Легенда о кровосмесителе
Легенда о кровосмесителе
Ой що-то за свит е,
Що син матусю бе ре?
Пиди, мати, утопись,
А я пиду в темний лис:
Нехай мене звир изъисть!
(Малороссийская песня).
Легенда о кровосмесителе, Костомаров Николай Иванович, Год: 1863
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Костомаров Н. Н. Бунт Стеньки Разина. Исторические монографии и исследования.
Серия ‘Актуальная история России’.
М.: ‘Чарли’, 1994.
В старину люди были благочестивее нынешних. Когда христианская вера у нас только что водворялась, великая сила духовной жажды спасения и крепость воли производили высокие явления самоотвержения и борьбы человека с собой. В лесах и дебрях проживали отшельники, постники, пустынножители, презревшие красоту мирскую, денно и нощно помышлявшие о великой минуте ответа перед справедливым Судьей и прилежными молитвами искупавшие грехи мира, с которого еще не сошли ночные тени язычества. В эти давние времена, когда нашей землей правили князья, стоял в пустыне монастырь. Один из чернецов возжелал, ради совершенного безмолвия и тишины, создать себе келью в лесном ущелье и только в праздники приходил в обитель к богослужению, а в прочие дни скрывался в уединении, в посте и бдении, поддерживая плотское естество единой просфорой и чашей воды, да кореньями и плодами, возделываемыми трудами честных рук своих. В каком месте это происходило — трудно сказать: тогда много было таких отшельников, но тот, о котором идет речь, по преданию, жил где-то близ Дуная. Не должно, однако, думать, чтоб это был тот Дунай, который, вытекая из Немецкой страны, омывает пышную землю славян, некогда общую колыбель наших предков, где теперь наши единоплеменники спят под тяжелой давкой немецкой и турецкой иноплеменности, осужденные в продолжение многих веков, как двенадцать дев Громобоя, на мгновение приподыматься, обращать мутные взоры к северу, умоляя о снятии с них православным крестом векового оцепенения и со вздохом воскликнув: нейдет, нейдет спаситель! снова повергаться в тяжелый полусон. Нет, это не тот Дунай. Правда, знакомое нашему народу имя занесено с берегов настоящего Дуная, но теперь оно уже утратило свое первоначальное значение, перестало быть собственным названием и стало нарицательным именем вообще всякой большой реки.
Но где бы это ни происходило — довольно того, что жил, как мы сказали, в уединении отшельник. Как он ни старался укрыться от человеческих взоров, его подвиги и добродетели не остались неведомы свету. Толпы богомольцев, особенно новокрещенцев, всегда ревностнейших христиан, беспрерывно посещали его, ради благих советов и очищения совести. Никому он не отказывал в духовном брашне, многие нетвердые в вере укрепились его проповедью, многие жестокосердые исходили от него со слезами покаяния и обращались на путь истины.
Однажды явился к нему юноша и сказал:
‘Святый отче! Есмь толикий грешник, какого еще и солнце не видело. Если я не провалился сквозь землю подобно Авирону и Дафану, то это, конечно, оттого, что земля усрамляется принять в свои недра такое исчадие греха, и только удивительному милосердию Божию приписать следует то, что люди остаются живы, прикоснувшись стопами к следам моих ног’.
— Что сотворил ты? — вопросил его спокойно старец. ‘Я убил своего отца и смесился с своей матерью’.
— Поведай мне, как сие случилось, — рек ему старец совершенно спокойно, и сие спокойствие поразило грешника: он в первый раз еще встретил его в духовном отце, а уже ко многим обращался.
Он начал повествование своей жизни.
На полночь от вас есть страна, упорно коснеющая во мраке идолослужения. В сей стране некогда воцарился юный князь, ревностный служитель тьмы и лести. Он поял себе юную супругу, дщерь соседнего князя, с которым род его долго был во вражде, с ним теперь он примирился и для крепости примирения сочетался с дщерью бывшего врага. Еще в детстве просветилась жена его светом истинной веры, но, видя упрямство супруга, таилась от него. Княгиня понесла во чреве и, по исполнении времени, родила младенца мужеского пола. Князь призвал волхва и спрашивал о судьбе сына. ‘Неизглаголанная страшная судьба ожидает твое детище! ‘ сказал ему волхв. ‘Будет из него такой злодей, какого еще и на свете не было. Он умертвит своего отца и смесится с своею матерью’. Услыша такое пророчество, князь повелел бросить свое чадо на съеденье лютым зверям, но мать, по врожденному матернему сердоболию и притом как христианка, не хотела губить своего первенца, сотворила собственными руками ковчежец, положила в него младенца, а на грудь ему возложила книгу — Евангелие, тайно писанное своей рукой, и пустила в Дунай, приговаривая: ‘О! Дунай, река великая! твоим волнам поверяю я несчастное дитя свое! Взлелей его, всколыхай и доставь добрым людям, а ты, Святое, честное Евангелие, охраняй его в пути своею силою! — Не день, не два плыл ковчежец по Дунаю, заплыл в далекую землю и пристал к стенам святого монастыря. Тогда вышел на берег за свежей водой чернец, открыл ковчежец, увидел младенца, взял на руки и сказал: — се Божий дар! Я воспитаю его яко сына, научу истине Евангелия, с ним же обрел его, и соделаю причастником вечнаго царствия Божия. Он омыл его баней крещения и воспитывал как духовное чадо, готовя не для суетных благ и горестей преходящего мира, но для тихого монашеского жития. Это был я.
Бог одарил меня светлым уразумением. Я скоро научился грамоте и стал чести книги борзее прочей братии, своих сверстников, отроков, которых отдавали в монастырь для научения, к тому еще явился я изрядным сладкопевцем паче всех клирошан той обители. Такое преуспеяние возбудило в сверстниках зависть. Всякими путями они меня гнали, оскорбляли, пакости мне делали, поругались мне, дышали на меня злобой, паче же укоряли меня неизвестностию моего рода и даже возносили клевету на духовного моего отца, говоря, будто бы я сын его не духовный, а плотский, рожденный им блудно.
Я стал вопрошать своего наставника, и он поведал мне тайну моего нахождения.
Так достиг я осьмнадцатилетнего возраста. Долго терпел я и переносил злобу сверстников смирением, но мои гонители не оставляли меня в покое и, казалось, чем более был я кроток и незлобив, тем язвительнее желали они досадить мне. Исполнилась, наконец, мера моего терпения, я приступил к своему воспитателю и возопил:
— Отче! Не могу долее жить в обители. Дай мне оное Евангелие, с им же ты нашел меня: иду искать своих плотских родителей.
‘Безумствуешь, чадо!’ рек мне благочестивый отец и хотел мудрыми увещаниями отклонить меня от намерения. Но я не слушал его.
‘Силою оставлять тебя не стану, — рек он со вздохом: — возьми свое Евангелие и иди’.
И я исшел из монастыря. ‘Узрел я на Дунае судно и вопросил: куда плывет оно? Мне отвечали, что плывет оно в верхния страны с товарами. Я просил взять себя. — Сребра и злата у меня нет, сказал я: — убогий человек есмь, платы дать не могу, но я млад и здрав: буду трудиться и творить вся, что повелите. — Меня приняли, посадили с гребцами и дали в руки весло. Гребцы начали со мною беседу и, увидев у меня святое Евангелие, вопрошали: чему учит сия книга? Я отвечал, что святое Евангелие учит достигать вечнаго блаженства и нескончаемой жизни: Сии гребцы были крещены, но почти ничего не ведали ни об учении святой церкви, ни о ея событиях. Я стал им повествовать о земной жизни Христа Спасителя, о странствии его учеников, поучал спасительным правилам всецелой веры, и речь моя столь была приятна их слуху и сердцу, что они не радели о труде и точию слушали меня, проливая слезы умиления. Владыка судна, уразумев, что гребцы работают худо, а более внимают моей речи, начал укорять меня и их, но когда узнал, что я не увеселяю суетными баснями, а возвещаю тайны спасения, то ласковым взором воззрев на меня, рек: ‘великое дал тебе Господь дарование, не подобает тебе пребывать в сем черном труде, иди, сядь с нами, да насладимся твоею беседою’. То бил благочестивый купец, роду греческого, полюбил он меня. Плыл он с греческими товарами к единому христианскому князю, которого град красовался на берегу Дуная. ‘Князь, к нему же путешествуем, рек он, христолюбив и щедр, и великий милостивец к христианам, наипаче же к таким, каков ты, юноша. Он примет тебя ласково и ты поживешь у него благоденственно и честно’.
По четырех днях плавания достигли мы желанного града. Господин судна вступил в терем к князю, вручил ему товары, поведал обо мне, потом привел меня к нему и рек: ‘Благословение Божие над сим юношей. Едва только пух начал покрывать его ланиты, а он уже сведущее старцев’. Князь поцеловал меня и спросил: кто я? Я же, плененный тем, что вошел в чертоги сильного мира, не поведал ему о себе всей истины, а сказал только, что воспитывался в монастыре и теперь гряду проповедовать слово Божие.
— Ты будешь иметь желанный случай явить свою проповедь, — сказал князь. — Юн ты, но Господь умудряет младенцев. Подобает тебе ведать, что наполночь от моего княжения есть иное княжение, погруженное во мрак упорнаго идолослужения. Князь его лют и зверонравен. У него посреди града стоит высокий деревянный идол, ему же поклоняются в слепоте своей люди и не токмо не разумеют, что дело рук человеческих, древо бессловесное, не может их спасти, но приносят ему в жертву сыновей и дщерей человеческих, наипаче же досаждают христианам и умерщвляют их, проливая святую кровь пред окаянным идолом. Помимо всяких гонений, вера христианская расширяется в его княжении, но чем более увеличивается число верующих, тем неистовее гонит истину и чад ея злобный мучитель. В последние дни он не токмо мучил своих подвластных, но клятвопреступно и беззаконно пленил наших людей, прибывших, купли ради, в его землю, посадил их в поруб, нудит отречься от Христа и поклониться идолам, и угрожает принести их ‘ жертву богу своему. Я избираю тебя, юноша, ради твоего разума и дара слова, убеждай его отпустить людей моих, когда же он станет упорствовать, то объяви ему рать от моего имени.
Повелением князя, моего благодетеля, совлекся я монашеской одежды и облекся в светлые одежды княжеского отрока и меч при бедре препоясал. Князь придал мне дружину, и отплыли мы на судах в темное княжение.
Приближаясь к неверному граду, узрели мы на бреге великое множество народа всякого чина и возраста от мала до велика, возвышался помост, на нем стоял деревянный кумир. Когда же мы вступили на берег, то предстало моему взору печальное зрелище многих человек, — мужей, жен и детей, — связанных и лежащих на земле и от страха, как листы дрожащих. ‘Между сими злосчастными и наши люди! — сказали мне мои спутники. — ‘Ныне у них треклятое, мерзостное празднество и се проливается кровь неповинных агнцев’.
Тогда, как бы свыше озаренный светом небесным, наитием Его духа вдохновенный и окрепленный священным дерзновением о Господе, воззрел я на множество народа и возопил:
— О, несмысленные, о, слепые и безумные! Что творите? Почто почитаете бессловесное древо творцом и могущим повелителем вашим и проливаете зверски кровь своей братии? Воистину, не люди вы, но звери дикие, хищные. О, жестоковыйные невегласы! Придите в чувствие, прозрите, слепцы! Бог посылает меня для вашего вразумления! Аще сей деревянный идол — бог, пусть он защитит себя от моего меча. Зрите.
Я вскочил на помост и ниспроверг идола, ударил его по голове мечом и рассек подобие головы его на полы.
— Зрите же, безумцы, каков бог сей. Опровержен, посрамлен, поражен в главу, бессилен отомстить за себя и наказать меня! Поклонитесь же единому, истинному Богу, в селениях горних живущему, вездесущему, сотворившему небо и землю, дающему всему жизнь и дыхание в трех лицах славимому!
Тогда все, уже исповедовавшие истинную веру, но таившиеся страха ради княжеского, как бы единым сердцем и едиными устами возопили:
‘Слава, честь и благодарение в Троице славимому Богу! Буди благословен приход твой, муж правды, юноша, посланник неба, яко святый Георгий, поразивший сего лютаго змия, и показавший нам свет Христов!’
Тогда многие из поклонников нечестивого идола, видя его лежащего, обезглавленного и безмолвно поругание терпящего, возопили:
— Воистину сей чужеземец открывает нам очи! О, темное наше неразумие! Мы мнили быть богом сего идола, а он не мог постоять за себя. Не бог он, а болван бездыханный, как теперь в нем нет дыхания, так и прежде не было!
Но толпа стала расступаться. Князь, подобный лютому льву, кипя яростью и злобой, с обнаженным мечом, несся ко мне и в исступлении вопил:
‘Рабы непокорные! Как дерзаете противиться моему велению? Почто преклоняете слух к речам сего иноземца? Имите его, свяжите его, да предастся он мукам несносным и невыразимым! ‘ Но народ стоял в оцепенении и только немногие с князем подвигались на меня.
— Народ, ослепленный мраком! сказал я: если мало для тебя свидетельства сего попраннаго идола, то да совершится новое для твоего прозрения. Князь ваш искусен в бранях, аз же юн и неведущ. Сим мечом я отражу удары его во свидетельство истины моей веры. Аще победит он меня, то да будет слово мое ложь и правдива вера его, аще же одолею аз, то да погибнут идолы и да прославится Христос Искупитель. О, мучитель нечестивый! Кровопийца лютый! Пред лицом всего народа призываю тебя к единоборству: победа единаго от нас будет торжеством единой из вер наших!
С распаленным зраком, как дракон огнекрылатый, летел на меня князь. Я отразил его удар. Наши мечи извергали искры и наполняли воздух звуками. Безмолвно, в страхе ожидания, позоровал народ на бой наш. Наконец, я выторг меч из рук супостата и поразил его в грудь. Крепкий медный панцирь распался, и кровь заструилась. Он пал. Я наступил на него ногой.
‘Победитель, пощади!’ — произнес побежденный.
— Гибель человекоядцу! воскликнул я, отсек ему главу и низпроверг с помоста.
‘Слава единому в Троице славимому Богу, скорому помощнику в бранех. Велик Бог христианский!’ восклицал народ. И я, оглушаемый похвалами и величаниями, сошел с помоста.
Тогда подошел ко мне беловласый старец с животворящим крестом, осенил меня и рек:
‘Благословен приход твой! Я служитель истиннаго Бога. Как Давид от Саула, скрывался я от мучителя и тайно, в подземном убежище, совершал божественную службу, питая верных истинным брашном и питием. Ныне да возсияет церковь Божия и воззиждутся честные и благолепные храмы! Ныне да будет всем ведомо, что самая честная княгиня наша нелицемерным смыслом исповедовала святую веру, но таилась, страшась кровопийцы-супруга. Се грядет она’.
И я узрел грядущую к себе жену, не юную, но сияющую необычайным благодушием и лепообразием.
— Да будет, рекла она: благословенно имя Господа, пославшаго нам тебя, мужественный, несравненный пришелец! Божиим судом ты покарал мучителя, моего супруга, причинявшаго мне двадесять лет несказанныя скорби. Ныне да восторжествует в княжении сем святая вера, которую с юности я сохраняла в сердце. Ныне да радуется небо, да веселится земля, да ужасается преисподняя! О, люди мои! Не медлите! да соделается Дунай купелию крещения вашего!
‘Крещения! Крещения!’ — воскликнуло множество народа.
Тогда собрались градские бояре, людские старцы и сотворили вече и рекли:
‘Князя у нас нет, но не подобает нам оставаться без новаго князя. Кому же подобает княжить над нами, как не тому, кто, будучи послан нам от неба, явил изрядное свидетельство мудрости, мужества и доблести, дерзновенно избавил край и страну нашу от злого мучителя, и добрым подвигом, принося в жертву за нас себя самого, открыл темным очи и привел нас к познанию Бога? По обычаю отцов наших, избираем его князем нашим, и да будет ему супружница наша добрая княгиня’.
Затрепетало мое грешное сердце, обрадовался я предстоящей власти и мирским сладостям брака. Старцы соединили мою руку с рукой княгини, и я, пред лицом всего веча, поклялся ей в супружеской верности, а народу в любви и печаловании о нем. Священник совершил над нами обряд бракосочетания и я воссел на столе княжеском и принял жезл управления, и учредил пир веселый народу, от мала до велика, и было тогда общее утешение и радость, и ликование, и согласное благодушество.
По семи днях, когда окончились брачные пиршества, супруга стала меня вопрошать: кто я, и откуда есмь, и какого рода, и кто мои родители? Едва я возвестил ей повесть дней моих — смертная бледность покрыла ее чело. ‘Покажи мне Евангелие, которое найдено с тобой! произнесла она дрожащим гласом. Я подал ей евангелие — и она упала без чувств на землю.
Недоумевая, бросился я к ней и, как нежный супруг, приводил ее в память. Изнеможенная, с блуждающим взором, она поднялась и рекла:
‘О, ужас! О, поношение! О, страшная судьба! Свершилась наша гибель! Несчастный, знай: ты умертвил своего отца и сочетался браком с матерью! Я мать твоя, я ныне супруга твоя, подруга твоего брачнаго ложа, некогда родила тебя на сем самом ложе. О, ужас! о, ужас! Преступление твое предречено волхвами при твоем явлении в свет и отец твой велел бросить тебя лютым зверям на съедение, а я, я предала тебя волнам Дуная. И вот, ты жив, ты, мой сын, ныне осквернивший себя и меня кровосмешением! Прошло двадесять лет: мать обрела сына… и не может прижать его к материнской груди, не может благословить его! Иди, иди, несчастный, иди в дебрь и леса, — пусть тебя пожруть дикие звери, пусть ныне исполнится повеление отца твоего. А я, злосчастная, я отдам себя Дунаю, который сохранил тебя на мое и твое горе!’
Тщетно я хотел удержать ее от безумного намерения. Слова утешения были слабы в моих устах, когда сердце терпело несказанное мучение. Она явилась на площадь, все поведала пароду и низверглась в волны Дуная.
Как разъяренная волна морская, народ ринулся к терему, алча предать меня смерти, но меня уже там не было. Видя безумство матери, я убежал из града, я скитался по непроходимому лесу, желая, чтоб исполнилось заклятие отца, повторенное через двадесять лет матерью: чтоб един от зверей дубравных растерзал меня. Вот, на встречу ко мне глядет медведь. Я говорю ему: зверь лютый! бери свое достояние! Но медведь приблизился ко мне, восхрапел и, как будто чем-то устрашенный, побежал от меня вспять. О, горе! сказал я: самые звери бегут от проклятия, на мне тяготеющего!
Несколько дней скитался я в лесу, наконец прибыл в некую весь. Немощь телесная заставила меня вкусить пищи. Тут я узнал, что мое событие оставило ужасные следы в моем княжении. Мой народ пожалел об идолах, волхвы возмутили его, хулили христианскую веру, толковали, якобы она навлекла на них такое посрамление, и несмысленные толпы обращались снова к идолослужению, избран новый князь из среды боляр и еще горше первого стал гнать Христову веру: семена ее, столь быстро мной посеянные, исторглись в единый день, идол воздвигнут, кровь христианская полилась потоками, все прежде тайные, при кратком моем княжении объявившие о себе христиане принесены в жертву демону, и несчастный старец-священник, сочетавший меня браком с матерью, умер в ужасных муках. Я почувствовал весь ужас положения, какое учинила надо мной судьба. Я покинул стены монастыря, дабы найти родителей, и нашел. Но как? Отца под ударами моего меча, а мать на кровосмесительном со мной ложе. Я искал своего достояния, и нашел. Но как? Я воссел на столе отца и деда своего для того, чтоб после семи дней бежать и оставить имя свое на вечное проклятие детям и внукам подвластных людей. Я принял на себя проповедание веры и в единый день обратил ко Христу тысячи новых душ, озарил светом веры все свое княжение, но для чего? Для того, чтоб укрепилось в нем идолопоклонство и все прежние зачатки спасения были бы исторгнуты с самым корнем! Но я преодолел искушение лишить себя жизни. Христианин — я стал размышлять о том, что несть греха, который бы превозмог милосердие Божие. — Неужели, думал я, Церковь не имеет средств очистить мой грех тяжким наказанием и примирить с Богом? Мой грех невольный. Я не хотел совершить того, что сотворил. Так размышлял я и прибегнул к святой Церкви. Пришел я к священнику. Но, увы! Как только я поведал ему о грехе своем, он отвратился от меня с ужасом и сказал: Иди, беги от меня! Нет тебе покаяния! Я отошел из страны, где Церковь не приняла меня, притек в иную и явился к чернецу, славившемуся благочестием. Но и тот отверг меня с ужасом. Три года я скитаюсь от монастыря к монастырю, от храма к храму, но нигде не допускают меня, не хотят даже внимать моей речи, повсюду я слышу, что для такого грешника нетни епитемии, ни молитвы. Ныне прихожу к тебе, святый отце! Умоляю наложить епитемию, которая бы могла очистить грех мой.
‘Чадо мое!’ — сказал отшельник. ‘Рожденный во мраке нечестия, ты совершил ужаснейшия злодеяния, от которых небо и земля долженствовали содрогаться. Господь избавил тебя от грядущаго зла и поручил своей церкви. Не терпя со смирением суетных досаждений, ты легкомысленно оставил святую обитель, ты потек в мир искать земных родителей, оставя Отца небеснаго и честнаго воспитателя, усыновившаго тебя Отцу небесному. Но милость Господня не покидала тебя и в твоем странствии. Господь послал тебе благодать ниспровергнуть идола и обратить к христианской вере княжение отцов твоих. Зачем же ты умертвил князя, когда он, побежденный тобою, просил пощады? Наиначе же зачем предался обаянию земных благ и приял брачный союз, когда воспитатель твой с детства уневестил тебя Христу? Послужив князю мира сего, ты отдал себя в его волю, и он поверг тебя в страшную бездну. Но благо тебе, что не отчаялся в спасении и не оставил искать помощи у врат св. церкви. Я укажу тебе епитемию, тебя достойную’.
Он вывел его в поле и сказал:
‘Сотвори, чадо, древянную храмину и возложи над нею высокий земляной холм, оставя токмо узкий вход. Трудись и памятуй, что узкий вход и тесный путь ведут в живот. Когда все сотворишь, приди ко мне. Се тебе орудия’. Он дал ему из монастыря секиру, пилу, гвозди и лопату.
Юноша срубил деревьев, обтесал их, сотворил храмину, насыпал над ней высокую могилу и после тяжелых трудов, когда все окончил, явился к отшельнику.
Тогда святой отец принес в уготованную грешником пещеру налой и поставил на нем просфору, единую красоулю воды, возженную восковую свечу и положил книгу, великий канон Андрея Критского, читаемый кающимся верным в навечерие первых четырех дней первой седмицы великие четыредесятницы и в ночь со среды на четверг пятой недели, того же святого времени.
Он рек:
— Читай сей канон и за каждым стихом произноси ‘помилуй мя, Боже! помилуй мя!’ а вслед затем клади земной поклон. Так читай и молись, доколе я приду.
Грешник стал пред налоем, а отшельник прикрепил ко входу железную дверь, запер ее замком, потом закрыл вход землей и поверг ключи в Дунай.
— Прошло десять лет. В монастыре преставился игумен. Вся братия отправилась к отшельнику приглашать править обителью. Напрасно отшельник, любя безмолвное житие, отрекался и просил освободить его от такого бремени. Братия умоляла его именем Бога, и отшельник, возведши горе взоры, рек: да будет воля Божия! и принял жезл управления.
Под кротким управлением сего дивного, сиявшего паче звезды восточной добродетелями и благомыслием мужа процветала обитель как крин райский, и слава ее светилась в близких и дальних странах. Так прошло двадцать лет. Престарелый игумен, оканчивая уже сотый год своего честного жития, почувствовал, что Господь призывает его к себе в вечный покой, созвал братии в последний раз, учил их, простился со всеми, как чадолюбивый отец с чадами, и опочил.
Почтив слезами драгоценные останки старца, братия погребла его с великой честью и учредила трапезу для нищих и убогих, и всех притекших на погребение святого мужа.
Тогда монастырские рыбари изловили рыбу и принесли в поварню. Когда разрезали сию рыбу, то обрели в ней ключи. Не мало все дивились и понесли ключи отцу эконому. И сказал тогда отец эконом: ‘Вот уже тридесят лет тому, как ныне преставившийся святой муж, игумен наш, живя в своей тесной келий, заключил в подземную храмину грешника епитемии ради и повелел ему ждать своего прихода. Нет на земле нашего отца и не придет он к грешнику, а подобает идти к нему нам, да узрим, какое действие над его прахом оказала благодать покаяния.
Братия потекла к холму. Откопали вход и старец эконом приложил к замку ключи. Но, увы! Ключи хотя были очевидно от сего самого замка, но от времени и ржавчины стали бездейственны. ‘Сии ключи’ — сказал эконом — ‘обретены не для того, чтобы ими отверсти дверь, а того ради, чтоб напомнить нам об окончании подвига’. Братия обкопала дверь и сняла ее. Из пещеры стал выходить отрадный для ока свет и сладостнейшее благоухание исполнило воздух. Любопытствующая братия склонилась ко входу и узрела:
Кающийся стоял пред налоем, доканчивал великий канон и, после каждого стиха, клал земные поклоны. Просфора была цела. Красоуля воды также оставалась непочатой. Восковая свеча догорала, и как только чтец окончил канон, — погасла.
Грешник остановился и возвел очи горе. Лицо его было юно, не отпечатлевалось на нем следов старости и изнеможения. Увидя солнечный свет и людей вокруг себя, он, как бы пробужденный от сна, воскликнул: ‘ныне отпущаеши раба твоего, владыко!’
Он исшел из своей темницы и, сопровождаемый изумленною братией, потек в храм, где внимал божественной литургии и причастился святых тайн, потом, отступив, стал у столба, сложил руки крестообразно, и отошел от мира. Нетленное, исполненное райского благоухания тело его предали земле в самом храме Господнем, и святая душа его возлетела в горные жилища, где он доселе молит примиренного Творца о даровании благостыни стране, которая приютила и успокоила его страдальческие кости.
Пала от лет храмина и остались только следы ее могилы — холм с углублением. Там протекал чудотворный подвиг очищения кровосмесителя. Но невозможно указать, где эта могила, таких холмов чрезвычайное множество.
Этот рассказ, в сходных по основе содержания и ходу события вариантах, я слышал в нескольких губерниях. Предание о кровосмесителе принадлежит к самым древнейшим преданиям человечества. Без сомнения, история нашего кровосмесителя сама по себе языческого происхождения, и уже впоследствии приняла, под влиянием христианства, настоящий вид. Самая несообразность преступления с наказанием по христианским понятиям указывает на ее языческое начало. Преступление кровосмесителя невольное. Церковь христианская, отличающая побуждения от дела, не наказала бы так строго невольного грешника. — Эта история существует у всех славянских народов и переходит из уст в уста по целой Руси, в различных вариантах.
В одном сборнике Публичной Библиотеки погодинского книгохранилища (No 1288) рассказано, что в некотором государстве у короля был сын и дочь. Брат разжегся па сестру и ‘зачат сестра в утробе детище и начат брат ея скорбети в мнозе печали’. Он отдал сестру на соблюдение старейшине и заповедал ему не губить детища, которое должно родиться, а сам ушел в чужую землю и там скоро умер. Сестра родила и ‘повелела сделати колодицу и вложи в ню своего младенца и пусти его на воду’, с ним положила она пять тысяч литр серебра и три тысячи литр злата, и написала на свинцовой дощечке такие слова: ‘сие отроча в беззаконии родися и во гресех суще зачат от брата и сестры, и аще кто его возьмет, то сребро ему, а злато детищу. И плакася над ним горько, пусти его на воду’. Сама она после того воссела на королевство и жила девой, молясь втайне о грехе своем.
По Божию повелению, колодица пристала к стенам монастыря. Игумен, увидев, приказал служебникам принести ее к себе и открыть. Он увидал дитя мужеского пола, увидал серебро и золото, и прочитал надпись. Игумен заплакал, соболезнуя о том, что такие грехи творятся на свете. Он вскормил, воспитал ребенка, выучил его грамоте: мальчик показывал большие способности. Однажды он играл с детьми, жившими в монастыре, пришло какое-то детище к игумену и сказало: ‘Господине отче! прости: что мя убил сын твой? Игумен же начат их судити, и рече сыну своему со гневом: про что его биеши? В беззакониях родился ты и во гресех зачат’. Приемыш ужаснулся и начал скорбеть и задумываться о значении слов, произнесенных игуменом, наконец, решился спросить об этом. Игумен рассказал ему и показал ему свинцовую дощечку, которая находилась с ним, когда он приплыл к монастырю младенцем. Отрок просил отпустить его. После долгих советов остаться, игумен отдал ему дощечку и золото. Отрок ‘обрете корабль и купи его и седе в нем, нача торговати и обогате велми и многия грады повоевал, и повелением Божиим прииде под град матере своея и ста под градом. Гражане же, видев, яко воевода некий славен есть, и сретоша его за градом, и начата его молити, дабы он у них был пастырь. Он же прииде во град, они же начаша молити госпожу свою, дабы посягла за него’. Госпожа вышла за него. Перед трапезою он всегда имел обычай входить во внутренние покои и там читал надпись на дощечке, гласившей о его преступном рождении. Жена спрашивала его об этом, но он не сказал ей тайны. Побуждаемая женским любопытством, она хотела подсмотреть за ним и узнать, что он делает в это время, но никак не удавалось. Однажды девица увидала свинцовую дощечку и когда господин, после обычного грустного размышления над ней, оставил ее, она взяла ее и принесла к своей госпоже и сказала: ‘Возьми, госпоже, цку сию: над тою боцкою муж твой Григорий всегда плачется. Она же взем цку и прочет, и паде от ужасти мертва и плакася горько: ‘аз многогрешная! Григорие! сын мой еси ты, господине, аз ботя родих от брата своего’. Услышав, Григорий, пал мертв пред нею. Григорий нашел близ моря пустую палату, вошел в нее и приказал запереть и засыпать землей, а ключи от замка, которым палата была заперта, забросить в море. Через двенадцать лет умер римский папа и одному старому благочестивому мужу было откровение, что в папы следует избрать Григория, сокрытого под землей. Отрыли палату, стали отбивать замок: не давался! Наконец, рыболовы поймали рыбу и в ней нашли ключи, и этими ключами отперта была палата. Григорий бал обретен и избран папою. Тогда явилась к нему старица и исповедывалась во грехах своих: то была его мать. Покаяние очистило от греха и ее, как невольно преступного сына. Другой вариант этой легенды известен мне из сборника XVII века, сообщенного мне Ф.И. Буслаевым. Был некто купец Поуливач. Он услышал, как голуби между собой разговаривали: ‘будет у господина нашего радость: жена ему родит сына и нарекут ему имя Андрей, и то отроче убиет отца своего, и матерь свою себе в жену возьмет, и триста девиц стариц растлит блудом’. Когда жена родила, отец велел сгубить младенца, но бабка не решилась на это и сказала матери, которая, крестив его, велела прорезать ему чрево, положила на доску и пустила по морю. Доска приплыла к женскому монастырю близ Купина града. Черница вышла брать воду и нашла его. Игуменья собрала всех сестер и сначала думала, что какая-нибудь из них согрешила, но после уверения их приняла явление ребенка за знак особенной воли Божией, велела зашить ему чрево, вскормила козьим млеком и отдала старице для книжного научения. Но когда ему минуло пятнадцать лет, он соблазнил всех сестер одну за другой и саму игуменью. Но потом игуменья решилась пред всеми сознаться и объясняла, каким образом он ее искусил: ‘прельстил мя святыми своими многими притчами прежних человек падение во грехах мытарей, и гонителей, и блудников и блудниц, и всех праведных от века, как покаянием и слезами и милостынею спасовалися, аз же слышах такое глаголание его, и разслаб тело мое, и разгореся сердце мое, и ум поколебася. За ней и все старицы принесли такое же признание, потом изгнали его. Юноша пришел в ту страну, где родился, и нанялся у одного хозяина стеречь виноград. Хозяин дал ему приказание стрелять из лука во всякого, кто войдет в сад без спроса, и желая испытать, как исполняет сторож его приказания, сам вошел туда в полночь. Сторож застрелил его. То был его отец. Он припрятал тело убитого, и через несколько времени женился на своей госпоже, жене убитого. Но по рубцу на чреве он дал знать о себе. Мать узнала, что вышла за своего сына. Грешник ходил к нескольким священникам просить прощения, но так как ни один не решался простить его и взять на себя ответственность за такой грех, то он убивал их, наконец пришел к епископу, который закрыл его в погреб, имевший три сажени в длину и три сажени в ширину, а матери его проколол ноздри, продел сквозь отверстие замок, запер его и ключи его забросил в море. Андрей в своей темнице должен был писать покаяние, а мать просить милостыни. Прошло тридцать лет. Рыбаки вытащили из моря рыбу и нашли в ней ключи. Тогда епископ отомкнул замок, висевший в ноздрях матери, и постриг ее в иноческий чин, потом приказал открыть погреб, засыпанный землей. Андрей дописывал десятую песнь великого канона, который поется на повечерии в первые четыре дня и на заутрени в четверг на пятой неделе великой четыредесятницы. Когда епископ умер, Андрей стал его преемником и отличался подвигами святости.
Ничто так не показывает языческого происхождения этой легенды, как разговор голубей, которому верит отец, как голосу судьбы. Это остаток птицеволхвования, бывшего существенным догматом всех мифологий, и в том числе славянской.
Тот же миф о кровосмесителе приплелся к повести об Иуде-предателе, приписываемой св. Иерониму. Был — рассказывает эта повесть — некий муж. в Иерусалиме, по имени Рувим, другое у него было имя — Симон. Он происходил от колена Данова — не даром пишется в книге Бытия: ‘да будет Дан змия на распутий’. Это, значит, объясняется в повести, что из колена Данова родится в свое время антихрист. У Рувима была жена, по имени Цибория. Она зачала сына и увидела во сне такой страшный сон, что, от ужаса пробудившись, говорила мужу: я видела во сне, будто я родила сына, который сделается виной погибели всему роду нашему. Пустяки ты говоришь — и слушать тебя не стоит! Так сказал ей муж. Нет — возразила Цибория — я рожу сына, не лукавый дух устрашил меня мечтою: то было истинное откровение. Действительно, Цибория сделалась беременна и в свое время родила сына. Родителей взяло раздумье: убить дитя ужасно, не пустое дело, однако, и воспитывать губителя своего рода — они положили ребенка в ковчежец, вместе с хартией, на которой означили, что имя сыну Иуда, и пустили по морю. Волны принесли ковчежец к острову Искаре. Там царствовал царь. У него не было детей. Пошла царица прогуляться по морскому берегу и видит подле берега качается на волнах ковчежец. Царица приказала его взять и отворить: там нашла она красивого младенца, царица вздохнула и сказала: горе мне неплодной. Как бы я хотела, чтоб у меня было такое точно дитя, тогда бы и царство мое не осталось без наследия. Она приказала ребенка кормить, а о себе разгласила, что она беременна, а как пришло время, когда могли поверить, что она родила, то показала за новорожденного то дитя, которое нашла в ковчежце. Царь, муж ее, не подозревал обмана и очень радовался, воображая, что в самом деле у него родился сын, и весь народ радовался с ним вместе. Младенца стали воспитывать по царскому чину. Но через несколько времени царица в самом деле стала беременна и в свое время родила сына. Когда оба мальчика подросли и стали играть между собой, Иуда обижал и колотил царского сына, а тот от него часто плакал. За это царица много раз била Иуду, она знала, что он ей не сын и любила настоящего больше приемыша. Спустя некоторое время и всем стало известно, что Иуда не царский сын и найден на морском берегу в ковчежце. Ему стало стыдно. В досаде он убил своего мнимого брата и, ожидая себе от этого беды, ушел и пришел в Иерусалим, замешавшись в толпу тех, которые несли туда дань. Там он вступил в число слуг Пилата, который в то время был иерусалимским игемоном, Иуда понравился Пилату, последний взял его к себе в двор, а через несколько времени так полюбил, что сделал его старейшиной и строителем над всем своим домом, и все слуги от мала до велика слушались Иуды. Однажды Пилат из дома своего смотрел на сад, который находился у него перед глазами недалеко от его дома, и увидел в нем красивые яблоки. Пилат сказал Иуде: мне хочется поесть яблок из этого сада, если не поем, то умру. Иуда побежал в сад и стал рвать яблоки. Сад этот принадлежал Рувиму, отцу Иудину. Хозяин увидел, что кто-то чужой забрался к нему в сад и рвет яблоки, бросился на него и стал бранить. Иуда отвечал ему также бранью, а потом они стали между собой драться, тогда в драке Иуда схватил камень и пустил Рувиму в шею. Рувим испустил дух. Иуда не подозревал, что убил своего отца, нарвал яблок и пришел к Пилату.
Спустя несколько времени, Пилат отдал вдову Рувима Циборию за возлюбленного слугу своего Иуду и с ней передал ему все имение умершего Рувима. Но однажды Цибория, будучи уже женой Иуды, стала грустить. Муж ее Иуда стал допрашивать ее, что это значит. Я несчастнейшая из всех женщин — сказала Цибория, — я бросила сына своего в море, нашла неизвестно от чего скоропостижно умершим мужа, а Пилат приложил мне слезы к слезам, насильно отдав за тебя замуж.
Как услышал Иуда про детище, брошенное в море, рассказал, что с ним происходило, и оказалось тогда, что Иуда убил отца своего, а мать свою себе в жену взял.
Тогда, по совету матери своей Цибории, раскаяния ради, Иуда отправился ко Господу нашему Иисусу Христу, который в то время учил народ и исцелял недужных в Иудее. Иуда сподобился получить прощение. По неведомым божественным судьбам, Господь так его возлюбил, что принял в число апостолов и поручил ему попечение о телесных потребах. Как потом Иуда сделался предателем, известно из евангельского повествования, и повесть ничего не прибавляет к тому, что там содержится.
Обломки этой истории сохраняются и в народных песнях. Так в Сербии существуют две песни о Находе-Симеупе, помещенные в издании Вука Стефановича. Они рассказывают это происшествие в некоторых чертах, различно одна от другой, но вообще сходны в главном основании. Мы приведем обе эти песни в переводе:
Рано вышел старец Калугер на Дунай к студеной воде, чтоб набрать дунайской воды, и умыться, и Богу помолиться, и встретил старца случай: нашел он оловянный сундук, выбросила его вода под берег. Он подумал, что в нем сокровища и отнес в монастырь. Когда же отворили оловянный сундук, не нашли в нем сокровища, а нашли в нем одно дитя мужеского пола, — мужеского пола дитя дней семи. Вынул он дитя из сундука, окрестил его в своем монастыре и нарек ему прекрасное имя: Наход-Симеун. Не отдал он дитя кормилице, а воскормил его в своем монастыре, воскормил медом и сахаром. Когда исполнился дитяти год, оно было таково, каким бы другое было трех лет, а когда исполнилось ему три года, оно было таково, каким бы другое было семи лет, когда же исполнилось ему семь лет, оно было таково, каким бы другое было двенадцати лет, а когда исполнилось ему двенадцать лет, оно было таково, каким бы другое было двадцати лет. Удивительно выучился Симеун книжному знанию: не боится он никакого дьяка, ни даже своего старца игумена. Однажды утром в святое воскресенье сошлись монастырские дьяки и завели разные игры, прыгали, камни метали. Наход-Симеун дальше всех прыгнул, дальше всех камень кинул. Рассердились монастырские дьяки и говорят Находу-Симеуну: Симеун! дрянный найденыш! Нет у тебя ни рода, ни племени, сам ты не знаешь, какого ты рода: тебя наш старец игумен нашел в сундуке на берегу воды. Досадно стало Наход-Симеуну. Идет Сеня в свою келью, берет честное Евангелие, читает Сеня и слезы проливает. Приходит к нему отец игумен и спрашивает Наход-Симеуна: что с тобой, Симеун? зачем роняешь из очей слезы? какой тебе недостаток в моем монастыре? Говорит ему Наход-Симеун: господин отец игумен! укоряют меня монастырские дьяки тем, что я не знаю сам, какого я рода, что ты нашел меня на берегу. Послушай, отец игумен! Ради истинного Бога, дай мне своего коня, поеду я в белый свет искать, какого я рода, простого или какого-нибудь господского, а не то я брошусь в тихий Дунай!
Жаль стало старцу игумену. Он одел Сеню как своего сына, изготовил ему красивую одежду, дал ему тысячу дукатов и своего белого коня из своей конюшни. Поехал Сеня по белу свету. Ходил Сеня девять лет, ищет Сеня рода-племени, но как ему найти его, когда некого спросить? Когда настал десятый год, пришло на ум Наход-Симеуну идти назад в свой монастырь. Он оборотил своего белого коня. Однажды утром, ехал он под белым градом Будимом, вырос Наход-Симеун, и стал краше всякой девицы. Красиво гарцует на своем белом коне, играет конем по полю будимскому и напевает своим белым горлом. Увидела его будимская королева и кричит статной рабыне: иди скорее, статная рабыня, ухвати под молодцом коня и скажи ему: королева зовет тебя, хочет тебе что-то сказать. Живо пошла статная рабыня, ухватила под Сеней коня и тихо сказал Симеуну: молодец! зовет тебя королева, хочет тебе что-то сказать. Тогда он поворотил своего белого коня во двор к белому замку: когда пошел к госпоже королеве, снял свою капу, поклонился до земли и сказал, помогай Бог, королева! Королева принимает от него привет, сажает его за готовую совру {Стол с коротенькими ножками, на котором у Сербов подают кушанье сидящим, по восточному обычаю, на земле.}, понесли вино и водку и всякие хорошие лакомства. Сидит Сеня, пьет красное вино, и не может наглядеться королева на Наход-Симеуна. Когда же сошла на землю ночь темная, говорит королева Симеуну: скидай одежду, неведомый молодец! Достоин ты провести ночь с королевой и целовать будимскую королеву. Симеуна одолело вино, он скинул одежду и возлег на ложе с королевой, и целовал в лицо королеву. Когда же утром рассвело, Симеун протрезвился и увидел, что учинил. Очень досадно стало Симеуну, вскочил он на легкие ноги, оделся и пошел к своему белому коню. Королева потчивает его и кофем с сахаром, и водкой, но Симеун не хочет ничего, седлает белого коня и едет по будимскому полю. Тут вспомнил Симеун, что осталось честное Евангелие у королевы в белом замке. Воротил Сеня буйного белого коня, поставил во дворе коня, а сам пошел в белый замок. Ан сидит госпожа королева, сидит, молодушка, на крыльце и читает честное Евангелие и роняет слезы по белому лицу. Говорит Сеня госпоже королеве: Дай, королева, честное Евангелие. Отвечает ему госпожа королева: Симеун несчастный! В злой час нашел ты свой род: на горе ты дошел до Будима и ночевал с королевой и целовал ее в лицо. Ты целовал так свою мать. Как услышал это Наход-Симеун, пролил слезы по белому лицу, потом взял честное Евангелие и поцеловал королеву в руку. Идет Симеун к своему коню белому, садится на него и отъезжает к монастырю. Как увидел его отец игумен и узнал коня из своей конюшни, что на нем Наход-Симеун сидит, и пошел к нему на встречу. Симеун скочил с белого коня, поклонился до черной земли, поцеловал отца в платье и в руку. Говорит ему отец игумен: где ты был так долго, Наход-Симеун? Отвечает ему Наход-Симеун: не спрашивай, отец игумен: в злой час я нашел род и на горе дошел до Будима. Все ему рассказал Сеня. Как услышал это отец игумен, взял Сеню за белу руку и отворил проклятую темницу, где была вода по колена, а в воде змеи и ящерицы, бросил Симеуна в темницу, и затворил проклятую темницу, и забросил ключи в тихий Дунай, и тихо сказал старец: когда выйдут ключи из Дуная, Симеуну тогда простится. Так прошло девять лет. Когда же настал десятый год, рыбари поймали рыбу и в рыбе нашли ключи и показали старцу игумену. Тогда пришел на память игумену Сеня. Он взял ключи от темницы и отворил проклятую темницу, не было в темнице воды, не было ни змей, ни ящериц, солнце светило в темнице, сидит Сеня за злаченым столом, а в руках держит честное Евангелие.
Вторая песня в некоторых чертах еще ближе к нашему рассказу.
Воспитывал царь в Яне девицу, не за тем, чтоб другим отдать, а за тем, чтоб за себя взять. Царь хочет, а девица не хочет. Просят у него ее лалы и визири, но царь не дает, и силой берет за себя девицу. После этого прошло немного времени, немного времени — три года: обрелось у них мужеского пола дитя, но мать не хочет его кормить, а свивает ему бумаги и рубашки, и заливает его в тяжкое олово и бросает в сине море. ‘Снеси, море, с земли неправду, такой же воспитатель, как родитель!’ Поднялся патриарх Сава, поднялся он лов ловить, ловил он летний день до полудня и ничего не поймал, а когда возвращался ко двору, то — Бог ему дал и судьба принесла — нашел он оловянный сундук: прибила его вода к берегу, в сундуке дитя мужеского пола, не смеется, не дает ручек, не крещеное, не молитвенное. Взял Сава дитя мужеского пола, отнес его в церковь вилендарскую, окрестил дитя мужеского пола, прекрасное имя нарекли ему, прекрасное имя: Наход-Симеун. Когда дитя доросло до коня и светлого оружия и выучилось хорошо грамоте, тогда сказал ему патриарх Сава: Чадо мое, Наход-Симеун! Я тебя, чадо, воспитал, но не я тебя сам родил, нашел я тебя на морском берегу. Возьми, сыне, бумаги и рубашки, идиот города до города, ищи своего родителя! Взял Сеня бумаги и рубашки и пошел от города до города и дошел до Яна города. А в Яне городе преставился царь, преставился и схоронили его, осталась госпожа царица одна себе в белом дворе. Сватают ее лалы и визири, просят ее, а царица не хочет, и говорит госпожа царица: Пусть выберется шестьдесят молодцов самых красивых и самых высоких ростом, а я стану на белой стене и брошу золотое яблоко: кто подхватит золотое яблоко, тому я буду верной подругой! Выбралось шестьдесят молодцов самых красивейших и самых высоких ростом, и стали в граде под стеной, а царица стала на стене и бросила золотое яблоко и схватил яблоко Наход-Симеун, и обвенчался с госпожой царицей. Как прошло немного времени, немного времени — три недели, поднялся Наход-Симеун скорый лов ловить, осталась одна госпожа царица в белом дворе, когда царица постель перетряхивала, нашла она бумаги и рубашки и сказала: Милосердый Боже! во всем Тебе слава! Я тяжело согрешила пред Богом! Когда же солнце было на закате, Сеня возвращался со скорого лова, вышла к нему госпожа царица, роняет слезы по господскому лицу. Чадо мое, Наход-Симеун, ты согрешил перед Богом! ты смесился со своей матерью по незнанию, мое дорогое чадо! Как услышал это Наход-Симеун, пролил слезы по господскому лицу, потом идет к вилендарской церкви, припал Саве на грудь, одетую в шелк, и стал сильные слезы проливать. О, мой отец, патриарх Сава! Скажу тебе два-три слова: я согрешил тяжело перед Богом, я смесился с моей матерью по незнанию, родитель Сава! Можешь ли мне отпустить за то? Говорит патриарх Сава: чадо мое, Наход-Симеун! Не могу я отпустить тебе за это, не безделица своя родная мать! Только так могу я тебя отпустить: созижду каменную башню и заброшу тебя туда, а ключи кину в море. Когда из моря ключи достану, тогда и грех твой будет прощен. Создал патриарх Сава каменную башню, бросил Сеню в каменную башню, а ключи в синее море. Прошло времени тридцать лет, плавали по морю рыбаки и поймали рыбу златоперую, поклонились ей патриарху Саве. Когда Сава рыбу разрезал, то нашел в рыбе ключи, а Сава уже было и забыл об них. Как увидел, то и вспомнил. Горе мне пред Богом вышним! Я и забыл Сеню, вот ключи от моего Сени! Отворил он двери темницы, а уж Сеня преставился, преставился и освятился. Тогда дан был глас на четыре страны, совокупились многие священники, читали три дня и три ночи, и держали великое бдение, и читали великие молитвы, молили святого, куда он желает? Отошел он к Вилендару в церковь. Там святой и почивает в красной вилендарской церкви.
Есть одна малороссийская песня о кровосмесителе, очень распространенная в разных вариантах. В одних описывается два кровосмешения разом: браки двух братьев, одного с матерью, другого с сестрой. В других только одно. Мы приведем эту песню в переводе по варианту последнего рода^
Над глубоким морем стоял высокий терем. Из-под этого терема вышла молодая вдова с сыном. Она обвила сына черным шелком, повила китайкой, положила на корабль, пустила в тихий Дунай и просила Дуная:
Ах ты, тихий Дунай! Прими моего сыночка, а ты, новый корабль, колыхай его! А ты, быстрая вода, пригляди его как сестра, а ты, желтый песок, накорми его! А вы, леса, не шумите, моего сына не будите!
Через двадцать лет вышла вдова также на Дунай и стала набирать воду. Вдруг к ней пристал корабль, а в корабле сидит Донец-молодец. Здравствуй, вдова. Любишь ли Донца? Пойдешь ли ты за Донца? Люблю я Донца, пойду за Донца! И повенчались они, и сидят за столом, пьют мед-вино. Говорит Донец: Ах ты, вдова, глупая твоя голова! ты сама меня родила и пустила на Дунай. Какой же теперь свет настал, что сын женился на матери? Ступай, матерь, утопись, я пойду в темный лес, пусть меня съедят звери!