Лазарица, Бессонов Петр Алексеевич, Год: 1856 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 48 минут(ы)

ЛАЗАРИЦА,

НАРОДНЫЯ ПСНИ, ПРЕДАНЯ И РАЗСКАЗЫ СЕРБОВЪ О ПАДЕНІИ ИХЪ ДРЕВНЯГО ЦАРСТВА.

Имя Лазаря пользуется особенною любовью въ народной славянской поэзія. Т изъ Славянъ, которые успли сохранить наслдованное отъ предковъ пніе Духовныхъ Стиховъ — а таковы преимущественно Славяне русскіе,— любятъ воспвать Лазаря евангельской притчи, и, не довольствуясь однимъ, даже длаютъ изъ него двухъ братьевъ, Лазаря бднаго и Лазаря богатаго. Много перечувствовалъ народъ, при творческомъ созиданіи этихъ двухъ типовъ, длившемся нсколько вковъ: всю горечь бдности, всю тяжесть страданій безпомощнаго больнаго, весь холодъ себялюбиваго богатства и счастія, разрушающаго даже самыя кровныя узы и отталкивающаго меньшую братію, и въ замнъ того ‘— всю сладость надежды на загробную жизнь, ту жизнь, которая одна уравновшиваетъ неравенство земныхъ долей, однимъ словомъ, по выраженію стиховъ, ‘земное убожество и свтлый рай, богатство и вчную тьму.’ А изъ южныхъ Славянъ, Сербы имютъ своего Лазаря, я въ добавокъ историческаго, лице, съ которымъ соединяются живйшія воспоминанія народныя о быломъ счастіи и горькихъ утратахъ, около него сосредоточивается цлый кругъ псень, подъ общимъ именемъ Лазарицы. Мы передадимъ вкратц главнйшія черты этой обширной поэмы, присоединяя сюда нкоторые разсказы и преданія, а на дальнйшемъ план помщая исторію, чтобы свтомъ ея въ иныхъ мстахъ разоблачить темное или разгадать запутанное.

Начало XIV вка было эпохою счастія, могущества и славы Сербовъ, въ Сербія царствовалъ 9-й государь изъ рода Неманмчей, Степанъ, который носятъ два прозванія — Сильный и Душанъ: въ первомъ выразилось сознаніе тогдашняго могущества Сербовъ, второе показываетъ, какъ любили этого государя, какъ пришелся онъ по душ народа. Въ самомъ дл: союзомъ единой силы скрплялись владнія Душана, отъ Дравы до Марицы, отъ Адріатическаго моря до Чернаго, сюда входили почти вс т задунайскія земли, гд слышался языкъ сербскій со всми его подрчіями, въ покорной зависимости стояла Болгарія, намстники Душановы засли въ горахъ Албанскихъ, край за краемъ отдавала лучшія свои страны трепещущая Греція, чтобы спастись хотя за стнами Царьграда, подъ которыми видала смлыхъ сербскихъ витязей. Dana и католическія державы заискивали благоволеніе царя сербскаго, Мадьяры горькимъ опытомъ извдали его силу. Во глав церковной независимости явился новопоставленный патріархъ сербскій. Образованность изъ Византіи привносила блескъ ко двору Государя и, за одно съ Италіей, разливала постепенное просвщеніе въ массы народа, коренные обычаи, соблюдавшіе отъ древности чистоту нравовъ, силу правъ и обязанностей, освящены и развиты изданіемъ мудраго Законника.

Ба такой высот правитель не могъ стоять одиноко: его окружалъ многочисленный сонмъ лицъ, раздлявшихъ съ цямъ то бремя государственныхъ должностей, развитыхъ по примру византійскому, то затруднительное управленіе обширными областями. Между ними безъ труда отмчаемъ мы имена, коимъ опредлено было обширное поприще историческое, и еще ближе — значеніе главнйшихъ героевъ сербской поэзія. Передъ нами три брата Мрнячевичи любимцы царскіе: Гойко, великій секретарь, Уулша, правитель Браынчева, и главный изъ нихъ Нукаш съ титломъ деспота, владвшій по рк Тимоку, отъ Македоніи до Дуная, маститый старецъ и родичь царскій, Югъ-Богданъ, правившій въ областяхъ Акарнаніи и Эпира, наконецъ, Лазарь, намстникъ въ придунайскихъ краяхъ, Мачв и Срем, герой цлаго круга сербскихъ псень, извстныхъ подъ именемъ Лазарицы.

Потомокъ боярскаго почетнаго рода, и едва ли даже не царскаго (по женскому колну), Лазарь воспитывался съ дтства при двор Душана, снискалъ его полную любовь и довренность, и за возраст сталъ уже подумывать, какъ бы надежне и прочне скрпить свои связи. Пируетъ царь Сильный Степанъ въ своемъ Призрен, бломъ город, служитъ у царскаго вина врный слуга Лазарь, да всякій разъ, какъ подавать царю чашу, льетъ вино черезъ край, а на царя поглядываетъ искоса. Спрашиваетъ царь врнаго слугу Лазаря: ‘Спрошу я тебя, врный слуга Лазарь! Ради Бога, скажи ты мн правду: что ты все черезъ край наливаешь мн чашу, что ты искоса на меня посматриваешь? Пли у тебя конь захудалъ? Или твое платье изветшало? Или мало у тебя имущества за прожитье? И чего не достаетъ теб во двор моемъ бломъ?’ Говоритъ ему врный слуга его Лазарь:— Воля твоя царская за бесд, если спрашиваешь, скажу теб правду: конь не захудалъ у меня, не изветшало мое платье, не мало у меня добра на прожитье, всего достатокъ во двор твоемъ бломъ. Во только воля твоя, царь, на бесд: коли спрашиваешь, скажу теб правду. Есть у тебя слуги, пришли они и посл меня, а вс они у тебя домомъ пристроились, всхъ, царь, переженилъ ты ихъ, я лишь одинъ у тебя не завелся домомъ, меня лишь, царь, не хотлъ женить ты, женить — пока я красивъ и молодъ.— Бесдуетъ къ нему Степанъ царь, Сильный: ‘Богъ мн порукой, врный мой Лазарь! Не могу а женить тебя на свинопаск, либо на коровниц: ищу я теб двушку рода господскаго, чтобы въ роду ея найти себ добраго пріятеля, кто бы могъ ссть возл моего колна, съ кмъ бы могъ я распивать вино холодное. А вотъ послушай-за, врный слуга мой, Лазарь! Я нашелъ но теб двушку, нашелъ я по себ добраго пріятеля: а у кого? у того ли Юга-Богдана стараго, милую сестру девяти братьевъ Юговичей, какъ есть, дочку меньшую, милую. Только нтъ смлости помянуть о томъ Югу, да и не легко помянуть о томъ: Богданъ рода господскаго, не захочетъ онъ отдать двушку за прислужника. Но вотъ что, послушай-ка, Лазарь! Нынче пятница, а завтра суббота, а посл завтра праздникъ-воскресенье: пойдемъ мы охотиться въ горы, позовемъ съ собой старца Югъ-Богдана, пойдутъ съ нимъ и девять сыновей Юговичей. Ты но ходи въ горы за нами, останься-ка во двор моемъ бломъ, да готовь намъ ужинъ {Вечера, вечеря, его главная да, соотвтствующая нашему обду, но она бываетъ вечеромъ.} господской. Какъ воротимся мы съ охоты, уговорю я Богдана завернуть на ужинъ, а ты заворачивай на дворъ девятерыхъ Юговичей. Вотъ и сядемъ мы за столы позолоченые: нанеси ты сахару и водки, да подай вина краснаго. Напьемся мы вина холоднаго, и пойдетъ старикъ бесдовать о всякой всячин, и кто изъ молодцевъ добрый молодецъ, и вытащитъ свои старославныя книги {Старославныя, староставныя или цароставныя книги означаютъ: 1) книги церковнаго писька, 2) лтописи, издревле писавшіяся и извстныя на юг подъ именемъ Цоростциниковь, наши Степенныя книги, заведенныя Сербомъ Кноріаномъ.}, и пойдетъ по нимъ разсказывать о послднемъ времени. А ты сторожи, да какъ услышишь все это, бги ты на мою красивую башню, да достань ты чашу золотую, ту чашу, что недавно купилъ я въ бломъ город Варадин, у молодой двушка, золотыхъ длъ мастерицы, а далъ за нее полтора вьюка денегъ, налей ты ее краснымъ виномъ, да съ поклономъ и поднеси въ даръ старцу Югъ-Богдану. Вотъ тогда Богданъ и задумается, и станетъ онъ передумывать, чмъ бы отдарить тебя, а я къ тому случаю и помяну ему о Милиц, меньшой дочери.’ — Прошла пятница, прошла и суббота, подошелъ разомъ и праздникъ воскресенье, все пришло чередомъ по слову царскому, понапившись вина холоднаго, разговорился старецъ, и досталъ онъ книги староставныя, т, которыя изстари передавали славу дяній народныхъ, т цароставники, гд, по степенямъ царскимъ, раскрывался смыслъ прошедшаго и разгадывалось по нимъ будущее. И молвитъ по нимъ старикъ: ‘Видите ли, красавцы братья мои, видите ли, что говоритъ книга: настанетъ послднее время, не станетъ овецъ и пшеницы, и въ пол не станетъ пчелъ и цвтовъ, будетъ кумъ судомъ подъискиваться подъ кума, а братъ брата будетъ вызывать на поединокъ.’ Какъ заслышалъ то Лазарь, онъ за чашей, да и бьетъ ею челомъ старику Богдану. Принялъ Богданъ золотую чашу, принялъ чашу, а пить изъ нея не хочетъ, и раскидываетъ онъ умомъ-разумомъ: что бы то значило, и какъ обойтись тутъ, и чмъ отдарить ему Лазаря. Говорятъ ему дти, девять Юговичей: ‘Что не пьешь ты изъ чаши, въ даръ поклоненной?’ — Дти мои, девять Юговичей! Выпить чашу съ виномъ, то не трудъ мн, а я думаю, дорогія дти мои, чмъ-то будетъ отдарить мн Лазаря?— ‘И за тмъ, батющка, дло не станетъ: въ волю у насъ коней и соколовъ, въ волю у насъ перьевъ и шапокъ.’ Тутъ и къ слову, Степанъ Сильный царь: ‘Есть у Лазаря кони и соколы, есть у Лазаря шапки съ перьями, Лазарь ючетъ Милицу двушку, какъ есть Милицу, дочь меньшую, милую, сестру милую девяти Юговичей.’ Вскочатъ Юговичя на ноги легкія, потянули мечи булатные, хотятъ загубить царя въ стольномъ его город. Крикнулъ старшсъ за дтей своихъ: ‘Не могите, коли Бога знаете! Загубите ли царя вашего, клятва на васъ останется, постой, достану я книга старославныя, въ нихъ, дтки, посмотрю я, моя Милица суженая ли Лазарю.’ Читаетъ въ книгахъ Югъ-Богданъ, читаетъ въ книгахъ, а самъ ронитъ крупныя слезы: ‘Нтъ, мои дтки, Милица суженая Лазарю, на немъ останется царство сербское, съ Милицей будетъ царствовать Лазарь, при рк Морав, въ город Крушевц.’

Такъ судьба назначала Лазаря будущимъ царемъ и преемникомъ Душановымъ, такъ, сочетавшись съ Милицей, скрпилъ онъ узы съ родомъ царскимъ, пріобрлъ права государственныя. При усмиреніи Босніи облекается онъ саномъ главнаго воеводы я получаетъ за тмъ въ управленіе области Мачвы и Срема, т важныя окраины государства, гд надлежало ему отражать нападенія Мадьяровъ и посягательства державъ западныхъ.

Мы видимъ, что уже въ самомъ начал судьба Лазаря соединяется съ грозными предвщаніями о судьб всего царства сербскаго: не лгали старославныя книги. Царица сербская въ 4338 году обрадовала Душана сыномъ Урошемь. Властитель, носившій титулъ Императора не только Сербовъ, но Болгаръ и Грековъ, спшилъ озаботиться назначеніемъ себ преемника: онъ внчалъ малолтнаго сына королевскимъ внцемъ и назначилъ его наслдникомъ сербскаго престола, а семнадцати лтъ, въ 1355 г., когда Урошъ требовалъ еще воспитанія для мужественныхъ подвиговъ правленія, отецъ соединилъ его бракомъ съ дочерью господаря волошскаго. Вдали отъ заботъ, за сильнымъ отцемъ, юнош оставалось только знакомиться съ новой семейною жизнію. А между тмъ, осенью слдующаго 1356 года, среди суровыхъ трудовъ военнаго похода, овладвая всми областями Греціи, отецъ его Душанъ могъ уже надяться встртить Рождество Христово побдителемъ и царемъ въ Софійскомъ храм: и въ виду Царяграда, 8-го Декабря, тотъ же Душанъ лежалъ на одр смертной болзні, внезапно поразившей его, и передавалъ послдніе завты окружавшимъ, Послушаемъ сербской псни, что за рчи велись надъ постелью царя, уносившаго съ собою въ могилу всю славу, я силу, ‘ счастіе народа. По данной всти, вс правители и бояре спшатъ выслушать предсмертную волю, въ живыхъ еще застаютъ они царя своего. Явился и Вукашинъ: съ шелковыхъ подушекъ приподнялъ онъ умиравшаго, прижалъ его ко груди и льетъ надъ нимъ крупныя слезы. Смотритъ сербскій царь Степанъ по всему ряду обстоящихъ, смотритъ, и говоритъ потомъ: ‘Вукашинъ, кумъ мой милый! Завщаю теб мое царство! Завщаю теб города мои и всхъ воеводъ моихъ, по всему ряду царскихъ областей моихъ! Завщаю теб моего слабаго Уроша, Уроша еще въ колыбели. Семь лтъ царствуй, кумъ мой: на осьмой годъ отдай царство моему Урошу!’ Отвчаетъ ему Вукашинъ: ‘Милый кумъ, сербскій царь! Не для меня твое царство, не могу я, кумъ, царствовать, а потому не могу, что есть у меня сынъ своенравный, сынъ мой своенравный Марко, куда ни пойдетъ онъ, никого не спросится, гд ни сядетъ, всюду вино пьетъ, а все изъ того только и хлопочетъ, какъ бы заварить распрю.’ Не слушаетъ его умирающій царь: ‘когда я сдержалъ всхъ своихъ воеводъ, по всему ряду областей моихъ царскихъ, ты ли не можешь сдержать того, кого самъ породилъ?’ Такъ говоритъ Душанъ, повторяя снова завтъ свой, говоритъ, а съ душою борется, вымолвилъ, и испустилъ свою легкую душу.

Кто же этотъ счастливецъ-вельможа, которому одинъ изъ могущественнйшихъ государей тогдашней Европы доврчиво передаетъ свое обширное царство и своего сына? Кто этотъ несчастливецъ, принужденный предъ всми исповдывать свое семейное, домашнее горе? Кто этотъ дальновидный правитель, у котораго достало духу отказываться отъ царства, потому что сознавалъ онъ безсиліе свое управиться съ семействомъ? Точно, Вукашинъ былъ и то, и другое, и третье. Это былъ счастливецъ, занимавшій первое мсто подл царя сербскаго, и посл смерти его, подкрпляемый двумя могущественными братьями, страшный всмъ своимъ соперникамъ. Это былъ несчастный, сндаемый въ глубин сердца горечью частной своей жизни, доходившей до самыхъ трагическихъ потрясеній, человкъ, уже прежде запятнавшій свою совсть и, въ этомъ отношеніи, стяжавшій себ самую печальную извстность. Во въ тоже время въ немъ свтятся всюду умъ, ловкій, вкрадчивый и дальновидный, позабывая всю законность средствъ къ достиженію цли и повинуясь испорченному сердцу, онъ былъ готовъ ршиться на всякое преступленіе. Сербскія псни выдержали строго вс черты этого трагическаго типа, и вотъ дв-три страницы его жизни, изображающіе его, какъ человка. Ему придали прозвище, человкъ приземистый и невзрачный. Сидитъ этотъ жура правителемъ въ Скадр на рк Бонн, а въ Герцеговин есть другой воевода — Момчило, въ бломъ город Пирлитор, прямо противъ высокой горы Дурмитора, и у него есть жена Видосава, красавица. Жура пожелалъ жены ближняго и обратился къ обычнымъ своимъ средствамъ. Онъ пишетъ тихонько письмо къ ней: ‘Видосава, жена Момчилова! Что теб за охота сидть въ этомъ льду и снгу? Съ городской стны посмотрть вверхъ: не на чмъ остановить взора, нтъ красоты, одна только блая скала Дурмитора, льдомъ и снгомъ одтая, и среди лта, и зимою. Посмотрть внизъ: мутными валами течетъ рка Тара, катитъ она деревья съ каменьями, нтъ на ней ни броду, ни мосту, а по берегамъ только боръ да мраморъ. Отрави-ка мужа, воеводу Момчила, отрави что ли, или прямо выдай мн, да и ступай ко мн на приморье ровное, въ блый Скадаръ, на рку Боану, возьму я тебя, какъ врную женушку, будешь ты госпожею-королевою, прясть будешь шелкъ веретеномъ золотымъ, шелкъ будешь прясть и на шелку сидть, а носить парчу и бархатъ, да все красное золото. А ужъ каковъ мой Скадаръ на Боян! Какъ посмотришь къ верху съ города,— поросли все смоквы и маслины, еще т ли винограды крупные. Внизъ ли взглянешь, тамъ все мшеница-блица, а около нея зеленой лугъ заливной, а по лугу катится Боява, въ рк плаваетъ рыба всякая, пожелай только, и шь свжую, когда хочешь.’ Не устояла Видосава противъ такихъ сладкихъ рчей, закружилась голова у ней, измною выдала мужа своего. Но, умирая подъ мечемъ Вукашина, Момчило передалъ ему задушевный совтъ свой: ‘не бери ты жену мою, возьми мою врную сестру Евросиму, породитъ она теб такого же молодца, каковъ былъ и самъ я.’ Вукашинъ не вразумился бы завщаніемъ, онъ плохой душеприкащикъ, во въ бойкую голову его пришли сами собою разсчеты. Онъ забралъ одежду и оружіе Момчила, и сталъ на себя примривать. Глядь: что было Момчилу по колна, то на жур по земл волочится, шапка покойнаго — Вукашину на плеча слзаетъ, въ одинъ сапогъ об ноги входятъ, въ одинъ перстень три перста, сабля на аршинъ по земл волочится, подъ броней Вукашинъ не двинется. И разсуждаетъ самъ съ собою окровавленный наслдникъ Момчила: ‘Эхъ, Господи Ты, Боже мой милостивый! Ужъ вотъ такъ развратница Видосава молодая! Коли такого молодца выдала, какого теперь и на свт нтъ, меня ли подавно не выдастъ она завтра же?’ Разорвалъ онъ Видосаву на части и женился на сестр убитаго, Евросим. Сбылось завщаніе: жила она врною женою, сбылось и дале: породила она двухъ сыновей, Марка и Андрея, а Марко точь въ точь походитъ на дядю Момчила. И не даромъ походитъ: обратилъ онъ кровь, измннически пролитую, на отца своего, внесъ страшный раздоръ во всю жизнь его, это новое, въ высшей степени трагическое лице, является главнымъ, знаменитымъ героемъ сербской поэзіи, но онъ только издали соприкасается съ Лазарицей, и мы увидимъ посл причину тому.

Были и другіе случаи, показавшіе Вукашина въ такомъ же неблагопріятномъ свт, и не его одного, но и обоихъ его братьевъ. Видно, вся семья его и весь родъ заклеймены были роковою печатью. И чего можно было ожидать, когда Вукашинъ дожилъ до завщанія Душана, который, подобно Момчилу, оставлялъ наслдство не по плечамъ и не подъ силу, наслдство тмъ боле тяжкое, что преемникъ раздираемъ былъ семейными огорченіями. Одинъ лишь умъ могъ руководить имъ, а умъ Вукашина готовъ былъ всегда преступить предлы законности.

Легко догадаться, могъ ли въ чемъ нибудь успть, хотя женатый, но далеко еще невозмужавшій, плохо воспитанный восмнадцатилтній Урошъ, когда опекуномъ надъ нимъ и надъ всмъ царствомъ явился такой испытанный въ правительственныхъ интригахъ боецъ, каковъ былъ Вукашинъ. Скоро остался юноша съ однимъ звучнымъ именованіемъ царя, въ титул и дйствительности крилемъ Сербіи оказался другой правитель, осажавшійся двумя братьями и приверженцами. Сильные воеводы Душана, стоявшіе во глав обширныхъ областей, негодовали на временщика, но только въ душ, а не на дл’, на дл каждый былъ занятъ своимъ, изъ подъ тишка упрочивая за собою самостоятельное владніе въ дробившихся частяхъ Душанова царства. Одинъ Лазарь выступилъ въ поле и усплъ разбить Вукашина, но дальнйшія дйствія были бы уже посягательствомъ на престолъ Уроша, именемъ коего держался и распоряжалъ краль сербскій,— и Лазарь вернулся къ своимъ придувайскинъ краямъ, не возвысившись надъ видами своекорыстной политики прочихъ воеводъ-собратьевъ. Оставалось Вукашину снять съ себя и послднюю личину: онъ объявилъ Уроша слабымъ и малоумнымъ. Бдный сирота, не какъ царь, а какъ частный человкъ, осужденъ былъ скитаться изъ одной области въ другую, отъ одного правителя къ другому, чтобы гд нибудь найти хотя пріемъ, хотя ласку. И здсь снова появляется Лазарь, по крайней мр не отказавшій во временномъ гостепріимств скитальцу. Но такое блужданіе не было безопасно для видовъ Вукашина: смтливый умъ его догадывался, что кто нибудь могъ наконецъ, если не возвыситься до самоотверженнаго подвига въ защиту гостя, то гораздо еще скоре воспользоваться его именемъ. Умъ требовалъ окончательной раздлки, хотя бы противу всякой совсти. Такой ршительный переломъ пснотворчество Сербовъ изображаетъ вполн соотвтствующими, разительными красками:

Вмсто семи лтъ, Вукашинъ царствуетъ уже шестнадцать. А сколько зла усплъ сотворить онъ! Сиротствующій народъ носилъ прежде шелковыя одежды: теперь переодлся въ суконныя. Вотъ и Урошъ доросъ уже до силы и разума. Подзываетъ онъ старую мать свою: ‘Матушка, дай мн кусокъ хлба отцовскаго!’ ‘Есть хлбъ, отвчаетъ ему старая мать, есть хлбъ, только онъ у другаго, а у кого,— у кума, короля Вукашина.’ Съзжаются на Косов пол, собираются три брата Мрнявчевичи, четвертый законный царь ихъ, ставятъ они шатры и ведутъ споръ между собою: на комъ изъ нихъ сербское царство. Каждый изъ братьевъ, Вукашинъ, Углша и Гойко, говорятъ: на мн царство, молчитъ только бдный Урошъ, не сметъ сказать слова передъ тремя братьями. Споръ не ршенъ, а дло уже до ножей доходитъ. Посылаютъ въ Призренъ, столицу Душанову, къ протопопу Недльк: онъ исповдалъ и причастилъ умиравшаго царя, онъ его волю слышалъ, у него старославныя книги, онъ въ нихъ прочитать можетъ, онъ знаетъ, на комъ сербское царство, пусть придетъ онъ на Косово, пусть поршить споръ между соперниками. Какъ огонь летятъ встники, а протопопа дона нтъ, онъ служитъ утреню и литургію въ храм Божіемъ, врываются въ церковь, ударами гонятъ старика на Косово, молится онъ: ‘Отбейтесь вы, сильные! дайте мн въ церкви законъ совершить, я окажется во всевдніе, на комъ царство сербское.’ Отслужилъ протопопъ литургію и выходитъ съ ршеніемъ: ‘Дти мои! правда, я исповдалъ и причастилъ царя покойнаго: но я не о царств его спрашивалъ, спрашивалъ о грхахъ его. А идите вы къ городу Прилипу, во дворы Марка Королевича: у меня онъ книгамъ выучился, при цар покойномъ былъ онъ писаремъ, у него книги старославныя, и знаетъ онъ, на комъ царство сербское, вы зовите его на Косово, будетъ онъ правду сказывать, и скажетъ ее, ибо никого не боится, кром единаго Бога истиннаго.’ Такъ пригодились народу плоды попеченій Душановыхъ: близь патріаршей столицы, въ Дяков (Дьяков), основалъ онъ народное училище, лля образованія духовенства и лицъ должностныхъ. Теперь не одни уже старики, подобно Югу-Богдану, не одни духовные, умли читать старославныя книги, были и въ молодежи знатоки ихъ, и таковымъ былъ Марко, призываемый, какъ сама совсть, для произнесенія послдняго суда надъ отцемъ, для ршенія кровавой драмы.

Марко давно уже былъ недоволенъ всмъ, что совершалось тогда въ Сербіи, а слдовательно давно уже долженъ былъ вступить въ холодныя, даже непріязненныя отношенія къ отцу своему, съ сыномъ соглашалась и мать, раздлявшая его убжденія. Вмст удалились они къ границамъ Албаніи и жили тамъ уединенно въ неприступномъ замк Прилипа. Но какъ ни былъ далекъ Марко отъ участія въ длахъ государственныхъ, онъ однако очень хорошо зналъ ихъ положеніе, уже по самымъ разъздамъ своимъ, которые предпринималъ для своихъ частныхъ богатырскихъ подвиговъ. Потому, когда встники постучались у воротъ замка и со смиреннымъ поклономъ предстали предъ очи Марка, онъ встртилъ ихъ полунасмшливымъ вопросомъ о сонм правителей, занявшихъ въ Сербіи мсто единаго царя: ‘Добро пожаловать, дорогія дти мои! Здоровы ли сербскіе витязи, и честные цари, и короли Сербіи?’ Отвчаютъ, что ‘все здорово, только немирно.’ Сынъ пошелъ передать матери, за чмъ звали его на Косово. Псня прибавляетъ: ‘сколько самъ Марко давалъ всу правд, столько еще молила его о правд мать Евросима.’ Она говорила: ‘Марко, сынъ мой, единый у матери! Я кормила тебя, и заклинаю тебя этой пищей, да не будетъ она мною проклята: не моги, сынъ, говорить криво, на какую бы сторону кривизна не падала, на сторону ли отца, или дядьевъ, а говоря ты по правд Бога истиннаго, сынъ, не погуби души своей, лучше теб сгубить голову, нежели огршить душу свою.’ Напутствованный такимъ завтомъ, Марко беретъ книги староставныя и възжаетъ на ровное Косово, видятъ его изъ шатровъ своихъ и отецъ, и дядья, каждый думаетъ: вотъ онъ задетъ ко мн, вотъ онъ ршитъ дло на мою сторону. Марко не поворачиваетъ головы своей и молча прозжаетъ мимо, прямо къ шатру слабаго Урова. На другой день, на разсвт, идутъ вс въ церковь, слушаютъ тамъ утреню, и по окончаніи церковной службы выходятъ на поле. Садятся вс за длинные столы передъ церковью. Марко беретъ староставныя книги, смотритъ въ нихъ, а самъ говоритъ такія рчи: ‘Отецъ мой, краль Вукашинъ! Мало теб твоего королевства, мало теб, чтобъ ему пусто было? Такъ нтъ: отымаете чужое царство. А ты, дядя, деспотъ Углша, и ты, дядя, воевода Гоіко! мало вамъ деспотства и воеводства, чтобы обоимъ имъ пусто? Такъ нтъ: отымаете чужое царство? Видите ли вы, чтобы васъ Богъ не видлъ? Видите ли: книга говоритъ,— на Урош царство, отъ отца осталось оно сыну, юнош царство по родовому наслдству, ему назначилъ Душанъ свое царство, при смерти своей, когда почилъ онъ.’ Разъяренный отецъ вскакиваетъ изъ за столовъ, выхватываетъ ножь и бросается на сына, бжитъ Марко, ‘ибо — говоритъ псня — не пристоитъ ему биться съ своимъ родителемъ’, три раза обжали вокругъ церковь, вотъ уже почти настигнута жертва, какъ изъ церкви послышался голосъ: ‘Бги сюда, Королевичъ Марко! Видишь, настигаетъ тебя погибель, погибаешь отъ своего родителя, а за правду Бога истиннаго!’ Отворились врата церковные, и, когда Марко вбжалъ, снова захлопнулись. Увлеченный порывомъ своимъ, Вукашинъ ударилъ ножемъ въ свинцовую дверь, изъ нея показались капли крови. Раскаялся отецъ: ‘Увы, Боже единый! Погубилъ я сына своего!’ ‘Нтъ, отвчалъ голосъ изъ храма: ты не Марка поразилъ, поразилъ Божьяго Ангела.’ И снова желчный гнвъ разлился въ сердц разъяреннаго отца, предъ церковными вратами раздались его громогласныя проклятія: ‘Сынъ Марко, убей тебя Богъ! Не имть бы теб ни порожденія, ни гроба! Не выпасть бы душ твоей, пока не наслужишься ты у дара турецкаго!’ Клянетъ Вукашинъ, а съ другой стороны слышатся благословенія Уроша: ‘Кумъ Марко, помоги теб Богъ! Чтобы лице твое свтло было на суд! чтобы скла сабля твоя на поединк! чтобы не было молодца выше тебя! чтобы всюду поминалось имя твое, пока есть солнце и мсяцъ!’ Псня знаменательно присоединяетъ: ‘Каковъ приговоръ произнесли оба надъ Маркомъ, такъ и исполнилось съ нимъ.’ И точно ни одно слово раздраженнаго проклятія и восторженнаго благословенія не минуло безъ послдствій: все перенесъ на себ Марко, и здсь-то все трагическое значеніе лица его, и здсь-то глубокое выраженіе народнаго тина сербскаго. Что сдлалось потомъ съ его матерью, неизвстно, но самъ онъ долженъ былъ получить еще большую ршимость. Онъ не участвовалъ въ послдующихъ великихъ событіяхъ, потрясшихъ и низвергнувшихъ Сербію. Оскорбленный во глубин души, мыкалъ онъ горе въ отчаянныхъ подвигахъ богатырства, скоро оставилъ онъ родину, чтобы служить ей вдали своимъ вліяніемъ на султана, скоро явился онъ въ стан Турокъ, а потому мы будемъ встрчаться съ нимъ уже не на долго.

Такъ послдовало роковое ршеніе спора на пол Косов. Но но все еще было кончено. Сынъ избжалъ ярости отцовской, и ей суждено было пасть на невиннаго виновника раздора: 1367 года, Урошъ палъ подъ ножемъ Вукашина, на Косов пол, я съ той поры полились цлые потоки крови, какъ бы въ возмездіе, скоро посл того увлажившія мсто перваго цареубійства сербскаго.

Излишне было бы прибавлять, что Вукашинъ явился теперь вполн самовластнымъ владыкою Сербіи, на сколько обширенъ былъ объемъ власти при раздл между братьями, при общемъ стремленіи къ независимости въ каждомъ округ и въ каждомъ правител, и наконецъ въ рукахъ человка, изумившаго народъ свой и окрестныя страны дерзостью злодяній. Онъ оторвалъ Сербію отъ всего прошедшаго, отъ всхъ тхъ государственныхъ пенятій и надеждъ, которыя воспитаны были предшествовавшею исторіею, и это выразилось даже въ самой вншности, въ перенесенія столицы въ Приштину. Сербская поэзія не остановилась ни на одномъ мгновеніи четырехъ-годичнаго его правленія, или, лучше,— она отвратилась отъ него, какъ будто бы ничего не знаетъ и не помнитъ о томъ. Вслдъ за нею, взоры наши устремляются къ другой сторон кругозора, туда, гд собиралась и густила грозная туча. Близорукая, на гражданской безнравственности коренившаяся, политика Грековъ давно уже, и во времена Душана, выводила мало по малу на сцену европейской исторіи полчища Турокъ, тамъ и сямъ выходившія изъ Азіи на материкъ государствъ европейскихъ, преданныхъ взаимнымъ раздорамъ. Видимое распаденіе сербскаго царства было новою причиною удобнаго соединенія Грековъ и Турокъ. Но всеобщая опасность соединила въ свою очередь я правителей сербскихъ съ ненавистнымъ Вукашиномъ. Ему судьба давала случай омыть своя преступленія и не отказала въ возможности доблестнаго конца жизни, растерзанной трагическими потрясеніями. Шестьдесятъ тысячь Сербовъ собралось снова на Косов пол, одно имя котораго соединялось нсколько лтъ съ несчастіемъ, и двинулись отсюда противъ превосходнаго количествомъ войска Мурадова. Первыя дйствія были блистательны: потерявъ до 30,000, Турки и Греки бжали. Во неосторожные побдителя преслдователи бгущимъ за рку Марицу (до города Черина), гд враговъ ожидала новая помощь и боле благопріятныя обстоятельства. Счастіе обернулось: отъ неосторожности предводителей погибло множество Сербовъ (и въ числ ихъ братья Вукашина, храбрый Углша и Гойко). Псни откликаются снова. То было 26-е число Сентября, 1371 года. Съ позаранку, еще до зари и благо дня, двушка Турчанка вышла полотно блить на Марицу. До солнца вода текла чистая, съ восхожденія солнца рка замутилась и ударила кровавымъ потокомъ. Проноситъ она въ волнахъ коней и шапки, а предъ полднемъ молодцовъ раненыхъ. И нанесла вода какого-то витязя, взяла его на матицу, да и повернула вдоль по теченію Марицы. Витязь видитъ ори рк двушку, и, какъ названую сестру по Богу, начинаетъ молить ее: ‘Богомъ сестра, красавица двушка! Брось мн одинъ кусокъ полотна твоего, вытащи меня изъ Марицы, оставлю я тебя за то въ почести.’ Двушка приняла побратимство по Богу и исполнила просьбу. А на витяз семнадцать ранъ, и чудная одежда на немъ: на бедр у него сабля окованная, на сабл три золотыхъ рукоятки, въ рукояткахъ три камня дорогихъ,— стоятъ сабля три царевыхъ города. А у двушки братъ дома. И проситъ ее побратимъ новый: ‘Сестра моя, Турчанка двушка! поди, скажи брату своему, перенесъ бы онъ меня во дворъ свой блый. У меня три пояса съ деньгами, и въ каждомъ по триста дукатовъ: одинъ я теб подарю’ другой брату твоему, третій пойдетъ на лченье моихъ ранъ моихъ. А дастъ Богъ, излчу я раны, облеку тебя и брата твоего почестью.’ Прибылъ Мустафа-ага, но прельстился онъ на саблю раненаго, добилъ его и потомъ продаетъ саблю въ стан турецкомъ. Случился тутъ Марко, узналъ саблю отцову и смертью наказалъ кровожаднаго. Тяжела была его сердцу эта послдняя встрча съ тнью покинутаго отца, оживившая въ памяти лице того, кто уже не существовалъ боле и палъ въ рядахъ соотечественниковъ, тогда какъ бездольный сынъ окруженъ былъ пріемомъ и милостью закоренлыхъ враговъ. Нсколько разъ султанъ присылалъ встниковъ звать Марка къ себ: Марко какъ будто не слышитъ, молчитъ и пьетъ только вино. Когда уже досадили ему, встаетъ осъ наконецъ: волчью шубу свою спустилъ на бокъ, взялъ булаву тяжелую, и, съ забвеніемъ всхъ турецкихъ приличій, входитъ въ палатку, султана, въ сапогахъ садится на коверъ возл него, и мряетъ царя поперегъ взоромъ, а изъ очей у него выжимаются кровавыя слезы. Какъ посмотрлъ на него султанъ, ну отодвигаться подальше, а Марко все ближе и ближе, пока царя притиснулъ къ стн, тотъ сунулся въ карманы и подаетъ сто дукатовъ. ‘Ступай, Марко, напейся вина, что это тебя такъ разсердили?’ ‘Не спрашивай, царь, отецъ мой названый: узналъ я саблю отца своего, да если бы, далъ Богъ, узналъ ее въ твоихъ рукахъ, я также точно и на тебя бы разлютился’. Всталъ онъ и скрылся въ шатр своемъ.

Престолъ сербскій оставался празднымъ, имлъ ли Лазарь на него законныя права, или нтъ, но только онъ поспшилъ изъ своей области, Мачвы и Срена, спокойною рукою взялъ внецъ царскій, надлъ его на себя безъ всякихъ сопротивленій и поселился въ прежней столиц сербской — Призрен, во дворахъ Душановыхъ. Лазаряца, какъ кругъ псень, сосредоточенныхъ около одного имени, упоминавшая прежде о немъ по большей части мимоходомъ, идетъ теперь длиннымъ рядомъ сказаній, и, чмъ ближе къ концу, тмъ все боле и боле оживляется. Сбылось предсказаніе старославныхъ книгъ, прочитанныхъ нкогда Югъ-Богданомъ, предстояло сбыться и другимъ грознымъ ихъ предвщаніямъ. Но первое время не сулило еще ничего печальнаго, и даже совершенно просвтлло въ воззрніи народномъ.

Лазарь не отличался ни особеннымъ умомъ и искусствомъ правительственнымъ, ни силою покорять безусловной власти самовольныхъ совмстниковъ, или умньемъ врачевать до корня язвы народныя. Напротивъ, не разъ даже видимъ его въ странномъ бездйствіи: но современники хорошо знали, что дйствительно ему иногда нечего было длать. Правители и воеводы областей остались не только при своихъ прежнихъ стремленіяхъ къ самостоятельности, но даже успли утвердить ее за собою, Тиртко въ Босніи, Алтаманъ въ Герцеговин, Балла въ Зет (Черной Гор) и Приморь, Кастріотъ въ Албаніи. Лазарь на престол своемъ удовольствовался даже именованіемъ князя, но подъ этимъ титуломъ усплъ по крайней мр сдержать средоточіе древняго царства, Расію и часть Македоніи, присоеднивъ сюда крпкою связью вс земли ныншняго княжества, съ Мачвою и Сремомъ при Дуна. Тмъ самымъ сохранилась еще точка опоры, поддерживавшая въ народ сознаніе о государственномъ единств Сербіи. Оставалось хотя сердце, еще привлекавшее къ себ токи народнаго сочувствія и бившееся теплотою идущихъ отъ старины единыхъ врованій, единыхъ надеждъ и движеній воля народной. Сверхъ того, нужно всегда помнить, какъ помнилъ самъ сербскій народъ’ и для того-то мы предварительно и очертили страшныя и кровавыя событія, предшествовавшія вступленію на престолъ Лазаря: посл нихъ, впервыя явилась еще возможность вздохнуть свободне. Лазарь, какъ человкъ и правитель, не былъ дотол запятнанъ никакимъ преступнымъ дяніемъ, онъ былъ лично мужественъ, честенъ, добръ, и желалъ отъ души всякого добра народу, своимъ присутствіемъ какъ будто очищалъ онъ все, входившее въ объемъ его ограниченной, но благотворной власти, даже церковное проклятіе, во время прежнихъ раздоровъ наложенное въ Царград на Сербовъ, было снято. Вотъ почему народъ привязался въ нему искреннею любовію, вотъ почему осталось по немъ такое живое я свтлое воспоминаніе во всемъ народ, связавшемъ съ его памятью цлый особый кругъ псень.

Народная память Сербовъ и творческія былины ихъ не обращаютъ вниманія на темныя стороны царствованія Лазаря, какъ будто бы ихъ и не было, какъ будто бы весьмнадцать лтъ его правленія были эпохою совершеннаго спокойствія, не угрожавшаго никакой впереди утратой, и какъ будто бы роковая гибель пришла въ заключеніе совершенно неожиданно, обрушившись мгновеннымъ ударомъ. Почти наврно можно сказать, что такъ точно думали и современники Лазаря, люди его эпохи и его государства, ибо они явно покоили себя, и, устраивая ближайшее обезпеченіе, не только не готовили энергическихъ мръ для отпора возможнымъ страшнымъ переворотамъ, но даже и ускоряли ходъ послднихъ своимъ безсознательнымъ содйствіемъ. Мы сейчасъ убдимся въ этомъ, если выступимъ изъ свтлой области Лазарева правленія, гд все кажется такъ безмятежно, въ окрестныя страны и тамошнія событія, и, какъ скоро перенесемся къ послднимъ, увидимъ тотчасъ, какую мрачную тнь бросаютъ они съ своей стороны на Сербію въ объем власти и эпохи Лазаревой.

Азіатскіе выходцы успли уже стать твердою стопою на почв европейской и основались въ Адріанопол. Сербскіе воеводы, остававшиеся еще въ нкоторыхъ областяхъ Румеліи, вскор должны были уступить имъ. Безъ значительнаго сопротивленія пала Болгарія, почти даромъ досталась она завоевателямъ, и не только другія страны, даже родная сестра ея, Сербія, въ послднее время такъ тсно съ лею связанная, Сербія, гд владычествовалъ тесть короля болгарскаго Шипмана, не подала ей руку помощи. Не много спустя, Эпиръ и Албанія, области, считавшіяся также сербскими, признали свою зависимость отъ Турокъ. И этого мало: скоро во владніе ихъ переходитъ сербскій городъ Нишъ, ключъ къ прочимъ областямъ и средоточію тогдашняго государства. Вырывается у всякого нетерпливый вопросъ: отчего же не соберутъ и не соединятъ вмст послднія силы свои три народа, представители православнаго христіанства на юг, недавно еще столь могущественные, а теперь понявшіе уже общаго врага своего и имвшіе предъ очами явную и близкую опасность, однимъ словомъ, Греки’ Болгаре и Сербы? И всякой спрашивающій ждетъ-не дождется отвта, и рвется отъ негодованія, и готовъ отказаться отъ всякого пониманія исторіи, когда она отвчаетъ ему, что на самомъ дл этого не случилось, что Греки Болгаре и Сербы не совершили того, чего требовалъ осязательный смыслъ общечеловческой исторіи. И дйствительно, тотъ, кто убжденъ, что исторія иметъ дло не съ народами, а съ истинами я идеями, которыя волнообразно движутся въ воздух, тотъ долженъ отказаться отъ исторія народовъ, отъ изученія эпохъ ея, и слдовательно отъ ршенія того вопроса, который поднялся у насъ при взгляд на Сербовъ, Болгаръ и Грековъ, стоявшихъ предъ лицомъ завоевателей — Турокъ. А между тмъ, дло уясняется для того, кто хорошо знакомъ съ народными свойствами я особенностями помянутыхъ трехъ* представителей занимающей насъ исторіи. Такъ многозначительна всякая народность, что самые недостатки ея и случайности, пораждаемыя недостатками и слабостями, требуютъ глубокаго изученія, ибо постоянно входятъ двигателями въ историческое движеніе, ко злу ли, по своей природ, къ добру ли, подъ рукою Промысла, руководящаго исторіей. А потому прежній вопросъ нашъ — ‘отчего же нтъ’?— получаетъ относительно Грековъ ршеніе — ‘суть бо Греци лстиви и до сего дни’, ршеніе, введенное въ исторію нашимъ первымъ лтописателемъ, отмтившимъ народную черту льстивости, перемнчивости и уклончивости, особенно въ столкновеніяхъ съ другимъ народомъ — Славянами. И нужно правду сказать, Славяне отплатили имъ за уклончивость: когда взять быль посл Царьградъ, Сербы одни изъ первыхъ спшили поздравить Maгомета. А о характер самихъ Славянъ? Но что намъ говорить о томъ, когда опять громко вопіетъ исторіями когда на самихъ себ, до сегодня, испытываемъ мы подобныя ршенія! А Чехи, во всю историческую жизнь свою узнававшіе горькимъ опытомъ неизмнный народный характеръ своихъ ближайшихъ западныхъ сосдей, стремящихся къ порабощенію, сперва нравственному, а потомъ и вншнему, физическому, торжественно изгонявшіе ихъ изъ своего государства. И снова мало по малу допускавшіе, пока уже стадо поздно? А т Славяне, которые добровольно не только допускаютъ, но даже приглашаютъ къ себ иноплеменниковъ и потомъ, историческимъ поступаніемъ успвши переродить ихъ въ своей народности, снова думаютъ видть необходимость въ воспринятіи чуждаго, вымышляя для своихъ уловокъ утонченныя до послдней отвлеченности названія притеки, оплодотворенія, черпанія, общенія, въ д.? Благо наше, что подобные недостатки наши, воплотившіеся въ длинномъ ряд разнообразныхъ событій, начинаемъ мы, Славяне, сознавать наконецъ и оглашать словомъ отъ Праги до Москвы, отъ Вислы до Черной Горы и Балканъ. Какъ не пользуемся мы раздорами въ умственной жизни чужеродцевъ, чтобы убдиться въ ихъ несостоятельности, такъ не пользовались южные Славяне раздорами, нердко случавшимися въ турецкомъ стан, какъ мало поддерживаемъ мы свою духовную, нравственную самостоятельность, такъ не поддерживали т вншнюю и государственную: что лучше и важне, что опасне и гибельне, что здсь можетъ стать на мсто причины, что слдствія? И дивиться ли намъ, что Лазарь, посл завоеванія Ниша, въ 375 году, заключилъ даже договоръ, съ нкоторыми залогами зависимости отъ Турокъ, близоруко усматривая въ этой мр обезпеченіе остальныхъ владній? И этого мало: при покореніи одного края, въ войск турецкомъ участвовали Славяне изъ другаго. Недостаточно видть здсь одну безпечность славянскую: тутъ, какъ и во вс времена, у Славянъ привходило стремленіе чужимъ именемъ огородить и надежне обезопасить свой уголъ, чужою силою насолить родному, въ чемъ либо съ нами несогласному. Прибавьте къ тому, что такой врагъ, какъ Турокъ, не подкрадывался хитро и незамтно, не въдался во всю внутреннюю жизнь духа, уничтожая всякую надежду на выходъ изъ тяжкаго положенія, однимъ еловомъ, не начиналъ подобно Нмцу: онъ шелъ прямо, открыто, съ нимъ всегда можно было бороться какъ съ равнымъ, и даже, проигравши битву, можно было признать его удальство молодеческое, или, по крайности, не заглушить того, что глубоко живетъ въ собственномъ дух народномъ, это было все-таки сила вншняя, начинавшаяся боле вншностью и всегда наиболе къ ней привязанная. И потому, если въ подобныхъ отношеніяхъ къ Туркамъ южные Славяне остаются въ исторіи до послдняго времени: то тмъ естественне было итти такимъ путемъ въ самомъ начал, при маломъ опыт.

Отъ 1375 до 4387 года прошло еще двнадцать лтъ, и въ теченіе ихъ мы не видимъ опять отъ Лазаря никакихъ особенныхъ дйствій, кром тхъ, кои предполагаются въ согласіи со всмъ прежнимъ его характеромъ, внутри государства, ввреннаго ему Провидніемъ. Однообразный рядъ дяній, но.этому однообразію не отмченныхъ ни исторіею, ни пснями, прерывается только созданіемъ прекраснаго монастыря Раваницы на Ресав. Но это явленіе не было такъ малозначуще, какъ бы казалось съ перваго взгляда, и въ его смысл уже современники отгадывали глубокое значеніе и многознаменательное преддверіе будущаго, а потому это явленіе занесено было въ нени, и даже съ особымъ народнымъ толкованіемъ. Послушаемъ.

Въ Крушевц, любимомъ своемъ мстопребываніи, справляетъ князь Лазарь свое крсно име, праздникъ въ честь покровителя своего. Амоса Пророка. Назвалъ себ со всей Сербіи господъ, разсажалъ ихъ по старшинству за столомъ, самъ сидитъ въ чел стола. Пьютъ вино холодное, и, какъ добрались до самаго лучшаго, повели бесды о всякомъ добр. А тутъ, какъ разъ, противу обычныхъ приличій, вступаетъ въ покой пирующихъ княгиня Милица. Читатели конечно помнятъ ее, дочь Юга-Богдана, сосватанную за Лазаря Душаномъ. Недостатокъ энергія, замтный въ Лазар, съ избыткомъ, какъ кажется, восполненъ былъ въ жен его, не даромъ, по свидтельству псень, съ окрестныхъ горъ леталъ къ ней на дружескія бесды крылатый змй огненный, существо, въ которомъ поэзія сербская привыкла выражать счастливую совокупность быстраго умственнаго соображенія, ловкости и хитрости. Согласно той высокой роли, которую всегда и везд Славяне назначали своей женщин,— быть соучастницей и совтницей мужу, но не на публичной сцен, не рисуясь, а изъ глубины сердца, до преимуществу дарованнаго женщин, взвнутри семейнаго и домашняго круга,— согласно этой роли, Милица, ори всхъ почти распоряженіяхъ Лазари, является возл него и занимаетъ весьма важное мсто, вамъ въ псняхъ, такъ и въ исторіи, которая готовила для нед кормило правленія въ эпоху самую трудную. И теперь входитъ она къ Лазарю за дломъ немаловажнымъ, стыдливость передъ мужемъ, лучшее украшеніе всякой и неотъемлемая принадлежность славянской женщины, стыдливость, которая считаетъ нарушеніемъ правила не только вмшательство въ дла мужскія, но даже. и разговоръ о нихъ, удерживала княгиню, но ина ршилась на мгновеніе подавить требованія скромности. Легкими шагами идетъ она по пріемной царской палат, девятью поясами обвитъ станъ ея, на ше ожерелья, на голов девять уборовъ, надъ уборами золотая корона, а въ ней три камня дорогихъ, ночью сіяютъ, какъ днемъ солнце. Она останавливается передъ ‘Лазаремъ и говоритъ ему: ‘Господинъ мой, славный князь Лазарь! стыдно мн доглядть на тебя, а подавно съ тобой разговаривать, но нельзя миновать, буду говорить съ тобой. Что было Неманячей древнихъ, что ихъ царствовало, а потомъ преставилось, никто изъ нихъ не собиралъ въ кучу денегъ, а вс они строили на деньги задужбины {Задужбиною (= задушбина, за душу) называется у Сербовъ всякое богоугодное дло, и особенно постройка церкви, на поминъ душ.}, на поминъ душ своей, строили монастыри многочисленные.’ Пересчитавши ихъ, Милица продолжала: ‘Все то дло Неманичей, ты занялъ мсто ихъ на престол, и ты собираешь добро свое въ дуну, а нигд не ставишь задужбины, а вотъ за это-то и не будетъ добра намъ, ни на здоровье при жизни, ни за душу по смерти, да ни намъ и никому нашему.’ Пристыженный Лазарь спохватился’ и, какъ порою бывало съ нимъ, посл бездйствія перешелъ къ слишкомъ горячему участію. ‘Слышите ли, господа сербскіе, что говоритъ владычица Милица, будто нигд я не строю задужбины? Такъ хочу же я построить церкву Раваницу, на Ресав, близь рки Равана. Добра у меня всякого въ волю: пододвину основу свинцовую, поведу потомъ стны и выведу ихъ изъ серебра благо, и покрою краснымъ золотомъ, разнижу мелкимъ бисеромъ, исполню внутри дорогими каменьями.’ Вс владыки встали на ноги, почестно князю поклонилися: ‘Строй, князь, будетъ теб это дло за душу, а на здоровье сыну твоему Степану Высокому.’ Но сидитъ между ними воевода Милошъ Обиличь, младшій зять княжескій, самый привлекательный изъ сербскихъ героевъ, котораго мы еще ближе узнаемъ впослдствіи. Сидитъ Милошъ на конц стола, ничего не промолвитъ. Видитъ это славный князь Лазарь и наливаетъ въ честь ему золотую чашу вина: ‘За твое здоровье, воевода Мидовъ! Скажи-ка и ты мн что нибудь: замышляю я строить задужбипу, церковь на поминъ душ своей’. Вскочилъ Миловъ съ земли на ноги, прислужилъ выпить князю, какъ того честь требовала, передали чашу и ему, принялъ онъ, но только не пьетъ, а такую рчь молвитъ: ‘Похвала теб, князь, на бесд твоей! А что хочешь ты строить задужбину, такъ не время тому я не можетъ статься того. Возьми-ка, князь, книги цароставныя, да посмотри, что намъ книги сказываютъ: настало послднее время, Турки готовы взять царство, я скоро уже будутъ они царствовать. Развалятъ они монастыри наши, что мы строимъ на поминъ душ своей, развалятъ они церковь Раваницу, выкопаютъ они основу свинцовую, польютъ изъ ней ядра для пушекъ своихъ, да и будутъ ими разбивать города наши, разберутъ они серебряныя твои стны церковныя, перельютъ ихъ въ уборы конямъ Своимъ, снимутъ крышу церковную, накуютъ ожерелья милымъ своимъ, разнищутъ бисеръ изъ церкви твоей, и пойдетъ онъ на ту же потребу ихъ женщинамъ, достанутъ дорогіе каменья твои, да вставятъ ихъ въ рукоятки сабельныя и въ перстни милымъ своимъ. Расплавятъ свинецъ твой Турки, да подлаютъ дубинокъ, и будутъ ими колотить народъ бдный, а народъ бдный будетъ клясть душу твою: тутъ не будетъ спасенія душ твоей. А ты послушай-ка меня, славный князь Лазарь! Давай ка мы счь мраморъ, да построимъ церковь изъ камня. И возмутъ Турки царство сербское, а задужбицы наши вчно служить будутъ, до суда божьяго: отъ камня никому ни камня, ничего не достанется!’ — Призналъ Лазарь истину словъ Милоша и построилъ изъ камня церковь Раваницу, признала и исторія, ибо стоитъ понын Раваница. Подъ властію Турокъ исчезъ безъ слда блескъ царства сербскаго, а монастыри устояли, сберегая остатки древнихъ врованій, преданій и древняго просвщенія, находили въ нихъ убжище гонимые, крпостями и бойницами служили они для защитниковъ отечества и нердко отсюда дйствовали возстановители княжества.

Мы видимъ, не забывались и книги цароставныя: съ ними часто справлялись, и молодые, и старые, отгадывая предстоящее. Исполненія грозныхъ пророчествъ уже не откладывали далеко: въ послдніе годы правленія Лазаря вс объяты были ожиданіемъ и предчувствіемъ. Созданіе Раваницы громко высказало всеобщія опасенія, и съ этой минуты какъ будто начинается поворотъ въ дйствіяхъ Лазаря, быстрыми шагами идутъ они къ послднему своему заключенію.

Тотъ самый Али-Паша, который покорилъ Болгарію, получилъ повелніе дйствовать наступательно и противъ Сербовъ. Но здсь предстояло Туркамъ несравненно большее сопротивленіе: еще прежде всеобщаго соединенія силъ, и частные владтели не легко продавали свои области. Таковъ смыслъ восптой въ сербскихъ псняхъ борьбы между Турчиномъ Влахомъ-Али, въ которомъ можно узнавать помянутаго Али-Пашу, и баномъ Страхиней или бановичемъ Страіввичемъ. Историческое значеніе сего послдняго лица опредлить трудно: одни указываютъ на князя Страхиню, другіе на бана Зетскаго Балту, третья на одного изъ Балшичей, Страшиміра или Страхиню, статься можетъ, это былъ извстный Юрій Страшиміровичь, сокращенно Страхиничь, одинъ изъ родичей Балшичей, банъ Зеты и Приморья. Въ жен ‘его узнаютъ одни дочь Лазаря, а псни дочь знакомаго намъ Юга-Богдана. Не наше дло ршать эту занутанность: гораздо важне значеніе’ проникающее всю псню.

Жилъ былъ Страхиничь банъ: въ Малой Баньской, близь Косова, не найти было такого сокола. Захотлось ему побывать у тестя Югъ-Богдана, повидать девять шурьевъ своихъ, Юговичей, и похалъ онъ въ блый Крушевецъ, любимое мсто Лазаря, гд съ недавней норы сербское царство въ столиц основалося. Много было ему угощенія, какъ водится, гд жилище царское, посл тестя, по очереди, звали его къ себ, то одинъ, то другой господинъ, долгое время загостился банъ. Но посмотри-ка, вотъ вдругъ и горе, откуда не чаяли! Однимъ утромъ, какъ солнце обогрло, подаетъ встникъ Страхиничу письмо блое, изъ его Баньской, отъ родной матери: ‘Гд ты, сынъ мой, Страхиничь банъ? Не на добро будь теб вино въ Крушевц, не на добро вино, не на счастье покой у тестя съ тещею! Прочитай въ письм бды неслыханныя! Нежданно-негаданно пало на поле войско сильное, царь турецкій изъ Адріаноноля палъ на поле Косово., съ нимъ везири и намстники, сколько есть земля подъ его областью, двинулъ онъ всю силу турецкую и собралъ на Косов, притиснулъ онъ все Косово, ухватилъ об рки, разлегла сила по Лабу и Ситниц, но людскимъ рчамъ,— отъ мрамора до сухаго авора, отъ явора до Сазліи, оттуда до моста, что на сводахъ, отъ моста до Звечана, отъ Чечана къ верху до хребта горнаго. Съ йимъ другое войско — огненные янычаре-Турки, что держатъ въ Адріанопол домъ блый, третье войско съ нимъ,— какой-то Тука и Манджука, а сказываютъ еще одну у него силу, самовольнаго Турчина Влахъ-Алію, что не слушаетъ самого царя честного, объ везиряхъ его и не думаетъ, а остальное для него войско царское — словно муравьи по земл. Не пошелъ онъ съ царемъ на Косово, повернулъ дорогой лвою, да и ударилъ на Баньску нашу, обездолилъ ее, живымъ огнемъ попалилъ, и изъ основы камень ея разбросалъ, разогналъ твоихъ врныхъ слугъ, обездолилъ старую мать твою, конемъ изломалъ кости ей, заплнилъ врную, жену твою, отвелъ ее на поле Косово, да подъ шатромъ и живетъ съ нею!’ Всполошился Страхиничь банъ, проситъ тестя отпустить съ нимъ девять сыновей Югоничей, на тяжкій подвигъ, на спасенье его дочери. При такихъ рчахъ, старику въ лице бросилось поломя, говоритъ онъ зятю своему: ‘Увидалъ я нынче, зять мой милый, что нтъ въ теб разума! Просишь ты девятерыхъ сыновей моихъ: за чмъ? чтобъ вести ихъ на Косово, чтобъ ихъ Турки покололи! Нтъ, не дамъ теб дтей своихъ, хоть бы въ вкъ не видать дочери. Зять мой милый, да что это такъ разъярился ты? Знаешь ли, зять,— не знали бы тебя люди: — если жена твоя хотя уже ночь одну ночевала съ Турчиномъ подъ шатромъ, не можетъ она больше быть твоей милою, Богъ ее убей, все это уже проклято, на его сторону скоре уже она склонится, чмъ на твою, сынъ мой, ступай она, врагъ унеси ее! А я женю тебя на жен еще лучшей, будемъ съ тобой попивать вино холодное, будемъ съ тобой пріятели вковчные, а сыновей не дамъ теб на Косово’. Въ томъ гор и въ той мук лютой, молча вышелъ вонъ Страхиничь, не зоветъ онъ слугъ на помощь себ, самъ осдлалъ коня, а свши на коня, только поглядываетъ на своихъ девять шурьевъ, а шурья понурились въ землю черную. Такъ-то, какъ бывало распиваютъ вино и водку, вс похваляются добрыми молодцами, похваляются и Богомъ клянутся: ‘Банъ Страхиничь! любимъ мы тебя больше, чмъ всю нашу землю, все царство’. А теперь глянь-ка, при нужд каково бываетъ горе: нту нынче бану пріятеля, видно не легко пойти на Косово! детъ банъ полемъ, оглядывается на Крушевецъ: не образумятся ли шурья его, не пройметъ ли жалость ихъ. А какъ видлъ, что нтъ ему въ бд смертной пріятеля, вспомнилъ онъ про своего пса Карамана, свиснуть ему, да и пустились вмст. И сослужилъ ему песъ Караманъ службу. Въ ту минуту, когда, въ самомъ разгар единоборства съ заклятымъ врагомъ, банъ желалъ уже одного только, своей или вражеской смерти, увидалъ онъ жену и взмолился ей: ‘Жена моя, Богъ убей тебя! Какого лиха смотришь ты по верху? А ты схвати осколокъ сабли, ударь ты меня, либо Турчина: подумай, кого ты желаешь’. А Турчинъ уговариваетъ ее льстивыми рчами, какъ бшеная, схватила она осколокъ сабли, бросилась на мужа, и уже успла ранить его. А тутъ песъ и прихватилъ ее. Женское дло, пугаются собакъ он: бросила саблю на траву зеленую, люто взвизгнула, далеко откликнулось, схватилась желтому псу за уши, катится я кружится съ нимъ вдоль по гор, а банъ улучилъ то время, съ ноги повалилъ ворога, не ищетъ онъ никакого оружія, дохватилъ ворога зубомъ подъ горло, заклалъ его, какъ волкъ ягненка закалываетъ, метнулъ жену на коня и подъзжаетъ къ Крушевцу. Тутъ нашлись ему снова пріятеля. Увидалъ его старецъ Югъ-Богдавъ, встртили его девять милыхъ шурьевъ: разставляютъ руки, цлуются въ щеки, спрашиваютъ, по добру, по здорову ли. А какъ увидлъ Югъ раны на зят своемъ и пролилъ слезы по господскому лицу своему: ‘На добро царству нашему будь сказано! Стало быть есть у султана Турки, есть у него сильные молодцы, коли поранили зятя моего, какого нынче далеко ищи — не найдешь!’ Перепугались и шурья, говоритъ имъ Страхиничь: ‘Не корись, тесть мой, не пугайтесь вы, шурья мои! Не нашлось у султана молодца, кто бы поранилъ меня, а ну-ка, скажу вамъ, кто поранилъ меня, отъ кого я ранъ дождался. Тесть мой, старый Югъ-Богданъ! Какъ боролся я одинъ на одинъ съ Турчиномъ, тогда поранила меня жена моя, а милая дочь твоя, не хотла меня, помогла Турчину’. Разлилось по старику живымъ огнемъ поломи, подкликнулъ онъ девять сыновей своихъ: ‘Вынимайте вы девять ножей своихъ, но частямъ негодницу разржьте вы!’ Сильные ребята отца послушали, на сестру свою бросились. Стой, ребята, не далъ имъ Страхиничь банъ, шурьямъ своимъ такову онъ рчь говорилъ: ‘Что это нынче страмитесь вы, братья мои! На кого вы ножи свои повыхватили? Коли вы, братья, таковы молодцы, куда двались ножи, куда двались сабли ваши, не были вы со мной на Косов, чтобъ показать надъ Турками молодечество, чтобъ найтись при мн, при нужд моей? Не дамъ я вамъ на погибель сестры вашей: безъ васъ я бы могъ загубить ее. Такъ нтъ! Загублю я лучше ту сторону, откуда взялъ я жену себ! Не съ кмъ мн больше пить здсь-вино холодное А жен своей подарилъ я вину ея! ‘

Конечно, народная псня всего меньше допускаетъ отвлеченное толкованіе и примненіе: но если гд либо оно дозволительно въ нкоторой степени, то это здсь, ибо все-таки народный типъ отвлекаетъ и собираетъ въ себя частныя черты эпохи и лицъ, ее выражающихъ. Женщина, жертва грабежа, лести и обмана, склонившаяся на сторону лютаго врага,— такова.была тогда Сербія, среди пировъ и бесдъ забывала опасность ея, когда отторгали ее, не находилось ей родныхъ защитниковъ, не многіе беззавтно обрекали себя на ея спасеніе, только умли корить да бранить ее въ распряхъ своихъ: примръ, поучительный для славянъ на вс вка ихъ исторіи!

Такъ отдльные воеводы завязывали тамъ и сямъ кровавый бой съ Турками: стыдно становилось Лазарю, приступали къ нему правители областей сербскихъ, приступалъ къ нему самый народъ сербскій. Дохнуло дыханіе жизни, Лазарь явился дятельнымъ поборникомъ земли своей. Онъ звалъ къ одному союзу властителей, звалъ зятя Шишмана, и даже, какъ говорятъ, Мадьяровъ съ Венеціанцами. Одинъ лишь голосъ раздался за новый постыдный миръ: то былъ голосъ Пука Цракковича, старшаго зятя Лазарева, женатаго на дочери его Мар. Льстивый и себялюбивый до измнничества, давно уже копалъ онъ яму тестю своему, и младшему зятю Лазареву, а своему свояку, герою Милошу Обили чу, котораго доблестей не могъ равнодушно, видть, и наконецъ, вмст съ тмъ, копалъ яму своей родин. Но большинство голосовъ, или, лучше, остальное единогласіе, было за войну, и оно пересилило. Особенно горячо принялъ къ сердцу воинскій призывъ владыка Эпира, ддъ знаменитаго впослдствіи Скандербега, Юрій Кастріотъ: въ 1387 году онъ заманилъ въ тснины 20,000 Турокъ, и едва пять спаслось отъ меча Сербовъ, предводимыхъ Лазаремъ.

Узнали Турки, съ кмъ предстояло имъ неизбжное дло: они заклялись на погибель Сербовъ, напрягли вс силы свои, и весною 4389 года, смиривши Грековъ у подвластныя страны, Мурадъ самъ двинулъ 300,000 войска и перешелъ западную сторону Балкава. Шагъ за шагомъ идетъ сербская псня за событіями. Подошелъ Мурадъ къ полю Косову’ пишетъ онъ письмо чткое, шлетъ его въ Крушевецъ, на колно сербскому князю Лазарю. ‘Лазарь, глава Сербіи! Не бывало, да и быть того не можетъ: одна земля, а два государя, одни подданные, а платятъ двои подати, не можемъ мы оба вмст царствовать, ты пошли-ка мн ключи и подати, золотые ключи отъ городовъ своихъ, оброки на семь лтъ времена, того ли не пошлешь ты мн, а ступай-ка ты на. поле Косово, будемъ длить землю саблями.’ Лазарь отвчалъ всей земл сербской громкимъ призывомъ на подвигъ. Эхъ, послушать бы кому, какъ люто заклиналъ князь сербскихъ правителей: ‘Кто не придетъ въ бой на Косово, отъ руки его ничего не родилось бы: не родилась бы въ пол пшеница-бляночка, ни на гор винная вточка!’ Вс готовятся: завтра выступитъ Лазарь съ войскомъ изъ своего милаго Крушевца на мсто сборное. А наканун садится онъ за столъ по вечеру, рядомъ съ нимъ царица Милица, Говоритъ ему Милица: ‘Царь Лазарь, сербская корона золотая! Выступаешь ты завтра на Косово, съ собой водишь слугъ и воеводъ своихъ, а на двор своемъ, царь Лазарь, никого изъ мужскихъ головъ не оставляешь ты, кто бы могъ отнести теб письмо на Косово, отнести и вернуться обратно, уводишь ты моихъ девять милыхъ братьевъ, девять братьевъ, девять Юговичей, оставь ты мн хотя брата единаго, брата, кмъ бы могла сестра поклясться при случа {Сестра у Сербовъ клянется обыкновенно именемъ брата.}’. Отвчаетъ ей Лазарь: ‘Государыня моя, царица Милица! кого бы изъ братьевъ лучше хотла ты оставить себ въ бломъ двор ноемъ?’ — Оставь ты мн Бошка Юговича.— ‘Ну, такъ слушай, царица Милица! Когда завтра разсвнетъ блый день, день разсвнетъ и заиграетъ солнышко, и ворота городскіе отворятся, выхода ты къ воротамъ, тамъ пойдутъ войска въ боевомъ строю, вс конники подъ боевыми копьями, передъ ними Бошко Юговичь, онъ понесетъ знамя крестовое, ты скажи ему отъ меня благословеніе, пусть отдастъ знамя, кому хочетъ онъ, пусть съ тобою при двор останется’. Забллось утро выступленія, стоятъждетъ царица у воротъ городскихъ, вотъ воротами идутъ ковники, конники подъ боевыми копьями, передъ ними Бошко Юговичь: на ретивомъ кон весь онъ въ чистомъ золот, до коня покрыло его съ головы знамя крестовое, а на знамени изъ золота яблоко, надъ яблокомъ крестъ золотой, съ креста золотыя кисти оаустилися, бьютъ Бошка по плечамъ его. Приблизилась робко царица Милица, взяла за узду коня ретиваго, обвила брату руки около ворота, тихо-тихо молвитъ ему: ‘Братъ ты мой, Бошко Юговичь! Царь мн подарилъ тебя, чтобъ не шелъ ты на бой на Косово, и теб послалъ онъ благословеніе, чтобъ отдать теб знамя, кому хочется, чтобъ остаться теб со мною въ Крушевц, чтобы было какимъ братскимъ именемъ поклясться сестр твоей.’ Въ отвтъ на мольбу говоритъ сестр Юговичь: ‘Ты ступай-ка, сестра, въ свою блую горницу, не вернусь я къ теб, не отдамъ изъ руки знамени крестоваго, когда бъ царь подарилъ мн и свой Крушевецъ, не учиню я того, чтобъ сказала потомъ остальная дружина моя: ‘вонъ, смотри труса Бошка Юговича! Онъ не смлъ пойти на Косово, за честной крестъ пролить кровь свою , умереть за вру свою!’ И прогналъ онъ быстро въ ворота коня своего. Вотъ и самъ старый Югъ-Богданъ, и за нимъ семь другихъ Юговичей: всхъ ихъ Милица останавливала но очереди, ни одинъ и глянуть не хочетъ. Не прошло за тмъ много времени, выступаетъ Воинъ Юговичь, и онъ водитъ царскихъ коней, покрытыхъ червоннымъ золотомъ. Обвилась и повисла ему на ше Милица: ‘Иди, сестра, говоритъ онъ, въ свою блую горницу, не вернулся бы я, молодецъ, и не выпустилъ царскихъ коней, когда бъ вдалъ даже о своей погибели, а иду я, сестрица, на ровное Косово, проливать свою кровь за крестъ честной, за вру умирать съ братьями’. И прогналъ онъ въ ворота коня своего, безъ памяти пала царица на студеный камень. Но вотъ детъ самъ базарь, увидалъ онъ безъ чувствъ свою государыню, ручьями ударили слезы но щекамъ его, озирается онъ на право и налво, подзываетъ слугу Голубана: ‘Голубанъ, врный слуга мой! Ты слзай съ своего коня Лебедя, возьми государыню въ свои руки блыя, отнеси ее на башню узорчатую. Отъ меня божьимъ именемъ будь прощенье теб! Не моги ты итти въ бой на Косово, оставайся въ бломъ двор моемъ’. Горько было слышать то Голубану, со слезами слзъ онъ съ коня Лебедя, взялъ государыню на руки блыя и отнесъ на башню узорчатую. Но не можетъ онъ одолть сердца своего, чтобъ нейти въ бой на Косово: воротился онъ къ своему коню Лебедю, вскочилъ и пустился на Косово.

Сошлась та и другая сторона, готовая къ бою, и вмст съ воителями приходимъ мы въ третій разъ на поле Косово: но отсел это несчастное имя никогда уже не умретъ въ народной памяти Сербовъ и будитъ оно досел странныя воспоминанія.

Въ войск турецкомъ царствовали согласіе и порядокъ: затмніе солнца, которое толкуютъ всегда Турки на бду христіанскую, одушевляло еще боле ихъ мужествомъ: не было недостатка отваги я на сторон сербской, если бы не подоспла измна Вука Бранновича, уже сносившагося съ Мурадомъ. И первое роковое ея дйствіе обрушилъ онъ на заклятомъ враг своемъ, Милош О били ч. Въ эту минуту, когда Милошъ, при ршеніи судьбы своей, выступаетъ передъ нами во всемъ блеск величія, невольно представляются взорамъ и вс другія черты его доблестнаго характера, его свтлой Жизни. Еще Душаномъ взятъ былъ Милошъ на воспитаніе, при Лазар былъ воеводою области въ окрестностяхъ горы Цера, или Поцерья, и женатъ былъ на четвертой его дочери Вукосав Это былъ ближайшій другъ и сотоварищъ Марка Королевича, и въ противоположности ихъ характеровъ еще рзче проявляется лице Милоша. Онъ удерживаетъ Марка отъ необузданныхъ увлеченій, и во всхъ своихъ дйствіяхъ отличается обдуманностью, скромностью и тихостью, какой-то задушевной теплотою и мягкостью нрава, тогда какъ Марко былъ горячъ до крайней степени, отваженъ и смлъ до лютости и жестокости, благодаря своей страсти къ вину, заглушавшей страданія его тяжкаго положенія. ‘Высокимъ и красивымъ молодцемъ’ называютъ Милоша псни. Не таковъ былъ Марко: сидитъ онъ, бывало, въ пол, тазомъ пьетъ вино и коня поитъ, напившись длается кровавымъ до самыхъ очей своихъ, на плечахъ у него волчья шкура, на голов Шапка волчья или соболья, усы издали кажутся полугодовымъ ягненкомъ. И умлъ онъ пользоваться своей наружностью, сдвинетъ шапку въ одинъ рядъ съ бровями, поперегъ человка мряетъ, и отъ одного вида его у иныхъ обмираютъ ноги, другихъ лихорадка схватываетъ, а султанъ, названый отецъ его, къ стн прижимается. Онъ пугалъ врага, а Милошу враги завидовали. Горныя существа, Вилы, и т завидовала ему, ибо мастеръ былъ онъ нтъ и пвалъ о древнихъ краляхъ сербскихъ. Умлъ онъ читать бойко и книга цароставныя, старославныя, и мы видли, какъ премудро, еще въ своей молодою, растолковывалъ ихъ предвщанія. Въ Марк была страшная сала, искавшая размыкаться, переполнявшаяся черезъ край и отлившаяся на чужбину: Милошъ согрвалъ и животворилъ всякое доброе начинаніе, стоялъ и умеръ хранителемъ родины. Долго жилъ Марко, много еще предстояло ему: а Милошу, другу его, ударилъ уже часъ.

Въ Видовъ день, 15-го юня, предстояла битва Сербамъ, то былъ день Амоса пророка, когда праздновалъ Лазарь своему святому покровителю, и четырнадцать лтъ тому назадъ, положилъ на пиру, по совту Милоша, созданіе Раваницы, какъ поминъ по душ своей. Хотлъ Лазарь и теперь, какъ бывало, чествовать на канун праздникъ, онъ устроилъ пиръ на Косов пол. Но уже не постройка монастыря занимала пирующихъ, военнымъ совтомъ ршали они минуту нападенія, минуту битвы, имвшей увковчить поминъ по душ ихъ во всемъ православномъ Славянств. Лазарь сидлъ грустный, положивъ свою голову на столъ, на правую свою руку. Но вотъ, среди пира, беретъ онъ золотой кубокъ и говоритъ: ‘Кому эту чашу наздравить мн? Если по старшинству,— выпью я за стараго Юга-Богдана, по госпрдству,— за Вука Бранковича, по любви,— за девять шурьевъ Юговичей, по красот,— за Ивана Косайнича, по вышин,— за Топлицу, по молодечеству,— за воеводу Милоша. Такъ не хочу же я пить ни за кого другаго, выпью за здоровье Милоша Обилича: будь здравъ, Милош, вра и невра! сперва вра, а посл невра! Завтра выдашь ты меня на Коеов и побжишь къ Мураду, царю турецкому! Будь здравъ и выпей здравицу! Вино выпей, а кубокъ въ даръ теб!’ Такъ подйствовали наговоры Бранковича, и Милошъ, пораженный словами князя, узналъ исконнаго врага своего. Вскочилъ онъ на легкія ноги, кланяется до черной земли: ‘Спасибо теб, князь, на твоей здравиц, на здравиц и на дару твоемъ, но не спасибо на такой бесд, нтъ, клянусь врой моей! Неврой я никогда не былъ, не былъ, да и не буду, а думаю я завтра на Косов за христіанскую вру погибнуть. А невра сидитъ у тебя при колн, изъ-подъ полы пьетъ вино холодное, проклятый Вукъ Бранковичь. Завтра красный день Пидовъ: увидимъ на Косов пол, кто вра, и кто невра. А я клянусь Богомъ великимъ: пойду я завтра на Косово, заколю турецкаго царя Мурада и стану ему ногою подъ горло. А дастъ мн Богъ и счастье, да ворочусь по здорову въ Крушевецъ: ухвачу я Вука Бранковича, привяжу за боевое копье, какъ привязываетъ жена кудль къ пряслиц, да и понесу его на Косово поле!’ Сопровожаемый двумя задушевными друзьями, Иваномъ Косайничемъ и Миланомъ Топлицей, Милошъ вышелъ изъ шатра княжескаго, оставшіеся поражены были негодованіемъ, сомнніемъ или страхомъ. Первый ударъ былъ нанесенъ, а гроза еще только начиналась.

Полетлъ соколъ, птица-сивая, отъ святыни, отъ Ерусалима, носитъ онъ птицу ластовицу: то не былъ соколъ, сивая птица, то былъ святитель Илія, не носитъ птицы ластовицы, онъ несетъ книгу (письмо) отъ Богородицы, отнесъ ее къ царю на Косово, спустилъ книгу царю на колно, сама книга царю говорила: ‘Царь Лазарь, честное колно! какое ты избираешь царство, небесное ли, или земное? Когда избираешь царство земное, сдлай коней, подтяни имъ подпруги, витязи, припоясывайте сабли, нападите на Турокъ: все турецкое войско погибнетъ, если жъ хочешь царства небеснаго, ты поставь церковь на Косов, не выводи ей основы изъ мрамора, а изъ чистаго шелку и пурпура, потомъ причасти и приготовь свое войско: все оно сгибнетъ, погибнешь съ нимъ и ты, князь.’ Лазарь избралъ послднее. Причастилось сербское войско, а посл всхъ три воеводы, глубоко обиженные на пиру княжескомъ и обрекшіе себя на подвигъ отдльный, Милошъ, Косайничь и Топлица. Выходятъ они изъ дверей церковныхъ, стоить бдная двушка. Милошъ, ‘красенъ молодецъ на семъ свт, сабля бряцаетъ у него по земл, папка шелковая, перья въ оправ, на немъ аздія — длинное верхнее платье, все круговыми разводами, около ворота платокъ шелковой.’ Посмотрлъ онъ на двушку, снялъ съ себя аздію и подалъ ей: ‘На теб, двушка, будетъ чмъ помянуть теб меня и имя мое, иду я душа, на погибель въ полку князя честного. Моли Бога, дорогая душа моя, чтобы воротиться мн по здорову изъ полку, и теб будетъ тогда доброе счастье: возьму я тебя за моего Милана Топлицу, за моего Богомъ побратима, а самъ буду теб внчальнымъ кумомъ.’ Отдали ей по подарку я два другіе воеводы, а Миланъ Теплица общалъ жениться на ней.

Во иная, кровавая свадьба предстояла имъ, и началась она съ ранняго утра, въ день Видовъ, 15 юня 1389 года. На зар отошли три витязя отъ стана сербскаго, поодаль между собой разговариваютъ. Спрашиваетъ Милошъ: ‘Ну что, побратимъ мой, Иванъ Косайничь? Высмотрлъ ли ты турецкое войско? Много ли войска у Турокъ? Можемъ ли мы съ ними рать держать, можемъ ли мы побдить Турокъ?’ Отвчаетъ ему побратимъ Косайничь: ‘Брать мой, Милошъ Обиличь! Выглядлъ я турецкое войско, куда какъ сильно оно! Обернись вс мы въ соль, не насолили бы Туркамъ одного завтрака. Долго, братъ, ходилъ я по орд ихъ: не нашелъ на краю, ни счету…. Конь къ коню, молодецъ къ молодцу боевыя копья словно лсъ черный, а знамена ихъ будто облаки, будто снга шатры ихъ. Упади съ неба дождь проливной, негд бы лечь ему на землю черную, все попадалъ бы на добрыхъ коней и молодцевъ.’ Милошъ опять его спрашиваетъ: ‘Ты Иванъ, побратимъ мой милый! А гд, скажи, шатеръ сильнаго Мурада царя? Я далъ слово князю нашему, заколоть Мурада, царя турецкаго, и ногою, стать подъ горло ему.’ Косайничь не могъ еще свыкнуться съ этой мыслію: ‘Потерялъ ты разумъ, побратимъ мой! Гд шатеръ сильнаго царя Мурада? Ужъ извстно, посреди турецкаго сильнаго табора. Имлъ бы ты крылья Соколовы, да палъ бы ты съ неба яснаго, и тогда бы твои перья назадъ мяса не вынесли.’ Заклинаетъ его Милошъ: ‘Ой Иванъ, да ты братъ мой милый! Ты не родный братъ, а не меньше родимаго! Не моги ты князю такъ разсказывать: князь нашъ тому запечалится, наше войско все перепугается. А ты такъ скажи князю нашему: есть довольно, молъ, войска турецкаго, а сразиться съ нимъ все же можемъ мы и легко, можемъ одолть мы ихъ, потому что молъ, войско, то не для бою снаряжено: все попы ихніе старые да калки перехожіе, все ремесленники да молодые барышники, кои бою не видывали, а дошли, чтобы только хлбомъ кормиться гд, а и что есть войска турецкаго, все то войско переболло у нихъ, отъ тяжкой боли-сердоболи, а добрые кони ихъ поболли конской болестью.’ Такова была послдняя забота Милоша о спокойствіи остававшихся родныхъ товарищей, а они трое поклялось не разставаться, поклялись, и при разсвт ринулісь въ станъ турецкій…

А что происходило тамъ, въ другомъ стан? Тамъ, на канун дня Видова, шелъ также горячій воинскій совтъ. Испытавъ храбрость Сербовъ, многіе Турки хотли пустить впереди войска верблюдовъ, и изъ за нихъ уже стрлять во врага. Покуда шла рчь о томъ, дунулъ вдругъ со стороны сербской сильный втеръ и понесъ прахъ въ глаза Туркамъ. Страхъ овладлъ ими. Цлую ночь не скалъ Мурадъ отъ боязни: онъ стоялъ на молитв я просилъ помощи у Пророка. И Пророкъ помогъ ему: на зар пошелъ мелкій дождикъ, и праха не стало. Поднялись Турки, и только что разставили ряды къ бою, какъ въ ставъ вошли три сербскихъ витязи. Милошъ просилъ провести его къ царю, чтобъ повдать тайну, допущенный, объ вошелъ въ патеръ, поклонился, и вдругъ, выхвативши потаенный ножъ свой, схватилъ Мурада за ногу и распоролъ животъ ему. Предстоявшіе обезпамятли, убійца свалилъ нсколько человкъ, выбжалъ изъ шатра къ стоявшимъ двумъ друзьямъ своимъ и бросился съ ними на коней. Но, чмъ быстре летли они, тмъ быстре разносилась всть по турецкому стану, сперва сотнями, а потомъ всею силой войска гнались враги за тремя Сербами. Правду молвилъ Косайничь: и крыло соколиное не вынесло бы тла изъ такой густой чаши. Палъ Иванъ, палъ Миланъ Топлица. Милошъ такъ горячо отбивался, что кровь текла изъ обихъ ноздрей его. Три раза выскакивалъ онъ изъ толпы Турокъ на кон своемъ: и до нын на пол Косовомъ помчены мста его отлетовъ, на 50 локтей лежитъ камень отъ камня {Камни эти называются въ народ ‘Милошева скакала’. Другіе говорятъ, что онъ длалъ скачки, опершись за длинное копье, но колье переломилось.}. Но конь споткнулся: его окружили Турки, сняли сдло и броню, и живаго Милоша привели предъ султана. Понын стоитъ за Косов пол молельня турецкая, тамъ, гд пролилась кровь Мурада, съ тхъ поръ введенъ обычай, иноврца вводить къ царю не иначе, какъ въ сопровожденіи двухъ Турокъ, которые съ обихъ сторонъ его держали бы.

Что, если бы, въ эту минуту всеобщаго испуга враговъ, Сербы ударили на нихъ всею силой? Но всть о пораженіи султана, разлетвшаяся по полчищамъ Турокъ, не перенеслась въ другой стань, тамъ холила еще другая, колебавшая всхъ до глубины сердца: Милошъ, краса сербскихъ героевъ, надежда отчизны, ушелъ на зар къ Туркамъ, и увелъ съ собою двухъ друзей своихъ. Не могли поврить, чтобы онъ, по слову своему, ршился на подвигъ, явно стоявшій жизни, у всхъ въ ум была измна. Боязнь всми овладла до такой степени, что Лазарю предлагали сложить оружіе. Князь былъ непреклоненъ. Мавро Урбини передаетъ намъ рчь его, возбуждавшую ослабвшее мужество, была ли она въ самомъ дл такъ длинна, едва ли, но только голосъ ршимости подйствовалъ сильно, и въ войск сербскомъ раздалось — къ оружію! Сто тысячъ храбрыхъ, хотя втрое мене Турокъ, уставилось въ ряды. Трудно съ точностію наименовать вождей ихъ: многіе изъ самостоятельныхъ и сильныхъ владтелей Сербіи не пришли на бой, думая возвыситься бдою Лазаря, и сносясь съ западными сосдями, изъ коихъ Венеціанцы и Мадьяры поздно должны были потомъ раскаяться въ своекорыстной политик, не былъ и Шишманъ болгарскій, предварительно захваченный Турками. То врно, что предъ лицемъ опасности стали изъ Сербовъ герои исторіи и сказаній эпическихъ, лучшій цвтъ народа, и въ чел ихъ Югъ-Богданъ съ сыновьями, да князь Лазарь предъ среднимъ полкомъ, изъ сосдей Албанцевъ Юрій Кастріотъ. Баязидъ, замнившій отца Мурада, подалъ знакъ къ нападенію. Быстрый напоръ Турокъ встрченъ былъ Сербами такъ живо, что враги, немного спустя, начинали уже мшаться, уже лвое крыло ихъ было пробито, уже видли многихъ бгущихъ, но запасный отрядъ, выдвинутый Баязидомъ, возобновилъ всю жестокость счи. Пять часовъ она длилась, а никто еще не могъ ршить, куда склонится побда. Пора было Сербамъ освжиться новыми силами, пора даже проходила, изнуренныя силы истощались предъ многочисленнйшимъ непріятелемъ, а запаснаго ихъ отряда все еще не было видно. Въ эту минуту могъ все сдлать самый ничтожный случай. Лазарь бился въ первыхъ рядахъ, истомивши коня, онъ бросился искать другаго, и на мгновеніе скрылся отъ взоровъ, а уже прежде видли на немъ кровь. Довольно было Сербамъ, все войско смутилось. Напрасно уже появился князь снова, напрасно напрягалъ силы, стараясь удержать пошатнувшихся, враги подмтили случай, и ударили всмъ напоромъ. Не могло ничто возвратить Сербамъ порядокъ и мужество: гибли толпы бжавшихъ, не вернулся домой ни одинъ изъ героевъ, оказавшихъ чудеса отчаянной храбрости. Между ними одинъ изъ послднихъ поколебался Лазарь: когда все было проиграно, онъ пустилъ коня своего, бросился окольной тропинкой, но конь упалъ въ яму и завязъ въ ней. Турки привели его въ шатеръ султана: взоры князя встртились со взорами того, кого оскорбилъ онъ именемъ измнника, со взорами нкогда горячо любимаго зятя Милоша. Оба стояли готовою жертвой. Мурадъ едва дышалъ, но пережилъ еще пораженіе Сербовъ, и достало у него послдней силы, произнести смертный приговоръ Лазарю и Милошу.

Отчего же во время не подосплъ къ Сербамъ отрядъ запасный: неужели не распорядились оставить его за собою? Нтъ, онъ былъ, и простирался до 20,000: но во глав его стоялъ Вукъ Бранковичь, и въ ршительную минуту онъ отвелъ назадъ свое войско. Если другіе, какъ Милошъ, сдержали свое слово, сдержалъ и онъ свой планъ, свой характеръ, и прозвище, данное ему впервыя на пиру Лазаря оскорбленнымъ героемъ: прозвище невры — измнника Вука прильнуло на вки къ его позорной памяти. Есть и другое — проклятый Вукъ Бранковичь. Ни владычество его потомковъ въ позднйшей исторіи, ни время, ни добродушіе славянское, ничто не въ силахъ заглушить понын ту ненависть, которая кипитъ въ сердц Серба при имени невры и проклятаго Вука. Разсказываютъ, что онъ выговорилъ себ у Турокъ господство надъ половиной низложеннаго отечества, но скоро возбудилъ опасеніе и былъ удавленъ, по словамъ другихъ, вызвалъ его на поединокъ и убилъ банъ Зеты (Черной Горы) и Приморья, не бывшій на Коеов, не смотри на родство съ Лазаремъ, но тмъ не меньше считавшій долгомъ отмстить измннику. Еще третье преданіе говоритъ намъ, что Вукъ, бжа отъ подозрительныхъ Турокъ, близь Травника поглощенъ былъ разверзшейся землею, пропасть наполнилась тотчасъ водою ‘ озеро зовется понын ‘локоть Вуковъ.‘ Какъ бы то ни было, но только посл Косовской битвы Бранковичь сгинулъ. Одни Турки были ему признательны: завладвъ впослдствіи всею Сербіей, заботливо отыскали они кости друга своего, въ Крушевц поставили ему особую молельню, и благоговйно палили въ ней свчи. Не забыли однако и Сербы: возставши подъ предводительствомъ Георгія Чернаго, чтобы выкупить свободу ныгшняго княжества, они собрали въ Крушевц прахъ ненавистный, подняла его на лопату, и разбросали по втру.

Между явными врагами своего народа и своекорыстными сберегателями частныхъ областей на счетъ общаго блага, было нсколько и несчастныхъ Сербовъ, не поспвшихъ почему либо на Косово, лишенныхъ случаемъ завидной доли умереть вмст съ другими за отчизну, и жить вчно въ ея благодарной памяти. Кром названнаго Зетскаго бана, Балши или Балшича, таковъ былъ Мусичь Степанъ, по преданію изъ Майдана, Пожаревадскаго округа, по самой отдаленности мста, простилъ народный эпосъ вину его, и потому не лишилъ чести другихъ подвижниковъ. На канун Видова дня, вьетъ Степанъ вино въ Майдан чисто-серебрянномъ, въ красномъ господскомъ двор своемъ, и съ слугою своимъ бесдуетъ: ‘Ваису за, дорогое мое чадо! Я хочу лечь соснуть, а ты ужинай, попей потомъ вина, да видъ вонъ передъ дворъ господской и посмотри на чистое ясное небо: не заходитъ ли свтелъ мсяцъ, не встаетъ ли на восток звзда денница, и не время ли намъ будетъ отправляться въ путь, на Косово поле ровное, на то урочище князя честнаго, куда вмст сговорились мы собраться? Потому что, знаешь ли, чадо мое дорогое, когда были мы на присяг, каково дюто заклиналъ князь, заклиналъ насъ и грозилъ проклятіемъ .. ‘Кто есть Сербинъ и сербскаго рода, и отъ сербской крови и колна, а на бой Косовскій не пришелъ бы,— не имть бы ему дтища отъ своего сердца, ни мужскаго, ни двическаго, отъ руки бы его ничего не родилось, ни вино рьяное, ни пшеница блая, кануть бы ему лихомъ, въ родъ и родъ по колну!’ Легъ Степанъ на подушки мягкія, а Ваистина поужиналъ, посмотрлъ передъ дворомъ на небо, видитъ — опустился свтелъ мсяцъ, а денница на восток поднялася, воротился, осдлалъ коней двухъ ретивыхъ, для себя и господина, выаесъ шелковое, крестовое знамя, на которомъ. знамена крестовъ двнадцать, вс кресты т изъ чистаго злата, да икона святаго Ивана, ‘крсно’ имя Мусича Степана, прислонилъ то знамя возл дома, и пошелъ онъ въ верхніе покои, разбудить въ путь господина. Только было онъ подходитъ къ двери, вдругъ жена Степанова на встрчу, обняла его, поцловада: ‘Ваистина, будь мн братъ названый, вышнимъ Богомъ и святымъ Иваномъ! Досел ты былъ при мн слугою, а отсел побратимъ по Богу, вотъ какъ брата же тебя я умоляю: не моги будить ты господина, горькая, злой сонъ а сняла ночью, вижу, будто гнздо голубей вспорхнуло, впереди ихъ два сокола сивыхъ, и то было передъ самымъ дворомъ нашимъ, отсель на Косово они полетли, пади-опустились межъ Муратовъ таборъ, и гд пали, ужъ не двинулися больше, то не даромъ, то на знаменье вамъ, братья, страшно, не загинуть бы вамъ въ бою.’ А Ваистина въ отвтъ ей молвитъ, ‘Степанова жена, сестра дорогая! Не хочу, сестрица, учинить неврность, предъ моимъ и твоимъ господиномъ, ты не была на присяг сербской, не слыхала, какъ нашъ князь заклиналъ Сербовъ. Да неврность чинить и не смю, предъ твоимъ и моимъ господиномъ.’ Взошелъ Ваистина въ верхніе покои, будитъ-пробуждаетъ господина: ‘Встаньте, время въ путь намъ отправляться.’ Всталъ Степанъ на удалыя ноги, умываетъ свое лицо бло, надваетъ господскую одежду, припоясалъ окованую саблю, поднимаетъ потомъ чашу съ виномъ рьянымъ, напиваетъ эту чашу въ славу божью, въ славу красную и въ честь креста честнаго, напиваетъ онъ на добрый путь-дорогу, во двор своемъ, за столомъ своимъ,— въ первой и послдній. Вотъ выходитъ воевода передъ дворъ свой, на коней посли молодецкихъ, развели крестовый знамена, ударили въ бубны и свирли, и двинулись съ Богомъ въ путь далекій. Забллась уже бленькая зорька, къ полю Косову воевода подъзжаетъ, а на встрчу имъ отъ Косова двица, идетъ съ ведрами двумя пустыми: подъ пазухой высокая шапка, шаова молодецкая изъ благо шелку, а за шапкой повисъ пучекъ блыхъ перьевъ: съ низу перья серебромъ залиты въ шапку, по средин ихъ златые переплеты, на верхушк перенизанъ бисеръ. Спрашиваетъ двушку воевода Степанъ Мусичь: ‘Божьа помочь, сестра дорогая! Гд это, душа, была ты на бою, гд добыла ты блошелковую шапку? Дай-ка мн, сестрица, посмотрю я, не узнаю ли, съ какого воеводы? Ты не бойся, никому не разскажу я твою тайну, а клянуся теб счастьемъ путь-дороги.’ Съ поля Косова двица ему молвитъ: ‘Мой привтъ теб, княжой войвода! Не была нигд я нынче въ бо, рано меня матушка будила, съ позаранку на рку мы ходимъ за водою, какъ пришла я на Ситницу рку, рка течетъ мутно, словно въ поводъ, носитъ въ волнахъ молодцевъ и коней, носитъ чалмы блыя и шапки Турокъ, шайки красныя и блыя юнаковъ сербскихъ, эту шапку къ берегу прибило, я ползла въ воду и достала, у меня есть братъ, еще меня моложе: шапку я отдамъ меньшому брату, а самой мн — молода я — любы перья.’ Взялъ ту шапку княжескій воевода, только глянулъ, и узналъ, что съ князя. Цолилися слезы по лицу Степана, онъ ударилъ рукой по колну, какъ ударилъ,— лопнулъ чистый пурпуръ, разлетлася на правомъ рукав застежка: ‘Горе, горе мн, о Боже милосердый! Тяжко мн, на мн осталась клятва, клятва моего честнаго князя!’ Шапку отдалъ въ руки онъ двиц, и ей вынулъ три желтыхъ дуката: ‘На, возьми это себ, сестрица, а я въ бой пойду на Косово поле, въ имя исуса пресвятое. Дастъ мн Богъ, назадъ я ворочуся, подарю я тебя еще лучшимъ даромъ, а погибну, помани меня моимъ подаркомъ.’ Погоняли они коней поскоре, подоспли къ концу боя противъ Турокъ, и сложилъ тамъ голову воевода, и Ваистина, и войска ихъ двнадцать тысячъ {По другому преданію, то былъ Радичь, воевода Захолмья и Далмаціи: онъ подосплъ къ Пучитрну, на Косово, когда уже Сербы были разбиты, погибъ Лазарь, услыхавъ о томъ, онъ пронзилъ себя моченъ, а войско вернулось по домамъ.}.

Такъ завершился бой Косовскій, одинаково упорный даже и въ то время, когда Сербы уже дрогнуло, ибо они не сдавались, въ самомъ побг отбиваясь отчаянно, и вотъ почему главнымъ образомъ такъ мало вернулось ихъ домой, а изъ лучшихъ даже никто. Чтобы постигнуть степень жестокости битвы, довольно было послушать Турокъ, которые увряли, будто бы съ ними дралось 500,000 Сербовъ: такъ, стало быть, каждый Сербъ, на самомъ дл стоявшій въ одиночку противъ трехъ Турокъ, казался послднимъ пятью Сербами. Историки турецкіе, бывшіе сами въ сраженіи или слышавшіе отъ участниковъ, описывали такъ бой Косовскій: ‘Отъ бряцанья оружія, храпнья коней и людскаго крику многіе такъ перепугались, что едва тутъ же не умерли. Можно бы сказать, что это два моря промежду себя поссорились и бились. Коней съ обихъ сторонъ было такъ много, что ногами ихъ можно было бы наполнить и остановить какую угодно рку. Всякой думалъ, что стрлы съ неба вмсто дождя и града падали и ничего не было слышно, кром какого-то треска. Отъ страха дикіе зври валялись на земл. Наконецъ и ангелы на небесахъ, кои постоянно Бога славятъ, вострепетали предъ сею счей и прекратили свои пснопнія. Христіане разъярены были какъ самое жаркое поломя.’

Но здсь еще не кончается Лазарица, скошенъ былъ лучшій цвтъ сербскаго народа, то, что было, по выраженію псень, ‘все свято и честно и къ милосердому Богу доходно’: а рука Судьбы, отяготвшая надъ Сербіей, продолжала роковой встью всеобщей гибели добивать оставшіяся дома семейства героевъ. Когда старецъ Югь-Богданъ отправился съ сыновьями на Косово, старуха жена его стала на молитву предъ Богомъ. Она молилась, говоритъ псня, да дастъ ей Господь очи Соколовы и крылья лебединыя, чтобы подлетть ей на мсто побоища, поглядть за старика своего и девять сыновей молодцовъ. И далъ ей Богъ но молитв: прилетла она на Косово, видитъ мертвыхъ девять Юговичей, видитъ старика простертаго, а надъ ними копья боевыя, девять коней ходятъ тамъ на вол, девять соколовъ надъ ними вьются, девять хищныхъ зврей ждутъ добычи. Но мать старая сдержала свое сердце, и слезъ отъ сердца не пустила. Воротилась она домой во дворъ блый, издалека свекровь снохи углядли, вышли они изъ дому на встрчу, всхъ ихъ девять, какъ кукушки они горько куковали, плакали и дти ихъ сироты: но мать старая сдержала свое сердце, и слезъ отъ сердца не пустила. Вотъ въ конюшн, слышится съ полночи, ржетъ Зеленко, конь любимый одного изъ Юговичей, конь Демьяна. Спрашиваетъ мать жену Демьяна: ‘Ты сноха моя, жена Демьяна? Что такое, ржетъ у насъ Зеленко? Али голоденъ, и хочетъ блой онъ пшеницы, а ли жаждетъ воды съ подъ Звечана?’ Отвчаетъ та: ‘Не голоденъ Зеленко и не жаждетъ, пріучилъ его Демьянъ до полночи кормиться, а съ полночи вызжать на путь широкій: и жалетъ конь былаго господина, что не вынесъ его на себ изъ боя.’ А и тутъ мать старая скрпилась сердцемъ, и слезъ отъ сердца не пустила. Вотъ и утро, блый день свтаетъ: но небу два врана-гаврана летаютъ, по плеча покрыты крылья кровью, и на клювъ ихъ пна блая пробилась, отъ какого то юнака носатъ они руку, на рук остался перстень золоченый: бросили ту руку матери на груди. Приняла старуха, и вертитъ ту руку, перевернетъ и на нее смотритъ, и зоветъ вдову, жену Демьяна: ‘Подойдика, сноха дорогая, чья это рука, можетъ ты узнаешь?’ ‘Охъ свекровушка, старуха-мать Демьяна! То рука вдь нашего Демьяна: знаю, матушка, его я перстень, перстень былъ со мною на внчань.’ И беретъ старуха снова руку, и вертитъ ее, и перевернетъ, и потомъ тихохонько ей шепчетъ: ‘Ты рука моя. ты яблоко зеленое! Гд росло ты, яблоко, гд сорвано? А росло ты на груди моей, а ты сорвано на пол Косов.’ Напряглась старуха мать, не вынесла, я упала она бездыханною, за своими девятью Юговачами, за десятымъ старикомъ своимъ Югомъ-Богданомъ.

Въ Мачв, въ окрестностяхъ горы Цера, или въ Поцерин, въ Шабацкомъ округ, есть село Двориште, и близь него разваляны, называемыя Милошева конюшяица: здсь-то, говорятъ, были дворы Милоша Обилича, здсь же небольшая рчка Нечая или Нечай, и возл Пусто-поле. Милошева мать пасла на рк этой овецъ, какъ вдругъ явился встникъ съ Косова, и сказалъ ей: ‘Не чай (не дожидайся) больше, мать Милоша! Отгони овецъ на то пусто поле: погибъ вчера Милошъ!’ Нечего прибавлять, перенесла ли мать смерть такого сына.

И Милица, жена Лазаря, дождалась роковой всти. Мы оставили ее, когда безъ чувствъ отнесли ее и положили на узорчатой башн. Вотъ забллъ уже другой день, какъ два вщихъ ворона прилетли съ Косова и опустились на башню княжескую. Одинъ каркаетъ, другой приговариваетъ: ‘Да вдь это башня славнаго князя Лазаря? Али никого и нигд нтъ на ней?’ Точно, въ башн никто не слыхалъ того, услыхала толь о Милица, вышла она и спрашиваетъ: ‘Ой вы, два вщихъ ворона! ради Бога вы повдайте: вы откуда Прилетли утромъ ныншнимъ? Не съ того ли вы поля Косова? Не видали ль вы двухъ сильныхъ ратей, и ударились ли въ бой он, и которая одолла рать?’ Провщаютъ ей два ворона: ‘По Богу мы скажемъ теб, Милица! Утромъ прилетли мы отъ Косова, сильныхъ войска два мы видли, еще вчера они сшиблися, въ тхъ войскахъ оба царя сгинули, отъ Турокъ кое-что оста лося, а изъ Сербовъ что и осталося, то все ранено и окровавлено.’ Только что вороны въ той рчи были, какъ подъзжаетъ слуга Милутинъ: правую руку свою держитъ онъ въ лвой, на немъ самомъ семнадцать ранъ, а весь конь покрытъ кровію. Говоритъ ему Милица: ‘Что это, несчастный ты, Милутинъ слуга? Что вернулся ты, али выдалъ ты царя на Косов?’ Отвчаетъ слуга: ‘Постой, государыня, сними ты меня прежде съ коня моего, ты умой меня водицей студеною, ты залей меня краевымъ виномъ: одолли меня раны тяжкія.’ Царица сняла его и дала оправиться, какъ вздохнулъ онъ, спрашиваетъ она о судьб воителей. Тутъ слуга началъ разсказывать: ‘Вс, государыня, остались на Косов: гд низложенъ славный князь Лазарь, много кольевъ тамъ изломано, а все больше конья сербскія, чмъ турецкія,— Сербы защищали государя своего, Лазаря, а Югъ, государыня, въ самомъ начал погибъ, въ первой сшибк, убито и восемь Юговичей, потому что не хотлъ выдать братъ брата, пока хоть одинъ изъ нихъ двигался, но остался еще Бошко Юговичь: крестовое знамя его вьется по Косову, разгоняетъ еще онъ отряды турецкіе, какъ бы соколъ разгонялъ птицъ голубей, гд погрязли въ крови до колна, тамъ погибъ Страхиня бановичь, а Милошъ, государыня, палъ при студеной вод Ситниц, и вокругъ его много Турокъ полегло, Милошъ убилъ Мурада, царя турецкаго и враговъ несмтное множество. Богъ да проститъ грхи тому, кто родилъ его! Онъ оставилъ намять роду сербскому: будутъ говорить и разсказывать, пока есть люди и есть Косово! А что спрашиваешь о проклятомъ Вук, проклятъ будетъ и тотъ, кто родилъ его! Проклято ему, и племя, и колно! Выдалъ онъ царя на Косов и отвелъ съ собой двнадцать тысячъ лютыхъ панцырниковъ.’

Были и другія связи съ героями падшими, не мене теплыя, были другіе отношенія, которыхъ также не забыла сербская поэзія. Та бдная двушка, съ которой перемолвили три сербскихъ воеводы на церковной паперти посл святаго причастія и передъ окончательнымъ своимъ подвигомъ, не могла забыть ихъ ласки и общанія. Она слышала о битв, дождалась Воскресенья, и поднялась ранехонько, прежде яркаго солнца, засучила она рукава свои блые во локоть, положила на плечи хлба благо, взяла съ собою дв чаши, одну съ водой студеною, другую съ краевымъ видомъ, и ходитъ она, молодая, по побоищу, перевертываетъ лежащихъ въ крови молодцевъ, кого въ живыхъ еще найдетъ, умываетъ его водицей студеною, даетъ выпить вина краснаго, блымъ хлбомъ закусить даетъ. И нанесла ее удача на Павла Орловича, еще живъ онъ: правая рука его отсчена, лвая нога по колно, ребра витыя переломаны, и глядитъ изъ нихъ внутренность, вытащила его двушка изъ крови густой, освжила его, и, какъ заиграло сердце въ молодц, началъ онъ ее спрашивать: ‘Сестра дорогая, Косовка двушка! Что тебя за тяжкая нужда привела, перевертывать по крови молодцевъ? Или ищешь ты кого, молодая, на побоищ? Или брата, или кого братняго, или стараго родителя?’ ‘Нтъ, мой братъ, удалецъ незнакомый! Не ищу я никого изъ родныхъ ни брата, ни братняго кого, ни стараго родителя.’ И разсказала она про встрчу съ тремя воеводами: ‘вотъ ихъ-то троихъ и ищу я по побоищу.’, Говоритъ ей Орловичь Павелъ: ‘Сестра дорогая, Косовка двушка! Видишь, душа, т боевыя копья, которыя повыше и погуще? Тамъ канула кровь молодецкая, доброму коню до стремени, а молодцу до шелковаго пояса, тамъ-то пали вс трое А ты иди-ка къ своему двору блому, не кровавь ты рукава и полы свои.’ Какъ т рчи двушка выслушала, пролила она слезы по лицу блому, и пошла она, бдная, къ двору своему, кукушкою причитаетъ она: ‘Ахъ я горемычная, горькая! Пала мн доля недобрая! Да когда бы я, горькая, и до зеленаго бору коснулася, я тотъ бы посохъ, боръ зеленъ! ‘

Счастливй былъ тотъ, кто не пережилъ Косовскаго боя, а кто пережилъ, видлъ только горе за горемъ. Шестнадцать еще лтъ прожила Милица посл мужа своего, чтобы нести тяжесть правленія въ самыхъ затруднительныхъ обстоятельствахъ, чтобы видть сына своего Степана въ зависимости ютъ Турокъ или въ тсномъ союз съ ними, отдать младшую дочь свою Милеву Баязиду, а потомъ въ добычу Тамерлану, наконецъ чтобы окончить жизнь свою въ схим, въ молитв и тяжелыхъ воспоминаніяхъ о быломъ. Вмст съ войсками сербскими и правителями, Марко Королевичь участвовалъ въ походахъ Турокъ, нашелъ смерть въ битв съ Волохами и погребеніе вн родныхъ краевъ отчизны. Правители, почему либо у сторонившіеся отъ Косовской битвы, съ каждымъ годомъ и шагомъ Турокъ видли, какъ исчезала Независимости ихъ владній. Отъ мстъ, бывшихъ сердцемъ государства, хранилищемъ родныхъ преданій и дорогихъ воспоминаній, отодвигаются предлы сербской власти все дале и дале, до самого Дуная, съуживаясь и въ объем, и въ значеніи. Не даромъ народъ прозвалъ Косовскую битву ‘пропастью царства сербскаго:’ царству нанесенъ былъ ршительный ударъ, nй только государи сербскіе, даже правители областей и крупные владтели постепенно сходятъ съ исторической сцены, Турокъ встрчаютъ уже не единое государство, не единая какая либо область, но только собственники, боле или мене сильные и богатые, мало по малу и они исчезаютъ: тамъ, гд останавливается шагъ Турка, образуются украйны или крайны, и на нихъ собираются удалые краишники, потомъ всюду хайдуки, и наконецъ собственно народъ сербскій, безъ различія Древнихъ родовъ, сословій, или, лучше, какихъ либо правъ, подъ единымъ турецкимъ игомъ, съ воспоминаніями о быломъ царств, и съ Лазарицей — о его пропасти. Но когда окончательно разложились вс формы государства древняго въ массахъ оставалось безпрепятственно дйствовать народной сущности, тому народному духу, который Имлъ время сосредоточиться, за разложеніемъ всякой вншности собрать свои силы къ единой внутренней жизни, такъ молвить — сгуститься въ ней, чтобы потомъ вспыхнуть при первомъ, повод, и развить изъ себя уже новое богатство явленій. Такъ единственно себ самому и основамъ своей духовной жизни обязанъ былъ народъ, когда послднимъ возстаніемъ возсоздалъ ныншнее княжество сербское, и въ этомъ дл конечно весьма важное, участіе приняла поэзія сербская, хранившая въ себ былое, въ живыхъ типическихъ образахъ, въ представленіяхъ, очищенныхъ и утонченныхъ изяществомъ, въ одухотворенныхъ воззрніяхъ на жизнь народную, на ея основы и начала. Теперь не грозитъ уже Сербамъ борьба въ круг прежняго порядка вещей, борьба съ Греціею, все таки по крайности православною, или съ турецкою вншнею силою: псни о Георгій Черномъ, Милот Обреновяч и ихъ товарищахъ составляютъ послднее заключеніе, откликъ на минувшее, и становятся переходомъ къ новому, вмст съ появленіемъ новаго княжества. Сербы воспитались горькимъ опытомъ духовной жизни, и сообразно тому вступаютъ въ возможность иной, боле духовной и нравственной борьбы, борьбы противъ тхъ покушеній на жизнь нравственную и духовную, которыя то въдаются въ нее среди Блграда, то заманиваютъ ее для своего тлнія въ Вну, то снуютъ между той и другой столицей на дунайскихъ пароходахъ. Что будетъ отсюда въ исторіи, какъ откликнутся псни?

Какъ исторія отдлила для Сербовъ судьбу ихъ государства отъ судьбы царства народнаго духа, царства внутренняго, такъ и Лазарица въ своемъ заключеніи провела тоже дленіе, и надобно было значительно созрть простому творчеству народной псни, чтобы упоминать объ этомъ различія царства земнаго, отъ царства духовнаго, существеннаго, вчнаго. Лаэарица говоритъ о бо Косовскомъ: ‘Ту су Србли изгубили царство честитога цара земальскога’, потеряли царство земное {Собственно: потеряли царство честнаго царя земнаго.}. Но оставалось другое, высшее, и Лазарь явился и здсь выразителемъ: предавши на гибель тло свое и временную жизнь царскую, стяжалъ онъ царство небесное, и причисленъ церковію къ лику святыхъ сербскихъ. Вотъ какъ разсказывается въ псн обртеніе главы Лазаря: ‘Когда Лазарю главу отскли на красномъ пол Косовомъ, никого изъ Сербовъ при этомъ не было, а случился тутъ одинъ Турокъ молодой, Турокъ онъ. а родился отъ плнницы племени сербкаго. Молвитъ онъ: ‘Турки, дорогіе братьи мои! Вдь это глаза государева, гршно передъ Богомъ единымъ, если будутъ ее клевать орлы и гавраны, топтать кони и молодцы.’ Взялъ онъ главу Лазаря, завилъ въ полу одежды своей, и принесъ ее до кладенца, и спустилъ главу въ воду кладенца. Глава стояла тамъ, а тло прекрасное лежало на Косов, и не ля его орлы, ни гавраны, не топтали ни кони, ни молодцы. Милосердый Боже, на всемъ теб слава! Поднялись молодые повозщики отъ Скопля благо города, везутъ они Грековъ и Болгаръ,— а дутъ въ Нишъ и Видимъ, и на Косов ночевать становится. Поужинали они и пить захотли, зажгли фонарь, свчу ясную, и ищутъ воды по Косову. Навела ихъ удача на воду кладенца, говоритъ одинъ: ‘Смотри-ка, въ вод мсяцъ блещетъ’, говоритъ другой: ‘Нтъ, братья, не мсяцъ это’. Третій молчитъ, ничего не молвитъ, а обернулся онъ на Востокъ, да и помянулъ Бога истиннаго и святаго Николу: ‘Помози, Боже, и отче Никола!’ Ползъ въ колодецъ и досталъ главу Лазаря, и сложилъ на траву. Какъ по очереди напились воды они, глядь на землю — а главы нтъ, сама черезъ поле отошла она къ тлу и приставилась, какъ прежде была. Утромъ созвали духовенство, и молитъ духовенство почившаго, куда изволитъ онъ возлечь, въ какую задужбину: не изволитъ онъ въ чужую, а въ свою — красную Раваницу, что построилъ Лазарь еще ори живот своемъ, на поминъ душ своей, на своемъ хлб и на деньги свои, а безъ слезъ сиротскихъ.— Когда совсмъ возобладали Турки, тло Лазаря перенесено было въ Сремъ, въ монастырь на Фрушкой гор (Врдникъ), получившій отъ того также имя Раваницы. Память его празднуется въ день Косовскаго боя, въ Видовъ день, 15 юня.

П. Безсоновъ.

1856, Ноября 22.

‘Русская Бседа’, No 2, 1857

ЛАЗАРИЦА,

Читайте также: