онъ уже принадлежалъ раскольническому толку безпоповщины, но два года спустя, уяснивши себ нелпости раскола, покинулъ его. Должно быть, жадный къ чтенію, онъ уже въ юношескомъ возраст быстро ознакомился со всею нашею древнею рукописною словесностью.
Призваніемъ Ломоносова была наука, которой посвятилъ онъ всю жизнь до послдняго вздоха. Съ этой точки мы взглянемъ на главныя ея черты. Для науки пожертвовалъ онъ родительскимъ кровомъ и, выдержавъ семейную борьбу, 17-ты лтъ бжалъ изъ дому, въ нагольномъ тулуп, зимой, съ обозомъ мерзлой рыбы, въ Москву, желая учиться. Италіянцы во Флоренціи сохраняли камень, на которомъ сиживалъ Дантъ, глядя и любуясь на куполъ ея великолпнаго соборнаго храма. Надпись: ‘Sasso di Dante’ до сихъ поръ обозначаетъ то мсто, сохранившееся въ народной памяти. Нашъ народъ не былъ такъ благодаренъ къ создателю русскаго художественнаго слова и къ первому мастеру нашей науки. Въ Москв, на Никольской, не обозначено то мсто, гд Ломоносовъ, на колняхъ, со слезами молился передъ иконою Спаса о томъ, чтобы Богъ послалъ ему средства учиться. A въ этихъ слезахъ и въ этой молитв зародилась русская наука!
Славяно-Греко-Латинская школа принимала въ ученики только дворянъ, сыну крестьянина, слдовательно, не было въ ней мста. Но еофанъ Прокоповичъ нарушилъ законъ, отворивъ Ломоносову двери въ единственное тогда училище. Ломоносовъ встрченъ былъ насмшками школьниковъ: ‘Смотрите, какой болванъ лтъ въ двадцать пришелъ латыни учиться!’ Чрезъ два года Ломоносовъ писалъ уже стихи на латинскомъ язык. Учась, онъ не переставалъ бороться съ нуждою. Жалованья получалъ онъ всего алтынъ, изъ него денежка шла на хлбъ, другая на квасъ, а третья на бумагу, обувь и прочія нужды. Такъ провелъ онъ пять лтъ, и усвоилъ себ все то, что могла предложить ему Московская школа. Оттуда перешелъ онъ въ Кіевъ, но тамошняя схоластика не могла удовлетворить пытливый разумъ, который алкалъ уже иной пищи. Боле удовлетворила его Академія наукъ, учрежденная по мысли Петра Великаго, вскор посл его кончины. Пробывъ въ ней два года, Ломоносовъ въ 1735 году былъ отправленъ за границу — въ Марбургъ и Фрейбергъ. По изысканіямъ, сдланнымъ въ недавнее время въ Марбург академикомъ Сухомлиновымъ, мы знаемъ, въ какихъ сношеніяхъ Ломоносовъ находился съ профессоромъ Больфомъ, который умлъ оцнить его способности. Формальная философія Больфа, однако, не увлекла Ломоносова, онъ умлъ освободиться отъ условныхъ формъ его силлогизма, когда перешелъ къ живому изученію природы. Въ Фрейберг, на рудникахъ, онъ учился металлургіи, чтобы примнить ее къ богатствамъ своего отечества, и оттуда, въ 1739 году, отправилъ въ Россію оригинальную оду на взятіе Хотина, съ которой собственно и ведется начало русскаго тоническаго стихосложенія.
Заграничная жизнь Ломоносова представляетъ много романическаго. Въ то время король Фридрихъ Вильгельмъ I ввелъ знаменитую вербовку, съ цлію умножить войско. Извстно, между прочимъ, какъ нашъ великорослый студентъ былъ завербованъ въ рекруты прусскими вербовщиками, и какъ въ своемъ побг изъ крпости онъ подвергался пул прусскаго часоваго.
Посл многихъ приключеній, Ломоносовъ моремъ возвращался въ отечество. Здсь мы не можемъ не остановиться на одномъ важномъ психологическомъ явленіи въ его жизни. Это былъ извстный его сонъ. Онъ видлъ отца своего мертваго, выброшеннаго на беретъ того самаго острова, къ которому онъ нердко приставалъ съ отцомъ во время бурь, въ рыболовныхъ странствіяхъ. Сонъ сбылся. По прізд въ Петербургъ, Ломоносовъ освдомился у родныхъ о судьб отца, и узналъ, что онъ погибъ неизвстно гд. Тогда Ломоносовъ черезъ своего брата и прежнихъ товарищей настоялъ, чтобы они създили на извстный островъ, гд онъ видлъ во сн мертваго отца. Поискъ былъ сдланъ, и дйствительно — тло выброшеннаго мертвеца было найдено по указанію его сына и предано погребенію. Подобныя душевныя явленія особенно поучительны для науки въ такихъ великихъ людяхъ, каковъ былъ Ломоносовъ.
Съ 1741 по 1765 г., ровно 25 лтъ, Ломоносовъ безсмнно и честно служилъ наук въ академіи. Онъ оставался постоянно вренъ мысли, которая руководила Петромъ при ея учрежденіи, именно, чтобы наука, насажденная у насъ иностранцами, перешла въ руки людей русскихъ. Ломоносовъ вложилъ эту мысль въ уста Елисавет, въ извстномъ похвальномъ ей слов, гд Елисавета говоритъ: ‘Я видть Россійскую академію изъ сыновъ Россійскихъ состоящую желаю’. Такъ дйствовалъ и Ломоносовъ среди нмецкой колоніи ученыхъ, которая его окружала. Въ борьб Ломоносова съ Нмцами участвовалъ не какой нибудь предразсудокъ, возбуждающій одинъ народъ противъ другаго. Нтъ, онъ умлъ уважать науку и ученыхъ, въ какомъ бы народ они ни являлись. Мы знаемъ его отношенія къ Эйлеру, Бернулли и другимъ, знаемъ и дружбу, какая соединяла его съ профессоромъ физики Рихманномъ. Вспомнимъ трогательное письмо, написанное Ломоносовымъ къ Шувалову тотчасъ по смерти Рихманна, убитаго громомъ во время электрическихъ опытовъ, которые производилъ онъ надъ машиною для ршенія вопроса о громоотводахъ. ‘Г. Рихманнъ — такъ писалъ Ломоносовъ — умеръ прекрасною смертію, исполняя по своей профессіи должность’. Какъ усердно молитъ онъ Шувалова исходатайствовать пенсію вдов и сиротамъ, и прибавляетъ, что за такое благодяніе будетъ больше почитать, чмъ за свое!
Такъ любилъ Ломоносовъ тхъ Нмцевъ, которые честно трудились для науки въ нашемъ отечеств. Но неутомимо и грозно преслдовалъ онъ тхъ, которые, какъ Таубертъ и Шумахеръ, хотли держать науку въ Россіи исключительно въ рукахъ нмецкихъ, преслдовали русскихъ молодыхъ ученыхъ, задерживали жалованье у тхъ, которые учились за границею, и всякими злоупотребленіями вредили длу наукъ въ академіи. Но, кром Нмцевъ, отъ него доставалось и тмъ Русскимъ, которые, какъ напримръ Тепловъ, препятствовали процвтанію наукъ.
Отношенія между Ломоносовымъ и Шуваловымъ были въ высшей степени благородны и честны. Ни одной оды не посвятилъ онъ ему, какъ это случалось съ нмецкими поэтами въ ихъ отношеніяхъ къ знатнымъ меценатамъ. Письма Ломоносова къ Шувалову остались въ нашей литератур прекраснымъ памятникомъ той дружбы, которая связывала вельможу и ученаго. Съ какою искренностію передаетъ ему Ломоносовъ свои чувства, повряетъ свои труды, указываетъ на препятствія! Везд сохранилъ онъ достоинство и благородство. Особенно достопамятно письмо, которое написалъ Ломоносовъ на другой день посл обда, бывшаго у Шувалова. На этотъ обдъ были приглашены вмст и Ломоносовъ, и Сумароковъ, который искалъ случая излить желчь зависти на великаго ученаго. Ломоносовъ избгалъ столкновеній съ нимъ и не зналъ, что былъ вмст съ нимъ приглашенъ къ столу. Долго ждали Ломоносова гости и хозяинъ. Удержанный занятіями, онъ явился гораздо позже обденнаго часу, но лишь только, войдя въ гостиную, замтилъ Сумарокова, какъ опрометью убжалъ изъ нея. Шуваловъ удерживаетъ его ласковыми словами, говоря: ‘Михаилъ Васильевичъ, мы тебя такъ долго ждали, а ты же насъ покидаешь’.— ‘Нтъ, ваше превосходительство, вотъ съ этимъ дуракомъ я обдать у насъ не хочу’, отвчалъ Ломоносовъ, выходя изъ комнаты и пальцемъ указывая на Сумарокова. На другой день Шуваловъ получилъ отъ Ломоносова письмо, въ которомъ съ первыхъ строкъ прочелъ слдующія слова: ‘Не токмо у стола знатныхъ господъ, или у какихъ земныхъ владтелей дуракомъ быть не хочу, во ниже у самого Господа Бога, который мн далъ смыслъ, пока разв отниметъ’.
Извстенъ еще отвтъ, сказанный Ломоносовымъ Шувалову, когда послдній однажды, въ порыв гнва на его горячность, угрожалъ ему словами: ‘я отставлю тебя отъ академіи’.— ‘Нтъ, разв академію отъ меня отставятъ’, отвтилъ Ломоносовъ.
За нсколько дней до кончины, Ломоносовъ говорилъ другу своему, академику Штелину: ‘Чувствую, что скоро умру. На смерть смотрю совершенно спокойно, а сожалю только о томъ, что не усплъ довершить того, что началъ для пользы отечества, для славы наукъ и для чести академіи. Къ сожалнію вижу теперь, что благія моя намренія исчезнутъ вмст со мною’. Эта предсмертная скорбь касалась любимой мысли Ломоносова, которой онъ посвятилъ всю жизнь: водворить науку между соотечественниками. Ломоносовъ скончался 3-го апрля 1765 года, на третій день Пасхи.
Отъ жизни Ломоносова перейденъ къ главному его подвигу — наук. Для насъ весьма важно знать, какъ первый нашъ ученый, насадившій науку въ нашемъ отечеств, разумлъ ея отношенія къ вр, къ государству и къ народной жизни, равно и отношенія наукъ между собою. Мы и теперь могли бы принять безопасно за лучшее для насъ руководство отвть Ломоносова на эти вопросы. Вопросъ объ отношеніи науки къ вр занималъ уже тогда ученыхъ. Опасались ввести раздоръ въ эти дв сферы,— раздоръ, который могъ погубить гармонію душевныхъ силъ человка. У насъ также былъ въ ходу этотъ вопросъ, и вотъ какъ ршалъ его Ломоносовъ въ своемъ сочиненіи, написанномъ по случаю одного астрономическаго наблюденія: ‘Правда и вра суть дв сестры родныя, дщери одного Всевышняго Родителя, никогда между собою въ распрю придти не могутъ, разв кто изъ нкотораго тщеславія и показанія своего мудрованія на нихъ вражду всклеплетъ. A благоразумные и добрые люди должны разсматривать, нтъ ли какого способа къ объясненію и отвращенію мнимаго между ними междоусобія, какъ учинилъ учитель нашея премудрыя православныя Церкви’. Здсь Ломоносовъ приводитъ свидтельства изъ Василія Великаго и Іоанна Дамаскина, и продолжаетъ: ‘Такъ сіи великіе свтильники познаніе натуры съ врою содружить старались’, ‘Создатель далъ роду человческому дв книги. Въ одной показалъ свое величество, въ другой свою волю. Первая — видимый сей міръ, Имъ созданный, чтобы человкъ, смотря на огромность, красоту и стройность его зданій, призналъ Божественное всемогущество, по мр себ дарованнаго понятія. Вторая книга — священное писаніе. Въ ней показано создателево благословеніе къ нашему спасенію. Въ сихъ пророческехъ и апостольскихъ Богодухновенныхъ книгахъ истолкователи и изъяснители суть великіе церковные учители. A въ иной книг сложенія видимаго міра, физики, математики, астрономы и прочіе изъяснители Божественныхъ въ натуру вліянныхъ дйствій суть таковы, каковы въ оной книг пророки, апостолы и церковные учители. Не здраво разсудителенъ математикъ, ежели онъ хочетъ Божескую волю измрять циркулемъ. Таковъ же и Богословія учитель, если онъ думаетъ, что по псалтыри научиться можетъ астрономіи и химіи’.— ‘Посмянія достойны таковые люди…. подобно какъ нкоторые католицкіе философы дерзаютъ по физик изъяснять непонятныя чудеса Божія, и самыя страшныя таинства христіянскія. Сему излишеству есть съ другой стороны подобное, но и притомъ приращенію наукъ помшательное нкоторыхъ поведеніе, кой осмхаютъ науки, а особливо новыя откровенія въ натур, разглашая, будто бы они были противны закону, коимъ самымъ мнимымъ защищеніемъ дйствительно его поносятъ, представляя оный непріятелемъ натур, не меньше отъ Бога происшедшей, и называя все то соблазномъ, чего не понимаютъ. Но всякъ изъ таковыхъ вдай, что онъ ссорщикъ, что старается произвести вражду между Божіею Дщерію, натурою, и между невстою Христовою, Церковью’. — ‘Натура есть нкоторое Евангеліе, благовствующее неумолчно Творческую силу, премудрость и величество. И не токмо небеса, но и ндра земныя повдаютъ славу Божію’. Замчательно, что нкоторыя изъ этихъ мыслей Ломоносовъ заимствовалъ изъ Бэкона.
Какъ разумлъ вашъ ученый отношеніе наукъ къ государству? Онъ выразилъ мнніе о томъ въ похвальномъ слов Елисавет, гд представляетъ академію наукъ центральнымъ мстомъ въ государств, подающимъ голоса свои и совты по всмъ главнымъ втвямъ государственнаго управленія. Вотъ его слова: ‘Не всуе среди сего царствующаго града жилище наукамъ воздвигнуто, 80 чтобы управляющіе гражданскія дла изъ мстъ судебныхъ, упражняющіеся въ военномъ дл со стнъ Петровыхъ, предстоящіе Монархическому лицу изъ пресвтлаго ея дому, строящіе и управляющіе флотъ Россійскій съ верховъ корабельныхъ и обращающіеся въ купечеств съ судовъ и съ пристанища на сіе зданіе взирали, среди своихъ упражненій о наукахъ помышляли и къ нимъ бы любовію склонялись’. Здсь академія изображена не какимъ-то отвлеченнымъ отъ государственной жизни учрежденіемъ, а живымъ средоточіемъ, дающимъ государству жизнь вполн разумную и сознательную.
Наука не ослпляла Ломоносова и не мшала ему видть недостатки въ нашей жизни. Въ своемъ превосходномъ разсужденіи о причинахъ, замедляющихъ народонаселеніе Россіи, онъ указываетъ, между прочимъ, на злоупотребленіе постовъ и на быстрые переходы къ розговнью, въ день праздника Пасхи. Приведемъ картину въ народной жизни, рзко и врно изображенную Ломоносовымъ.
‘Наконецъ заутреню въ полночь начали и обдни до свту отпли. Христосъ Воскресе! только въ ушахъ и на язык, а въ сердц какое ему мсто, гд житейскими желаніями и самыя малйшія скважины вс наполнены! Какъ съ привязу спущенныя собаки, какъ наполненная вода съ отворенной плотины, какъ изъ облака прорвавшіеся вихри рвутъ, ломятъ, валятъ, опровергаютъ, терзаютъ… Тамъ разбросаны разныхъ мясъ раздробленныя части, разбитая посуда, текутъ пролитые напитки, тамъ лежать безъ памяти отягченные объяденіемъ и пьянствомъ, тамъ валяются обнаженные и утомленные недавніе строгіе постники. О! истинное христіянское пощеніе и празднество! Не на такихъ ли Богъ негодуетъ у Пророка: ‘Праздниковъ вашихъ ненавидить душа моя и кадило ваше мерзость есть предо мною?’ — Дале Ломоносовъ воображаетъ святителей, говорящихъ такія слова духовнымъ наставникамъ Русскаго народа: ‘Ученіемъ вкорените всмъ въ мысли, что Богу пріятне, когда имемъ въ сердц чистую совсть, нежели въ желудк цынготную рыбу, что посты учреждены не для самоубійства вредными пищами, но для воздержанія отъ излишества, что обманщикъ, грабитель, не правосудный, мздоимецъ, воръ и другими образы ближняго повредитель, прощенія не сыщетъ, хотя бы онъ вмсто обыкновенной постной пищи въ семь недль лъ щепы, кирпичъ, мочало, глину и уголье, и большую бы часть того времени простоялъ на голов вмсто земныхъ поклоновъ. Чистое покаяніе есть доброе житіе, Бога къ милосердію, къ щедрот, и къ любленію нашему преклоняющее, Сохрани данныя Христомъ заповди, на коихъ весь законъ и пророки висятъ: Люби Господа Бога твоего всмъ сердцемъ и ближняго какъ самъ себя…..’.
Превосходно понималъ Ломоносовъ ту связь, какая должна существовать между науками естественными и словесными. Онъ съ равною ревностію принадлежалъ какъ первому, такъ и второму отдленію философскаго Факультета. Во Франціи до сихъ поръ существуетъ непобдимый предразсудокъ, полагающій вражду между такъ называемыми учеными (savants) и словесниками (lettrs). Sciences et lettres, науки и словесность, досел ведутъ здсь такую вражду непримиримую, которая образуетъ два враждебныхъ стана между мужами слова и мужами званія. Вспомнимъ, какъ Шатобріанъ не щадилъ своего краснорчія противъ наукъ математическихъ. У насъ, съ самаго возникновенія науки, такой предразсудокъ отсутствовалъ, и мы за то благодарны Ломоносову.
Не мое дло оцнивать подвиги Ломомосова въ наукахъ естественныхъ. Это дло совершено у насъ ученымъ, который наслдовалъ отъ Ломоносова соединенную любовь къ физико-математическимъ и словеснымъ наукамъ, академикомъ Перевощиковымъ. Ломоносовъ стоялъ въ уровень съ наукою природы своего столтія. Его изслдованія надъ электричествомъ и стремленіе приложить ихъ къ устроенію громоваго отвода — современны Франклиновымъ. Его мнніе о теплот предшествовало Румфордову. Во всхъ изслдованіяхъ природы Ломоносовъ имлъ въ виду отечество. Начала металлургіи внесены имъ изъ рудниковъ Фрейберга въ ндра Русской земли. Онъ начерталъ проектъ собиранія разныхъ камней, глинъ и песковъ по деревнямъ цлой Россіи. Онъ, первый, задумалъ собирать въ музеи остатки допотопныхъ животныхъ, остовы которыхъ такъ часто встрчаются во внутренности русской почвы. Онъ, первый, возымлъ мысль воздлывать торфъ въ Россіи. На мореплаваніе смотрлъ онъ не въ видахъ лишь одной торговли, но въ высшихъ видахъ науки, и извстенъ изобртеніемъ особеннаго морскаго барометра.
Не могу не обратить здсь вниманія на способъ изложенія Ломоносова въ естественныхъ наукахъ. У насъ, отъ нечего длать, въ журнальной литератур много ссорили о томъ, поэтъ Ломоносовъ или нтъ. Странно было бы творца русскаго стиха не признать за поэта. Но этотъ вопросъ еще впереди. Теперь же скажемъ, что рдкій естествоиспытатель умлъ роднить науку съ поэзіею такъ, какъ Ломоносовъ. Изображаетъ ли онъ въ своихъ ученыхъ рчахъ дйствіе силъ природы, рисуетъ ли ея картины, снимая ихъ съ природы отечественной,— везд онъ является поэтовъ. Вотъ, для примра, какъ описываетъ онъ образованіе земли въ вашей стран:
‘Посмотрите на благословенное свое отечество и сравните съ другими странами. Увидите въ немъ умренное натуры подземнымъ огнемъ дйствіе. Мы Альпійскими или Пиренейскими суровыми верхами къ вчной зим, господствующей въ верхней атмосфер, возвышены, ниже глубокими пропастьми въ болотистую сырость унижены страны ваши, но пологія восхожденія и наклоненія полей плодоносныхъ, не лишенныя при томъ металловъ, распростравяются къ угодности вашей. Не разслинами земными, ядовитые пары вспухающими растерзанное, во зелнющими лсами и пажитями украшенное пространство чувствуетъ благорастворенное дыханіе втровъ. Не колеблемся частыми земными трясеніями, которыя едва когда у насъ слыханы, но какъ земнаго ндра, такъ и всего общества внутреннимъ покоемъ наслаждаемся’.
Вотъ другое изображеніе силы земли при раздленіи воды и суши:
‘Прирастаютъ морскіе берега отъ смытаго съ горъ песку дождями, какъ во многихъ мстахъ видны отдленныя нсколько отъ береговъ мели, которыя съ одной стороны съ горъ стекающія воды валятъ отъ земли, а съ другой море съ берегу прибиваетъ волнами. Заносятъ втры пескомъ домы и башни, и высокихъ пирамидъ египетскихъ едва только видны изъ песку одн вершины. Но такимъ силамъ не подвержены великія горы. Свидтельствуютъ сильнымъ бурямъ и тучамъ смющіеся каменные хребты и вершины, презирающіе ужасную быстрину великаго Океана, малые острова и пороги Днпровскіе, Нильскіе, Ніагарскіе и другіе, ни во что вмняющіе съ ужаснымъ шумомъ падающихъ тяжкихъ водъ стремленіе. Иной силы требовала земная ровная наружность, чтобы много выше равновсія морскаго поднять всю Азію, или хотя часть ея, Рифейскія горы. Иное должно было происходить движеніе, иной шумъ, звукъ и громъ, нежели каковы чувствуемъ во время сильной грозы и бури, при волнахъ бьющаго въ берега моря, или отъ стремленія падающихъ великихъ пороговъ, иное тогда было стенаніе раболпствующія натуры, когда повеллъ Творецъ: да явится суша’.
Вотъ какъ Ломоносовъ представляетъ горную сторону нашихъ ркъ и въ ней тайны, скрываемыя земными ндрами: ‘Для того возведите, слушатели, мысленный взоръ вашъ къ берегамъ великихъ ркъ, которыми особливо Россійская держава наполняется, гд между многими вниманія достойными вещами представляются оныя крутизны, которыя отъ стремленія подмывающей воды имютъ свое происхожденіе. Коль чудный видъ разныхъ слоевъ зрніе человческое къ себ привлекаетъ! Тамъ видны всякіе цвты, вид разная твердость и сложеніе земной внутренности, талъ показываются слои поваленныхъ лсовъ и землею глубоко покрытыхъ, вид кости животныхъ и деревянныя дла рукъ человческихъ изъ средины осыпавшейся земли проникаютъ. Вс сіи позорища такого суть состоянія, что едва и гд натура подземныя слоевъ тайны больше, какъ въ оныхъ крутизнахъ, открываетъ’.
Чтобы показать всю живость воображенія, съ какою Ломоносовъ переносился къ явленіямъ природы, приведемъ еще одно мсто, гд онъ выводитъ червячковъ, заключенныхъ въ янтар, и такъ объясняющихъ свое въ нихъ явленіе: ‘Пользуясь лтнею теплотою и сіяніемъ солнечнымъ, гуляли мы по роскошествующимъ влажностію растеніямъ, искали и собирали все, что служитъ къ нашему пропитанію, услаждаясь между собою пріятностію благораствореннаго времени и послдуя разнымъ благовоннымъ духамъ, ползали и летали по травамъ, листамъ и деревьямъ, не опасаясь отъ нихъ никакой напасти. И такъ садились мы на истекшую изъ деревъ смолу, которая насъ привязавъ къ себ липкостью, плнила, и безпрестанно изливаясь покрыла и заключила отвсюду. Потомъ отъ землетрясенія опустившееся внизъ лсное наше мсто вылившимся моремъ покрылось, деревья опроверглись, иломъ и пескомъ покрылись, купно со смолою и съ нами, гд долготою времени минеральные соки въ смолу проникли, дали большую твердость, и словомъ, въ янтарь претворились, въ которомъ мы получили гробницы великолпне, нежели знатные и богатые на свт люди имть могутъ. Въ рудныя жилы пришли мы не иначе и не въ другое время, какъ находящееся съ нами окаменлое и мозглое дерево’.
Отъ естествоиспытателя перейдемъ къ словеснику. Три славныхъ дла совершены Ломоносовымъ въ области русскаго языка и словесности.
Онъ, первый, далъ преимущество русской народной стихіи надъ славяно-церковною и утвердилъ то правилами русской грамматики. Онъ, первый, замтилъ единство языка русскаго въ устахъ народа на неизмримомъ пространств вашего отечества. Московскому нарчію онъ далъ преимущество въ произношеніи образованнаго общества. Въ своей грамматик онъ приводить мнніе Карла V о разныхъ языкахъ Европы: Карлъ говоритъ, что на испанскомъ язык прилично бесдовать съ# Богомъ, по-италіянски говорить съ женщинами, по-французски съ друзьями, по-нмецки съ врагами. По мннію Ломоносова, на русскомъ язык можно вести вс эти разнообразныя бесды.
Но давъ преимущество русской народной стихіи въ язык литературномъ, Ломоносовъ не порвалъ той связи, которая съ самаго крещенія Руси существовала между нашимъ народнымъ языкомъ и славяно-церковнымъ. Онъ поставилъ оба въ надлежащее правильное отношеніе и указалъ на языкъ церкви, какъ на великую сокровищницу, изъ которой русскіе писатели могутъ черпать выраженія для своихъ мыслей. Въ своемъ изслдованіи О польз чтенія церковныхъ книгъ, онъ утвердилъ научно то, что давно уже существовало въ жизни Русскаго народа. Это дло Ломоносова было оправдано всмъ послдующимъ развитіемъ русской словесности.
Вторымъ дломъ Ломоносова было введеніе въ русскую поэзію тоническаго метра. Съ него начинается ея художественный періодъ. До Ломоносова мы имли силлабическій стихъ, занесенный къ намъ изъ Польши. Симеонъ Полоцкій наложилъ на него печать отверженія неудачнымъ переложеніемъ псалмовъ. Кантемиръ въ своихъ сатирахъ вывелъ этотъ стихъ изъ опалы, но, не смотря на то, онъ не пришелся по духу русскаго языка. Нововведеніе Ломоносова было принято и затмъ усовершенствовано нашими славными поэтами. Тредьяковскій хотлъ-было похитить у Ломоносова славу этого подвига, но стоятъ сличить его оду на взятіе Гданска (Данцига) перваго изданія (1735 года) съ послдующею передлкою, чтобы убдиться въ неудач попытки. Въ первомъ изданіи вовсе нтъ тоническаго метра, а въ передлк, которая совершена по указанію Ломоносова, уже слышенъ правильный хорей. По недавнему открытію, сдланному академіею наукъ въ бумагахъ Ломоносова, теперь ведутъ начало тоническаго метра отъ оды, переведенной Ломоносовымъ изъ Фенелона. Но это былъ только первый и притомъ слабый опытъ, врне же будетъ считать введеніе у насъ тоническаго метра съ славной оды Ломоносова на взятіе Хотина (1739).
Третьимъ дломъ Ломоносова было построеніе русскаго періода по латинскому образцу. Къ величавому нашему языку пристала и римская тога, но излишняя искусственность не въ характер Русскаго народа. Ломоносовъ самъ уже сбрасывалъ тяжелыя формы латинскаго синтаксиса, когда, предаваясь искреннимъ изліяніямъ сердца, писалъ письма къ Шувалову, или хвалилъ любимаго своего героя, Петра. Здсь онъ уже предсказывалъ будущій конецъ своему латинскому періоду, закованному въ пышную риторическую фигуру.
Теперь перейдемъ къ поэту. Ломоносовъ, какъ родоначальникъ художественнаго періода русской поэзіи, долженъ былъ создать образцы во всхъ родахъ ея: эпическомъ, лирическомъ, драматическомъ и дидактическомъ, но все его достоинство и главный характеръ, какъ поэта, сосредоточивается въ двухъ видахъ лирики — духовномъ и торжественномъ. Оба эти вида лирики развивались тогда въ современной поэзіи, французской и нмецкой, которыя об дали ему образцы для подражанія. Духовныя и торжественныя оды Гинтера, господствовавшія тогда въ Германіи, предложили вншнюю кройку для его лирической строфы. Придворная, торжественная ода была особенно въ ходу. Безъ нея не совершалась ни одна побда, не проходилъ ни одинъ праздникъ. Поэтъ долженъ былъ явиться въ парадной форм, въ напудревномъ парик, съ торжественной подъ мышкою одой въ александрійскій листъ, богато переплетенной. Все было тогда на фижмахъ и въ пудр, Апполонъ и Музы не избгали условныхъ формъ придворнаго этикета.
Трудно было въ этихъ оффиціальныхъ виршахъ придворной поэзіи развиваться ея истинному, свободному духу. Не смотря на это, Ломоносовъ и въ этихъ веригахъ все-таки является у насъ богатыремъ и исполиномъ. Какъ несравненно выше и благородне стоитъ онъ противъ своего нмецкаго образца, Гинтера! Вы не встртите у Ломоносова ничего подобнаго слдующей Гинтеровой строф:
Ich, Herr! dein tiefster Unterthan,
Will, bleib’ ich auch im Staube sitzen,
Noch mehr auf deiner Ehrenbahn
Als vor dem Elendsofen schwitzen.
Verstoss mich an den kalten Br,
Ich geh, und gern, und find’ ein Meer
Dein Lob in ewig Eis zu schreiben,
Denn weil mir Angen offen stehn,
Soll Carl und Tugend und Eugen
Die Vorschrift meiner Musen bleiben *).
*) О, господинъ! я, твой нижайшій подданный, хотя бы и оставался всегда во прах, но хочу трудиться до поту лица скоре на твоемъ почетномъ поприщ, чмъ передъ жалкимъ очагомъ домашнимъ. Прогони меня къ холодному медвжьему полюсу, я пойду, и охотно, и найду море, на вчныхъ льдахъ котораго буду писать теб похвалу, ибо пока у меня глаза открыты, Карлъ, добродтель и Евгеній будутъ служить образцемъ для моихъ музъ.
Главнымъ источникомъ для духовныхъ одъ Ломоносова служили псалмы Давидовы. Псалтырь съ самыхъ древнихъ временъ нашей христіанской жизни былъ любимою настольною книгою Русскаго человка. У него было въ обыча, въ тяжкія минуты жизни, прибгать въ псалтырю какъ къ другу и совтнику, и развертывая его страницы, искать въ нихъ утшенія въ гор и наставленія своихъ дйствій…. Мы знаемъ объ этомъ обыча изъ Поученія Владиміра Мономаха. Этого обычая держались и ваши славные русскіе лирики, жизнь которыхъ не была еще оторвана отъ древнихъ корней своихъ. Конечно, въ одну изъ горькихъ минутъ жизни Ломоносова, подъ наитіемъ псаломскаго стиха, вылилась изъ устъ его слдующая строфа:
Ни кто не уповай во вки
На тщетну власть князей земныхъ,
Ихъ тжъ родили человки,
И нтъ спасенія отъ нихъ.
Согласно съ влеченіемъ къ природ и ея явленіямъ, Ломоносовъ любилъ перелагать особенно т псалмы, которые называются псалмами премудрости и въ которыхъ псалмопвецъ исповдуетъ Бога въ величіи его созданій. Такъ и Державинъ, согласно съ особенностію своего призванія, любилъ въ псалмахъ псни правды. Особенно прекрасно у Ломоносова, къ сожалнію недоконченное, переложеніе 103-го псалма, въ которомъ такъ великолпно изображается картина всего созданія. Въ этомъ переложеніи Ломоносовъ побдоносно состязался съ Сумароковымъ и Тредьяковскимъ. Прочтемъ хотя дв послднія строфы:
Хлбъ силой нашу грудь крпитъ,
Намъ масло члены умягчаетъ,
Вино въ печали утшаетъ,
И сердце радостью живитъ.
* * *
Древамъ даешь обильный тукъ,
Поля внчаешь ими, Щедрый!
Насаждены въ Ливан кедры
Могуществомъ всесильныхъ рукъ.
Сюда же относится столь извстное переложеніе изъ книги Іова, гд, самъ Творецъ природы словомъ устъ своихъ развиваетъ великолпную картину ея. Кром переложеній, Ломоносовъ, въ подражаніе пснямъ премудрости, сложилъ самъ два размышленія о Божіемъ величеств, утреннее и вечернее. Послднее, написанное по случаю великаго свернаго сіянія, внушено было ему тми явленіями природы, которыхъ онъ нердко бывалъ изумленнымъ свидтелемъ съ самаго дтства. Первая строфа этого размышленія, и въ ней особенно два заключительные стиха, останутся завсегда однимъ изъ высокихъ созданіи вашей первоначальной лирики въ художественномъ період словесности.
Лице свое скрываетъ день,
Поля покрыла мрачна ночь,
Взошла на горы черва тнь,
Лучи отъ насъ склонились прочь.
Открылась бездна, звздъ полна:
Звздамъ числа нтъ, бездн дна.
Перейдемъ къ одамъ торжественнымъ. Если бы мы обратили только поверхностное вниманіе на т оффиціальные, придворные случаи, по поводу которыхъ написаны эти оды, то могли бы, подобно другимъ легкомысленнымъ критикамъ, отвергнуть въ нихъ всякую поэзію и отнести ихъ къ той блаженной памяти нмецкой Hofpoesie, которая по наружности только имла на нихъ вліяніе. Но если вникнемъ въ глубину внутренняго содержанія этихъ одъ и обнимемъ одною мыслію все его богатство, то придемъ къ заключенію, что торжественная ода Ломоносова, по внутренней иде, ее одушевляющей, совершенно соотвтствуетъ древней государственной, монументальной од Пиндара. Жаль, что форма нашей оды снята не съ нея, а по современному вліянію съ нмецкой оды Гинтера и французской — Жана-Батиста-Руссо. Если бы ода Ломоносова, при богатств внутренняго содержанія, получила боле художественную форму, то могла бы быть однимъ изъ совершенныхъ явленій нашей поэзіи. Но такую форму она могла бы усвоить только отъ жизни народной, разв въ хороводной ея псни. Между тмъ связь между государственною и народною жизнію со времени Петра уже появилась,— и вотъ почему лирика въ лиц Ломоносова, Державина и другихъ искала формъ для своего проявленія не въ своей народной жизни, а въ чужой. Не смотря однако на этотъ разрывъ, Ломоносовъ, какъ человкъ геніальный, все-таки оставался Русскимъ. Подъ веригами академической и придворной оффиціальности, подъ пудрой, парикомъ и мундиромъ, въ оковахъ напыщенной риторики вка, которая равно обнаруживалась и въ фижмахъ костюмовъ, и въ цугахъ каретъ, и въ фигурныхъ реченіяхъ слова,— въ Ломоносов все-таки сказывался русскій богатырь и поэтъ.
Что же давало внутреннее содержаніе торжественной поэзіи Ломоносова? Кто былъ ея главнымъ героемъ? Въ чемъ заключалась ея единая, органическая мысль? То была — Россія.
Но пусть Ломоносовъ самъ, своими словами, познакомилъ насъ съ внутреннимъ содержаніемъ своей лирики. Между его произведеніями есть анакреонтическія оды, извстныя подъ названіемъ Разговора съ Анакреономъ. Въ нихъ мы можемъ найти его же отвтъ на нашъ вопросъ. Анакреонъ предлагаетъ художнику написать портретъ любимой женщины слдующими чертами:
Дай изъ розъ въ лиц ей крови,
И какъ снгъ представь блу.
Проведи дугами брови
По высокому челу.
Не сведи одну съ другою,
Не разставь ихъ межъ собою,
Сдлай хитростью своей,
Какъ у двушки моей.
Ломоносовъ, въ отвт на предложеніе Анакреоново, обращается къ художнику съ другою мыслью и предлагаетъ ему изобразить его возлюбленную матъ. Эта мать — Россія. Ломоносовъ говоритъ:
Изобрази Россію мн:
Изобрази ей возрастъ зрлой,
И видъ въ довольствіи веселой,
Отрады ясность по челу,
И вознесенную главу.
* * *
Потщись представить члены здравы,
Какъ должны у богини быть,
По плечамъ волосы кудрявы
Признакомъ бодрости завить.
Огонь вложи въ небесны очи
Горящихъ звздъ въ средин ночи,
И брови выведи дугой,
Что кажетъ посл тучъ покой.
* * *
Возвысь сосцы млекомъ обильны,
И чтобъ созрвша красота
Являла мышцы, руки сильны,
И полны живости уста
Въ бесд бъ важность общали
И такъ бы слухъ вашъ ободряли,
Какъ чистый голосъ лебедей,
Коль можно, хитростью твоей.
* * *
Однь, однь ее въ порфиру,
Дай скипетръ, возложи внецъ,
Какъ должно ей законы міру
И распрямъ предписать конецъ.
О, коль изображенье сходно,
Красно, любезно, благородно!
Великая промолви Мать
И повели войнамъ престать!
Ломоносовъ былъ въ новой Россія еще древнимъ русскимъ человкомъ, и не могъ въ своей поэзіи воспвать личныхъ своихъ чувствъ красавицамъ чувственнымъ, а приносилъ ихъ въ жертву великой общин своего народа, которую называлъ своею матерью,— Россіи.
Вотъ съ какой точки зрнія взглянемъ мы на его государственную лирику, и тогда предстанетъ намъ ясно все богатство ея содержанія. Здсь на первомъ план мы встртимъ это монументальное, исполинское изображеніе Россіи, изваянное пластическимъ словомъ Ломоносова:
Въ поляхъ, исполненныхъ плодами,
Гд Волга, Днпръ, Нева и Донъ
Своими чистыми струями
Шумя, стадамъ наводятъ сонъ,
Сидитъ и ноги простираетъ
На степь, гд Хину отдляетъ
Пространная стна отъ насъ,
Веселый взоръ свой обращаетъ,
И вкругъ довольство исчисляетъ,
Возлегши локтемъ на Кавказъ.
Этотъ исполинскій образъ Россіи, локтемъ опершейся на Кавказъ, свидтельствующій особенную силу пластическаго слова въ Ломоносов, невольно напоминаетъ намъ мраморное, колоссальное изваяніе Нила, усянное младенцами-народами, которые онъ питаетъ. Его совершили Римляне во времена своей славы, когда завоевали Египетъ. Оно украшаетъ одну изъ залъ Ватикана.
Неизмримость пространства, занимаемаго Россіею, такъ изображаетъ Ломоносовъ, обращаясь къ солнцу:
Въ Россійской ты держав всходишь
Надъ нею дневный путь проводишь
И въ волны кроешь пламень свой.
A вотъ картина изобилія русской природы, особенно хлбородной:
Хребты волей прекрасныхъ, тучныхъ,
Гд Волга, Донъ и Днпръ текутъ,
Длъ послухи Петровыхъ звучныхъ,
Съ весельемъ поминая трудъ,
Теб обильны движутъ воды,
Теб, Монархъ, плодятъ народы,
Несутъ довольство всхъ потребъ,
Что воздухъ и вода рождаетъ,
Что мягкая земля питаетъ,
И жизни главну крпость хлбъ.
Среди городовъ русскихъ возвышается Москва. Вотъ какъ сочувственно Ломоносовъ изображаетъ ее:
Москва, стоя въ средин всхъ,
Главу великими стнами
Внчанну взводитъ къ высот,
Какъ кедръ межъ низкими древами,
Пречудна въ древней красот.
Новую столицу Ломоносовъ славитъ особенно за ея прекрасную Неву.
Державные двигатели историческихъ судебъ Россіи нердко являются въ одахъ Ломоносова: Дмитрій Донской, Іоаннъ III, Іоаннъ IV, Михаилъ, Алексй, и особенно Петръ, какъ его любимый герой, какъ насадитель науки въ Россіи. Эти явленія можно сравнить съ тнями воинственныхъ героевъ въ поэмахъ Оссіановыхъ, которыя проносятся въ облакахъ. Иногда отверзутся небеса, и герои вступаютъ въ бесду между собою: такъ, напримръ, Іоаннъ Грозный съ Петромъ въ самой первой од. Иногда раздается изъ облаковъ громозвучный голосъ Петра. За Петромъ слдуетъ Елисавета, любимая его дочь. Она родилась въ годъ Полтавской битвы. Петръ получилъ извстіе о ея рожденіи, когда праздновалъ въ Москв свою славную побду.
Тогда отъ радостной Полтавы
Побды русской звукъ гремлъ,
Тогда не ногъ Петровой славы
Вмстить вселенныя предлъ,
Тогда Вандалы побжденны
Главы имли прекловенны
Еще при пеленахъ твоихъ….
Елисавета была русская красавица на русскомъ престол. Ломоносовъ такъ восплъ ея голубые глаза:
Въ теб прекрасный домъ создали
Души великой небеса,
Свое блистанье изліяли
Въ твои пресвтлы очеса….
Она была мастерица здить верхомъ. Въ одной изъ одъ встрчаемъ изображеніе императрицы на рзвомъ скакун:
Коню бжать не воспрещаютъ
Ни рвы, ни частыхъ втвей связь:
Крутитъ главой, звучитъ браздами,
И топчетъ бурными ногами,
Прекрасной всадницей гордясь!
Но особенно славитъ поэтъ въ цариц кроткій духъ, побудившій ее къ уничтоженію смертной казни, и влагаетъ ей въ уста такія слова:
Моей державы кротка мочь
Отвергнетъ смертной казни ночь:
Владть хочу зефира тише,
Мои вс мысли и залогъ
И воля данная мн свыше
Въ уста прощенье, въ сердце Богъ!
Славитъ лирикъ неизмримыя физическія силы Россіи, славитъ и ея воинскіе подвиги. Въ одахъ его встрчаемъ Донскую битву, завоеваніе Казани и Астрахани, взятіе Азова, Полтавскую побду, взятіе Хотина, Семилтнюю войну и сдачу намъ Берлина. Но выше всхъ военныхъ длъ Ломоносовъ полагаетъ мирное призваніе Россіи водворять повсюду тишину, и среди ея распространять науки и просвщеніе:
И выше какъ военный звукъ
Поставить красоту наукъ.
——
Отъ той Европа ожидаетъ
Чтобъ въ ней возставленъ былъ покой.
——
Россійска тишина предлы превосходитъ,
И льетъ избытокъ свой въ окрестныя страны:
Воюетъ воинство твое противъ войны,
Оружіе твое Европ миръ приводитъ.
Государство, наслаждающееся тишиною и спокойно развивающее свои внутреннія силы,— любимая мечта поэта. Вотъ дв такія строфы изъ одъ 8-й и 9-й:
Царей и царствъ земныхъ отрада,
Возлюбленная тишина,
Блаженство селъ, градовъ ограда,
Коль ты полезна и красна!
Вокругъ тебя цвты пестрютъ
И класы на поляхъ желтютъ,
Сокровищъ полны корабли
Дерзаютъ въ море за тобою,
Ты сыплешь щедрою рукою
Свое богатство по земли.
——
Да движутся свтила стройно
Въ предписанныхъ себ кругахъ,
И рки да текутъ спокойно
Въ теб послушныхъ берегахъ,
Вражда и злость да истребится,
И огнь и мечь да удалится
Отъ странъ Твоихъ и всякій вредъ,
Весна да разсмется нжно,
И ратай въ нивахъ безмятежно
Сторичный плодъ да соберетъ.
Это богатое патріотическое содержаніе государственной лирики Ломоносова, подобно какъ Пиндарово, усяно множествомъ отдльныхъ мыслей, которыя связываютъ его въ одно органическое цлое. Эти мысли являются иногда въ вид поэтическихъ образовъ, взятыхъ изъ природы: то рки, несущей воды къ морю, то Этны, извергающей лаву, то роя пчелъ, вылетающихъ въ луга, усыпанные цвтами. Иногда же он являются въ вид глубокихъ размышленій: такова мысль о необходимости войны, которая назначена къ тому, чтобы оживлять народы къ дятельности противъ вреднаго для нихъ застоя.
Необходимая судьба
Во всхъ народахъ положила,
Дабы военная труба
Унылыхъ къ бодрости будила,
Чтобъ въ ндрахъ мягкой тишины
Не зацвли водамъ равны,
Что вкругъ защищены горами,
Дубровой, неподвижны спятъ,
И подъ лнивыми листами
Презрнныхъ производятъ гадъ.
Лирикъ преимущественно почерпаетъ такія сочувственныя размышленія изъ главной мысли своей жизни — науки, Онъ указываетъ на общее назначеніе паукъ въ жизни человческой словами Цицерона:
Науки юношей питаютъ,
Отраду старымъ подаютъ,
Въ счастливой жизни украшаютъ,
Въ несчастной случай берегутъ,
Въ домашнихъ трудностяхъ успха,
И въ дальнихъ странствахъ не помха.
Науки пользуютъ везд:
Среди народовъ и въ пустын,
Въ градскомъ шуму на един,
Въ поко сладки и въ труд.
Эпоха преобразованій Петра иметъ для Ломоносова особенное значеніе потому, я-то съ нея началось введеніе наукъ въ Россіи:
Тогда божественны науки
Чрезъ горы, рки и моря,
Въ Россію простирали руки
Къ сему монарху, говоря:
‘Мы съ крайнимъ тщаніемъ готовы
Подать въ Россійскомъ род новы
Чистйшаго ума плоды’.
Монархъ къ себ ихъ призываетъ,
Уже Россія ожидаетъ
Полезны видть ихъ труды.
Похвалы Елисавет сосредоточены преимущественно въ томъ, что она назначена
Златой наукамъ вкъ возставить.
При вступленіи на престолъ Екатерины II, Ломоносовъ восклицаетъ:
Науки, нын торжествуйте!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Скажите, что для просвщенья
Повсюду утвердитъ ученья,
Создавъ прекрасны храмы вамъ.
Онъ предсказываетъ, что она превзойдетъ Петра тми длами,
Въ чемъ власть господствуетъ ума:
По ясныхъ званія восходахъ,
Въ повренныхъ теб народахъ
Невжества исчезнетъ тьма.
Онъ ненавидитъ односторонность Китая, окруженнаго толстыми стнами и вмвяющаго въ ничто остальной свтъ,
Не зная, что обширны силы
Безъ храбраго искусства гнилы,
Какимъ Европы край цвтетъ.
Вотъ почему, съ восторгомъ любви къ просвщенію, онъ призываетъ науки природы въ отечество для изслдованія тхъ богатствъ, которыми она его подарила:
О вы, счастливыя науки
Прилежны простирайте руки
И взоръ до самыхъ дальнихъ мстъ.
* * *
Пройдите землю и пучину,
И степи и глубокій лсъ,
И нутръ Рифейскій и вершину,
И саму высоту небесъ.
Каждой наук поэтъ задаетъ особенную задачу въ Россіи, и между прочимъ вотъ какой урокъ данъ механик:
Наполни воды кораблями,
Моря соедини рками,
И рвами блата изсуши,
Военны облегчи громады,
Петромъ основанные грады
Подъ скиптромъ Дщери соверши.
Но Ломоносовъ занимался науками не съ эгоизмомъ тхъ современныхъ ученыхъ, которые довольствуются или кабинетнымъ знаніемъ наукъ, удовлетворяющимъ ихъ собственной личной жажд знанія, или унижаютъ науку, по выраженію Шиллера, до той коровы, которая кормитъ ихъ своимъ масломъ. Нтъ, Ломоносовъ любилъ науку не для себя только, а для своего народа и отечества. Онъ желалъ, чтобы она сдлалась собственностью всхъ даровитыхъ согражданъ, и такія рчи обращалъ къ молодымъ ученымъ своего времени:
О, вы, которыхъ ожидаетъ
Отечество отъ недръ своихъ,
И видть таковыхъ желаетъ,
Какихъ зоветъ отъ странъ чужихъ,
О, ваши дни благословенны!
Дерзайте нын ободренны
Раченьемъ вашимъ показать,
Что можетъ собственныхъ Платоновъ
И быстрыхъ разумомъ Невтоновъ
Россійская земля рождать.
Въ этихъ словахъ ученый и поэтъ сливаются въ одно съ гражданиномъ. Да, это былъ ученый цльный, а не половинный. Идея науки пронизала его насквозь, но не отршала ни отъ вры, ни отъ жизни, ни отъ поэзіи, ни отъ отечества, ни отъ народа. Чувство гражданина, то самое чувство, которое въ древнія времена одушевляло у насъ Пожарскихъ и Мининыхъ, внушило Ломоносову слдующія вдохновенныя строфы къ иноземцамъ, когда они, передъ восшествіемъ на престолъ Екатерины II, вздумали посягнуть на коренныя основы жизни русскаго народа:
A вы, которымъ здсь Россія
Даетъ уже отъ древнихъ лтъ
Довольства вольности златыя,
Какой въ другихъ державахъ нтъ,
Храня къ своимъ сосдямъ дружбу
Позволила по вр службу
Безпреткновенно приносить:
На толь склонились къ вамъ монархи
И согласились іерархи,
Чтобъ древній нашъ законъ вредить?
* * *
И вмсто, чтобъ вамъ быть межъ нами
Въ предлахъ должности своей,
Считать насъ вашими рабами
Въ противность истины вещей?
Искусство ныншне доводомъ,
Что было надъ Россійскимъ родомъ
Умышленно отъ вашихъ главъ
Къ попранью нашего закона,
Россійскаго къ паденью трона,
Къ рушенію народныхъ правъ.
* * *
Обширность нашихъ странъ измрьте,
Прочтите книги славныхъ длъ,
И чувствамъ собственнымъ поврьте:
Не вамъ подвергнуть нашъ предлъ.
Исчислите тьму сильныхъ боевъ,
Исчислите у насъ героевъ
Отъ земледльца до царя,
Въ суд, въ полкахъ, въ моряхъ и въ селахъ,
Въ своихъ и на чужихъ предлахъ,
И у святаго алтаря.
Гражданинъ, сказавшій такія строфы, имлъ полное право подавать высокія назиданія правителямъ судебъ народныхъ, и вотъ что они слышали изъ устъ Ломоносова:
Услышьте, судіи земные,
И вс державные главы:
Законы нарушать святые
Отъ буйности блюдитесь вы,
И подданныхъ не презирайте,
Но ихъ пороки исправляйте
Ученьемъ, милостью, трудомъ.
Вмстите съ правдою щедроту,
Народну наблюдайте льготу,
То Богъ благословитъ вашъ домъ.
Въ этой строф мы встрчаемъ одну изъ любимыхъ мыслей Ломоносова,— о народной льгот. Онъ вынесъ ее изъ крестьянскаго быта, и остался ей вренъ до конца жизни.
Мысль и чувство составляютъ два существенныхъ элемента лирической поэзіи, какъ боле субъективной. Изъ этихъ элементамъ то въ въ лирик Ломоносова господствуетъ первый — мысль. Такое явленіе согласно было съ его особеннымъ призваніемъ къ наук. Лирику Ломоносова можно справедливо назвать размышляющею, философскою. Этотъ элементъ находимъ во всхъ его произведеніяхъ, къ какому бы роду они мы относились.
Изъ художественныхъ элементовъ поэзіи, какъ искусства слова, господствуетъ въ Ломоносов элементъ пластическій, ваятельный. Его слово можно сравнить съ рзцомъ художника. Въ его одахъ, надписяхъ, поэмахъ, трагедіяхъ, посланіи, везд разсяны эти образы, какъ бы изваянные изъ русскаго слова рзцомъ искуснаго мастера. Такое преобладаніе пластическаго элемента первоначальной поэзіи русской, ея художественнаго періода — явленіе вполн правильное, законное, а потому весьма осязаемое. Изъ элементовъ изящнаго, развиваемыхъ Ломоносовымъ, преобладаетъ элементъ высокаго. Вспомнимъ-ли звздное небо,или Россію,опершуюся локтемъ на Кавказъ, или переложеніе изъ Іова,— везд видимъ тому подтвержденіе. И это опять-таки явленіе правильное: поэзія, какъ и природа, начинаетъ высокими созданіями, свтило въ неб, океанъ и горы на земл, предшествуютъ растеніямъ и цвтамъ.
Россія, въ лиц Императора Николая Павловича, почтила Ломоносова памятникомъ, воздвигнутымъ въ г. Архангельск. Но Русскій народъ давно уже почтилъ его памятникомъ особаго рода, увковченнымъ въ пословиц: уменъ какъ Ломоносовъ.

ЛЕКЦІЯ 8

Въ поэзіи Ломоносова одно обстоятельство особенно замчательно: это — отсутствіе сатирическаго элемента. Незначительное исключеніе составляютъ лишь немногія эпиграммы и рукописная ода на бороду. Послдняя послужила источникомъ многихъ непріятностей для автора. Тредьяковскій за нее упрекалъ Ломоносова даже въ безбожіи.
Дятельность творца русской науки была весьма многостороння. Онъ извстенъ, между прочимъ, введеніемъ у насъ мозаики. Мозаиковая икона Спасителя, произведеніе Ломоносова, украшаетъ торжественную залу Московскаго университета. Первый проектъ университета начертанъ, по желанію Шувалова, Ломоносовымъ. Мысль его при этомъ согласовалась съ огромными размрами нашего отечества: онъ желалъ колоссальнаго зданія науки въ сердц Россіи, но мысли этой суждено осуществиться разв еще въ будущемъ. Въ Московскомъ университет могла исполниться лишь одна любимая мысль его: вручить науку въ руки людей русскихъ, что и началось тогда же: Поповскій и Барсовъ, первые русскіе профессоры въ Москв, были учениками Ломоносова.
Современникомъ Ломоносова въ русской литератур былъ Александръ Петровичъ Сумароковъ (1718—1777). Еще до Петра Великаго укоряли Русскихъ въ подражательности иностранцамъ и такъ называемомъ чужебсіи. Когда же Петръ распахнулъ настежь двери всему иностранному, эта страсть къ чужому дошла до какого-то кумиропоклоненія. Хотя ей противодйствовали въ словесности вс т, на чел которыхъ сіяла печать оригинальнаго генія, но за то т, которые были слабе и бездарне, увлекались этою страстію до послдней крайности. Въ нихъ исчезало и народное, и личное достоинство. Примромъ-тому служитъ Сумароковъ. Онъ хотлъ быть и Расиномъ, и Лафонтеномъ, и Ж.Б. Руссо, но всего боле господиномъ Вольтеромъ, какъ его тогда называли. Вольтеръ для Сумарокова былъ какимъ-то идоломъ. Онъ обожалъ его, преклонялся предъ нимъ и коверкалъ его на свой ладъ.
Сумароковъ писалъ во всхъ родахъ и видахъ поэзіи, отъ крупныхъ до самыхъ мелкихъ, и ни въ одномъ почти изъ нихъ не вышелъ изъ границъ посредственности. Но за нимъ осталось въ памяти Русскихъ почетное имя основателя русскаго театра. Воспитанникъ сухопутнаго шляхетскаго кадетскаго корпуса, основаннаго при Анн Іоанновн, онъ сочинялъ трагедіи первоначально для своихъ младшихъ товарищей, которые были и первыми ихъ актерами. Кадетскій корпусъ послужилъ у насъ колыбелью классической французской трагедіи. Княжнинъ, зять Сумарокова, и Озеровъ, ученикъ Княжнина, получили образованіе также въ кадетскомъ корпус.
Трагедія Сумарокова по вншней форм была жалкимъ подражаніемъ трагедіямъ Корнеля, Расина и Вольтера. Имена героевъ ихъ большею частію заимствованы изъ первоначальной русской исторіи, но одни только имена. Было внутреннее содержаніе въ трагедіяхъ, изображавшее благородныя личныя чувства западнаго рыцарства. Такъ, трагедія Хоревъ вся дышала чувствомъ любви къ отечеству, въ Синав и Трувор изображается долгъ меньшаго брата, въ Семир, обязаной успхомъ таланту актрисы Троепольской — долгъ сестры. Этимъ олицетвореніемъ чувствъ славы, чести, любви трагедія Сумарокова принесла въ свое время не малую пользу воинамъ питомцамъ кадетскаго корпуса, между которыми считались: князь Репнинъ, князь Прозоровскій, графъ Панивъ, графъ Каменскій, графъ Румянцовъ-Задунайскій и друг. Суворовъ хотя не воспитывался въ корпус, но часто посщалъ его и участвовалъ трудами въ засданіяхъ литературнаго общества, которое основали кадеты. Изъ корпуса-же вышли: Херасковъ, Елагинъ, Свистуновъ, Мелиссино.
Но созданный кадетами театръ не сдлался достояніемъ русскаго общества и народа, ограничившись стнами корпуса. Истинная колыбель народнаго русскаго театра — въ Ярославл, на берегахъ Волги. Въ то время, какъ Сумароковъ писалъ свои трагедіи для корпуса, актеры ихъ готовились въ Ярославл, гд собственно былъ основавъ русскій театръ купцомъ едоромъ Григорьевичемъ Волковымъ, первымъ даровитымъ русскимъ творцомъ-актеромъ. Но къ чести питомцевъ корпуса должно сказать, что игра ихъ, и особенно кадета Бекетова, имла значительное вліяніе на Волкова. Около него образовались Дмитревскій и Шумскій, первый изъ которыхъ былъ также ученикомъ извстныхъ въ то время трагиковъ Гаррика и Лекена. Первою актрисою, которая ршилась пренебречь тогдашнимъ общественнымъ предразсудкомъ и выбрала сцену, была Мусина-Пушкина. О талант Троепольской, вызывавшей слезы современниковъ, долго хранились преданія. Русскій театръ, какъ государственное учрежденіе, начался въ 1756 г. Первымъ директоромъ его въ Москв былъ Сумароковъ, но недолго, казенные директоры, въ видахъ успха театра, должны были вскор уступить мсто частнымъ лицамъ.
Сумароковъ пережилъ почти вс свои трагедіи, за исключеніемъ одной, которая и по смерти его еще долго оставалась на сцен. Трагедія эта — Лжедимитрій. Въ содержаніи и искусств слабе другихъ, успхомъ своимъ она обязана была обилію либеральныхъ псенъ въ ней. Прочтемъ отрывки.
Димитрій.
Все Божье и мое!
Георгій.
Себ я свой-ли самъ?
Димитрій.
И ты принадлежишь Царю и Небесамъ,
A будучи моимъ, своимъ себя не числи.
Георгій.
Моя-ль во мн душа, кровь, сердце, умъ и мысль?
Димитрій.
То все не для тебя въ теб сотворено,
Но Богу то и мн совсмъ покорено.
Георгій.
Но Богъ свободу далъ своей послдней твари,
Такъ могутъ-ли то взять законно государи?
Въ другомъ мст Лжедимитрій, изображающія гнуснаго тирана, говоритъ:
Не для народовъ я, народы для меня!
и еще въ другомъ мст:
Россійскій я народъ съ престола презираю.
Сумарокову суждено было видть паденіе его трагедіи Синавъ и Труворъ, это совершилось въ Москв, въ 1770 году. Москва всегда проявляла особенное стремленіе къ простот я естественности въ искусств сценическомъ. Не мудрено, что московскому обществу скоро опротивли т западныя ходули, на которыхъ стояли трагедіи Сумарокова. Тогдашняя молодежь перевела слезную драму Бомарше Евгенію, которую дали на театр и публика приняла съ восторгомъ. Сумароковъ взбсился на безвкусіе публики и жаловался въ письм къ Вольтеру. Переводчика назвалъ онъ гд-то безграмотнымъ подьячимъ. Поднялась литературная буря на Сумарокова, составился заговоръ: положили освистать Синава и Трувора. Въ заговор участвовалъ содержатель театра, итальянецъ Бельмонти: онъ уврялъ московскаго главнокомандующаго, графа Салтыкова, что публика желаетъ непремнно видть на сцен Синава и Трувора. Сумароковъ, узнавъ о заговор, противился представленію, но враждебная партія побдила: трагедія была дана и — освистана. Сумароковъ жаловался письменно императриц Екатерин, не щадя и Салтыкова, говоря, что ему поручена Москва, а не музы, что Сумароковъ — подданный императрицы, а не его, хотя онъ и кричить: ‘я такъ хочу и такъ приказываю!’. Императрица отвчала Сумарокову: ‘Мн всегда пріятне будетъ видть представленіе страстей въ вашихъ драмахъ, нежели читать ихъ въ письмахъ’. Съ тхъ поръ жизнь Сумарокова была однимъ продолжительнымъ паденіемъ. Онъ дошелъ до такого униженія своихъ трагедій, что вздумалъ составить изъ ихъ стиховъ любовную гадательную книжку и пустилъ ихъ на конфектные билетцы.
Сумароковъ былъ и лирикомъ во всхъ родахъ. Не смотря на преданность Вольтеру, онъ неутомимо перелагалъ въ стихи псалмы, церковныя стихиры и молитвы. Но въ его торжественныхъ одахъ наиболе замчательны т, которыя онъ называлъ вздорными и въ которыхъ пародировалъ оды Ломоносова, выставляя въ смшномъ вид ихъ высокопарность. Замчательно, что Сумароковъ былъ родоначальникомъ оды-сатиры, впослдствіи такъ широко развитой Державинымъ. Сюда относится его остроумная ода отъ лица лжи, смло обличавшая современный во рокъ. Вотъ стихи изъ нея:
Падите, смертны, предо мною,
Великая богиня я….
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я ложь: вы скажете безспорно,
Колико стало мн покорно
Мущинъ, ребятъ, двицъ и бабъ:
Они мн почести сугубятъ:
Одни меня скоты не любятъ,
A въ людяхъ рдкой мн не рабъ.
Сумароковъ вообще имлъ большое призваніе къ сатирическому роду поэзіи. Отъ природы одаренный остроуміемъ, которое было еще воспитано вліяніемъ французской литературы, онъ принялся, однако, за сатиры уже поздно, посл своихъ неудачъ драматическихъ. Оттого сатира его дка я исполнена личной желчи. Въ ней преслдовалъ онъ дворянскую спесь и чванство, лихоимство, плохое римоплетство, плутовство всякаго рода и слпую страсть нашу къ французскому языку. Сатиры его служили отвтомъ его врагамъ на брань ихъ, и онъ съ гордостію говорилъ имъ:
Невжи какъ хотятъ пускай бранятъ меня,
Ихъ тсто никогда въ сатиру не закиснетъ,
A брань вы у кого на вороту не виснетъ.
Въ сатирахъ Сумарокова встрчаются иногда стихи очень мткіе. Вотъ отрывокъ изъ сатиры на предразсудки рода:
Ты честью хвалишься, котора не твоя:
Будь пращуръ мой Катонъ, но то Катонъ — не я.
На что о праддахъ такъ много ты хлопочешь,
И спесью дуешься! будь правнукъ чей ты хочешь:
Родитель твой былъ Пирръ и Ахиллесъ твой ддъ,
Но если ихъ кровей въ теб и знака нтъ,
Какого ты осла почтить себя заставишь?
Твердя о нихъ, себя ты пуще обезславишь:
Такой-ли, скажутъ, плодъ являетъ намъ та кровь!
Посянъ ананасъ, родилася морковь.
Притчи или басни Сумарокова долго оставались въ памяти его современниковъ. Только образцы Хемницера, Дмитріева и Крылова могли ослабить ихъ славу. Басня Фебъ и Борей жила долго и посл Сумарокова. Приведемъ небольшую притчу, чтобы дать понятіе о его остроуміи:
Ученый и богачъ.
Разбило судно,
Спасаться трудно,
Жестокій втръ, жесточе какъ палачъ,
Спаслись однако тутъ ученый и богачъ.
Ученый разжился, богатый въ гор:
Наука въ голов, богатство въ мор. .
Комедіи Сумарокова гршатъ наиболе недостаткомъ комическаго языка, котораго у насъ еще не существовало. Для созданія его нуженъ былъ талантъ выше Сумароковскаго,— талантъ Фонвизина. Но Сумароковъ двумя стихами выразилъ очень врную мысль о комедіи:
Одно-ли дурно то на свт, что гршно?
И то не хорошо, что глупостью смшно.
Въ комедіяхъ Сумароковъ облячалъ лицемріе и ханжество русскихъ святошъ, грабительства опекуновъ и лихоимцевъ, сочинителей пасквилей и модныхъ петиметровъ съ французскимъ языкомъ. Онъ не умлъ еще схватывать жизнь нравовъ русскаго общества, не имлъ комическаго стиля, во должно отдать ему справедливость, что онъ далъ многіе намеки для будущихъ комиковъ. Комедія его осталась не безъ преданій и для самаго Фонвизина. Въ ней встрчаемъ иногда благородные намеки на современныя явленія общества. Такъ, напримръ, онъ обратилъ вниманіе на дочерей славнаго вашего академика Крашенинникова, описателя Камчатки: он жили въ горькой нищет и ходили въ крашенин, по выраженію Сумарокова.
Сумароковъ былъ, можно сказать, и первымъ русскимъ публицистомъ. Въ статьяхъ своихъ онъ обсуждалъ многіе вопросы высокой общественной важности. Таковы его предложенія: о необходимости привести русскіе законы къ единству, гд въ первый разъ подана мысль о Свод законовъ, объ учрежденіи хлбныхъ магазиновъ, о государственномъ совт, объ обществ къ сохраненію силы и чистоты россійскаго слова, и проч. Кром того въ его сочиненіяхъ разсяно множество благородныхъ мыслей о наукахъ, правосудіи, воспитаніи.
Много вредило таланту Сумарокова его непомрное самолюбіе и высокомріе. Онъ воображалъ себя такимъ полнымъ и единственнымъ властелиномъ русской литературы, что писалъ императриц Екатерин: ‘Авторъ въ Россіи не только по театру, но и по всей поэзіи я одинъ, ибо я сихъ римотворцевъ, которые своими сочиненіями давятъ Парнассъ, піитами не почитаю’. Въ томъ-же письм онъ говоритъ: ‘Кром моихъ драмъ, ни трагедій, ни комедій во сто лтъ еще въ Россіи не будетъ’. Такое самолюбіе не мшало ему, однако, отъ трагедій и комедій переходить къ конфектнымъ билетцамъ, которыми онъ также угощалъ русскую публику.
Въ русской лирик средину между Ломоносовымъ и Державинымъ занималъ Василій Петровичъ Петровъ (1736—1800).
Уроженецъ Москвы, сынъ священника, онъ былъ питомцемъ Заиконоспасской академіи. Графъ Г. Г. Орловъ представилъ его императриц Екатерин. Потемкинъ любилъ въ немъ умнаго собесдника. Довольно долго Петровъ жилъ въ Англіи. При Екатерин онъ былъ ея секретаремъ, чтецомъ и библіотекаремъ. Послдніе годы жизни провелъ онъ въ сельскомъ уединеніи.
Древніе поэты, особенно латинскіе, а также и англійскіе, воспитали музу Петрова. Онъ перевелъ александрійскимъ стихомъ Энеиду Вергилія, довольно тяжело, но проложилъ тмъ путь для переводовъ Кострова и Мерзлякова. Въ проз перевелъ онъ Мильтоновъ Потерянный рай, эта книга и до сихъ поръ одно изъ любимыхъ чтеній нашего простаго народа.
Ода Петрова имла характеръ государственный, и отзывалась на многія образовательныя учрежденія Екатерины. Но особенно прославилась его ода на Чесменскую побду. Своею формою она отступаетъ отъ оды Ломоносова и иметъ въ себ что-то боле пиндарическое. Пластическая стихія также выступаетъ въ одахъ Петрова, какъ и у Ломоносова, но не всегда удачно. Такъ, въ од на взятіе Очакова, вс рки Россіи приходятъ къ Днпру и онъ ведетъ ихъ на свой лиманъ, чтобы показать имъ торжество Русскихъ. Петровъ очень изобилуетъ мыслями, но съ нимъ можно согласиться, когда онъ самъ такъ выражается объ этихъ мысляхъ:
Он въ моей глав, какъ въ царств мертвыхъ тни,
Тснятся, давятся, копошатся, кишатъ,
И сами выскочить изъ тьмы на свтъ хотятъ,
Да тутъ какая-то лпить ихъ есть уловка:
Вотъ это только мн велика остановка! —
Много повредила языку Петрова славяно-церковная стихія. Онъ не уметъ отдлять ее отъ русской и слишкомъ употребляетъ во зло. Конечно, это было вліяніе духовной академіи, гд онъ былъ исключительно воспитавъ.
Правъ былъ Гоголь, когда въ своемъ письм о русскихъ поэтахъ сказалъ, что наши лирики были одарены духомъ пророчества. Это подтверждается многими доказательствами. Въ одахъ Ломоносова находимъ предсказаніе объ Амур, которое исполнилось лишь за нашихъ глазахъ:
Мы даръ твой до небесъ прославимъ,
И знакъ щедротъ твоихъ поставимъ,
Гд солнца всходъ и гд Амуръ
Въ зеленыхъ берегахъ крутится,
Желая паки возвратиться
Въ твою державу отъ Манжуръ.
Петровъ, воспвая рожденіе императора Александра, говорилъ:
Ему поклонятся языки,
Его почтутъ земны владыки.
У него же есть предсказаніе о томъ, какъ Россія должна когда-нибудь стать во глав всего славянскаго племени и какое мсто должны занять въ этомъ хор славянскихъ народовъ Поляки. Это сказано въ од его на присоединеніе Польскихъ областей къ Россіи (1793). Въ ней видно, какъ смотрли мыслящіе умы наши на соединеніе Польши съ Россіею. Въ этомъ событіи они видли зародышъ полнаго союза славянскихъ племенъ, въ глав котораго должна, по своему историческому призванію, стоять Россія. Прочтемъ этотъ отрывокъ:
Пріидетъ нкогда то время,
Днпръ если можетъ что проречь,
Въ которо все Славянско племя
Въ честь Норда препояшетъ мечъ.
Россъ будетъ тлеси главою,
Тронувъ свой родъ побдъ молвою.
Онъ каждый въ расточеньи членъ
Собравъ въедино совокупитъ,
И твердъ родствами гордо ступитъ
Межъ всхъ въ подсолнечной колнъ.
* * *
Но вамъ, наперсники Россіи,
Поляки, первородства честь,
Вы дни предупредили сіи:
Вамъ должно прежде всхъ разцвсть.
Ставъ съ Россомъ вы въ одномъ состав,
Участвуйте днесь первы въ слав,
Въ блаженств, въ имени его.
Сколь въ древности велики были,
Которы Римлянами слыли,
Днесь имя Россовъ таково.
Такъ понималъ Петровъ возможность соединенія Россіи и Польши въ общей иде ихъ первороднаго славянства. Но съ тмъ вмст, видя междоусобицы Польши и влеченіе ихъ къ Французамъ, онъ такъ выражался о Полякахъ:
Безъ постороннія опеки
Они табунъ, не человки.
У насъ признаютъ въ Петров только лирика, и то по одной его од на Чесменскую побду, но ни мало не обращаютъ вниманія на его посланія, обильныя сильною сатирическою стихіею. Эти посланія обращены были къ графу Орлову, Потемкину, къ другу Петрова Силову и къ императриц Екатерин. Въ нихъ видно вліяніе отчасти Горація, но еще боле дидактическихъ поэтовъ Англіи, напримръ, Попа. Петровъ нападалъ въ нихъ особенно на русское бездйствіе и на русскую лнь и сильно поражалъ предразсудки дворянской спеси. Это демократическое направленіе вашихъ старинныхъ поэтовъ — почти общая ихъ черта. Вотъ отрывокъ изъ посланія Петрова къ Г. И. Силову:
И ты, что высоко свою вздымая бровь,
Кричишь: молчите вс, во мн дворянска кровь,
Не полагайся ты безъ мры на породу,
Вдь мы не лошади, не разнаго приплоду,
Аравской, правда, конь жарча, де, другихъ,—
Но ты не конь, отмнъ не кажешь намъ такихъ.
Иль мнишь, за душу паръ вложенъ въ простолюдина,
Во мсто крови дегть, и вмсто сердца льдина?
Увы, по сихъ ты поръ невжества во тьм,
Дачъ иного у тебя, а пустоши въ ум.
Скажи, почто твоимъ людьми не слыть крестьянамъ?
Архангелу ты свой, не ровня обезьянамъ?
Чего для, сосунокъ природы дорогой,
Ты чувствуешь въ ней мать, всякъ мачиху другой?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но чмъ виновны мы, какіе въ насъ грхи?
Не то-ли что бабки насъ простыя повивали,
И алогубыхъ нимфъ отцы не призывали?
Своими матери кормили насъ грудьми,
Не ужь-то для сего не можно быть людьми?
Что вотчинъ нтъ у васъ, какое то безчестье?
Доброта лучшее во всхъ земляхъ помстье.
Что въ томъ, что у тебя орда велика слугъ?
Но много ль показалъ отечеству заслугъ?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не срамъ ли, коль тебя порода къ сану близитъ,
A поведеніе до челядинцовъ низитъ,
Иль, ежели, чему стыжуся врить я,
Душъ много за тобой, а хуже всхъ твоя?
Переходимъ къ писателю, жизнь и поэзія котораго олицетворяютъ идею правды. Этотъ писатель — Гавріилъ Романовичъ Державинъ. По всей справедливости, мы должны на немъ остановиться и сосредоточить вниманіе. Но чтобы лучше достигнуть цли, предложимъ первоначально планъ для изученія Державина и раздлимъ его на три части. Первую часть посвятимъ его жизни (1743—1816), для нея мы имемъ новые и самые полные матеріалы въ недавно изданныхъ Запискахъ Державина. Во второй части постараемся обозначить главныя черты Екатеринина вка изъ его произведеній, потому что рдко можно найдти поэта, въ которомъ такъ подробно отражалась бы современная ему жизнь, какъ въ Державин. Въ третьей части изучимъ поэта.
Державинъ велъ свой родъ отъ мирзы Багрима, выхавшаго изъ татарской орды въ Россію. Одинъ изъ сыновей Багрима, Держава, былъ его старшимъ предкомъ въ Россіи, а онъ послднимъ его потомкомъ, Казань и Волга послужили ему колыбелью. Въ четырехъ стихахъ онъ самъ изобразилъ рзкими чертами свое поприще:
Кто велъ меня на Геликонъ?
Кто направлялъ мои шаги?
Не музъ витійственныхъ содомъ:
Природа, нужда и враги.
Въ дтств Державина встрчается черта, объясняющая, какъ въ самую раннюю пору могло зародиться въ немъ то чувство правды, которое впослдствіи созрло въ мысль, одушевившую его жизнь и поэзію. Онъ былъ еще трехъ лтъ, когда мать его, оставшись вдовою, должна была испытать вс муки тяжбы, отъ исхода которой завислъ для нея послдній и бдный кусокъ насущнаго хлба. Она должна была мучиться по мытарствамъ судовъ, умолять судей корыстныхъ, и Державинъ былъ трехлтнимъ свидтелемъ страданій и слезъ матери, Тогда-то, по его словамъ, зародилось въ немъ то смя правды, которому посл жизнь предложила почву, а поэзія извлекла отсюда лучшія свои вдохновенія.
Въ семейств Державина сохранилось преданіе, что первое слово, сказанное Державинымъ еще на рукахъ у кормилицы, при вид кометы, было: Богъ. Мать своими молитвами и чтеніемъ духовныхъ книгъ воспитала въ сын то религіозное чувство, которое позже подвергалось многимъ искушеніямъ, однако устояло и согрло его поэзію.
Новая Россія, преобразованная Петромъ, предложила для воспитанія генія Державина мене средствъ, нежели древняя для Ломоносова. Ссыльный нмецъ Іосифъ Розе содержитъ въ Оренбург пансіонъ. Здсь началось ученіе Державина. Онъ выучился нмецкому языку, и вотъ причина, почему лирики Германіи имли нкоторое вліяніе на его поэзію. Затмъ Казанская гимназія, учрежденная почти одновременно съ Московскимъ университетомъ и въ зависимости отъ него, приняла къ себ Державина, но не могла ему сообщить даже правильнаго знанія русскаго языка. Изъ способностей, которыя въ немъ тутъ обнаружились, замчательна склонность къ рисованію, которую онъ перенесъ впослдствіи и въ поэзію.
Слишкомъ рано окончилась школа для Державина. По обычаю того времени, еще по 17-му году онъ былъ уже солдатомъ Преображенскаго полка за отличные рисунки геометрическихъ фигуръ.
Довольно долго Державинъ несъ солдатскую службу. Забавными прибаутками въ римахъ на счетъ полковъ онъ веселилъ своихъ товарищей и писалъ отъ нихъ грамотки къ семействамъ, а они исполняли за него нкоторыя солдатскія обязанности. Въ коронацію императрицы онъ пожалованъ въ капралы. 1770 годъ памятенъ въ жизни Державина тмъ, что онъ совершилъ аутодафе надъ всмъ, что имъ было прежде написано: изъ оставшихся его стихотвореній самое раннее — Успокоенное невріе, которое относится къ 1771 году,
Во время пугачевскаго бунта, въ 1773 году, Державинъ состоялъ въ войск подъ начальствомъ Бибикова. Когда бунтъ былъ усмиренъ плномъ мятежника, Державинъ отдыхалъ у подошвы горы Читалагая и тутъ, въ 1774 году, написалъ пять замчательныхъ одъ. Въ числ ихъ встрчаемъ оду На знатность, которая передлана была посл подъ заглавіемъ Вельможа, и оду На смерть Бибикова, въ которой онъ въ первый разъ представилъ любимый свой идеалъ гражданина. Он были напечатаны въ 1776 г. подъ названіемъ Читалагайскихъ.
Съ этого года начинается гражданская дятельность Державина, которая, однако, шла незамтно, пока онъ не сталъ извстенъ Екатерин. Странно: Державинъ былъ уже авторомъ многихъ славныхъ одъ, между прочимъ: На смерть князя Мещерскаго, На рожденіе порфирароднаго Отрока и другихъ, а императрица еще о немъ не знала. Въ 1783 году княгиня Дашкова начала издавать журналъ Собесдникъ и въ день именинъ императрицы поднесла ей первый нумеръ этого журнала, на первой страниц котораго напечатана была Ода премудрой Киргизъ-Кайсацкой царевн Фелиц, писанная нкоторымъ татарскимъ мурзою, издавна въ Москв поселившимся, а живущимъ по дламъ въ С.-Петербург. Переведена съ арабскаго языка. Странно сочетаніе всхъ этихъ понятій. Россія — Орда, Киргизъ-кайсацкая царевна — Екатерина, Татарскій мурза — Державинъ. Императрица была тронута до слезъ одою и пожелала узнать имя автора. Сидя за обдомъ у своего начальника, онъ получилъ бумажный свитокъ съ надписью: ‘Изъ Оренбурга отъ Киргизской царевны Мурз Державину’. Въ свитк была прекрасная золотая табакерка, усыпанная брилліантами, и 500 червонныхъ. Державинъ показалъ подарокъ начальнику, и съ этой минуты пріобрлъ въ немъ врага. Начальникъ его говорилъ, что стихотворцы неспособны ни къ какому длу. Но Екатерина думала иначе. Съ этой поры начинается ея личное знакомство съ Державинымъ. Онъ два раза былъ губернаторомъ, сначала въ Олонецкой губерніи (1784), потомъ въ Тамбовской (1786). Въ первой задавались ему трудныя задачи. Такъ, генералъ-губернаторъ Тутолминъ поручилъ ему исполнить проектъ, составленный для безлсной екатеринославской губерніи, о разведеніи лсовъ въ Олонецкой губерніи, наполненной лсами непроходимыми. Затмъ Державину было поручено открыть уздный городъ Кемь въ такомъ мст, куда не было и дороги и гд трудно было найти священника для совершенія обряда при открытія городовъ. Державинъ исполнялъ все добросовстно, побждая препятствія, но рзко противился такимъ нелпостямъ, какъ предложенное ему разведеніе лсовъ въ лсной губерніи. Сверная природа представляла его воображенію богатую пищу, и здсь-то нашелъ онъ краски для изображенія водопада. Губернаторство въ Тамбов кончилось для него несчастно: онъ долженъ былъ подъ отвтомъ предстать въ московскій сенатъ, однако вышелъ чистымъ и правымъ посл шестилтнихъ нравственныхъ страданій.
Въ Петербург, чрезъ тогдашняго Фаворита Зубова, Державинъ поднесъ Екатерин свою новую оду, слабое подражаніе прежней, Изображеніе Фелицы, и снова пріобрлъ ея милость: назначенный статсъ-секретаремъ, онъ снова сблизился съ императрицей. По дламъ сената онъ нердко долженъ былъ ей читать промеморіи. Но тутъ-же, въ новомъ сближеніи, послдовало и разочарованіе. Поборникъ правды и закона, онъ смло и ршительно бралъ сторону невинныхъ: стоялъ за Якоби, который всми былъ тснимъ, и противъ Логинова, гремвшаго золотомъ. Державинъ замтилъ однако, что императрица оставалась совершенно равнодушною къ его искреннимъ исканіямъ правды, что вншняя европейская политика привлекала ее гораздо боле, чмъ внутреннее управленіе, что она желала боле славы, нежели блага и правды. Увлекаемая политическими замыслами, она не понимала иногда юридическихъ докладовъ Державина и нердко прерывала бесду съ нимъ внезапными откровеніями о томъ, что таилось въ глубин ея души. ‘Если бъ я правила 200 лтъ, то конечно вся Европа подчинилась-бы скипетру Россіи’, говорила она. Или: ‘Я не умру, пока не выгоню Турокъ изъ Европы, не усмирю гордаго Китая и не осную торговли съ Индіей’. А иногда: ‘Кто далъ, какъ не я, почувствовать Французамъ права человка? Я теперь вяжу узелки, пусть ихъ развяжутъ’. Ей желалось, чтобы ея поэтъ писалъ ей оды въ род Фелицы. Но тщетно она его къ тому побуждала: вдохновеніе не являлось, восторгъ охладлъ, повязка спала съ очей, правда брала верхъ надъ поэтическою ложью. Тогда Державинъ писалъ одному изъ своихъ друзей:
Ты самъ со временемъ осудишь
Меня за мглистый иміамъ,
За правду-жъ чтить меня ты будешь:
Она любезна всмъ вкамъ. Въ царствованіе императора Павла раздался въ сенат смлый голосъ Державина, когда судили заговорщиковъ польскихъ, допрошенныхъ въ тайной канцеляріи, и присуждали ихъ къ смертной казни или къ ссылк въ Сибирь. ‘Виновны-ли были — сказалъ Державинъ въ сенат Макарову, директору тайной канцеляріи — Пожарскій, Мининъ и Палицынъ, что они, желая избавить Россію отъ рабства польскаго, учинили между собою союзъ и свергли съ себя иностранное иго?’ — ‘Нтъ, отвтствовалъ Макаровъ, они не токмо не виноваты, но всякой похвалы и нашей благодарности достойны’.— ‘Почему-жъ такъ строго обвиняются сіи несчастные, что они имли нкоторые между собою разговоры о спасеніи отъ нашего владнія своего отечества, и можно-ли ихъ винить въ измн и клятвопреступленіи по тмъ-же самымъ законамъ, по каковымъ должны обвиняться въ подобныхъ заговорахъ природные подданные?… Всей Польши мы переказнить, ни заслать въ заточеніе не можно…’. Замчательно, что смертный приговоръ польскимъ заговорщикамъ былъ подписанъ сенаторами-поляками-же: графомъ Ильинскимъ, графомъ Потоцкимъ и другими. Державинъ предлагалъ спросить сенаторовъ поляковъ искренно, что они думаютъ, и увренъ былъ, что они отвтятъ то же самое, что и осужденные. Слова Державина немедленно достигли до императора Павла, который приказалъ ему не умничать, тмъ не мене судьба осужденныхъ была облегчена и отдано приказаніе не забирать и не привозить въ Петербургъ Поляковъ.
Другъ Державина, Дмитріевъ, въ своихъ Запискахъ передалъ вамъ черты его гражданскаго характера. Вотъ его слова: ‘Говорилъ отрывисто, но не красно, но долго, рзко и съ жаромъ, когда пересказывалъ о какомъ либо спор по важному длу въ сенат, или о дворскихъ интригахъ, и просиживалъ до полуночи за бумагой, когда писалъ заключеніе, или проектъ какого-либо государственнаго постановленія. Державинъ, какъ поэтъ и какъ государственная особа, имлъ только въ предмет: нравственность, любовь къ правд, честь и потомство.
‘Благородная душа его, конечно, была чужда корысти и эгоизма, но пылкость ума увлекала его иногда къ ршеніямъ, требовавшимъ для большей осторожности другихъ мръ, изъятій или дополненій. Та же пылкость его оскорблялась противорчіемъ, однакожъ не на долгое время: чистая совсть его скоро брала верхъ, и онъ соглашался съ замчаніями прокурора’.
При Александр I Державинъ представилъ государю правила третейскаго совстнаго суда, надъ которыми трудился нсколько лтъ, пользуясь для составленія ихъ опытностію своею и своихъ пріятелей. Этотъ предварительный судъ долженъ былъ устранить то множество тяжбъ, которымъ обременяются суды въ Россіи, благодаря ябед и лихоимству. Государь принялъ проектъ Державина съ восторгомъ, общалъ непремнно его исполнить, но успха, однако, не было.
Гражданская дятельность Державина увнчалась назначеніемъ его, по учрежденіи министерствъ, первымъ министромъ юстиціи. Такимъ образомъ Россія въ лиц государя своего наградила въ Державин гражданина и поэта за его врность иде правды. Но утомленный продолжительною борьбою и уступя требованіямъ новаго поколнія, онъ вышелъ въ отставку и остатокъ жизни проводилъ то въ Званк, помсть Новгородской губерніи, то въ Петербург, для время между сельскимъ досугомъ и литературою. Онъ былъ свидтелемъ и пвцомъ достославнаго двнадцатаго года. Послднимъ знаменательнымъ актомъ дятельности Державина было то, что присутствуя въ Царскосельскомъ Лице на испытаніи, онъ отгадалъ талантъ Пушкина и предсказалъ, что онъ отниметъ у него славу:
Старикъ Державинъ насъ замтилъ
И, въ гробъ сходя, благословилъ.
Записки Державина, изданныя въ наше время, вполн открыли въ немъ ту сторону, о которой мы могли только догадываться по его стихотвореніямъ. Конечно, читая эти Записки, мы не имемъ никакого права подозрвать автора въ нарушеніи честности и искренности: везд мы видимъ въ немъ постоянную жажду правды. Понятно, какъ непріятенъ былъ въ этомъ отношеніи Державинъ для многихъ изъ современниковъ его. Даже Екатерин и Александру Державинъ, наконецъ, съ своимъ вчнымъ исканіемъ правды, нердко становился тяжелъ. Поэтъ въ Державин уступаетъ гражданину. Онъ самъ это сознавалъ, говоря:
За слова — меня пусть гложетъ,
За дла — сатирикъ чтитъ.
Перейдемъ теперь къ вку Екатерины, какъ онъ изображается въ стихахъ Державина. Мы уже сказали, что этотъ вкъ можно изобразить стихами поэта, какъ самыми яркими красками до малйшей подробности. Но опасаясь потеряться въ мелочахъ, постараемся изобразить этотъ вкъ главными его чертами. Прежде всего замтимъ, что Державинъ, отражая свой вкъ, стоитъ выше его, не потворствуетъ ему, а напротивъ, вызывая все великое, смется надъ мелочнымъ и суетнымъ. Поэзія Державина, съ этой стороны, является не только зеркаломъ его вка, но и нравственнымъ подвигомъ, который приноситъ честь нашей словесности. Первая черта Екатерининскаго вка — гуманизмъ, введенный въ основу правленія. Императрица уничтожила тайную канцелярію и пытку. Въ ея Наказ читаемъ простыя, но разумныя слова: ‘Обвиняемый, терпящій пытку, не властенъ надъ собою въ томъ, чтобъ могъ говорить правду. Можно-ли больше врить человку, когда онъ бредятъ въ горячк, нежели когда онъ при здравомъ разсудк и въ добромъ здоровь? — пытка есть надежное средство осудить невиннаго, имющаго слабое сложеніе, и оправдать беззаконнаго, на силы и крпость свою уповающаго’.
Передадимъ изъ похвальнаго слова Екатерин Карамзина то, что лучшіе современные умы думали о ея царствованіи: ‘Екатерина уважала въ подданномъ санъ человка, нравственнаго существа, созданнаго для счастія гражданской жизни. Екатерина преломила обвитый молніями жезлъ страха, взяла масличную втвь любви, и не только объявила торжественно, что владыки земные должны властвовать для блага народнаго, но всмъ своимъ долголтнимъ царствованіемъ утвердила сію вчную истину. Главное дло сей монархини состоитъ въ томъ, что ею смягчилась власть, не утративъ силы своей’.
Державинъ въ своей поэзіи сочувствовалъ прекраснымъ началамъ этого человколюбія, Его лира была свободнымъ ихъ отголоскомъ. Онъ имлъ право сказать Екатерин въ посвященіи своихъ стихотвореній:
Ты славою,— твоимъ я эхомъ буду жить.
Особенно въ двухъ одахъ: Фелица и Изображеніе Фелицы онъ сильно выразилъ это сочувствіе. Вотъ отрывки изъ этихъ одъ:
Изъ Фелицы:
Слухъ идетъ о твоихъ поступкахъ.
Что ты ни мало не горда,
Любезна и въ длахъ и въ шуткахъ,
Пріятна въ дружб и тверда,
Что ты въ напастяхъ равнодушна,
A въ слав такъ великодушна,
Что отреклась и мудрой слыть.
Еще же говорятъ не ложно,
Что будто завсегда возможно
Теб и правду говорить.
* * *
Неслыханное также дло,
Достойное тебя одной,
Что будто ты народу смло
О всемъ, и въявь, и подъ рукой,
И знать и мыслить позволяешь,
И о себ не запрещаешь
И быль и небыль говорить,
Что будто самымъ крокодиламъ,
Твоихъ всхъ милостей зоиламъ,
Всегда склоняешься простить.
* * *
Стремятся слезъ пріятныхъ рки
Изъ глубины души моей.
О, коль счастливы человки
Тамъ должны быть судьбой своей,
Гд ангелъ кроткій, ангелъ мирный,
Сокрытый въ свтлости порфирной,
Съ небесъ ниспосланъ скиптръ носить!
Тамъ можно пошептать въ бесдахъ,
И казни не боясь, въ обдахъ
За здравіе царей не пить.
* * *
Тамъ съ именемъ Фелицы можно
Въ строк описку поскоблить,
Или портретъ неосторожно
Ея на землю уронить,
Тамъ свадебъ шутовскихъ не парятъ,
Въ ледовыхъ баняхъ ихъ не жарятъ,
Не щелкаютъ въ усы вельможъ,
Князья насдками не клохчутъ,
Любимцы въявь имъ не хохочутъ,
И сажей не марають рожъ.
Послдняя строфа содержитъ намеки на т сцены, которыя происходили въ Россіи въ царствованіе Анны Іоанновны. Смлый языкъ Державина уже свидтельствовалъ о томъ свободномъ дух, которымъ повяло при Екатерин. Въ Изображеніи Фелицы, вотъ какія слова Державинъ влагаетъ въ уста Екатерин:
Я счастья вашего искала
И въ васъ его нашла я вамъ:
Ставъ сами вы себ послушны,
Живите, славьтеся въ мой вкъ,
И будьте столь благополучны,
Колико можетъ человкъ.
* * *
Я вамъ даю свободу мыслить
И разумть себя цнить,
Не въ рабств, а въ подданств числить,
И въ ноги мн челомъ не бить,
Даю вамъ право безъ препоны
Мн ваши нужды представлять,
Читать и знать мои законы,
И въ нихъ ошибки замчать.
* * *
Даю вамъ право собираться
И въ думахъ золото копить,
Ко мн послами отправляться
И не всегда меня хвалить,
Даю вамъ право безпристрастно
Въ судьи другъ друга выбирать,
Самимъ дла свои всевластно
И начинать и окончать…
A вотъ молитва, какую влагаетъ поэтъ въ уста императрицы:
Наставь меня, міровъ Содтель!
Да вол слдуя Твоей,
Тебя люблю и добродтель,
И зижду счастіе людей,
Да вкъ мой на дла полезны
И славу ихъ я посвящу,
Самодержавства скиптръ желзный
Моей щедротой позлащу.
Екатерина посредствомъ западнаго гуманизма успшно противодйствовала деспотизму, но, къ сожалнію, средства просвщенія христіанскаго и высшей любви, заключавшіяся въ древней жизни, оставались въ пренебреженіи. Къ тому же, западный гуманизмъ обходился не безъ яркихъ противорчій. Въ то самое время, какъ высшему сословію давались новыя гражданскія права, они отнимались у низшаго. Ни въ одно царствованіе не было закрпощено столько крестьянъ, какъ при Екатерин, и при ней же крпостное состояніе введено въ Малороссію, гд прежде его не было.
Вкъ Екатерины, по мннію современниковъ, былъ вкомъ разума. Философія энциклопедистовъ, давшая разуму столь сильное преимущество, отразилась и у насъ. Но, по странному противорчію, случай, антиподъ разума, также не терялъ правъ своихъ и былъ предметомъ обожанія. Извстно, что энциклопедисты приписывали случаю даже созданіе міра. Державинъ возражалъ имъ стихами:
Коль случай сдлалъ все въ природ,
То случай — разумъ, случай — Богъ!
Но въ Россіи случай игралъ другую роль: онъ создавалъ не міры, а людей. Отъ него зависло и достоинство, и счастіе человка. Случай обожали, ему поклонялись, въ него вровали. Тогда-то произошло названіе человка случайнаго, къ счастію, уже исчезнувшее въ наше, боле разумное время.
Державинъ, какъ мы сказали, стоялъ выше своего вка и съ дкой ироніей смялся надъ этимъ случаемъ, надъ идоломъ счастья, которому такъ низко поклонялись его современники. Въ од На Счастіе, писанной въ 1789 году, онъ остроумною сатирою сокрушилъ этотъ идолъ и насмялся надъ нимъ. Вотъ какъ онъ изображаетъ его:
Сынъ время, случая, судьбины,
Иль недовдомой причины!
Богъ сильный, рзвый, добрый, злой!
На шаровидной колесниц,
Хрустальной, скользкой, роковой,
Во слдъ блистающей денниц,
Чрезъ горы, степь, моря, лса,
Вседневно ты по свту скачешь,
Волшебною ширинкой машешь,
И производишь чудеса.
Вотъ какъ поэтъ представляетъ духъ своего времени, помшавшагося на мысли о господств случая:
Въ т дни, какъ все везд въ разгуль:
Политика и правосудье,
Умъ, совсть и законъ святой
И логика пиры пируютъ,
На карты ставятъ вкъ златой,
Судьбами смертныхъ понтируютъ,
Вселенну въ трантелево гнутъ,
Какъ полюсы, меридіаны,
Науки, музы, боги — пьяны
Вс скачутъ, пляшутъ и поютъ,
Въ эти дни, когда судьба человка зависла отъ одной минуты, отъ случайнаго взгляда, отъ своенравной милости,— вотъ какую ироническую молитву обращаетъ Державинъ къ идолу своего вка, къ Счастію:
Въ т дни и времена чудесны
Твой взоръ и на меня всемстный
Простри, о, надъ царями царь!
Простри и удостой усмшкой
Презрнную тобою тварь,
И если я не созданъ пшкой,
Валяться не рожденъ въ пыли,
Прошу тебя моимъ быть другомъ:
Песчинка можетъ быть жемчугомъ,
Погладь меня и потрепли.
* * *
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Услышь, услышь меня, о, Счастье!
И солнце какъ сквозь бурь, ненастье,
Такъ на меня и ты взгляни,
Прошу, молю тебя умильно,
Мою ты участь премни:
Вдь всемогуще ты и сильно
Творить добро изъ самыхъ золъ,
Отъ божеской твоей десницы
Гудокъ гудитъ на тонъ скрыпицы
И вьется локономъ хохолъ.
* * *
Но, ахъ! какъ нкая ты сфера,
Иль легкій шаръ Монголофіера,
Блистая въ воздух, летишь,
Вселенна длани простираетъ,
Зоветъ тебя,— ты не глядишь,
Но шаръ твой часто упадаетъ,
По прихоти одной твоей,
На пни, на кочки, на колоды,
На грязь и на гнилыя воды,
A рдко, рдко на людей.
* * *
Слети ко мн, мое драгое,
Серебряное, золотое,
Сокровище и божество!
Слети, причти къ твоимъ любимцамъ!
Я храмъ теб и торжество
Устрою, и везд по крыльцамъ
Твоимъ разсыплю я цвты,
Возжгу куренья благовонны
И буду здить на поклоны,
Гд только обитаешь ты.
Вкъ Екатерины былъ вкомъ вншней воинской славы, которая гремла въ побдахъ. По словамъ Карамзина, съ Екатериною взошла на престолъ божественная любовь къ слав, источникъ всхъ длъ великихъ. Екатерина пріучила Россію къ побдамъ, о чемъ свидтельствовали ея вожди-герои громкими прозвищами: Румянцовъ-Задунайскій, Орловъ-Чесменскій, Долгоруковъ-Крымскій, Потемкинъ-Таврическій, Суворовъ-Рымникскій, Кагулъ, Чесма, Рущукъ, Силистрія, Крымъ, Рымникъ, Изманлъ, Очаковъ вписаны въ лтописи нашей исторіи. Вс эти побды отдавались въ государственныхъ одахъ Петрова, Державина и другихъ лириковъ. Виновники побдъ, внчанные лаврами, являются во всей крас своей въ лирическихъ рапсодіяхъ этой воинственной русской Иліады.
Державинъ сознаетъ, такъ же какъ и Ломоносовъ, всю неизмримость Русскаго царства. Вотъ его картина въ изображеніи Фелицы:
Престолъ ея на Скандинавскихъ,
Камчатскихъ и златыхъ горахъ,
Отъ странъ Таймурскихъ до Кубанскихъ
Поставь на сорокъ-двухъ столпахъ,
Какъ восемь бы зерцалъ стояли,
Ея великія моря,
Съ полнеба звзды освщали,
Вокругъ багряная заря.
Но сознать все это исполинское величіе Россіи можетъ, по мннію Державина, только одинъ Русскій:
……такъ! Россу только можно
Отечества представить духъ,
Услуги врной ждать не должно
Отъ иностранныхъ слабыхъ рукъ.
И впрямъ, огромность Исполина
Кто облечетъ, окром сына
Его, и тломъ и душой?
Намъ тсенъ всхъ другихъ покрой.
Но гд же тайна этой неизмримости, этого исполинскаго величія Россіи? Она — въ самомъ дух Русскаго народа. Она — только вншнее выраженіе народной силы. Чувство этой силы отдается безпрерывно въ поэзіи Державина:
Гд есть народъ въ краяхъ вселенны,
Кто б столько силъ въ себ имлъ?
——
О, Россъ, о родъ великодушный!
О, твердокаменная грудь!
О, исполинъ царю послушный!
Когда и гд ты досягнуть
Не могъ тебя достойной славы?
——
Пусть только умъ Екатерины,
Какъ Архимедъ создастъ машины,
И Россъ вселенной потрясетъ!
——
……………..О, Россъ!
Шагни — и вся твоя вселенна !
Намъ нечего стыдиться этихъ народныхъ силъ, которыми создано вншнее величіе Россіи и пріобртено такое огромное пространство земли, равное шестой части обитаемаго міра. Мы должны всегда возвращаться къ сознанію этихъ силъ, въ трудныя времена жизни, во времена враждебныхъ столкновеній съ другими народами.
У Державина эти силы представляются не иначе, какъ въ исполинскихъ образахъ, которые онъ беретъ то изъ природы, то изъ народныхъ преданій. Русскій народъ — это
Девятый валъ въ морскихъ волнахъ.
Везувій даетъ образъ поэту для изображенія взятія Измаила. Суворовъ, любимый посл Румянцова герой Державина, представляется въ вид богатыря русскихъ сказокъ, а его подвиги — чудесами:
Вихрь полуночной летитъ богатырь!
Тьма отъ чела, съ посвиста пыль!
Молньи отъ взоровъ бгутъ впереди,
Дубы грядою лежатъ позади.
Ступитъ на горы — горы трещатъ,
Ляжетъ на воды — воды кипятъ,
Граду коснется — градъ упадаетъ,
Башни рукою за облакъ кидаетъ…
Въ самомъ дл, то были времена богатырскія. Россія изумляла Европу своими побдами. Понятно, какъ могъ тогда явиться въ ум Потемкина Восточный проектъ, выраженный въ слдующихъ стихахъ Державина:
Отмстить Крестовые походы,
Очистить Іордански воды,
Священный гробъ освободить,
Аинамъ возвратить Аину,
Градъ Константиновъ Константину
И миръ Афету водворить.
Вс Русскіе сочувствовали слав отечества. Понятно, какой восторгъ должны были зажигать въ сердцахъ оды Державина, гремвшія славою Россіи. Поэтъ имлъ право сказать Екатерин:
Ты славою — твоимъ я эхомъ буду жить.
Славолюбіе тогда заражало всхъ. Имъ увлекался и поэтъ. Ему хотлось, чтобы слава отечества отразилась и на немъ лично. Онъ даже примнилъ къ себ дв извстныя славолюбивыя оды Горація: Памятникъ и Лебедь.
Памятникъ.
Я памятникъ себ воздвигъ чудесный, вчный,
Металловъ тверже онъ и выше пирамидъ:
Ни вихрь его, ни громъ не сломитъ быстротечный,
И времени полетъ его не сокрушитъ.
Такъ! Весь я не умру, но часть меня большая,
Отъ тлна убжавъ, по смерти станетъ жить,
И слава возрастетъ моя, не увидая,
Доколь Славяновъ родъ вселенна будетъ чтить.
Слухъ пройдетъ обо мн отъ Блыхъ водъ до Черныхъ,
Гд Волга, Донъ, Нева, съ Рифея льетъ Уралъ,
Всякъ будетъ помнить то въ народахъ неисчетныхъ,
Какъ изъ безвстности я тмъ извстенъ сталъ,
Что первый я дерзнулъ, въ забавномъ русскомъ слог,
О добродтеляхъ Фелицы возгласить,
Въ сердечной простот бесдовалъ о Бог,
И истину царямъ съ улыбкой говорить.
О Муза! возгордись заслугой справедливой,
И презритъ кто тебя, сама тхъ презирай,
Непринужденною рукой, неторопливой,
Чело твое зарей безсмертія внчай.
&nbsp, Лебедь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не заключитъ меня гробница,
Средь звздъ не превращусь я въ прахъ,
Но, будто нкая цвница,
Съ небесъ раздамся въ голосахъ.
И се ужъ кожа, зрю, перната
Вкругъ станъ обтягиваетъ мой,
Пухъ на груди, спина крылата,
Лебяжьей лоснюсь близной.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Съ Курильскихъ острововъ до Буга,
Отъ Блыхъ до Каспійскихь водъ,
Народа, свта съ полукруга,
Составившіе Россовъ родъ,
Со временемъ о мн узнаютъ
Славяне, Гунны, Скиы, Чудь,
И вс, что бранью днесь пылаютъ,
Покажутъ перстомъ,— и рекутъ:
‘Вотъ тотъ летитъ, что, строя лиру,
Языкомъ сердца говорилъ,
И проповдая миръ міру,
Себя всхъ счастьемъ веселилъ.
Въ этомъ исканіи славы была своя слабая сторона, своя изнанка. Прекрасенъ подвигъ гражданина, когда онъ личную свою славу соединяетъ съ славою отечества. Но умаляетъ онъ и себя и славу свою, когда отдляетъ ихъ отъ народа. Это ужъ — тщеславіе. Имъ гршилъ вкъ Екатерины, и оно вело къ театральному блеску, который любили тогда во всемъ.
Державинъ не сочувствовалъ театральной вншности Екатерининскаго времени. Онъ не восплъ ея великолпнаго странствія въ Крымъ, но съ кровіею русскою изобразилъ героя вка, Потемкина, съ его странною прихотью, съ его страстью къ брильянтамъ:
Онъ мещетъ молнію и громы,
И рушитъ грады и беретъ,
Волшебны созидаетъ домы,
И дивны праздники даетъ.
Тамъ подъ его рукой гиганты,
Трепещутъ земли я моря,
Другою чиститъ брилліанты
И тшится на нихъ смотря.
Державинъ иначе употреблялъ вс сокровища вншняго міра, чмъ Потемкинъ. Онъ превращаетъ ихъ въ яркія краски для изображенія великолпныхъ картинъ природы. Такъ изобразилъ онъ Сунскій водопадъ (Кивачъ) алмазною горою, бездною серебра и жемчуга, а хвостъ павлиній — перемннымъ отливомъ изумрудовъ и яхонтовъ:
Наклонитъ — изумруды блещутъ,
Повернетъ — яхонты горятъ.
Державинъ не сочувствовалъ Потемкину. Тщетно фаворитъ добивался отъ него похвальныхъ одъ. Но къ чести Потемкина должно сказать, что онъ былъ великодушенъ и не мстилъ поэту за его безмолвіе. Любимыми героями Державина были искатели славы отечества, а не личной своей, Румянцовъ и Суворовъ. Первый отказался отъ торжественнаго възда въ столицу при торжеств Кучукъ-кайнарджійскаго мира. Посл громкихъ побдъ онъ удалялся въ деревню, жилъ въ хижин, уставленной соломенными стульями, и удилъ рыбу, приговаривая: ‘Наше дло городки брать да рыбку удить’. Суворовъ доводилъ свое отвращеніе къ роскоши и блеску до цинизма. Державинъ плъ его и тогда, когда онъ былъ въ немилости. Эти истинные герои понимали духъ Русскаго народа и любовь его къ простот и скромности личной и къ величію отечества. Державинъ вмст съ народомъ имъ вполн сочувствовалъ и плъ ихъ подвиги отъ полноты душевнаго восторга. Ода, въ которой истинная, скромная слава отличена отъ славы блестящей и шумной, есть Водопадъ. Скромная, истинная слава изображена въ вид Румянцова, въ сельскомъ уединеніи своемъ, при всхъ символахъ своихъ побдъ и заслугъ отечеству, разсуждающаго о сует жизни и тлнной слав сего міра, слава блестящая, шумная, подъ образомъ водопада, представляется какъ ложная и мгновенная. Этотъ символъ мгновенной славы переноситъ мысль поэта въ бессарабскую степь, къ смертному одру Потемкина, поразившаго, своею внезапною смертью на дорог, всхъ современниковъ. Здсь дума о смерти устами поэта смиряла кичливые порывы къ шумной слав въ сынахъ тревожнаго вка:
Чей трупъ, какъ на распутьи мгла,
Лежитъ на темномъ лон ночи?
Простое рубище чресла,
Дв лепты покрываютъ очи,
Прижаты къ хладной груди персты,
Уста безмолвствуютъ отверсты!
Чей одръ — земля, кровъ — воздухъ синь,
Чертоги — вкругъ пустынны виды?
Не ты ли счастья, славы сынъ,
Великолпный князь Тавриды?
Не ты ли съ высоты честей
Незапно палъ среди степей?
Въ чертахъ Екатерниина вка, одушевлявшихъ лиру Державина, была еще одна: это — раздолье жизни. Оно, правда, началось еще при Елисавет, но получило развитіе при ея наслдниц. Здсь разгадка той любви, которую заслужила Екатерина въ народ Русскомъ, давшемъ ей неоцненное прозвище Maтушки, сдлавшемъ даже имя Екатерины самымъ популярнымъ именемъ въ Россіи. Державинъ выражалъ только мнніе современниковъ, говоря, что Екатерина
Велитъ и ткать, и прясть, и шить,
Развязывая умъ и руки,
Велитъ любить торги, науки,
И счастье дома находить.
Девизомъ ея царствованія былъ другой стихъ Державина:
Живи — и жить давай другимъ.
За это раздолье жизни, которое такъ любитъ Русскій народъ, да и всякій, онъ охотно прощалъ своей матушк-цариц вс ея недостатки.
Многія лирическія піесы Державина представляютъ намъ это раздолье тогдашней общественной и семейной жизни, какъ говоритъ самъ поэтъ:
Кто ищетъ общества, согласья,
Приди, повеселись у васъ,
И то для человка счастье,
Когда одинъ пріятенъ часъ.
Пикники, откуда взяты эти четыре стиха, Къ первому сосду, Ко второму сосду, Приглашеніе къ обду, Разныя вина, Кружка, и многія другія піесы представляютъ намъ живыя картины этого радушнаго веселья. Мы передадимъ хотя нкоторыя, потому что безъ нихъ была бы далеко не вполн выполнена наша задача — изобразить время Державина его же стихами:
Кого роскошными пирами
На влажныхъ невскихъ островахъ,
Между тнистыми древами,
На мурав и на цвтахъ,
Въ шатрахъ персидскихъ, златошвейныхъ,
Изъ глинъ китайскихъ драгоцнныхъ,
Изъ внскихъ чистыхъ хрусталей,
Кого толь славно угощаешь,
И для кого ты расточаешь
Сокровища казны твоей?
* * *
Гремитъ музыка, слышны хоры
Вкругъ лакомыхъ твоихъ столовъ,
Сластей и ананасовъ горы,
И множество другихъ плодовъ
Прельщаютъ чувства и питаютъ,
Младыя двы угощаютъ,
Подносятъ вина чередой,
И аліатико съ шампанскимъ,
И пиво русское съ британскимъ,
И мозель съ зельцерской водой.
(Къ первому сосду).
Шекснинска стерлядь золотая,
Каймакъ и борщъ уже стоятъ,
Въ графинахъ вина, пуншъ, блистая,
То льдомъ, то искрами, манятъ,
Съ курильницъ благовонья льются,
Плоды среди корзинъ смются,
Не смютъ слуги и дохнуть,
Тебя стола вкругъ ожидая
Хозяйка статная, младая, Готова руку протянуть.
&nbsp, (Приглашеніе къ обду).
Такъ приглашалъ Державинъ И. И. Шувалова:
…. отъ длъ попрохладиться,
Пость, попить, повеселиться,
Безъ вредныхъ здравію приправъ.
Разныя вина, воспваемыя Державинымъ по различію ихъ цвта, показываютъ, что уже не такъ роскошсствовали его современники, какъ воображали. Но прекрасна его Кружка, дщерь великаго ковша, которая соединяла пирующихъ и вела свое происхожденіе изъ давней старины русской:
Краса пирующихъ друзей,
Забавъ и радостей подружка,
Предстань предъ насъ, предстань скорй.
Большая сребряная кружка!
Давно ужъ намъ къ тебя пора
Пивца налить
И пить:
Ура! ура! ура!
* * *
Ты дщерь великаго ковша,
Которымъ предки наши пили,
Веселье ихъ была душа,
Въ пирахъ они счастливо жили.
И намъ, какъ имъ, давно пора
Счастливымъ быть
И пить:
Ура! ура! ура!
* * *
Бывало старики въ вин
Свое все потопляли горе,
Дралися храбро на войн:
Вдь пьянымъ по колно море!
Забыть и намъ всю грусть пора,
Отважнымъ быть
И пить:
Ура! ура! ура!
Это раздолье жизни переходило иногда въ роскошь. Потемкинъ, душа такихъ пировъ, не щадилъ ничего для этой роскоши. Въ лтописяхъ царствованія Екатерины сохранилась память праздника, даннаго Потемкинымъ въ Таврическомъ дворц, 28 апрля 1791 года, по случаю взятія Измаила. Державинъ былъ самъ лтописцемъ этого волшебнаго праздника. Дворецъ былъ превращенъ въ садъ изъ лавровыхъ, померанцевыхъ и миртовыхъ деревъ съ дорожками, холмами, водоемами и гротами. Русскія качели и другія игры были разставлевы въ саду. Русскія псни и пляски оживляли общество. Тутъ же по дорожкамъ расхаживалъ золотой слонъ съ жемчужными бахромами, весь покрытый алмазами, изумрудами, рубинами. На двадцати-четырехъ парахъ, составлявшихъ особую кадриль, однихъ брильянтовъ было и 10.000,000 рублей. Но не этотъ блескъ одушевилъ лиру Державина. Мысль, побудившая поэта описать его, была та, что Россія всми своими дарами принимала участіе въ роскоши этого угощенія. Вотъ эта мысль:
Богатая Сибирь, наклоншись надъ столами,
Разсыпала по нимъ и злато и сребро:
Восточный, Западный, сдые океаны,
Трясяся челами, держали рдкихъ рыбъ,
Чернокудрявый лсъ и бловласы степи,
Украйна, Холмогоръ, несли тельцовъ и дичь,
Внчанна класами, хлбъ Волга подавала,
Съ плодами сладкими принесъ кошницу Тавръ,
Рифей, нагнувшися, въ топазы, аметисты
Лилъ кубки медъ златой, древъ искрометный сокъ,
И съ Дона сладкія и Крымски вкусны вина,
Прекрасная Нева, пріявъ отъ Бельта съ рукъ
Въ фарфор, кристал чужія питья, снди,
Носила по гостямъ, какъ будто бы стыдясь,
Что потчевать должна такъ прихоть по невол.
Обилье тучное всмъ простирало длань.
Картины по стнамъ, огнями освщенны,
Казалось, ожили, и рдяны лица ихъ
Изъ мрака выставя, на славный пиръ смотрли,
Лукуллы, Цезари, Траянъ, Октавій, Титъ,
Какъ будто изумясь, сойти со стнъ желали
И вопросить: кого такъ угощаетъ свтъ?
Кто, кром насъ, владть отважился вселенной?
Въ этихъ горахъ и ркахъ, предлагающихъ дары свои на пиръ Россіи, ярко выступаютъ пластическіе образы, напоминая боле стиль Ломоносова, чмъ Державина. Знаменательны также образы императоровъ языческаго Рима, взирающихъ съ завистъю на русское угощеніе, намекающее на всемірное могущество Россіи.
Но въ этихъ матеріальныхъ наслажденіяхъ вка, какое бы изящество вкуса ихъ ни прикрывало, таился внутренній червь тоски, неизбжной спутницы всякаго чувственнаго пресыщенія въ человк. О самомъ неутомимомъ автор этихъ праздниковъ, Потемкин, разсказываютъ, что посл нихъ онъ нсколько дней сряду оставался дома, въ кругу родныхъ и приближенныхъ, утомленный лежалъ на соф въ шлафрок, босоногій, съ обнаженной шеей, съ нахмуреннымъ челомъ, съ повислыми бровями и молча игралъ въ шахматы или въ карты. Державинъ изобразилъ его въ этомъ состояніи тяжелаго пресыщенія:
Тамъ воды въ проскахъ текутъ,
И съ шумомъ вверхъ стремясь, сверкаютъ,
Тамъ розы средь зимы цвтутъ,
И въ рощахъ нимфы воспваютъ,
На то ль, чтобы на все взиралъ
Ты окомъ мрачнымъ, равнодушнымъ,
Средь.радости казался скучнымъ
И въ пресыщеніи звалъ?
Державинъ нердко и въ другихъ стихотвореніяхъ напоминаетъ участникамъ современныхъ пировъ объ этой границ, поставленной чувствами для ихъ наслажденій, какъ, напримръ, въ слдующихъ стихахъ:
Придутъ, придутъ часы т скучны,
Когда твои ланиты тучны
Престанутъ Граціи трепать!
Извстная пьеса: Философы пьяный и трезвый представляетъ два противоположныя воззрнія на жизнь, современныя Державину. Въ пьяномъ мы видимъ сибарита, разочарованнаго во всхъ благородныхъ стремленіяхъ своей жизни: ни честолюбіе служебное, мы воинская слава, ни поприще правды въ судахъ, его не удовлетворили. Съ отчаянія онъ предался изнженной жизни и приглашаетъ къ мой своего трезваго товарища такими стихами:
Какъ пнится вино прекрасно!
Какой в немъ запахъ, вкусъ и цветъ!
Почто терять часы напрасно?
Нальемъ, любезный мой сосдъ!
Но трезвый еще не разочаровался и носитъ въ душ идеалы гражданской жизни на поприщ чести, въ бояхъ и въ судахъ. Онъ отвчаетъ пьяному:
Пусть пнится вино прекрасно,
Пусть запахъ въ немъ хорошъ и цвтъ,
Не наливай ты мн напрасно:
Не пью, любезный мой сосдъ!
Эти два противоположныя воззрнія на жизнь, эта борьба разочарованія съ чувствомъ долга, праздной нги, нравственнаго безсилія съ могучею силою дятельной воли, сопровождаютъ все ваше развитіе въ новомъ період. При Державин разочарованіе приводило людей къ вину, въ наше время оно приводить къ бездйствію и кончается чужими краями.
Но Державинъ, какъ мы уже сказали, хотя отражалъ вкъ свой во всхъ его главныхъ чертахъ, но стоялъ выше его внутреннею своею мыслію, которая принадлежала не времени, а, можно сказать, вчности. Воспитанная древними предками, заимствованная въ основ древней русской жизни, она сообщала поэзіи Державина нравственную силу, возвышавшую ее надъ своимъ временемъ. Эта мысль была религіозная. Въ ней находитъ онъ безпрерывное успокоеніе и усладу отъ тревогъ и волненій міра. Въ чувств вры разршаются у него вс бурныя чувства треволненной жизни, какъ въ полномъ аккорд необходимые диссонансы. Всмъ остроумнымъ развратникамъ онъ говоритъ въ Успокоенномъ невріи:
Прійдите, обымите Вру:
Она одна спокоитъ васъ….
Сильный этою идеей, поэтъ любитъ среди наслажденій вка устремлять мысль его на время, звономъ каждой минуты приближающее насъ къ вчности:
Глаголъ временъ! металла звонъ!
Твой страшный гласъ меня смущаетъ,
Зоветъ меня, зоветъ твой стонъ,
Зоветъ…. и къ гробу приближаетъ.
Такова еще въ той же од На смерть князя Мещерскаго грозная картина смерти, глядящей на всхъ и точащей лезвіе свое:
Гд столъ былъ явствъ, тамъ гробъ стоитъ,
Гд пиршествъ раздавались лики,
Надгробные тамъ воютъ клики,
И блдна смерть на всхъ глядитъ….
* * *
Глядятъ на всхъ,— и на царей,.
Кому въ державу тсны міры,
Глядитъ на пышныхъ богачей,
Что въ злат и сребр кумиры,
Глядитъ на прелесть и красы,
Глядитъ на разумъ возвышенный,
Глядитъ на силы дерзновенны,
И…. точитъ лезвее косы.
Такой образъ, выставленный среди чувственныхъ пировъ, напоминалъ вмст съ тмъ современникамъ Державина, не вполн оторвавшимъ себя отъ завта древнихъ предковъ, о неземномъ назначеніи человка.
Перейдемъ къ поэту. Лира Державина обнимаетъ область лирики въ самыхъ разнообразныхъ ея проявленіяхъ. Виды лирической поэзіи опредляются тми отношеніями, въ которыхъ поэтъ находится къ Богу, человчеству и природ, къ государству, обществу и сословію, съ которымъ тсно связавъ, къ самому себ лично. Державинъ въ своихъ произведеніяхъ обнимаетъ вс эти отношенія.
Въ числ его религіозныхъ одъ первое мсто, конечно, занимаетъ ода Богъ, переведенная почти на вс европейскіе языки, а изъ азіатскихъ — на японскій. Замчательно одно преданіе изъ младенчества Державива, связанное съ этою одой. Говорятъ, что первое слово, которое Державинъ сказалъ на рукахъ у кормилицы, указывая въ неб на комету, тогда явившуюся было слово ‘Богъ’. Извстно, что первая мысль этой оды оснила Державина въ часъ воскресной заутрени, любимаго богослуженія Русскаго народа, столь сладкаго иго врующему сердцу. Конецъ же оды, долго ожиданный поэтомъ, вылился внезапно въ одну изъ тхъ свтлыхъ минутъ вдохновенія, какія нечасты бываютъ и въ душахъ великихъ поэтовъ. Вся ода въ главномъ движеніи своемъ сходится съ еврейскою поэзіею: она представляетъ стремленіе человка опредлить Бога, стремленіе, изливающееся, наконецъ, потокомъ чувства въ благодарныхъ слезахъ къ своему Создателю. Къ религіознымъ же одамъ относятся многія переложенія псалмовъ. Державинъ перелагалъ по преимуществу псалмы правды. Лучшія изъ нихъ относятся къ одамъ, которыя мы называемъ всечсловческими. Въ этихъ одахъ поэтъ опредляетъ свои отношенія ко всему человчеству. Здсь главная одушевляющая идея есть идея правды. Мы скажемъ о нихъ въ конц, такъ какъ эта идея внчаетъ всю жизнь и поэзію Державина. Но въ эти оды Державинъ вносилъ не только чувство восторга, но и чувство негодованія, которое обращало его лиру въ сатиру. Сюда относятся сатирическія оды: Фелица, На счастье. Вельможа и другія. Къ одамъ государственнымъ относятся вс патріотическія пьесы Державина, входящій въ побдоносную лтопись царствованія Екатерины и Павла: На пріобртеніе Крыма. Осада Очакова, Взятіе Измаила, Взятіе Варшавы, Побды въ Италіи, Переходъ Альпійскихъ горъ и другіи. Вс эти оды, въ свое время, питали въ русскихъ сердцахъ любовь къ слав отечества и воспламеняли молодыхъ воиновъ къ новымъ побдамъ. Псни Державина, можно сказать, столько же участвовали въ вовн двнадцатаго года, сколько псни Гомера въ войнахъ Грековъ съ Персами. Къ одамъ общественнымъ и сословнымъ относятся вс т стихотворенія, въ которыхъ поэтъ особенно воспваетъ тогдашнее раздолье русской жизни. Но объ нихъ уже было сказано ране. Къ одамъ личнымъ принадлежатъ анакреонтическія, или эротическія псни. Личныя чувства и впечатлнія поэта даютъ имъ содержаніе. Поэзія личныхъ идеаловъ души еще не была тогда открыта. Она еще впереди — въ Жуковскомъ. Чувственный взглядъ въ лирик тогда еще господствовалъ. Державинъ позволялъ себ въ этомъ род поэзіи игривыя шалости.
Вотъ весь кругъ лирики Державина. Должно, однако, сказать, что поэтъ въ своихъ созданіяхъ почти никогда не выдерживаетъ художественной цлости. О немъ справедливо замтилъ еще критикъ Мерзляковъ, что онъ ‘то паритъ въ неб, то стелется долу’. Эта неровность есть отличительная черта Державина. Какъ его взмахи вверхъ бываютъ необыкновенно внезапны, такъ и паденіе чрезвычайно быстро. Онъ какъ будто не знаетъ ровной средины въ своемъ полет. Поэзія наша рождалась не вдругъ: ей надобно было постепенно развивать свои элементы.
Въ Ломоносов мы видли господство пластическаго элемента. Державинъ развиваетъ по преимуществу элементъ живописный. Картины, изящныя въ слов — лучшая сторона его поэзіи. Ихъ много. Мы уже видли картину водопада, павлина, смерти. Обратимъ вниманіе еще на нкоторыя другія, чтобы боле ознакомиться съ Державинымъ живописцемъ. Вотъ картина луны изъ Виднія Мурзы, пьесы довольно слабой:
На темно-голубомъ эир
Златая плавала луна,
Въ серебряной своей порфир
Блистаючи съ высотъ, она
Сквозь окна домъ мой освщала
И палевымъ своимъ лучемъ
Златыя стекла рисовала
На лаковомъ полу моемъ.
Вотъ картина, взятая изъ зимней русской природы въ од Богъ:
Какъ въ мразный, ясный день зимой,
Пылинки инея сверкаютъ,
Вратятся, зыблются, сіяютъ,
Такъ звзды въ безднахъ подъ Тобой.
Вотъ Осень во время осады Очакова:
Уже румяна осень носитъ
Снопы златые на гумно,
И роскошь винограду проситъ
Рукою жадной на вино,
Уже стада толпятся птичьи,
Ковыль сребрится по степямъ,
Шумящи красножелты листьи
Разстлались всюду по тропамъ,
Въ опушк заяцъ быстроногій,
Какъ котикъ посдвъ, лежитъ,
Ловецки раздаются роги,
И выжлятъ лай и гулъ гремитъ,
Запасшися крестьянинъ хлбомъ,
сть добры щи и пиво пьетъ,
Обогащенный щедрымъ Небомъ,
Блаженство дней своихъ поетъ.
Вотъ Альпійскій Сенъ-Готардъ и на немъ зима:
Ведетъ — и нкая громада,
Гигантъ предъ нимъ возсталъ въ пути,
Главой небесъ, ногами ада
Касаяся, претитъ идти,
Со ребръ его шумятъ внизъ рки,
Предъ нимъ мелькаютъ дни и вки,
Какъ вкругъ волнующійся паръ,
Ничто его не потрясаетъ,
Онъ громъ и бури презираетъ,
Нахмурясь, смотритъ Сенъ-Готаръ.
* * *
A тамъ — волшебница сдая
Лежитъ на высот холмовъ,
Дыханьемъ солнце отражая,
Блеститъ вдали огнями льдовъ,
Которыми одта зрится:
Она на всю природу злится,
И въ страшныхъ инистыхъ скалахъ,
Нависнутыхъ снговъ слоями,
Готова задавить горами,
Иль въ хладныхъ задушить когтяхъ.
Перейдемъ къ картинамъ другаго рода. Вотъ два инвалида изъ оды Вельможа:
A тамъ — израненный герой,
Какъ лунь во браняхъ посдвшій,
Начальникъ прежде бывшій твой,
Въ переднюю къ теб пришедшій
Принять по служб твой приказъ,
Межъ челядью твоей златою,
Поникнувъ лавровой главою,
Сидитъ и ждетъ тебя ужъ часъ!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
A тамъ — на лстничный восходъ
Прибрелъ, на костыляхъ согбенный,
Безстрашный, старый воинъ тотъ,
Тремя медальми украшенный,
Котораго въ бою рука
Избавила тебя отъ смерти:
Онъ хочетъ руку ту простерти
Для хлба отъ тебя куска.
Вотъ картина Ласточки, этой домашней, любимой птички русскаго народа:
О, домовитая ласточка!
О, милосизая птичка!
Грудь краснобла, касаточка,
Лтняя гостья, пвичка!
Ты часто по кровлямъ щебечешь,
Надъ гнздышкомъ сидя, поешь,
Крылышками движешь, трепещешь,
Колокольчикомъ въ горлышк бьешь.
Ты часто по воздуху вьешься,
Въ немъ смлые круги даешь,
Иль стелешься долу, несешься,
Иль въ неб, простряся, плывешь.
A вотъ картина русской пляски изъ анакреонтической пьесы Русскія двушки:
Зрлъ ли ты, пвецъ тіисскій,
Какъ въ лугу весной бычка
Пляшутъ двушки россійски
Подъ свирлью пастушка?
Какъ, склонясь главами, ходятъ,
Башмачками въ ладъ стучатъ,
Тихо руки, взоръ поводятъ,
И плечами говорятъ….
Иногда картины у Державина выступаютъ совершенно отдльно, не связываясь нисколько ни между собою, ни съ цлымъ содержаніемъ произведенія. Такъ, напримръ, посл картины водопада Суны являются отдльныя картины волка, лани, коня. Отдльно взятыя, он весьма удачны, но нарушаютъ единство цлаго. Дмитріевъ, въ своихъ запискахъ характеризуя Державина, замчаетъ, что онъ имлъ даръ наблюдательности и даже въ бесд дружеской запасался картинами и сравненіями, какія ему случайно попадались. Однажды за обдомъ подавали у него щуку, Державинъ замтилъ на ней голубое перо, и щука съ голубымъ перомъ явилась въ произведеніи, вскор посл того написанномъ. Элементъ живописный никогда не покидалъ Державина и является довольно яркимъ въ самыхъ послднихъ его стихотвореніяхъ, гд видны ужъ одн только, по выраженію Мерзлякова, развалины Державина. Къ такимъ пьесамъ принадлежитъ Утро, изобильное живописными красотами природы.
Говоря о живописномъ элемент поэзіи Державина, мы должны замтить въ этой живописи народныя русскія краски. Поэтъ подражалъ Анакреону и Горацію, наряжая ихъ нердко въ русскую одежду. Онъ бралъ лица изъ древней миологіи — и писалъ ихъ съ русскихъ натурщиковъ. Такъ изобразилъ онъ сдаго Борея чертами русскаго старика. Мы помнимъ Суворова въ вид богатыря русскихъ сказокъ, Анейскій витязь изображенъ чертами Орлова, охотника до скакуновъ, до кулачнаго боя, до русской пляски, до свайки и до всхъ игръ Русскаго народа. Въ пьес Рожденіе красоты красота родится подъ рукою Зевеса совершенно русская:
Ввилъ въ власы пески златые,
Пламя въ щеки и въ уста,
Небо въ очи голубыя,
Нгу въ грудь,— и Красота
Въ мигъ изъ волнъ морскихъ родилась,
A взглянула лишь она,
Тотчасъ буря укротилась,
И настала тишина.
Вотъ Похвала сельской жизни написанная въ подражаніе Горацію чертами изъ сельской жизни русской:
Горшокъ горячихъ, добрыхъ щей,
Копченый окорокъ подъ дымомъ:
Обсаженный семьей моей,
Средь коихъ самъ я господиномъ,
И тутъ-то вкусенъ мн обдъ!
* * *
A какъ жаркой еще баранъ
Младой, къ Петрову дню блюденный,
Капусты сочныя качанъ,
Пирогъ, груздями начиненный,
И нсколько молочныхъ блюдъ.
* * *
Тогда-то устрицы го-гу,
Всхъ мушелей заморскихъ грузы,
Лягушки, фрикасе, рагу,
Чмъ окормляютъ насъ Французы,
И ужъ ничто не вкусно мн.
Въ этихъ чертахъ Державинской поэзіи виденъ уже зародышъ того народнаго искусства, которому суждено было у насъ развиться поздне, въ размрахъ боле огромныхъ. При такой русской палитр, при такихъ народныхъ краскахъ, поэтъ имлъ право призывать свою музу не въ вид древней крылатой богини, а въ образ чисто-русскомъ, какъ читаемъ въ слдующихъ стихахъ:
Приди, иль въ облак спустися,
Или хоть въ санкахъ прикатися
На легкихъ, рзвыхъ, шестерней,
Оленяхъ блыхъ, златорогихъ:
Какъ здятъ барыни зимой
Въ странахъ Сибирскихъ, хладомъ строгихъ.
Музыкальный элементъ въ поэзіи Державина уступаетъ совершенно живописному. Есть, конечно, и у него аккорды прекрасные, гармоническіе, но за то встрчается и какофонія, подобную которой можно встртить разв у Тредьяковскаго. Рима Державина не только не богата, но иногда боле похожа на созвучіе, чмъ на риму. Приведемъ нсколько стиховъ, свидтельствующихъ о поэтическомъ недостатк его уха. Нкоторые изъ нихъ могли бы быть употреблены на такъ называемыя русскія скороговорки.
Полякъ, Туркъ, Персъ, Прусъ, Хивъ и Шведы.
——
Отъ солнца какъ бжитъ вошь, тьма и мгла:
Такъ отъ тебя печаль, брань, смерть ушла.
——
Иль какъ на ленъ, на шелкъ, цвтъ пестрота и лоскъ.
——
Такъ ты, такъ ты таковъ-то мотъ.
Сія гробница скрыла —
Затмившаго намъ лунный свтъ.
Можно было бы умножить эту коллекцію, особенно изъ стихотвореній позднйшаго періода, когда этотъ недостатокъ еще боле усилился.
Въ заключеніе разбора поэзіи Державина обратимъ вниманіе на основную мысль его произведеній. Эта мысль не художественная, а нравственно-религіозная: это идея правды. Она была путеводною звздою жизни поэта. Она засвтилась въ немъ еще тогда, какъ ребенкомъ онъ страдалъ за мать свою отъ неправды судовъ въ отечеств. Жажда правды образовала въ немъ честнаго и пламеннаго гражданина. Она же посылала ему и прекрасныя вдохновенія. Поэзія Державина особенно возвышается мыслію тамъ, гд говорить отъ имени правды.
Для преложеній Державинъ избиралъ особенно т псалмы, которые именуются пснями правды и посвящены ей. Таково, напримръ: Воцареніе Правды.
Господь воцарился!
Земля, веселись!
Мракъ тучъ разступился!
Холмъ, въ свтъ облекись!
Правда и судъ утвердились
Вкругъ трона его.
По случаю ввода императоромъ Павломъ сына его Александра въ сенатх, Державинъ воспваетъ Введеніе Соломона въ судилище и произноситъ молитву:
Боже! дай царю Твой судъ
И цареву сыну правду!
Въ од Истина поэтъ такъ опредлилъ Бога:
Онъ совсть — внутрь, Онъ правда — вн.
Въ другой од по торжественному случаю онъ сказалъ:
И міра царь есть рабъ Господень:
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Лишь правда — надъ вселенной царь.
Эта мысль дала Державину нравственную силу, въ вкъ привилегированнаго вельможи, написать оду Вельможа, которая съ одной стороны представляетъ идеалъ честнаго гражданина у престола царя, а съ другой,— сатиру на многихъ вельможъ того времени.
Вельможу должны составлять
Умъ здравый, сердце просвщенно,
Собой примръ онъ долженъ дать,
Что званіе его священно,
Что онъ орудье власти ести
Всхъ царственныхъ подпора зданій,
Вся мысль его, цль словъ, дяній
Должны быть — польза, слава, честь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Блаженъ народъ, который полнъ
Благочестивой вры къ Богу,
Хранитъ царевъ всегда законъ,
Чтитъ нравы, добродтель строгу
Наслднымъ перломъ женъ, дтей,
Въ единодушіи — блаженство,
Во правосудіи — равенство,
Свободу,— во узд страстей!
* * *
Блаженъ народъ, гд царь главой,
Вельможи — здравы члены тла,
Прилежно долгъ вс правятъ свой,
Чужаго не касаясь дла,
Глава не ждетъ отъ ногъ ума,
И силъ у рукъ не отнимаетъ,
Имъ взоръ и ухо предлагаетъ,
Повелваетъ же сама.
* * *
Симъ твердымъ узломъ естества
Коль царство лишь живетъ счастливымъ,—
Вельможа! славы, торжества .
Иныхъ вамъ нтъ, какъ быть правдивымъ,
Какъ блюсть народъ, Царя любить,
О благ общемъ ихъ стараться,
Змей предъ трономъ не сгибаться,
Стоять — и правду говорить.
Любовь къ правд дала Державину силу направить ея стрлы противъ самого себя, и въ посланіи къ Храповицкому написать эти смлыя строфы, въ которыхъ поэтъ отказался отъ льстивыхъ одъ своихъ:
Гд чертогъ найду я правды?
Гд увижу солнце въ тьм?
Покажи мн т ограды
Хоть близь трона въ вышин,
Чтобъ гд правду допущали
И любили бы ее.
* * *
Страха связаннымъ цпями
И рожденнымъ подъ жезломъ,
Можно ль орлими крылами
Къ солнцу намъ парить умомъ?
A хотя бъ и возлетали,—
Чувствуемъ ярмо свое.
* * *
Должны мы всегда стараться,
Чтобы сильнымъ угождать,
Ихъ любимцамъ поклоняться,
Словомъ, взглядомъ ихъ ласкать.
Рабъ и похвалить не можетъ:
Онъ лишь можетъ только льстить.
* * *
Извини жъ, мой другъ, коль лестно
Я кого гд воспвалъ:
Днесь скрывать мн тхъ безчестно,
Разъ кого я восхвалялъ.
За слова — меня пусть гложетъ,
За дла — сатирикъ чтитъ.
Предавая великодушно слова свои въ жертву правосудію, Державинъ не отказывается отъ своихъ длъ, и въ другомъ посланіи къ Храповицкому говоритъ:
Ты самъ со временемъ осудишь
Меня за мглистый иміамъ,
За правду жъ чтить меня ты будешь:
Она любезна всмъ вкамъ.
Эти слова поэтъ обращалъ, конечно, не къ одному Храповицкому, но и ко всему потомству. Онъ увренъ былъ, что за это исканіе единой правды онъ получитъ награду и въ томъ мір. Эту мысль онъ выразилъ въ одномъ изъ послднихъ стихотвореній, Проблескъ:
Въ безсмертномъ превитать я буду озарень,
Какъ ясный Божій лучъ!
Идеалъ мужа правды носится нердко въ произведеніяхъ Державина. Онъ не находить этого идеала даже и въ герояхъ своего времени. Такъ, онъ говоритъ:
Средь славныхъ подвиговъ и боевъ
Мы зримъ полки у насъ героевъ,
Но чтитъ ли ихъ взоръ мудреца?
Онъ ищеть Росса справедлива,
Благочестива, терплива,
Мужей великихъ образца.
Такой идеалъ нашелъ онъ только въ геро древней Руси, княз Пожарскомъ, и восплъ ему, помимо современниковъ, истинную, нельстивую оду:
Царя творецъ и рабъ послушный,
Не ты ль, герой великодушный,
Пожарскій, мужъ великій мой?
Поэтъ желаетъ, чтобы тнь этого мужа, который
Избралъ достойнаго владыку
И надъ собою воцарилъ,
чаще носилась надъ умами современниковъ:
Возстань, возстань на голосъ лиры,
Великая изъ мрака тнь!
И ночь когда скрываетъ міры,
Или когда сіяетъ день,
Носись надъ нашими главами.
Къ другимъ же славамъ современнаго міра онъ такъ относится:
Услышьте жъ, водопады міра!
О, славой шумныя главы!
Вашъ свтелъ мечъ, цвтна порфира,
Коль правду возлюбили вы!.’
И въ другомъ стихотвореніи:
Докол не возлюбишь правды,
Сдинъ геройскихъ не почтишь,
Народу не подашь отрады,
И сирыхъ гласу не внушишь,
Дотоль, о смертный! сколь ни звученъ,
И сколь ты ни благополученъ,
Хоть славой до небесъ возникъ,
Хоть слъ на трон превысокомъ,
Предъ любомудрымъ, строгимъ окомъ,
Еще, еще ты не великъ.
Есть одна ода у Державина, принадлежащая къ виду лирики всечеловческой. Она составляетъ яркое исключеніе по полнот художественнаго цлаго, которое выдержано отъ начала до конца. Это — пснь Властителямъ и Судіямъ. Здсь олицетворена самая идея правды въ образ Бога, являющагося судіею въ сонм земныхъ боговъ. Мысль и образъ въ этой од заимствованы изъ 81-го псалма правды, Богъ ста въ сонм боговъ: посред же боги разсудитъ:
Возсталъ Всевышній Богъ, да судить
Земныхъ боговъ во сонм ихъ.
‘Докол’, рекъ, ‘доколь вамъ будетъ
Щадить неправедвыхъ и злыхъ?
* * *
‘Вашъ долгъ есть: сохранять законы,
На лица сильныхъ не взирать,
Безъ помощи, безъ обороны
Сиротъ и вдовъ не оставлять.
* * *
‘Вашъ долгъ спасать отъ бдъ невинныхъ,
Несчастливымъ подать покровъ,
Отъ сильныхъ защищать безсильныхъ,
Исторгнуть бдныхъ изъ оковъ’.
* * *
Не внемлютъ! — видятъ и не знаютъ!
Покрыты мздою очеса:
Злодйства землю потрясаютъ,
Неправда зыблетъ небеса.
* * *
Цари! — я мнилъ: вы боги властны,
Никто надъ вами не судья,
Но вы, какъ я, подобно страстны,
И такъ же смертны, какъ и я.
* * *
И вы подобно такъ падете,
Какъ съ древъ увидшій листъ падетъ!
И вы подобно такъ умрете,
Какъ вашъ послдній рабъ умретъ!
* * *
Воскресни, Боже! Боже правыхъ!
И ихъ моленію внемли:
Приди, суди, карай лукавыхъ,
И будь единъ царемъ земли!
Этою одою мы закончимъ изученіе Державина.

ЛЕКЦІЯ 9.

За Державинымъ слдуетъ рядъ поэтовъ лирическихъ, которые развиваютъ данное имъ направленіе въ разныхъ видахъ. Назовемъ и характеризируемъ главныхъ изъ нихъ.
Е. И. Костровъ (1750—1796), питомецъ Московскаго университета, продолжалъ оду торжественную, которая имла у него слишкомъ оффиціальный, академическій характеръ и не вышла изъ границъ посредственности. Онъ боле извстенъ, какъ даровитый переводчикъ десяти псней Гомеровой Иліады (переведено еще боле, но потеряно) и поэмъ Оссіановыхь. Гомера онъ переводилъ, правда, александрійскимъ стихомъ, но необыкновенно сильно и пластически. Костровъ же проложилъ путь другимъ нашимъ переводчикамъ Гомера — Гндичу и Жуковскому, къ созданію русской терминологіи для изображенія нкоторыхъ обрядовъ и утварей древнегреческой жизни. Оссіана Костровъ переводилъ въ проз. Его Гомеръ и Оссіанъ не мало содйствовали образованію нашего трагика Озерова.
В. В, Капнистъ (1756—1823), малороссіянинъ, другъ Державина, прославился особенно одою На истребленіе въ Россіи званія раба (1786). Любовь къ свобод вызвала эту благородную пснь и внушила Капнисту прекрасный стихъ:
Россія! ты свободна нын.
Капнистъ склонилъ лирику Державина на тонъ боле элегическій. Особенно была извстна въ свое время его ода на смерть дочери (Юліи):
Уже со тьмою нощи
Простерлась тишина…
Много подражалъ Капнистъ Горацію въ его частной лирик и самъ написалъ нсколько замчательныхъ одъ въ томъ же род: Въ память береста, Обуховка и другія. Личныя, душевныя чувства уже боле изобилуютъ у Капниста, чмъ у Державина, особенно въ позднйшихъ его произведеніяхъ. Но не одами Капнистъ удержалъ за собою славу, а своею замчательною комедіею: Ябеда, о которой скажемъ посл.
Ю. А. Нелединскій-Мелецкій (1751—1829), москвичъ родомъ, далъ лирик еще боле личное, душевное направленіе. Не даромъ онъ сказалъ:
Каждое души движенье
Жертва другу моему.
Сердца каждое біенье
Посвящаю я ему.
Нелединскій прославился пснями, которыя похожи на романсы. Нкоторыя изъ этихъ псенъ и донын еще остались въ народ, какъ напримръ:
Выду я на рченьку,
Погляжу на быструю —
Унеси ты мое горе,
Быстра рченька, съ собой!
——
Охъ! тошно мн
На чужой сторон,
Всё постыло,
Всё уныло:
Друга милаго нтъ.
——
Милая вечоръ сидла
Подъ кустомъ у ручейка.
Долго между современницами Нелединскаго и посл него повторялись слова извстнаго романса, котораго первая строфа слдующая:
У кого душевны силы
Истощилися тоской,
Въ грусти дни влача постылы,
Кто лишь въ гроб зритъ покой:
На лиц того проглянетъ
Лучъ веселья въ тотъ лишь часъ,
Какъ терять онъ чувства станетъ,
Какъ вздохнетъ въ послдній разъ.
У Нелединскаго нтъ уже оды. Ею изобилуютъ другіе два послдователя Державина: Херасковъ и Николевъ. Херасковъ въ свое время былъ боле извстенъ двумя поэмами: Россіяда и Владиміръ, которыя Мерзляковъ подвергъ подробному и строгому критическому разбору, своею поэмою въ поэтической проз Кадмъ и Гармонія, и своими слезными драмами. Нын произведенія Хераскова въ большинств забыты, потому что чужды всякой оригинальности и представляютъ лишь плодъ изученія западныхъ подлинниковъ. Но прекрасная жизнь Хераскова, какъ друга просвщенія, какъ покровителя Новикова и основателя университетскаго пансіона, записана въ исторіи Московскаго университета чертами искренней благодарности. Николевъ оживлялъ еще нсколько оду, когда вносилъ въ нее нкоторую веселую шутку, но торжественную оду онъ умалилъ до той степени, на которой она подверглась бичу извстной сатиры Дмитріева Чужой толкъ. Но o немъ рчь еще впереди.
Изъ позднйшихъ лириковъ поколнія Державинскаго, князь И. М. Долгорукій замчателенъ, частію чувствительнымъ, частію легкимъ сатирическимъ направленіемъ. Его Каминъ, Въ Пенз, Въ Мост, его Война каминовъ, Авось, Везетъ, Живетъ въ свое время плняли остроуміемъ. Но строфы изъ его Завщанія вызываютъ и теперь то искреннее простосердечное чувство, съ какимъ написаны:
О, вы, друзья мои любезны!
Не ставьте камня надо мной!
Вс ваши бронзы безполезны,
Они души не скрасятъ злой.
Среди могилъ, на взглядъ негодныхъ,
И въ куч тлъ простонародныхъ
Пускай истлетъ мой составъ!
Поврьте, съ кмъ ни схорониться,
Земля все въ землю обратится:
Ее равенство природныхъ правъ!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Предъ Богомъ словъ не надо иного,
Душевный вздохъ къ Нему дорога,
Онъ самъ ее намъ проложилъ.
* * *
Не славьте вы меня стихами,
Они не нужны мертвецамъ,
Пожертвуйте вы мн сердцами,
Какъ онымъ жертвовалъ я вамъ.
Стихи отъ ада не избавятъ,
Въ раю блаженства не прибавятъ,
Въ нихъ только гордость и тщета.
Протокъ воды, дв-три березы,
Да ближнихъ искреннія слезы —
Ботъ монументовъ красота!
Поэтъ своимъ прозорливымъ взглядомъ какъ бы предсказывалъ иногда будущіе плоды возроставшаго эгоизма:
Другой вс люди стали вры,
Себ всякъ нын строитъ храмъ.
Современникомъ же Державина былъ поэтъ, давшій новый, прекрасный оттнокъ русской поэзія того времени, И. . Богдановичъ (1743—1803). Малороссіянивъ и одинъ изъ первыхъ слушателей Московскаго университета. Мы сказали уже, что Русскій народъ и языкъ его, какъ выраженіе души, соединяютъ силу съ мягкостію. То же соединеніе встрчаемъ и въ поэзіи. Если Державинъ въ своей лирик олицетворяетъ преимущественно русскую силу, то его современникъ, Богдановичъ, дополняетъ эту силу мягкостію. Вся слава Богдановича сосредоточена въ поэм Душенька.
Содержаніе разсказа взято изъ сказки Апулея: ‘Золотой оселъ’, передланной Лафонтеномъ въ поэму: ‘Амуръ и Психея’. Страданія Психеи, гонимой Венерою за ея красоту, составляютъ сущность поэмы. Но Богдановичъ съумлъ греческо-французскую Психею претворить въ существо истинно-русское, прелестное, граціозное, или, выразимся по-русски: милое. Русскій языкъ прелестью своихъ ласкательныхъ уменьшительныхъ указалъ поэту названіе для его героини, названіе народное, слышное и понятное сердцу каждаго Русскаго:
У Русскихъ Душенька она именовалась.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Во славу Душеньк, у насъ отъ тхъ временъ
Поставлено оно народомъ въ лексикон
Между пріятнйшихъ именъ,
И утвердила то Любовь въ своемъ закон.
Милое — одинъ изъ видовъ изящнаго въ нашей народной эстетик. Понятіе это сродни тому, что Италіянцы называютъ il vago, Французы — le gracieux, Нмцы — anmuthig. Красота милаго зависятъ не столько отъ красивой формы вншней, сколько отъ выраженія души въ лиц. Оно выражается у насъ стихомъ-пословицей: ‘Не по-хорошу милъ, а по-милу хорошъ’. — Слово ‘милое’ современно первымъ явленіямъ жизни Русскаго народа и встрчается впервые въ древнйшихъ договорахъ нашихъ князей. Карамзинъ съ своею эстетическою чуткостью ко всему русскому подмтилъ его и первый далъ ему то художественное значеніе, которое оно у насъ получило. Образы милаго встрчаются у насъ въ псняхъ, особенно въ колыбельныхъ, дтскихъ, въ вашихъ сказкахъ, прибауткахъ къ нимъ, въ загадкахъ и въ пословицахъ. Языкъ въ своихъ уменьшительныхъ, ласкательныхъ, простирающихся даже на междометія, представляетъ безчисленные оттнки милаго. Особенно нжно звучитъ это милое въ нашемъ семейномъ быту, въ его уменьшительныхъ, исполненныхъ ласки и мягкости душевной.
Богдановичъ понялъ это, и его Душенька есть первое проявленіе нашего милаго въ художественномъ період русской поэзіи. Въ Душеньк Богдановича — зародышъ Свтланы Жуковскаго, Людмилы и Татьяны Пушкива. Объ этомъ миломъ мечталъ Гоголь, когда создавалъ свою Улиньку, но не достигъ идеала. Мысль Душеньки, скажемъ, еще носится въ будущемъ нашей поэзіи, къ которой можно примнить то, что Богдановичъ сказалъ о своей Душеньк:
Во всхъ ты, Душенька, нарядахъ хороша:
По образу ль какой царицы ты одта,
Пастушкою ли гд сидишь у шалаша —
Во всхъ ты чудо свта,
Во всхъ являешься прекраснымъ божествомъ …
Войдемъ въ нкоторыя подробности поэмы. Прекрасна картина тріумфальнаго морскаго шествія Венеры, и въ немъ особенно Тритонъ, предлагающій ей отломокъ хрустальныхъ горъ на мсто зеркала.
Богиня, учредивъ старинный свой нарядъ
И въ раковину свъ, какъ пишутъ на картинахъ,
Пустилась по водамъ на двухъ большихъ дельфинахъ.
Амуръ, простря свой властный взоръ,
Подвигнулъ весь Нептуновъ дворъ.
Узря Венеру, рзвы волны
Текутъ за ней, весельемъ полны.
Тритоновъ водяной народъ
Выходитъ къ ней изъ бездны водъ,
Иной вокругъ ея ныряетъ
И дерзки волны усмиряетъ,
Другой, крутясь во глубин,
Сбираетъ жемчуги на дн,
И вс сокровища изъ моря
Тащитъ повергнуть ей къ стопамъ.
Иной, съ чудовищами споря,
Претитъ касаться симъ мстамъ,
Другой, на козлы свъ проворно,
Со встрчными бранится вздорно,
Раздаться въ стороны велитъ,
Возжами гордо шевелитъ,
Отъ камней дал путь свой правитъ
И дерзостныхъ чудовищъ давитъ.
Иной, съ трезубчатымъ жезломъ,
На кит впереди верхомъ,
Гоня далече всхъ съ дороги,
Вокругъ кидаетъ взоры строги,
И чтобы всякъ то вдать могъ,
Въ коральный громко трубитъ рогъ,
Другой, изъ краевъ самыхъ дальныхъ,
Успвъ приплыть къ богин сей,
Несетъ отломокъ горъ хрустальныхъ
На мсто зеркала предъ ней.
Есть въ поэм и отношенія современныя. Веселые хороводы, жмурки и плетень со всякими играми, какія Душенька заводитъ у себя, напоминаютъ любовь Екатерины къ русскимъ народнымъ увеселеніямъ. Свободное обращеніе Душеньки съ журналистами указываетъ на ту же черту въ императриц.
Зефиры наконецъ царевн приносили
Различные листки, которые на свтъ
Изъ самыхъ древнихъ лтъ
Между полезными предерзко выходили,
И кипами грозили
Тягчить усильно Геликонъ.
Царевна, знавъ, кому не вдомъ былъ законъ,
Листомарателей свободъ не нарушала,
Но ихъ твореній не читала.
Богдановичъ вставлялъ нкоторыя наши сказочныя преданія въ содержаніе греческой поэмы. Особенно замчательно изображеніе Змя Горыныча:
О, Змй Горыничъ, Чудо-юдо!
Ты сытъ во всяки времена,
Ты ростомъ превзошелъ слона,
Красою помрачилъ верблюда,
Ты всяку здсь имешь власть,
Блестишь златыми чешуями,
И смло разваешь пасть,
И можешь всхъ давить когтями…
Легкій, вольный стихъ разсказа Душеньки далъ образецъ для сказокъ Дмитріева, Панкратія Сумарокова и даже для басенъ Хемницера и Крылова. Богдановичъ любилъ русскія пословицы, но обходился съ ними весьма нецеремонно, перелагая ихъ въ циничные стихи съ римами, можетъ быть, однакожъ, знакомство съ русскими пословицами послужило поэту, къ созданію и вольнаго русскаго стиха.
Сказавъ о Душеньк, мы не можемъ пройти молчаніемъ вдохновенный трудъ нашего славнаго художника ваятеля-медальера графа . А. Толстаго, который въ своихъ пластическихъ рисункахъ далъ превосходный художественный коментарій къ созданію Богдановича.
Другимъ замчательнымъ современникомъ Державина, въ царствованіе Екатерины, былъ Фонвизинъ (1745—1792). Москвичъ родомъ, одинъ изъ первыхъ студентовъ Московскаго университета, Фонвизинъ въ своей литературной дятельности представляетъ то сатирико-комическое направленіе, которое въ новомъ період нашей поэзіи сопровождаетъ ее отъ начала. Все движеніе нашего художественнаго слова обозначаютъ дв струи: одна заимствуетъ свой источникъ отъ идеальной жизни и полна вдохновеннаго восторга, другая, напротивъ, изображаетъ изнанку жизни и полна искренняго, честнаго смха. Поэзія Державина боле проникнута идеаломъ жизни, а если иногда и касается ея изнанки, то превращаетъ восторгъ не столько въ смхъ, сколько въ гнвное негодованіе сатиры. Поэзія Фонвизина дйствуетъ смхомъ комедіи.
Смшное — одинъ изъ отрицательныхъ видовъ изящнаго. Смхомъ поэзія обличаетъ и поражаетъ все неразумное въ жизни. Русскій человкъ иметъ врожденную наклонность къ смшному и любитъ чистосердечно и искренно предавать смху вс свой недостатки. Такая наклонность служитъ врнымъ залогомъ его совершенствованія. Въ пословицахъ своихъ онъ такъ выражается о смх: ‘Всякій смхъ у воротъ стоитъ, дотуда не отойдетъ пока не отсметъ’, ‘Въ чемъ живетъ смхъ, въ томъ и грхъ’. Пословицы его противъ глупыхъ исполнены безпощаднаго остроумія. Еще въ древности Слово Даніила Заточника выражалось о нихъ, что дураковъ ни сютъ, ни жнуть, ни собираютъ въ житницы, а что они сами себя рождаютъ. Наши старинныя сказки и преданія исполнены комическаго остроумія. Русскій человкъ въ самомъ діавол видитъ дурака и выражается о немъ иронически: ‘Самъ дуракъ въ яму залзъ, да и всхъ туда тащитъ’. Одинъ изъ древнихъ русскихъ проповдниковъ XV вка, Григорій Цамблакъ, выразился такъ о діавол: ‘Онъ изъ царства своего да изгнанъ будетъ и смху да преданъ будетъ’!
Мы уже знаемъ, какую страсть къ комическому имлъ Петръ Великій и какъ онъ въ своихъ пародіяхъ на обычаи отжившей старины предсказалъ развитіе нашей комедіи. Первымъ замчательнымъ произведеніемъ русской литературы новаго періода была не ода, не плодъ идеальнаго вдохновенія, а Кантемірова сатира, поражавшая грубую дйствительность жизни. Ода Ломоносова увлекла, напротивъ, въ міръ идеальный. Мы уже знаемъ, что творецъ русскаго слова въ поэзіи почти чуждался сатирическаго элемента, хотя не совсмъ. Современникъ его, Сумароковъ уже любилъ сатиру, въ ней боле отличался, чмъ въ од и ввелъ ея стихію въ лирику. Въ од Державина сатирическій элементъ получилъ еще большее развитіе. Ода-сатира, начатая Сумароковымъ, усовершенствована Державинымъ.
Мы уже знакомы нсколько съ комедіями Сумарокова и знаемъ, что нкоторые мотивы комическаго изобртены имъ, но его комедія не создала еще стиля, не иметъ языка, безъ котораго нтъ художественной комедіи. Сумароковъ имлъ послдователя въ Лукин, который написалъ комедію Мотъ, гд вывелъ нсколько карикатуръ, снятыхъ съ подлинниковъ. Комедія Веревкина: Такъ и должно боле напоминаетъ слезныя драмы Дидерота. Замчательно въ ней лицо домоваго дурачка Фоки.
Къ числу комическихъ нашихъ писателей принадлежитъ и императрица Екатерина II. Ея комедіи хотя также лишены художественнаго достоинства и комическаго языка, но въ нихъ замтна остроумная наблюдательность и выведены многія рзкія черты современныхъ нравовъ. Особенно замчательны дв ея комедіи: О, время! (1772), и Имянины госпожи Ворчалкиной. Въ первой изъ нихъ изображены три русскія барыни: Ханжахина, Встникова и Чудихина, имена которыхъ даютъ уже намеки на ихъ характеры. Ханжахина олицетворяетъ грубое ханжество и суевріе: она счетъ своихъ людей, когда они внезапнымъ приходомъ помшаютъ ея молитв, уврена, что шестнадцатый ребенокъ, рожденный ею, былъ камень, который носитъ она за пазухой. Чудихина боится ссть на томъ мст, гд 30 лтъ тому назадъ сидлъ покойникъ. Она пресерьезно говоритъ, что у нея въ живот щука, а въ спин собака, и что она чувствуетъ, когда он тамъ ссорятся. Во второй комедіи выведена дура Степанида, которую Ворчалкина держитъ для вранья. Въ этой же комедіи дворянинъ Дремовъ преважно хвалится тмъ, что ддушка его былъ названъ Дремовымъ отъ государя, который дремать изволилъ, когда веллъ его за услуги отечеству назвать Дремовымъ. — Мы видимъ, что вс эти черты, смшныя и грубыя, взяты изъ дйствительности, но воспроизведены не художественно.
Первымъ истиннымъ художникомъ въ русской комедіи является Фонвизинъ. Онъ же создалъ у насъ и комическій стиль или языкъ, безъ котораго невозможна комедія. Фонвизину посчастливилось боле другихъ писателей въ исторіи русской словесности. Князь П. А. Вяземскій посвятилъ ему классическую монографію, въ которой обозрлъ вкъ, жизнь и всю дятельность комика, литературную и гражданскую.
Фонвизинъ оставилъ намъ: Чистосердечное признаніе въ длахъ моихъ и помышленіяхъ, къ сожалнію недоконченное и письма изъ заграницы. Въ этихъ произведеніяхъ содержатся превосходные матеріалы для изученія біографіи и личности писателя.
Фонвизинъ родился и получилъ первоначальное воспитаніе въ старинной русской дворянской семь. Но лишь только былъ учреждену Московскій университетъ и открыты дв его гимназіи для. дворянъ и для разночинцевъ, какъ отецъ Фонвизина немедленно отдалъ двухъ своихъ сыновей въ первую. Фонвизинъ весьма комично разсказываетъ о своемъ первомъ ученикъ университет: какъ на экзаменахъ у латинскаго учителя пять пуговицъ его кафтана означали пять склоненій, а четыре пуговицы на камзол — четыре спряженія, какъ ученики на вопросы учителя объ именахъ и глаголахъ, къ какому склоненію или спряженію они относятся, должны были отвчать, смотря по тому, за какую пуговицу онъ хватался, и проч. Золотую медаль Фонвизинъ, по словамъ его, получилъ изъ географіи, и вотъ за какой отвтъ. Учитель спросилъ, куда течетъ Волга. Одинъ ученикъ отвчалъ: въ Черное, а другой: въ Блое море, Фонвизинъ же отвчалъ: не знаю. Въ этихъ смшныхъ разсказахъ трудно узнать, что принадлежитъ истин, и что комическому остроумію автора. Мы знаемъ однако отъ самого Фонвизина, что въ Московскомъ университет онъ познакомился съ французскою и нмецкою литературою, что съ большимъ сочувствіемъ онъ слушалъ лекціи-логики профессора Шадена, который читалъ по-латыни. Изъ другихъ источниковъ намъ извстно, что первые литературные опыты переводовъ Фонвизинъ совершилъ въ университет подъ руководствомъ профессора Рейхеля и напечаталъ ихъ въ его же журнал.
Конечно, развитіе ума наукою въ Фонвизин, при его природномъ дарованіи къ смшному, помогло Фонвизину развить комическій талантъ и озарить разумнымъ художественнымъ смхомъ все неразуміе окружавшей его тогда русской жизни. Мы замтимъ, что два нашихъ превосходныхъ комика, Фонвизинъ и Грибодовъ, были питомцами Московскаго университета: первый при самомъ начал его основанія, когда наука, перенесенная съ Запада, сильно спрыснула русскую почву въ молодомъ поколніи, второй при вторичномъ возрожденіи университета, когда онъ въ царствованіе Александрово по мысли Муравьева пріобрлъ новыя силы къ своему процвтанію.
Фонвизинъ одаренъ былъ отъ природы рдкою чувствительностію души. Такое психологическое явленіе встрчается почти во всхъ лучшихъ комикахъ. Комическій смхъ, при наружномъ весель, скрываетъ глубину душевнаго чувства. Чувствительность увлекла поэта къ страсти и заблужденію. Онъ самъ искренно сознается въ тхъ паденіяхъ, которыя испытала его волнуемая душа. Литературнымъ памятникомъ его духовной борьбы осталось Посланіе къ слугамъ моимъ Шумилову, Ваньк и Петрушк. Есть преданіе, что оно было напечатано въ 1763 году, на масляниц, когда императрица Екатерина на три дня уничтожила цензуру и позволила печатать все. Поздне, чувствительность въ Фонвизин, подъ вліяніемъ болзни, сказывалась сильною наклонностію къ меланхоліи. Фонвизинъ своею жизнію и поэзіею, такъ сказать, предсказываетъ Гоголя.
Два раза Фонвизинъ былъ за границею. Письма его оттуда представляютъ образецъ прозы, замчательной для своего времени, и если бы они не были изданы уже посл писемъ Карамзина, то Фонвизина смло можно бы назвать преобразователемъ русской прозы. Къ тому же, въ Фонвизин не было того сочувствія ко всемірному образованію Запада, какое одушевляло Карамзина. Какъ комикъ, онъ, по свойству своего дарованія, подмчалъ боле изнанку въ жизни народовъ. Да и время, когда онъ путешествовалъ, много послужило ему въ этомъ: во Франціи общество было наканун революціи и обнаруживало вс признаки нравственнаго разложенія. Многія наблюденія, касающіяся недостатковъ народнаго характера, остаются и донын неизмнно врны. Въ Рим Фонвизинъ глубоко сочувствовалъ художественной жизни Италіянскаго народа, но не увлекся религіозными явленіями этой жизни, и глубокомысленно замтилъ, что папское богослуженіе представляетъ не столько служеніе Богу, сколько поклоненіе пап. Черты италіанскаго характера укрылись отъ глазъ Фонвизина: онъ замтилъ въ, немъ лишь одни недостатки.
Фонвизинъ оставилъ намъ только дв комедіи: Бригдиръ и Недоросль, третья комедія, Выборъ гувернера, осталась недоконченною. Содержаніе комедій Фонвизина сводится къ одной иде, ихъ одушевляющей,— къ иде воспитанія. Эта мысль была мыслію его вка, она руководила Екатерину и ея государственныхъ сподвижниковъ. ‘Воспитаніе должно быть залогомъ благосостоянія государства’, говоритъ Фонвизинъ устами Стародума въ Недоросл: ‘мы видимъ вс несчастныя слдствія дурнаго воспитанія. Ну, что для отечества можетъ выдти изъ Митрофанушки, за котораго невжды родители платятъ еще и деньги невждамъ учителямъ! Сколько дворянъ-отцевъ, которые нравственное воспитаніе сынка своего поручаютъ своему рабу крпостному! Лтъ черезъ пятнадцать я выходятъ вмсто одного раба двое: старый дядька, да молодой баринъ’.
Замчательно, что вс важнйшія комедіи въ вашей словесности имютъ государственный характеръ. Да, русская комедія, по своему значенію, родня политической комедіи Аристофана. Не на отдльные правы общества, не на личные характеры нападаетъ она, но на недостатки въ основахъ самой политической жизни общества: такъ Фонвизинъ обличаетъ недостатки въ воспитаніи, Капнистъ — въ судахъ, Грибодовъ — въ формахъ свтской жизни общества, Гоголь — въ гражданской администраціи и во всемъ общественномъ устройств.
Комедія ‘Бригадиръ’ была написана въ 1763 году. Въ лтописяхъ русской словесности достопамятно дйствіе, которое эта комедія произвела на все современное общество въ Петербург. Фонвизинъ читалъ ее въ Эрмитаж, въ кабинет наслдника престола, въ гостиныхъ просвщенныхъ вельможъ того времени. Врность схваченныхъ типовъ поразила. Въ бригадирш всякій узнавалъ бабушку, тетку, всмъ она была сродня. Комическій языкъ поражалъ всхъ жизнію, святою на мст. Общему очарованію много содйствовало мастерство Фонвизина читать комедіи. Извстно, что Фонвизинъ былъ большой мастеръ передразнивать другихъ. Такъ, копируя Сумарокова, онъ говорилъ не только его голосомъ, но и умомъ. Онъ схватывалъ не одни только вншніе признаки человка, но и весь его характеръ. Онъ могъ не называть лицъ, когда’ читалъ свои комедіи, но вс узнавали ихъ по особенному голосу. Когда онъ читалъ слова бригадирши, то вс ее слышали и какъ будто видли воочію. Такимъ же комическимъ свойствомъ одаренъ былъ и Гоголь, Его комедіи, имъ самимъ читанныя, были гораздо лучше всхъ возможныхъ представленій на сцен.
‘Недоросль’ явился въ 1782 году. Память перваго представленія этой комедіи соединена съ словами, которыя Потемкинъ сказалъ автору при выход изъ театра: ‘Умри, Денисъ, или больше ничего ужъ не пиши!’ Такъ и случилось: Недоросль былъ послднею комедіею Фонвизина.
Въ Бригадир Фонвизинъ поразилъ недостатки того воспитанія, которое, посл реформы Петровой, основывалось нердко на однхъ пустыхъ формахъ французскаго разговорнаго языка въ общежитіи. Это былъ одинъ лоскъ вншній, скрывавшій внутри основу совершено гнилую. Но мы пройдемъ лучше по порядку вс художественно созданныя лица этой комедіи — и въ нихъ всего ярче раскроется весь комизмъ ея содержанія.
Бригадиръ, выведенный Фовинзинымъ и давшій названіе комедіи, положилъ конецъ этому чину, прежде бывшему въ большой сил до злоупотребленія, какъ свидтельствуетъ извстный стихъ Державина:
И цлый свтъ сталъ Бригадиръ.
Бригадиръ является однимъ изъ вредныхъ слдствій реформы Петра, черствымъ плодомъ введеннаго имъ военнаго деспотизма и табели о рангахъ. Бригадиръ думаетъ, что все образованіе молодаго человка должно состоять въ чтеніи артикула, военнаго устава и межевой инструкціи. О наукахъ, напримръ, о грамматик, онъ такъ мыслитъ: ‘На что, сватъ, грамматика? Я безъ нея дожилъ почти до 60-ты лтъ, да и дтей взвелъ’. Онъ увренъ, что если Богъ и не считаетъ волосъ на голов у всхъ людей, но у бригадира считаетъ ихъ непремнно: ‘ежели у пяти классовъ волосъ не считаютъ, такъ у кого же и считать ихъ Ему?’ На справедливое замчаніе жены, что у Бога генералитетъ, штабъ- и оберъ-офицеры въ одномъ ранг, онъ, съ угрозою сдлать ей, что на ея голов нечего и считать будетъ, возражаетъ: ‘Какъ можно подумать, что Богу, который все знаетъ, не извстенъ будто нашъ табель о рангахъ? Стыдное дло!’ — Любимые предметы разговоровъ бригадира — баталіи, экзерциціи, фортеціи,— все слова Петровой эпохи. Обожаніе табели о рангахъ и военный деспотизмъ уничтожили въ бригадир вс человческія чувства, что особенно видно изъ его обхожденія съ женою и сыномъ. Бригадирша искренно сознается, что ея Игнатій Андреевичъ вымещалъ на ней вину каждаго рядоваго. Бригадиръ же выражается о жен, что она умна какъ корова, а прекрасна какъ сова. Ему ничего не стоитъ назвать ее даже при другихъ дурищей. Сыну своему онъ говоритъ: ‘Иванъ! не бси меня. Ты знаешь, что я разомъ ребра два у тебя выхвачу’.
Не мудрено, что отъ такого отца произошелъ Иванушка, котораго можно назвать нравственнымъ уродомъ. Отецъ отдалъ его на руки французскому кучеру, а потомъ послалъ въ Парижъ. ‘Ему, т. е. кучеру, говоритъ Иванъ, долженъ я за любовь мою къ Французамъ и за холодность мою къ Русскимъ. Ежелибъ malheureusement я попалъ къ Русскому, который бы любилъ свою націю, я можетъ-быть и не былъ бы таковъ’. — ‘Всякой, кто былъ въ Париж, иметъ уже право, говоря про Русскихъ, не включать себя въ число тхъ, затмъ что онъ уже сталъ больше Французъ, нежели Русской’. — ‘Тло мое родилось въ Россіи, но духъ мой принадлежитъ корон Французской!’ Эти слова ясно говорятъ объ отношеніи Ивана къ отечеству. Порвавъ съ нимъ вс связи, Иванъ, разумется, разрываетъ ихъ и съ семействомъ. Вотъ разговоръ его съ отцомъ: ‘Да какое право имете вы надо мною властвовать?’ — Дуралей, я твой отецъ!— ‘Скажите мн, батюшка, не вс не животныя, animaux, одинаковы?’ — Это къ чему? Конечно, вс: отъ человка до скота. Да что за вздоръ ты мн молоть хочешь?…… ‘Когда щенокъ не обязанъ респектовать того пса, кто былъ его отецъ, то долженъ ли я вамъ хотя малйшимъ респектомъ?’. Объ отц и матери онъ, звая, такъ выражается: ‘Quelles espиces!’
Бригадирша — chefd’oeuvre Фонвизина въ этой комедіи. Не даромъ современники были въ восторг отъ этого типическаго характера. Бригадирша таскалась по всмъ походамъ за своимъ мужемъ безъ жалованья, какъ она выражается, и отвчала дома за то, чмъ въ строю мужа раздразнили. Пренаивно она разсказываетъ совтниц о варварскихъ поступкахъ своего мужа: ‘Однажды съ сердцовъ толкнулъ меня въ грудь, такъ вришь ли, мать моя, Господу Богу, что я насилу вздохнула. A онъ, мой батюшка, хохочетъ да тшится. Недль черезъ 5, 6 и я тому смялась, а тогда, мать моя, чуть было Богу души не отдала безъ покаянія’. Когда совтница, выслушавъ это простодушное признаніе, спрашиваетъ бригадиршу: ‘Да какъ же вы съ намъ жить можете, когда онъ и въ шутку чуть было на тотъ свтъ не отправилъ?’ Бригадирша отвчаетъ ей: ‘Такъ и жить. Вдь я, мать моя, не одна за мужемъ’. Бригадиршино: Такъ и жить достойно знаменитаго Корнелева: Qu’il mourt! въ Гораціяхъ.
Совтникъ ведетъ свое начало отъ лицъ, выведенныхъ еще Сумароковымъ. Это — ханжа, взяточникъ и лицемръ, лишенный всякаго чувства чести, и приказная строка, въ полномъ смысл этого слова. Онъ увренъ, что кто уметъ толковать уложеніе и указы, тотъ нищимъ быть не можетъ. Онъ сочувствуетъ обычаямъ старины, когда за вину отца наказывали сына, а за вину сына отвчалъ отецъ. Ко всякому случаю у него готовы тексты Св. Писанія, а между тмъ чортъ сидитъ въ его тл. Онъ думаетъ, что въ книгахъ не можетъ быть лжи, и вритъ всему печатному, какъ святын. За безчестье себ и жен, онъ требуетъ деньги, опредленныя закономъ, не уступя изъ нихъ ни полушки. Совтница, жена его, помшана на романахъ и на французскомъ язык. Она не уметъ говорить на немъ, но безпрерывно, по обычаю времени, перешедшему у насъ теперь въ современную журналистику, вставляетъ въ разговоръ французскія слова. Иванушка, въ призваніи своей любви къ ней, говорить, что все его несчастіе состоитъ въ томъ, что она Русская, и она съ нихъ соглашается.
Вотъ пять главныхъ лицъ комедіи. Но крон ихъ еще есть лица нравственно-совершенныя, выводимыя въ противуположность порочнымъ. Таковы Добролюбовъ и Софья, дочь совтника. Эти лица представляютъ большой недостатокъ въ художественномъ созданіи, и благодаря имъ, авторъ нисколько не достигаетъ той нравственной цли, какую имлъ въ виду при ихъ изображеній. Они холодны, скучны, чужды живаго комическаго языка и докучаютъ своими нравственными сентенціями. Зритель зваетъ отъ скуки при появленіи ихъ и съ нетерпніемъ ждетъ ихъ ухода и выхода на сцену лицъ порочныхъ, заставляющихъ его отъ души смяться. Идеалъ добра тускнетъ въ этихъ холодныхъ и мертвыхъ изображеніяхъ добродтели, онъ ярче выступаетъ въ душ, когда она художественнымъ простодушнымъ смхомъ озаряетъ все неразумное въ жизни.
Дйствіе въ Бригадир состоитъ въ перекрестной интриг между порочными лицами. Бригадиръ любезничаетъ съ совтницей и находитъ соперника себ въ сын Иванушк. Совтникъ неравнодушенъ къ бригадирш. Его изъясненіе въ любви къ ней подаетъ поводъ къ презабавной сцен, едва ли не лучшей во всей комедіи, но не оцненной вашими критиками. Комизмъ состоитъ въ томъ, что бригадирша нисколько не понимаетъ любовнаго языка совтника и приходитъ въ неистовство, когда сынъ, заставшій совтника на колняхъ передъ матерью, объясняетъ ей въ чемъ дло. Здсь бригадирша обнаруживаетъ замчательную чистоту нравовъ старинной русской жены, которая служили сильною опорою въ семейной жизни предковъ и ставитъ бригадиршу высоко надъ всми другими порочными лицами комедіи.
Вншняя завса Петровой реформы скрыла отъ глазъ русскаго общества многія язвы, таившіяся глубоко внутри отечества. Фонвизинъ въ Недоросл смлою рукою художника отдернулъ эту завсу и обличилъ язвы. Здсь на первомъ план является семейство Простаковыхъ. Въ Бригадир мы видли деспотизмъ мужа надъ женою, здсь же, напротивъ, жена деспотически управляетъ мужемъ, крестьянами, и искажаетъ нелпымъ баловствомъ человческій образъ на родномъ сын. Въ лиц Митрофанушки Фонвизинъ поразилъ отсутствіе человческаго воспитанія, чмъ страдали многія дворянскія семейства Россіи, и съ того времени имя Митрофанушки сдлалось у насъ именемъ комически-нарицательнымъ, а имя нарицательное недоросль — именемъ почти позорнымъ. Прежде званіе недоросль изъ дворянъ употреблялось даже въ нашихъ гражданскихъ актахъ, но комедія Фонвизина уничтожила его, какъ и чинъ бригадира. Такова сила комедіи!
Простакова — главное дйствующее лицо въ Недоросл. Въ ея образ мы видимъ весь тотъ вредъ, какой можетъ причинять обществу злая до безумія женщина, поставленная полновластною среди своего семейства. Простакова, между прочимъ, доказываетъ, что права женщины у васъ не были такъ стснены, какъ воображаютъ нкоторые порицатели древней русской жизни. Но злоба къ людямъ не изгладила окончательно въ Простаковой чувства любви: она любитъ безъ памяти своего Митрофанушку, но любитъ по-своему. Это любовь боле животная, нежели человческая. Простакова выразила сама характеръ этой любви словами: ‘У меня материно сердце. Слыхано ли, чтобы сука щенятъ своихъ выдавала?’
Чтобы понять нравственную сторону Простаковой, приведенъ съ ея собственныхъ словъ ея родословную и характеръ ея отца, Скотинина: ‘Насъ дтей было у нихъ восьмнадцать человкъ: да, кром меня съ братцемъ, вс, по власти Господней, примерли: иныхъ изъ бани мертвыхъ вытащили, трое, похлебавъ молочка изъ мднаго котлика, скончались, двое о Святой недл съ колокольни свалились, а достальныя сами не стояли, батюшка!’ Вотъ что Простакова сама говоритъ о родителяхъ: ‘Старинные люди, мой отецъ! Не ныншній былъ вкъ. Насъ ничему не учили. Бывало, добрые люди приступятъ къ батюшк, ублажаютъ, ублажаютъ, чтобы хоть братца отдать въ школу. Кстати ли! Бывало, изволитъ закричать: ‘Прокляну ребенка, который что-нибудь перейметъ у бусурмановъ, и не будь тотъ Скотининъ, кто чему-нибудь учиться захочетъ’. Этотъ самый Скотининъ, не зная грамоты, былъ воеводою 15 лтъ, посл всякаго челобитчика, отворялъ сундукъ и что-нибудь въ него вкладывалъ. Лежа на этомъ сундук съ деньгами, онъ умеръ съ голоду.
Другой образчикъ семьи представляетъ Скотининъ, брать Простаковой. Личность его развита особенно въ обыча громко прокричать: ‘Я!’ когда услышитъ свое имя. Характеръ же его выражается въ симпатіи къ свиньямъ до такой степени, что и будущихъ дтей своихъ онъ готовъ называть поросятами. ‘Люблю свиней, сестрица!…’ ‘Нтъ, сестра! я и своихъ поросятъ завести хочу’.
Чтобы докончить характеристику этого рода, нельзя забить и дядю Скотинина, Вавилу Фалелева, замчательнаго развитіемъ физической силы. Племянникъ его, Тарасъ, разсказываетъ о немъ, какъ онъ разъ, верхомъ на борзомъ иноходц, разбжался хмльной въ каменныя низкія ворота и, забывъ наклониться, хватилъ себя лбомъ о притолоку. ‘Я хотлъ бы знать’, спрашиваетъ Скотининъ, ‘есть ли на свт ученый лобъ, который отъ такого тумака не развалился? A дядя, вчная ему память, протрезвясь, спросилъ только: цлы-ли ворота?’
Простакова, однако, выдляется въ своей семь тмъ, что уже чувствуетъ потребность воспитанія. Но удовлетворяетъ она этой потребности своеобразно. Въ Митрофанушк развиты всего боле животные инстинкты. Ничто такъ не характеризуетъ его, какъ чтеніе псалтыри съ Кутейкинымъ: ‘Азъ есмь скотъ, а не человкъ, поношеніе человковъ’. Отношенія Митрофанушки къ отцу и къ матери видны изъ перваго его разсказа о томъ, какъ ему, съ вечера навшемуся пироговъ, всякая дрянь лзла въ голову. На вопросъ матери: ‘Какая жъ дрянь?’ онъ отвчаетъ: ‘Да то ты, матушка, то батюшка’,— и при томъ еще съ такою подробностію: ‘Лишь стану засыпать, то и вижу, будто ты, матушка, изволишь бить батюшку’. Ему жаль стало, но не битаго отца, а мать, которая устала, колотя своего мужа.
При Митрофанушк находится его няня, Еремевна, образчикъ старинныхъ русскихъ нянь, но въ искаженномъ вид. Своею непоколебимою преданностію господамъ она стоитъ нравственно выше ихъ, но эта преданность не столько человческая, сколько животная,— преданность собаки, которую бьютъ и которая все такъ же ластится къ своимъ хозяевамъ. Но изъ устъ ея раздается человческія ропотъ, когда она говоритъ Кутейкину, что благостыня ей: по пяти рублей на годъ, да по пяти пощечинъ на день.
Митрофавушка иметъ трехъ учителей. Выгнанный изъ семинаріи Кутейкинъ представляетъ изнанку современнаго духовнаго сословія. Въ немъ съ глубокою ироніей поражена черта его корыстолюбія. Честный Цифиркинъ представляеть, напротивъ, типъ безкорыстія вашихъ старыхъ военныхъ. Фонвизинъ, въ изображеніи этихъ двухъ лицъ, потворствовалъ обществу, которое не сочувствовало духовенству, а льстило военной служб, ведшей начало свое отъ временъ Петра.
Третій учитель Митрофанушки — нмецъ, но съ русскимъ именемъ, передланнымъ на нмецкій ладъ — Адамъ Адамычъ Вральманъ. Бывши прежде кучеромъ, онъ съ козелъ попалъ въ воспитатели дворянскаго сына. Его прежнее званіе напоминаетъ нмецкое происхожденіе кучера (Kutscher) въ Россіи. Вральманъ говоритъ ломанымъ по-нмецки русскимъ языкомъ. Эта черта взята Фонвизинымъ изъ нашихъ народныхъ нравовъ. Русскій любитъ посмяться надъ Нмцемъ и въ смшномъ вид изобразить его походку, платье, парикъ и ломку по-своему русскаго языка. О святкахъ, когда костюмируется русскій народъ, въ его маскарадныхъ увеселеніяхъ вы нердко встртите наряженнаго Нмца съ исковерканною русскою рчью. Вообще, нтъ такого удовольствія Русскому, какъ потшиться надъ нмецкимъ человкомъ въ Россіи, точно такъ, какъ для Француза большое удовольствіе посмяться надъ Англичаниномъ. Впервые внесенный Фонвизинымъ въ русскую комедію, мотивъ Нмца, говорящаго по-русски, впослдствіи былъ очень плодовитъ въ нашихъ комедіяхъ и нашелъ множество подражателей. Вральманъ гораздо хитре и Цифиркина, и Кутейкина. Т, хотя и не важные учители, но честно и искренно настаиваютъ на томъ, чтобы Митрофанушка учился и въ чемъ-нибудь да усплъ. Вральманъ же, какъ хитрый Нмецъ, поддлывается подъ баловство матери и настаиваетъ на томъ, чтобъ Митрофанушка ничему не учился.
Недоросль, такъ же какъ и Бригадиръ, гршитъ изображеніемъ добродтельныхъ лицъ. Они бездушны и мертвы, но изъ нихъ надобно исключить Стародума. Это лицо живое, типъ характеристическій: это — старый, честный и благородный служака временъ Петровыхъ, который, обидвшись учиненною надъ нимъ неправдою, удалился отъ двора и службы и сохранилъ въ чистот всю цлость благородной души своей. Вотъ прекрасная исторія этой отставки, выраженная притчею о табакерк.

Стародумъ.

Отъ двора, мой другъ, выживаютъ двумя манерами: либо на тебя разсердятся, либо тебя разсердятъ. Я не сталъ дожидаться ни того, ни другаго, разсудилъ, что лучше вести жизнь у себя дома, нежели въ чужой передней.

Правдинъ.

Итакъ, вы отошли отъ двора ни съ чмъ?

(Открываетъ свою табакерку).

Стародумъ.

(Беретъ у Правдина табакъ).

— Какъ вы съ чмъ? Табакерк цна пятьсотъ рублевъ. Пришли къ купцу двое. Одинъ, заплатя деньги, принесъ домой табакерку. Другой пришелъ домой безъ табакерки. И ты думаешь, что другой пришелъ домой ни съ чмъ? Ошибаешься. Онъ принесъ назадъ свои пятьсотъ рублевъ цлы. Я отошелъ отъ двора безъ деревень, безъ ленты, безъ чиновъ, да мое принесъ домой неповрежденно: мою душу, мою честь, мои правила.
Приведемъ еще замчательное опредленіе должности: ‘Должность! А, мой другъ! Какъ это слово у всхъ на язык, и какъ мало его понимаютъ! Всечасное употребленіе этого слова такъ насъ съ нимъ ознакомило, что, выговоря его, человкъ ничего уже не мыслить, ничего не чувствуетъ. Еслибъ люди понимали его важность, никто не могъ бы вымолвить его безъ душевнаго почтенія. Подумай, что такое должность. Это тотъ священный обтъ, которымъ обязаны мы всмъ тмъ, съ кмъ живемъ и отъ кого зависимъ. Еслибъ такъ должность исполняли, какъ объ ней твердятъ, всякое состояніе людей осталось бы при своемъ любочестіи, и было бъ совершенно счастливо. дворянинъ, напримръ, считалъ бы за первое безчестіе не длать ничего, когда есть ему столько дла: есть люди, которымъ помогать, есть отечество, которому служить. Тогда не было бъ такихъ дворянъ, которыхъ благородство, можно сказать, погребено съ ихъ предками. Дворянинъ, недостойный быть дворяниномъ — подле его ничего на свт не знаю!’. Князь П. А. Вяземскій, въ своемъ классическомъ разбор комедій Фонвизина, называетъ Стародума подобіемъ хора въ древней трагедіи. Въ хор трагикъ выражалъ или свои собственныя размышленія, возбуждаемыя дйствіемъ трагедіи, или размышленія всей лучшей стороны того общества, которое присутствовало при представленіи. Въ комедіяхъ древнихъ, какъ въ Аристофановыхъ, поэтъ выражалъ себя и свое общество въ такъ называемомъ парабаз (). Греки, въ своемъ чудномъ сознаніи всхъ разнообразныхъ законовъ и явленій изящнаго, сознавали необходимость дополнять стихію смшнаго, комическаго открытымъ разумнымъ сознаніемъ того идеала общественнаго добра, который искажался въ порокахъ и недостаткахъ общества. Въ парабаз онъ возстановлялся, и поэтъ отъ смха переходитъ къ серіознымъ думамъ и даже къ слезамъ. Французская комедія, которую мы усвоили себ, не поняла этого высокаго стремленія комедіи греческой. Она замнила парабазъ холодными резонерами, которые наводили скуку на зрителей. Фонвизинъ, къ сожалнію, послдовалъ примру французскихъ комиковъ, но въ созданіи Стародума онъ, по чувству художественному, сталъ выше ихъ. Гоголь, какъ истинный и полный художникъ, отвергъ вовсе стихію резонерства, но по требованію общественно-нравственнаго чувства, столь сроднаго комику, создалъ къ своему Ревизору отдльный парабазъ въ Театральномъ разъзд.
Въ Недоросл сходятся и переплетаются два дйствія. Одно изъ нихъ представляетъ любовную интригу, безъ которой немыслима новая комедія. Она сосредоточена около Софьи, племянницы Стародума. Узнавъ, что она будетъ его наслдвицей, Простакова прочитъ за все Митрофанушку. Братъ ея, Скотининъ, также ухаживаетъ за нею, узнавъ, что въ ея деревн водятся отличныя свиньи,— и дядя является соперникомъ племяннику, что подаетъ поводъ къ забавнымъ, но грубымъ домашнимъ сценамъ. Простакова устроиваетъ даже насильственное похищеніе Софьи, но все это прекращаетъ Стародумъ. Другое комическое дйствіе Недоросля не иметъ ни завязки, ни развязки, а состоитъ въ отдльныхъ картинахъ, относящихся къ воспитанію Митрофанушки. Сюда относится первое явленіе комедіи. Мать примряетъ новый кафтанъ на сына. Сцена эта иметъ глубокое значеніе, какъ въ самой комедіи, такъ и вообще въ новой русской общественной жизни, въ которой кафтанъ и вообще вншность получили столь важное значеніе на счетъ внутренняго достоинства. Воспитаніе новаго Русскаго человка временъ Петровыхъ какъ будто началось съ кафтана, а не съ головы и сердца. Портной Тришка, который ни у кого не учился, однако сшилъ кафтанъ, представляетъ образчикъ народной русской смышлености. Когда барыня спрашиваетъ его: ‘Да первой-то портной у кого же учился? Говоря, скотъ!’ Тришка отвчаетъ: ‘Да первой-то портной, можетъ-быть, шилъ хуже и моего’. Дале слдуютъ утреннія сцены Митрофанушки съ матерью и съ няней Еремевной, сцены уроковъ Кутейкина и Цифиркина, прерываемыхъ приходомъ Вральмана, и наконецъ, превосходныя сцены экзамена Митрофанушки, который совершается въ присутствіи Стародума. Все это дйствіе, хотя, повидимому, и состоитъ въ отдльныхъ, разрозненныхъ сценахъ, но представляетъ во внутреннемъ содержаніи глубокое, цльное единство. Здсь также во всемъ видна только вншность, не блистательная какъ въ высшемъ обществ, но столь же нелпая и безумная. Плоды такого воспитанія обнаруживаются въ заключительномъ поступк Митрофанушки съ матерью,— поступк, который представляетъ черту высоко-комическую, но вмст показывающую, что комическое, на вершин своего развитія, граничить съ трагическимъ. Когда Простакова, пораженная правосудіемъ правительства и оставленная всми, бросается обнимать сына, надясь въ немъ найдти себ утшеніе, и говоритъ ему, ‘Одинъ ты остался у меня, мой сердечный другъ, Митрофанушка!’ — Митрофанъ отвчаетъ: ‘Да отвяжись, матушка! Какъ навязалась…… Тогда Простакова въ отчаяніи восклицаетъ: ‘И ты, и ты меня бросаешь! А! неблагодарный!’ и падаетъ въ обморокъ. При этой сцен жалость смняетъ смхъ, и серьезная дума смежаетъ уста пораженнаго зрителя. Здсь-то выступаютъ невольно наружу т внутреннія слезы, которыя подъ личиною смха скрываетъ всякая высокая комедія.
Въ развязк Недоросля важную роль играетъ правительство, оно, какъ deus ex machina, является подъ конецъ, чтобы развязать вс узлы, положить преграду произволу крпостнаго права и возстановить общественное правосудіе, оскорбленное зрлищемъ безнравственныхъ поступковъ Простаковой. Почти вс наши комики сознавали эту законную силу правительства и выдвигали ее въ конц своихъ комедій.
Черты комическаго остроумія разсяны и во всхъ другихъ сочиненіяхъ Фонвизина. Мы заключаемъ ихъ разборъ отрывками изъ его Всеобщей придворной грамматики, которая блещетъ смлымъ остроуміемъ и приноситъ честь, какъ ея автору, такъ и императриц, позволявшей при своемъ Двор говорить такъ искренно противъ этого же Двора. Авторъ предувдомляетъ, что рукопись этой Грамматики была найдена въ Азіи, гд, какъ сказываютъ, былъ первый царь и первый дворъ. Древность сочиненія глубочайшая, на первомъ лист изображены слова: ‘вскор посл всеобщаго потопа’. Прочтемъ отрывки изъ него.
Вопр. Что есть Придворная Грамматика?
Отв. Придворная Грамматика есть наука хитро льстять языкомъ и перомъ.
Вопр. Что значитъ хитро льстить?
Отв. Значитъ говорить и писать такую ложь, которая была-бы знатнымъ пріятна, а льстецу полезна.
Вопр. Что есть придворная ложь?
Отв. Есть выраженіе души подлой предъ душою надменною. Она состоитъ изъ безстыдныхъ похвалъ большому барину за т заслуги, которыхъ онъ не длалъ, и за т достоинства, которыхъ не иметъ.
Вопр. Что есть число?
Отв. Число у двора значитъ счетъ, за сколько подлостей сколько милостей достать можно……
Вопр. Что есть придворный падежъ?
Отв. Придворный падежъ есть наклоненіе сильныхъ къ наглости, а безсильныхъ къ подлости. Впрочемъ, большая часть бояръ думаютъ, что вс находятся предъ ними въ винительномъ падеж, снискиваютъ же ихъ расположеніе и покровительство обыкновенно падежомъ дательнымъ.

О глаголахъ.

Вопр. Какой глаголъ спрягается чаще всхъ, и въ какомъ времени?
Отв. Какъ у двора, такъ и въ столиц никто безъ долгу не живетъ, для того чаще всхъ спрягается глаголъ быть должнымъ. (Для примра прилагается здсь спряженіе настоящаго времени чаще всхъ употребительнйшаго).

Настоящее.

Я долженъ. Мы должны.

Ты долженъ. Вы должны.

Онъ долженъ. Они должны.

Вопр. Спрягается ли сей глаголъ въ прошедшемъ времени?
Отв. Весьма рдко: ибо никто долговъ своихъ не платитъ.
Вопр. A въ будущемъ?
Отв. Въ будущемъ спряженіе сего глагола употребительно: ибо само собою разумется, что всякій непремнно въ долгу будетъ, если еще не есть.
Фонвизинъ, подобно Сумарокову. дятельно способствовалъ обновленію русскаго театра. Но комедіи боле посчастливилось у насъ, чмъ трагедіи. Въ этомъ отношеніе наша литература сходствуетъ съ литературою древняго Рима. Современникомъ и ученикомъ Сумарокова былъ А. О Аблесимовъ (ум. 1784), который часто переписывалъ стихотворенія своего учителя. Комическая опера его Мельникъ имла успхъ народный, и долго оставалась на сцен, возбуждая сочувствіе въ публик всхъ сословій. Причиной успха было то, что содержаніе оперы схвачено изъ народной жизни. Мельникъ-колдунъ есть у насъ типъ, который впослдствіи воспроизведенъ былъ Пушкинымъ въ его ‘Русалк’ и еще недавно графомъ A. К. Толстымъ въ его роман ‘Князь Серебрянный’, но честь изобртенія этого типа остается за Аблесимовымъ. Кром того, въ этой опер есть еще другое явленіе народной жизни, остроумно очерченное въ вид русской загадки:
Самъ помщикъ, самъ крестьянинъ,
Самъ холопъ и самъ бояринъ,
Самъ и пашетъ, самъ орётъ
И съ крестьянъ оброкъ беретъ.
Эта загадка есть русскій однодворецъ, плодъ отсутствія у насъ маіората и дленія наслдственныхъ имній поровну между братьями. Въ однодворц сходилось у насъ и дворянство и крестьянство, подавая другъ другу руку.
Еще ближе къ Сумарокову былъ Я. В. Княжнянъ (1742—1789), начавшій драматическое поприще подъ его покровительствомъ и женатый на его дочери. Княжнивъ былъ ровесникомъ и соперникомъ, но силою дарованія неравнымъ Фонвизину. Оги встрчались нердко въ дом Нелединскаго-Мелецкаго и обмнивались между собою остроумными эпиграммами. Такъ, Фонвизинъ спрашивалъ у Княжнина: ‘Да когда же выростетъ твой Росславъ? Онъ все кричитъ: я Росъ, я Росъ!’ — Онъ выростетъ, когда твоего Бригадира произведутъ въ генералы, отвчалъ Княжнинъ.
Княжнинъ писалъ трагедіи и комедіи. Первыя скоро были забыты, за исключеніемъ Вадима Новогородскаго, который былъ напечатанъ уже по смерти автора княгинею Дашковою и впослдствіи сожженъ публично за либеральныя идеи. Доле держались на сцен и привлекали публику комедіи Княжнина: Хвастунъ, Чудаки, и комическія оперы, особенно Сбитеньщикъ. Пушкинъ мтко охарактеризовалъ Княжнина эпитетомъ переимчиваго. Въ свои трагедіи Княжнинъ вносилъ стихи и цлыя тирады изъ французскихъ трагиковъ. Въ комедіяхъ онъ также подражалъ Французамъ, въ ‘Хвастун’ — комедіямъ Корнеля и Грессета: ‘Le Menteur’. Не ‘Хвастунъ’ хвастовствомъ Верхолета и слуги его Полиста имлъ еще нкоторое отношеніе къ хвастовству свтскому, какимъ отличались у насъ свтскіе щеголи новой Петровской эпохи. ‘Чудаки’ своими странностями также родня своенравнымъ оригиналамъ между русскими барами. Но и здсь въ Княжнин виденъ переимщикъ и подражатель. Тромпетинъ и Свирлкинъ — копіи съ Трисотина и Вадіуса. Опера ‘Сбитеньщикъ’ взята изъ комедіи Бомарше ‘Севильскій цирюльникъ’. Какъ ни старался Княжнинъ подладить своего сбитеньщика Степана подъ русскіе нравы, но это ему не удалось. Остроумный куплетъ о счастіи пережилъ оперу:
Счастье строитъ все на свт,
Безъ него куда съ умомъ!
здитъ счастіе въ карет,
A съ умомъ идешь пшкомъ.
Въ новомъ період русской словесности дв струи идутъ параллельно между собою, одна превышая другую: первая — оригинальная, вторая — подражательная. Оригинальную усвоили писатели геніальные и даровитые, подражательную же посредственные и бездарные. Первые дйствуютъ свободно по сочувствію къ народной жизни, вторые раболпствуютъ Французамъ и заимствуютъ ихъ произведенія. Фонвизинъ черпалъ художественный смхъ изъ источниковъ русской жизни, Княжнинъ — изъ французскихъ комедій и оперетъ.
Воспитаніе, какъ мы уже сказали, было господствующею идеею въ комедіяхъ Фонвизина. Но, какъ комикъ, онъ обнималъ и другіе вопросы общественной жизни, хотя и не пользовался ими для своихъ комедій. Таковъ былъ вопросъ о судопроизводств, которое страдало у васъ издавна неправосудіемъ и лихоимствомъ. Однимъ изъ дятельнйшихъ средствъ къ водворенію правосудія Фонвизинъ почиталъ гласность и первымъ шагомъ къ ней печатаніе тяжбъ и ршеній судебныхъ. Вотъ какъ онъ выразилъ объ этомъ свои мысли въ письм къ сочинителю Былей и небылицъ, т. е. къ императриц Екатерин, которая подъ этимъ именемъ печатала свои сочиненія въ Собесдник. Фонвизинъ предложилъ императриц вопросъ: отчего у васъ тяжущіеся не печатаютъ тяжбъ своихъ и ршеній правительства? Императрица отвчала: оттого, что вольныхъ типографій до 1782 года не было. Вслдъ за этимъ отвтомъ написано было имъ письмо, изъ котораго предлагаемъ отрывокъ:
‘Вседушевно благодарю васъ за отвтъ на мой вопросъ: отчего тяжущіеся не печатаютъ тяжбъ своихъ и ршеній правительства? Отвтъ вашъ подаетъ надежду, что размноженіе типографій послужитъ не только къ распространенію знаній человческихъ, но и къ подкрпленію правосудія….
‘Способомъ печатанія тяжбъ и ршеній гласъ обиженнаго достигнетъ во вс концы отечества. Многіе постыдятся думать то, чего длать не страшатся. Всякое дло, содержащее въ себ судьбу имнія, чести и жизни гражданина, купно съ ршеніемъ судившихъ, можетъ быть извстно всей безпристрастной публик, воздастся достойная хвала праведнымъ судіямъ, возгнушаются честныя сердца неправдою судей безсовстныхъ и алчныхъ. О, если бъ я имлъ талантъ вашъ, г. сочинитель Былей и небылицъ, съ радостью начерталъ бы я портретъ судьи, который, считая вс свои бездльства погребенными въ архив своего мста, беретъ въ руки печатную тетрадь, и вдругъ видятъ въ ней свои скрытыя плутни объявленными во всенародное извстіе. Если бъ я имлъ перо ваше, съ какою бы живостію изобразилъ я, какъ, пораженный симъ нечаяннымъ ударомъ, безсовстный судья блднетъ, какъ трясутся его руки, какъ при чтеніи каждой строки языкъ его нметъ, и по всмъ чертамъ его лица разливается стыдъ, проникнувшій въ мрачную его душу, можетъ быть, въ первый разъ отъ рожденія! Вотъ г. сочинитель Былей и небылицъ, вотъ портретъ, достойный забавной, но сильной кисти вашей!’
Этими мыслями Фонвизинъ пролагалъ послдующимъ комикамъ, какъ, напримръ, Капнисту, Судовщикову и другимъ, путь къ изображенію неправды судовъ въ своихъ комедіяхъ.
Бесды Екатерины съ лучшими современными умами, бесды литературно-общественныя, съ содержаніемъ которыхъ знакомилъ ея журналъ Собесдникъ, были весьма плодотворны какъ для общества, такъ а для словесности. Въ этихъ бесдахъ зарождались и затмъ высказывались многія живительныя идеи, которыя связывали людей, мыслящихъ единствомъ благородной цли — совершенствованія общественнаго. Комедія и сатира не имютъ иной задачи: комедія хохотомъ, а сатира негодованіемъ и шуткой, обличая язвы общества и поражая его пороки, черезъ это разумное ихъ познаніе возвышаютъ идеалъ гражданскаго благоустройства и нравственнаго воспитанія въ народ. Конечно, он одн безсильны, чтобы окончательно водворить то и другое: он предлагаютъ лишь средства отрицательныя, средства же положительныя заключаются въ чемъ-то высшемъ.

ЛЕКЦІЯ 10.

Писатель, стоящій между Державинымъ и Карамзинымъ, другъ обоихъ былъ И. И. Дмитріевъ (1760—1837). Къ нему питало особенное сочувствіе и все молодое поколніе, воспитанное Карамзинымъ. Симбирскъ былъ его родиной, Волга его вскормила — и онъ благодарно восплъ ее.
Сатирою Чужой толкъ Дмитріевъ нанесъ ршительный ударъ торжественной од Державина, когда она, въ лиц его безчисленныхъ подражателей, дожила до оффиціальности и не отличалась ничмъ, кром пустаго звона. Дмитріевъ обличилъ борзыхъ нашихъ одописцевъ своими стихами:
A нашихъ многихъ цль — награда перстенькомъ,
Нердко сто рублей, иль дружество съ князькомъ,
Который отъ роду не читывалъ другого,
Кром придворнаго подъ часъ мсяцослова.
Остроумно онъ раскрылъ тайну сочиненія этихъ одъ въ слдующемъ сатирическомъ изображеніи:
И вотъ какъ писывалъ поэтъ природный оду:
Лишь пушекъ громъ подастъ пріятну встъ народу,
Что Рымникскій Алкидъ Поляковъ разгромилъ,
Иль Ферзенъ ихъ вождя Костюшку полонилъ,
Онъ тотчасъ за перо, и разомъ вывелъ: Ода!
Потомъ, въ одинъ присстъ: такого дня и года!
‘Тутъ какъ?… Пою!.. Иль нтъ, ужъ это старина!
‘Не лучше ль: даждь мн Фебъ?… Иль такъ: не ты одна
‘Попала подъ пяту, о чалмоносна Порта?
‘Но что же мн прибрать къ ней въ риму, кром чорта?
‘Нтъ, нтъ! не хорошо, я лучше поброжу,
‘И воздухомъ себя открытымъ освжу’.
Пошелъ, и на пути такъ въ мысляхъ разсуждаетъ:
‘Начало никогда пвцовъ не устрашаетъ,
‘Что хочешь, то мели! Вотъ штука, какъ хвалить
‘Героя-то придетъ! Не знаю, съ кмъ сравнить?
‘Съ Румянцовымъ его, иль съ Грейгомъ, иль съ Орловымъ?
‘Какъ жаль, что древнихъ я не читывалъ! а съ новымъ —
‘Не ловко что-то все. — Да просто напишу:
‘Герой, ликуй! ликуй! Герой ты!’ возглашу.
‘Изрядно! Тутъ же что? Тутъ надобенъ восторгъ!
Скажу: кто завсу мн вчности расторгъ!
‘Я вижу молній блескъ! Я слышу съ горня свта
‘И то, и то… A тамъ?… Извстно: многи лта!
‘Брависсимо! и планъ, и мысли, все ужъ есть!
‘Да здравствуетъ поэтъ! осталося приссть,
‘Да только написать, да и печатать смло!’
Бжитъ на свой чердакъ, чертитъ, и въ шляп дло !
И оду ужъ его тисненью предаютъ,
И въ од ужъ его вамъ ваксу продаютъ.
Дмитріевъ самъ разсказывалъ, что Державинъ обидлся его сатирою, но размолвка между друзьями длилась не долго. Дмитріевъ самъ не писалъ торжественныхъ одъ, хотя и не отказывался отъ лирики. Онъ посвящалъ ее не современнымъ полководцамъ, а героямъ древней Руси. Въ Ермак онъ восплъ покорителя Сибири, въ Освобожденіи Москвы — князя Пожарскаго. Когда потомки Ломоносова были избавлены отъ рекрутства, Дмитріевъ на эту царскую милость Павла откликнулся благородными стихами. Лирика сердечныхъ чувствъ и движеній, съ успхомъ начатая Нелединскимъ-Мелецкимъ, привлекала также Дмитріева. Его псни: Стонетъ сизый голубочекъ, Что съ тобою, ангелъ, стало? и Всхъ цвточковъ бол, розу я любилъ, долго раздавались въ устахъ прекраснаго пола. Въ его подражаніяхъ элегіямъ Тибулла и въ нкоторыхъ антологическихъ пьесахъ мы видимъ зародышъ поэзіи Батюшкова, въ удачномъ перевод стихами Мольеровой сцены: Триссотинъ и Вадіусъ — начало нашего художественнаго комическаго стиха, въ остроумныхъ эпиграммахъ — колючее зерно безчисленныхъ эпиграммъ Батюшкова, Пушкина и другихъ. Въ художественной Форм своихъ сказокъ Дмитріевъ подражалъ Лафонтену, въ вольномъ стих разсказа продолжалъ и усовершенствовалъ стихъ Богдановича. Въ сказкахъ онъ имлъ достойнаго преемника по простот разсказа, по остроумію изобртенія, въ лиц Панкратія Сумарокова. Наконецъ, басни Дмитріева могли быть побждены у насъ только баснями Крылова, которому онъ указалъ дорогу и котораго безкорыстно и великодушно вызвалъ самъ на это поприще. Дмитріевъ отходитъ отъ школы Державина большею чистотою художественной отдлки стиха. Онъ во всемъ и ровне и добросовстне, благоразуміе вкуса сопутствуетъ ему везд. Онъ не возносится такъ высоко какъ Державинъ, но за то и не падаетъ такъ низко.
Дмитріевъ умлъ остановиться вовремя. Увидвъ успхи новыхъ поколній, онъ заблаговременно самъ отказался отъ пера и жилъ въ Москв, въ мирномъ, но созерцательномъ бездйствіи, принимая живое участіе въ движеніи современной литературы. Мы помнимъ его въ это время. Онъ отличался чудною пластическою рчью, когда разсказывалъ анекдоты о своихъ современникахъ. Однажды только нарушилъ онъ литературное молчаніе, именно въ Четверостишіяхъ, но это не обошлось ему даромъ: Пушкинъ и Языковъ осмяли ихъ въ рзкихъ пародіяхъ, поразительно сходныхъ съ подлинниками.
Отъ Дмитріева переходимъ къ младшему его другу, Карамзину, на изученіи котораго должны остановиться съ особеннымъ вниманіемъ. Какъ Державинъ представилъ намъ идею правды, такъ Карамзинъ — идею добра. Добро мы должны оказывать ближнему въ силу Божественной заповди любить его. Ближе всего къ намъ наше отечество, наши сограждане, какъ братья одной семьи, составляющей Россію. Но въ XIX вк, когда вс народы стали сливаться въ одинъ общій союзъ человчества, уже стало невозможнымъ отдлять отъ сего послдняго свое отечество. Во взаимномъ союз двухъ идей: отечества и человчества, можетъ только олицетвориться идея добра. Такъ понималъ и олицетворялъ ее Карамзинъ. Въ сердц его соединялись дв любви, какъ онъ самъ то свидтельствовалъ въ письмахъ къ другу своему Дмитріеву. Описывая внутревнюю сладость исторической работы, Карамзинъ такъ выражается о ней: ‘Работа сдлалась для меня опять сладка: знаешь ли, что я со слезами чувствую признательность къ Небу за свое историческое дло. Знаю, что и какъ пишу, въ своемъ тихомъ восторг не думаю ни о современникахъ, ни о потомств: я независимъ, и наслаждаюсь только своимъ трудомъ, любовію къ отечеству и человчеству’. Въ другомъ мст выражена та же самая мысль: ‘Богъ видитъ, люблю ли человчество и народъ Русскій’. Такъ длается для насъ ясно въ сознаніи самаго историка, какъ два слитыя чувства къ человчеству и отечеству, воспитанныя въ немъ цлою жизнію, соединенно одушевляли его при главномъ труд, которому онъ посвятилъ самыя зрлыя силы и самые плодотворные годы своей жизни.
Карамзинъ представляетъ превосходный образецъ соединенной любви къ человчеству и отечеству. Въ немъ эти два чувства уравновшивались, поддерживая и питая другъ друга. Примромъ своей жизни онъ доказалъ, что одно безъ другаго не можетъ быть полно. Любовь къ человчеству, не примненная къ нашимъ ближнимъ, олицетворяемымъ для насъ въ отечеств, перерождается въ отвлеченный и праздный космополитизмъ. Любовь къ отечеству, не озаренная свтомъ любви къ человчеству, переходитъ въ узкій или квасной патріотизмъ. Карамзинъ научилъ Русскихъ избгать и той и другой крайности, но, къ сожалнію, не вс слдуютъ его примру.
Наша личность, обращенная всми своими сочувствіями къ добру и польз человчества и не разорвавшая связей съ отечествомъ, можетъ служить прекраснымъ сосудомъ для того, чтобы передавать всемірное добро своему народу: такова была личность Карамзина. Жизнь Карамзина раздляется на дв части: въ первой всестороннимъ образованіемъ онъ готовитъ себя на подвигъ отечественный, во второй — обрекаетъ себя на служеніе отечеству въ Исторіи Государства Россійскаго. Разсмотримъ об половины этой прекрасной, цльной жизни.
Н. М. Карамзинъ родился въ годину смерти Ломоносова, 1765 года декабря 1-го, въ сел Михайловскомъ, Оренбургской губерніи. Дтство свое онъ проводилъ въ Симбирск, на берегахъ Волги. Въ младенчеств уже постигло его несчастіе — онъ лишился матери. Вотъ въ какихъ грустныхъ чертахъ онъ оплакиваетъ свое младенческое сиротство:
Ахъ! я не зналъ тебя!… ты, давъ мн жизнь, сокрылась!
Среди весеннихъ ясныхъ дней
Въ жилище праха преселилась!
Я въ первый жизни часъ наказанъ былъ судьбой!
Не могъ тебя ласкать, ласкаемъ быть тобой!
Другіе на колняхъ
Любезныхъ матерей въ веселіи цвли,
A я въ печальныхъ тняхъ
Ркою слезы лилъ на мохъ сырой земли,
На мохъ твоей могилы!…
Но образъ твой священный, милый,
Въ груди моей напечатлнъ,
И съ чувствомъ въ ней соединенъ!
Твой тихій нравъ остался мн въ наслдство.
Это обстоятельство положило печать грустной меланхоліи на характеръ Карамзина. Онъ любилъ ей предаваться и считалъ ее первымъ источникомъ поэзіи, воображая, что элегія была первымъ ея родомъ. Грусть, впрочемъ, какъ мы уже сказали, сродна Русскому человку. Сиротство Карамзина могло послужить прекрасною колыбелью для этого чувства.
Дмитріевъ въ Запискахъ своихъ разсказываетъ, какъ въ 1770 году, въ Симбирск, будучи 10-ты лтъ, былъ съ своимъ братомъ на чьей-то свадьб, и какъ русская няня подводила пятилтняго мальчика къ новобрачной. Этотъ мальчикъ былъ Карамзинъ. Онъ, по его же словамъ, воспитался въ образованной русской семь, гд родители не стыдились говорить на природномъ язык. Кром русской няни, въ первоначальномъ воспитаніи Карамзина принималъ участіе Нмецъ-врачъ, человколюбивый, добрый, кроткій и любившій дтей. Карамзинъ читалъ съ нимъ басни Геллерта. Но любимымъ чтеніемъ Карамзина были, по обычаю того времени, сказки и романы, воспламенявшіе его воображеніе. Онъ самъ разсказывалъ, какъ, подъ вліяніемъ этого чтенія. однажды въ бурный вечеръ онъ забрался въ оружейную своего отца, схватилъ въ ней саблю и отправился на гумно, чтобы тамъ сражаться съ злыми волшебниками. Но этимъ мечтамъ вскор явилась противодйствіемъ римская исторія. Восьми лтъ Карамзинъ уже читалъ эту исторію, Сципіоны и Аннибалы привлекали его и образовали будущаго историка,
Нельзя обойти молчаніемъ одного обстоятельства изъ жизни Карамзина. Когда императоръ Александръ Павловичъ, въ 1824 году, отправлялся въ Симбирскъ, Карамзинъ вручилъ государю записку о достопримчательностяхъ этого города, и въ нихъ указалъ на Блый Ключъ и на столтняго старца Елисея Кашинцова, который звонилъ въ колокола въ тотъ день, какъ Симбирскъ праздновалъ полтавскую побду, и былъ гребцомъ на лодк Петра Великаго, когда онъ плылъ по Волг въ Астрахань, отправляясь въ персидскій походъ. Этотъ Елисей Кашинцовъ угощалъ Карамзина въ его ребячеств банею и чаемъ и, вроятно, передавалъ ему свои славныя воспоминанія. Сверхъ того, на Карамзина дйствовало въ его дтств знакомство съ мстными дворянами. Въ одномъ изъ своихъ разсказовъ: Рыцарь нашего времени, смси правды съ вымысломъ, онъ славитъ этихъ достойныхъ матадоровъ провинціи, бесда которыхъ имла вліяніе на изображеніе характера его героя, Леона подъ которымъ, по всему вроятію, должно разумть его самого. Онъ приводитъ договоръ братскаго общества дворянъ, которые клянутся честію благородныхъ людей жить и умереть братьями, стоять другъ за друга горою во всякомъ случа, не жалть ни трудовъ, вы денегъ для услугъ взаимныхъ, поступать всегда единодушно, наблюдать общую пользу дворянства, вступаться за притсненныхъ и помнить русскую пословицу: тотъ дворянинъ, кто за многихъ одинъ, не бояться ни знатныхъ, ни сильныхъ, а только Бога и государя, смло говорить правду губернаторамъ и воеводамъ, никогда не быть ихъ прихлебателями и не потакать противъ совсти. ‘А кто изъ насъ не сдержитъ своей клятвы, тому будетъ стыдно, и того выключить изъ братскаго общества’.
Вотъ съ какою благодарностію онъ обращается къ дворянамъ, которые дйствовали благотворно на его дтство: ‘Добрые люди! миръ вашему праху! Пусть другіе называютъ васъ дикарями: Леонъ въ дтств слушалъ съ удовольствіемъ вашу бесду словоохотную, отъ васъ заимствовалъ русское дружелюбіе, отъ васъ набрался духу Русскаго и благородной дворянской гордости, которой онъ посл не находилъ даже и въ знатныхъ боярахъ: ибо спсь и высокомріе не замняютъ ея, ибо гордость дворянская есть чувство своего достоинства, которое удаляетъ человка отъ подлости и длъ презрительныхъ! Добрые старики! миръ вашему праху!’ — Отъ этихъ-то дворянъ происходитъ то Симбирское дворянство, которое воздвигло у себя монументъ Карамзину.
Москва была второю, духовною родиной Карамзина. Тогда въ древней столиц университетъ развивалъ уже свою многостороннюю дятельность, и въ числ профессоровъ съ особенною пользою дйствовалъ профессоръ Шаденъ. Онъ, первый, познакомилъ молодыхъ ученыхъ Россіи съ философіею Канта. Шаденъ содержалъ пансіонъ для воспитанія молодыхъ дворянъ, и въ этой школ получилъ воспитаніе и Карамзинъ. Шаденъ переноситъ науку къ намъ съ Запада добросовстно и умлъ ее примнять къ основамъ русской жизни. Изъ устъ своего профессора Карамзинъ могъ воспринять сознаніе тхъ монархическихъ началъ, которымъ онъ остался вренъ въ теченіе всей жизни. Еще въ пансіон Шадена уже образовался въ немъ будущій публицистъ. Въ то время была война между Англіей и Соединенными Штатами. Карамзинъ позже вспоминалъ о томъ, съ какимъ восторгомъ онъ читалъ донесенія торжествующихъ британскихъ адмираловъ, какъ имена Роднея и Гоу не сходили у него съ языка, какъ праздновалъ онъ съ товарищами ихъ побды и какого сочувствія былъ исполненъ къ Англійской націи.
Шестнадцати лтъ Карамзинъ окончилъ воспитаніе въ пансіон Шадена и поступилъ на службу въ Преображенскій полкъ. куда записавъ былъ еще въ малолтств подпрапорщикомъ. Въ Петербургъ онъ привезъ письмомъ Дмитріеву отъ отца его. Дмитріевъ съ любовію принялъ ‘румянаго и миловиднаго юношу’, какъ говоритъ о немъ въ своихъ Запискахъ. Они сблизились. Къ этому времени относятся первые опыты Карамзина въ литератур. Онъ занимался тогда переводами и напечаталъ ихъ два: Разговоръ Австрійской Mаpiu-Терезіи съ нашей императрицей Елисаветой въ Елисейскихъ поляхъ и Деревянная нога, идиллія Геснера (1783). Любопытно прочесть хотя нсколько строкъ изъ послдняго перевода, который принадлежитъ семнадцатилтнему Карамзину. Здсь слышенъ первый, еще дтскій лепетъ нашего будущаго исторіографа. ‘Старикъ ободрился и началъ: потеряніе нкоторыхъ изъ васъ своихъ отцевъ, коихъ память должна быть незабвенна въ вашихъ сердцахъ, сдлало, что вы вмсто чтобъ ходили повся голову, страдая подъ игомъ рабства, взираете нын съ радостію на восходящее солнце, и утшительныя пнія распространяются повсюду’.
Военная служба не привлекала Карамзина: онъ имлъ другое призваніе. По кончин отца, онъ вышелъ въ отставку поручикомъ и перехалъ въ Симбирскъ. Здсь онъ едва не увлекся свтскимъ обществомъ своей образованной родины. Опытный за вистомъ, любезный съ дамами, ораторъ передъ отцами семействъ, онъ блисталъ и плнялъ всхъ. Но бездйствіе литературное было для него губительно. Онъ сбирался переводить Вольтерову сказку о бломъ бык, но съ нмецкаго перевода. Свтская пустота угрожала даровитому юнош. Отъ нея избавилъ Карамзина пріхавшій тогда въ Симбирскъ директоръ Московскаго университета И. П. Тургеневъ, который уговорилъ его перехать въ Москву. Здсь Тургеневъ познакомилъ Карамизина съ Новиковымъ, основавшимъ въ то время Дружеское Типографское Общество. Тогда то открылось для Карамзина новое поприще. Онъ получилъ возможность въ этой просвщенной атмосфер довершить свое образованіе. Общество Новикова было для него настоящимъ университетомъ.
Н. И. Новиковъ, одинъ изъ первыхъ студентовъ университета по его основаніи, но исключенный вмст съ Потемкинымъ за нехожденіе на лекціи, которыя тогда читались только но латыни, принадлежитъ къ числу славныхъ и незабвенныхъ дятелей нашей литературы Екатерининскаго періода. Въ теченіе десяти лтъ, начиная съ 1780 года, онъ содержалъ университетскую типографію на откуп, который былъ ему далъ кураторомъ Херасковымъ, и двинулъ просвщеніе общественное своею многостороннею дятельностію, въ которой умлъ соединять европейскую стихію съ народною русскою. О первой свидтельствуютъ Московскія Вдомости, разнообразныя изданія и безчисленные переводы, имъ напечатанные, о второй — 30 томовъ Древней Россійской Вивліоики, перваго печатнаго сборника документовъ и актовъ, касающихся русской исторіи.
Мы имемъ свидтельство самого Карамзина, какъ очевидца тому движенію, какое Новиковъ далъ книжной торговл въ Москв и во внутреннихъ городахъ Россіи. Въ 1767 году было только дв книжныхъ лавки въ Москв, а книгъ не продавались въ годъ и на 10,000 рублей. Въ 1792 году книжныхъ лавокъ было уже 20, и вс вмст он выручали около 200,000 рублей. Московскія Вдомости до Новикова расходились въ Россіи въ количеств не боле 600 экземпляровъ, а при Новиков, въ теченіе десятилтняго откупа ихъ вмст съ типографіею, числи подписчиковъ возрасло до 4,000. Кром Москвы завелись книжныя лавки и въ губернскихъ городахъ Россіи. Изъ Типографскаго Общества выходили книги самаго разнообразнаго содержанія, удовлетворяя потребностямъ всхъ сословій. Тогда и для грамотной части народа открылся источникъ чтенія новый и живительный. Новиковъ одинъ имъ первыхъ печаталъ народныя псни. 449 заглавій его книгъ приведено въ списк, по которому разсматривалъ ихъ преосвященный Платонъ. Но этотъ списокъ далеко не объемлетъ всей книжной дятельности Новикова. Къ сожалнію, этотъ незабвенный человкъ, достойный монумента, сдлался жертвою несправедливаго гоненія и умеръ въ деревенской ссылк, въ одиночеств, въ крайней бдности, находя утшеніе только въ религіозныхъ письмахъ своего друга Гамали.
Съ цлію оживленія книжной дятельности, Новмковъ привлекалъ въ основанное имъ Общество всхъ даровитыхъ людей молодаго поколнія. Студенты, семинаристы, даже церковно-служители соединялись у него вмст, въ его типографіи. Въ числ самыхъ даровитыхъ изъ нихъ были Карамзинъ и А. А. Петровъ. Дружба соединила ихъ, несмотря на противуположность характеровъ. Петровъ былъ угрюмъ, молчаливъ, твердъ какъ истинный мужъ и практическій философъ, но подчасъ насмшливъ, Карамзинъ, напротивъ, веселъ, любезенъ, мечтателенъ и чувствителенъ какъ младенецъ, но безъ малйшаго признака желчи. Оба друга съ восторгомъ слушали мистическія лекціи профессора Шварца о Богопознаніи и о высокомъ предназначеніи человка. Шварцъ, другъ Новикова и основатель педагогической семинаріи при Московскомъ университет, былъ въ своей философіи послдователемъ Іакова Бёма и Сен-Мартена. Записки его лекціи, черезъ его учениковъ, дошли даже до нашего времени. Близь Меншиковой башни у Чистыхъ Прудовъ, въ одномъ старинномъ дом жили оба друга. Карамзинъ долго еще помнилъ три перегородки своей квартиры, изъ которыхъ за одною было Распятіе подъ чернымъ крепомъ, а за другою бюстъ мистика Шварца.
Впослдствіи, во время заграничнаго странствія, Карамзинъ въ Берлин вспоминалъ о веселыхъ московскихъ вечерахъ и философскихъ спорахъ. Живя въ Москв, Карамзинъ вмст съ Петровымъ занимался литературами Запада. Морицъ, Ж.Ж. Руссо, Штилливгъ, Стернъ, Оссіанъ, Шекспиръ, Лессингъ, Галлеръ были его любимыми писателями. Тогда-то образовалось въ немъ то строгое эстетическое чувство, которое впослдствіи постоянно его сопровождало. Теорія аббата Баттё служила ему руководствомъ при разбор писателей. Изъ Москвы Карамзинъ началъ переписку съ Лафатеромъ, физіогномикой котораго онъ занимался съ увлеченіемъ. Здсь же изучалъ онъ творенія Боннета, и особенно его Созерцаніе природы. Къ этому времени относятся многіе переводы, сдланные Карамзинымъ, какъ членомъ Дружескаго Общества: таковы Бесды съ Богомъ, Штурмовы размышленія, Галлерова поэма о происхожденіи зла, Шекспировъ Юлій Цезарь, Лессингова Эмилія Галотти. Въ переводахъ соревновалъ Карамзину Петровъ, переведшія тогда съ нмецкаго перевода индійскую поэму Бхагаватъ-Гита, которая и въ Западной Европ была еще необыкновенною новостью. Тогда же Карамзинъ, вмст съ своимъ Агатономъ (такъ называлъ онъ Петрова, посл его смерти вспоминая объ немъ въ извстной стать: Цвтокъ на гробъ моего Агатона), издавалъ въ теченіе двухъ лтъ, при Московскихъ Вдомостяхъ, журналъ Дтское Чтеніе, вышедшее въ двадцати частяхъ и впослдствіи вновь изданное. Этотъ журналъ представляетъ для насъ занимательную школу Карамзинскаго слога. Отсюда, можно сказать, начинается строй современнаго намъ языка. Что касается до содержанія и выбора статей, то и до сихъ поръ Дтское Чтеніе можетъ служить образцомъ вкуса и занимательности. Желательно было бы въ наше время встртить новое его изданіе. Самое юное поколніе, конечно, читало бы его съ наслажденіемъ.
Довершивъ образованіе въ обществ Новикова, Карамзинъ перехалъ въ Петербург, гд предсталъ своему другу Дмитріеву, какъ онъ самъ говоритъ, ‘благочестивымъ ученикомъ мудрости, съ пламеннымъ рвеніемъ къ усовершенію въ себ человка’. Сохранивъ прежній веселыя нравъ и любезность въ общежитіи, онъ обнаруживалъ въ своихъ мысляхъ и желаніяхъ одно стремленіе къ высокой цли,
Въ ма 1789 года Карамзинъ отправился заграницу, не на счетъ компаніи Новикова, какъ нкоторые увряли, но на собственномъ иждивеніи, какъ свидтельствуетъ Дмитріевъ. Тогда онъ простился въ Москв, и навсегда, съ своимъ дртомъ Петровымъ, память котораго осталась святыней его сердца. Карамзинъ путешествовалъ по Западной Европ не какъ Ломоносовъ, студентъ и школьникъ, не какъ Фонвизинъ, насмшливый комикъ, но съ полнымъ участіемъ къ западному образованію во всемъ томъ, что оно представляетъ прекраснаго въ человчеств, однако безъ пристрастія, безъ увлеченій, безъ отреченія отъ своего народнаго характера. Карамзинъ представляетъ первый образецъ просвщеннаго русскаго путешественника по Западной Европ. Вотъ почему его Письма нашли такой сильный отголосокъ въ нашемъ обществ и служили долго любимымъ его чтеніемъ.ё
Въ Кёнигсберг Карамзинъ встртился съ Кантомъ. Тогда еще не многіе въ Европ разумли ученіе славнаго философа Германіи. У насъ въ Москв знакомилъ съ нимъ профессоръ Шаденъ. Едва ли Карамзинъ могъ понимать Канта, не читавши, какъ видно, его сочиненій, но въ общей иде уже понималъ его значеніе въ наук, придавая ему эпитетъ der ailes zermalmende Kant (выраженіе Мендельсола). Въ Берлин и Лейпциг Карамзинъ читалъ нмецкимъ ученымъ русскіе стихи, и они предсказывали ему будущее развитіе русской словесности. Въ Берлин бесдовалъ онъ съ Морицомъ, въ Лейпциг его плнили эстетическія лекціи профессора Платнера. Но особенно привлекли его вниманіе Веймаръ, какъ столица просвщенія тогдашней Германіи. Памятны вопросы, которые Карамзинъ задавалъ въ Веймар: ‘Здсь ли Виландъ? здсь ли Гердеръ? здсь ли Гёте?’ Памятенъ также отвть, сдланный ему на вопросъ: ‘Дома ли они?’ — Вс во дворц. Гердеръ своимъ всемірнымъ гуманизмомъ привлекъ особенное сочувствіе Карамзина. ‘У него одна мысль, и эта мысль — цлый міръ’: такъ выразилъ онъ свое мнніе о Гердер словами современнаго ему нмецкаго писателя. Свиданіе съ Виландомъ замчательно тмъ, что молодой русскій литераторъ своею искренностію и добротою побдилъ черствую суровость Нмца, любившаго Аеинянъ, но ни мало не подражавшаго имъ въ своемъ обращеніи. Карамзинъ не видался съ Гёте, но замтилъ въ окн его греческій профиль.
Два Швейцарца особенно плнили Карамзина: Лафатеръ въ Цюрих и Боннетъ въ Женев. Съ первымъ Карамзинъ началъ переписку еще изъ Москвы. Личное знакомство еще боле сблизило ихъ. Съ Боннетомъ онъ бесдовалъ о недавно умершемъ Галлер, котораго предсмертное письмо Боннетъ самъ читалъ Карамзину. Въ его кабинет Карамзинъ началъ русскій переводъ его книги: ‘Contemplation de la Nature’. Чистыя религіозныя убжденія, соединенныя съ созерцательнымъ изученіемъ природы, влекли къ нему Карамзина. Не сочувствовалъ онъ воззрніямъ холодныхъ раціоналистовъ сверной Германіи, ему было и тепле и живительне у философовъ Швейцаріи, которые разумомъ не отвергали сердца. Та же самая чувствительность дружила его съ Маттиссономъ, нмецкимъ поэтомъ, жившимъ въ Ліон воспитателемъ дтей у одного богатаго банкира. Въ Париж молодой Скиъ Карамзинъ, въ Академіи Надписей и Словесности, имлъ счастіе узнать Бартельми-Платона. Лагарпъ быль его сосдомъ по улиц. Историкъ Россіи Левекъ и Мармонтель, отличавшіяся въ своихъ сочиненіяхъ тономъ лучшаго общества, заслужили вниманіе Карамзина.
Къ сожалнію, Карамзинъ не побывалъ въ Италіи, и только Дрезденская галлерея познакомила его съ высокими произведеніями итальянскаго искусства. Въ Англіи Карамзинъ былъ, но не долго. Онъ читалъ англійскія книги, но не могъ говоритъ и понимать Англичанъ, произношеніе которыхъ затрудняло его. По ‘Письмамъ Русскаго путешественника’ разсяно множество глубокомысленныхъ, остроумныхъ наблюденій Карамзина, которыя показываютъ, съ какимъ сочувствіемъ онъ наблюдалъ жизнь просвщенныхъ народовъ Запада и какъ въ то же самое время не измнялъ особенностямъ своего народнаго характера. Восемнадцать мсяцевъ длилось странствіе Карамзина. Оно воспитало въ немъ способность чувствовать красоты физвческаго и вравственнаго міра. Приставая въ Кронштадт къ русскому берегу, онъ восклицалъ въ восторг: ‘Берегъ! отечество!’ Говорить по-русски и слышать русскихъ людей было для него великимъ счастіемъ. Карамзинъ на дл ощутилъ врность своего прежняго замчанія, что для того, чтобы еще больше полюбить Россію, надобно было изъ нея выхать.
Довершивъ полное образованіе путешествіемъ по Западной Европ, Карамзинъ, двадцати-пяти лтъ, выступилъ на поприще русской словесности, во всеоружіи мысли и слова. Это поприще его иметъ два періода: въ первомъ онъ преобразуетъ русскій слогъ и готовитъ вншнія формы рчи для совершенія великаго подвига — Русской Исторіи, во второмъ совершаетъ этотъ великій, главный подвигъ своей жизни.
Первый періодъ обнимаетъ 13 лтъ. На окраинахъ его стоятъ два извстные журнала: Московскій Журналъ и Встникъ Европы. Каждому изъ нихъ Карамзинъ посвятилъ по два года: первому 1791 и 1792, второму — 1801 и 1802. 3а время между этими двумя журналами выходили альманахи: Мои Бездлки, Аглая, Аониды. Къ этому же времени относятся Письма Русскаго Путешетвенника, которыя начали выходить въ Московскомъ Журнал, вс повсти и множество переводовъ. Въ повстяхъ Карамзинъ открылъ новый міръ душевныхъ чувствъ и страстей для русскихъ писателей. Первый журналъ его имлъ характеръ боле литературный, второй — боле политическій. Здсь, въ первый разъ, Россія въ лиц Карамзина пріобрла славнаго публициста. Въ теченіе указанныхъ 13-ти лтъ Карамзинъ совершилъ полное преобразованіе въ русской словесности, вызвалъ въ ней новые интересы человческіе, общественные и личные, и далъ ей новыя, легкія, общедоступныя формы, тотъ слогъ, который донын служитъ формой нашего языка.
Излагая вншнюю біографію писателя, необходимо заглянуть и въ его внутреннюю жизнь. Въ этотъ періодъ душа Карамзина, слдившаго за всми крупными событіями современной жизни, испытала много бурныхъ чувствъ. Осьмнадцатый вкъ, послднимъ кровавымъ актомъ заключившій свой исходъ, поколебалъ было вру Карамзина въ высокое призваніе человчества. Но вра въ Провидніе спасла его отъ отчаянія и бездйствія. Эти внутренніе перевороты души выражалъ Карамзинъ въ переписк между двумя друзьями, Милодоромъ и Филалетомъ. Первый изображаетъ отчаяніе тхъ, которые, при вид кровавой зари заходящаго вка, усомнились въ успх человчества, второй — утшительныя надежды молодаго поколнія.
‘Помнишь, другъ мой, какъ мы нкогда разсуждали о нравственномъ мір, ловили въ исторіи вс благородныя черты души человческой, питали въ груди своей эирное пламя любви, котораго вяніе возносило насъ къ небесамъ, и проливая сладкія слезы, восклицали: человкъ великъ духомъ своимъ! Божество обитаетъ съ его сердц! Помнишь, какъ мы, сличая разныя времена, древнія съ новыми, искали и находили доказательство любезной вамъ мысли, что родъ человческій возвышается, и хотя медленно, хотя неровными шагами, и всегда приближается къ духовному совершенству. Ахъ! съ какого нжностію обнимали мы въ душ своей всхъ земнородныхъ, какъ милыхъ дтей небеснаго Отца! Радость сіяла на лицахъ нашихъ и свтлый ручеекъ, и зеленая травка, и алый цвточекъ, и поющая птичка, все, все насъ веселило! природа казалась намъ обширнымъ садомъ, въ которомъ зретъ божественность человчества’.
‘Кто боле нашего славилъ преимущества осьмагонадесять вка: свтъ философіи, смягченіе нравовъ, тонкость разума и чувства, размноженіе жизненныхъ удовольствій, всемстное распространеніе духа общественности, тснйшую и дружелюбнйшую связь народовъ, кротость правленіи, и пр. и пр.?…
‘Конецъ нашего вка почитали мы концемъ главнйшихъ бдствій человчества, а думали, что въ немъ послдуетъ важное, общее соединеніе теоріи съ практикою, умозрнія съ дятельностію, что люди, уврясь нравственнымъ образомъ въ изящности законовъ чистаго разума, начнутъ исполнять ихъ во всей точности, и подъ снію мира, въ кров тишины и спокойствія, насладятся истинными благами жизни…
‘О, Филалетъ! гд теперь сія утшительная система?… Она разрушилась въ своемъ основаніи!
‘Осьмойнадесять вкъ кончается: что же видишь ты на сцен міра? Осьмойнадесять вкъ кончается, и несчастный Филантропъ мряетъ двумя шагами могилу свою, чтобы лечь въ ней съ обманутымъ, растерзаннымъ сердцемъ своимъ и закрыть глаза на вки!….. ‘Гд люди, которыхъ мы любили? Гд плодъ наукъ и мудрости? Гд возвышеніе кроткихъ, нравственныхъ существъ, сотворенныхъ для счастія? — вкъ просвщенія! Я не узнаю тебя — въ крови и пламени, не узнаю тебя — среди убійствъ и разрушенія не узнаю тебя!’
Филалетъ отвчаетъ Милодору: ‘Новыя ужасныя происшествія Европы разрушили всю прежнюю утшительную систему твою, разрушили и повергнули тебя въ море неизвестности и недоумній: мучительное состоянія для умовъ дятельныхъ!… Ужели, въ отчаяніи горести, будемъ проклинать міръ, природу и человчество? Ужели откажемся навки отъ своего разума, и погрузимся во тьму унынія и душевнаго бездйствія?— Нтъ, нтъ! сіи мысли ужасны…
….’Такъ, Милодоръ! я хочу спастись отъ кораблекрушенія съ моимъ добрымъ мнніемъ о Провидніи и человчеств, мнніемъ, которое составляетъ драгоцнность души моей. Пусть міръ разрушится на своемъ основаніи: я съ улыбкою паду подъ смертоносными громами, и улыбка моя, среди всеобщихъ ужасовъ, скажетъ Небу: Ты благо и премудро, благо твореніе руки Твоей, благо сердце человческое, изящнйшее произведеніе любви Божественной!…..
‘Соглашаюсь съ тобою, что мы нкогда излишее величали осьмойнадесять вкъ, и слишкомъ много ожидали отъ него. Происшествія доказали, какимъ ужаснымъ заблужденіямъ подверженъ еще разумъ нашихъ современниковъ! Но я надюсь, что впереди ожидаютъ насъ лучшія времена, что природа человческая боле усовершенствуется — напримръ, въ девятомнадесять вк нравственность боле исправится, разумъ, оставивъ вс химерическія предпріятія, обратится на устроеніе мирнаго блага жизни, и зло настоящее послужитъ къ добру будущему’.
Тридцати восьми лтъ Карамзинъ посвятилъ себя историческому труду. Дв повсти, заимствованныя изъ древней русской жизни: Наталья боярская дочь и Мара Посадница, Похвальное слово Екатерин II и политическія статья въ Встник Европы служили къ такому труду переходомъ и нкоторымъ приготовленіемъ. Съ 1803 года принялся онъ за Исторію Государства Россійскаго и неуклонно служилъ ей до конца жизня.
Но Карамзинъ не нашелъ бы средствъ къ совершенію предпринятаго имъ великаго труда, если бы не встртилъ себ покровителя въ бывшемъ питомц, тогдашнемъ попечител Московскаго университета, М. Н. Муравьев. Это лицо памятно намъ не столько въ исторіи нашей литературы, сколько въ исторіи нашего просвщенія. Мы, вмсти съ товарищами по мсту воспитанія, помнимъ, съ какимъ восторгомъ читали стихи Муравьева изъ Эпистолы къ И. П. Тургеневу:
Изъ трехсотъ праздныхъ мстъ спартанскаго совта
Народъ ни на одно не избралъ Педарета:
‘Хвала богамъ, сказалъ, народа не виня,
‘Есть триста человкъ достойне меня’.
Три тома сочиненій Муравьева свидтельствуютъ, какъ дятельно и благоразумно онъ занимался воспитаніемъ императора Александра. Ученикъ профессоровъ Поповскаго, Барсова и Шадена, Муравьевъ былъ возстановителемъ Московскаго университета во второмъ полустолтіи его существованія, и вызвалъ какъ изъ-за границы, такъ и внутри отечества, новыхъ достойныхъ людей для того, чтобы двинуть науки впередъ, согласно современнымъ требованіямъ. Муравьеву, въ 1803 году, открылъ свою душу и Карамзинъ, замысливъ великій трудъ. Муравьевъ явился достойнымъ посредникомъ между нимъ и императоромъ Александромъ. Вс архивы Россіи, государственные и церковные, были открыты Карамзину. Всякую рукопись и всякій актъ онъ могъ имть у себя на письменномъ стол и изучать свободно. Отъ 1803 до 1816 года трудъ совершался въ Москв зимою, а лтомъ въ 25-ты верстахъ отъ нея, въ сел Астафьев, принадлежавшемъ князю Вяземскому. Здсь, до сихъ поръ еще, можно видть ту комнату, осненную липами, гд трудился нашъ исторіографъ. Крестьяне и дворовые села Астафьева еще долго помнили утреннія прогулки, которыя Карамзинъ совершалъ верхомъ каждый день подъ дубки, саженные, по преданію, Петромъ Великимъ. Въ 1811 году, за годъ до нашествія Наполеона на Россію, исторіографъ читалъ въ Твери императору Александру отрывокъ изъ своей исторіи о нашествіи Батыя, и чтеніе такъ увлекло государя, что продолжалось за полночь. Трудъ шелъ непрерывно, всякій день, только однажды случился продолжительный перерывъ: это было въ 1812 году, когда Карамзинъ долженъ былъ на нкоторое время проститься съ своею исторіею. За нсколько дней до вступленія непріятеля въ Москву, въ дом графа Ростопчина, вдохновенный историкъ пророчилъ гибель Наполеону. Два экземпляра написанныхъ томовъ исторіи были готовы: лучшій изъ нихъ онъ отдалъ на сохраненіе жен, а другой въ архивъ иностранныхъ длъ. Онъ самъ хотлъ ссть на коня и примкнуть къ арміи, но просьбы семьи и неоконченное великое дло его удержали. За себя онъ благословилъ на брань Жуковскаго и ухалъ въ Нижній-Новгородъ вслдъ за своимъ семействомъ. Посл великой всенародной жертвы, сожженія Москвы, онъ писалъ къ другу своему Дмитріеву: ‘Мн больно издали смотрть на происшествія ршительныя для нашего отечества…. Вся моя библіотека обратилась въ пепелъ, но исторія цла: Камоэнсъ спасъ Луизіаду. Жаль многаго, Москвы еще боле: она возрастала семь вковъ… Какъ мы жаль Москвы, какъ мы жаль нашихъ мирныхъ жилищъ и книгъ, обращенныхъ въ пепелъ, но слава Богу, что отечество уцлло и что Наполеонъ бжитъ зайцемъ, пришедши тигромъ’.
Въ 1816 году первые восемь томовъ Исторіи Государства Россійскаго были приготовлены къ изданію. Карамзинъ для этой цли долженъ былъ покинуть любимую Москву и переселиться въ Петербургъ, гд его ожидала типографія. 60,000 рублей ас. было отпущено изъ казны на напечатаніе Исторіи. Въ 1818 году вышло первое изданіе первыхъ восьми томовъ. По свидтельству Пушкина, 3,000 экземпляровъ разошлись очень быстро, и потребовалось новое изданіе. Въ 1821 году вышелъ девятый томъ, содержащій ужасы Іоанна Грознаго, и цензурою котораго была совсть историка, по его же словамъ. За нимъ, въ 1824 г. послдовали два другіе, оснившіе драматическимъ вдохновеніемъ поэзію Пушкина.
Занятый окончаніемъ труда, осыпанный милостями царскими, почтенный дружбою матери народа и двухъ царей, которая нердко приходила къ историку и разъ застала его больнаго въ халат, Карамзинъ все-таки мечталъ о Москв и стремился къ ней, какъ это видно изъ писемъ его къ Дмитріеву: ‘Исторія дастъ средства купить домикъ и умереть въ Москв, гд я жилъ, провелъ молодость, началъ старость. Тамъ должно мн и умереть. Тамъ земля дружелюбне откроетъ мн свои ндра, какъ старому знакомому. Берега Невы прекрасны, но я не лягушка и не охотникъ до болотъ’.
Въ 1824 году вотъ что узнаемъ мы о ход историческаго труда изъ тхъ же писемъ къ Дмитріеву: ‘Еще главы три съ обозрніемъ до вашего времени, и поклонъ всему міру, не холодный, съ движеніемъ руки на встрчу потомству, ласковому или спесивому, какъ ему угодно. Признаюсь, желаю довершить еще съ нкоторою полнотою духа, живостью сердца и воображенія. Близко, близко, во еще можно не доплыть до берега. Жаль, если захлебнусь съ перомъ въ рук, до пункта, или перо выпадетъ изъ руки отъ какого-нибудь паралича. Но да будетъ воля Божія! Въ сердц моемъ есть желаніе еще сильнйшее: не пережить жены, сохранить дтей и друзей’.
Чтобы имть понятіе о томъ состояніи духа, въ какомъ находился историкъ незадолго до кончины, прочтемъ еще отрывокъ изъ письма къ Дмитріеву, писаннаго въ самый мсяцъ ей смерти: ‘Вс мои отношенія перемнились. Но остался Богъ тотъ же и моя вра къ Нему та же: если надобно мн зачахнуть въ здшнихъ болотахъ, то смиряюсь духомъ и не ропщу. Имю часто сладкія минуты въ душ, и въ ней бываетъ какая-то сладкая тишина, неизъяснимая и несказанно пріятная’. Силы старца между тмъ слабли, а трудъ не прекращался, духъ не измнялъ силъ, и твореніе историческое росло до насильственнаго перерыва, все въ томъ же величіи и красот, если еще не выше. Уже корабль, по повелнію императора, былъ готовъ везти больнаго исторіографа къ берегамъ Италіи, гд онъ былъ намренъ окончить свою исторію. Описавъ бдствія междуцарствія, онъ начиналъ уже разсказъ о спасеніи отечества въ 1612 году, какъ вдругъ Провиднію угодно было вырвать перо изъ рукъ историка на роковыхъ послднихъ словахъ: Оршекъ не сдавался… 22 мая 1826 года Карамзина не стало. Извстно, что онъ намренъ былъ довести свой разсказъ до восшествія на престолъ дома Романовыхъ, а всю новую исторію Россіи обнять въ общемъ обозрніи, котораго основныя мысли заключаются въ его Записк о древней и новой Россіи, написанной имъ еще въ 1810 году для императора Александра. ХІІ-й томъ вышелъ въ 1829 году. Неблагодарно было бы миновать въ исторіи словесности забвеніемъ ту щедрую пенсію, которою императоръ Николай I достойно наградилъ великій трудъ. Семейство Карамзина до сихъ поръ получаетъ 50,000 рублей ас. ежегодно. Симбирское дворянство, въ 1846-году, воздвигло памятникъ своему славному согражданину.
Обозначивъ въ главныхъ чертахъ біографію Карамзина, мы перейдемъ теперь къ изученію его произведеній и раздлимъ изслдованіе наше на три части: въ 1-й разсмотримъ его какъ перваго русскаго гуманиста, во 2-й какъ писателя, въ 3-й какъ историка…..

ДОПОЛНЕНІЯ И ПОПРАВКИ 1).

1) Въ копіи, по которой печатались лекціи, оказались нкоторые пропуски, недостовавшія въ мста постановляются здсь по подлинной рукописи.
Къ стр.
5 (Посл словъ: черта народнаго характера).
Русскій народъ и въ жизни принимаетъ неизмннымъ только одинъ Божественный законъ, законъ вры и благодати, и изъ-подъ гражданскаго закона всегда старается какъ-нибудь вырваться.
13 (Посл словъ: названы совтниками).
Замчательно, что когда учреждены были у насъ министерства, то министерство народнаго просвщенія названо было русскимъ именемъ: но мы никакъ не ршились министерство юстиціи назвать министерствомъ правосудія. Такой поступокъ принослть честь нашей откровенности. Ужъ то хорошо, что мы министерство народнаго просвщенія не назвали министерствомъ публичной инструкціи. Въ этой мы видимъ врный залогъ того, что со временемъ и министерство юстиціи переведемъ на русскіе нравы и достойно назовемъ служеніемъ правосудію.
47 (Посл словъ: якшаться съ чуждыми народами).
И въ лиц послдняго патріарха еократія противилась просвщенію.
63 (Посл словъ: перешли въ народную пословицу),
Рукою Шевырева на поляхъ приписано: ‘Вставить о произведеніяхъ свтскихъ личностей: Даніила Заточника, автора Слова о Полку Игорев, Курбскаго, Котошихина’.
66 (Посл словъ: въ большомъ почет).
Извстно, въ какомъ почет находилась до XVIII вка въ западной Европ астрологія со всми ея предразсудками. Извстно, какъ славный полководецъ тридцатилтней войны Валленштейнъ былъ ими одержимъ и какъ принесъ имъ въ жертву свою воинскую славу.
128 (Посл словъ: сочиненіе о скудости и богатств).
Если Италія славитъ своего Бандини, предшествовавшаго Адаму Смиту, то мы также въ прав гордиться своимъ Посошковымъ.
129 (Посл словъ, надлежитъ цнить вещи грунтованныя:
Исполнить эту мысль даетъ возможность только освобожденіе крестьянъ.
149 (Посл словъ: среди нмецкой колоніи, которая его [Ломоносова] окружала).
Гигантъ боролся за Русскихъ, и желалъ, чтобы наука сдлалась собственностью его соотечественниковъ.
173 (Посл словъ: къ какому бы роду они ни относились).
Поэзія мыслящая сродни наук. Такъ отъ мыслящей лирики Греческаго народа родилась его философія.
174 (Посл словъ: были учениками Ломоносова).
Въ продолженіе своего боле нежели столтняго существованія, Московскій университетъ не всегда оставался вренъ высокимъ указаніямъ своего предначертателя, а нердко отъ нихъ уклонялся и потому еще далеко не въ полн совершалъ свое назначеніе. Если онъ хочетъ искренно его достигнуть, то долженъ запасать въ сердц своемъ всю жизнь Ломоносова неизгладимыми чертами, помнить то бдное званіе, откуда онъ вышелъ, нужды и препятствія, съ какими боролся ради науки, долженъ подобно Ломоносову оставаться неизмнно врнымъ иде науки и уразумть ее истинныя отношенія къ религіи, къ жизни, къ государству, къ искусству и словесности, точно такъ же какъ разумлъ ихъ Ломоносовъ. Въ этой непоколебимой врности его завту и въ неуклонномъ его исполненіи заключается все будущее Moсковскаго университета.
175 (Вмсто словъ: князь Репнинъ и проч. до слова: Суворовъ).
Князь Репнинъ, побдитель Юсуфа, князь Прозоровскій, образователь у васъ легкой строевой конницы, графъ Панінъ, взявшій Бендеры, графъ Каменскій, первый тактикъ европейскій по мннію Фридриха II, графъ Румянцовъ-Задунайскій и другіе.
177 (Посл слова: билетцы, въ самомъ конц страницы).
Страсти, его терзавшія всю жизнь, исказили его лицо. Современники говорятъ, что вс черты лица его, казалось, были на пружинахъ и онъ моргалъ безперерывно. Говорятъ, что лтомъ въ деревн онъ въ ярости гонялся за мухами, когда он мшали ему писать.
191 (Посл словъ: везд мы видимъ въ немъ постоянную жажду правды).
Въ Русскомъ царств, гд рдко ее встрчая и теперь еще встрчаютъ, это была великая заслуга.
195 (Посл словъ: въ Малороссію, гд прежде его не было).
Отсюда началось имя крпака, столь ненавистное для Малороссовъ.
202 (Посл словъ: оно вело къ театральному блеску, который любили тогда во всемъ).
Театральное путешествіе Екатерины II въ Крымъ, въ 1787 году, служитъ однимъ изъ яркихъ тому доказательствъ. Сегюръ, одинъ изъ участниковъ и очевидныхъ свидтелей этого путешествія, называетъ его страницею изъ Тысячи и одной ночи (une page des Mille et une nuits). Оно было предпринято съ цлью узнать разнообранные нравы народовъ обитающихъ въ Россіи, но, по замчанію Сегюра, нравы народные было бы также трудно узнать изъ этого путешествія, какъ изъ волшебной оперы (une ferie d’opra), на которую оно было похоже. Дороги во мрак ночей освщались горвшими лсами. Горы пылали въ огн. Дворцы какимъ-то волшебствомъ возникали для пріема императрицы. Сады поспвали за одну ночь. То дикія пещеры, то храмы Діаны, то гаремы являлись на смну безпрерывной декораціи театральнаго странствія. Внезапные флоты наполняли воды. Полки казаковъ и татаръ прибгали изъ степей. Поселяне въ праздничныхъ одеждахъ разныхъ областей водили хороводы и пли псни. Племена кочевыя, какъ напримръ, калмыки, располагались по берегамъ Днпра въ своихъ палаткахъ. Стада верблюдовъ, нарочно пригнанныхъ, паслись какъ будто въ аравійской пустын. Господари Валахіи, кавказскіе князья, цари грузинскіе встрчали императрицу Россіи при ея выходахъ на беретъ. Въ заключеніе императоръ Австрійскій Іосифъ II, подъ именемъ графа Фалькенштейна, блисталъ въ свит Русской государыни. Но вся эта блистательная декорація, стоившая Россіи несчетныхъ милліоновъ, прикрывала голодъ, терзавшій народъ внутри ея, а вдали, на запад, готовилась Французская революція 1789 года.
Главнымъ героемъ и душою театральной стороны вка былъ Потемкинъ. Онъ весь и жилъ и дышалъ этою блестящею вншностью. Къ нему шли слова Сегюра: Je connais le prince de Potemkiue: son coup de thtre a eu lieu, Потемкинъ любилъ театральные подвиги, онъ заложилъ городъ Екатеринославль на высокой гор, гд не было воды, и церковь, размрами огромне римскаго Петра, въ которой никогда не было службы. Онъ любилъ блескъ брильянтовъ на своей одежд и на башмакахъ своихъ. Его шляпа, обремененная драгоцнными камнями, спорила цнностью съ кафтаномъ Орлова, стоившимъ милліонъ рублей. Извстно, что Потемкинъ любилъ пересыпать брильянты изъ руки въ руку и тшился ихъ празднымъ блескомъ.
253 (Посл словъ: Французскихъ комедій и опереттъ).
Фонвизинъ до сихъ поръ еще живетъ, а Княжнинъ давно уже умеръ для нашего общества.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека