Марко Вовчокъ.
Ледащица.
Повсть.
‘Русское слово’, No 9, 1859
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
X.
XI.
XII.
XIII.
XIV.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
XV.
Ледащица, Вовчок Марко, Год: 1859
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Наша пани была уже не первой молодости, но еще и не старуха, а изъ себя высокая, тучная, взглядъ у нея смлый, говорила громко, скоро. Наряжаться любила, ужъ какъ она старательно наряжалась! Шнурочекъ къ шнурочку, ленточка къ ленточк. Вырядится, бывало, и похаживаетъ себ, какъ малёваная.
И въ горницахъ у насъ было хорошо: вычищено, вылощено, выкрашено, и креслице, и столикъ, все какъ слдуетъ, по-пански. Пани, бывало, каменныхъ цацокъ настановитъ по столикамъ: мисочекъ изъ разноцвтнаго стекла, чарочекъ, была у нея и мдная собачка, былъ и зайчикъ съ узорными ушками. Все это ни къ чему, а какъ оно вмст разставлено одно при одномъ, то и блеститъ, и въ глаза бросается, и рябетъ ажъ бье. А что самое дорогое — вислъ у нея на стн панъ малеванный, черный, смуглый какъ жукъ, а пасмурный какъ ночь, въ золотыхъ перстняхъ на рук — ея батюшка покойный, вельможный князь.
Кто, бывадо, ни прійдетъ, кто не заглянетъ изъ гостей къ нашей пани, пани каждому объявитъ, скажетъ: ‘это мой папенька покойничокъ!’
Умла она какъ обойтись съ кмъ, какъ заговорить, какъ глянуть, вздохнуть. Прійдетъ къ ней какой-нибудь горемыка, то она ему звучно и громко говоритъ: ‘Это мой батюшка-князь!’ Другому, надутому, чванному богачу вздыхаючи: ‘Вотъ, какъ здравствовалъ мой батюшка — это его портретъ — не знала я горя!’ А третьему, доброму молодому, да сердечному: ‘Что, говоритъ, что значитъ все мірское? Что знатность? что богатство? Вотъ мой отецъ былъ князь, великихъ чиновъ дослужился….’
И ужъ то такъ, то сякъ, а всякому разскажетъ, что она княжеская дочка. А про то она не вспоминала никогда, что вельможный отецъ всю батьковщину промоталъ, и оставилъ ей посл себя только хоромочки невелички въ город, съ немощеннымъ дворикомъ, да съ садикомъ густымъ черешневымъ. Хоромочки стояли въ глухомъ переулочк, дворикъ заросъ травою высокою, середь двора кудрявая, старая яблоня — ужъ эту яблоню и втромъ сломало и молніею опалило, совсмъ при земл лежала, распустивши во вс стороны втви, а все еще цвла сильно и яблоки родила. Отъ воротъ узенькая тропиночка вилась къ шаткому крылечку съ навсомъ рзнымъ. Половину хоромъ пани отдавала въ наемъ какимъ-то паничамъ, и столовала ихъ, изъ этого она и жила кое-какъ. А мужъ ея гд-то далеко на служб былъ, мы его никогда и въ глаза не видывали. Да пани не очень-то, чтобъ по немъ убивалась. Паничи ей скучать-грустить не давали: каждый день, каждый вечеръ они съ нею, то въ карты, бывало, играютъ, то псни поютъ. Жилось нашей пани безъ заботъ и безъ большаго горя!
Меня нашей пани подарили. Я родомъ изъ Глущихи, была я когда-то иванновскихъ пановъ. Жила я у отца, у матеря — Господи милый! теперь вспомню, какъ жилось-то мн тогда! Женился нашъ панъ, и взяли меня для прислуги молодой пани. А эта, теперешняя моя, часто зжала къ нашимъ господамъ, и всегда бывало во время, въ пору, и скажетъ, и посовтуетъ, и услужитъ. Гоститъ, бывало, у насъ по мсяцу, по два, и больше, ухаживаетъ за нашей пани, ублажаетъ ее, улещаетъ. А наша ногъ подъ собою не слышитъ: ‘княжеская дочка такъ меня почитаетъ!’ Наша пани, говорили, взята была изъ купеческаго дому и всякій почетъ себ очень любила. Вотъ разъ и начни ей жаловаться княжна. ‘Что мн длать? какъ быть? нтъ у меня слуги! Не дадите-ли вы мн которую изъ своихъ на времечко, пока я своихъ изъ деревни вытребую.’
— Отчего-жъ? Да берите, берите какую себ хотите. На вки вчные пусть она вамъ…. дарю ее.
То она и взяла меня, и увезла съ собою отъ роду, отъ родни. Безъ меня и отецъ и мать померли, безъ меня весь мой родъ перевелся. Осталась я одна, однимъ одна на бломъ свт.
Жила я у пани лтъ пять. Сначала я только одна у нея была, а потомъ, когда набралось много столовниковъ, пани вытребовала своихъ крпостныхъ — женщину съ дочерью. До той поры пани ихъ держала гд-то въ глуши, у какой-то своей пріятельницы,— вдь у нея не было, кром городскаго домика, ни усадьбы, ни ступня земли. Долго пани сбиралась, пока велла привести ихъ. Думала — думала пани, и наконецъ ршилась. Пріхали он.
Молодицу звали Чайчиха, Горпина, дочку — Настею. Не говорлива была Чайчиха, не привтлива, какая-то, словно, туча обвила ее на вки. Гнвается-ли пани, даритъ-ли пани юпку, или платокъ,— Чайчиха все молча приметъ и отойдетъ. Покорная, работящая, кажется, женщина, пока не глянешь на эти сдвинутыя, черныя брови, на эти впалыя очи, огнемъ горящія. Какъ-то сгрустнулось мн. Вотъ я и плачу себ, сидячи на лавк. Извстное дло, человкъ и въ счасть, да и то иногда грусть охватитъ душу — не то что намъ. Говорятъ: привыкнешь!… Нтъ! ужъ какъ утомишься натерпвшись, то и покажется теб, что ужъ все не по чемъ стало — да вдругъ проснется горе. Иногда одно слово…. А что вы думаете? Иногда битье забудешь въ одинъ часъ, а иногда иное слово горькое проникнетъ тебя до самого сердца,— мсяцы, годы будешь помнить…. Тяжело и грустно мн было и сердечное слово хотлось съ кмъ-нибудь перемолвить. А Чайчиха около печи хозяйничаетъ.
— Горпина! говорю,— вотъ я печалюся, плачу, а вы всегда одинаковы. Такъ вамъ, врно, ужъ Богъ далъ. Вдь и вы горе знаете!
Она обратила на меня свои черныя очи, словно спросила какая у меня мысль и отвтила.
— Отчего не знать!
— Господи! говорю опять. Какъ я смолоду-то жила у отца, у матери!
— А я, проговорила Горпина,— я вкъ извковала, все по чужимъ дворамъ слоняючись.
Да и смолкли мы.
— Вы съ малолтства сиротою осталися, Горпина? опять спрашиваю.
— Нтъ, меня взяли изъ семьи маленькою. Отца и мать чуть помню. Да и они не признали бы меня еслибъ посл увидали. Да не видали — умерли.
— А мужъ вашъ покойникъ, царство небесное, откуда онъ былъ родомъ?
— Изъ того села, гд я съ панами жила, изъ Горіевки. Дворовый былъ.
— И долгенько вы пожили съ нимъ?
— Полгода.
— Господи! и не нажилися! Что-жъ это ему за бда приключилася ?
— Спился и умеръ.
Съ этимъ словомъ вышла изъ хаты. И ужъ никогда я потомъ объ этомъ рчи съ нею не заводила.
Бывало, подъ вечеръ, отработаемся, пани куда-нибудь въ гости пойдетъ — сидимъ у воротъ. То съ тмъ словомъ перекинешься, то съ другимъ, спросишь, поздравствуешься, а Чайчиха все молча сидитъ. Настя ея съ сосдскою двушкою щебечетъ. Жила супроти насъ мщаночка, сиротка была, Кривошненкова ее звали. Такая славная двочка была! Глаза какіе у нея были ясные! какія длинныя косы темно-русыя! а личко что яблочко. Бывало, какъ ни посмотришь на нее — веселенькая, щебетливая, и голосокъ у ней былъ, вотъ словно ручеекъ быстро бгущій. Очень любилися и дружили он съ Настею, какъ сестры родныя — все бывало вмст. Дла-то не много тогда было у Насти: еще она только изъ дтства выходила, такъ вотъ он бывало и щебечутъ себ дв щебетушечки. А Горпина все одна, все молчитъ.
— Горпина! говорю ей разъ. Хоть бы вы съ дочкою поговорили — все бы вамъ веселе было.
— Какія еще съ нею рчи! Она еще глупа. Пускай прежде уму-разуму наберется.
— А по моему, говорю, то я бы и съ малымъ ребенкомъ поговорила. Пусть хоть кто-нибудь да спочуялъ мн. Свои мысли, свои думы повыскажу, поплачу….
— А ребенокъ то вдь пятому, десятому пойдетъ да и разскажетъ что у васъ за горе. На то юность!
— Что-жъ? говорю. Добрый человкъ пожалетъ.
Ничего не отвтила мн Чайчиха.
А двочка у нея была хороша, какъ цвточекъ. И такая она была живая, чуткая, пылкая…. Ужъ бывало какъ запечалится о чемъ, то ажно захвораетъ, если-жъ весела — что это за шутки! что за псни у ней! что за выдумки! Быстрая, легкая, станъ гибкій и стройный, волосъ черный… а ужъ очи! Тамъ были такія очи, что безъ словъ говорятъ. Посмотрть на другихъ — взгрустнется, поплачетъ себ втихомолку, а весело — усмхнется. Нтъ, Настя въ гор то слезы выплачетъ, въ радости смхъ высметъ. Что почуетъ, то всею душою, всмъ сердцемъ кипучимъ, щирымъ…. Вотъ и росла она и выростала.
А Чайчиха что дальше, то все мрачнй,— вотъ словно туча чорная. И стала я замчать, что она начала куда-то ходить. Вечеромъ поздно какіе-то люди къ ней приходятъ и долго она съ ними говоритъ. Я молчу себ, не распрашиваю у ней. Коли одинъ разъ вижу,— идетъ на дворъ къ намъ, не то москаль, не то кто его знаетъ, съ краснымъ воротникомъ, такой изъ себя мордатый, усатый, и спрашиваетъ дома ли пани. Вотъ я говорю: дома, а сама глядь! Горпина стоитъ на хатнемъ порог, поблла какъ платокъ и провожаетъ глазами того москаля. Я ажъ перепуталася. Къ ней: ‘Что съ вами, Горпина?’ Она только мн рукою махнула.
Отдалъ москаль пани какую-то бумагу, а она какъ прочитала ее, разгнвалась, встревожилась. Написала что-то и дала москалю. Онъ понесъ. Скоро вкатился въ дворъ какой-то панъ, толстякъ, и стали они вмст съ пани шептаться да руками разводить. Пани наша такъ и сыплетъ словами, и платочкомъ глазки оботретъ, и ручками всплеснетъ. Дала тому пану денегъ. А онъ все слушалъ, поднимаючи брови да по креслечку постукивалъ ногтями. Деньги взялъ и спрятавши въ карманъ: ‘не бойтесь, говоритъ, ничего не бойтесь.’ Пани его благодаритъ, до воротъ его провожаетъ и тамъ благодаритъ.
Прихожу я въ хату, а Горпина въ уголку сидитъ, я все и расказываю да спрашиваю: что это такое дется и что это значитъ ?
А она только зубы сцпила да простонала: ‘Знала я! знала!’
Я ничего не разберу, не понимаю. А тутъ приходятъ какіе-то два панка изъ суда. Велли Горпини передъ собою стать, а сами сли. Одинъ табаку понюхалъ, другой платочкомъ обтерся, да и спрашиваютъ:
‘Ты, молодица, вольность отыскиваешь ?’
А она: ‘Я!’
— ‘Попадешь ты въ бду, глупая! Лучше ты своей пани служи да работай.’
Она молчитъ.
— ‘Слышишь? понимаешь? Смотри-жъ, не забывайся, не накликай на себя напасти. Если прослышимъ еще разъ — не хорошо будетъ!’
Да и пошли.
Хочу я ей слово сказать, да гляну на нее — не вымолвлю. Сла она и голову на руку склонила. Не плачетъ, не тужитъ — будто обмерла.
И Настя стоитъ, задумалась и въ лиц мняется.
Боже мой! ужъ какъ пани гнвалась на Горпину! недли дв и на глаза ее къ себ не пускала.
А Настя мн какъ-то разъ и говоритъ: ‘такъ вотъ отчего матуся такая задумчивая да кручинная ходила! вотъ о чемъ печалилась, сокрушалась! Она бывало, какъ я маленькая была, все мн разсказывала про нашихъ отцовъ вольныхъ, да и сама воли захотла. Тогда она веселй была, говоритъ, а сама задумалась, запечалилась,— не такая какъ теперь. Расказываетъ бывало мн сказки прядучи, какъ наши отцы жили по Днпру вольными козаками, и славныя псни про старину она пвала.’
— Да чего-жъ это и ты, Настечка, все думаешь.
Да все мн, говоритъ, давняя воля мерещится. Что-то мн неспокойно, все чего-то ожидаю, сама не знаю чего…. и мысли мои мшаются, и сонъ меня не беретъ, а засну — все вольныя степи, все козаки съ вольными сестрами, съ вольными дочками снятся….
А Наст уже шестнадцатый годокъ пошелъ. Пани ее вышивать учитъ, шить. Разумница, быстрая, сметливая, она быстро и выучилась на свою голову. Пани обрадовалась, да стала чужую работу брать. Бывало кому надо, она и уговорится: — ‘есть у меня тутъ подъ рукою молодица, что хорошо шьетъ,’ да и даетъ Наст сшить. И хорошія деньги она брала, и много работы ей давали. Сиди Настя да шей. А она такая молодая, такая-то еще юная, у ней сердце еще отъ каждаго слова трепещетъ, у ней еще роятся думки двичьи, веселыя, ей бы молодой еще пороскошевать, тихими вечерами, ясными зарями по зеленымъ садикамъ побгать, любыхъ рчей при мсяц стоячи послушать…. Ну что-жъ длать! Другая, поплакала-бъ да и смирилась. Настя не такая зародилась. Сколько она слезъ вылила, Господи Боже мой! Истаяла какъ воскъ. Потемнли ясныя веселыя очи и стала она мрачная, какъ и мать ея старая.
Какъ-то пошла пани въ гости и никого изъ столовниковъ дома не было. Мы съ Чайчихою, отработавшись въ хат, пошли въ Наст. А Настя шила въ паниной комнат. Вошли мы, а двушка закрывшись руками рыдаетъ — рыдаетъ! ажъ задыхается.
— Что съ тобою, Настя? спрашиваю.
А Чайчиха только глянула на дочку, ничего не сказала и сла.
— Что съ тобою?
Настя мн въ окно показываетъ, на улицу киваетъ.
— Что тамъ, голубка?
— Тамъ люди! вскрикнула. Живутъ, ходятъ, на Божій свтъ смотрятъ, а я вотъ тутъ, надъ чужою работою пропадаю!
— О, пташка! (я уговаривать) разв у нихъ нту горя, у.тхъ людей-то?
— Да что горе! я горя не боюсь! мн хуже, мн горьче: я не знаю ни горя, ни радостей, я какъ камень тутъ каменю!
Гляну я на Горпину, а она сидитъ слушаетъ, словно эта псня ей давно знакома,— и головою не поведетъ.
Вздохнула Настя тяжело, отерла горючія слезы, да и говоритъ: — Сядьте по ближе, мамо! Побайте, теточка, разговорите меня!
Что ей тутъ сказать? что ей говорить?
Ты, Настя, не печалься, не плачь…. А она не глядячи, не слушаючи, какъ кинется къ матери, какъ схватитъ ея за руки:— Мама! мама! скажите мн словечко, скажите! Моя душа изныла, изболла…. мое сердце сохнетъ….
— А что я теб скажу, дочка? — проговорила Чайчиха мрачно. Спасенія нту!
А тутъ кто-то шамъ-шамъ.
— Пани, говорю, пани! А она въ двери.
— Вотъ, вскрикнула пани, какое сборище! Лишь бы я шагъ со двора ступила, то и не спрашивай работы! Беретъ у Насти рубашку, смотритъ. Да ты кажется и не шила совсмъ, а?
— У меня голова болитъ, отвчаетъ Настя похмуро.
— А воронъ ловить-то у тебя и голова здорова, не болитъ тогда ? Негодница! въ мать пошла. Сама на порог стала-стоитъ, не даетъ и намъ съ Чайчихою пройти.
— Я ее кормлю, я ее одваю, обуваю, я ее на свт держу, кричитъ, а она, негодная, она на меня работать не хочетъ!
— Можетъ на себя работаю? говоритъ Настя,— да такъ-то ужъ горько т слова промолвила. — Можетъ себ что заработала?
— Ты мн смешь такъ отвчать! я еще тебя не учила!— Да и бросилась на нее.
— Бейте, бейте! крикнула Настя: да и за это повелите спасибо сказать!
— Молчи жъ! молчи! не то на весь вкъ будетъ теб бды!
— Пусть будетъ!
Смотрю — пани въ гнв, вся разгорлась, гляжу на двушку — блдна, грозна — само отчаянье горкьое. Гляжу на Чайчиху — словно туча мрачная.
Да на счастье тутъ столовники надошли. Пани выпхнула Настю за двери.
— Вотъ, житье мое! — жалуется — какая негодная, да и та мн грубитъ! А за что? За то что не школена по хозяйски, не бита, какъ у другихъ. О мой батюшка! (оглядывается на малёванаго князя, а у самой глаза такіе самые стали какъ у него и морщина такая жъ межъ бровями легла), думалъ ли ты, гадалъ ли, что твоя дочь-княжна сама будетъ съ такими тварями возиться, мучиться!
А столовники ей:
— Да полно вамъ безпокоиться! Стоитъ ли она того, чтобъ вы такъ себя тревожили? Будемъ-ка ужинать!
Житье наше, житье! Смолоду работаешь, трудишься кому-то на прихоти, а самъ въ убожеств, въ униженіи, и такъ старость нахватится. По чемъ васъ, молодые лта, поминать?….
И тихо у насъ въ хат: ни рчей, ни разговору. Слышно изъ комнатъ, какъ тамъ смются, разговариваютъ, шутятъ громко… пани бывало на картахъ гадаетъ, столовникамъ долю ихъ угадываетъ, или такъ-что разсказываетъ, иногда поетъ, и все она поетъ про какого-то друга милаго, отчего другъ не любитъ, за что забываетъ, въ гостяхъ не бываетъ — объ своемъ это она пан вспоминала что-ли… А у насъ тихо. Въ печк огонь пылаетъ ярко. Я въ уголку сижу, Настя въ другомъ — сумрачна. Чайчиха около печки словно мара быстро сцуется, свое дло длаетъ. Вбжитъ бывало иногда сосдская двушка къ Наст:
— Настуся! или къ намъ! поговоримъ… Чого такая печальная? Если ужъ тебя пани не пускаетъ, то не стоитъ этимъ сокрушаться, а вотъ какъ выберется вольный часокъ, ты и погуляй себ, наверни что потеряно.
— Не навернуть, сестрица, не навернуть! скажетъ Настя горько такъ, ажъ и та веселая щебетунья головку опуститъ, вздохнетъ и смолкнетъ.
А тамъ ужъ и такъ пошло: какъ вечеръ, то и нтъ Насти. И такъ было не одинъ, не два раза. Однимъ вечеромъ мы и спать лягли, ее нтъ. Днемъ мы ее не видали, работала при пани, а вечеромъ опять исчезла. Не лягла Чайчиха, сидитъ, дожидаетъ дочку. И я себ не сплю: грусть-тоска мн такая, Матерь Божія Заступница! И вотъ идетъ она ужъ ночью, уже звзды передъ нею меркнутъ. Идетъ она, а мать встрчаетъ и спрашиваетъ:
— Гд была, дочка ? (А у самой голосъ что струна разбитая).
— Не спрашивай меня, матушка, не спрашивай! отвтила ей Настя.
И зазвенли слова ея по хат какъ плачъ… И почала Чайчиха:
— Что это ты длаешь, дочка? Что это ты себ задумала? Не на мою ли голову безталанную?
А дочка лягла, лежитъ нмая, словно убитая.
— Гд ты была? гд ты была, дочка?…
Ни просьбы, ни грозьбы не слышитъ — нма.
На другой день въ вечеру Чайчиха у воротъ поджидаетъ. Выбгаетъ дочка — она ее за руку: ‘куда идешь? воротись!’
Воротила, привела въ хату, и цлехонькій вечеръ просидла Настя въ уголку, скрестивши рукя, глядячи въ землю, слова не промолвивши.
И ужъ такъ завелося: чуть мать не усмотрла — дочка убжитъ. Какъ ее ни просили, какъ ни молили — ничего не сказала. Мы и слдомъ за ней слдили, такъ идетъ она, оглядывается, озирается, а завидитъ что ее догоняютъ — побжить, какъ на крыльяхъ полетитъ, не настигнетъ и молодой, не то что старуха — мать или я. Куда намъ за ней поспть! А ни словъ не слышитъ, ни слезъ не видитъ, ни на что не смотритъ. Какъ же печально, уныло было у насъ въ хат! какъ же тихо-глухо! По недлямъ, бывало, словечка не перемолвимъ добраго межъ собою. Я бывало и хочу заговорить съ матерью или съ дочерью — не ршусь, разв только взгляну на нихъ. Однимъ вечеромъ сидимъ мы съ Чайчихою въ хат. Пани ужъ спать лягла, все тихо. Насти нту. Долгонько сидли мы. Только и слышно какъ втеръ въ садик травою колышетъ да соловей свищетъ-щебечетъ. Какъ вдругъ Настинъ хохотъ послышался. Мы такъ и вздрогнули.
Я испугалась… А Настя распахнула двери съ стукомъ, стала на порог и смется. Въ хат чуть-чуть ночникъ свтился. Стоитъ она такая раскраснвшаяся, глаза горятъ, стоитъ и смется. Мать стала противъ нея, глядитъ. И вотъ начала Настя… да такъ весело, что мою душу тоска сдавила:
— Матушка моя родная! врно вы меня дожидали? Вотъ дочка пришла… Чого глядите, мама? Нешто меня не узнали? Это я… мн весело… Да ступила шагъ и зашаталась.
— Боже мой! Боже мой! да она пьяная! — Шатаючись подошла къ столу и сла.
— Ну, моя матушка, родная, нашла я ужъ себ человка, что меня освободитъ… Истинно вамъ говорю, что освободитъ. Будемъ вольныя, станемъ жить да на себя работать, будемъ за него Богу молиться. Хоть онъ теперь и унижаетъ и обижаетъ меня, и отъ людей не хоронится, да пускай… Я его, матушка, благодарю, я ему, матушка, низко кланяюсь въ ноги… Пусть мою двичью славу ногами топчетъ… То все пустое! все ничего! Онъ бумагу мн напишетъ… Пани не иметъ на насъ никакихъ правъ. У ней земли нту, говорилъ. А мы, матушка, мы вдь козачьяго роду — какъ же намъ застрять въ невол навкъ? Онъ насъ выручитъ и ее на волю выведетъ! (на меня показываетъ). Весело мн, ужъ какъ весело, матушка моя родная! А закручинюся — онъ денегъ мн даетъ… я горлки куплю… и ясныя звзды у меня въ голов заиграютъ-засвтятъ…
Итакъ она говоритъ и смется. А Чайчиха только слушаетъ, не сводячи съ дочки сумрачныхъ глазъ. Заснула Настя, на столъ склонившись. И ночникъ погасъ… Темная ихъ ночь покрыла.
И съ той поры каждый вечеръ она и пьяна, а урветъ днемъ часокъ, то и днемъ напьется. Узнала пани, очень гнвалась, стыдила и мать-старуху:
— Ты мать, не остановишь, не закажешь!
Замыкали Настю, она таки убжитъ, дверью ли, окномъ ли, а убжитъ. Бранитъ пани, бьетъ, а она бывало:
— Пускай, пускай! Напьюся — все забуду, весело будетъ!
Чего ужъ пани не длала! Бывало когда еще Настя тверезая, то она нарочно ее передъ столовниками стыдитъ:
— Вотъ двка! вотъ золото! вотъ негодница!
А Настя будто и не слышитъ. Смются они и она еще себ всмхнется.
Уморилась пани ужъ и сердиться.
— Хоть днемъ работай же мн хорошенько, негодная! А то пропадай себ!
Замыкаетъ бывало на день, стережетъ ее, чтобъ работала, а вечеромъ только пустила — она и пропала до поздней ночи.
Родилось у Насти дитя… такое-то крошечное, сухенькое, слабенькое! Какъ увидала его Настя: ‘дитя мое, лихо мое!’ застонала и закрывшись руками зарыдала. А давно ужъ она не плакала…
Я боюся — что Чайчиха, думаю, на дочь и не смотритъ, то и дитя не привтитъ, да подношу его къ ней тихонько:
— Богъ, говорю ей, Богъ намъ дитятко далъ, Горпина!
Она взяла дитя на руки, да и глядитъ на него пристально, и печально и понуро, глядитъ, глядитъ, пока ажъ слезы у ней покатились.
— Горе! сказала,— горе, все горе!
Я и себ говорю: горе! плачучи. Вотъ какъ мы нарожденнаго приняли — привтили кручиною да плачемъ!
И росло жъ она трудно да болзненно, все хвораетъ, да хвораетъ, да квилитъ. А Настя стала еще больше, еще горьче пить. Какъ пьяна, то бывало еще заговоритъ и со мною, и дитя приголубитъ, поняньчитъ: ‘Дитятко мое! Отчего твой тато никогда не провдаетъ тебя? Напрасно и дожидать его: не прійдетъ! что ему? Онъ и не спроситъ ни когда… А ты, меня, ангелочекъ, не кляни!’ такія-то бывало слова говоритъ, а сама дитят усмхается и ладушки бьетъ. Тяжело бывало смотрть: дитя ужъ словно не живое, а она съ нимъ играетъ. Когда жъ тверезая, то никогда и близко къ дитят не подойдетъ, не глянетъ, бжитъ прочь. И не кормила ее. Мы ужъ безталаннаго молочкомъ поили.
Одинъ разъ попробовали, не пустили Настю дня два что ли со двора,— Господи! билась она, кричала, словно ее горячимъ желзомъ жгли. ‘Ой пустите меня, пустите, или съ меня голову снимите! Умилосердитесь! За что и про что меня мучите? Я пьяница вчная… помилуйте меня, пустите! Напьюся — я свое лихо усыплю… А у тверезой лихо рядомъ со мной сидитъ, лихо мн въ глаза глядитъ!’
А пани все не велитъ пускать, да все столовникамъ жалуется: ‘что это за люди, пьяницы какія! Врно ужъ у нихъ природа иная, чмъ у насъ… Посмотрите, какая вдь молоденькая, а ужъ напивается. Негодница! эхе! А дитя свое со всмъ забросила, погибаетъ дитя.’
А они ей на это: ‘Ужасно! у этихъ людей ни стыда, ни совсти, ни души врно у нихъ нту!’
Да такъ и судятъ себ, смачненько ужинаючи, или просто такъ забавляючись.
А дитя тихо дошло. Однимъ утромъ прихожу я, хотла понянчить, накормить, вхожу — въ хат темно,— собрались тучи тогда, вдалек громъ гремлъ, втеръ залёгъ гд-то — тишь…
Вхожу, смотрю, а дитятко ужъ глазками водитъ. Я къ нему бросилась, перекрестила. Вздохнуло оно разочекъ и душечка его отлетла… Ни Чайчихи, ни Насти не было дома. Я дитяточко обмыла, нарядила, столъ застлала и на стол по положила. Сбгала — свчечку купила, затеплила въ головкахъ… Ручечки ему сложила…
Пришла Горпина, перекрестила, поцаловала холодную внучечку и долго надъ нею стояла, долго… пришла и Настя, веселая и пьяная: ‘Что это такое? — говоритъ. Дочка моя умерла?… Дочка, дочка милая! Рученьки мои холодненькія! личечко мое привялое! (Сама беретъ ея ручечки, цалуетъ, въ головку цалуетъ.) ‘Какая безгласная, нмая! прежде, то квилила тихонько, теперь нма?… Такъ вотъ это ты умерла? Хорошо, дочечка, хорошо!… Ей Богу хорошо!’
А сама слезами обсыпается, будто и горюетъ и радуется она чему-то.
Вдругъ вскочила поспшно: ‘Горлки надо, горлки! Люди будутъ: хоронить мою дочку придутъ… Да придутъ ли?… Что жъ? все таки надо горлки… побгу!…’
И побжала, и до ночи не ворочалась.
А мы тутъ разгоревали гробикъ, прибрали, зельечкомъ усыпали.
Ночью Настя воротилась. Опять дитя за ручки брала, опять въ головку цаловала. Около гробика и свалилась и заснула, и все: ‘хорошо, хорошо, ей Богу хорошо!’ все эти слова твердила.
А утромъ проснулась, увидала гробикъ, вздрогнула, поблла: ‘умерла!’ промолвила, словно она того и не знала, забыла… Къ дитят, я ее отвожу: ‘Настя! Настя!’
‘Пустите! — крикнула — пускай посмотрю! Я еще до сихъ поръ ее не видала, до самой ея смерти.’
Глядла — глядла, какъ-то утихала все, будто смирялась… и вышла изъ хаты.
Мы и схоронили дитя — ее не было, посл ужъ пришла — пришла въ этотъ вечеръ тверезая и блая — блая, истомленная такая, пришла, ничего у насъ не спросила… Посл этого опять еще горче запила.
Не день и не два вдь житье-то такое длилося… матинка, два года! Какъ вдругъ Настя съ разу бросила пить, ни куда и шагу съ двора не ступитъ, а сама въ такой тревог! въ лиц мняется, вздрагиваетъ, трепещетъ — вотъ словно она себ смерти или воли ждетъ. Спрашиваю — молчитъ. И такъ три дня прошло. На третій день въ вечеру промолвила слово: ‘обманулъ!’ ‘Настя, голубушка! — говорю ей, ‘что съ тобою такое? Скажи жъ мн, моя безталанная!’
— Что я сдлаю? что придумаю?.. Я пойду къ нему, пойду… Или я его съ благо свту сгоню, или сама пропаду. Онъ меня уврилъ, что въ понедльникъ волю пришлетъ… Пойду, пойду, хоть задушу его… Можетъ, полегчаетъ… Вырвалась у меня изъ рукъ, да и побжала. Я за нею, сама старух кричу: ‘бда, горе будетъ’!
А Чайчиха только головою кивнула, слова инаго она и не ждала.
Бгу я да кричу: ‘Настя! Настя! подожди меня! Я съ тобою хочу идти… Я теб во всемъ помогу!..’ Не слушаетъ, бжитъ. Надо было мн домой воротиться. Нту Насти до ночи, нту ночью, не пришла и днемъ. Посылала насъ пани ее искать. Искали мы — не нашли.
Коли такъ — на другой уже день, въ обднюю пору идетъ она и два москаля ее провожаютъ.
Бросилась я къ нимъ: ‘Голуби вы мои сизые! Что вы съ нею хотите длать?’
— Вотъ баба одурла! Врно и вс вы дурацкаго роду! говоритъ мн сухопаренькій рыженькій москаликъ, размахивая бумагою.
— Тутъ ей вольная воля, тутъ бы выбрыковать, а она и остальной толкъ и разумъ потеряла!’
Какая воля? спрашиваю.
— А вжежъ! вольная будетъ — вотъ какая! Уже поршили въ суд. Какой за нее паничъ хорошій старался!
А другой москаль:— ‘Эге! небось за старую никто-бъ не постарался — пропадай старая!’
И шутятъ такъ-то межъ собою.
А Настя блая, какъ платокъ, ни печальна, ни весела — вотъ словно каменная.
Выбжала Чайчиха, говорю ей, не вритъ и слушать не хочетъ. А пани перепугалась, то за тмъ знакомымъ шлетъ, то за другимъ, плачетъ, совту проситъ, жалуется. А мы ждемъ-дожидаемъ: смерть или воля горемычнымъ намъ будетъ. Мутилося у насъ этакъ цлую недлю, совсмъ ужъ ршили, что мы вольные, а пани все еще не хотла насъ пустить, да ужъ надо было отпустить.
Вотъ какъ собрали насъ въ послдній разъ, да объявили намъ что мы вольные, бумагу намъ въ руки дали, вышли мы за ворота панскія — какъ зарыдаетъ тогда Чайчиха!.. Рыдаетъ, рыдаетъ такъ, Господи, да только причитаетъ: ‘ой свтъ, ты, мой милый, свтъ ты мой прекрасный!’
Сошлися сосди, толпятся на улиц, обступили насъ, поздравляютъ, сами съ нами плачутъ, а насъ уговариваютъ. А Чайчиха имъ на то: ‘Сестрицы! братики! родина! (такъ-то ужъ величаетъ ихъ!) не заказывайте, не уговаривайте — пускай поплачу! Я двадцать лтъ не плакала!’
И такъ она выговорила эти слова, что вс опять горючими слезный залились.
Какъ я на нее тогда глянула, тогда я только увидла, что за добрыя у нея очи, что за ласковая улыбка — словно это не та Чайчвха молчаливая, мрачная, суровая… Да взглянула она на свою дочку, омрачилась, закручинилась опять тяжко. А Настя стоитъ, на всхъ, на все смотритъ да шепчетъ: ‘я ужъ сегодня выпила… шумитъ у меня въ голов…’ А потомъ: ‘Люди добрые! — простонала — вольная ли я, или я только пьяная?’….
Давняя Настина подруга, Кривошеинкова, приняла насъ къ себ въ хату. Собралось еще сосдочекъ добрыхъ туда къ самъ, да и совтуемся, совщаемся. Только Настя, какъ сла въ уголк, какъ опустила голову — словно замерла.
— Настя! — кличемъ,— иди-ка въ совтъ, посовтуемся!
— Голова болитъ! отвтила. На другой день еще хуже она захворала, ужъ съ этого дня и не встала. Таяла она, какъ свчечка. Никого не узнаетъ, страшно глядитъ, и все за голову себя хватаетъ. ‘Горитъ, горитъ!’ говоритъ.
На пятый день, она поднялась на постел, платка ищетъ, вскакиваетъ, будто куда хочетъ побжать.
— Настя, куда это?
— Горлки хочу!.. Пойду, пойду!..
Мать заплакала, проситъ: ‘Дочка моя, опомнись!’
— Пустите меня, пустите!
— Куда жъ тебя пустить? Ты на ногахъ не устоишь… ляжь!
— То убейте меня, убейте! закричала ломаючи руки.
Положили ее опять на постель. Начала она метаться, начала стонать, кричать.
— Я вольная, вольная… ну, хорошо! И вольная, и пьяница и ледащо…. Куда-жъ мн голову преклонить? гд? Добрый хозяинъ выгонитъ: ‘пьяница, ледащо, надо ее съ своего двора выгнать! скажетъ — и выгонитъ, и хорошо сдлаетъ… ей-Богу хорошо сдлаетъ.’ Къ ночи ужъ совсмъ она изъ силъ выбилась, только тихо стонала да просилась: ‘Не гоните меня, не гоните — пусть я хоть крошечку отдохну! Матинька, я вдь ваше дитя — не гоните!’
Все ей представлялось, что ее гонятъ. И дитя свое вспоминала. ‘Схороните, схороните мое дитя, шепчетъ, оно ужъ давно умерло’!
Такъ, въ полночь, приподнялась на постели…
— Зима лютая — вымолвила — куда вы меня гоните’? И упала.
Это ея послднее слово было.