Le Maure de Venise..., Виньи Альфред, Год: 1830 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 48 минут(ы)

Le Maure de Venise, tragdie en cinq, actes et en vers, traduite de l’anglais de Shakespeare, par М. Alfred de Vigny. Reprsente pour la premi&egrave,re fois sur le Thtre Franais, le 25 Octobre 1829 (Bенеціянскій Мавръ, трагедія Шекспира, въ 5 дйствіяхъ. Переведенная Альфредомъ де Виньи, и представленная въ первый разъ на Французскомъ Театр 25 Октября 1829 года) (*).

(*) Изъ сего, довольно большаго разбора, читатели наши увидятъ, на какой высокой степени находится нын во Франціи Литтературная Критика. Перев.

(Посвящено Е. В. Кологривовой).

Не напрасно умы предусмотрительные, блюстители и совтники въ дл вкуса, обращались къ властямъ съ первыхъ дней лта 1829-го отъ Рождества Христова. Не безъ причины взывали они къ Цезарю и его легіонамъ, то есть къ Его Превосходительству Министру Внутреннихъ Длъ, заклиная его спасти отъ гибели святилище Музъ и отразишь вторженіе варваровъ. Опасность была близка, но, какъ въ т давнія времена, и нын Цезарь не внялъ совтникамъ, умилительная жалоба ихъ, ихъ gemitus Britannorum вознесся къ верху тщетнымъ дымомъ, и зло уже неотвратимо. Варвары стучались у воротъ, и ободренные неподвижностью нашею, сбили первую преграду, потомъ они сдлали брешь въ главной стн, и наконецъ принудили самую цитадель сдаться на капитуляцію. Французскій Театръ сдался, отъ того что ему не помогли во время, и не прислали запасовъ. Вечеромъ прошедшаго 25-го Октября, Аттила-Шекспиръ вошелъ въ него съ войскомъ и обозомъ, съ распущенными знаменами, при шум тысячи побдныхъ трубъ. Бдные поэты стараго времени! что будетъ съ вами? Слабые сдадутся и будутъ приносить жертвы на алтар ложныхъ боговъ, а правоврные окутаютъ свою голову мантіею.

Шутки въ сторону: ныншній переворотъ во вкус публики есть явленіе любопытное и достойное особеннаго вниманія. Никогда не бывало столь важнаго, блестящаго и быстраго измненія.

Много, если положимъ двадцать лтъ отъ того дня, когда поплылъ по сцен Одеона корабль Г-на Лемерсье, несшій на себ изъ Испаніи въ Америку Христофа Коломба и его геній. Извстно, какъ былъ принятъ сей опытъ Романтическаго рода. Однакожъ имя Автора призывало къ почтенію, а рдкое дарованіе его имло права, по крайней мр, на снисходительность. Сверхъ того, столько же смлый и осторожный какъ и герой его, онъ пустился на удачу тогда только, когда сдлалъ все, что бы обезоружить предубжденный партеръ. Онъ выдавалъ своего сына погибели не инымъ чмъ, какъ прихотью воображенія и причудою, которая не можетъ имть послдствій, онъ отнюдь не думалъ называть его таинственными именами Трагедіи, Комедія, и даже Драмы — то есть никакъ не хотлъ оскорблять ихъ. Друзья твердили о его глубокомъ почтеніи къ тройственному единству, къ превысокому Аристотелеву Тримурти, къ высочайшимъ правиламъ, утвержденнымъ поэтическими уложеніями Горація и Буало, и прославленнымъ въ ученыхъ глоссахъ Батт, Лагарпа, и въ Риторик для юныхъ двицъ. Предосторожности напрасныя! На зло оригинальнымъ проблескамъ и неподдльнымъ красотамъ Христофа, бдный былъ растерзанъ несправедливо и неприлично. Осмлившіеся рукоплескать ему дорого заплатили за свою дерзость, и остальная часть зрителей, въ изступленіи негодованія, готова была избить ихъ на мст. Двое, если не обманываетъ насъ память, чушь не были шутъ же лишены жизни — мученики едва раждавшагося ученія, оаннъ Гуссъ и еронимъ Пражскія раскола, который еще ожидалъ своихъ Лютеровъ и Меланхтоновъ.

Теперь, съ величавшимъ снисхожденіемъ видимъ мы, на всхъ нашихъ театрахъ, пьесы, гд представляютъ намъ въ одинъ часъ времени положимъ между осьмымъ и девятымъ часомъ вечера — двадцать, тридцать, сорокъ лтъ, или около этого!… Эти пьесы, гд, буквально говоря, главное лицо

Enfant au premier acte, est barbon au dernier,

и не имютъ никакого инаго права на благосклонность, оказываемую имъ. Сидя на своихъ скамьяхъ, мы очень спокойно и безъ зазрнія совсти слдуемъ за Людовикомъ Х-мъ изъ Плесси ла Туръ въ Перонну, сожаля только о томъ, что это маленькое путешествіе совсмъ не доставляетъ намъ удовольствія.

Семъ, восемь лтъ назадъ, трое или четверо Англійскихъ актеровъ, бывши въ Париж, на досуг вздумали угостишь насъ своимъ искуствомъ, избравъ для итого Театръ Сенъ-Марщенскій, гд играются: Жена двухъ мужей, и Баранья нога. Поднялся страшный ропотъ! Врно, такого патріотическаго негодованія не возбудило бы занятіе Кале и Дюнкирхена, войсками его Британскаго Beличества. Хранительница чистаго ученія и благоразумныхъ преданіи въ дл вкуса, бульварная публика вступилась за это съ непостижимымъ ожесточеніемъ, и безъ помощи полиція, заморскихъ лицедевъ конечно побили бы каменьями.

Кто могъ предвидть тогда, что, черезъ три года, Дрюри-Ленскіе и Ковентгарденскіе корифеи станутъ здишь взадъ и впередъ по Калескому Проливу для нашихъ новыхъ удовольствіи, что самая блестящая публика Парижская будетъ толпами осаждать самый модный изъ вашихъ театровъ, для того, чтобы рукоплескать имъ изъ всхъ силъ, и расхваливать ихъ систему декламаціи, съ нкоторымъ излишествомъ — если позволишь сказать.

Можно вспомнишь ропотъ, прервавшій, въ первое представленіе Сида Андалузскаго, ту прелестную сцену, гд герои пьесы спокойно сидятъ у ногъ своей милой, и не заботясь, не думая ни о чемъ, единственно занимаясь мыслью о близкомъ своемъ блаженств, совершенно забывая міръ, людей, и все, тихо говоритъ ей, какъ возрастала ихъ взаимная любовь, и напоминаетъ, въ прелестныхъ, изящныхъ стихахъ, какъ начали они понимать другъ друга въ бглыхъ, нмыхъ намекахъ.

Ни Тальма, ни двица Марсъ, не могли тогда, своими дарованіями, вымолишь пощады у строгаго партера. Онъ находилъ эту сцену излишнею, утверждалъ, что она задерживаетъ быстроту дйствія я, словомъ сказать, явно нарушаетъ правило: Semper ad eventum festina. Онъ былъ неумолимъ.

Не угодно-ли завтра во Французскій Театръ? Тамъ увидите вы Дездемону, обреченную смерти свирпымъ Отелло. Она еще въ оцпенніи отъ его страшныхъ словъ и ужасныхъ взглядовъ, она готова переступить черезъ порогъ роковой комнаты, будущаго гроба ея, и вы увидите, что она остановится, и начнетъ, въ присутствіи публики, снимать каждый изъ своихъ нарядовъ отдльно, начнетъ небрежно разговаривать съ своею собесдницей! Она повряетъ ей свои мучительныя безпокойства — она прерветъ ихъ, и станетъ спрашивать, какія извстія привезъ изъ Венеціи молодой ея родственникъ, посыланный Сенатомъ! Вдругъ, въ задумчивости, вспомнивъ о дняхъ своего дтства, она — вы услышите это — начнетъ напвать къ полголоса старинную балладу, безъ всякаго отношенія съ ея положеніемъ, кром неизъяснимой скорби, выраженной въ оной. Наконецъ вы увидите, что Дездемона окончитъ этотъ разговоръ важно высказываемымъ сужденіемъ о добродтели и бренности женщинъ, скромнымъ, снисходительнымъ, до вмст и возвышеннымъ упрекомъ къ Эмиліи за ея легкомысленныя слова, и въ заключеніе смиренною молитвою къ Богу, да бодрствуетъ онъ надъ нею, и да сохранитъ ее всегда чистою и разсудительною. И вы увидите что публика будетъ въ восхищеніи, дйствительно въ восхищеніи, и скоре изъявитъ сожалніе, нежели нетерпливость при окончаніи этой сцены.

Надобно замтить однакожъ, что это явное измненіе совершилось не въ понятіяхъ объ Искуств, а боле, или по крайней мр ршительне, въ самомъ вкус публики.

Дайте ей драматическое сочиненіе, созданное по новымъ понятіямъ: она принимаешь его съ нкоторымъ радушіемъ, утшается имъ, она благосклонно глядитъ на него. Хлопушки и гремушки милыхъ дйствующихъ лицъ въ Генрих III-мъ, замнили многія достоинства въ пьес Г. Дюмаса. Восхищеніе, съ какимъ видли Англійскаго Ричарда, горбатаго, изуродованнаго, гадкаго, выкупило все, что было неблагодарнаго въ предмет оанны Шоръ. Успхъ Ольги былъ слдствіемъ moi странности, что ее играли комическіе актеры, а Марино Фаліеро обязанъ своимъ успхомъ, хоть не много, тому, что не врили соединенію Трагедіи съ Мелодрамою.

Но снисходить, потакать, и даже глядть благосклонно, не совсмъ еще значитъ одобрять. Если вы слишкомъ поспшно утвердитесь на этомъ, и заключите, что тяжба, раздлявшая нашихъ остроумцевъ лтъ пятнадцать или двадцать, ршена, и публика окончательно выразила свое мнніе, то бойтесь ошибиться. Въ самомъ дл, часто видимъ, какая разница между дйствіями и правилами. Иной охотно вдастся въ своевольство, а онъ-же не осмлится объявишь себя свободномыслящимъ. Нашей публик пріятны попытки нововводителей, а совсть, хоть не много, упрекаетъ ее за это, ей нравятся сіи попытки, но она еще не уврена, справедливо-ли и благоразумно-ли? Вы получите отъ нея и рукоплесканія и успхъ, даже очень дешево получите, если это такъ, мимоходомъ. Но пусть дло приметъ оборотъ боле значительный: потребуйте, напримръ, что-бы она выразила свое истинное мнніе, пристала, какимъ нибудь обдуманнымъ и не возвратнымъ обязательствомъ, къ ученію реформы драматической, и вы удивитесь, какая скромница эта публика.

Не нужно далеко искать доказательствъ. Посл того, что случилось именно при первомъ представленіи Венеціянскаго Мавра, сомнваться не о чемъ.

Тутъ дло шло — обо всемъ.

Одобривъ предпріятіе, не могли уже возвратишься къ прежнему и отдлаться пустыми отговорками. Не о томъ шло дло, чтобы одобрить новичка-автора, благосклонно закрыть глаза, при взгляд на какую нибудь смлость, въ награду за то, что она ловко включена и скрыта въ пьес — нтъ! не этого требовалось. Тушъ не было никакого повода къ снисходительности: не льзя было приписать ея ни маловажности сочиненія, ни млкому званію театра. Дло шло только о ршеніи, и ни о чемъ боле, надобно было, или предъ небомъ и людьми утвердить драматическую систему, во всемъ противоположную нашей, или заклясть утвержденіе оной, принять или отвергнуть Вилліама Шекспира, въ качеств соперника властителей нашей сцены.

Это событіе пріуготовлялось издалека: его ожидали, и не безъ нетерпливости. Объявляя о немъ съ различными надеждами, періодическіе листки большею частію согласно говорили, что этотъ день будетъ днемъ великимъ, въ который съ бою ршится распря Классицизма съ Романтизмомъ, и который освтитъ торжество, или паденіе новаго литтературнаго ученія.

Но — такова тщета человческихъ предвидній! Этотъ, какъ думали, ршительный день прошелъ, и посл всхъ соображеній видимъ, что мы не далеко подвинулись впередъ. Созданіе Англійскаго Трагика было привтствовано громомъ рукоплесканій: это узнали мы изъ тхъ-же періодическихъ листковъ, но они въ то-же время объявили намъ, что рукоплесканія производила, почти одна, небольшая группа страстныхъ обожателей Шекспира, явившихся въ театръ съ твердымъ намреніемъ быть въ восторг отъ каждой запятой, отъ каждой точки, отъ каждаго междуметія, и смло называть всякаго, несогласнаго съ ними, глупцомъ, невждой, безчувственнымъ. Съ другой стороны былъ слышанъ, по временамъ, и довольно громко, свистъ, но, кажется, онъ выходилъ, также исключительно, изъ весьма не многочисленной группы отчаянныхъ поносителей, ршившихся находишь все негоднымъ и не уступать своимъ, противникамъ въ бранчивыхъ эпитетахъ. Среди сихъ двухъ заговоровъ, большая часть партера, кажется, соблюдала благоразумный неутралитетъ. Она явно была на сторож, боялась, что-бы не отняли у нея прежней вры и не увлекли ея къ какому нибудь поспшному выраженію мннія, однакожъ она чувствовала, глубоко чувствовала Великія красоты пьесы, и постоянно, во все время представленія’ показала себя внимательною, изумленною, встревоженною, снисходительною, принимала Съ хорошей стороны величайшія смлости, охотно, хотя безъ гнва и насилія, заставляла Она поносителей сидть смирно, и, благосклонно предоставивъ поприще энтузіастамъ, съ величайшимъ стараніемъ показала, что не становится подъ ихъ знамена и не присоединяется къ ихъ восторгамъ.

Такимъ образомъ, сердца покорены, но умы, еще покуда нтъ. Теперь всего трудне для нашихъ преобразователей уже не то, что-бы ихъ слушали, но что-бы громогласно одобрили ихъ т люди) которые искренно желаютъ имъ успха. Они въ томъ положеніи, въ какомъ двадцать лтъ находились черные обитатели Сенъ-Доминго: съ ними торгуютъ, но не хотятъ или уклоняются признать ихъ. Потерпите! все придетъ своею чередой. Во время переворотовъ, надобно чтобы ршительно совершилось событіе, а право всегда слдуетъ за нимъ близко. Они одержали побду валъ привычками, надъ несоизмримыми предразсудками, надъ сопротивленіемъ невольнымъ. Вотъ обстоятельство щекотливое, нжное! А теоріи, и особенно теоріи устарлыя, не одарены живущею силою.

И такъ, положеніе длъ мы видимъ, успхи нововводительнаго духа съ каждымъ днемъ становятся явне и явне, остается узнать, что причиною этого? Хорошо-ли это, или худо? И какой духъ это, въ настоящее время духъ свта, или тмы?

Духъ тмы, кричатъ намъ съ одной стороны: настоящій духъ гибели!

Да! посовтуйтесь, напримръ, со многими изъ нашихъ людей со вкусомъ, войдите въ какое нибудь изъ ихъ сходбищъ, если входъ туда доступенъ вамъ: тамъ, сначала услышите вы ропотъ о смшеніи родовъ, о неуваженіи правилъ, о забытіи здраваго ученія и презрніи къ истиннымъ образцамъ, потомъ, если разговоръ безъ принужденія и въ искреннемъ кругу, вы тотчасъ узнаете, кто виною всего этого безпорядка. Авторъ книги О Германіи, Авторъ Генія Христіанства, Переводчикъ Валленштейна, оба Шлегели, и еще многіе другіе — вотъ виноватые! У нихъ закружилась голова и они вскружили головы всмъ. Часть анаемы падаетъ на Г-на Стендгаля и особенно караетъ она Глобусъ. Впрочемъ, достается всмъ, и даже Г-ну Ладвока, книгопродавцу-издателю Иностраннаго Театра. Это скажутъ вамъ, съ превеликою важностью, многіе заслуженные поэты, называемые комическими или трагическими. Если-бы у насъ не вздумали перевесть гуртомъ чудовищныхъ произведеній за-Рейнскихъ, заморскихъ и за-Пиренейскихъ, не постарались издашь ихъ на хорошей бумаг, прекраснымъ шрифтомъ, и не возвстили всего этого великолпными аффишами и объявленіями, то и не было-бъ того, что совершилось нын.

Правда, все это прекрасно сказано и еще лучше обдумано.

Какъ употребили во зло невинность этой доброй публики! Парижскій народъ, такъ-же какъ Пникійскій, въ Аристофановыхь Всадникахъ, народъ глупый: его сбили съ толку и завели въ развратъ злыми совтами.

Длая тщательно вс приличныя изслдованія, вы также найдете, на лвомъ берегу Сены, нсколько гостиныхъ, гд собираются каждый вечеръ предобрыя души, и оплакиваютъ, отъ чистаго сердца, развратъ ныншнихъ нравовъ. По словамъ ихъ, рано или поздно, непремнно сойдетъ съ небесъ огнь, потому что наша бдная Франція сдлалась хуже Содома и Гоморра. Революція ужасно заразила сердца всхъ, а кто виноватъ въ этой проклятой революція? Энциклопедисты, Тюрго и его преобразованія, изданіе Отчета Неккерова, и — какъ знать! можетъ быть то, что камзолы замнили жилетами и ввели въ моду кабріолеты.

Доказательства равносильны.

Жечь пламенемъ и огнемъ развращеніе нравовъ, громко восклицать противъ упадка вкуса, обвинять въ этомъ то или другое происшествіе, тхъ или другихъ писателей: одно, право, стоитъ другаго. Тутъ равенство здраваго вкуса, справедливости и смшливости.

Неужели, въ самомъ дл, скажутъ, что общія ощущенія массъ народа, ихъ обычныя расположенія и господствующія ими понятія, не имютъ ни какого основанія, и что ихъ можно колебать прикосновеніемъ мизинца? Неужели скажутъ, что они повинуются случайнымъ обстоятельствамъ и могутъ поддаваться какой нибудь полудюжин томовъ?

Правда, великіе умы всегда оказываютъ силу великую: это неоспоримо, и слава Богу что это такъ. Ихъ сила особенно является въ т эпохи, когда настаетъ время какого либо перелома въ правительств, въ законахъ, въ нравахъ и вкус народа: это совершенно естественно, справедливо и благотворно. Но откуда заимствуютъ великіе умы свою неоспоримую власть?

Они люди своего времени: вотъ ихъ тайна.

Они постигаютъ его влеченіе, предчувствуютъ его направленія, и прежде всхъ они отзываются призывному голосу, который обращается ко всмъ безъ различія. Что для другихъ еще только потребность, того знаютъ они уже тайну. Эти высшіе умы идутъ впереди другихъ, расправляютъ при начинающемся втр свои крылья, открываютъ дорогу, уничтожаютъ препятствія, и раскрываютъ вередъ изумленною толпою свтлыя истины и вчные законы, пораждающіе въ ней безотчетныя желанія и новыя наклонности.

Въ этомъ, и только въ этомъ, вся ихъ сила. На этомъ основываются ихъ успхи.

Совсмъ не Философы осмнадцатаго столтія произвели огромное движеніе 1789 года: слишкомъ много чести для нихъ! Общія и отдаленныя причины издавна пріуготовили 1789-й годъ, я он-то ори начал своемъ породили Философовъ осмнадцатаго столтія.

Точно также современные намъ великіе писатели преобразили вкусъ публики. И тутъ общія причины, уже заключавшія въ себ преобразованіе, пробудили и одушевили — когда насталъ часъ — великихъ писателей нашего времени.

Что было причиною Французской революціи?

Конечно, не время и не мсто заниматься здсь подобнымъ изслдованіемъ, но, какой разсудительный и прямодушный человкъ не согласится, что причины такого событія должны быть, и дйствительно были, весьма многочисленны, весьма глубоки, весьма различны, причины дятельныя и могущественныя, которыя числомъ, глубиною и самымъ многоразличіемъ своимъ, ускользаютъ отъ всякаго поверхностнаго разбора. Дитя тотъ, кто сердится на нихъ, и очень простъ, кто шумишь противъ нихъ.

Что, если какимъ нибудь случаемъ, одн и т-же причины измняютъ нын видъ Литтературы, измнивъ прежде общество? Если т-же самыя причины обновляютъ нын Театръ, именно потому, что сначала он обновили зрителей? Должно-ли удивляться этому? Разв это что нибудь необыкновенное? Не ребячество-ли, не глупость-ли будетъ сердиться на это и лзти въ драку?

Да! въ мір нтъ ничего отдльнаго, и умъ человческій составляетъ одно. Различныя силы, объединяемые имъ въ одно, гармоническое цлое, безпрерывно помогаютъ одна другой и призываютъ одна другую. Рдко идутъ он рядомъ и одинакимъ шагомъ, во какъ скоро одна изъ нихъ ршительно выдвинулась впередъ, другія идутъ за нею.

Въ два послднія столтія, Французскій народъ представлялъ міру странное зрлище. Съ этого времени онъ шелъ впереди образованности, и, довольно сказать, въ существ былъ достоинъ сей чести. Но для людей, останавливающихъ свои изслдованія на поверхности предметовъ, онъ, казалось, ршилъ задачу: быть въ одно и то-же время самымъ втренымъ и самымъ важнымъ изъ всхъ народовъ, самымъ втренымъ въ длахъ важныхъ, самымъ легкомысленнымъ во всемъ, что касается великихъ пользъ общества и человчества, самымъ важнымъ, разборчивымъ въ пустякахъ и бездлицахъ. Онъ былъ іерархически раздленъ на классы. Классификація его давно не соотвтствовала ничему полезному, ни даже существенному, она не имла уже никакой иной цли, кром самой себя, то есть она существовала только для того что-бы существовать, возбуждая гордость и тщеславіе въ разрядахъ вью тихъ, и зависть въ нисшихъ. Впрочемъ, вс сословія общественныя сходствовали въ одномъ: они равно вс были лишены правъ политическихъ, равно не имли, никакого публичнаго существованія, равно были отчуждены отъ всякаго участія въ длахъ государственныхъ, отъ всякой дйствительной или гражданской обязанности.

Придворное Дворянство находилось въ первомъ разряд.

Оно, если исключимъ нсколько мсяцевъ похода въ военное время, жило въ праздности, по праву рожденія, и гордилось этимъ.

Во второмъ разряд являлось Дворянство провинціальное.

Это, какъ умло лучше, подражало, въ своемъ небольшомъ кругу, Дворянству придворному. Ненавидя сіе послднее, оно во всхъ млочахъ тянулось за своимъ блестящимъ образцомъ, и ни одному изъ сочленовъ его не западала въ голову мысль, искать въ своихъ отношеніяхъ къ народу значительности и доврія, не наслдованныхъ имъ отъ предковъ и не полученныхъ отъ благости Короля.

Мщанство принуждено было заниматься различными промыслами. Но должности судейскія часто были предметомъ осмянія и презрнія. Въ знаменитыхъ высшими Парламентскими должностями семействахъ, другъ предъ другомъ старались устранять отъ себя дойности не блестящія и наряжаться въ шитый кафтанъ. Занятія гражданской жизни налагая клеймо простонародія на тхъ, кто предавался имъ, и въ порядочныхъ мщанскихъ семействахъ старались смыть съ себя знакъ отверженія, купивъ должность Королевскаго Секретаря.

Ремесленники въ городахъ и крестьяне въ деревняхъ, достойные послдователи Жака Добродушнаго, народъ податной и тяглый, жили со дня на день, не надялись ни на что, и не значили ничего.

При такомъ образованіи общества, какіе предметы могли исключительно занимать его?

Три, не боле, никакъ не боле: честолюбіе, волокитство., разсянность. Честолюбіе, то есть желаніе пробиться къ властителю, получишь милости, чины, высшія должности, пенсіи, получишь ихъ отъ благосклонности, посредствомъ дара нравишься, интригами и шарканьемъ. Волокитство — дло самолюбія или чувственности. Наконецъ разсянность, во всхъ ея видахъ: въ вид охоты, игры, наслажденія, разврата, въ вид баловъ, ужиновъ, спектаклей, словомъ: разсянность была послднею, окончательною цлью существованія, цлью всхъ цлей — какъ будто жизнь дана человку только для наслажденіи, а время для того, что-бы расточать его и проматывать.

Говоримъ вообще о состояніи общества, признавая сужденія безусловныя, потому самому, что они безусловны, всегда несправедливыми и преувеличенными.

Но достойно замчанія, что при этомъ ничтожномъ существованіи, при этомъ образ жизни о. дйствій, чувствованіи и мнніи, гд суешноеть играла такую важную роль, ничто не длалось случайно, по прихоти, никто не шелъ независимо, напротивъ, все и везд было подведено подъ правила.

Превративъ большихъ господъ въ придворныхъ, сдлавъ изъ Парламентовъ судилища тяжебныхъ длъ, отнявъ у мщанства его льготы, и — чтобы сказать все однимъ словомъ — перенести цлый народъ изъ политическаго порядка въ гражданскій, Людовикъ XIV придалъ однакожъ нравамъ и происшедшимъ отъ нихъ обычаямъ что-то важное, чтоМіо размренное, имвшее причиною на иное что,какъ его собственный характеръ.

Дворъ его былъ важенъ, хотя нравы придворныхъ были отъ того не лучше прежняго, Судьи его были важны, безъ независимости въ характер, умы его времени — важны и раболпны. Едва-ли нужно упоминать, что и здсь мы подразумваемъ исключенія.

Посл него, врожденная въ человк потребность, приводить въ правила побужденія, какомъ-бы ни были они, управляющія его поступками, и относишь къ извстнымъ началамъ свои собственные поступки, хотя-бы для того только, чтобы знать, что онъ длаетъ и куда стремится, и поступки другихъ, хотя-бы для того только, что-бы ободрить ихъ или обвинить за нихъ: эта потребность дйствовала въ прежнемъ, или по крайней мр въ соотвтственномъ прежнему направленіи.

Напримръ, умнье сдлать каррьеръ, обратилось въ науку: устарлые придворные преподавали ее своимъ дтямъ ex cathedr, она имла свои догматы, свои правила, свои преданія.

Самый искусный Инженеръ не столь методически располагаетъ свои аппроши, при взятіи крпости, какъ честолюбецъ высшаго разряда располагалъ свои, въ Департаментахъ Министерскихъ, и въ Версальскихъ Кабинетахъ. Самый строгій, искренній, честный человкъ, изъ всхъ жившихъ когда либо при Двор, Сенъ-Симонъ посвятилъ три четверти своей жизни, почтенной во многомъ, чему? Придворной тяжб за преимущества и почести, изъ коихъ самое великое заставляетъ насъ пожинать плечами и улыбаться съ горькою усмшкою. Иногда онъ показывалъ при этомъ боле характера, нежели показывали его, въ своемъ мст и за Калескимъ проливомъ, Марльборугъ или Болингброкъ, когда хотли они принудить своего Государя къ миру, или воин, и боле учености и взыскательности, нежели какой нибудь Бенедиктинскія монахъ вмщалъ ихъ въ свои толстыя книги.

Волокитство было постоянною войною между мужчинами и женщинами, гд была также своя Тактика и Стратегія, свои правила атаки и обороны, свои условныя минуты для сопротивленія я капитуляціи, свое право завоеванія и право народное.

Жизнь людей большаго свта зависла отъ требованій нравственности, условной, чрезвычайно отличной отъ нравственности Истинной, и часто прямо противоположной съ нею, но столько-же взыскательной и сверхъ того недоступной раскаянію. Высшимъ закономъ, даже въ самыхъ млкихъ подробностяхъ, она признавала уложеніе извстныхъ приличій, которыхъ иго надобно было переносишь съ пріятностью и снисходить къ ихъ прихотямъ съ искреннимъ видомъ радости.

Умнье жить было самымъ первымъ, величайшимъ знаніемъ, искуство жить было первымъ изъ всхъ искуствъ.

Говорятъ, что Литтература, и особенно Литтература Драматическая, есть выраженіе общества. Если это справедливо, а это безъ сомннія справедливо въ извстномъ смысл въ извстной мр, то наша Литтература вообще, и нашъ Театръ въ особенности, должны были отражать въ себ, боле или мене, двойственный характеръ: пустоты въ основаніи, и педантства въ формахъ.

Такъ и было.

Здсь опять надобно оговориться объ выключеніяхъ, и весьма большихъ. Наша Литтература господствовала надъ Европою сто лтъ, а безъ причины и безъ права не льзя добиться отъ людей удивленія, но, можно утвердительно сказать, что въ общихъ своихъ чертахъ, Литтература наша не была ученою, какъ нын Литтература Нмецкая, или во времена Петрарки и Полиціена Итальянская, не была и народною, какъ въ свою великую эпоху Литтература Испанская. Это, въ существ своемъ и прежде всего, была Литтература вжливостей. Цль ея заключалась въ разговорахъ о ней.

Точно таковъ былъ и Театръ нашъ. Въ общихъ своихъ чертахъ это былъ не столько національный Театръ, сколько препровожденіе времени людей хорошаго тона, забава людей свтскихъ, куда публика допускалась за свои деньги, почти такъ, какъ иногда позволяютъ ей смотрть сквозь окна на церемоніальный обдъ или нарядный балъ.

Всеобщимъ требованіемъ было — удивленіе къ Древнимъ. Военнымъ крикомъ, спасеніемъ и заповдью въ Литтератур было — подражаніе Древнимъ. И между тмъ истиннаго понятія о Древности не имлъ ни кто, даже ни одинъ изъ ученыхъ, обладавшихъ всми тонкостями языковъ Греческаго и Латинскаго. Но, извстно что эпоха учености прошла скоро. Вс знаютъ, что съ половины семнадцатаго столтія, здравое ученіе, основательныя наставленія въ наукахъ, склонялись боле и боле, такъ что къ концу осмнадцатаго вка они почти уничтожились. Отъ того-то наши Литтературныя созданія походили на Греческія мастерскія произведенія только именемъ и выборомъ предметовъ, нкоторыми совершенно посторонними принадлежностями, слпымъ соблюденіемъ извстныхъ правилъ, которыхъ происхожденія и относительной важности ни кто не смлъ поврить и оцнишь, и смиреннымъ рабствомъ въ различенія родовъ. Что-жъ касается основанія самыхъ сочиненія, характеровъ, чувствованій, понятій, красокъ, то въ нихъ было все не только новое, но вчерашнее, и не только Французское, но даже Парижское, и даже Версальское.

Не лучше было знаніе Исторіи и народныхъ памятниковъ. Древностями отечества никто не занимался, никто не любилъ народныхъ преданіи, объ изученіи языковъ и Литтературъ иностранныхъ не было и слуху.

Удивляться-ли этому? Въ длахъ ума, такъ-же какъ и во всемъ, господствовало лучшее общество. Кто не хотлъ жить и умереть безвстнымъ, тому надлежало быть въ мод, сначала въ дамскихъ пріютахъ, потомъ въ лучшемъ кругу и на ужинахъ. Писатели Французскіе — поэты, ораторы, историки и нравоучители — были подъ вліяніемъ Двора при Людовикъ XIV, который изрдка удостоивалъ ихъ взглядомъ, но всегда держалъ въ благородной дистанціи. При его преемник они сдлались всемогущи, и образовали, можно сказать, четвертый разрядъ въ Государств, волновали Францію и Европу смлыми мыслями и силою дарованій, однакожъ подражали высокомрности высокихъ господъ и любезности милыхъ модниковъ, всегда вели жизнь свтскую, дорожили успхами въ обществ, унижали, въ этомъ тсномъ объем, свои геніи, и кадили тому самому злу, которое порицали безпрестанно. Ни въ одной стран не было великихъ умовъ боле чмъ у насъ, и ни въ одной не были они столько приневолены закутываться въ ливрею остроумія. Сколько книгъ высокаго достоинства кажутся, точно какъ и авторы ихъ, въ расчесанномъ парик и въ башмакахъ съ красными каблуками! Кто не улыбнется, напримръ, видя какъ славный Монтескь раздробляетъ свое великое твореніе на блестящіе отдлы, и, еще чаще, старается заострить его эпиграммами, все для одного великаго преимущества: что-бы его безсмертное созданіе перелистовали поверхностные люди, и что-бы оно громко прочитано было при туалетахъ дамъ!

Сверхъ того, какое неизмримо-важное дло была легкая Литтература! Какое событіе появленіе шуточной пьески или собранія млкихъ стихотвореній! Сколько шуму о выбор въ Члены Академіи, или о какихъ нибудь закулисныхъ сплетняхъ! Какая туча рифмоплетовъ всхъ сортовъ! Какая бездна прозаиковъ, пишущихъ обо всхъ минутныхъ событіяхъ! И наконецъ, какая увренность у тхъ у этихъ, что человческій родъ обязавъ прекратишь вс свои занятія и смотрть на нихъ, и что міръ, за нсколько тысячъ лтъ былъ созданъ единственно для того, что-бы наслаждаться ихъ млкими произведеніями, присутствовать ври ихъ млкихъ тріумфахъ и участвовать въ ихъ млкихъ раздорахъ!

Французская революція разрушила все это общественное зданіе, она, такъ сказать, срыла его до тла.

Съ перемною обстоятельствъ во Франціи, сдлались Французы равны одинъ другому, они могутъ пользоваться правами каждый лично, у нихъ есть обязанности къ Государству. Вс почтенныя занятія уважаются, вс ведутъ ко всему. Законныя отличія происходятъ единственно отъ разности правъ и обязанностей, такъ-же какъ отличія общественныя основываются единственно на превосходств достоинства, воспитанія и просвщенія. Честолюбіе обязано предъявлять своя нрава и доказывать ихъ предъ всми, развратъ принужденъ скрываться, ошибки искать извиненій.

При столь новомъ состояніи длъ и умовъ во Франціи, такъ называвшійся прежде большой свтъ — спустилъ флагъ.

Онъ скончался, какъ монархія великаго Короля, онъ отрекся отъ своихъ нравъ какъ Наполеонъ, называвшій великаго Короля своимъ предшественникомъ и всячески старавшійся воскресить его. Мы видли, какъ исчезъ этотъ большой свтъ, со своими сумасбродными запрещеніями и безнравственными вольностями, со своими вздорными приличіями и заказными нравственными законами, со своими волокитами-завоевателями и судопроизводствомъ старыхъ бабъ. Тысячи другихъ круговъ раздляютъ Парижъ, и каждый сколько нибудь значительный городъ иметъ свои круги. Вс эти частныя общества не знаютъ одно другаго, и въ нихъ нтъ глупаго требованія управляться взаимно и выказываться. Забавляйся кто какъ можетъ гд можетъ: никто не будетъ его пересуживать, никто не станетъ тщеславиться своимъ удовольствіемъ и почитать себя за него великою особою.

Пpи другихъ нравахъ и другой вкусъ.

Жизнь, вообще, сдлалась простою, дятельною, трудолюбивою и одушевленною. Вс завяли, вс стремятся къ чему нибудь, стоящему этого труда. Публичныя состязанія и свобода тисненія безпрерывно занимаютъ насъ величайшими пользами человка и отечества. Не кровавыя, но пламенныя, одушевленныя пренія парламентскія раздляютъ, разгорячаютъ, волнуютъ, тревожатъ насъ и заставляютъ ежедневно переходишь отъ страха къ надежд, отъ торжества къ пораженію.

Что-бы привлечь къ себ публику отъ этихъ важныхъ, великихъ занятій, Литтература должна представлять ей нчто другое, кром развлеченія, вовсе не нужнаго, потому что время ей совсмъ не въ тягость. Надобно что-бы Литтература была, привлекательна и поучительна, что-бы она заставляла публику забывать самое себя и все въ мір, или побуждала къ сужденію и размышленіямъ. Соперничество поэтовъ для нея не значитъ ничего, академическіе раздоры не занимаютъ ея ни сколько. Нтъ средства заставишь ее спорить о томъ,

….des deux Poinsmet lequel fait mieux les vers, или заниматься дв недли эпиграммою Шамфора,пснею Панара, или героидою Дората.

Такимъ образомъ уже лтъ двнадцать или пятнадцать, то есть съ того времени, какъ Франція начала свободно дышать посл бшенства безначалія и шума побдъ, при постепенномъ упадк и осмяніи всей этой жеманной, млкой Литтературы, имвшей свое запоздалое лто, свои парадныя платья, свои придворные нравы и правила, видимъ, что повсюду возраждается любовь къ основательному, истинному, ученіе обновилось, познаніе Древнихъ нын гораздо существенне, нежели когда либо прежде, знаніе иностранныхъ языковъ распространяется безпрерывно, путешествія умножаются, ученыя и литтературныя сообщенія увеличиваются повсюду, въ Департаментахъ нашихъ учреждаются небольшія средоточія умовъ и начинаются основательные труды касательно древностей нашихъ. Нормальное Училище блистало не долго, но оставило слды неизгладимые: напримръ , оно служило основаніемъ школы Философской, нын первой въ Европ. Она не клянется словами ни какого учителя, не презираетъ трудовъ ни одного изъ своихъ предшественниковъ, не уклоняется ни отъ какой изъ великихъ задачъ о мір и человчеств, не ршаетъ ихъ съ надменностью двумя словами, и не удаляетъ отъ себя съ хвастливымъ презрніемъ. Наряду съ сею школою возвышается школа Историческая, гд часто соединяются и обширная ученость, не упускающая изъ виду ни одной подробности, и могущественное, смемъ сказать, творческое воображеніе, воскрешающее времена прошедшія и людей уже не существующихъ: ихъ показываетъ намъ она, блестящихъ красками жизни и истины. Даже удивительные романы генія, самаго оригинальнаго и плодовитаго въ наше время, даже сіи романы, столь привлекательные и поучительные, соединяющіе въ себ въ высочайшей степени дйствительность и поэтическій вымыслъ, воображеніе, ученость, искуство, непринужденность, даже они, вндрившись повсюду, вндряютъ и великое расположеніе духа, пораждающее ихъ. Въ самомъ дл, мало значитъ то, что они восхищаютъ высшіе классы и возбуждаютъ удивленіе въ знатокахъ: они пробираются въ конторы, въ лавки, удовлетворяютъ потребности всеобщей, непобдимой, и доставляютъ ей пищу, которая питаетъ, не насыщая.

Скажемъ откровенно: неужели при этомъ всеобщемъ движеніи одинъ Театръ могъ остаться неподвижнымъ? Неужели публика можетъ приходить въ театръ не съ тми понятіями, не съ тмъ вкусомъ, не съ тми наклонностями, которыя господствуютъ ею и которыя показываетъ она везд и во всемъ?

Нын театры существуютъ для нея, для публики, для ея ощущеніи и умственнаго занятія, а не для того, что-бы часа на два разсять скуку небольшаго числа безпутныхъ, праздныхъ модниковъ, или доставить предметъ для разговоровъ четыремъ или пяти остроумцамъ и дюжин ихъ подражателей, корифеевъ въ кофейныхъ домахъ. Могло-ли одно это не оказать, рано или поздно, вліянія на общій характеръ сочиненіи? Нашъ Театръ изобилуетъ красотами безсмертными, красотами всхъ временъ и мстъ, и он, слава Богу, не потеряли своей власти надъ нами, но, къ кому, въ наше время, можетъ относишься учтивая, приторная метафизика, комическія или трагическія Мариводажъ, и философико-сантиментальные возгласы, столь часто обезображивающіе нашъ Театръ?

Неужели въ самомъ дл думаютъ, что если-бы великія Корнель возвратился въ міръ, то его Римляне не отзывались нсколько мене и школьною амплификаціею?

Неужели думаютъ, что если-бы величайшій Расинъ возвратился въ міръ, то онъ опять заставилъ-бы Ахиллеса говорить какъ Французскаго рыцаря, и вложилъ въ уста Пирра, Митридата, или Нерона, мадригалы?

Неужели думаютъ, что если-бы возвратился въ міръ Вольтеръ, блестящій, страстный Вольтеръ, то онъ заставилъ-бы Заиру проповдывать равнодушіе въ дл религіи, дикихъ Американцевъ восклицать о терпимости, а Магомета изобразилъ-бы какимъ-то Тартюфомъ, выражающимся надутый сентенціями, или Чингисъ-Хана убитымъ любовникомъ и философомъ, разочарованнымъ отъ величіи человческаго?

Нтъ, врно нтъ, тысячу разъ нтъ! Всему свое время. Самъ Вольтеръ, первый насмхался надъ героями своего предшественника, нужными, тихими и скромными, первый онъ чувствовалъ, какъ смшно изображать

Caton galant et Brutta dameret.

Онъ пытался писать трагедіи безъ любви, онъ хотлъ, однажды навсегда, представить намъ Грековъ древней Греціи, Римлянъ Римскихъ, и для большаго успха ему недоставало только лучшаго знанія ихъ. Шенье, въ свою очередь, полагалъ, что надобно передлать Вольтерова Эдипа. Вольтеръ, опять первый, старался вызывать народныя чувства и воспоминанія, и въ этомъ имлъ онъ многихъ послдователей. Можно отыскать слдъ, гораздо прежде начала ныншняго столтія, слдъ темной потребности въ театральномъ преобразованіи, и предвдніе, что въ нашемъ Театр есть много высокопарнаго, ничтожнаго, млкаго. Въ Переписк Гримма видимъ это на каждой-страниц. Боле семидесяти лтъ назадъ, Колле пародировалъ Французскую Трагедію въ каррикатур, гд остроуміе и здравый разсудокъ являются, въ неистощимой запальчивости злой насмшки. Если эту потребность, ощущали уже въ то время, то чтожь теперь? И что, если авторы, какъ мы сказали, имютъ дло съ настоящею публикой? Что, если эта публика сама присутствуетъ, уже сорокъ лтъ, при величайшихъ событіяхъ въ мір?

Въ самомъ дл, вс мы принимали участіе въ ужасныхъ событіяхъ мы видли, собственными глазами, какъ возвышаются и падаютъ государства. Какъ-же, посл этого, убдить насъ, что такіе перевороты совершаются между шестью, семью человками (изъ которыхъ двое или трое глупыхъ наперсниковъ), совершаются въ то время какъ эти люди суетятся и разглагольствуютъ на пространств пятидесяти квадратныхъ футовъ! Мы знали, лично знали великихъ людей, завоевателей, ораторовъ, заговорщиковъ, людей изъ такихъ-же костей и мяса какъ и вс, могущественныхъ геніемъ, оружіемъ, словомъ. Вы привлечете насъ къ себ, показавъ такихъ-же существенныхъ людей какъ они, или похожихъ, на нихъ

И, пусть-бы еще были ныншніе поэты наши Расины и Вольтеры, пусть бы умли, подобно имъ, въ жалко-урзанныхъ рамкахъ, разсыпать полною рукою сокровища чувства и поэзіи, пусть-бы могли, подобно имъ, подражать благородной птиц временъ рыцарскихъ, сниматься иногда съ несущей ихъ руки приставника, и парить, блестящимъ и быстрымъ полетомъ, въ облака — мы пожелали-бы имъ счастливаго пути.

Но совсмъ нтъ: хотятъ, что-бы именно и единственно неудобства того рода сочиненіи, который процвталъ за сто лтъ, веселили и радовали насъ, ныншнюю публику! Это: трагедія, вс или почти вс, выкроенныя по одной выкройк, вылитыя въ одну форму, и до такой степени однообразныя, что человкъ, нсколько привыкшія къ театральному колдовству, скажетъ наврное, изъ сцены въ сцену, что случится до самаго конца. Въ первомъ дйствіи, описаніе сна или бури, во второмъ, объясненіе, въ третьемъ признаніе, я такъ дале. Александрійскіе стихи, рифма подл рифмы (cte cte marchant), точно какъ взятые изъ театральной кладовой, вмст съ декораціями и костюмами! Лица, у которыхъ роль опредленная, ходъ извстный, какъ у шахматовъ на шахматной доск, и все это въ такой степени, что можно означить, среднею мрою, какимъ нибудь родовымъ названіемъ вс лица: вотъ это Царь, это тиранъ, это Царевна, это заговорщикъ, это наперсникъ! Почти такъ Гте, въ одной изъ своихъ драмъ, назвалъ разговаривающія лица: Отецъ, Мать, Братъ, Сестра, и проч. Дйствительно: какое дло, что убившая своего мужа Королева называется Семирамида, Клитемнестра, оанна Неаполитанская или Марія Стюартъ, что Царь-законодатель именуется Петръ Великій или Миносъ, что похититель престола Артабанъ, Полифонтъ, или Кромвель, если ихъ слова, дйствія, мысли и чувства, всегда одни и т-же, или почти т-же, и если это не иное что какъ только варіяціи на заданный мотивъ?

Разсказываютъ, что одинъ молодой поэтъ — имени его не припомнимъ — взялъ изъ Испанской Исторіи предметъ для трагедіи. Бывши въ разлад съ Цензурою, онъ вздумалъ перемною нсколькихъ буквъ въ рукописи, перенести мсто дйствія изъ Барселоны въ Вавилонъ, и оттолкнуть происшествіе шестнадцатаго столтія — къ временамъ Потопа. Это удалось ему тмъ лучше, что Babylone и Barcelone рифмуютъ съ одними и тми-же словами, и состоятъ именно изъ одинакаго числа слоговъ, такъ что ему почти нечего было перемнять въ самыхъ блестящихъ тирадахъ.

Не ручаемся за достоврность этого анекдота, но онъ очень правдоподобенъ.

Нтъ сомннія: нестерпимое однообразіе, ложный и дтскій характеръ всего этого прибора условности, и происходящія отъ нихъ отвращеніе, скука, тошнота въ публик, подобной нашей, безнадежность увидть что нибудь боле истинное — вотъ что безпрерывно открываетъ путь нововведеніямъ во всхъ родахъ.

И наша публика склоняется къ нимъ не изъ прихоти, она не порицаетъ хорошихъ произведеній, не бранитъ полубоговъ прошедшаго времени, она говоритъ, какъ одна маленькая двочка: ‘Няня! ужъ мн наскучило солнце!’ или какъ великій Конде: ‘Прощаю Аббата Обиньяка въ томъ, что онъ соблюлъ правила, но не прощаю правилъ, что они заставили его сочинить несносную пьесу.’

Въ недоумніи, не зная къ кому обратишься, что-бы избгнуть отъ этого

Rac d’Agamemnon qui ne finit jamais,

отъ этихъ вчныхъ лицъ, освистанныхъ сего дня въ тог, и являющихся завтра подъ чалмою, публика вдругъ видитъ искусныхъ критиковъ, писателей съ превосходными дарованіями, высокихъ умомъ, которые улыбаясь говорятъ ей:

‘Но неужели вы не видите, отъ чего эта скука, это однообразіе, приводящія васъ въ отчаяніе? Въ назначенное время, въ ограниченномъ пространств, можно представишь только извстное число предметовъ, я чмъ мене это время, чмъ ограниченне пространство, тмъ, мене числа предметовъ. Перемняютъ имена, перемняютъ, костюмы: боле ничего и сдлать не льзя. А если вы еще увеличиваете предписанія и запрещенія произвольныя! Если, напримръ, вы требуете, что кто плачетъ, то пусть плачетъ всегда, кто смется, то пусть все смется, если вы запрещаете говорить въ проз тому, кто разъ поговорилъ стихами, и на оборотъ, если кто говорилъ разъ двнадцатисложными стихами, тотъ не смй употребить стиховъ покороче, если вы оскорбляетесь, услышавъ въ трагедіи простое слово! Свяжите человку руки и ноги: это вы можете, надньте ему на лицо маску въ добрый часъ! Прикажите ему непремнно говорить рчи — прекрасно! Но, посл этого не требуйте отъ него ни разнообразія движеній, ни игры физіономіи, ни много-различія языка.

Надобно сознаться, что въ этомъ сужденіи есть правда.

Потому-то, когда юные поэты, ободренные обстоятельствами, приближаются къ публик, и съ робостью просятъ ее на минуту забыть правила утвержденныя и необходимыя путы, общая за эту свободу растрогать ее, занять умы и показать живыхъ людей и существенныя событія, что отвчаетъ имъ публика?

‘Начинайте, мы посмотримъ.’

Вотъ вся разгадка того, что происходишь нын.

Но, не правда-ли, что мы, Французы, почти дерзки? Въ сорокъ послднихъ лтъ, мы нападали на учрежденія, казавшіяся попрочне нашей театральной системы, мы подняли руку на такіе предметы, которые почитались драгоцнне Предписаніи Аристотеля.

Если-бы у насъ явился теперь великій драматическій поэтъ, если-бы онъ подкрпилъ нововводителей, то тяжба была-бы ршена немедленно. Но то бда наша, что нтъ никого! Между авторами новой школы, до сего времени не явилось ни одного превосходнаго дарованія, которое ршительно побдило-бы своихъ собратовъ старой школы. Конечно, въ сочиненіяхъ новыхъ писателей боле занимательности, боле движенія и разнообразія, это достоинство рода, и потому-то сочиненія ихъ привлекаютъ толпы, между тмъ какъ сочиненіи ихъ собратовъ никто не смотритъ. Но, у новыхъ поэтовъ видно боле начитаннаго, нежели собственнаго своего, боле доброй воли творить, нежели истинно творческаго генія, въ самомъ исполненіи ихъ замтны небрежность и нершительность, а не сила, не истинная оригинальность. Это ихъ вина, и потому-то публика не знаетъ еще на чемъ остановишься, потому-то она боле расположена благодарить ихъ за похвальныя усилія, нежели вручить имъ пальму побды.

Долго-ли еще продлится эта слабость полета драматическихъ дарованій, эта, замтная донын, безплодность новой школы, едва за четыре или за пять лтъ явившейся у насъ?

Богъ знаетъ, и да поможетъ онъ намъ! Для чести Искуства и Франціи, желательно-бъ было, что-бы недостатокъ въ истинномъ геніи прекратился скоре. Но, въ ожиданіи будущаго, прилично-ли, я справедливо-ли торжествуютъ надъ этимъ, и слишкомъ часто, приверженцы старыхъ правилъ литтературныхъ? Основательно-ли спрашиваютъ они у насъ съ насмшкою: какими превосходными произведеніями можетъ похвалиться новая система театральная? Имютъ-ли они право сказать изслдовавшимъ и объяснившимъ ее критикамъ: ‘Вы сами не знаете что говорите, а доказательство этого, все, что пишется подъ вашимъ покровительствомъ: все это не соотвтствуетъ вашимъ великолпнымъ общаніямъ.’

Съ этимъ мы никакъ несогласны, ибо, что если мы въ отвтъ вздумаемъ спросишь у Піитики Аристотелевой какія удивительныя трагедіи подарила она Греціи? У Піитики Гореціевой: какіе памятники прославляютъ Театръ Латиновъ? у Лагарпова Курса Литтературы: какими превосходимыми произведеніями мы обязаны ему? Отвтъ также былъ-бы не въ ихъ выгоду.

Природа творитъ поэтовъ, она, изрдка, посылаетъ въ міръ Софокловъ, Шекспировъ, Расиновъ, Мольеровъ, и посл каждаго такого посланника долго отдыхаетъ. Тутъ никакое человческое усиліе не пособитъ, и Мегалантропогенезія {Великочеловкорожденіе.} такая же глупость, такое-же шарлатанство въ Литтератур, какъ и во всемъ. Скажемъ еще боле. Что справедливо относительно генія, то справедливо и относительно дарованія. Какъ-бы ни было оно мало, на какой-бы ни встрчалось степени — вся честь за него природ, одной природ! Критика длаетъ для дарованія тоже что и для всхъ: у нея нтъ для него форменнаго предписанія, нтъ рецептовъ, какъ писать хорошія трагедіи и остроумныя комедіи.

Впрочемъ, всего скоре можно ошибаться такимъ образомъ о природ и цли нкоторыхъ предметовъ.

Когда въ Средніе вка отыскавъ былъ Органонъ Стагирійскаго Философа (Аристотеля), то первые занявшіеся имъ были въ нкоторомъ очарованіи. Они имли причину, ибо этотъ Органонъ, этотъ трактатъ о высшей Логик, есть одинъ изъ удивительнйшихъ памятникомъ величія и силы ума человческаго. Но посл, тотчасъ вообразили, что Логика иметъ цлію научить разсуждать, и что разсужденіе, если не единственное, то по крайней мр главное средство къ достиженію истины. Кто вполн выразуметъ составъ силлогизма, тотъ не будетъ ни въ чемъ ошибаться, и будетъ разумть все. Это была ошибка большая. Богу извстно, сколько породила она глупостей и софизмовъ, споровъ и утонченностей словесныхъ. Логика не научаетъ человка ничему такому, чего не длаетъ онъ самъ по себ, безъ ея помощи. Силлогистическое дйствіе естественно, врожденно: не нужно учиться ему, для того что-бы употреблять его. Сверхъ того, для надлежащаго сужденія необходимо: видть врно и понимать ясно, имть въ виду вс условія задачи и не упустить изъ виду ни одного при вывод. Все это природныя способности: для пріобртенія ихъ Логика не иметъ ни какого секрета. Но должно-ли изъ этого заключишь, какъ и заключали нкоторые Философы, что Логика не годится ни къ чему. Боже сохрани! Это значило-бы безусловно перейдти къ другой крайности. Логика не иметъ цлію научишь разсуждать, она учитъ: какъ разсуждаютъ. Это отрасль философія ума человческаго, она открываетъ намъ природу одной изъ самыхъ блестящихъ нашихъ способностей, она объясняетъ намъ ея законы, дйствіе, механизмъ, она открываетъ уму человческому его самого. Кто изучитъ ее надлежащимъ образомъ, тотъ изучишь съ пользою. Посл этого изученія умъ становится ясне, опытне, сильне, искусне, однимъ словомъ, способне ко всему, не исключая даже сужденія, ибо умъ никогда безполезно не развивается, такъ-же какъ и разсудокъ никогда не расширяется, не укрпляется безполезно.

Тоже должно сказать о Критик. Она также есть отрасль философіи ума человческаго. Она также освщаетъ его ему самому, и показываетъ ему собственную его дятельность, не почитая его школьникомъ и не принимая на выучку.

Изящное существуетъ, оно существуешь въ мір вншнемъ и въ душ человка, въ явленіяхъ Природы, и въ тхъ явленіяхъ, гд раскрывается человчество. Иногда показывается оно тамъ вполн, но чаще даетъ себя только провидть и предчувствовать. Имъ овладваетъ геній и усвоиваетъ его себ, онъ принимаешь впечатлніе и передаетъ его боле чистымъ, боле живымъ, нежели принялъ, онъ пораженъ имъ и поражаетъ въ свою очередь. Геній дйствуетъ при вдохновенія, пріемы Искусства знакомы ему невдомо отъ него самого, это собственное его, врожденное ему стремленіе. Орелъ парятъ потому что онъ орелъ, олень прыгаешь потому что онъ олень.

Что-же длаетъ Критика?

Она становится между образцовыми произведеніями Искуства и умами, жаждущими насладишься ими, между человкомъ съ дарованіемъ и тми, къ кому обращается онъ, а иногда между геніемъ и трудомъ его. Она вводитъ насъ, млкихъ и великихъ, не посвященныхъ и прозрвшихъ, въ таинства удивительныхъ красотъ. Она открываетъ намъ тонкія черты, скрытыя отношенія, тайные законы. Вотъ ея дло, не боле и не мене.

Но является съ своими сужденіями посредственность. Съ Ферулою въ рук и высокопарными словами въ устахъ, овладваетъ она средствами созданія, и грубо составляетъ изъ нихъ рзкія формулы, превращаетъ тонкія и умренныя объясненія въ педантскія предписанія, и взываетъ къ млкимъ умамъ, открывая передъ ними кладовую наставленьицъ, примрцевъ, указаньицъ. По голосу ея, ремесленники принимаются за работу. Вооруженные циркулемъ и линейкою, они проводятъ линіи, чертятъ фигуры, методически разрзываютъ на части образцовыя творенія, крадутъ тамъ и ивамъ, у одного положеніе, у другаго черту чувства, у третьяго мысль, у четвертаго поэтическій оборотъ, и длаютъ изъ всего этого, какъ умютъ, лучше, произведенія наборныя, печальныя мозаики, истинные Арлекинскіе наряды! Вотъ откуда, на всхъ, сколько нибудь обработанныхъ языкахъ, эта бездна сочиненіи незаконнорожденныхъ, которыя не хороши и не худы, не прекрасны и не безобразны, не занимательны и не смшны, и въ которыхъ есть тотъ незамнимыя ничмъ недостатокъ, что они не соотвтствуютъ ничему, ни въ Природ, ни въ человк, ни въ ум самозванца-поэта, ни въ ум его несчастнаго читателя. Вотъ откуда, напримръ, это препровожденіе времени, этотъ кассъ-тешъ множества поэтовъ послдняго столтія, сочинявшихъ тысячи пастушескихъ стихотвореній, изъ которыхъ видно, что авторы, во всю свою жизнь, не взглянули ни разу даже на Тюльерійскія деревья, и не поглядли какъ течетъ рка хоть на Гобеленевыхъ обояхъ. Однимъ словомъ: вотъ источникъ всего, отъ чего Литтература становится однообразна, а Позыя несносна. Критика, достойная своего имени, критика истинная, не войдетъ въ раздоръ съ глупымъ требованіемъ учредить фабрику пріятнаго и изящнаго. Она не учитъ создавать изящныя произведенія, а только выставляетъ передъ глаза всхъ, заставляетъ всякаго понимать, что такое значитъ изящное произведеніе. Цль ея: умножить число умовъ возвышенныхъ и тонкихъ, свободныхъ и благоразумныхъ, просвщенныхъ и нжныхъ, предуготовить людямъ съ геніемъ или съ дарованіемъ, когда природ угодно будетъ породить ихъ, публику, достойную внимать имъ, публику, согрвающую ихъ своимъ удивленіемъ, вразумляющую, удерживающую ихъ своимъ строгимъ вкусомъ.

Убдившись во всемъ вышеизложенномъ, можноли сказать, что новая Критика, которую кстати или не кстати, или, лучше сказать, и кстати и не кстати укоряютъ измненіемъ, совершающимся нын въ нашемъ Театр, можно ли сказать, что сія Критика вовсе не достигла своей цли? Если она не преобразила, ударомъ волшебнаго прутика, скромныхъ дарованіи въ геніяльныя, то разв не открыла она пути будущимъ великимъ поэтамъ? Если она не заставила выросши изъ земли превосходныхъ произведеніи, то разв не протерла она многимъ глазъ, не раскрыла многимъ ушей? Разв не приготовила она обстоятельствъ такимъ образомъ, что превосходныя произведенія, если когда нибудь небо пошлешь ихъ намъ, найдутъ слушателей, готовыхъ ихъ понимать, способныхъ судишь о нихъ?

Мы никакъ не думаемъ, что-бы труды ея въ семъ отношеніи были совершенно тщетны’ Напротивъ, мы скоре готовы полагать, что, во многихъ отношеніяхъ, или по крайней мр въ отношеніи существеннйшемъ, она успла превыше своихъ надеждъ, и, можетъ быть, даже превыше своихъ желанйи. Мы готовы думать, что она не остановилась на одномъ своемъ дл, но освободила наша умы, невольнымъ образомъ, отъ большаго числа стсненіи, нежели предполагаетъ и подозрваетъ сама.

Въ самомъ дл: въ чемъ состоитъ недостатокъ Критики вообще, Критики, разумется, высокой, ибо о другой не стоитъ и говорить, недостатотъ, отъ котораго новая Критика также очень не изъята?

Это, какъ намъ кажется, недостатокъ въ свобод ума, при одобреніи или осужденіи, и какое-то предрасположеніе, пламенное, пристрастное, исключительное, не дозволяющее уму ничего означить съ надлежащею строгостію въ томъ, что удивляетъ его, ни удивляться чему либо съ полнотою души въ такомъ произведеніи, которое ему не нравится.

Древнимъ, напримръ, удивляются вс, и никто не станетъ спорить, что удивленіе это очень справедливо. Имъ удивляются во Франціи, въ Германіи, въ Англіи, по причинамъ весьма различнымъ, часто даже противоположнымъ, или по крайней мр вслдствіе началъ, весьма несходныхъ между собою. Но, сказать по правд, гд, до сихъ поръ, были разсмотрны они? Гд были они оцнены безъ энтузіасма условнаго, безъ обожанія заказнаго? Первый, кто укажетъ на ихъ недостатки откровенно, и притомъ сохраняя какое угодно почтеніе къ нимъ, разв не подвергнется названію варвара и Визигота? Да и мы сами, осмлившись сдлать этотъ намекъ, какую бурю, можетъ быть, накликаемъ мы на свою голову!

Великіе писатели Французскіе были очень хорошо поняты, очень хорошо разсмотрны, очень хорошо изъяснены Лагарпомъ, ибо Лагарпъ былъ Критикъ не пошлый. Но, съ одной стороны, онъ полагалъ, что не отдалъ-бы должной дани Расину и Вольтеру, если-бы не привязалъ къ ихъ торжественной колесниц Шекспира и не тащилъ его по грязи, съ другой стороны, только изрдка, и то съ трепетомъ осмливается онъ указать на какое нибудь легкое несовершенство въ предмет своего обожанія, но величайшіе недостатки нашего Театра не поражаютъ его: онъ, кажется, и не видитъ ихъ.

Возьмемъ, напротивъ, какъ представителя новой Критики, того, кто безъ сомннія составляетъ ея славу и красу, человка, который обширностью и разнообразіемъ своихъ свдніи, глубиною и оригинальностью своихъ взглядовъ, живымъ чувствомъ изящнаго, всегда одушевляющимъ его, и высокою проницательностью, не оставляющею его никогда, Дйствовалъ боле всхъ другихъ на понятія и мннія своихъ современниковъ, возьмемъ А. В. Шлегеля: это будетъ совершенно другая сторона медали.

Онъ удивляется Шекспиру, онъ перевелъ его, какъ художникъ, онъ страстно удивляется Кальдерону и Театру Испанскому. Но, за то, онъ судитъ о нашемъ Театр, всегда боле нежели строго, удивительная естественность и комическій даръ Мольера встрчаютъ въ немъ человка, нечувствующаго ихъ, Федра Расинова для него гораздо ниже Эприпидовоы, наши достоинства не всегда находятъ въ немъ сочувствіе и справедливость, наши малйшіе недостатки подвергаются жесточайшемъ его приговорамъ.

Онъ удивляется Шекспиру, и энтузіасмъ его таковъ, что для него не только Шекспиръ есть совершенство во всхъ отношеніяхъ, но и все, что относится къ Шекспиру, боле или мене, все причастно этому идеалу совершенства. Эпоха, въ которую жилъ Шекспиръ, была не только великая эпоха, но и время образованности, вкуса, это было не только время учености, но и нжности чувствованіи вжливость, пріятность, тонкая шутка были характеристическими, отличительными чертами этого времени. Самъ Шекспиръ не только великій поэтъ, но и глубокій философъ, котораго умъ изслдовалъ вс пути, вс таинства міра, и вс изгибы души человческой. Его пьесы не только производятъ величавшее дйствіе, но он и сочинены съ изумляющимъ, не погршительнымъ искуствомъ. Въ нихъ все, и самое малое и самое великое, находится на своемъ мст и въ точномъ размр. Грубыя неблагопристойности, которыхъ у Шекспира тма, суть порывы воображенія, игра словъ, остроты, каланбуры, которые встрчаются у него на всякомъ шагу, даже въ самыхъ возвышенныхъ мстахъ, суть блескъ самаго чистаго вкуса, анахронизмы его имютъ свое достоинство, ошибки историческія и географическія, при изображеніи нравовъ, имютъ свои причины.

Такое-же идолопоклонство, такая-же суеврная горячность къ Театру Испанскому.

Правда, первые изъ нашихъ Критиковъ, принявшіе ученіе Шлегеля, остереглись и не пошли такъ далеко, какъ онъ. Они чувствовали преувеличенія его, они сохранили старинное свое удивленіе къ Расину, при новомъ удивленіи. къ Шекспиру, и въ самомъ Шекспир старались отдлить признаки его времени, отъ рдкаго генія, которымъ наградилъ его Богъ.

Но, должно признаться, это благоразуміе не было ни всеобщимъ, ни продолжительнымъ.

Видя, какъ выражаются корифеи новой школы нашей, когда говорятъ они объ Англичанахъ и Нмцахъ, о Шиллер, Шекспир и Гте, можно легко замтить, что они удивляются имъ не разсуждая, легко замтить, что они въ такомъ-же состояніи умственномъ относительно ихъ, въ какомъ былъ Лагарпъ относительно Расина и Вольтера, что они согласны не одобришь какой нибудь бездлицы, но только съ тмъ, что-бы не охуждали обожаемыхъ ими писателей ни въ чемъ великомъ, основномъ.

Напримръ — впрочемъ одобряемое нами отъ всей души — предпріятіе дашь на Французскомъ Театр Отелло, вполн, переведеннаго стихъ въ стихъ, не выпуская ничего, кром роли безпутной двки, роли почти излишней, да многихъ грубыхъ двусмысленностей и отвратительныхъ неблагопристойностей (чего не пропустила-бы и расправа благочинія), это предпріятіе, кто не почтетъ его желаніемъ представить публик, не зрлище занимательное своею новостью, и любопытное повремени, къ которому оно переноситъ насъ, но совершенный образецъ Искуства, сочиненіе, непогршительное ни въ какомъ отношеніи?

Осмлимся сказать, что время подобныхъ преувеличеніи для Французовъ прошло, осмлимся предречь, что въ общемъ здравомъ смысл, развитомъ и приготовленномъ борьбою, продолжающеюся лтъ пятнадцать или двадцать, заключается препятствіе непобдимое, при которомъ частныя обожанія никогда не возобладаютъ нами, никогда не сдлаются общимъ мнніемъ и принятою всми школою. Насъ извлекли изъ одной крайности, и мы не допустимъ кинуть себя въ другую, насъ избавили отъ тысячи млочныхъ предубжденіи, и мы не позволимъ запутать себя въ предубжденія другаго рода.

Всякій разъ, когда возобновится попытка, нын сдланная на Французскомъ Театр (а мы надемся, что она будетъ возобновляться часто: это въ мильонъ разъ лучше нежели угощать васъ новыми посредственными пьесами), всякій разъ случится mo-же, что случилось нын, то есть что публика не согласится лишить себя свободы сужденія, для кого-бы то ни было, что многое, чему прикажутъ ей удивляться, она только стерпитъ, многое осудитъ, и наконецъ многому будетъ удивляться, но по причинамъ новымъ, собственно ей принадлежащимъ и въ ней заключающимся, что, по крайней мр въ безпристрастіи, она покажетъ себя выше самозванцевъ-учителей ея, и что на представляемое ей она будетъ смотрть съ высшей и боле врной точки зрнія, нежели они, эти учители.

Говоримъ, что это уже случилось нын, и говоримъ не потому только, что большая часть публики не хотла ршительно пристать ни къ порицателямъ, мы къ энтузіастамъ Шекспира. Неутралитетъ публики происходилъ скоре отъ того, какъ мы объяснили, что ея понятія, ея мннія еще не установились, и что она боялась ошибиться. Но мы основываемся на впечатлніи, произведенномъ общностью и частями пьесы: въ немъ, какъ мы думаемъ, заключается сужденіе истинное, откровенное, не подготовленное, которое можно было читать на лицахъ всхъ. Оно не во всемъ согласовалось съ понятіями многоуважаемыхъ Критиковъ, старающихся поселишь и въ насъ свои понятія объ Англійскомъ произведеніи, но тмъ боле было оно оригинально, и, по мннію нашему, боле достойно вниманія.

Въ самомъ дл. Англійская пьеса раздляется на два, почти равные отдла. Въ первомъ, которое составляютъ два первыя дйствія и нсколько явленій третьяго, главное мсто занимаетъ характеръ комическій, среди коего трагическое, или точне сказать, важное, возвышенное, является одинъ разъ, мимоходомъ. Во второмъ отдл, напротивъ, преимуществуетъ характеръ трагическій, комическое только иногда сверкаетъ, какъ молнія.

Это различіе столь ярко въ подлинник, что вообще его комическая чаешь писана прозою, между тмъ какъ трагическая почти вся стихами. Такое смшеніе употребляетъ Шекспиръ обыкновенно съ искуствомъ удивительнымъ, но Французскій Переводчикъ не осмлился испытать его на нашей сцен.

Комическая часть показалась длинною и нсколько тяжелою, дйствіе, произведенное ея’ вообще, было — нетерпливость, досада.

Отъ чего?

Неужели единственно отъ сближенія комическаго съ трагическимъ? Или отъ несовмстности двухъ впечатлніи вдругъ? Нтъ сомннія, что большая часть слушателей такъ изъясняла свои ощущенія. Но предположимъ., что комическое было-бы другаго рода, что оно было-бы умренне, приличне, соразмрне, произвело-ли бы оно то-же дйствіе? Богъ знаетъ! Но благосклонность, съ какою приняты были иныя выходки, и общій смхъ, который возбуждали он, показываетъ даже противное.

Мысль, соединить въ изящномъ произведеніи два противоположные элемента въ равной мр, или почти въ равной, кажется вамъ необдуманною и ложною. Мы не поклонники единствъ вообще, но думаемъ, что одно основное единство, во всхъ родахъ, составляетъ необходимое условіе, при коемъ можетъ проявляться на земл изящное. Собственное дйствіе изящнаго, какого-бы оно ни было рода, есть — восхитишь, увлечь душу въ ту сферу, гд исчезаютъ для нея отношенія, и уничтожишь въ ней, на минуту, чувство ея отдльности. Но душа человческая создана такимъ образомъ, что не можетъ она забывать себя, и теряться, въ одно время, или сряду, въ двухъ впечатлніяхъ, совершенно противоположныхъ равносильныхъ, не можетъ вполн отдашь себя имъ. Добиваться этого, значило-бы принуждать ее. Если-бы предметъ Отелло былъ вовсе незнакомъ публик, если-бы она произвольно, безъ сопротивленія поддалась одной веселой части пьесы безпрерывнымъ мистификаціямъ, устремленнымъ противъ Родериго, удивленію и гнву Брабанціо, опьяннію Кассіо и глупымъ шуткамъ дурака, то сначала она настроилась-бы къ веселости, но за то ощутила-бы весьма непріятное потрясеніе, когда-бы ей надобно было вдругъ перейдти изъ этого веселаго, радостнаго расположенія духа, къ ужасному высокому тхъ великихъ сценъ, коими оканчивается третіе дйствіе.

Напротивъ, когда она собралась въ театральную залу, уже напередъ занятая сценами ревности, и не мене ужасными сценами, слдствіемъ этой ревности, то боле чмъ два дйствія, наполненныя сарказмами, шутками и насмшками, при нетерпливомъ ожиданіи развязки, показались ей тягостнымъ испытаніемъ и досаднымъ предисловіемъ. Въ этомъ она видла не только нчто тягостное, но даже оскорбительное, излишнее, уклонявшееся отъ цли, какова-бы ни была сія цль.

Виновата-ли она въ этомъ? Не предубжденіе-ли это? Не думаемъ.

Впрочемъ, смшеніе комическаго съ трагическимъ не бываетъ, или по крайней мр не должно быть произвольнымъ. Не льзя сближать ихъ безъ причины, ибо противоположности, антитезы, въ произведеніяхъ Искуства, не имютъ сами по себ ни достоинства, ни внутренняго значенія. Ихъ сближаютъ, если сближеніе производитъ нчто изящное, сближаютъ потому, что при событіяхъ, ниспровергающихъ всякую жизнь, свтъ и общество, идутъ, не заботясь и не смущаясь, люди равнодушные, эгоисты, идутъ размренными шагами, не упуская изъ виду своихъ пользъ, будучи обладаемы своими привычками, своими алчными желаніями: противоположность сихъ столь различныхъ положеній и чувствованій, вырвавъ у насъ улыбку, открываетъ новую точку зренія на жизнь человческую, и невольно заставляешь задумываться. Ихъ сближаютъ потому, что проблескъ неожиданной веселости освщаетъ иногда души,пожираемыя угрызеніями совсти, или погруженныя въ отчаяніе, поставляя ихъ на минуту въ положеніе, погибшее для нихъ, погибшее безвозвратно и безнадежно, онъ вновь покидаетъ ихъ черезъ минуту, какъ лучъ свта, блеснувшій для того только, что-бы освтить самую глубину бездны:

Nessun maggior dolore

Che ricordarsi del tempo felice

Nella miseria.

Ихъ сближаютъ, потому что часто одно и тоже событіе иметъ различныя стороны, и полусвтъ, брошенный на одну, возвышаетъ живой блескъ другой, наконецъ ихъ сближаютъ потому, что несчастіе ужасное и странный случаи чисто соединяются какою нибудь случайною связью, какимъ нибудь чуднымъ отношеніемъ, невольно, вдругъ овладвающимъ вами: тогда душа человческая не уклоняется отъ сихъ впечатлніи, какъ-бы желая раздвинуться, уравновситься и отдохнуть.

Противоположность можетъ имть мсто при одномъ, необходимомъ условіи: не разрушать, но развить главное впечатлніе, не истребить его, по сдлать боле продолжительнымъ и глубокимъ. Никто не понималъ этого лучше Шекспира, никто не представилъ столько удивительныхъ образцовъ для этого. Но, признаемся, что не въ Отелло далъ онъ сіи образцы. Въ Отелло, комическое совершенно произвольно: оно, такъ сказать, приложено къ трагическому, безъ всякаго внутренняго соотношенія между ими, безъ общей цли, связь ихъ не почерпнута изъ глубины души человческой.

Исключите изъ пьесы Родериго, этого настоящаго мелодрамнаго дурака, являющагося для того только, что-бы Яго насмшничалъ надъ нимъ, обманывалъ его и бранилъ — это очень легко. Родериго можетъ быть совершенно замненъ первымъ встрчнымъ, и кром Яго, его никто не знаетъ, никто не заботится о немъ. Пусть Брабанціо, благоразумный и твердый Сенаторъ, ловкій и владющій собою, важный и уважаемый, не сбивается съ своего характера и не превращается, въ продолженіе двухъ сценъ, по вол Автора, въ Жеронта или Сганареля, пусть Кассіо подвергнется немилости своего начальника за что нибудь другое, а не за стаканъ вина, выпитый некстати (что было-бы сходне съ свойствами его и съ недостатками), наконецъ, пусть не будетъ роли шута, столь несообразной, что Французскій подражатель, при всемъ своемъ благоговніи къ подлиннику, не сохранилъ ея — все комическое въ пьес исчезнетъ, и ни одно изъ существенныхъ лицъ даже не замтитъ этого, ни одно изъ главныхъ положеніи не измнится ни сколько. Это отдлилось-бы такъ-же, какъ одна изъ двухъ вещей, которыя имли только то соединеніе, что одну изъ нихъ положили въ другую.

Все это довольно объясняетъ впечатлніе зрителей. Они могли-бы показать себя боле строгими, не сдлавшись несправедливыми: они точно и были-бы строже, когда-бы дло шло о произведеніи новомъ. Но, какъ мы уже сказали, они поставили себя на точку зрнія, боле существенную, нежели на какой былъ Французскій подражатель: они пришли не чудо досмотрть, но изучить въ живыхъ, истинныхъ впечатлніяхъ, старинное и чрезвычайно знаменитое произведеніе. Сначала непріятно изумленные, они взяли терпніе, сдлали отсрочку Сочинителю, и, что, по нашему мннію весьма выгодно говоритъ въ пользу ихъ свободы ума и гибкости ихъ вниманія, дождь безпрерывнымъ шутокъ ни сколько не повредилъ тремъ превосходнымъ явленіямъ третьяго дйствія, когда Ошелло спокойно отвергаетъ гнвъ отца Дездемоны, когда онъ изъясняетъ Сенату, какъ побдилъ онъ сердце юной двушки, и наконецъ, когда является сама Дездемона и проситъ дозволить ей слдовать въ Кипръ, за Мавромъ, ея повелителемъ и господиномъ.

Разсказъ Отелло не могъ не произвести дйствія. Этотъ отрывокъ переведенъ на вс языки: красота его восхитительна и оригинальность несравненна. Самъ Лагарпъ не могъ отказать ему въ дани удивленія. Но предшествующее ему и слдующее за нимъ явленія, можетъ быть еще боле показываютъ Шекспира во всемъ его величіи.

Какой изумительныя живописецъ природы этотъ человкъ! Да! Онъ точно свыше получилъ частицу той силы творишь, которая дунувъ на персть, оживляетъ ее для жизни и для вчности.

При свиданіи съ Брабанціо, Отелло произносишь не боле пятнадцати стиховъ, передъ Сенатомъ, Дездемона не говоритъ и двадцати стиховъ, и уже Отелло весь шутъ, Дездемона вполн существуешь: вотъ они оба, живые передъ нашими глазами, безъ принужденія, во всей крас, со всею странностью своихъ характеровъ, со всею открытою, неизгладимою особенностью своихъ лицъ! Уничтожьте весь остатокъ пьесы, вы не истребите изъ нашей памяти ни Дездемоны, ни Отелло. Поставьте ихъ въ какой угодно другой рядъ обстоятельствъ, длайте что угодно, но не обманывайтесь, ибо мы знаемъ ихъ, мы знаемъ напередъ, что могутъ они сказать или сдлать!

И между тмъ, въ этихъ характерахъ сколько сложнаго, сколько противоположностей, тонкости и оттнковъ!

Въ самомъ Отелло два человка: сначала дикій, долго бывшій дикимъ, долго остававшійся звремъ, предающійся, безъ всякаго признака внутренней борьбы, первому кипнію каждой страсти, являющейся въ его душ, во въ основанія одаренный тою добротою, тмъ великодушіемъ, которыя инстинктъ нашихъ піитическихъ вымысловъ приписываетъ царю пустынь, льву. Потомъ, человкъ образованный, но образованный войною, одною войною, величіемъ мужества и тою властію надъ самимъ собой, которую развиваетъ въ человк пошло явная, продолжительная привычка къ опасности. Въ наслажденіяхъ мирной жизни, человкъ образованный преимуществуетъ безъ усилія. Отелло спокоенъ, увренъ въ превосходств своего характера, въ величіи души своей, въ важности своихъ заслугъ, но повинуется первому знаку, идетъ при первомъ слов, онъ подчиняется какъ солдатъ, онъ пріученъ къ людямъ какъ зврь. Онъ покорилъ юное сердце Дездемоны, но это успхъ неслыханный, котораго правдоподобіе и самая возможность совершенно поэтическія. Такой успхъ непонятенъ душамъ обыкновеннымъ, ибо, какъ говорить Яго: ‘Что за удовольствіе этой прекрасной двушк глядть на чорта!’ Но этотъ успхъ кажется совершенна простымъ ему, существу не размышляющему и беззаботному, онъ не сдлала для своего успха ни одного шагу, не безпокоился ни минуты, не имлъ случая подумать о своихъ лтахъ, о своей наружности, о жестокости своего нрава. Онъ обладаешь Дездемоною какъ своимъ добромъ, какъ мечемъ своимъ, не думая, что-бы у него стали оспоривать достояніе его иначе нежели силою, а посл этого онъ спокоенъ. Впрочемъ, онъ предается любви, но любовь есть только случайность жъ его существованіи: война его жизнь, его стихія, его попроще. Любовь можетъ ршить его судьбу, но, въ ожиданіи этого, онъ не уметъ ни господствовать ею, ни исполнятъ ея законовъ.

За то Дездемона есть совершеннйшій идеалъ, самый чистый первообразъ женщины, женщины въ самой себ, существа нисшаго, однакожъ божественнаго, обреченнаго судьбою повиноваться, свободнаго прежде выбора, но невольницу посл него. Скромность, нжность, покорность: вотъ она. Скромность ея непорочна, нжность безконечна, покорность неизмрима и нераздльна. Отъ всхъ женщинъ отличается она тмъ, что не она обладаетъ своими качествами, но они обладаютъ ею, безусловно. Въ душ ея нтъ мста ни для чего другаго, посторонняго, худаго, и даже, добраго: ни для другихъ склонностей, ощущеній, и даже другихъ обязанностей. Она отдала себя, кому-бы то ни было, для чего-бы то ни было, но, довольно! она отдала себя всю, душу и тло, мысли и желанія, надежду и воспоминаніе, у нея не осталось боле ничего, что-бы она могла сохранишь для другаго. Она оставляетъ своего отца, обманываемъ его, противится ему, сколько можетъ, съ полнымъ сердцемъ, красня, но не изъявляя ни нершительности, ни раскаянія, стоитъ только взглянувъ на набранный ею предметъ, онъ краснорчиво говоритъ, какъ чисты ея помышленія. Для нея нтъ обольщеній, ни въ будущемъ образ жизни, ни даже въ наград, какая ожидаетъ ее за столько любви. Напередъ она покорна всему, всему, ибо уврена, что таковъ жребій ея въ мір, что ни при какомъ случа въ будущемъ, она не броситъ сожалительнаго взгляда на прошедшее, и никогда не будетъ нершительною.

И много-ли надобно Шекспиру, что-бы все это показать намъ?

Четыре взмаха карандаша, не боле. Посмотрите, напримръ, какъ оканчивается эта сцена Брабанціо привелъ Мавра въ Сенатъ, отъ самаго подножія алтаря. Посл соединенія своего съ Дездемоной, едва-ли усплъ Отелло сказать ей два слова. Простой, возвышенный разсказъ о взаимной любви ихъ, обезоружилъ всхъ и заставилъ плакать. Дездемона воспротивилась родительской власти скромно, почтительно, но съ твердостью непобдимою. Дожъ подтверждаетъ ихъ счастіе, отецъ отдаетъ ихъ другъ другу, вс Сенаторы окружаютъ и поздравляютъ ихъ. Дездемон позволено пріхать къ супругу ея въ Кипръ, когда онъ тамъ водворится.

‘Но хать должно въ эту-же ночь,’ говоритъ Дожъ старому воину.

‘Въ эту-же ночь?’ Единственное слово, вырывающееся изъ устъ Дездемоны.

‘Отъ всего сердца!’ отвчаетъ Отелло.

Онъ услышалъ звукъ трубы, и у него уже нтъ никакой другой мысли.

Дездемона, столь нжно любящая, дочь, столь ршительная передъ отцомъ и только что сдлавшаяся супругою, потупляетъ глаза и робко становится за своимъ мужемъ, не произнося ни одного слова, не обращая на него даже ни одного взгляда укоризненнаго.

Разсказу Отелло рукоплескали съ восторгомъ: тому и надлежало быть. Но вс три сцены вообще, имли, по нашему мннію, успхъ совсмъ другаго рода. Представьте себ человка, который уже давно жилъ, не иначе какъ при свт лампъ, свчъ и цвтныхъ стаканчиковъ, дышалъ только душнымъ воздухомъ гостиныхъ, и только въ Опер видлъ водопады, горы намалеванныя на холст и гирлянды изъ поддльныхъ цвтовъ, вдругъ, этого человка переносятъ, въ прекрасное юльское утро, при чистомъ дыханіи воздуха — подъ тихія и прелестныя орховыя деревья Унтерлакенскія, на видъ льдовъ гористой Швейцаріи: вы будете имть довольно врное понятіе о нравственномъ состояніи постителя первыхъ представленіи на Парижскихъ театрахъ, когда онъ вдругъ, неожиданно видитъ красоты простыя, великія, новыя.

Невольное чувство Французской публики оказалось еще несогласнымъ, совершенно несогласнымъ съ обожателями Шекспира — касательно роли Яго. Эта роль, ось, на которой вершится вся пьеса, чрезвычайно славна и въ Англіи и въ другихъ земляхъ. Вс критики, безъ исключенія, Англійскіе, Нмецкіе и Французскіе, не могутъ истощишься въ похвалахъ ей. На сцен, какъ намъ показалось, она не понравилась вообще, очень не понравилась, и неодобреніе публики увеличивалось съ каждымъ дйствіемъ, такъ что если-бы роль эта была играна не столь искусно и ршительно, то ей было-бы худо.

Отъ чего не понравилась она?

Любопытно было, по окончаніи каждаго дйствія слушать, какъ всякій зришель изъяснялъ свое отвращеніе, свое неудовольствіе. Одинъ находилъ, что Яго слишкомъ безнравственное лицо, другой напротивъ думалъ, что Яго не довольно искусный лицемръ: ‘Злодйствомъ не хвастаютъ!’ говорилъ онъ. Третій возмущался тмъ, что преступленіе совершается шутя — и такъ дале.

По нашему мннію, роль Яго не понравилась потому, что она не хороша, и не то что-бы несообразна (впрочемъ, что естественне несообразности для человка?), но не складна, части ея не связываются одна съ другою, такъ что, право, не знаешь что думать о ней.

По крайней мр такъ на нее смотримъ мы. Пусть поклонники Шекспира проклянутъ насъ, если имъ угодно.

Что такое Яго?

Злой духъ, или по крайней мр представитель его на земл? Иметъ-ли причину Отелло смотрть на его ноги, что-бы увидть, не раздвоенныя-ли у него ступни? Такое-ли это существо, которое длаетъ зло по склонности ко злу и заражаетъ ядовитымъ дыханіемъ союзъ Отелло и Дездемоны потому только, что Дездемона подобна ангелу, а Отелло человкъ прямой, храбрый и великодушный?

Но зачмъ-же тогда приданы Яго побужденія человческія, корыстныя? Для чего-же показывать въ немъ низкое корыстолюбіе, злопамятность за нанесенное ему оскорбленіе, зависть къ мсту, боле его мста возвышенному? Для чего обираетъ онъ этого бднаго Родериго, такъ-же какъ Скапены или Сбригани выманиваютъ у какого нибудь глупца кошелекъ изъ кармана? Эти страсти низкой пробы уничтожаютъ все фантастическое его роли, потому что у чорта нтъ ни досады, ни чести, ни ссоръ, ни гнва, ни алчнаго желанія. Чортъ существо безкорыстное: онъ длаешь зло потому что оно зло, а онъ самъ зло духъ.

Напротивъ, не есть-ли Яго, чмъ онъ и самъ тщеславится, совершенный эгоистъ, человкъ, умющій въ высочайшей степени любишь самого себя, подчинять свои желанія одно другому, сообразно ихъ важности, и располагать свои дйствія такъ, что они склоняются неизмнно къ его высочайшему удовольствію, во что-бы то ни стало другимъ, безъ раздумываніи, безъ угрызеніи совсти, и также безъ увлеченіи желаніями низшаго разряда?

Но зачмъ-же тогда стремится онъ вдругъ къ тремъ или четыремъ различнымъ цлямъ, весьма не равно важнымъ для него? Зачмъ предпринимаетъ онъ одно за другимъ двадцать различныхъ длъ, и оставляетъ ихъ одно посл другаго? Но, боле всего, зачмъ при всякомъ случа онъ роскошествуетъ зломъ, во сто разъ боле нежели нужно? Въ этомъ отношеніи онаанъ Вильдъ-Великій былъ гораздо знающе его, когда онъ говорилъ: ‘Надобно дорожить зломъ, это такая хорошая вещь, что не должно тратить ея по пустому.’

Дале какъ согласить различныя понятія, которыя даютъ намъ объ этомъ лиц?

Его представляютъ намъ умнымъ, неустрашимымъ воиномъ, достойнымъ всей довренности Отелло и Сената, такъ что справедливо можно было-бы возвысить его на первую степень, и посл этаго показываютъ намъ въ немъ самаго млкаго мошенника и отвратительнаго разбойника!

Онъ питаетъ глубокое презрніе къ человческому роду, и въ человческомъ род особенно презираетъ женщинъ. Онъ пожимаетъ плечами при одной мысли о возможности женской чести, боле другихъ тягостна и несносна ему собственная его жена. Единственная цль его въ здшнемъ мір счастіе, и наслажденія, сильныя и вещественныя. И посл этого мы видимъ, что одно подозрніе о старинной связи его жены съ Отелло, иметъ сильное дйствіе на его душу!

Его выдаютъ намъ хитрйшимъ въ мір злодемъ, но вс предпріятія его такъ не искусны, такъ неловки, такъ уклоняются отъ здраваго смысла, что ни одно изъ нихъ не удается, и не могло-бы удаешься.

Его выдаютъ намъ хитрецомъ ужасающей глубины и непроницаемой скрытности, но силки, разставляемыя имъ, слишкомъ грубы, и счастье его, что онъ иметъ дло съ такимъ глупцомъ, подл котораго Г. Пурсоньякъ былъ-бы орломъ проницательности — съ бшенымъ животнымъ. Всякій сколько нибудь разсудительный человкъ не дался-бы въ обманъ его ни на дв минуты.

Какъ? Дездемона стада супругою Отелло, она сама избрала его изъ тысячи другихъ людей, достойнйшихъ ея выбора, она все оставила для него, она, по всмъ вроятностямъ, любила его, самъ Яго не сомнвается въ этомъ, только что получивъ благословеніе брачное, она разсталась съ супругомъ, Отелло детъ съ Кассіо, замтьте: съ Кассіо, Дездемона также отправляется въ путь, случайно, оба корабля, отплывшіе одинъ посл другаго, прибыли въ Кипръ въ одинъ день, получасомъ раньше одинъ другаго. Вс, и самъ Отелло,знаютъ, что Кассіо, сопутникъ его, могъ говорить съ Дездемоною не боле десяти минутъ на публичной площади. И на другой день посл этого, во время первыхъ восторговъ союза, испытавшаго столь много отсрочекъ, Яго ршается увришь влюбленнаго Отелло, что Дездемона, нжная Дездемона измнила, еще и не принадлежавъ ему, что она отдала свое сердце и самое себя, кому? Кассіо, который не могъ ни видть ея, ни говоришь съ нею! И Яго разсказываетъ объ этой страсти какъ о дл, уже прошедшемъ, но, замтьте также, случившемся уже посл брака Отелло,

Cursed fate, that gave thee to the Moor!

разсказываетъ съ подробностями безчисленными и изъясненіями нескончаемыми!

Кто безумне: тотъ-ли, кто ршился на это предпріятіе, или тотъ кто даетъ себя уловить имъ?

Это предпріятіе удается, говорятъ намъ.

Да, потому что этого хочетъ Сочинитель. А здравый разсудокъ: что говоритъ онъ?

И самъ Сочинитель иметъ успхъ, но отъ чего? Вотъ отъ чего: глубина и живость первой его мысли таковы, что самыя разительныя невроятности, самыя непостижимыя нелпости проходятъ мимо глазъ незамтно, никто не иметъ ни желанія, ни времени взглянуть на пружины драмы его. Иное дло выдавать намъ эти несообразности достоинствами.

Да, это совершенно справедливо! Съ первой минуты, когда первый намекъ срывается съ языка Яго, съ тмъ что-бы онъ достигъ ушей Мавра, и какъ только произнесены пагубныя слова: ‘Ахъ, это мн не нравится!’ до той торжественной минуты, когда занавсъ упадаетъ на трупы обоихъ любовниковъ, зритель не сметъ дыхнуть. Вы услышали-бы полетъ мухи во все это время, и, право, очень несмшливы т приверженцы Сочинителя, которые ревностно усиливаются прерывать рукоплесканіями эту, ежеминутно возрастающую скорбь.

Съ перваго слова все уже сказано, все ршено.

Прости навсегда, Дездемона, прости Отелло! Дездемона является уже только невинною птичкою, которая слабо бьется въ когтяхъ ястреба, но этотъ ястребъ самъ какъ бшеный бьется въ когтяхъ другаго ястреба, и мститъ невинной жертв за ужасныя мученія, которыхъ онъ самъ жертва.

Зритель смотритъ на эту картину не съ безпокойнымъ любопытствомъ, переходящимъ отъ страха къ надежд, но, если позволятъ такъ выразиться и примутъ въ разсужденіе всю разницу — съ тою невыразимою скорбію, которую чувствуемъ мы въ уголовномъ судилищ, видя тщетныя усилія несчастнаго, невольно увлекаемаго къ роковому и несомннному осужденію.

Отелло никогда не думалъ, никогда не имлъ случая подумать, сколько страннаго’, непостижимаго въ чувств, внушенномъ имъ Дездемон. Теперь онъ думаетъ объ этомъ. ‘Я черный’ — говоритъ онъ — ‘я склоняюсь къ концу жизни. Нтъ у меня дара нравиться, которымъ обладаютъ придворные.’

Haply, for I am black,

And have not those soft parts of conversation

That chamberers have, or, for I am declin’d

Into the vale of years, —

Склонность къ разврату, сказалъ ему Яго, обличаетъ и другія безпутства. Нтъ сомннія, она погибла: she’s gone.

Это первое подозрніе (какъ выразительно сказалъ о немъ Шлегель) есть капля яду: отъ нея, въ одну минуту, начинаетъ бурно кипть вся кровь Отелло. Дикій подымаетъ голову. Его не можешь боле удержать образованное существо, никогда не встрчавшееся съ нимъ въ подобномъ случа, я повелвавшее имъ только на пол битвъ. Борьба продолжается нсколько минутъ. Нсколько минуть Отелло, воинъ, государственный человкъ, властитель другихъ и самого себя, старается печатать свою любовь блудящимъ огнемъ, свою ревность дурачествомъ. ‘Почитай меня козломъ, если а я когда нибудь перемню занятія души своей за пустыя мечты, пузыри мыльныя въ воздух!’ ‘Нтъ, Яго! прежде нежели буду сомнваться, хочу видть, потребую доказательствъ, когда буду сомнваться, когда-же будетъ доказано, то длать больше нечего, какъ къ чорту любовь и ревность!— Посмотри, Яго: такъ изгоняю отъ себя всю глупую любовь, она исчезла!’

Exchange me for а goat,

When I shall turn the business of my soul

To such exsufllicate and blown surmises,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . No, Iago,

I’ll see, before I doubt, when I doubt, prove,

And, on the proof, there is no more but this,

Away at once with love, or jealousy.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . Look here, Iago,

All my fond love thus I do blow to heaven:

‘Tis gone.

Но, тщетныя усилія, безполезная [вастливость! Этотъ сильныя герои видитъ свою гибель, онъ чувствуетъ себя побжденнымъ съ перваго удара, онъ въ послдній разъ обращаетъ свои взглядъ на то, что услаждало его такъ долго, онъ прощается съ конемъ и побдною трубою, съ битвою и побдою: ‘путь Отелло конченъ.’

О, farewell!

Farewell the neighing steed, and the shrill trump,

The spirit-stirring dram, th’ear-piercing fife,

The royal banner, and all quality,

Pride, pomp, and circumstance of glorious war!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Farewell! Othello s occupation’s gone!

‘Прощайте, прощайте, звучная труба, ржущій конь, вселяющій мужество барабанъ, пронзительная флейта, королевское знамя, и весь блескъ, величіе и принадлежности славы воинской . . . . . . . . . прощайте! Отелло кончилъ свой путь!’

Съ этимъ крикомъ скорби, вся борьба въ немъ прекратилась.

По мр того, какъ ревность увеличиваетъ свои терзанія въ этой, уже побжденной душ, зврообразное существо является во всхъ отвратительныхъ образахъ, возрастаетъ, производитъ рыканіе. Оно не покоряется разсудку, оно глухо къ голосу истины, нечувствительно къ звукамъ нжности, недоступна нравственнымъ доказательствамъ, оно переходитъ отъ одной крайности бшенства къ другой, и то устремляется пожрать Яго, то съ ужасною радостью забавляется разсказомъ и подробностями нанесеннаго ему оскорбленія, описываемаго въ самыхъ возмутительныхъ выраженіяхъ. Тогда восклицаетъ оно: ‘Крови, Яго! Крови!’

О, blood, Iago, blood!

и наконецъ падаетъ безъ чувствъ, отъ бшенства и отчаянія.

Человчество не отзывается боле въ немъ, оно замтно только въ частыхъ обращеніяхъ его, нжныхъ, жалостныхъ, горестныхъ, но всегда вызываемыхъ воспоминаніемъ о прелестяхъ Дездемоны, и помышленіями о чувственныхъ наслажденіяхъ. Оно замтно только въ немногихъ проблескахъ правосудія грубаго, какое обитаетъ подъ шатромъ Бедуина или въ пещер бандитовъ, ‘у нея были глаза, зачмъ она выбрала меня?’ И когда Яго предлагаетъ зарзать ее на той самой постел, которую она обезчестила: ‘Славная мысль! Ея справедливость мн нравится.’

Впрочемъ, никакого слда чувствованій, заимствуемыхъ въ образованномъ обществ, никакого уваженія ни къ самому себ, ни къ другимъ, никакого воспоминанія о приличіи. Онъ, ни мало не задумываясь, велитъ предательски убить Кассіо, онъ зврски бьетъ Дездемону, въ присутствіи посланныхъ Сената и своихъ подчиненныхъ, онъ обращается съ нею, и публично, и безъ свидтелей, какъ съ презрнною тварью, истощая противъ нея вс самые язвительные сарказмы и самые унизительные эпитеты.

Изображеніе геройской души, ниспадающей на степень дикаго животнаго, могло-бы повредить достоинству Искуства, если-бы Поэтъ не поставилъ лицомъ къ лицу съ нимъ прелестнаго, чистаго, истинно ангельскаго существа, Дездемоны.

Никогда, нигд небыли изображены съ большею нжностію это изумленіе невиннаго сердца, когда въ первый разъ изліянія его отталкиваютъ грубымъ словомъ, строгимъ взглядомъ, и эти робкія усилія обратить все въ шутку, возобновить нжное, веселое обхожденіе, подйствовать еще нсколько минутъ улыбающеюся, преходящею властью юной супруги на другой день счастія.

Вмст съ тмъ какъ новый характеръ, Отелло развивается боле и боле, видно, такъ сказать, сквозь эту прозрачную поэзію, которой тайну зналъ одинъ Шекспиръ, какъ нжное лицо Дездемоны постепенно теряетъ свою ясность. Первая мысль ея, что жестокость Отелло, предвиднная ею издалека, возобладала ямъ, но въ одну минуту сердце ея предается своей участи, у нея готово извиненіе.

‘Врно, непріятныя извстія возмутили его характеръ, люди, занятые великими длами, часто вымщаютъ свой гнвъ на млкихъ событіяхъ. Да впрочемъ, разв они боги? Мы и не должны ожидать отъ нихъ всегда такого вниманія, какое прилично въ день брака.’

…Nay, we most think, men are not gods,

Nor of them look for such observances

As fit the bridal.—

И когда Отелло бьетъ ее публично, она только плачетъ, и говоритъ: ‘Я не заслужила этого,’

I have not deserved this.

Но, когда наконецъ Отелло изрыгаетъ противъ нея самыя оскорбительныя ругательства, когда онъ именуетъ ее безчестною, распутною — она не можетъ ничего выговорить. Кровь бросается у нея въ голову и задушаетъ ее, она не знаетъ что длать отъ смятенія, которое происходитъ отъ того что она слышитъ такой языкъ, а не отъ того, что онъ обращенъ къ ней. Нсколько слабыхъ вздоховъ, нсколько тщетныхъ разувреній — вся защита ея. Она видитъ свои жребій въ страшныхъ взглядахъ Отелло. Она поникаетъ головою, приказывая Эмиліи положитъ къ ней на постель свадебное платье ея, въ которомъ хочетъ быть схоронена. Она протягиваетъ голову подъ ножъ, какъ невинный агнецъ (другое счастливое выраженіе Шлегеля), какъ агнецъ, который только прыгалъ и рзвился на лугу: онъ идетъ къ алтарю, не спрашивая для чего, и лижетъ ведущую его руку.

Въ этомъ-то именно заключается неизъяснимое очарованіе и прелесть уже упомянутой нами сцены, которая во всякомъ другомъ мст. была-бы уродливою.

Отелло, прощаясь съ посланными Сената, сказалъ тихимъ голосомъ Дездемон: ‘Иди сію-же минуту въ постель, я приду тотчасъ. Вышли свою служанку, слышишь-ли? Не забудь этого.— Я исполню это.’

Get you to bed on the instant, I will be return’d forthwith, dismiss your attendant there, look, it be done.— I will, my lord.

Она слышала свой смертный приговоръ, она знаетъ это, но у нея нтъ мысли не только о неповиновеніи, но и о какой нибудь малйшей помощи: ей говорилъ Отелло.

И такъ мы видимъ, что сцена, когда она раздвается, готовясь лечь въ постель, есть для нея именно та четверть часа, которую предоставляютъ осужденнымъ къ смерти передъ ихъ казнію. Напрасно хочетъ она разуврить Эмилію, обольстить сама себя и привлечь свои мысли къ какому нибудь легкому предмету: вся душа ея выказывается и замираетъ при каждомъ слов. И точно такова-же эта сцена для сокрушеннаго зрителя: онъ счисляетъ минуты, онъ привязывается къ малйшей случайности, онъ прицпляется къ малйшей вещи, онъ спрашиваетъ, для чего нтъ еще бантика, для чего нтъ еще крючка, онъ желалъ-бы схватить Дездемону за платье и удержать.

Поэты трагическіе: вотъ вашъ образецъ! Учитесь у него, если можете.

Сцена, когда Мавръ убиваетъ Дездемону, изумила публику, но не на долго: одобреніе вскор взяло верхъ. Публика привыкла въ опер Россини видть эту сцену продолжительною, привыкла къ торжественнымъ тлоположеніямъ Г-жи Пасты, въ усиліямъ Г-жи Малибранъ защитить свою жизнь, и краткость Англійскаго подлинника сначала удивила ее. Но, въ то-же время, этотъ разговоръ, чистый, быстрый, ведущій прямо къ цли, эти страшныя, раздирающія душу слова Отелло, произносимыя въ полголоса, неотклонимое ршеніе, исполняемое имъ скоро, съ полнымъ сердцемъ и сжатыми зубами, почти безъ взгляда на жертву, но и безъ минутнаго боренія, мольбы Дездемоны, краткія, нжныя, робкія, когда дло идетъ только о ея жизни, ея отвты, дышащіе всею гордостію невинности, когда Отелло говоритъ ей о платк, найденномъ у Кассіо: ‘Стало быть онъ нашелъ его.’

Не found it then.

И когда Отелло объявляетъ ей, что Кассіо признался въ своемъ преступленіи: ‘Онъ не скажетъ этого.’

Не will not say so.

Эти слова, простыя и высокія, выговоренныя двицею Марсъ просто и возвышенно, эти крики, за дверьми, ускоряющіе роковой ударъ и такъ сказать двигающіе рукою Отелло, все это было глубоко чувствовано, и сопровождалось рукоплесканіями, сколько позволяли зрителямъ внутреннія къ ощущенія. Мимоходомъ скажемъ, безъ всякаго сравненія, что трагическая сцена показалась столько-же возвышенною передъ сценою лирическою, сколько самая, трагедія Отелло выше книжонки, за тридцать су продаваемой у входа въ Оперу-Буффу.

Извстно, что тотчасъ посл этой сцены слдуетъ мсто, которому удивляются вс критики, которое прославляютъ во всхъ новыхъ Піитикахъ, и которое расхваливаютъ сами философы, какъ неподражаемо-естественную черту.

Въ комнату входитъ Эмилія, и Дездемона, умирающая, иметъ еще столько силъ, что обвиваетъ самое себя въ своей смерти, желая отвратить подозрніе отъ Отелло.

Nobody, I myself, farewell:

Commend me to my kind lord, O, farewelh!

‘Никто: я сама, прощай! Скажи обо мн доброе слово милому властителю моему. Прощай!..’

Должно признаться, что слова это не произвела никакого дйствія, и, говоря откровенно, мы никогда не сомнвались, что-бы могло случиться иначе.

Пусть поразить васъ громъ, пусть побьютъ насъ каменіемъ, но намъ всегда казалось, что этотъ маленькій вымыслъ за цлую милю отзывается театральнымъ обольщеніемъ, и что въ немъ устами дйствующаго лица говоритъ самъ Поэтъ. Намъ всегда казалось, что въ послднихъ словахъ умирающей Дездемоны заключается слишкомъ сложное, слишкомъ утончнное понятіе, предвидніе, предосторожность, несогласныя ни съ ея положеніемъ, ни даже съ ея характеромъ.

Со дня брака своего, Дездемона почитаетъ себя собственностью Отелло, и чмъ-то такимъ, съ чмъ онъ властенъ обходиться какъ хочетъ, и даже употреблять во зло свою, власть. Она почитаетъ себя невольницею, которую онъ можетъ быть, и даже убить, если ему вздумается. Какъ-же придетъ ей на мысль, что Отелло подвергается какой нибудь опасности за нее, и что надобно его защитить отъ уголовнаго преслдованія? Пусть, умирая, она поцлуетъ руку Отелло, вотъ это она! А что-бы она заблаговременно свидтельствовала за него, передъ правосудіемъ — это не то.

Впрочемъ, правы-ли мы или виноваты, это постороннее дло. Въ качеств историка, Повторяемъ, что сіи слова не произвели никакого дйствія.

За то, надобно сказать совсмъ другое о послдней сцен, почти не замчаемой критиками, но, по нашему мннію, одной изъ удивительнйшихъ во всей пьес, и произведшей достойное ея красоты дйствіе.

Въ самомъ дл: едва Дездемона испустила послднее дыханіе, едва слпое остервененіе Отелло насытилось, какъ сцена перемняется: онъ образумливается, истина обхватываетъ его своимъ свтомъ и является къ нему со всхъ сторонъ. Не изъясненія Эмиліи разувряютъ его, и даже не слова Яго. За полчаса онъ не слушалъ-бы ничего, теперь, онъ знаетъ все напередъ.

Какъ при первыхъ приступахъ ревности онъ старался призывать на помощь разсудокъ и свою твердость, такъ теперь старается онъ призвать на помощь свое бшенство и ослпленіе, противъ свтлаго приближенія разсудка.

Уже съ притворнымъ зврствомъ восклицаетъ онъ, говоря о Дездемон: ‘Ну, она, какъ обманщица, пошла въ адскій пламень! я убилъ ее.’

She’s like a liar, gone to burning hell,

‘Twas I that kill’d her.

Онъ громко взываетъ къ Яго, честному Яго,

Honest, honest Iago,

и хочетъ что-бы онъ былъ его защитою, онъ еще разъ усиливается изрыгать неистовыя брани, которыя такъ Недавно произносилъ съ яростію, но языкъ его отказывается:

‘Tis pitiful, but yet Iago knows,

That she with Cassio hath the act of shame

А thousand times committed.

‘Какъ жаль! Но Яго знаетъ, что она съ Кассіо тысячу разъ нарушила врность.’

Усилія тщетныя! Онъ принужденъ видть себя тмъ, что онъ есть въ дйствительности. Лишенный божественнаго существа, обожаемаго имъ самимъ, онъ видитъ себя такимъ-же, какимъ видятъ его другіе: онъ предметъ не только ужаса, но и осмянія, презрнія, названія клеветника, убійцы, душегубца, слишкомъ легки для него: онъ сумасшедшій, онъ бшеный песъ, онъ волъ, укушенный слпнемъ, или кинувшійся рогами и копытами на красный клочекъ, которымъ помахали передъ нимъ въ насмшку.

Положеніе его точно то-же, что положеніе Софоклова Аякса, когда тотъ приходитъ въ себя, посл своего плачевнаго неистовства.

Названія безумнаго Мавра, презрннаго животнаго, отвратительнаго, глупца сыплются на него со всхъ сторонъ. Въ первую минуту онъ поникаетъ головою, отдается и позволяетъ себя обезоружить какъ дитя.

‘Я уже и не храбръ боле!’ восклицаетъ онъ съ горестію. ‘Первый наемный солдатъ отымаетъ у меня мечъ’. И присовокупляетъ нсколько возвышающія его слова: ‘Но для чего честь переживетъ добродтель? Пусть все погибнетъ вдругъ!’

I am not valiant neither,

But every puny whipster gets my sword:

But why should honour outlive honesty?

Let it go all.

И посл этого почти тотчасъ онъ продолжаетъ:

‘Я видлъ дни, когда этою слабою рукой, съ этимъ сильнымъ мечемъ, я пробился-бы сквозь преграды, въ двадцать разъ сильнйшія. Но, какая тщетная хвастливость! Кто можетъ побдить свою судьбу? Этого уже нтъ. Не бойся, что я вооруженъ! Я кончилъ свои дни, я кончилъ свое поприще, я на скал, гд конецъ моему ристанію. Ты уклоняешься въ смятеніи? Полно — страхъ твой напрасенъ. Пусть только чья нибудь рука угрожаетъ груди Отелло: онъ побжитъ. И куда бы ушелъ теперь Отелло?’

I have seen the day,

That, with this little arm, and this good sword,

I have made my way through more impediments

Than twenty times your stop: — But, О vain boast!

Who can control his fate! ’tis not so now.—

Be not afraid, though you do see me weapond,

Here is my journey s end, here is my butt,

And very sea-mark of my utmost sail.

Do you go back dismay’d? ’tis a lost fear,

Man but a rush against Othello’s breast,

And he retires, — Where should Othello go?—

Тутъ онъ падаешь на трупъ Дездемоны, произнося прерывистыя слова, которыхъ однакожъ невозможно слышать, не содрогаясь отъ горести.

Но, этотъ припадокъ отчаянія и униженія продолжается только одну минуту. Отелло опять властвуетъ собою. По мр того какъ разсудокъ снова беретъ надъ нимъ власть, онъ въ свою очередь опять начинаетъ привычно повелвать всми окружающими его. Два, три сильныя, значительныя слова показываютъ, что онъ ршился въ душ своей. Онъ схватываетъ другой мечъ, и никто изъ присутствующихъ не осмлится теперь наступить на него. Онъ извиняется передъ Кассіо съ благородствомъ и простотою, онъ смотритъ равнодушно и съ нкоторымъ презрніемъ, какъ приготовляются схватить его, и когда Лодовико наконецъ приближается къ нему, и уже полуиспуганнымъ голосомъ приказываетъ ему приготовиться къ отплытію въ Венецію, подъ строгимъ присмотромъ, что-бы явиться передъ Сенатъ, онъ возражаетъ, прерывая его:

‘Потише! одно или два слова, прежде нежели ты отправишься.

Soft you, а word or two, before you go.

Видите-ли вы здсь великаго поэта? Видите-ли все, что уметъ онъ означить однимъ словомъ? Лодовико отправится одинъ: такъ хочетъ Отелло, Отелло не подетъ: таково желаніе его, никто не будетъ располагать имъ кром его самого, онъ не думаетъ, что-бы ему могли возразить что нибудь противъ этого. Съ важностью продолжаетъ онъ:

‘Я оказалъ нкоторыя услуги государству: это знаютъ, и — полно объ этомъ! Прошу васъ: когда въ своихъ письмахъ вы будете описывать эти несчастныя событія, говорите обо мн такъ, какъ я былъ, не уменьшайте ничего, и неувеличивайте, изъ злобы. Тогда вы разскажете о человк, который любилъ слишкомъ, но не умлъ любить благоразумно, который не легко предался ревности, но попавшись въ умыселъ, дошелъ до послдняго неистовства. Такъ говорите обо мн.’

Сказавъ это, и, сколько можно было, позаботившись о своей слав, онъ обращается противъ самого себя, онъ обращается всею высотою своей оскорбленной души противъ этого ничтожнаго тла, которое накажетъ онъ какъ возмутившагося раба, какъ дикаго звря, низринувшаго своего повелителя и тмъ предавшаго его поношенію. Изыскивая выраженія, самыя оскорбительныя, какъ онъ думаетъ, выраженія, вдругъ напоминающія ему и что онъ былъ, и что совершалъ онъ въ жизнь свою, и что презиралъ всего боле, онъ прибавляетъ:

‘Скажите еще, что, однажды, въ Алеппо, одинъ злобный Турка, накрытый чалмою, билъ Венеціянина, и тмъ оскорблялъ наше государство, я схватилъ за горло этого пса-обрзанца, и такъ поразилъ его…’

And say, besides, — that in Aleppo once

Where a malignant and a turban’d Turk

Beat a Venetian, and traduc’d the state,

I took by th’throat the circumcised dog,

And smote him — thus,

Мы распространились въ описаніи дйствія, произведеннаго на публику симъ врнымъ и, такъ сказать, буквальнымъ переводомъ Отелло, потому что почитаемъ дйствіе сіе весьма благопріятнымъ предзнаменованіемъ для Французскаго Театра. Самая пьеса была разыграна гораздо лучше, нежели какъ играются нын вс образцовыя произведенія властителей вашей сцены, она была суждена, какъ никакая пьеса, сколько намъ извстно, никогда еще не была суждена, то есть, справедливо, безъ предубжденій! безъ партіялизма, каждая сцена по достоинству.

Если публика утвердится въ этой свобод ума, если она будетъ продолжать, при каждомъ новомъ опыт, рукоплескать только тому, что кажется ей прекрасно, осуждать то, что поражаетъ ее непріятнымъ ощущеніемъ, будетъ оставаться равнодушною при мстахъ обыкновенныхъ, то этимъ однимъ уже сдлаетъ она много для Искуства, и еще боле для своего наслажденія. Она предохранитъ насъ отъ потопа Романтическихъ подражаній, уже угрожающихъ занять мсто подражаній Классическихъ. Пострадавши, въ теченіе ста лтъ, отъ являвшихся подъ тысячью различныхъ именъ Андромахъ, Меропъ, Заиръ, въ коихъ не доставало только истинныхъ красотъ Андромахи, Меропы, Заиры, мы будемъ избавлены отъ несчастія страдать, можетъ быть, въ другія сто лтъ, подъ тысячью другихъ различныхъ именъ, отъ Макбетовъ, Отелловъ, Вильгельмовъ Телей, гд не будетъ только доставать истинныхъ красотъ Макбета, Отелло, Вильгельма Теля.

Изящному подражать не льзя.

Можно подражать недостаткамъ, наружнымъ формамъ, пріемамъ великихъ поэтовъ. И если только публика, изъ необдуманнаго энтузіасма къ великимъ поэтамъ, позволитъ себ рукоплескать ихъ недостаткамъ, или просто ихъ пріемамъ, то можетъ быть уврена, что скоро будетъ угощена ими до пресыщенія.

Здсь могли-бы, должны-бъ были мы заняться объясненіемъ словъ: Классическій и Романтическій, объясненіе сіе повело-бы насъ къ новымъ изслдованіямъ, несомннно важнымъ и любопытнымъ, но число предназначенныхъ для нашей статьи страницъ давно осталось назади. Подождемъ для новыхъ изслдованій новаго случая: онъ не замедлитъ представиться намъ.

Съ Французскаго.

‘Московскій телеграфъ’, NoNo 13—14, 1830

Читайте также: