Лавры и тернии, Аверкиев Дмитрий Васильевич, Год: 1888 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 71 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПОВСТИ
ИЗЪ СОВРЕМЕННАГО БЫТА
Д. В. АВЕРКІЕВА.

Изданіе тщательно пересмотрнное и исправленное
въ трехъ томахъ.

ТОМЪ ВТОРОЙ

Новая Барышня.— Исторія трехъ неврныхъ мужей.— Лавры и терніи.— Ученый сонъ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія брат. Пантелеевыхъ. Верейская, No 16.
1898.

ЛАВРЫ И ТЕРНІИ.

ПОВСТЬ.

Что слава? Яркая заплата
На бдномъ рубищ пвца.
А. Пушкинъ.

Въ т дни, когда россійскій прогрессъ, испытывая разрушительность своего семинарскаго кулака, со свистомъ и гикомъ обрушился на искусство, въ одномъ изъ губернскихъ городовъ серединной Россіи проживалъ Александръ Яковлевичъ Никаноровъ, въ качеств контрольнаго чиновника. Хотя злобный сатирикъ того времени и утверждалъ, что наша воздушная революція разршилась назначеніемъ

Робеспьеровъ по акцизу,

А Маратовъ по контролю,—

Александръ Яковлевичъ ни мало не походилъ на печальной памяти кровожаднаго ветеринара. Онъ принадлежалъ къ типу, нын уже исчезнувшему съ лица земли русской и въ свое время извстному подъ именемъ постепеновцевъ. Тогда образованные люди (интеллигенты не были еще изобртены), длились на радикаловъ и постепеновцевъ. Какъ т, такъ и другіе были уврены въ осуществленіи въ нашемъ отечеств всяческихъ утопій, до которыхъ только довиралась западно-революціонная фантазія, разница была въ томъ, что одни, выражаясь прокурорскимъ слогомъ, желали и ожидали этихъ благъ въ боле близкомъ, а другіе въ боле отдаленномъ будущемъ. Не превосходя своихъ соперниковъ остротою ума, постепеновцы обладали боле мягкими сердцами, страшились государственныхъ переворотовъ и не чуждались искусства.

Александръ Яковлевичъ, по своей принадлежности къ названному стаду, одобрялъ художниковъ, къ этому его располагало также и то, что его юная и прекрасная жена (такой она казалась ему въ то невозвратное время), Ольга Платоновна, съ успхомъ отличалась въ благородныхъ спектакляхъ. У Ольги Платоновны, по техническому выраженію, глаза были на мокромъ мст и она, къ восторгу зрителей, нердко взаправду плакала, изображая сентиментальныхъ, вслдствіе оскорбленій невжественной среды умирающихъ отъ чахотки, барышень, которыми кишлъ тогдашній репертуаръ. Въ т милые дни, а можетъ быть и до нын, у театральныхъ рецензентовъ такое недержаніе слезы полагалось несомнннымъ признакомъ ‘огонька’ или ‘искры Божіей’, какъ они иносказательно именовали талантъ.

Не мудрено, что при такихъ обстоятельствахъ Александръ Яковлевичъ волновался и вступалъ въ горячій споръ съ мстными радикалами всякій разъ, какъ появлялась занозистая статейка, обличавшая искусство въ гнусной отсталости. Однажды онъ разволновался до того, что отыскалъ давно заброшенныя университетскія записки по эстетик и при ихъ помощи написалъ замтку, гд побдоносно доказывалъ, что отвергать искусство не позволительно, что оно есть одно изъ ‘самыхъ чистыхъ и возвышенныхъ наслажденій человчества и выразилъ еще нсколько столь же новыхъ и прекрасныхъ мыслей. Тщательно перебливъ на почтовой бумаг перваго сорта, собственноручно окаймленной черной рамкой, свой литературный опытъ, Александръ Яковлевичъ послалъ его въ редакцію одного изъ постепеновскихъ журналовъ. Не прошло и двухъ мсяцевъ, какъ статейка была напечатана. Того не довольно, редакція снабдила ее подстрочнымъ примчаніемъ, въ коемъ, рекомендуя статью особому вниманію читателей, въ лестныхъ выраженіяхъ приглашала молодого провинціальнаго автора къ дальнйшему сотрудничеству.

Это примчаніе ршило судьбу Александра Яковлевича. Недолго думая, онъ подалъ въ отставку и сталъ собираться въ Петербургъ, имя въ виду, какъ онъ краснорчиво выражался, посвятить вс свои душевныя силы на служеніе отечественной словесности.

Ольга Платоновна вполн одобряла планъ мужа, ибо безошибочно, какъ ей думалось, разсчитывала, что посл нсколькихъ удачныхъ дебютовъ въ клубахъ она торжественно будетъ приглашена на императорскую сцену.

Редакторъ постепеновскаго журнала былъ не мало пораженъ, когда предъ нимъ предсталъ маленькій блокуренькій и веснусчатый человкъ и съ удареніемъ назвалъ себя Никаноровымъ.

‘Это что еще за чортъ такой?’ подумалъ онъ, и вопросительно взглянулъ на постителя.

— Я тотъ самый, чья статья напечатана въ мартовской книжк…

— Ахъ, припомнилъ редакторъ,— милости просимъ. Вы на долго къ намъ въ Питеръ?

— Я совсмъ, навсегда…

— Перешли сюда на службу, или вы человкъ съ независимымъ состояніемъ?

— Нтъ, но я… Вы въ примчаніи въ моей стать приглашали меня къ дальнйшему сотрудничеству, и я почелъ долгомъ откликнуться на вашъ лестный призывъ…

Редакторъ подумалъ, хотя нсколько поздно, что слдуетъ обращать большее вниманіе на редакцію примчаній къ статьямъ начинающихъ писателей.

— Какъ же это вы?…. Конечно, а очень радъ… и съ удовольствіемъ стану помщать ваши статьи, если он будутъ въ род первой, но все-таки вы поторопились пріздомъ, слдовало бы списаться, узнать заране, что именно вы желаете и на что можете разсчитывать… Иначе, безъ постороннихъ занятій, вамъ будетъ трудно… по крайней мр, на первыхъ порахъ, добавилъ редакторъ, замтивъ, что у Никанорова черезчуръ ужъ вытянулось лицо.

Когда Александръ Яковлевичъ, получивъ на прощаньи отъ редактора ордеръ на контору, полюбопытствовалъ, спускаясь по лстниц, узнать какая сумма, приходится ему въ гонораръ, то она оказалась до того скромной, что ему не безъ горечи вспомнилась нкогда читанная въ ‘Соревновател’ статья, гд громогласно заявлялось, что литераторы нын уже не живутъ на чердакахъ, а получаютъ за свои труды вознагражденіе, вполн ихъ обезпечивающее.

II.

Прошло съ полгода. Александръ Яковлевичъ кое-какъ устроился, онъ усердно работалъ въ журнал и сверхъ того занимался переводами популярныхъ книжекъ и книженокъ. Онъ получалъ, пожалуй, и больше, чмъ въ провинціи, но петербургская дороговизна заставляла себя чувствовать. Тмъ не мене, онъ не унывалъ. Его статейки печатались охотно, и замчались. Он были исполнены столь же новыхъ и прекрасныхъ мыслей, какъ и первая, но бойко написанныя, по обстоятельствамъ того времени, не казались пошлыми и многими искренно одобрялись.

— А что скажете, господа, обратился редакторъ, къ своимъ гостямъ въ одинъ изъ редакціонныхъ четверговъ, когда Александръ Яковлевичъ отсутствовалъ,— изъ Никанорова вдь будетъ прокъ. Право, его послдняя статья весьма недурна, и всмъ нравится. Слогъ даже у него начинаетъ вырабатываться, а нынче это рдкость. Преталантливый малый! Изъ него выйдетъ настоящій, или какъ выдумали выражаться наши ‘почвенники’, заправскій писатель.

— Ну, въ этомъ Иванъ Михайловичъ, позвольте усомниться, сказалъ длинный и тонкій старикъ, затягиваясь легкой Maryland doux, папироской,— сортъ, которому онъ, не взирая на всю измнчивость курительной моды, былъ неколебимо вренъ со времени изобртенія папиросъ. И старикъ всталъ, что всегда означало, что онъ намревается вступить въ споръ.

— Ахъ, Андрей Ивановичъ, не было еще, кажется, начинающаго писателя, въ которомъ вы не сомнвались бы, съ добродушною улыбкой возразилъ редакторъ — Нтъ-съ, были, только вы запамятовали, не безъ язвительности, наклоняя длинное туловище по направленію къ редактору, отвчалъ Андрей Ивановичъ.— Тмъ не мене, въ г. Никаноров я сомнваюсь… Ничего изъ него не выйдетъ…

— Чмъ онъ вамъ досадилъ?

— Ужъ не скажете ли, Иванъ Михайловичъ, что я ему завидую? Есть чему-съ!..

— И не думаю, но все же не понимаю вашего зуба не него. Согласитесь, онъ не безъ достоинствъ, пишетъ порядочно, и притомъ человкъ довольно начитанный…

— Я и не отвергаю-съ его достоинствъ, съ полемическимъ жаромъ подхватилъ Андрей Ивановичъ,— ни его достаточной начитанности. Согласенъ буду и съ тмъ, если вы скажете, что начитанность въ наше время у писателей вещь рдкая. И замтивъ, что вс одобрительно улыбнулись его послднему замчанію, старикъ прибавилъ:— Что вы сметесь, господа? Я увренъ, что мы еще доживемъ до того, что явятся литераторы, которые не будутъ умть ни читать, ни писать…

Вс расхохотались.

— Какъ же они станутъ писателями?

— Очень просто-съ. Завелась нынче русская стенографія. Ну, и будутъ диктовать, и такъ прямо, на бло, безо всякой отдлки.

Вс заговорили о томъ, что шутка Андрея Ивановича, чего добраго, и оправдается.

— Не позволите ли, однако, продолжать? спросилъ старикъ черезъ нкоторое время.

— Ахъ, сдлайте одолженіе…

— И такъ, я признаю вс указанныя Иваномъ Михайловичемъ достоинства и качества г. Никанорова, я ни мало имъ не завидую. Да и кто я самъ, чтобъ могъ или смлъ кому-либо завидовать? Я себ цну знаю прекрасно, и прямо вамъ скажу, что я ни боле, ни мене какъ старая журнальная крыса, на обязанности которой, пока остается хотя одинъ зубъ во рту, прогрызать грубую dura mater россійскихъ мозговъ, чтобъ они хотя немного освжались. У меня нтъ ни прошедшаго, ни будущаго…

— Полноте, вы сами себя принижаете.

— Ничуть. Прошедшаго нтъ, потому что никто, ниже я самъ, не помнитъ ни одной изъ моихъ многочисленныхъ статей, и будущаго не предвидится по подобной же причин, потому что никто, ниже я самъ, никогда о нихъ и не вспомнитъ. Есть у меня только настоящее, то есть вотъ то самое прогрызаніе твердой мозговой оболочки, о которомъ я сейчасъ имлъ честь вамъ докладывать. Итакъ, я г. Никанорову ни мало не завидую-съ, а основываю свое мнніе на многолтнемъ наблюденіи надъ литературной братіей. Легко сказать, скоро сорокъ лтъ, какъ этимъ занимаюсь, и очень жаль, что у меня нтъ художественнаго таланта, чтобъ облечь свои наблюденія въ живые образы.

— Ахъ, это очень интересно, сказалъ редакторъ, выражая общее мнніе гостей, которые съ видимымъ любопытствомъ слушали старика.

— Да-съ, нкоторый интересъ есть-съ. Я утверждаю, что у г. Никанорова настоящаго таланта не ммется, потому что онъ чрезмрно самолюбивъ.

— Но всякій талантъ самолюбивъ! вскричалъ молодой романисть Вальковскій, подававшій, по газетнымъ отзывамъ, большія надежды.

— Самолюбіе-съ самолюбію-съ рознь, отчеканилъ, по его адресу Андрей Ивановичъ.— Я нахожу, что то, что зовется самолюбіемъ, у настоящихъ талантовъ слдовало бы именовать скоре гордостью, и не простою, а такъ сказать гордостью сознанія. Попробуйте-ка. въ лицо литературному богатырю сказать, что онъ написалъ прекрасное произведеніе, или что у него большой, даже огромный талантъ,— онъ на васъ только свысока взглянетъ, точно говоря: ‘а вы только-что объ этомъ догадались?’ Или если вы человкъ, ему почему нибудь непріятный, то у него на лиц явится досадливое выраженіе: ‘теб-то, молъ, до этого что за дло? Такъ вотъ какое самолюбіе у настоящихъ-то талантовъ, если ужъ называть это самолюбіемъ, нагибая длинное туловище по направленію къ подающему надежды романисту, сказалъ Андрей Ивановичъ.— И еще вамъ скажу. Не настоящій, такъ сказать, стразовый талантъ мало, что постоянно себя любитъ, а чуть не ежесекундно себя обожаетъ, то есть мнитъ себя совершенствомъ. Чуть что нацарапалъ, записавъ, что услышалъ или увидлъ вчера или третьяго дня, ужъ воображаетъ, что произвелъ великую вещь, Шекспиру подъ пару. Творчество, кричитъ, непосредственное творчество! Что говорить, творчество-съ дло великое, божественное. Но извольте-ка прочитать, что въ библія говорится о Господнемъ творчеств. Создалъ Богъ, потомъ посмотрлъ и увидлъ что хорошо. Настоящій или алмазный талантъ какъ напишетъ что нибудь, первымъ дломъ посмотритъ: хорошо ли оно? Только онъ помнитъ, что онъ не Богъ, а смертный творецъ, а потому у него не все сразу хорошо выходитъ, а многое приходится передлать и перестроить, а иное и совсмъ бросить. И онъ добьется, что хорошо выйдетъ, потому что творитъ мрой и всомъ. Пожалуй, вы скажете, что и тутъ, и тамъ самолюбіе, только разное оно-съ, разное-съ,— съ прежнимъ движеніемъ обратился старикъ къ романисту.

Вальковскій презрительно улыбнулся: у него была привычка тмъ хвалиться, что онъ никогда не отдлываетъ своихъ писаній, а творитъ непосредственно, прямо на бло.

— Но вы отдалились отъ предмета, замтилъ Иванъ Михайловичъ.

— Ничуть-съ, напротивъ приблизился къ нему. Сравнимъ теперь съ настоящимъ алмазомъ гг. Никаноровыхъ,— поддавая полемическаго жара, подхватилъ Андрей Ивановичъ.— Попробуйте-ка, похвалите разъ его статейку, у него сейчасъ и слюнки побгутъ, похвалите въ другой съ надбавкой, онъ съ вами цловаться ползетъ, похвалите въ третій еще сильне, и тутъ такое съ нимъ сдлается, что въ четвертый разъ вы ужъ хвалить его не отважитесь. А настоящему ни вашей хвалы, ни вашей хулы не требуется. Онъ, какъ Пушкинъ, вашу критику назоветъ холопскими разговорами о барскомъ дд.

— Но вы забываете, что Никаноровъ не художникъ, а критикъ, пожалуй отчасти даже публицистъ сказалъ редакторъ, съ нкоторой осторожностью употребляя послднее, тогда еще новое въ литератур слово…

— Ннеколько-съ. Родъ писанія нимало не измняетъ сути дла. И между критиками бываютъ богатыри, которые ничего не боятся и идутъ смло своей дорогой, зная, что своего достигнутъ. А стразы, какъ между художниками, такъ и между критиками, чуть неудача, или хула посильнй, сейчасъ и носъ повсятъ, и хуже мокрой курицы станутъ, и пойдутъ то не довертываться то перевертываться въ угоду тому или иному просвщенному вкусу. А намъ ли съ вами, Иванъ Михайловичъ, не знать что таланта никакимъ рожномъ съ пути не своротишь? Ужъ какъ, бывало, нападали, не то чтобъ разъ или два, какъ желалъ Расплюевъ, а до безчувствія, и въ теченіе нсколькихъ лтъ, а онъ все своей линіи держится, да и насъ напослдокъ ее держаться заставитъ. Да-съ, господа, каюсь,— съ грустью добавилъ Андрей Ивановичъ,— случалось мн лтъ двадцать пять подъ-рядъ противиться сильному таланту, и потомъ на самого себя дивиться: съ чего, молъ, я противъ него пралъ? То-то-съ, видно и во мн много никаноровскаго самолюбія: самъ-то пишешь не важно, а воображаешь, что отлично знаешь, какъ другимъ слдуетъ писать. А ларчикъ просто открывался: я просто не замчалъ чужой оригинальности, забывалъ, что всякій талантъ пишетъ по своему и хотлъ его заставить писать по извстному мн транспаранту, Эхъ, права, видно, мудрая русская пословица, что чему посмешься, тому и послужишь.

— Вы, Андрей Иванычъ,— замтилъ редакторъ,— настоящій русскій человкъ: начавъ за здравіе, свели за упокой. И какъ умно вы ни говорили, а все-жъ не доказали, почему изъ Никанорова ничего не выйдетъ.

— Не доказалъ-съ? Да вдь этого словами и не докажешь: тутъ нужны факты.

— Факты? Какіе?

— Напримръ, давайте держать пари, что сами вы черезъ годъ, много два, перестанете печатать его статьи… Или нтъ, это черезчуръ ужъ не остроумно и ни мало не подтвердитъ моей теоріи. Притомъ, вамъ и по десяти лтъ случалось печатать плохенькія статейки, потому только, что жаль было обидть стараго сотрудника. А вотъ что-съ, немного подумавъ предложилъ Андрей Ивановичъ,— если мои наблюденія врны, то ихъ можно подтвердить сообразно придуманномъ опытомъ. Вотъ мы, если хотите, и сдлаемъ надъ г. Никаноровымъ подобный психологическій опытъ. Это будетъ нкотораго рода испытаніе таланта, или проба пера, только не писарскаго, а писательскаго. И для г. Никанорова оно будетъ полезно и для насъ поучительно.

— Что за опытъ?

— Это пока мой секретъ. Во-первыхъ, мы должны выбрать подходящихъ участниковъ, во-вторыхъ, они должны дать слово, что ничего не скажутъ объ этомъ субъекту, подлежащему опыту, въ третьихъ, я хорошенько обдумаю подробности и сообщу самъ надняхъ, а затмъ ужъ мы и приступимъ въ дйствію. А пока…

— А пока, прервалъ его Иванъ Михайловичъ, взглянувъ на часы,— пойдемте-на закусить, время.

III.

Александръ Яковлевичъ и не подозрвалъ, что надъ нимъ затвается какой-то мудреный психологическій опытъ, да еслибы и услышалъ намекъ на нчто подобное, то принялъ бы его за вздорную мистификацію, надъ которой не стоитъ ломать голову. Ему было не до того, онъ начиналъ жить слишкомъ полною жизнью.

Въ самомъ дл, вскор посл описаннаго разговора въ редакціи, черезъ мсяцъ, много два, Никанорову улыбнулся несомннный и, какъ принято выражаться, вполн заслуженный успхъ. Началось съ того, что его на расхватъ стали приглашать участвовать въ литературныхъ чтеніяхъ, бывшихъ тогда въ большой мод. Чмъ чаще онъ на нихъ появлялся, тмъ сильне ему апплодировали. Когда ему случалось, по окончаніи чтенія въ клуб, входить въ общую залу, его всегда въ дверяхъ встрчала тсная кучка поклонниковъ, которые, завидвъ своего божка, почтительно разступались и отбивали себ ладони при его приход. Иногда его провожали подобнымъ образомъ при отъзд изъ клуба. Александръ Яковлевичъ пересчиталъ какъ-то своихъ ярыхъ обожателей, и оказалось, что число ихъ возросло до почтенной цифры тринадцати.

Сверхъ того, онъ сталъ получать письма по трактамъ отъ Москвы и Астрахани, и отъ Петербурга на западъ до Вильны и Ковны, и на югъ до Одессы. Въ этихъ письмахъ, корреспонденты обоихъ половъ и всякихъ возрастовъ, и умудренные сдиною старцы, и носторженные юноши, и нжныя жены, и юныя двы,— благодарили его за могучую защиту искусства и пророчили ему славную будущность. Александръ Яковлевичъ охотно читалъ эти письма знакомымъ и незнакомымъ, имя ихъ для сей цли постоянно при себ. Посл пятнадцатаго письма, онъ запросилъ даже у Ивана Михайловича прибавки гонорара, но редакторъ, хотя любезно, но весьма твердо, отказалъ. Александръ Яковлевичъ, затаивъ обиду, сталъ подумывать о переход въ другой журналъ, справедливо разсчитывая, что теперь, когда его извстность распространилась ‘по всей Руси великой’, любой редакторъ встртитъ его съ распростертыми объятіями.

Сколько ни заманчивы были эти успхи, самаго главнаго еще не доставало: не было въ наличности женщины, влюбленной въ несравненный талантъ Александра Яковлевича. Наконецъ и она если и не явилась во-очію, то дала наглядное доказательство своего существованія. Однажды, придя домой къ обду, Александръ Яковлевичъ былъ удивленъ, увидвъ на стул въ передней роскошный букетъ.

— Это что за букетъ? спросилъ онъ у кухарки.

— А свецаръ, вишь, принесъ, дама, что-ль, какая подала.

— Дама?… Кому?… Мн?…

— Значитъ, что вамъ, больше некому.

Александръ Яковлевичъ, успвшій уже снять калоши, наскоро накинувъ пальто, опрометью бросился внизъ, забывъ про проливной дождь. Перебжавъ дворъ, онъ съ трепещущимъ сердцемъ вошелъ въ парадный подъздъ.

— Послушайте, обратился онъ къ швейцару,— вамъ дама передала букетъ для передачи мн?

— Стало быть, дама, а то кто же?

— Ну, могъ и мужчина.

— Зачмъ мужчина? стало быть, дама, а впрочемъ кто ее знаетъ…

— Да вдь вы ее видли?

— Стало быть видлъ, а то какъ же? Не видамши, нельзя. А, можетъ, она и губернантка.

— Чтожъ, она вошла въ подъздъ, и…

— Никакъ нтъ-съ, чему-то смясь отвчалъ швейцаръ.— А я, стало быть, у подъзда стоялъ, а он въ карет подъхали. Я было дверцы отворять, а сн: ‘не надо’, говорятъ. ‘А у васъ, спрашиваютъ, стоитъ г. Кононовъ, то бишь, Никаноровъ.’ А я: ‘у насъ, только, стало быть, пожалуйте, во дворъ, они тамъ въ тридцать пятомъ номер, въ четвертомъ’..’

— Ну, а дальше?…

— А дальше ничего, опшивъ отъ перерыва рчи, сказалъ швейцаръ.

— Тутъ она вамъ и отдала букетъ?

— Стало быть, отдала, ‘передайте, говоритъ, г. Кононову, то бишь, Никанорову… Ну, и стало быть, она, прибавилъ, вновь чему-то смясь, швейцаръ.

— Чтожъ, это она меня Кононовымъ звала?…

— Никакъ нтъ-съ, это я. Потому какъ г. Кононовъ у насъ изъ перваго номера недавно выхамши, такъ что ихъ, стало быть, даже очень часто спрашиваютъ…

— Ну, а она что?…

— А она!.. Да-съ, тутъ он мн двугривенничекъ пожертвовали…

— А… а изъ себя она какова?…

— Изъ себя-то? съ чего-то взглянувъ на потолокъ, спросилъ швейцаръ.

— Ну, да… Старая, или молодая?…

— А это вотъ и не въ догадъ мн…

— Блондинка, или брюнетка, то есть блокурая или черноволосая?

— И это не въ примту. А только-что, стало быть, шляпка на нихъ и вуалетка…

— Вуалетка?

— Точно такъ, маланжеваго цвта.

— Это что за цвтъ такой?

— А Богъ его знаетъ, какой онъ такой, опять чему-то смясь, отвчалъ швейцаръ,— а только-что званіе, стало быть, ему такое, что маланжевый…

Александръ Яковлевичъ хотлъ было освдомиться, какая ручка у дамы, аристократическая или мщанская, но посл разсужденій швейцара о маланжевомъ цвт, почелъ дальнйшій допросъ излишнимъ. Дйствительно, швейцаръ былъ настолько простоватъ, что одинъ изъ жильцовъ утверждалъ, будто онъ давно бы ужъ умеръ отъ глупости, не попадись ему толковая жена.

— Ну, вотъ вамъ… И, пожалуста, если и въ другой разъ, сказалъ Александръ Яковлевичъ, давая швейцару ту же монету, что пожертвовала дама его сердца.

— Это, чтожъ, это мы всегда съ удовольствіемъ…

Но Александръ Яковлевичъ уже опрометью бжалъ къ себ.

— Вы за калошами, что-ль? приставала къ нему кухарка.— То-то, я вижу, безъ калошъ побгъ, я было на лстницу, а его и слдъ простылъ.

Александръ Яковлевичъ ничего не отвчалъ: онъ былъ весь поглощенъ осматриваньемъ и обнюхиваньемъ букета.

— Давайте, что-ль, паліто, сурово проговорила кухарка.— Мн тоже много разговаривать некогда, дло есть.

Внеся букетъ въ свою скромную зальцу, Александръ Яковлевичъ тотчасъ же попенялъ себ, что досел не обзавелся такой необходимой вещью, какъ ваза, куда бы можно поставить букетъ. Онъ сталъ ходить взадъ и впередъ по комнат, продолжая всесторонній осмотръ и обнюхиванье букета, и стараясь по составлявшимъ его цвтамъ опредлить званіе, наружность и даже характеръ своей поклонницы. Посл долгихъ соображеній, Александръ Яковлевичъ ршилъ, что она должна быть аристократка, брюнетка, стройна какъ пальма, съ крошечной, необыкновенно изящной ручкой, такой же ножкой и съ пылкимъ до самозабвенія темпераментомъ.

— Это что за букетъ? спросила Ольга Платоновна, воротясь черезъ полчаса посл мужа.

— Это мн… Какая-то дама… Должно быть, одна изъ поклонницъ моего таланта, съ подчеркнутой небрежностью отвчалъ Александръ Яковлевичъ.

— Скажите, пожалуйста! Какія нжности при нашей бдности! Лучше-бъ она вамъ деньгами прислала, а то вамъ и поставить-то букета некуда!…

Разсужденія Ольги Платоновны показались Александру Яковлевичу въ высшей степени пошлыми и мщанскими, особенно въ сравненіи съ тою!…

— Что-жъ вы не идете обдать? Или съ букетомъ никакъ не можете разстаться?

Больше въ тотъ день о букет помину не было. Ему, тмъ не мене, было суждено стать первымъ звеномъ долгой и непрерывной цпи волненій и огорченій Александра Яковлевича. Читатель помнитъ, что Ольга Платоновна, собираясь въ Петербургъ, мечтала объ успх для себя, а никакъ не для мужа. По прізд, какъ только они устроились, она потребовала отъ мужа, чтобъ онъ, при помощи завязавшихся литературныхъ знакомствъ, во что бы то ни стало, пристроилъ ее на одну изъ клубскихъ сценъ. Александръ Яковлевичъ исполнилъ желаніе жены, но послдствія изъ того вышли нежелательныя. Посл разныхъ хлопотъ и торговли на счетъ дебюта, она выступила не въ той роли, на которой настаивала. Второй дебютъ затянули до невозможности, а на третій предложили такую роль, что Ольга Платоновна вышла изъ себя и наговорила дерзостей распорядителю. Хотя, какъ она разказывала знакомымъ, на обоихъ дебютахъ ее ‘принимали’ восторженно, тмъ не мене пресса отнеслась къ ней неодобрительно. Посл перваго было напечатано, что весьма жаль, что разныя (это она-то разная!) и при томъ довольно сомнительныя (она-то сомнительная!) дебютантки мшаютъ публик наслаждаться высокохудожественнымъ исполненіемъ такой высокодаровитой артистки, какъ г-жа Кошкина-Ободранская. Посл второго стояло, что хотя г-жа Никанорова и провела свою роль довольно обдуманно, но черезчуръ ужъ холодно. Окажите, пожалуйста, холодно! А она смочила своими собственными слезами цлыхъ два платка до того, что хоть выжми.

Напрасно Александръ Яковлевичъ объяснялъ жен, что пресса нынче раздлилась на страшно враждующія партіи, что на нее поэтому напали вс противники постепеновцевъ, къ коимъ онъ принадлежитъ, что лучше-бъ ей дебютировать подъ псевдонимомъ, чмъ подъ такимъ извстнымъ въ литератур, какъ его, именемъ и тому подобное. Ольга Платоновна была не утшна, и приписывала вс невзгоды неумнью мужа устроить дло. Вдь имла же она успхъ въ Перекуров, вдь писали же въ губернскихъ вдомостяхъ, что ей суждено блестть яркой звздочкой на одной изъ столичныхъ сценъ, наконецъ, о ней была помщена восторженная корреспонденція въ той самой газет, гд ея орошенная собственными слезами игра названа теперь холодною!..

Успхи мужа на первыхъ порахъ не очень безпокоили Ольгу Платоновну. Разъ она даже похала въ клубъ на чтеніе. Ну, да, ему апплодировали, но такъ ли ее ‘принимали’ въ Перекуров и даже здсь, при второмъ дебют! Письма, получавшіяся по тремъ трактамъ, она полагала ни во что. Богъ еще знаетъ, кто тамъ ихъ пишетъ, можетъ быть, какіе нибудь необразованные провинціалы. Но букетъ задлъ ее за живое. Отчего же ей ни на одномъ дебют не поднесли букета? Отчего мужъ не догадался этого устроить? Въ сердце Ольги Платоновны стала прокралываться зависть, и при томъ самая злокачественная — артистическая зависть.

Когда ссорятся друзья или знакомые, то они, конечно, не прочь отмнно напакостить другъ другу, но при этомъ перестаютъ видться, и послднее обстоятельство смягчаетъ до извстной степени остроту ссоры. Когда же вражда заводится въ семь, то совмстное жительство, неизбжныя встрчи за обдомъ, завтракомъ и чаемъ усугубляютъ ея дкость. Притомъ, люди еще недавно любили другъ друга, привыкли заботиться одинъ о другомъ,— и по привычк не перестаютъ думать другъ о друг чуть не всечасно, и всякая такая дума отравляется мыслью о вражд. Люди были близки другъ другу, привыкли говорить обо всемъ откровенно и прямо, поврять одинъ другому всякія мелочи, и оттого не стсняются и въ выраженіяхъ ненависти. Въ дом водворяется если не полный адъ, то все же адикъ, который подчасъ становится почище самого ада.

На бду, Александръ Яковлевичъ, черезъ нсколько дней посл букета, получилъ гонораръ и первымъ дломъ купилъ вазу. Ольга Платоновна не могла этого вынести.

— Это еще зачмъ? грозно спросила она.— Или вы намрены каждый день получать по букету?

— Нтъ… но что же?.. Все-таки пріятное украшеніе…

— А то же, что вы лучше бы обратили вниманіе на то, что у вашей жены шляпка такая, что стыдно въ люди показаться и штопанныя перчатки…

— Вотъ получу слдующія деньги…

— Получите! Много вы получите!.. Правда, я и забыла про букетъ… Но и на то не надйтесь, во второй разъ эта глупость не повторится…

Не прошло однако недли, какъ Александръ Яковлевичъ вновь отличился на чтеніи, и на слдующій же день былъ полученъ букетъ. По счастью, Ольга Платоновна замедлилась въ Гостиномъ двор: въ букет на сей разъ была записочка. Она писала, что въ восторг отъ вчерашняго вечера и сожалетъ объ одномъ, что забыла дома бинокль и не могла разглядть его, какъ хотла, а мсто ей, какъ нарочно, досталось вдали. Впрочемъ, его глаза такъ блестли (взглядъ у него былъ тускловатый), и голосъ такъ звучалъ (онъ порядочно-таки пищалъ), что она не спала всю ночь. Въ post-scriptum подавалась надежда на близкое свиданіе. Подъ письмомъ стояла буква Z.

‘Зина, Зина! въ восторг восклицалъ Александръ Яковлевичъ.— Я такъ и зналъ, что она аристократка. Да, да, конечно, и буква-то французская’.

Ольга Платоновна влетла какъ буря. Ей кухарка уже успла доложить о полученіи букета.

— Гд букетъ? Подай его сюда! кричала свирпая супруга.

Букетъ красовался въ новокупленной ваз, Александръ Яковлевичъ бросился защищать его, но Ольга Платоновна сильнымъ движеніемъ такъ толкнула супруга, что отъ вазы остались только черепки. Измятый въ борьб букетъ полетлъ въ форточку, на задній дворъ. Александръ Яковлевичъ въ ужас бжалъ изъ дому. Онъ не обдалъ дома, онъ не пришелъ въ вечернему чаю, но ночью, хотя и поздно, все-жъ воротился. На другой день за завтракомъ, вчерашняя говяжья котлетка, заключавшая въ себ больше булки, чмъ мяса, оказалась пересушенной и прокисшей, Александръ Яковлевичъ выразилъ невольное неудовольствіе.

— А вы бы меньше бросали денегъ на вазы и тому подобные пустяки, а больше бы давали на столъ.

Александръ Яковлевичъ чуть не подавился котлетой, но молча проглотилъ обиду.

— Что замолчали? видно правда глаза колетъ? сказала Ольга Платоновна, раздосадованная тмъ, что при выразительномъ жест, которымъ сопровождалось ея предыдущее восклицаніе, опрокинулся стаканъ и залилъ свжую скатерть.

— Я только удивляюсь вашимъ изящнымъ манерамъ и вашимъ мщанскимъ выраженіямъ…

— Excusez du peu! Mon p&egrave,re былъ статскій совтникъ…

— Вчера этого никакъ нельзя было предположить.

— Вчера? Но эта нахалка хоть кого взбситъ.

— Какая нахалка?

— Ваша букетчица.

— Изъ чего же вы заключили, что она нахалка?

— Изъ того, что она, раньше чмъ подноситъ букеты, должна бы справиться, свободный ли вы человкъ или женатый.

— Но вдь это… это просто даръ восторга передъ моимъ талантомъ.

Александръ Яковлевичъ былъ бы глубоко огорченъ, убдясь, что букетъ не иметъ иного значенія, кром ‘дара восторга’.

— Передъ вашимъ талантомъ?! А читали вы какъ васъ отдлали въ ‘Заноз’?

— Мало ли что пишутъ люди противной партіи, высокомрно отвчалъ Александръ Яковлевичъ.

— Конечно! Чуть противъ шерсти — зависть, а погладятъ по шерсти — ‘даръ восторга’… Много она понимаетъ, что такое талантъ, эта ваша купчиха…

— Какая купчиха?

— Все та же ваша букетчица… А вы… ха, ха!.. а онъ думалъ, что она аристократка!.. То-то вы и нашли у меня мщанскія манеры!..

— Но почему вы думаете, что она купчиха? задтый за живое, спросилъ Александръ Яковлевичъ.

— Очень просто. Аристократки, во-первыхъ, ничего по-русски не читаютъ, а вашихъ произведеній и подавно. А, во-вторыхъ, мн говорили, что у купчихъ нынче такая мода. Прежде он бгали за актерами, а нынче увлекаются литераторами.

О, еслибъ вы слышали, какъ была произнесена эта реплика, вы убдились бы, что Ольга Платоновна — прирожденная актриса! Какіе переходы и переливы голоса, какая быстрота въ произношеніи первой части реплики и что за разсчитанная замедленность темповъ во второй! Какъ пренебрежительно она бросила слово ‘бгали’, и съ какой тонкой ироніей, безупречно подражая купеческой полуобразованности, протянула слово ‘увлекаются’.

Александръ Яковлевичъ растерялся. Онъ чуть было, въ доказательство своей правоты, не крикнулъ, что ее зовутъ Зиной, а потому она не можетъ быть купчихой, но вдругъ нечаянно вспомнилъ, что у нихъ была кухарка Зинаида, и онмлъ.

— А? что? съ злорадствомъ вскричала Ольга Платоновна.— Теперь, надюсь, вы убдились, чмъ пахнетъ вашъ букетъ.

— Я вовсе не интересуюсь ея личностью, солгалъ Александръ Яковлевичъ,— мн просто пріятно сочувствіе умной и образованной женщины…

— Но почему вы знаете, что она умная и образованная? Я уврена, что она просто дура…

— Почему же дура?

— Потому, что умная не можетъ влюбиться въ васъ.

— Но вы влюбились же когда-то, съ язвительной скромностью замтилъ мужъ.

— Я?.. Я, слава Богу, съ тхъ поръ поумнла, съ шумомъ отодвигая стулъ и свирпо бросая салфетку на столъ, отвчала Ольга Платоновна.

IV.

Подъ живымъ впечатлніемъ только-что описанныхъ семейныхъ сценъ и многихъ имъ подобныхъ, которыя не умстились бы и на двухъ печатныхъ листахъ,— Александръ Яковлевичъ написалъ свою блестящую, вполн геніальную статью: ‘Дв женщины’. Въ ней онъ желалъ повдать міру о двухъ ‘современныхъ’ типахъ женщинъ, извстныхъ, впрочемъ, еще изъ сказаній о злыхъ и добрыхъ женахъ. Нравственной мщанк онъ противоставлялъ женщину нравственно-аристократическую. Первая часть задачи вполн удалась ему,— что не могли не признать даже его литературные противники. Она была схвачена, такъ сказать, живьемъ съ натуры. Съ удивительной, недоступной для другихъ, наблюдательностью, Александръ Яковлевичъ изобразилъ въ ней вс самыя мельчайшія черты и оттнки сварливаго нрава Ольги Платоновны, все это было пересыпано необыкновенно ядовитыми и остроумными замчаніями, которыя онъ самъ длалъ, или хотлъ да не успвалъ вставить, или придумывалъ на досуг посл того, какъ пассовалъ въ разговор при столкновеніяхъ съ тою же особой. Что касается второго типа, то онъ вышелъ нсколько слабе. Многія причины тому содйствовали. Больше всего Александръ Яковлевичъ страшился, чтобы ‘Заноза’ не обличила его въ непотребномъ аристократизм. Ради избжанія такого крупнаго позора, онъ сталъ мудрить надъ эпитетомъ, избраннымъ для обозначенія второго типа, причемъ особенно досталось двумъ прилагательнымъ — ‘аристократическій’ и ‘нравственный’. Взявъ одно, онъ превращалъ его немедленно въ нарчіе, и затмъ, черезъ пять строкъ, возвращалъ ему званіе прилагательнаго, столь же неистово тиранилъ онъ и другое.

Не смотря на эти безчисленныя и всегда неожиданныя варіаціи, такъ и осталось не выясненнымъ, одно ли и то же онъ разуметъ подъ терминами ‘аристократически-нравственная женщина’ и ‘женщина нравственно-аристократическая’, или нчто разное. Дале, натуры у него передъ глазами не было, а осталось всего нсколько засушенокъ отъ перваго букета, ибо второй, какъ извстно читателю, былъ измочаленъ въ борьб и нечестиво выброшенъ на задній дворъ. Поэтому Александръ Яковлевичъ упиралъ особенно на благоуханіе нравственно-аристократической женщины, она у него и сама благоухала, и распространяла вокругъ себя благоуханіе, и, наконецъ, пропитывала благоуханіемъ все, что ни прикасалосъ къ ней. Неблагодарная ‘Заноза’ именно это благоуханіе и подхватила на зубокъ.

Статья появилась въ апрльской книжк ‘Постепеннаго Преуспянія’ и надлала шуму. Черезъ нсколько дней по выход журнала, Александръ Яковлевичъ задумчиво и понуривъ голову приближался къ своей квартир, съ искреннимъ желаніемъ, чтобъ Ольга Платоновна по обычаю замедлилась въ Гостиномъ двор и ему удалось хоть четверть часика поваляться на диван и спокойно помечтать о прелестной незнакомк, боле уже не радовавшей его присылкою букета. Ужъ онъ входилъ въ ворота, какъ швейцаръ, окликнувъ, сталъ его приманивать къ себ пальцемъ, сопровождая сей жестъ довольно громкимъ хихиканьемъ. Александръ Яковлевичъ покорно пошелъ за нимъ въ подъздъ.

— А вотъ поглядите-ка-съ на это, сказалъ швейцаръ, таинственно подавая письмо, и прибавилъ:— Отъ графини.

Александръ Яковлевичъ схватилъ письмо, первое, что бросилось ему въ глаза, была графская корона, онъ разорвалъ благоуханный конвертъ: такъ, ея, ея рука, ея божественная ручка! Онъ читалъ и буквы прыгали у него въ глазахъ, на силу онъ понялъ, что дло шло о свиданіи.

— Сама приносила?..

— Никакъ нтъ-съ, а стало быть лакей ихній, въ ливре.

— Онъ ничего не говорилъ?

— А передайте, говоритъ, г. Кононову, то бишь Никанорову, отъ графини, стало быть.

— Отъ какой графини? Фамиліи онъ не назвалъ?

— Стало быть, нтъ, отвчалъ швейцаръ и, глубокомысленно посовтовавшись съ потолкомъ, добавилъ:— А нешто у васъ много ихъ, графинь-то?

Александръ Яковлевичъ не удовлетворилъ его любопытства. Давъ швейцару цлый рубль, онъ побжалъ скоре домой, чтобъ на свобод прочесть письмо. Нсколько разъ во двор и на лстниц онъ порывался развернуть записку, но его останавливало соображеніе, что вдругъ Ольга Платоновна коршуномъ налетитъ сзади. Убдившись, что жена еще не воротилась, при чемъ Александръ Яковлевичъ не поврилъ на-слово кухарк, а тщательно и собственноглазно осмотрлъ вс комнаты, заглянувъ даже въ кухню и прочія подозрительныя мста, онъ съ таинственнымъ видомъ заперся въ кабинет.

Она писала, что въ восторг отъ его новой статьи, и въ особенности отъ его тонкой, чуткой и необыкновенно врной характеристики аристократки, она боле не въ силахъ таить своихъ чувствъ, она его любитъ горячо, страстно, пламенно. Она проситъ, умоляетъ его быть завтра въ такомъ-то часу въ Лтнемъ саду и ходить по такой-то алле.

О, еще бы! Онъ, конечно, пойдетъ, хотя бы сама Ольга Платоновна вцпилась въ полы его сюртука! Но, Боже мой! какъ, въ какомъ вид? Вдь она аристократка, надо, поэтому, быть одтымъ прилично. Она, разумется, полюбила его за идею, но ‘идея должна быть обличена въ прекрасную форму’, безсознательно повторилъ онъ фразу, которую многократно употреніялъ въ своихъ статьяхъ, столь же мало понимая ея смыслъ, какъ и его даровитые преемники на критическомъ поприщ. На этотъ разъ, впрочемъ, было ясно, что значитъ облечь идею въ прекрасную форму. Онъ прежде всего осмотрлъ сапоги. Сапоги — ничего, но что у него за проклятая привычка, даже теперь, когда на улицахъ сухо, ходитъ въ резиновыхъ калошахъ да вдобавокъ еще на фланелевомъ подклад. Вчно эта проклятая Марья подсунетъ, а онъ въ разсянности и обуетъ. Завязать узелокъ, чтобъ завтра не впасть въ ту же ошибку. Сюртукъ,— но сюртука подъ пальто не видно, а пальто, слава Богу, довольно исправное. Правда, обшивка у праваго кармана отпоролась, а сколько разъ онъ приказывалъ Марь зашить, да разв у нихъ есть память, он вчно о своихъ любовникахъ мечтаютъ! Но нынче вечеромъ онъ добьется, что обшивка будетъ пришита, или еще лучше отошлетъ пальто къ жиду-портному тутъ же у нихъ во двор, чтобъ онъ его хорошенько починилъ, почистилъ и выутюжилъ. Остается самое главное: головной уборъ и перчатки.

Александръ Яковлевичъ обыкновенно ходилъ въ старой контрольнаго вдомства фуражк, споровъ съ нея кокарду: въ ней идти было не мыслимо. Шляпа у него была старая, никуда не годная, и вдобавокъ на ней кто-то посидлъ въ редакціи, — можно купить новую, благо деньги есть. Но какую? Блую ли высокую, цилиндромъ, или же срую круглую мягкую съ широкими полями? Блая почему-то казалась Александру Яковлевичу боле аристократической, срая придастъ ему художническій и отчасти мечтательный видъ. Дале, какія перчатки нынче въ мод: лайковыя, или шведскія, и какого цвта?

Вотъ то то и есть: мы, писатели, не обращаемъ вниманіе на подобныя мелочи, а для женщины, для аристократически-нравственной женщины въ нихъ сокрытъ глубокій смыслъ. Перебирая, у кого бы справиться, Александръ Яковлевичъ вспомнилъ о драматург Вавакин, славномъ въ литератур умньемъ подражать всякой мод. Поищи его, Вавакина: онъ блестнулъ метеоромъ на петербургскомъ небосклон да и укатилъ куда-то въ Казань или Орелъ ставить свою пьесу на благородномъ спектакл, чтобъ сыграть самому въ ней роль jeune-premier, въ примръ и поученіе россійскимъ актерамъ. Въ послдній разъ Александръ Яковлевичъ видлъ Вавакина зимою, и хотя онъ хорощо помнилъ фасонъ его шляпы и цвтъ его перчатокъ, но они, какъ зимнія, не могли быть приняты въ соображеніе. По счастію, онъ надумался, что прошлой осенью встртилъ Вавакина именно въ Лтнемъ саду въ сорочк съ собачьими головами, и положилъ купить себ такую же. Надо еще тросточку. Но какую, съ адамовой головой, или съ собачьей? Лучше съ собачьей, подъ стать сорочк. Ахъ, Боже мой, а духи?..

Но ему было не суждено ршить важнаго вопроса о духахъ, ибо въ это время раздался рзкій звонокъ, возвщавшій приходъ Ольги Платоновны. Александръ Яковлевичъ вскочилъ какъ ужаленный, и въ тревог забылъ отпереть двери кабинета.

— Что вы тамъ заперлись? Или дрыхнете по обыкновенію?

— Нтъ… я сейчасъ… я сейчасъ воротился и переодваюсь…

— Пожалуйста, поскоре: я страшно голодна.

Эта грубая проза, столь рзко ворвавшаяся въ окружавшую его поэтическую атмосферу, была, впрочемъ, не въ силахъ разстроить мечтательнаго настроенія Александра Яковлевича. Окрикъ жены онъ художественно сравнилъ съ воплемъ ‘городовой!’ на улиц, когда стоишь лунной ночью у открытаго окна, обнявшись съ любимой женщиной. Сравненіе на столько понравилось Александру Яковлевичу, что онъ ршилъ вставить его въ слдующую же статью.

На другой день, чуть не за часъ до назначеннаго, Александръ Яковлевичъ уже прохаживался по указанной ему алле. Онъ былъ просто великолпенъ въ блестящемъ отъ усерднаго утюженья пальто, въ блой аристократической шляп цилиндромъ, въ синихъ лайковыхъ перчаткахъ (продавщица ему рекомендовала ихъ, какъ самыя модныя), въ рубашк съ собачьими головами и съ тросточкой съ головой вепря (подходящей собачки онъ, къ сожалнію, не досталъ, хотя спрашивалъ въ трехъ магазинахъ), весь опрысканный духами ‘Жокейскаго клуба’.

Онъ ходилъ долго и упорно: она не являлась, за то, вовсе не кстати, попались на встрчу нсколько сотрудниковъ ‘Постепеннаго Преуспянія’, и даже самъ редакторъ, Иванъ Михайловичъ, благодушно усмхаясь въ бороду, спросилъ его: ‘что, прогуливаетесь?’ До-нельзя смущенный этимъ простымъ вопросомъ, Александръ Яковлевичъ насилу проговорилъ: ‘да-съ’.

Долго проходилъ Александръ Яковлевичъ, а ее все не было, наконецъ и для него стало ясно, что она не придетъ. Грустный побрелъ онъ домой, придумывая самыя трагическія причины ея неприхода. Черезъ день онъ былъ утшенъ новой запиской. Она извинялась, что невольно измнила данному слову и, что всего досадне, она была въ саду, но ее подозвала къ себ duchesse Vra и не отпускала ни на шагъ отъ себя до самаго обда. Новое свиданіе было назначено во вторникъ, въ Лтнемъ же саду, въ томъ же часу, но только въ другой алле. Въ post-scriptum она очень мило просила его захватить съ собою книжку ‘Постепеннаго Преуспянія’ и держать ее на виду. Такой нсколько странный капризъ она объяснила тмъ, что страшно близорука и что будетъ съ нею, если она вдругъ по ошибк подойдетъ къ чужому мужчин? Разглядывать же прохожихъ въ лорнетъ, когда гуляешь одна, какъ онъ самъ наврное согласится, было бы въ высшей степени неприлично. Александръ Яковлевичъ охотно согласился.

Въ назначенный день онъ былъ на мст въ томъ же изящномъ костюм. Виноватъ: сверхъ того, изъ верхняго кармана пальто выставлялся кончикъ цвтного фуляроваго платка. Это добавленіе было сдлано уже по дорог въ садъ, именно, проходя мимо магазина готовыхъ платьевъ, онъ увидлъ въ окн модную картинку, на которой былъ изображенъ франтъ точно въ такой, какъ у него, шляп, но съ фуляромъ въ карліан.

Одно ничтожное обстоятельство чуть-было не повергло Александра Яковлевича въ бездну отчаянія. Именно, онъ засунулъ ‘Постепенное Преуспяніе’ подъ лвую мышку, но проклятая книжка постоянно лзла внизъ и падала на песокъ. Онъ придумалъ придерживать ее правою рукой, но при этомъ тросточка съ кабаньей головой выскальзывала изъ рукъ. Посл долгихъ и постоянно неудачныхъ маневровъ, Александръ Яковлевичъ догадался снести тросточку въ существовавшую тогда въ саду кофейную и оставить ее за буфетомъ, причемъ ршилъ, ради храбрости выпить рюмку ликера. Глотая по-маленьку Cr&egrave,me de vanille, онъ до того замечтался о предстоящемъ разговор съ графиней, что, взглянувъ на часы, чуть не вскрикнулъ. Уже дв минуты прошло посл условленнаго часа. Боже мой, Боже мой! что, если, не видя его, она удетъ?

Запыхавшись, побжалъ онъ до назначенной аллеи. Апрльская книжка красовалась у него подъ лвой мышкой и какъ нарочно придерживавшій ее указательный палецъ правой руки стоялъ прямо противъ статьи: ‘Дв женщины’. Шагахъ въ двадцати, на встрчу ему, свободной и легкой походкой шла дама, никогда не видя, онъ тотчасъ узналъ ее и весь затрепеталъ, точно гальваническій токъ отъ нея черезъ воздухъ достигъ его сердца. Она уже близко, онъ видитъ ея прелестное лицо, ея божественную улыбку, уже только три шага раздляютъ ихъ, уже она сдлала движеніе, точно желая броситься къ нему,— какъ вдругъ откуда-то (Александръ Яковлевичъ никакъ не могъ ршить — откуда) появился кавалергардъ. Онъ взялъ даму подъ руку, она слабо вскрикнула: ‘ah!’ и чуть не упала, какъ хорошо замтилъ Александръ Яковлевичъ. Кавалергардъ что-то сказалъ ей, нахмурилъ брови и, слдомъ, гнвно оглядлъ Александра Яковлевича съ ногъ до головы.

Никаноровъ стоялъ ни живъ, ни мертвъ. Руки у него опустились, апрльская книжка упала и, попавъ какъ разъ кому-то подъ ноги, была откинута въ сторону. Что было ему длать? Бжать было бы позорно. Онъ ршилъ слдовать за нею, но издали и съ большими предосторожностями. Самъ не зная почему, онъ сталъ думать, кого бы выбрать въ секунданты. Кавалергардъ съ дамой дошли до воротъ набережной, подъхала великолпная коляска, они сли, кавалергардъ раздраженнымъ голосомъ крикнулъ: ‘пошелъ’ и оглянулся назадъ. Взоръ его упалъ прямо на Александра Яковлевича, онъ скрипнулъ зубами (Никаноровъ готовъ былъ поклясться, что слышалъ этотъ скрипъ) и глаза у него загорлись злобнымъ огнемъ. Александръ Яковлевичъ почувствовалъ себя не хорошо и чуть не прислъ на дорожку. Коляска умчалась. Никаноровъ едва добрелъ до кофейной и потребовалъ рюмку самаго крпкаго ликера.

Внезапное франтовство Александра Яковлевича — сверхъ извстныхъ уже читателю обновъ, онъ заказалъ себ лтній костюмъ самаго пестраго изъ бывшихъ тогда въ мод цвтовъ — обратило на себя вниманіе Ольги Платоновны.

— Что это? или купчиха расщедрилась вамъ на пару?

Досел Ольга Платоновна говорила мужу колкости, даже грубости, но никогда еще не выражалась столь цинично.

— Конечно, купчиха: у кого же еще можетъ быть такой дурацкій вкусъ?

Александръ Яковлевичъ до сихъ поръ отвчалъ на задиранья жены сравнительно спокойно, съ язвительнымъ остроуміемъ, не дозволяя себ возвышать голоса, но тутъ не выдержалъ и, закричавъ, затопалъ ногами. Пошла пальба, кончившаяся тмъ, что съ Ольгой Платоновной сдлалась сильная истерика. Александръ Яковлевичъ перепугался не на шутку и бросился за докторомъ.

— Главное, спокойствіе, полное, абсолютное спокойствіе, осмотрвъ, больную, сказалъ докторъ, слдуя обычаю мудрецовъ своего званія,— и… Докторъ глубокомысленно задумался.— И… и свжій воздухъ. Да-съ, абсолютно-свжій воздухъ.

— Перехать на дачу? геніально догадался Александръ Яковлевичъ,

— Именно на дачу, но подальше, гд бы деревней пахло. Абсолютной деревней.

Александръ Яковлевичъ ревностно принялся за исканіе абсолютно-деревенской дачи. Ради здоровья жены, а равно имя въ виду будущую, теперь ужь несомннную интригу съ графиней, онъ ршился даже на довольно значительный заемъ. Именно такая дача для Ольги Платоновны, какъ прописалъ умный докторъ, улыбалась воображенію Александра Яковлевича. Въ самомъ дл, если нанять въ Новой Деревн, или на Черной рчк и вдругъ окажется, что она живетъ на Каменномъ? Въ такомъ случа, при одномъ изъ свиданій на пуант (Александръ Яковлевичъ почему то былъ увренъ, что свиданіе будетъ назначено именно тамъ), Ольга Платоновна можетъ учинить скандалъ. Павловскъ также не удобенъ: и сыръ, и не по карману, и опять-таки она можетъ жить тамъ, или въ Царскомъ Сел. Нтъ, докторъ правъ: сейчасъ видно, что это дйствительно живой и слдящій за наукой ученый, а не жалкій рутинеръ, не идущій дальше университетскихъ записокъ.

Посл долгихъ поисковъ, Александръ Яковлевичъ, при помощи газетныхъ объявленій, нашелъ нчто въ высшей степени подходящее. У вдовы губернскаго прокурора гд-то близь пороховыхъ заводовъ, на берегу рчки, было перестроено изъ старой усадьбы нсколько дачъ и дачекъ. Воздухъ тамъ былъ здоровый, сухой и чистый, мстоположеніе живописное, отличное купанье и очаровательныя прогулки на лодк, сверхъ того, большинство жильцовъ уже четвертый или пятый годъ занимали т же дачи и были люди милые, симпатичные, образованные, общительные и вдобавокъ веселые, у нихъ нердко сообща, en pique-nique, устраивались вечеринки и домашніе спектакли. Осталась всего одна дачка и какъ нарочно самая подходящая для m-r Никанорова: три комнаты внизу, одна большая, дв небольшія, и, кром того, еще одна вверху съ прелестнымъ балкончикомъ и восхитительнымъ видомъ на окрестность. Вблизи лсъ, грибы и ягоды.

Хозяйка такъ убдительно расхваливала дачу, что Александръ Яковлевичъ невольно ей врилъ, соображая въ то же время, что она, какъ вдова губернскаго прокурора, должна быть женщиной правдивой, имющей твердое понятіе о законности и непріятностяхъ, сопряженныхъ со всякимъ, даже ничтожнымъ обманомъ. Вдобавокъ, только зашла рчь о цн, въ комнату вошла прехорошенькая блондинка. Хозяйка рекомендовала ее, какъ свою племянницу. Двица, услышавъ фамилію будущаго жильца, освдомилась у него: не родственникъ ли онъ нашего извстнаго писателя Никанорова? Узнавъ, что онъ самъ и есть писатель, она объявила себя ршительной и восторженной поклонницей всхъ его статей и въ особенности ‘Двухъ женщинъ’. Посл этого Александру Яковлевичу оставалось только дать задатокъ.

Ольга Платоновна, узнавъ объ отдаленности дачи, слегка поморщилась (она разсчитывала на Павловскъ), но, услышавъ о домашнихъ спектакляхъ, быстро перемнила мнніе.

— Но хороша ли дача? спросила она боле для очищенія совсти, чмъ изъ желанія узнать расположеніе комнатъ.

Александръ Яковлевичъ еще боле поэтическимъ слогомъ, чмъ вдова губернскаго прокурора, описалъ вс прелести дачи, распространившись объ уютности свтлыхъ и чистыхъ комнатокъ.

Назначенъ былъ день перезда. Александръ Яковлевичъ ршилъ, что самъ останется въ город и будетъ только по праздникамъ назжать на дачу, ибо для задуманныхъ и заказанныхъ статей ему необходимо съ утра до вечера сидть въ публичной библіотек. Въ виду продолжительной разлуки, онъ былъ чрезвычайно нженъ съ женою. Въ день перезда, отправивъ съ ранняго утра Марью съ возами, супруги пошли гулять подъ руку, чего давно уже не было, отобдали пораньше въ ресторан, о чемъ давно мечтала Ольга Платоновна, и похали на дачу, взявъ хорошаго извозчика, чуть не лихача. Въ середин дороги ихъ прихлестнулъ сильный дождь, и нервы Ольги Платоновны, одтой въ новый костюмъ, нсколько разстроились, особенно когда пришлось хать по ‘мяконькому’ и липкая грязь попала прямо на свтлую шляпку. Наконецъ-то они дотащились.

Дворникъ указалъ на предназначавшуюся для нихъ дачу, которая имла видъ нельзя сказать чтобъ привлекательный, и почему-то счелъ нужнымъ провести жильцовъ чрезъ задній ходъ. Среди небольшой, заваленной осколками кирпича и грудами извести, кухни, на сундук сидла Марья и заливалась самыми горькими слезами.

— Охъ барыня, барыня! запричитала она, увидвъ Ольгу Платоновну.— Охъ, куда мы только захали!..

Ольга Платоновна вопросительно глянула на дворника.

— Плиту передлывали-съ, завтра уберемъ, бойко отвчалъ онъ,— а он-съ только по напрасну убиваются…

Не слушая дальнйшихъ разъясненій дворника, Ольга Платоновна быстро прошла въ темныя снцы, при чемъ чуть не упала, споткнувшись о высокій порогъ. Александръ Яковлевичъ, въ предчувствіи худшаго, слдовалъ за нею. Она отворила дверь въ комнаты.

— Что это такое? Гд тутъ три комнаты, а? Гд у васъ были глаза, когда вы нанимали? Разв это домъ? Это изба, простая деревенская изба, вдобавокъ покосившаяся на бокъ. Того гляди, что развалится и раздавитъ меня. Впрочемъ, вы можетъ быть на то и разсчитывали.

Дйствительно, старая изба была оклеена дешевыми сбоями и раздлена перегородкой на три коморки.

— Посмотрите, разв это стна?.. Господи! да тутъ и дверей даже нтъ… Гд-жъ я стану спать?.. Нтъ, это просто ужасно!..

— Но на верху хорошенькая, препоэтическая комнатка, вставилъ Александръ Яковлевичъ, вспомнивъ художественное описаніе вдовы губернскаго прокурора.

— Идемте на верхъ, повелительно сказала Ольга Платоновна, поворачивая мужа лицомъ къ дверямъ.

На верху оказался чердачекъ съ потолкомъ, устроеннымъ, по обычаю, въ вид гробовой крышки.

— Такъ, по вашему это хорошенькая и поэтическая комнатка? Вы, врно, со своей купчихой осматривали дачу, оттого она вамъ и показалась въ такомъ ‘поэтическомъ* вид. Боже мой!.. Да это гробъ, настоящій гробъ!.. Ахъ, ахъ! я чувствую, что умру…

И Ольга Платоновна разрыдалась. Александръ Яковлевичъ опрометью бросился внизъ, чтобъ приказать Марь подать барын воды. Самъ онъ не ршился подняться въ верхъ, пока супруга не успокоится. Войдя въ избу, онъ, точно желая спрятаться, зашелъ за перегородку и слъ въ одной изъ коморокъ на стулъ, какъ былъ, въ пальто и шляп, держа въ рукахъ мокрый зонтикъ, съ котораго вскор, благодаря покатому полу, набжала ему подъ ноги порядочная лужа. Дождь шлепалъ въ маленькое оконце, и подъ его шлепанье, Александръ Яковлевичъ думалъ невеселую думу.

Передъ нимъ прошла вся его писательская дятельность. Она была безспорно блестяща. Онъ писалъ еще недавно, едва годъ минулъ со дня появленія его первой статьи, а ужъ его имя стало извстно во всей Россіи, ему апплодировали на чтеніяхъ, да что чтенія. Кто его не знаетъ? Его молодая слава уже добжала даже до племянницы вдовы губернскаго прокурора! На и это все вздоръ, ничтожество. А она, его графиня? разв онъ не внушилъ ей истинную, горячую, роковую страсть?.. И что же? Онъ бденъ, онъ почти нищій. Иванъ Михайловичъ отказалъ ему въ самой ничтожной прибавк,— но и не откажи онъ, назначь онъ ему даже двойной гонораръ, разв его положеніе отъ того замтно улучшится?.. О, никогда, никогда еще такъ страшно не поражало его жестокое противорчіа между его широкой извстностью и жалкой мизерностью, чтобъ не сказать сильне, его убогой житейской обстановки!

Дождь шлепалъ ужъ не такъ громко, и вдругъ уха Александра Яковлевича коснулись какіе-то таинственные чиликающіе звуки. Онъ осмотрлся. Заботливая хозяйка, чтобы жильцы ни въ чемъ не ощущали недостатка, повсила за перегородкой старые стнные часишки. Александръ Яковлевичъ сталъ прислушиваться къ ихъ тиканью и чмъ дальше слушалъ, тмъ ясне различалъ слова. ‘Tant pis, tant pis’, говорили часы, какъ бы подтверждая его горькія размышленія. Вдругъ часы заговорили какъ будто по иному, и Александръ Яковлевичъ отчетливо услышалъ: ‘tant mieux, tant mieux’.

‘Tant pis, tant pis, tant mieux’, тикали часы, и Александръ Яковлевичъ замечтался подъ ихъ говоръ. ‘Понимаю, сказалъ онъ себ,— наконецъ-то я понялъ. Да, да. Tant pis, tant mieux. То есть: чмъ хуже здсь съ женой, тмъ лучше тамъ, съ графиней’, нсколько вольно перевелъ онъ росказни часовъ, и вновь погрузился въ несопровождаемую никакой мыслью задумчивость. Очнувшись, онъ услышалъ, что часы все говорятъ, но ужъ другія, совсмъ другія слова.

‘Топи, томи’, говорили часы. Нтъ, не совсмъ такъ, они какъ будто еще что-то присвистываютъ. Такъ и есть. Вотъ теперь совершенно ясно и понятно: ‘томись, томись, топись’. Что же это, или они пророчатъ ему страшную судьбу?

‘Фу, какъ, однако, у меня расходились нервы!’ — проводя рукой по лбу, сказалъ Александръ Яковлевичъ и, вставъ, глянулъ въ окно.

Дождь совсмъ пересталъ. Александръ Яковлевичъ осторожно отворилъ дверь въ снцы, чтобъ узнать успокоилась ли Ольга Платоновна и услышалъ, что она въ кухн ддовымъ тономъ отдаетъ какія-то приказанія дворнику. Александръ Яковлевичъ вспомнилъ, что извозчикъ еще не отпущенъ,— надо разсчитать его. Онъ отворилъ парадную дверь и вышелъ на тераску. Извозчикъ неподалеку дремалъ, завернувшись въ фартукъ. Александръ Яковлевичъ сталъ будить его, и вдругъ ему пришло въ голову, какъ было бы отлично сейчасъ же удрать съ дачи. Геніальная мысль была немедленно приведена въ исполненіе.

VI.

Проснувшись на другое утро въ своей соломенновдовой квартир, Александръ Яковлевичъ пріятно потянулся и похвалилъ себя за то, что вчера удралъ съ дачи. Теперь онъ хоть нсколько отдохнетъ душевно да и физически также, денегъ отъ займа осталось еще довольно. А затмъ… ахъ, опять эта проклятая литературная лямка!

Чтобъ отогнать наклевывавшіяся мрачныя мысли, которыя такъ томили его вчера, Александръ Яковлевичъ сталъ думать о ней. Прошло уже около двухъ недль со времени трагической встрчи въ Лтнемъ саду. Первые дни онъ прожилъ тревожно, съ часу на часъ ожидая появленія секундантовъ графа. Они, однако, не являлись: ясно, что она съумла отклонить подозрнія мужа. А самому графу почему же было узнать, кто онъ? Графъ, конечно, глупъ, и ничего не читаетъ, кром французскихъ романовъ. Все такъ, но отчего же она не порадуетъ его всточкой? И это понятно: подозрительный мужъ слдитъ за нею, быть можетъ даже устроилъ надъ нею бдительный надзоръ: о, эти господа аристократы на все способны! Но дло тмъ, разумется, не кончится, она не примирится со своимъ жалкимъ жребіемъ, рано или поздно, а пылкій до самозабвенія темпераментъ возьметъ свое, и тогда…

Тутъ мечтанія Александра Яковлевича были прерваны стукомъ чьихъ-то тяжелыхъ сапогъ въ сосдней комнат. Онъ, вроятно, не преминулъ бы вструхнуть если бы не вспомнилъ во время, что условился со швейцаромъ, что тотъ каждое утро будетъ приходить будить его и подавать ему самоваръ.

— Стало быть, готовъ, вставайте, сказалъ швейцаръ, входя въ комнату въ надтой на самый затылокъ фуражк и, прихихикнувъ, прибавилъ:— А вотъ это вамъ, стало быть, вмсто кренделька къ чаю, отъ вашей-то, отъ графинюшки.

Вс предположенія Александра Яковлевича оправдались: дйствительно, она уврила мужа, что вскрикнула, испугавшись его внезапнаго появленія, она долго не писала, боясь надзора и, кром того, была серьезно больна. Нынче она въ первый разъ выхала къ своей кузин princesse M&egrave,lanie, откуда и шлетъ ему всточку. Имъ надо быть осторожными нкоторое время и потерпть, но затмъ…

Могъ ли, скажите по совсти, Александръ Яковлевичъ, при такихъ обстоятельствахъ, не только съ прежнею аккуратностью поставлять статьи въ ‘Постепенное Преуспяніе’, но даже думать о чемъ либо, кром своей графини? Понятно, что онъ предпочиталъ цлыми днями или мечтательно валяться на диван, или слоняться по городу, или тратить съ пріятелями занятыя денежки въ ресторанчик на Литейной, гд собирались въ т дни литературная братія. Впрочемъ, его привыкшій къ упорной работ умъ не могъ оставаться совершенно празднымъ и у него въ голов стала понемногу слагаться новая громадная статья подъ заглавіемъ ‘Дв любви’. Въ ней онъ замышлялъ противоставить любви мщански-добродтельной жены любовь пылкой нравственно-аристократической женщины. Исполненіе этого важнаго труда было, впрочемъ, благоразумно отложено до той блаженной поры, когда ему самому удастся вкусить отъ сладости тайной связи съ. аристократически-нравствеиной женщиной. Желаніе этой сладости разгоралось въ немъ все сильне, и вдругъ, ему мучительно захотлось увидть графиню, хотя бы мелькомъ, хотя на одно мгновеніе. Александръ Яковлевичъ създилъ въ четвергъ въ Павловскъ и повторилъ свою поздку въ какой-то другой день, когда, какъ ему сказали, на музыку собирается только самая высшая аристократія. Тамъ графини не было. Съ тою же цлью Александръ Яковлевичъ отправился на пуантъ и положилъ посщать его въ теченіе недли ежедневно. Но во второй же разъ съ нимъ случилось нчто, отвадившее его отъ дальнйшихъ попытокъ.

Усталый отъ безплоднаго оглядыванья прозжавшихъ каретъ и колясокъ, онъ шелъ въ грустномъ pasдумьи, какъ вдругъ столкнулся съ шедшимъ на встрчу кавалергардомъ. Офицеръ свысока, презрительно прищурясь, оглядлъ чутъ не попавшаго ему подъ ноги карапузика и, быстро, наклонясь впередъ, прошелъ дальше. Никто бы не разуврилъ Александра Яковлевича, что то былъ не мужъ графини, его быстрый уходъ онъ объяснилъ нежеланіемъ затвать скандалъ въ публичномъ мст съ человкомъ, въ виновности котораго, сверхъ того, онъ не могъ быть вполн увренъ. Конечно, могло статься, что то былъ вовсе посторонній офицеръ и что онъ прошелъ быстро и наклонясь, чтобъ не расхохотаться въ лицо коротенькому чудаку въ непомрно высокой, нахлобученной чуть не до бровей шляп и въ на-косо одтомъ pince-nez, которымъ Александръ Яковлевичъ вооружился ради боле удобнаго отысканія графини на горизонт. Конечно, въ такомъ раз поступокъ офицера былъ крайне легкомысленъ, но ему могло служить извиненіемъ то обстоятельство, что черезчуръ нахлобученная шляпа мшала видть печать генія на чел Александра Яковлевича.

Затмъ, нашъ герой, узнавъ, что многіе аристократы живутъ также въ Петергоф, вздумалъ была отправиться и туда подъ предлогомъ осмотра знаменитыхъ фонтановъ, но воспоминаніе о кавалергард заставило отложить поздку. Притомъ, она, какъ вскор оказалось, была бы не только убыточной и безцльной но повела бы въ роковымъ послдствіямъ. Отъ графини было получено письмо, въ которомъ она назначала свиданіе именно въ тотъ самый день, когда Александръ Яковлевичъ готовился, ради нея, подвергнуть себя опасностямъ морского путешествія.

На этотъ разъ мстомъ свиданія была избрана верхняя галлерея Гостинаго двора. Графиня имла на то дв причины: во-первыхъ, мсто было уединенное и графу, конечно, никогда не придетъ въ голову, чтобъ тамъ могло быть назначено любовное rendez-vous. ‘Она однако, умна, она чертовски умна!’ — воскликнулъ при этомъ Александръ Яковлевичъ. Во-вторыхъ, подъ сводами этой малолюдной галлереи нкогда, бесдуя, прогуливались Пушкинъ, Крыловъ, Гндичъ и графиня желала насладиться первою остроумною бесдою новаго свтила русской словесности именно въ этой дорогой по литературнымъ воспоминаніямъ мстности. Александръ Яковлевичъ, узнавъ впервые изъ письма о прогулкахъ своихъ великихъ предмстниковъ, изумился необычайной образованности графини. Одно его печалило: въ post scriptum стояло, что если она не явится до такого-то часа, то это будетъ знакомъ, что она лишена возможности его видть.

Лишена? Но не на всегда же? Нтъ, такое несчастіе немыслимо, невозможно, нешшустимо. Конечно слдуетъ понимать: на этотъ только разъ. А если и въ самомъ дл на всегда? О!.. И тутъ, какъ нарочно, ему вспомнилось тиканье проклятыхъ часишекъ. ‘Томись, топись’, отбивали они у него въ ух.

Приготовляясь къ свиданію, Александръ Яковлевичъ немало раздумывалъ, брать ли ему съ собою книжку ‘Постепеннаго Преуспянія’, или нтъ. Конечно, она уже его видла, и ея сердце узнаетъ его безъ книжки,— а вдругъ нтъ? ‘Лучше взять’, ршилъ Александръ Яковіевичъ. Отъ понятнаго нетерпнія, ему не сидлось дома, и онъ вышелъ за долго до назначеннаго часа, положивъ пройтись пшкомъ ради успокоенія взволнованныхъ чувствъ. Такое, повидимому, ничтожное обстоятельство причинило ему не мало огорченій.

Именно, проходивъ уже значительное время по верхней галлере Гостинаго двора и перечитавъ со скуки вс ея вывски, Александръ Яковлевичъ вдругъ замтилъ, что его правый сапогъ весь въ грязи, правда уже высохшей, но все-таки непріятной.

‘И сухо, кажется, сегодня’,— ворчалъ онъ про себя, а я все-таки умудрился’.. А! понимаю, это гд-нибудь въ лужу отъ поливки… Выдумали тоже, въ подражаніе Европ, поливать улицы, а вмсто того только грязь разводимъ’!

Укоривъ Петербургъ въ подражательности, онъ слдомъ выругалъ его за то, что въ немъ нтъ, какъ за границей, на улицахъ чистильщиковъ сапогъ. Однако требовалось какъ-нибудь поскоре исправить послдствіе какъ подражательности Петербурга, такъ и его отсталости. Александръ Яковлевичъ ршился пожертвовать береженымъ фуляромъ. Отойдя къ сторонк и снявъ синія перчатки, онъ вытеръ платкомъ сапогъ, кстати отчистилъ, при помощи ногтей, довольно многочисленныя брызги на брюкахъ и принужденъ былъ поплевать (что длать? Какъ ни горько употреблять подобныя слова, но надо быть врнымъ дйствительности) себ на руки, чтобы смыть съ нихъ грязь. Наконецъ, все кончено. Онъ взглянулъ на часы: увы! послдняя минута, назначенная графиней, какъ крайній срокъ свиданія, уже канула въ вчность.

Александръ Яковлевичъ спустился съ галлереи и пошелъ, куда глаза глядли. Самъ не зная, черезъ сколько времени и какимъ путемъ онъ очутился передъ своимъ домомъ. Онъ вошелъ въ подъздъ, чтобы взять ключъ отъ квартиры и спросить, не приносили ли письма. Какъ утопающій хватается за соломинку, такъ Александръ Яковлевичъ схватился за возможность письма, въ которомъ графиня объяснила бы причину своего неприхода и подала бы хотя слабую надежду, что не все еще кончено между ними.

Швейцаръ отпросился со двора до поздняго вечера, а его жена на вопросъ отвчала, что, кажется, сегодня никакихъ писемъ не подавали. Послдняя надежда рухнула. Александръ Яковлевичъ машинально взялъ ключъ, и тутъ же ршилъ, что домой идти не за чмъ, а лучше отправиться въ ресторанчикъ на Литейной, авось тамъ найдется хоть одна живая душа, съ кмъ можно подлиться горемъ. Однако, выйдя на улицу, подъ вліяніемъ удручающаго состоянія духа, онъ тотчасъ же забылъ объ этомъ мудромъ ршеніи и очнулся уже въ дверяхъ своего кабинета.

‘И зачмъ я?..’ Но онъ недодумалъ. О, благословенная разсянность! О, счастливая случайность! Заботливый швейцаръ, передъ уходомъ со двора, не полнился подняться къ нему въ квартиру и положилъ письмо на стол, на самомъ видномъ мст.

‘Отъ нея, отъ нея!’ въ восторженномъ забвеніи кричалъ Александръ Яковлевичъ, цлуя благоуханный конвертъ. Но что это? Она не могла быть оттого, что едва вчера успла отправить ему письмо, какъ вошелъ мужъ и узналъ о ея проступк по тому же признаку, по которому Бартоло заподозрилъ Розину въ написаніи billet-goux. ‘Онъ былъ ужасенъ, говорилось дале въ письм. ‘А, такъ это онъ былъ на пуант!’ вскричалъ графъ. Да, онъ увряетъ, что столкнулся съ тобой (въ первый еще разъ она говорила ему ты, и въ какую ужасную минуту!), въ то время, когда я мимо прозжала въ коляск, что будто мы длали другъ другу знаки, и оттого ты и не замтилъ его’. Она прозжала въ коляск, а онъ… онъ какъ нарочно склонилъ въ это время свою отяжелвшую отъ тоски голову!..

Но некогда предаваться печали: надо читать дальше! Въ припадк ревности графъ ршилъ увезти ее въ Москву и дальше куда-то, въ деревню. Они дутъ сегодня же. Она умоляетъ его пріхать на поздъ и стать въ толп. Она хочетъ еще разъ, хоть мелькомъ взглянуть на него, но при этомъ заклинала всмъ святымъ не надвать блой шляпы. Именно по шляп графъ и узналъ его. ‘Прощай мой милый, мой идеалъ’, стояло въ конц. ‘Клянусь, я не забуду тебя, мы увидимся, и скоро. Я не вынесу неволи, я убгу, я улечу и успокоюсь только въ твоихъ объятіяхъ. Твоя Зина Р.’.

Александръ Яковлевичъ, дрожа всмъ тломъ, взглянулъ на часы. Что это? не можетъ быть! Какъ, поздъ уже пять минутъ, какъ ушелъ? Гд-жъ онъ пропадалъ такъ долго?.. О, отъ какихъ пустыхъ, оскорбительныхъ мелочей зависитъ иногда наше счастье! Возьми онъ извозчика отъ Гостинаго двора и позжай прямо домой!.. Но, нтъ, не можетъ быть, чтобъ она ухала, вроятне, что онъ нечаянно перевелъ часы, когда заводилъ, попавъ по разсянности, какъ то случалось не разъ, ключикомъ не въ ту дырочку. Вдобавокъ, его часы вчно бгутъ впередъ.

Онъ опрометью бросился внизъ, забывъ запереть квартиру. О, Господи! Куда-жъ сегодня задвались вс извозчики? Онъ добжалъ до угла, наконецъ-то одинъ. Александръ Яковлевичъ вскочилъ на дрожки, закричалъ на извозчика и сталъ погонять его, прибавляя безпрерывно по пятачку. Боже мой! Онъ забылъ перемнить шляпу. Впрочемъ, что за важность? Пусть графъ узнаетъ его и убьетъ тутъ же при всхъ, у нея на глазахъ, только бы увидть еще разъ ее, его несравненную Зину!..

Александръ Яковлевичъ посматривалъ по сторонамъ, нтъ ли гд часового магазина. И хотя вс попутные часы, какъ бы сговорясь, докладывали ему, что его часы не только бгутъ впередъ, а скоре отстаютъ,— онъ упорно врилъ, что еще застанетъ ее.. Вотъ и вокзалъ.

— Поздъ? Да онъ давно ужъ ушелъ, сказалъ ему первый попавшійся сторожъ.

Александръ Яковлевичъ, тмъ не мене, продолжалъ бжать и остановился въ буфетной комнат, когда кто-то назвалъ его по имени.

— Вы ли это, милйшій Александръ Яковлевичъ, говорилъ окликнувшій его господинъ.— Что это, видно собрались проводить нашего почтеннйшаго Андрея Ивановича, но опоздали, опоздали-съ!..

Александръ Яковлевичъ на силу переводилъ духъ и едва узналъ въ говорившемъ Константина Северьяновича Кукуева.

— Да, изъ вашихъ были кое кто. И уважаемый Иванъ Михайловичъ, разумется. А я вотъ встртилъ кое-кого да и засидлся. А каковъ чудакъ нашъ почтеннйшій Андрей Ивановичъ: тридцать пять лтъ ни шагу не длалъ изъ Петербурга и вдругъ вспомнилъ, что у него въ Костром — братъ… Но, позвольте, позвольте, однако: что это у васъ на лиц?..

И Константинъ Северьяновичъ повернулъ Алексанра Яковлевича къ свту. Лицо нашего героя было все въ грязи. Онъ догадался, что на извозчик отеръ градомъ капавшій съ него потъ злополучнымъ фуляромъ.

— Вы свободны сегодня? Приведя себя въ порядокъ, спросилъ Никаноровъ.

— А что?

— Въ такомъ случа, любезный другъ, подемте со мной въ какой-нибудь ресторанъ. Мн надо о многомъ, о важномъ, объ очень важномъ сообщить вамъ.

— Съ величайшимъ удовольствіемъ. Позвольте мн только, милйшій Александръ Яковлевичъ, проститься съ моими хорошими и добрыми знакомыми и расплатиться въ буфет. И методически совершивъ вс предположенныя дйствія, Константинъ Северьяновичъ подошелъ къ Александру Яковлевичу и, беря его подъ руку, сказалъ:— Теперь я къ вашимъ услугамъ. Кстати, милйшій Александръ Яковлевичъ, мн надо прочесть вамъ письмо.

— Какое письмо?

— То, которое вы доврчиво поручили мн отдать для перевода.

— А!..

VII.

Пока друзья дутъ на извозчик, познакомимъ читателя съ Константиномъ Северьяновичемъ.

Кукуевъ не принадлежалъ собственно въ литературному міру, но былъ вхожъ во вс редакціи по той причин, что его троюродная тетка, Калерія Ивановна Кукушкина, дама весьма притязательная и вздорная, хотя нсколько раскосая, написала знаменитый романъ ‘Роковая черта’, о которомъ нкогда славный нашъ критикъ Твердолобовъ сказалъ, что ‘по тонкости анализа и новизн темы онъ превосходитъ вс произведенія Жоржъ-Зандъ’. Въ роман было изображено положеніе тридцатилтней женщины (самой Калеріи Ивановн стукнуло тогда ужъ вс сорокъ, но она все еще считала себя тридцатилтней), еще не вполн охладвшей къ мужу, но видящей передъ собою ‘другого’, любящаго ее съ большимъ пыломъ, чмъ любилъ мужъ даже въ первые дни страсти, спрашивалось: должна ли женщина пожертвовать мужемъ и отдаться ‘другому’? Вопросъ, разумется, разршался въ пользу свободной любви. Впрочемъ, читателю прекрасно извстно, что ‘Роковая черта’ составила эпоху въ нашей литератур и породила даже цлую школу писательницъ, трудящихся досел надъ ршеніемъ сказаннаго вопроса, впервые поднятаго Калеріей Ивановной. Но возвратимся къ Константину Северьяновичу.

Онъ съ отличіемъ проходилъ служебное поприще, числясь въ отдльной канцеляріи по спеціальнымъ дламъ при департамент общихъ длъ и, какъ былъ слухъ, готовился перейти съ повышеніемъ въ особое присутствіе по общимъ дламъ при департамент спеціальныхъ длъ. Свой досугъ онъ посвящалъ изученію родной словесности и былъ знакомъ и даже состоялъ на пріятельской ног съ литераторами всевозможныхъ партій, фракцій и оттнковъ. Онъ снискалъ себ общую любовь между пишущей братіей. И не мудрено: у всхъ онъ находилъ талантъ и притомъ у каждаго особый, у одного симпатическій, у другого серьезный, у третьяго и десятаго — большой, огромный, геніальный, самостоятельный, поразительный и такъ дале, при чемъ никогда не сбивался съ выбраннаго эпитета. Мало того, онъ слдилъ за всми литературными новостями и умлъ у каждаго автора, въ любомъ произведеніи, найти ‘интересную’, или ‘блестящую’, или ‘великолпную’ страницу.

Съ Александромъ Яковлевичемъ онъ познакомился у Ивана Михайловича, и когда нашъ герой прочелъ ему одно изъ первыхъ провинціальныхъ писемъ, то Константинъ Северьяновичъ пришелъ въ восторгъ и сталъ утверждать, что письмо необыкновенно врно обрисовываетъ симпатическій талантъ милйшаго Александра Яковлевича. Затмъ, Никаноровъ разъ или два замтилъ Константина Северьяновича въ числ лицъ, провожавшихъ его рукоплесканіями при отъзд изъ клуба, и полюбилъ отъ души. Когда возникла интрига съ графиней, то Александръ Яковлевичъ, почувствовавъ необходимость съ кмъ нибудь подлиться очаровательной тайной, избралъ въ повренные своей страсти Константина Северьяновича. Съ тхъ поръ они стали неразливанными друзьями.

Самъ Кукуевъ былъ гладкій, высокаго роста мужчина, всегда необыкновенно гладко выбритый и съ чрезвычайно гладкою рчью, отличавшеюся, какъ вроятно уже замтилъ читатель, тою особенностью, что Константинъ Северьяновичъ не могъ пропустить существительнаго безъ того, чтобъ не приставить къ нему прилагательнаго и если была хотя малйшая возможность, то и двухъ,— особенность, свидтельствовавшая о его большой начитанности въ новйшей многоглаголивой русской литератур.

— Итакъ, милйшій Александръ Яковлевичъ, началъ Константинъ Северьяновичъ, прихлебывая рейнвейнъ изъ зеленоватаго стаканчика,— если позволите, я доложу вамъ содержаніе того необыкновенно-интереснаго письма, которое вы поручили по дружб моему попеченію. Я отдавалъ его для перевода одному изъ моихъ милыхъ и симпатичныхъ друзей, служащему въ Славянской канцеяріи, къ которой какъ, можетъ быть, вамъ не безызвстно, въ 1805 году временно, въ вид опыта, причислена и Персія.

Письмо было дйствительно необыкновенно и достойно самаго серьезнаго вниманія. Оно было получено Александромъ Яковлевичемъ изъ Астрахани. Персидскій врачъ уже давно жилъ въ Россіи, прекрасно зналъ нашъ языкъ и слдилъ за литературой. Если онъ ршился писать Александру Яковлевичу по-персидски, то единственно потому, что на этомъ язык онъ могъ обстоятельне и краснорчиве выразить мысли и чувства, возбужденныя въ немъ ‘Двумя женщинами’. Письмо было исполнено самыхъ отборныхъ похвалъ въ восточномъ вкус, причемъ Александръ Яковлевичъ именовался сыномъ Саади и внукомъ Фирдуси. Въ заключеніе врачъ просилъ позволенія перевести статью на персидскій языкъ и отпечатать въ Тегеран, гд, по его словамъ, весьма интересуются ‘ференгскими’ женщинами.

— Но, милйшій Александръ Яковлевичъ, сказалъ Кукуевъ, окончивъ докладъ по длу о персидскомъ врач,— я вижу вы нынче чмъ-то очень разстроены, когда и такое, въ высшей степени замчательное и знаменательное, письмо васъ не радуетъ.

Александръ Яковлевичъ вмсто отвта взялъ бутылку и наливъ рейнвейна не въ предназначенный для того зеленый стаканчикъ, а въ большой стаканъ для воды, и выпилъ залпомъ. Затмъ увидвъ, что бутылка пуста, спросилъ новую и выпилъ, опять залпомъ, боле полстакана.

— Ахъ, любезный другъ, заговорилъ онъ наконецъ,— вы видите передъ собою самаго счастливаго и въ то же время самаго несчастнаго человка въ мір.

— Какъ такъ?

— Я доврилъ вамъ, какъ преданному другу, мои отношенія къ графин… Вы знаете все… И что же?.. Но, впрочемъ, прочтите вотъ это… А я… я такъ убитъ, что не въ силахъ говорить…

Константинъ Северьяновичъ углубился въ чтеніе письма, а Александръ Яковлевичъ сталъ слдить за выраженіемъ лица своего друга, тонкаго знатока по женской части. Глаза Константина Северьяновича увлажились и даже замасленли.

— А! сказалъ онъ,— теперь я понимаю почему вы были такъ встревожены на желзной дорог. Одновременно такое неземное счастье и такой ужасный ударъ! Но я утшу васъ, милйшій Александръ Яковлевичъ. Во всемъ этомъ дл вамъ положительно бабушка ворожитъ. Вамъ страстно хотлось увидать ее еще хотя на мигъ, не правда-ли?

Александръ Яковлевичъ только вздохнулъ.

— Но вспомните, милйшій Александръ Яковлевичъ, какъ было запачкано ваше всегда столь выразительное лицо! Что, еслибъ прелестная графиня увидала васъ въ такомъ неинтересномъ, выражусь сильне: въ такомъ анти-эстетическомъ вид? Разв подобное обстоятельство не способно вырвать съ корнемъ самую глубокую любовь изъ сердца свтской женщины?.. О, женщины, женщины!..

Александръ Яковлевичъ поразился глубокомысліемъ и врностью замчанія Константина Северьяновича. Оно вполн отвчало его теоріи аристократически-нравственной женщины.

— Итакъ, вы видите сами, что нтъ худа безъ добра… Позвольте, я еще не кончилъ… Въ только-что прочитанномъ письм я встртилъ одну весьма пріятную для васъ особенность. Не знаю, замтили ли вы,— при весьма естественной въ вашемъ положеніи сильной взволнованности чувствъ — вы могли и не замтить. Итакъ, замтили ли вы, милйшій Александръ Яковлевичъ что она въ этомъ письм въ первый разъ поставила иниціалъ своей фамиліи?

Александръ Яковлевичъ схватился за письмо.

— Зина Р.? Зина Р.? говорилъ Кукуевъ. Необходимо вспомнить графскую фамилію на Р. Боже мой!.. я, кажется, видлъ ее сегодня на станціи… Но нтъ, нтъ! у этой мужъ дйствительный статскій совтникъ… Все равно, вы просто счастливчикъ, милйшій Александръ Яковлевичъ!..

— Чмъ же счастливчикъ?..

— Какъ, внушить такую нжную любовь, такую пламенную страсть!..

— И потерять всякую надежду видть ее! съ отчаяніемъ вскричалъ нашъ герой.

— Но позвольте, позвольте… Почему же всякую надежду?.. Во-первыхъ, мы знаемъ ея иниціалъ, вовторыхъ, мужъ кавалергардъ, въ-третьихъ онъ ухалъ въ Москву. Помилуйте, да по этимъ тремъ, столь опредленнымъ примтамъ я берусь вамъ въ теченіе недли и никакъ не боле двухъ, узнать не только фамилію графа, но даже въ какой губерніи у него имніе.

Надежда вспыхнула въ сердц Александра Яковлевича.

— А зная все это, вы будете имть возможность написать ей задушевное письмо.

Александръ Яковлевичъ въ восторг бросился цловать своего друга, который отвчалъ столь же искренними лобзаніями.

— Итакъ, вы видите…

— Человкъ, шампанскаго! Дв бутылки шампанскаго! вскричалъ Александръ Яковлевичъ.

— Дале, продолжалъ другъ,— я знаю васъ за человка ршительнаго и храбраго… Вы… ну да, конечно… Вы можете сами махнуть въ деревню, и тамъ…

— Но мужъ?..

— Но мужъ тамъ долго остаться не можетъ: онъ обязанъ воротиться къ началу маневровъ. Поймите это милйшій Александръ Яковлевичъ, поймите и сосчитайте свои шансы!..

Александръ Яковлевичъ снова расцловалъ своего друга.

— Позвольте, позвольте, милйшій Александръ Яковлевичъ, я нарисую вамъ еще боле свтлую, еще боле отрадную перспективу. Графиня, конечно, богата, красавецъ кавалергардъ, ужъ поврьте моей житейской опытности и моему знанію свта, женился на ней изъ-за приданаго. Отсюда и ревность, которая вообще признается въ высшемъ свт за нчто неприличное, за ужасающее shocking. Итакъ, она богата, вы дете, объясняетесь съ нею, она устраиваетъ разводъ,— нынче это не такъ трудно, какъ въ недавнее строгое время, и…

Александръ Яковлевичъ просто задыхался отъ обуявшаго его восторга и не подай человкъ какъ разъ въ это время шампанскаго, кто знаетъ что бы сталось съ нашимъ героемъ. Друзья чокнулись и выпили, и еще выпили, и еще чокнулись.

— И не былъ ли я правъ, милйшій Александръ Яковлевичъ, говоря, что вы счастливйшій изъ смертныхъ? Ахъ, Боже мой!.. Ну, да, впрочемъ, это пустяки, совершеннйшіе пустяки.

— Что такое? не совсмъ спокойно спросилъ Александръ Яковлевичъ.

— Я хотлъ сказать, что дло, конечно, не обойдется безъ легкаго столкновенія, то есть придется выдержать дуэль. Но это, при вашей ршимости и храбрости, не представляетъ особыхъ затрудненій.

— О, дуэль — пустяки, вскричалъ Александръ Яковлевичъ, храбро опоражнивая широкій бокалъ.

— Притомъ ужъ положитесь на меня, я съумю такъ повести дло — если, конечно, вы сдлаете мн великую честь избрать меня вашимъ секундантомъ,— что дуэль явится простой формальностью.

Александръ Яковлевичъ хотлъ было броситься въ объятія друга, но при первомъ же порыв къ движенію поопасался, какъ бы не уронить на полъ если не себя, то столъ, и ограничился на сей разъ теплымъ рукопожатіемъ.

— Итакъ, вы счастливы, женаты, у васъ большое состояніе, а это въ наше время, поврьте, весьма важная статья. Проведя honey-moon гд нибудь въ Швейцаріи, или на Lago maggiore, вы возвращаетесь къ намъ въ Петербургъ и основываете новый журналъ, отъ котораго, я увренъ, не поздоровится уважаемому Ивану Михайловичу.

При этомъ было выпито за процвтаніе новаго журнала.

— Да-съ, такъ-то милйшій Александръ Яковлевичъ. Завидую вамъ, прямо и откровенно говорю, что завидую. Вотъ что значитъ быть писателемъ, въ нашего брата, чиновника, никто не влюбится за отношеніе или даже за проектъ новаго закона. Но позвольте, однако, позвольте…

Александръ Яковлевичъ тревожно зашевелился.

— Я и забылъ что вы сами женаты… Ахъ, Боже ыой! Вдь весь вопросъ въ томъ, согласится ли очаровательная Ольга Платоновна… Извините, милйшій Александръ Яковлевичъ, но я по прежнему признаю се очаровательной…

— У, не вспоминайте мн о ней! Это — Мегера, чистокровная Мегера! съ нкоторымъ даже клокотаньемъ въ горл, вскричалъ Александръ Яковлевичъ.

— Мегера? Скажите, кто бы могъ предполагать? Такая очаровательная женщина, такая талантливая актриса!.. Но, впрочемъ, такова видно судьба великихъ умовъ. Вспомните Сократа. Итакъ, вы полагаете, что она не согласится на разводъ?

— О, она скоре удавится, чмъ согласится. Поврьте, она готова на все, только бъ сдлать мн зло. И тутъ узелъ всей драмы. Да, это драма, настоящая драма, даже пожалуй трагедія!…

Сидвшій за бутылкой пива у сосдняго стола господинъ съ тупымъ рыломъ и свиными глазками, при слов ‘драма’ быстро оглянулся на двухъ друзей, и затмъ откинувшись на стул и прислушиваясь однимъ ухомъ, сталъ сосредоточенно глядть на допитую бутылку пива.

— Я никакъ не ожидалъ, милйшій Александръ Яковлевичъ, что у васъ дло дошло до страшной драмы.

— Да, до драмы, не до той, съ сильными, натянутыми страстями, какія даются въ театр, но до настоящей, глубокой, интимной драмы нашего вка. О, милый другъ! надо все это пережить, перестрадать, какъ сдлалъ это я, и только тогда вы поймете всю пропасть, всю глубину мелочныхъ и непрестанныхъ страданій, которыя проистекаютъ отъ ничтожныхъ и обидныхъ мелочей, отъ этой тины, которая микроскопическими дозами насдаетъ на васъ въ житейскомъ болот, отъ этой пыли, которая невидимыми порошинками стъ вамъ глаза на жизненномъ пути.

— Но это ужасно! всплеснувъ руками, воскликнулъ Константинъ Северьяновичъ.

— Изъ безчисленныхъ, на посторонній, не изощренный глазъ незамтныхъ случаевъ, я разкажу вамъ всего одинъ, и вы въ немъ, какъ въ магическомъ зеркал, увидите сами, до какого отчаянья могутъ довести человка съ душой эти мщански-нравственныя женщины. Недавно, передъ самымъ перездомъ на дачу, я получилъ довольно значительную сумму. Понятно, нельзя же всхъ денегъ отдавать жен, никто этого не длаетъ. И я, какъ вс, отложилъ часть такъ-сказать въ секретный фондъ…

— Секретные фонды допускаются даже въ конституціонныхъ государствахъ, вставилъ Константинъ Северьяновичъ.

— Вотъ видите!… И что же, хотя я всегда скруполезно остороженъ въ этихъ случаяхъ, но тутъ какъ-то по разсянности — можетъ быть, то была сдача отъ покупки, или отъ ужина, право не помню,— но дло въ томъ, что я забылъ двадцать пять рублей въ жилетномъ карман. Въ этомъ карман, замтьте, есть проршка и деньги завалились въ нее. Что жъ, она отыскала, она выцарапала ихъ изъ проршки своими острыми когтями, и пришла упрекать — нтъ, не упрекать, а просто по мщански ругать меня за утайку денегъ… Я, конечно, хотлъ отнять ихъ, но она въ адской злоб засунуда ихъ себ въ ротъ и когда я бросился къ ней, укусила меня за палецъ. Вотъ, глядите!

Константинъ Северьяновичъ не безъ любопытства осмотрлъ синеватое кольцо на второмъ сустав указательнаго пальца своего друга.

— Да-съ, изобразите одну изъ подобныхъ сценъ въ театр и вы заставите рыдать современнаго зрителя, потому что онъ на себ испыталъ нчто подобное!…

Константинъ Северьяновичъ едва удерживался отъ смха.

— Но наши драматурги, даже мой другъ Вавакинъ, слпы въ этомъ отношеніи, они не видятъ этихъ, какъ сказалъ Гоголь, незримыхъ сквозь… слезъ… Ну, да однимъ словомъ, сквозь… Но я, я вижу, потому что я критикъ, потому что я великій критикъ!…

Читатель, быть можетъ, удивится такому заключенію чувствительнаго изліянія. Но если отъ выпивки у нкоторыхъ двоится въ глазахъ, то почему же не можетъ также двоиться и въ ум? Какъ одаренный двоящимся зрніемъ потому не можетъ закурить папиросы, что не въ силахъ попасть въ настоящую свчу, такъ двоящееся сознаніе нашего героя мтило на угадъ то въ его человческое, то въ его критическое я.

Какъ бы то ни было, восклицаніе — ‘я критикъ, я великій критикъ’, не осталось безъ послдствій. Господинъ съ пивомъ, какъ ужаленный, вскочилъ со стула, при удар кулакомъ о столъ, чмъ Александръ Яковлевичъ какъ бы желалъ приложить печать къ диплому на великаго критика, полетла на полъ недопитая бутылка шампанскаго, разбивъ по дорог тарелку, стаканъ Константина Северьяновича и окативъ его самого пнящейся влагой. Послдовала нкоторая суматоха, уборка осколковъ и оттираніе костюма Константина Северьяновича. Воспользовавшись этимъ пивной господинъ подошелъ, какъ знакомый, къ Кукуеву и принимая дятельное участіе по приведенію его въ порядокъ, о чемъ-то пошептался съ нимъ. Когда все приняло приличный видъ, Константинъ Северьяновичъ представилъ ‘нашему извстному и симпатичному критику Александру Яковлевичу Никанорову нашего же извстнаго и даровитаго артиста, истиннаго сценическаго художника Ардальова Прохоровича Монголова’.

— Ахъ, любезный другъ, сказалъ Александръ Яковлевичъ, когда церемонія представленія была окончена,— я и забылъ извиниться передъ вами…

— Помилуйте, что за пустяки…

— Какъ вы великодушны! Вдь я испортилъ вамъ новое платье, и вдобавокъ такое хорошенькое…

Константинъ Северьяновичъ отвчалъ, что никакой порчи не послдовало и просилъ Александра Яковлевича забыть объ этомъ инцидент, какъ о nul et non avennu. Александръ Яковлевичъ, чтобъ хотя чмъ нибудь загладить свой проступокъ, сталъ наливать ему въ бокалъ шампанскаго, къ несчастію изъ пустой бутылки. Слдомъ было потребовано дв новыхъ.

— Позволите приссть? спросилъ осклабляясь актеръ, до сихъ поръ вертвшійся на ногахъ около стола.

— Сдлайте одолженіе, отвчалъ Александръ Яковлевичъ въ качеств амфитріона.

Актеръ имлъ весьма смутное понятіе объ Александр Яковлевич, никогда не читалъ его статей, но зналъ его по наслышк. Услышавъ, что какой-то литераторъ авторитетно зоветь себя великимъ критикомъ, онъ почелъ долгомъ познакомиться съ нимъ. Отъ Кукуева онъ узналъ, что Александръ Яковлевичъ прославился защитой искусства и кстати вспомнилъ слдующіе напечатанные въ ‘Заноз’ стишки, которыми надолъ всмъ за кулисами, безпрерывно приводя ихъ, какъ образецъ высокаго остроумія:

Искусства пошлый идеалъ

Повергнутъ въ прахъ Прудономъ.

Но, всплакавшись по ономъ *),

Ты на Прудона вдругъ возсталъ,

Глашатай важныхъ вздоровъ,

Никашка Мухоморовъ!..

*) Курсивъ въ подлиник.

Для артиста, впрочемъ, было достаточно этихъ свдній, онъ привыкъ ‘идти’ отчасти по суфлеру, отчасти руководствуясь собственнымъ ‘соображеніемъ’.

— Я весьма радъ, что наконецъ мн удалось познакомиться съ вами, почтеннйшій Александръ Яковлевичъ, заговорилъ актеръ.— Я въ восторг отъ вашихъ статей, и всегда въ уборной твержу о нихъ моимъ вислоухимъ товарищамъ… Вамъ кажется страннымъ, что я придаю имъ такой эпитетъ?.. Я уважаю товарищество, но еще больше, какъ говорится, люблю Платона. И говорю имъ прямо въ глаза: ‘вислоухіе товарищи! вы читаете только вздоръ’. Вы не поврите, они ничего не читаютъ, кром шантажныхъ листковъ… Да! я ржу имъ въ глаза правду-матку: ‘вы читаете всякій вздоръ, а не читаете такого отличнаго, такого, можно сказать, геніальнаго критика, какъ Никаноровъ. Онъ, только онъ одинъ понимаетъ, какъ слдуетъ, искусство. Я самъ обожаю искусство, но они вс сбиты съ толку этимъ пресловутымъ Прюдомомъ. И не поврите, какое между ними невжество! Какъ тяжело между ними человку съ университетскимъ образованіемъ! Вдь у насъ есть и такіе субъектики, что во множественномъ вмсто ‘актеры’ говорятъ ‘актеры‘!

Ради правильнаго пониманія искусства и страстной любви къ нему, Александръ Яковлевичъ простилъ артисту и Платона, и Прюдома, благоразумно почти ихъ за оговорки.

Посл втораго или третьяго бокала, Ардальонъ Прохоровичъ снова обратился къ Александру Яковлевичу.

— Извините, почтеннйшій Александръ Яковлевичъ по сейчасъ, когда вы заговорили о драм, объ искусств, мн, такъ сказать, родномъ… Вы говорили громко, и я невольно прислушался… Притомъ у меня отличный слухъ. Понятно: привычка слдить за суфлеромъ… Словомъ, когда вы заговорили о драм, я невольно сказалъ себ: вотъ кто понимаетъ драму, драму еще пока не существующую, но какъ вы справедливо выразились, вполн современную!.. Послушайте, но кому же и написать такую драму, какъ не вамъ, почтеннйшій Александръ Яковлевичъ? Что вы на меня такъ смотрите? Я, я артистъ, я Ардальонъ Монголовъ, говорю вамъ это. Пишите, и я ставлю ее въ свой бенефисъ!..

— Въ самомъ дл, милйшій Александръ Яковлевичъ, подхватилъ Кукуевъ,— отчего бы вамъ не попробовать?

— О, онъ попробуетъ, я, я артистъ, ручаюсь вамъ, что попробуетъ! вдохновенно вскричалъ Ардальонъ Прохоровичъ.— Или вы боитесь соперничества? Помилуйте! вамъ ли, съ вашимъ ли талантомъ? И кто у насъ пишетъ для театра? Островскій? Извините, господа, я знаю, что между литераторами принято его хвалить, но намъ, артистамъ, онъ уже надолъ, или.какъ говорится у насъ за кулисами: навязъ у насъ въ зубахъ. И что онъ изображаетъ? ‘Темное царство’? Согласенъ. Но все это уже старо, онъ повторяется, и притомъ въ его пьесахъ нтъ ничего возвышеннаго. А сцена требуетъ именно возвышеннаго, ее слдуетъ именно поливать слезами, какъ прекрасно выразился Шекспиръ въ знаменитомъ монолог ‘быть или не быть?’ Ну, и кто же у насъ тамъ еще остается? Остроленко и Сиводушкинъ? Но они, извините, простые театральные закройщики, а не писатели. Вавакинъ? но онъ, извините, не пишетъ, а вавакаетъ.

— Что такое ‘вавакаетъ?’ спросилъ Александръ Яковлевичъ.

— Кричитъ по перепелиному… Какъ? признаюсь, это даже удивляетъ меня… При вашемъ образованіи, помилуйте!.. Какъ, разв вы не помните? А у Некрасова-то: ‘перепелъ вавакалъ’…

Александръ Яковлевичъ удивился начитанности Ардальона Прохоровича.

— Остальныхъ не стоитъ перечислять, продолжалъ сей послдній.— Правда, между ними есть полезные дятели. Они намъ даютъ роли, а стало быть и поспектакльную плату, а мы ею только и сыты, между тмъ какъ эти тунеядцы, французы и итальянцы, получаютъ десятки, даже сотни тысячъ!.. Не спорю, князь Мангаловъ,— онъ мн пріятель,— человкъ съ талантомъ, но у него не хватаетъ этого… этого… Ну, да вы сами понимаете, чего у него не хватаетъ…

— Но я вовсе не драматургъ, вставилъ Александръ Яковлевичъ.

— Не драматургъ? Вздоръ, будьте драматургомъ… Или вы опасаетесь комитета? И это вздоръ, у меня тамъ сидятъ пріятели, и наконецъ, посмотрлъ бы я, какъ они посмютъ не пропустить, когда артистъ, какъ я, выберетъ пьесу для своего бенефиса!.. Да кому-жъ и писать, если вы отказываетесь? Пожалйте же наконецъ родную сцену! Не то вдь насъ оперетка застъ. Правда, Михайловичъ написалъ великолпную статью о прогрессивномъ значеніи оперетки, но это парадоксъ, согласитесь сами, что парадоксъ! И наконецъ, пожалйте насъ, истинныхъ артистовъ! Я до сихъ поръ воздерживался отъ оперетки, но пойду, скоро пойду прыгать козломъ въ Менела. Что прикажете длать? Поспектакльная! Мы ею только и сыты, между тмъ какъ эти паразиты, французы и итальянцы…

Александръ Яковлевичъ возразилъ, что для драматическаго писателя, какъ онъ слышалъ отъ своего друга Вавакина, необходимъ какой-то особый пошибъ рчи, котораго у него нтъ.

— Вздоръ! ршилъ артистъ.— Во-первыхъ, никакого такого пошиба нтъ, а во-вторыхъ, если ужь на то пошло, онъ у васъ на лицо, этотъ самый пошибъ. Я слышалъ, какъ вы разказывали о страданіяхъ мужа. О, Боже! напишите это просто и естественно, какъ сами сейчасъ говорили, и я вамъ ручаюсь головой, что такъ произнесу этотъ монологъ со сцены, что меня вызовутъ десять разъ. И васъ, и васъ! Прервутъ пьесу, и въ середин акта вызовутъ. Не врите? Но вызвали же Пустошкина, а за что? за обличеніе скорой зды по Невскому…

Александръ Яковлевичъ началъ сдаваться, тмъ боле, что и Константинъ Северьяновичъ горячо поддерживалъ мнніе артиста.

— Но сюжетъ? робко спросилъ онъ.

— Сюжетъ? Ха, ха, ха!.. Слышите, Константинъ Северьяновичъ? у него-то нтъ сюжета! Да вы, батюшка, сами его разказали, а ужь развить-то его я вамъ помогу, честное слово истиннаго артиста!..

Александръ Яковлевичъ не могъ припомнить, что за сюжетъ.

— Но это умора! возгласилъ артистъ.— Что значитъ истинный талантъ: скроменъ, какъ шестнадцати-лтняя двушка. Ха, ха, хаі Извольте, батюшка, я вамъ рразкажу дрраматически… Мужъ страдаетъ отъ мщански-добродтельной жены…

— О, страдаетъ! простоналъ Александръ Яковлевичъ, вспомнивъ Ольгу Платоновну.

— И влюбленъ въ аристократку…

— Въ аристократически-нравственную женщину, строго поправилъ Александръ Яковлевичъ.

— Какъ вы сказали? Я что-то не понялъ!..

— Какъ? подсказалъ Константинъ Северьяновичъ,— разв вы не помните этого необыкновенно мткаго выраженія милйшаго Александра Яковлевича? Разв вы не читали его послдней великолпной статьи ‘Дв женщины?’

— ‘Дв женщины?’ — Ахъ, Боже мой! ‘Дв женщины!’ схвативъ себя за голову, воскликнулъ артистъ. Нападаетъ же порою такое помраченіе… все равно какъ на сцен… Прекрасно, на зубокъ, знаешь роль, и вдругъ!.. Однако, какъ вы сказали?..

— Аристократически-нравственная, снова подсказалъ Кукуевъ.

— Да, въ аристократически-настроенную женщину… Понятно, онъ рвется къ ней, жена не пускаетъ. Тутъ вы напишите сцену въ род той, которую разказывали, и даже не одну, а рядъ подобныхъ сценъ… Вроятно, у васъ найдутся?

— О, найдутся! со вздохомъ сказалъ Александръ Яковлевичъ.

— Но, онъ все-таки рвется къ той, другой, къ артистически-настроенной… Позвольте, однако, кто же она у васъ будетъ? Баронесса, княгиня, или просто барыня?

— Графиня, ршительно сказалъ Александръ Яковлевичъ.

— Прекрасно. Графиня горюетъ, тоскуетъ, рвется къ нему. Но, ради Бога, не заставляйте ее умирать отъ чахотки, это такъ пошло и надоло…

— Никогда, еще боле оживляясь, сказалъ нашъ герой.— Я не допущу, я спасу ее.

— Спасете? Напрасно. Право лучше бы, еслибъ она, напримръ, застрлилась изъ пистолета. А, что? Что вы на это скажете?

— Нтъ, нтъ! Слышите ли, я спасу ее! съ необыкновеннымъ азартомъ закричалъ Никаноровъ.

— Напрасно. Вы подумайте только какой эффектъ! Новый, еще не бывалый… Я давно ужь его придумалъ, и твержу нашимъ драматургамъ, но никто не соглашается. Даже князь Мангаловъ, на что смлъ, можно сказать бшенно смлъ,— и тотъ не соглашается. Говорятъ: это слишкомъ, публика этого не вынесетъ! Вздоръ! Наша публика все вынесетъ! Заставьте на сцен двухъ соперниковъ състь другъ друга до тла, она и то вынесетъ… Такъ не согласны?.. А хорошо бы бацнуть изъ пистолета!.. Увряю васъ, это такъ понравится, что потомъ драмы безъ этого не будетъ. А вамъ, подумайте, слава изобртателя… Или, можетъ быть, вы не хотите собственно графиню?

— Ее — ни за что!.. Не допущу!.. Черезъ мой трупъ!..

— О, въ такомъ случа мы придумаемъ новую комбинацію. И это даже будетъ еще поэффектне… Пусть… пусть, мужъ, выведенный изъ терпнія, бацнетъ жену!

— И бацну, если не согласится на разводъ!..

— О, онъ бацнетъ! подтвердилъ Константинъ Северьяновичъ.

— Разводъ? Великолпно, и ново!.. Итакъ мы бацаемъ жену. Мужъ, конечно, попадаетъ подъ судъ, отчаянье графини, только вы не давайте ей особенно сильнаго монолога, а сосредоточьте все на мн, т. е. на муж, она приходитъ ко мн въ тюрьму, бракъ цпей и страстное свиданье! Его ссылаютъ, она слдуетъ за нимъ. Сцена на этап. Офицеръ влюбляется въ графиню, ревность арестанта, и… А что, если бацнемъ и офицера?..

— И офицера бацну!.. Завтра же начну учиться стрлять!.. Я не посмотрю, что онъ кавалергардъ!..

— Бывшій кавалергардъ, изъ любви къ графин перешедшій въ этапъ? Великолпно! Грандіозно! Вы вполн драматургъ. Такъ и его?..

— И его… И еще какъ бацну!.. во весь ростъ растянется…

— О, вы его не знаете, сказалъ Константинъ Северьяновичъ,— онъ ршительный и храбрый человкъ.

— Да вы меня не знаете, точно подброшенный какимъ-то скрытымъ механизмомъ, внезапно вскакивая на ноги, закричалъ Александръ Яковлевичъ — Я ршителенъ и храбръ. Не глядите, что я малъ и тщедушенъ, въ этой груди клокочутъ бурныя страсти. И вы, вы мой другъ! бросаясь въ объятія актера, продолжалъ нашъ герой.— Вы пробудили во мн дремавшую досел жилку. Вы разбудили мой талантъ. Да, я драматургъ, я прирожденный, я великій драматургъ!

Послдовали обильныя лобзанія.

— И вы, становясь противъ актера и тыча въ него пальцемъ, завопилъ Александръ Яковлевичъ,— вы истинный артистъ. Кто уметъ пробудить въ другомъ артистическую жилку, тотъ самъ артистъ, тотъ самъ великій артистъ. И я вамъ это говорю, я — великій критикъt

Настала очередь актера броситься въ объятія новоиспеченнаго драматурга.

— Видитъ Богъ! со слезами на глазахъ, поднявъ правую руку къ потолку, возгласилъ артистъ.— Видитъ Богъ и слышитъ благородный свидтель! повторилъ онъ, указывая на Константина Северьяновича.— Что я нынче счастливъ наконецъ. Я услышалъ голосъ. Прравды, наконецъ, прравильно. Оцнены мои арртистическіе труды… я… Услышалъ эпитетъ. Великій, и отъ кого же? изъ устъ… Самого Никанорова.

Да не удивится читатель странному расположенію знаковъ препинанія въ послдней рчи артиста. Въ паос Ардальонъ Прохоровичъ заговорилъ съ тми же придыханіями, съ которыми произносилъ горячіе монологи со сцены, когда ежесекундно готовая разразиться рукоплесканіями публика, въ священно-трепетномъ восторг, уже не понимаетъ, да и не желаетъ понимать словъ, а вся охвачена то пріятнымъ рокотаніемъ, то грознымъ громыханіемъ голоса любимаго артиста.

— Ты мн другъ, продолжалъ актеръ, ты первый далъ мн священное имя друга и потому, дружище, выпьемъ на бррудерршафтъ!..

— Выпейте, подхватилъ Кукуевъ, вы вполн достойны другъ друга.

Для исполненія великаго таинства брудершафта, Александромъ Яковлевичемъ была потребована новая бутылка шампанскаго. Когда и она стала приходить къ концу, Ардальонъ Прохоровичъ попробовалъ было возбудить еще новый талантъ въ своемъ новомъ друг, именно сталъ его уговаривать писать театральныя рецензіи, общая даже свезти его съ какою-то газетой. Онъ началъ уже излагать программу будущихъ статей, научая, какъ именно слдуетъ ругать каждаго изъ его товарищей, но вскор замтилъ, что Александръ Яковлевичъ, откинувшись на спинку дивана, уже не слушаетъ его, а только по временамъ промыкиваетъ какіе-то нечленораздльные звуки. Тогда актеръ, быстро оглянувъ залу и замтивъ, что въ углу знакомые купцы собираются пить шампанское, всталъ и простился съ Константиномъ Северьяновичемъ, примолвивъ:

— Увезите его поскоре домой. А то не ловко: онъ такая знаменитость!

VIII.

На другой день Александръ Яковлевичъ проснулся въ пріятномъ похмльи, какое бываетъ посл шампанскаго. У него въ мозгу точно острыя иголочки проскальзывали — состояніе, въ которомъ, по словамъ любящихъ шипучее поэтовъ, необыкновенно рзво бгутъ римы. Но Александръ Яковлевичъ не зналъ ‘горячки римъ’, а потому не сталъ слагать сонета въ честь графини, а критическимъ взглядомъ окинулъ вчерашнее.

Вчерашній день, хотя и былъ исполненъ разнообразной горечи, тмъ не мене былъ несомннно днемъ апогея его славы и любви. Его слава ужъ добралась до Тегерана, и ей осталось заглянуть разв въ Калькутту. Его читаютъ персы, почему же не прочесть и индусамъ?

А встрча съ актеромъ? Что за милый, что за душевный человкъ, и какой талантъ! Какъ онъ сразу, такъ сказать съ соколинаго налета отгадалъ въ немъ скрытаго драматурга! Вдобавокъ, и уменъ, и съ университетскимъ образованіемъ. Александръ Яковлевичъ не зналъ, что актеры столь же легко и охотно допиваются до университетскаго образованія, какъ романисты новйшей формаціи до Золя.

Критики, конечно, бросать не слдуетъ, но необходимо испробовать себя въ драм. Если его критика такъ взволновала сердце Зины, то что будетъ съ нею, когда онъ напишетъ пьесу? Александръ Яковлевичъ ужъ видлъ ее, сидящую въ крайнемъ бенуар, блдную, взволнованную, съ чувствомъ похожимъ на ужасъ она прислушивается къ мертвой тишин, господствующей въ зал во время сильнаго монолога. Но вотъ шумъ, крики, плески, какъ взволновалось все это людское море, слилось въ одномъ чувств восторга. Зававсъ падаетъ. Слышны вызовы автора. Онъ выходитъ, но видитъ только ее, всю сіяющую отъ его успха, готовую броситься къ нему!..

Но и теперь, безъ драмы… Александръ Яковлевичъ вдругъ вспомнилъ вс блестящія перспективы, нарисованныя Константиномъ Северьяновичемъ, и ршилъ идти смло на встрчу всмъ опасностямъ. Его сегодня не тревожила не только мысль о дуэли, но даже? воспоминаніе объ Ольг Платоновн. ‘Какъ нибудь да устроится!’ съ отважнымъ легкомысліемъ сказалъ онъ. Важне добыть адресъ графини, и занять денегъ на проздъ, ибо посл вчерашняго его секретный фондъ значительно уменьшился.

Константинъ Северьяновичъ хлопоталъ, какъ самый преданный другъ, но его труды долго не увнчивались успхомъ. Въ графиняхъ на Р. недостатка не было, но вс он оказывались не подходящими. Дня черезъ три Кукуевъ объявилъ, что дйствительно одна графиня Р. ухала въ тотъ самый день, какъ Александръ Яковлевичъ выпачкалъ себ лицо береженнымъ фуляромъ, но что она была, какъ онъ уже передавалъ своему другу, женой дйствительнаго статскаго совтника, вдобавокъ, прошелъ слухъ, что она бжала со своимъ любовникомъ, кавалергардомъ. Александръ Яковлевичъ съ негодованіемъ отвергъ предположеніе, чтобъ то могла быть его графиня.

— Но, осторожно замтилъ Константинъ Северьяновичъ,— она могла выбрать васъ, какъ отводъ для мужа…

— Въ такомъ случа, ея письма не дышали бы такою страстью.

— Позвольте, позвольте, милйшій Александръ Яковлевичъ! А что если она, пиша вамъ, имла, какъ говорилось въ старину, въ предмет другого? Говоря вамъ страстныя слова, она воображала, что бесдуетъ не съ вами, а съ нимъ. Съ женщинами это случается, ужъ поврьте моему знанію женскаго сердца.

— Для чего же въ такомъ случа она избрала бы именно меня, лицо никогда не бывавшее у нихъ въ дом, вовсе неизвстное ея мужу, который врядъ ли что нибудь и читаетъ…

— Да, вотъ этого я не принялъ въ соображеніе…

— И наконецъ, зачмъ въ такомъ случа кавалергарду было длать сцену въ Лтнемъ саду? И потомъ опять на пуант…

Константинъ Северьяновичъ принужденъ былъ сознаться, что хватилъ слишкомъ. Тмъ не мене, въ сердц нашего героя зашевелилось нчто въ род ревности, и онъ пережилъ не одну мучительную минуту.

— Какъ угодно, милйшій Александръ Яковлевичъ, докладывалъ еще черезъ три дня Константинъ Северьяновичъ,— а по самымъ достоврнымъ справкамъ въ данное число никакой кавалергардъ не узжалъ по Николаевской желзной дорог. Разв по другой…

— Но письмо?..

Справились съ письмомъ, тамъ ясно стояло: въ Москву.

— Позвольте, позвольте, однако, милйшій Александръ Яковлевичъ. Разв мужъ не могъ нарочно обмануть ее, чтобъ она не успла предупредить васъ? Сказалъ ей: въ Блокаменную, а самъ взялъ да и увезъ въ Варшаву или заграницу.

Противъ такого домысла Александръ Яковлевичъ спорить не посмлъ. Прошло еще три дня.

— Нтъ, сказалъ Кукуевъ,— и въ Варшаву, и заграницу, какъ оказалось по самымъ обстоятельнымъ справкамъ, ни одинъ кавалергардъ не узжалъ.

Александръ Яковлевичъ сталъ приходить въ отчаяніе.

— Позвольте, позвольте, милйшій Александръ Яковлевичъ, чтобъ какъ нибудь утшить друга, сказалъ Константинъ Северьяновичъ, — не было ли хотя одно письмо запечатано гербовой печатью? Одинъ изъ моихъ милыхъ и симпатичныхъ друзей служитъ въ департамент герольдіи и онъ для насъ перероетъ вс архивы. Правда, нынче печати не въ мод, но все-таки…

Осмотрли вс письма, вс они были въ заклееныхъ конвертахъ, къ сожалнію, одинъ былъ утраченъ. Пересматривая письма, Константинъ Северьяновичъ напалъ на princesse Mlanie.

— А знаете ли, милйшій Александръ Яковлевичъ, эта princesse Mlanie, я увренъ, окажется для насъ такъ сказать ключемъ ко всей непріятельской позиціи. Завтра же я поручу моей кузин, княжн Hl&egrave,ne Новоржевской, узнать кого изъ княгинь зовутъ Mlanie и затмъ уже не трудно будетъ узнать, за кмъ замужемъ ея сестра, или кузина и гд она теперь.

Александръ Яковлевичъ бросился въ объятія своего друга. Еще черезъ три дня оказалось, что кузина, по своей втренности, забыла о порученіи кузена, но общала надняхъ непремнно исполнить. Александра Яковлевича снова охватило отчаяніе.

— Позвольте, позвольте, однако, милйшій Александръ Яковлевичъ, твердо ли вы уврены, что онъ кавалергардъ?

— Но кто же?

— Могъ быть кирасиръ или конногвардеецъ, а вы, милйшій Александръ Яковлевичъ, насколько мн извстно, готовы повторить съ безсмертной Хлестовой:

Не мастерица я полки то разбирать?

Александръ Яковлевичъ сознался, что онъ вовсе не знаетъ формъ и даже порою смшиваетъ улана съ гусаромъ.

Въ виду многочисленности требовавшихся справокъ дло было отложено на цлую недлю, хотя кузина могла, конечно, и раньше добыть необходимыя свднія.

Кузина, правда, ничего не добыла, но врный другъ ровно черезъ недлю, явясь въ Александру Яковлевичу, объявилъ, что онъ на самомъ слду, что онъ почти увренъ въ успх и если не называетъ фамиліи, то только потому, что боится въ случа, правда, маловроятной, но все еще возможной неудачи, повергнуть своего друга въ безысходное отчаяніе. Впрочемъ, какъ бы въ утшеніе милйшему Александру Яковлевичу, онъ сообщилъ, что графиня почти несомннно скрывается гд-то около Костромы, а мужа надняхъ ждутъ назадъ.

— А насчетъ того, о чемъ я еще васъ просилъ?

— То есть насчетъ финансовъ? Какъ хотите, милйшій Александръ Яковлевичъ, а раньше двадцатаго числа не представляется ршительно никакой возможности…

— Но необходимость хать можетъ представиться не завтра, такъ посл завтра, а до двадцатаго… Ахъ! вскрикнулъ вдругъ, точно осненный внезапной мыслью* Александръ Яковлевичъ.— я, кажется, говорилъ вамъ вчера…

— Что такое?

— Что я получилъ повстку на посылку…

— Говорили, но, извините, я не понимаю, какое соотношеніе…

— Правда, повстка оцнена всего въ десять рублей, но я, самъ не знаю почему, увренъ, что она заключаетъ въ себ боле драгоцнный подарокъ. Въ такомъ случа, я заложу, и…

— Нтъ, знаете, что я вамъ скажу? поддаваясь оживленію друга, какъ-то вдохновенно вскричалъ Константинъ Северьяновичъ.— Это не подарокъ, а… а графиня высылаетъ вамъ свои брилліанты, чтобы вы имли полную возможность увезти ее.

Александръ Яковлевичъ чуть не упалъ въ обморокъ.

— Да, да, ужъ поврьте моей опытности по сердечнымъ дламъ. А что посылка застрахована всего въ десяти рубляхъ, то въ этомъ я вижу обычное легкомысліе нашихъ свтскихъ дамъ, или… или просто мудрое благоразуміе графини, не желавшей возбудить излишнія подозрнія слишкомъ цнной посылкой.

Растроганный до слезъ Александръ Яковлевичъ обнялъ своего друга.

— И такъ, милйшій Александръ Яковлевичъ, вы завтра же утромъ отправляетесь въ почтамтъ, получите посылку и свезете ее въ казенный ломбардъ — у частныхъ ростовщиковъ я по горькому опыту не совтую — затмъ въ половин седьмого извольте быть въ ресторанчик на Литейной: я изъ должности прямо туда, и надюсь съ адресомъ въ рукахъ.

На завтра Александръ Яковлевичъ выхалъ изъ дому рано, ему даже пришлось ждать съ полчаса, пока открылись двери почтамта. Наконецъ драгоцнная посылка у него въ рукахъ, онъ летитъ, онъ пріхалъ, втаскиваетъ десятифунтовый ящикъ въ четвертый этажъ и приступаетъ къ откупорк. Ящикъ былъ забитъ на славу и ему пришлось таки попотть, ибо позвать швейцара на помощь, въ виду многоцнности посылки, онъ не пожелалъ. Наконецъ, ящикъ вскрытъ, въ немъ оказался… камень. Но какой? Простой, увсистый булыжникъ. Не во сн ли ему грезится? Не съ ума ли юнъ сошелъ? Онъ вывалилъ камень изъ ящика: подъ нимъ лежало незапечатанное письмо. Вотъ оно слово въ слово:

‘Милостивый государь и обожаемый авторъ,—

Я сейчасъ только окончила чтеніе вашей превосходной статьи ‘Дв женщины’. Я въ восторг, я въ упоеніи!.. У меня точно камень свалился съ сердца. Въ знакъ признательности, посылаю его вамъ на память.

‘Юная Два’.

Съ Александромъ Яковлевичемъ сдлался родъ столбняка. Онъ отеръ градовитый потъ съ лица, и вновь тупо посмотрлъ на записку. Боже! что это, что это? Такъ, нтъ сомннья, это ея, ему столь знакомая, столь милая рука, рука Зины Р.

Александръ Яковлевичъ упалъ на диванъ, и горько зарыдалъ. О, какая гнусная, какая адская интрига! Кто, какой литературный врагъ, какая клейменая душа могъ подшутить надъ нимъ такъ жестоко? ‘Изъ камня вы люди, изъ камня!’ какъ король Лиръ, воскликнулъ нашъ герой. И что теперь, теперь длать? Съ кмъ подлиться своимъ горемъ, кто не посмется ему, кто найдетъ хоть малое слово утшенія?

Онъ невольно вспомнилъ о жен. Боже! уже мсяцъ, полтора, быть можетъ два, какъ онъ бросилъ ее, и не вспомнилъ ни разу, а если и вспоминалъ!… Но она добра, она благородна, она пойметъ его заблужденіе, она проститъ. Разв она не предупреждала его еще со времени перваго букета, не желала какъ бы остановить его на роковомъ пути? Конечно, она ничего не знала, не могла даже подозрвать, но у женщинъ такое нжное, такое чуткое сердце, и она невольно предчувствовала, что ему грозитъ бда!

Прочь, ложный стыдъ! Онъ детъ къ ней, онъ разкажетъ ей все прямо и откровенно, онъ во всемъ ей покается.

Стоялъ чудный день. Не смотря на раннее утро, слегка уже парило. Александру Яковлевичу было не до красотъ природы, онъ только досадовалъ, что до Пороховыхъ такъ далеко, и онъ не можетъ ни перелетть туда, ни прибавить шагу извозчичьей кляч.

Барыни не оказалось дома, она пошла посл завтрака гулять. Александръ Яковлевичъ вошелъ въ избу, и подивился. Казалось, онъ попалъ на другую дачу. Все было прибрано, на окнахъ кокетливо колыхались тюлевыя занавсочки, передъ диваномъ былъ брошенъ коверъ, комнатки смотрли свтло и уютно. Что значитъ женская рука! Александръ Яковлевичъ, отказавшись отъ завтрака, предложеннаго Марьей, слъ въ кресло и ршился терпливо ждать. Проклятые часишки по прежнему тикали: ‘tant pis, tant pis’, и будили горькія воспоминанія. Но услышавъ ихъ ‘tant mieux’, онъ сталъ бодрить себя, что теперь настаетъ лучшая пора.

Наконецъ подъ окномъ раздались голоса. Ольга Платоновна стояла у садовой калитки съ какимъ-то высокимъ рыжеватымъ блондиномъ. Она поздоровла, похорошла, пополнла, она была одта, какъ институтка, въ голубое платье съ обаятельной блой перелинкой и чудная ямочка, какъ разъ подъ шейкой, бросилась Александру Яковлевичу въ глаза.

— Итакъ, завтра у насъ первая считка? заговорила она.

— Да, завтра, широко улыбаясь, отвчалъ блондинъ.

— Какъ-то сойдетъ эта роль?

— Разумется, великолпно, также… нтъ, лучше первой, она къ вамъ боле подходитъ.

— Вы думаете? Почему?

Тутъ они заговорили тихо, и Александръ Яковлевичъ съ отвращеніемъ отвернулся отъ окна. ‘И сколько у него веснушекъ!’ съ негодованіемъ подумалъ онъ, забывъ, что та же игра природы пестрла и на его лиц.

— А! вотъ кто пожаловалъ, сказала входя Ольга Платоновна.— А ужъ я думала, что вы на вкъ меня покинули… Что… или вы все сидли въ Публичной библіотек?

Она была, очевидно, въ томъ милошутливомъ настроеніи, которое онъ такъ любилъ, оно всегда служило знакомъ, что она успла уже пересердиться, и только для формы длаетъ выговоръ.

— Что, а вдь мило у меня?

— Очень мило, едва дыша, проговорилъ мужъ.

— Да?.. А помните, какъ вы кричали тогда: ‘изба, изба!’ И какъ перепугали меня, сказавъ, что моя миленькая, поэтическая спаленка — какой оттуда чудный видъ!— похожа на гробъ.

У Ольги Платоновны явилась въ послднее время привычка всякую глупость, когда либо ею сказанную, относить на счетъ мужа. Александръ Яковлевичъ не сталъ оспаривать жены.

— Да, я и забыла поблагодарить васъ: вы, нанимая дачу, даже не потрудились взглянуть на нее. Хороши, нечего сказать! Мн все разказала Marie, племянница хозяйки, ваша поклонница. Мы съ ней большіе друзья. Вообще, он об такія милыя. Ахъ, да! самое главное я и забыла. Благодарю васъ за мой портретъ въ ‘Двухъ женщинахъ’, Вы не польстили мн.

И она шутливо поклонясь, погрозила ему пальчикомъ съ розовымъ ноготкомъ. Александръ Яковлевичъ чуть не бросился цловать жену.

— Впрочемъ, Алексй Иванычъ… вы, можетъ быть, замтили его въ окно?… онъ сотрудничаетъ въ ‘Заноз’… Такъ Алексй Иванычъ очень мило говоритъ, что для того, чтобъ выругать жену, хотя бы и печатно, большого таланта не требуется… За то, какъ мы хохотали съ Marie надъ вашей сто разъ благоуханной нравственно-аристократической женщиной! Съ кого вы писали ее? Съ вашей купчихи?..

— Какая купчиха! не вскрикнулъ, а какъ-то пискливо взвизгнулъ Александръ Яковлевичъ и слдомъ сталъ громко всхлипывать, какъ маленькій ребенокъ.

— Что съ вами? участливо спросила Ольга Платоновна.

Онъ разказалъ ей все послдовательно, онъ чистосердечно покаялся ей во всемъ. Она слушала его внимательно, даже участливо, но проклятый камень, упавшій съ сердца юной двы, испортилъ все дло. Она вдругъ залилась самымъ веселымъ, самымъ звонкимъ, разсыпчатымъ смхомъ.

— Ахъ, это мило! это очень зло, но очень мило и остроумно!.. Надо будетъ разказать Алексю Ивановичу… Воображаю, что онъ сдлаетъ изъ этого въ ‘Заноз’.

— Полно, полно, не мучь меня… Не будь безчеловчна: прости, прости меня!..

И Александръ Яковлевичъ бросился къ ея ногамъ.

— Простить? отступая съ театральнымъ величіемъ’ сказала она.— Но за что мн собственно прощать васъ? Вы вдь мн не измняли, а были влюблены въ какую-то безплотную мечту!.. Вы не виноваты… вы просто какой-то сумасшедшій!..

— Да, да, я — безумецъ, но я люблю тебя…

— И я поврю, что вы меня любите? Никогда. Вы всегда, всегда были самымъ черствымъ, самымъ бездушнымъ эгоистомъ. Вы любите меня, а бросили одну, больную, безъ денегъ… Да, безъ денегъ, потому что вы оставили мн самую малость, и въ два мсяца даже не вспомнили, жива ли я, не нуждаюсь ли въ чемъ… А сами — не лгите, не оправдывайтесь, я знаю все!— а сами пьянствовали съ такими же, какъ вы, бездарностями!..

— Все это правда, правда, правда. Я поступилъ безразсудно, но клянусь, клянусь, что теперь…

— Что теперь? Перестаньте, пожалуйста. Я за вами уже пять лтъ, и все время, каждую минуту, каждую секунду вы были жалкимъ эгоистомъ, и вдругъ!.. Скажите пожалуйста, онъ вдругъ переродился, отъ того, что ему вмсто любви подсунули камень!.. Нтъ, вы гадкій! вы негодный! вы самый отвратительный!..

— Брани… да, да… меня, всхлипывалъ Александръ Яковлевичъ,— Но прости, спаси меня…

— О, ради Бога! отдернула она съ чувствомъ гадливости руку, которую онъ хотлъ поцловать.— Нтъ, нтъ, изъ-за васъ я не стану портить свою артистическую карьеру… Не безпокойтесь, у меня таланта побольше, чмъ требуется для того, чтобъ выругать, хотя бы и печатно, свою жену!.. Подумайте, посл этого камня… ха, ха!.. да мн нельзя будетъ никуда показаться… Чего добраго, и меня еще прозовутъ ‘каменной бабой’!

— Но что жъ мн длать?

— Что длать? Выдать мн отдльный видъ на жительство… Я думаю, я права… Съ идіотомъ жить нельзя… И если вы будете упорствовать, то васъ принудятъ… Я ужъ узнала къ кому слдуетъ обратиться.

— А! такъ-то? вскакивая на ноги, злобно спросилъ Александръ Яковлевичъ.

— А вамъ чего же было угодно? презрительно прищуривая глаза и показывая свои жемчужные зубки, спросила Ольга Платоновна.

— У-у! скрыпнувъ зубами и сильно взмахнувъ рукой, прошиплъ мужъ.

— Что? злобно сверкнувъ глазами, спросила она.

— У, мегера, мегера!..

— Sortez! сказала Ольга Платоновна съ тмъ же повелительнымъ жестомъ которымъ нкогда Рашель заставляла зрителей вскакивать съ креселъ.

IX.

Александръ Яковлевичъ бжалъ, бжалъ самъ не зная куда, забывъ и пальто, и зонтикъ. Онъ очнулся у какого-то трактира. По счастію, отпущенный имъ извозчикъ тутъ же кормилъ лошадь, Александръ Яковлевичъ уговорилъ его свезти себя въ городъ.

Набжали грозовыя тучи. Разразился ливень. Александръ Яковлевичъ былъ въ какомъ-то изступленіи. Ему казалось, что его мысли не у него въ голов, а гд-то вн ея, что он точно сорвались съ цпи и молніями мечутся во вс стороны, а онъ слдитъ за ними испуганными глазами, не знаетъ что длать и какъ поймать ихъ. Только промочившій его до костей дождь нсколько радовалъ нашего героя. Ему какъ-то было весело смотрть на эти хлеставшіе его водяные бичи. Онъ не зналъ, куда детъ и въ какомъ мст находится въ данную минуту.

— Александръ Яковлевичъ! Куда же вы?— вдругъ кто-то окликнулъ его.

Онъ очнулся. На тротуар, какъ разъ у подъзда ресторанчика на Литейной, подъ зонтикомъ стоялъ Константинъ Северьяновичъ. Извозчикъ остановился.

— Какъ, милйшій Александръ Яковлевичъ, возможно ли, чтобы вы забыли, что у насъ сегодня назначено такое многознаменательное для васъ свиданіе? А вы прохали бы, еслибъ по счастливой случайности… Но Боже мой, что съ вами? На васъ, какъ говорится, лица нтъ, вы промокли до костей, у васъ зубъ на зубъ не попадаетъ… Скорй, скорй въ отдльную комнату!..

— Пожалуйте, сейчасъ только номерокъ освободился,— сказалъ лакей, придавая какую-то особую важность такому обстоятельству.

— Топи сейчасъ каминъ,— распорядился Константинъ Северьяновичъ.— Что, сапоги, нтъ, не надо сымать, лучше пусть такъ высохнутъ, это своего рода compresse chauffante. Иди же за дровами… Нтъ, нтъ, милйшій Александръ Яковлевичъ, посл переговоримъ. А теперь я распоряжусь лекарствомъ. Садитесь, сидите, я сейчасъ.

И онъ насильно усадилъ нашего героя въ кресло Александръ Яковлевичъ не зналъ, что длать и былъ радъ, что вскор воротился съ дровами лакей. Онъ сталъ пристально наблюдать, какъ тотъ возится у камина.

— Теперь задрало, важно!— сказалъ лакей, отступая отъ камина.— Больше ничего не прикажете?

Отвта не послдовало. Лакей вышелъ. Александръ Яковлевичъ безпокойно оглядлся, какъ бы ища, на что же ему смотрть за отсутствіемъ лакея. Глаза его упали на ближайшій стулъ, тамъ валялась, облитая пивомъ, ‘Заноза’. Онъ машинально взялъ ее и сталъ смотрть.

Передъ нимъ былъ его окаррикатуренный портретъ, въ непомрно высокой шляп и въ дтской курточк, вмсто пиджака. Онъ стоялъ подъ руку съ какой-то уродливой бабищей, толщиной въ сороковку. Подъ портретомъ стояло: ‘Идеалъ аристократическо-нравственной женщины, не пренебрегающій и поэтическими купчихами’.

— Она, ея дло! У, змя!— сказалъ Александръ Яковлевичъ, и вспыхнувшая на жену злоба возвратила его къ жизни.— И еще говорятъ, что эту дрянь получаютъ въ порядочныхъ домахъ!.. Что, если каррикатура попадется на глаза графини?..

Какой графини? Отъ нея осталось столько же, какъ отъ игравшаго радужными цвтами и веселившаго мальчика лопнувшаго мыльнаго пузыря! Именно такое сравненіе пришло въ голову Александру Яковлевичу,— обстоятельство, доказывающее, что даже въ самыя трудныя минуты жизни нашъ герой оставался превосходнымъ стилистомъ.

— Ну, вотъ и я, — возгласилъ Константинъ Северьяновичъ, за которымъ шелъ лакей съ тремя дымящимися стаканами на поднос.— Давай сперва этотъ. Пейте, пейте, милйшій Александръ Яковлевичъ.

Тотъ отхлебнулъ.

— Но это огонь. Чего вы туда налили?

— Пейте,— настойчиво приказывалъ Кукуевъ.

— Охъ, не могу больше,— выпивъ полстакана, сказалъ Александръ Яковлевичъ.

— Пейте, пейте до дна. Иначе у васъ будетъ горячка. А я не потерплю, чтобы въ вашемъ лиц русская литература понесла такую крупную, такую горькую утрату.

— Ахъ, какъ тепло!— сказалъ Александръ Яковлевичъ, допивъ стаканъ.

— И слава Богу… А теперь мы выпьемъ съ вами по стаканчику обыкновеннаго пунша. Я тоже, хоть и подъ зонтикомъ, а промокъ. Съ боку такъ и хлещетъ!.. А ты:— водка, балыкъ на закуску, два обда по полтора и заморозишь бутылку.

— Съ блой головкой прикажете?

— Разумется. А теперь, милйшій Александръ Яковлевичъ, — хлебнувъ пуншу, сказалъ Константинъ Северьяновичъ,— слушайте и веселитесь. Я васъ оживлю въ одинъ мигъ. Вашу графиню зовутъ,— онъ прочелъ по бумажк — Зинаида Николаевна Ранненфельсъ фонъ-Эйзенъ-Пфефферъ. Впрочемъ, она русская, и въ настоящую минуту въ своемъ, а не мужниномъ, какъ я и предвидлъ, имніи: Нижегородская губернія, Лукояновскій уздъ, село Большіе Приходы.

— Никакой графини нтъ!— съ посоловвшими отъ лекарства глазами и съ успокоеннымъ имъ же сердцемъ, сказалъ Александръ Яковлевичъ.

— Какъ нтъ?

— Вотъ! и онъ подалъ письмо юной двы.

— Позвольте, позвольте, милйшій Александръ Яковлевичъ, я ровно ничего не понимаю… Ахъ, это, вроятно въ посылк.

— Да.

— Но какая, однако, недостойная, въ высшей степени неприличная и тупая шутка!.. А! я теперь понимаю, почему уважаемый Иванъ Михайловичъ… я заходилъ къ нему надняхъ и когда входилъ въ кабинетъ… Позвольте, съ кмъ онъ былъ?.. Да, съ нашей будущей славой, съ романистомъ Вальковскимъ… И такъ, входя въ кабинетъ я слышалъ, какъ уважаемый Иванъ Михайловичъ сказалъ нашей будущей слав: ‘Поврьте, если онъ проглотилъ персидское письмо, то и камень проглотитъ’.

— Персидское письмо?

— Да, которое я еще отдавалъ по вашему порученію переводить въ Славянскую канцелярію. И я, если помните, тогда же предупреждалъ васъ. Оно мн всегда казалось сомнительнымъ, поддльнымъ.

— Пусть! сказалъ Александръ Яковлевичъ и опустилъ голову.

Лакей вошелъ съ закуской.

— Выпьемъ по маленькой?— предложилъ Кукуевъ.

— По большой.

Лакей вышелъ.

— Такъ это они? спросилъ Александръ Яковлевичъ.

— То есть, собственно не уважаемый Иванъ Михайловичъ, а какъ я подозрваю, нашъ почтеннйшій чудакъ Андрей Ивановичъ.

— А! эта заслуженная бездарность, этотъ патентованный завистникъ молодыхъ талантовъ, какъ о немъ прекрасно сказано въ ‘Соревновател’, куда я и перехожу сотрудничать.

— О, конечно, они вполн заслужили ваше справедливое негодованіе своимъ непристойнымъ поведеніемъ. Они, конечно, спохватятся…

— Пусть, хлопая вторую рюмку, подтвердилъ нашъ герой.

Подали супъ.

— Но, позвольте, позвольте, милйшій Александръ Яковлевичъ,— я все-таки не понимаю соотношенія между этой возмутительной шуткой съ камнемъ и вашей прелестной графиней…

— Сличите почеркъ!

Константинъ Северьяновичъ занялся долгимъ и самымъ основательнымъ сличеніемъ почерковъ.

— Но это ужасно! Это возмутительно! И однако рука несомннно одна и та же… Поддлка не возможна, не мыслима.

— Пусть!

Послдовала перемна блюда.

— Такъ они? запивая супъ новой рюмкой водки, спросилъ Никаноровъ.

— Конечно, конечно… Но согласитесь, милйшій Александръ Яковлевичъ, что письма написаны прекрасно, что въ нихъ строго выдержанъ слогъ, и даже есть не притворная страсть… Что ни говорите, а племянница почтеннаго Андрея Ивановича преталантливая особа!

— Какъ? вы знали, что она пишетъ письма, и…

— Что вы, что вы, милйшій Александръ Яковлевичъ! За кого вы меня принимаете, чтобы я позволилъ себ участвовать въ такой недостойной интриг… Нтъ, нтъ, клянусь!.. Я узналъ только сегодня, и то не узналъ, а догадался, и то сейчасъ, въ ту самую минуту, какъ сказалъ вамъ о строгой выдержанности любовнаго слога. Видите ли, нашъ братъ чиновникъ, куда бы онъ ни шелъ, въ должность, или изъ должности, или по своему длу, или даже безъ всякаго дла, никакъ не можетъ утерпть, чтобы не зайти къ Доминику, не выпить тамъ маленькую рюмочку и не състь пирожокъ… Такъ и я сегодня, передъ самымъ приходомъ сюда… Сталкиваюсь тамъ съ нашей будущей славой, то-есть съ Вальковскимъ… О томъ, о семъ, о васъ… Я говорю, и то, знаете, просто, чтобы подразнить его, потому что онъ ужасно завистливъ, какъ вамъ прекрасно извстно. Итакъ, я говорю, что вы счастливецъ, что скоро будете богаты, разведетесь съ женою и женитесь на прелестной женщин. Я думалъ его заинтриговать, и что же? ‘Уже не на графин ли?’ спрашиваетъ онъ. Я даже остолбенлъ, потому что я въ этихъ вещахъ остороженъ до самыхъ микроскопическихъ мелочей и никогда бы не позволилъ себ не только назвать графиню по имени, но и сказать, что она титулованная особа. ‘А вы почемъ знаете?’ спрашиваю я. ‘Да ужъ знаю’. Я подумалъ, что, быть можетъ, вы какъ-нибудь сами, но все-таки сталъ приставать къ нему: ‘скажите да скажите, откуда вызнаете?’ А онъ: ‘Васъ это удивляетъ? Погодите, вы еще не такъ удивитесь надняхъ, когда узнаете, что у племянницы Андрея Ивановича большой беллетристическій талантъ: скоро выйдетъ въ свтъ ея романъ въ письмахъ’. Да и былъ таковъ. Тогда я не понялъ его намека, и только теперь, милйшій Александръ Яковлевичъ, только теперь…

Александръ Яковлевичъ внимательно и нсколько подозрительно смотрлъ на своего друга во все время его долгой рчи. Но нтъ! его лицо было, какъ всегда гладко выбрито, и говорилъ онъ тмъ же ровнымъ, нсколько слащавымъ голосомъ, тмъ же свойственнымъ ему тономъ, какимъ-то среднимъ между дловымъ докладомъ и сердечнымъ участіемъ.

— Однако, милйшій Александръ Яковлевичъ, оказывается, что онъ, наша будущая слава, былъ въ заговор…

— Пусть! мрачно сказалъ Александръ Яковлевичъ, наливая еще рюмку.

Новая перемна, новое молчаніе.

— Подай полбутылки хереса, моего, знаешь, номеръ четырнадцатый?— приказалъ Константинъ Северьяновичъ.— А вамъ, милйшій Александръ Яковлевичъ, извините, я не позволю больше пить водки, я слишкомъ для этого дорожу русской литературой и вашимъ симпатичнымъ талантомъ.

Александръ Яковлевичъ пожалъ руку своего преданнаго друга, но тмъ не мене проглотилъ уже налитую рюмку.

— О, они узнаютъ… они почувствуютъ мою тяжелую лапу, заговорилъ онъ.— Только я перейду въ ‘Соревнователь’… мн ужъ, правда косвенно, длали предложеніе…

— Помилуйте! Да я самъ почту за честь представить васъ Нестору нашей журналистики, убленному сдинами Семену Яковлевичу. Онъ даже просилъ меня надняхъ.

Нтъ боле сомннія въ преданности Константина Северьяновича.

— И въ первой же стать… ‘Заслуженный пасквилянтъ’… А, каково заглавіе?

— Еще бы! Въ немъ одномъ, милйшій Александръ Яковлевичъ, я предчувствую типъ, цлый типъ… Надюсь, и нашей будущей слав…

— Отъ Вальковскаго и щетинки не останется!..

— Но вы убьете его…

— Пусть!

Подали хересъ.

— Они думаютъ, что этимъ глупымъ камнемъ убили мой талантъ… Нтъ, нтъ, въ стаканъ… Благодарю васъ.

— Вашъ талантъ, милйшій Александръ Яковлевичъ, остается при васъ.

— Да, конечно, при мн… И я докажу… Да, нужно имъ доказать, только не въ стать… статья сама собою… а на дл — фактомъ…

— Фактомъ?

— Именно. Вть не миъ же она, она жива, существуетъ, я ее видлъ, я влюбленъ въ нее…

— Въ кого, милйшій Александръ Яковлевичъ? спросилъ Константинъ Северьяновичъ, тревожно думая, ужъ не начинается ли съ его другомъ горячечный бредъ.

— Въ нее, въ графиню, въ поддльную, взятую на прокатъ, въ какую угодно, но только въ нее, въ живую, обаятельную, прелестную! Не могу же я такъ, ни съ чего, разлюбить ее!..

— Наконецъ-то я васъ понялъ, милйшій Александръ Яковлевичъ. Но, Боже мой, гд же вы ее найдете? Подумайте, что въ такомъ огромномъ город, какъ Петербургъ, можно прожить десять лтъ и не встртиться!

— Вы поможете мн, любезный другъ. Вы обязаны сдлать это для меня.

— Поврьте, милйшій Александръ Яковлевичъ, я вашъ искренній другъ и готовъ для васъ на все, но вы требуете невозможнаго. Какъ, какимъ образомъ? Еслибы были какія-нибудь указанія, примты…

— Она блондинка..

— Прекрасно, милйшій Александръ Яковлевичъ. Пусть будетъ блондинка, допускаю даже, что вы поэтически опишете мн ее вашимъ симпатическимъ слогомъ. Но подъ эти примты подойдетъ сотня женщинъ… Впрочемъ, позвольте, позвольте! Я могу, если угодно, спросить или не спросить, а хитро вывдать у почтеннаго Андрея Ивановича или его даровитой племянницы.

— Нтъ, ихъ не надо! Они опять придумаютъ какую-нибудь каверзу…

— Въ такомъ случа, милйшій Александръ Яковлевичъ, вы ставите меня въ совершенно безвыходное положеніе. Или… Позвольте, позвольте! Вдь вы видли ее въ саду, если не измняетъ память, именно въ тотъ день, когда я засталъ васъ въ кофейной за рюмкой ликера?..

— Да, да…

— И я — не припомните?— вошелъ вскор посл, васъ?

— Почти слдомъ…

— Въ такомъ случа… я, помнится, прямо въ кофейную, и отъ набережной…

— И они оттуда, оттуда…

— Такъ, такъ… Я припоминаю, какъ будто сквозь сонъ… Коляска, вороныя лошади…

Александръ Яковлевичъ началъ уже задыхаться.

— Вороныя, на силу сказалъ онъ.

— Въ такомъ случа, милйшій Александръ Яковлевичъ, я могу, кажется, удовлетворить вашему любопытству… Позвольте еще: онъ — высокій сухощавый брюнетъ, она полная пепельная блондинка, съ большими срыми на выкат глазами…

— Она, она! Тысячу разъ она!

— И такъ, милйшій Александръ Яковлевичъ, слушайте: онъ — кавалергардъ… на этотъ разъ вы врно опредлили форму… кавалергардъ Преславскій, а она танцовщица Тушканчикова 2-я.

— Вы ее знаете? вы можете меня представить?

— Представить, милйшій Александръ Яковлевичъ, я конечно могу. Но я долженъ предупредить васъ, что, во-первыхъ, Преславскій страшно богатъ, во-вторыхъ, они живутъ какъ мужъ съ женой, у нихъ двое дтей, онъ, вроятно, даже впослдствіи женится на ней. Сверхъ того,— замтьте это, милйшій Александръ Яковлевичъ,— балетныя отличаются вообще непоколебимой врностью. Не то, что драматическія…

— Все равно. Она писала…

— Вы забываете, милйшій Александръ Яковлевичъ, что писала не она, а даровитая племянница почтеннйшаго Андрея Ивановича.

— Все равно. Она читала…

— О, она, поврьте, ничего не читаетъ, кром романовъ. И если бы ей даже вздумалось прочесть одну изъ вашихъ крайне симпатичныхъ, но черезчуръ серьезныхъ статей, она все равно не поняла бы ни слова…

— Пусть!

— Прикажете подать жаркое?

— Да, подавай, только поскоре. А вы, милйшій Александръ Яковлевичъ, вы ничего не кушаете.

— Благодарю васъ. Я сытъ. Но хересу, если осталось…

— Извольте, милйшій Александръ Яковлевичъ, извольте… Но она, повторяю, не пойметъ…

— Но чувства она понимаетъ же?

— О, чувства — конечно.

— И довольно.

— Но, милйшій Александръ Яковлевичъ, однихъ чувствъ не достаточно, наконецъ, они имются и у Преславскаго. Гд же ваши шансы?

— А извстность, а слава? Помните у Языкова:

Отдайся мн! Любви забавы

Я сладкозвучно воспою,

И окружу лучами славы

Младую голову твою…

— Но, милйшій Александръ Яковлевичъ, вы забываете, что вы не лирическій поэтъ.

— Пусть!

Лакей хотлъ, но не усплъ вставать своего слова.

— Все равно, я критикъ, я великій критикъ, наконецъ драматургъ… Разв успхъ драмы?..

— Но драма еще не написана, милйшій Александръ Яковлевичъ.

— А, пока… пока свеземъ ее на чтеніе. Апплодисменты должны подйсгвоватъ на нее обаятельно. А мн, слава Богу, апплодируютъ все таки немного побольше, чмъ моей Мегер даже на ея пресловутомъ второмъ дебют…

— Позвольте, позвольте, милйшій Александръ Яковлевичъ. Я вашъ другъ, но еще боле люблю Платона, какъ выражается our mutual friend {‘Нашъ взаимный другъ’. Заглавіе романа Диккенса.} и несравненный артистъ Монголовъ. И я считаю долгомъ вступиться за очаровательную Ольгу Платоновну. Нтъ, нтъ!.. Правда, въ конц пятаго акта ей испортилъ сцену этотъ шепелявый любовникъ Сурковъ, который изъ тридцати шести буквъ не выговариваетъ ровно тридцать пять… Онъ, между нами, живетъ съ Кошкиной-Ободранской. За то въ третьемъ акт… въ третьемъ акт, милйшій Александръ Яковлевичъ, она имла положительный, блестящій успхъ.

— Пусть!..

— А какъ прикажете подавать шампанское? Теперь или посл мороженаго?

— Теперь, посл, вмст слдомъ или какъ хочешь, только не мшай намъ… О что главное, милйшій Александръ Яковлевичъ, она, какъ говорится, подняла всю публику, восхитила всхъ, и сама, безъ всякага кляка…

— Пусть!.. Пусть!.. Но и я…

— Но у васъ, милйшій Александръ Яковлевичъ, согласитесь, дло все-таки не обошлось безъ кляка…

— Клякъ? Какой клякъ?..

— Не французскій, подкупной, дланный, а нашъ русскій, родной, теплый, симпатичный, сердечный… Неужели вы не знаете? О, Боже мой, милйшій Александръ Яковлевичъ, что значитъ постоянно жить въ идеал и пренебрегать грубой дйствительностью! А между тмъ ни наши, ни иностранные артисты и не думаютъ пренебрегать. Они напримръ, охотно читаютъ или поютъ въ пользу учащейся молодежи, а молодежь такъ восторженна, горяча, такъ неиспорчена и благодарна, — и вотъ вамъ и купленъ лишній вызовъ въ театр, и не одинъ, а цлыхъ десять. А артистки, он всегда съ какимъ-нибудь зажигательнымъ стихотвореньицемъ…

— Но публика?..

— Публика, эта почтеннйшая публика, какъ говаривалось въ старину, милйшій Александръ Яковлевичъ, разумется, поддержитъ, ей только слдуетъ указать, а она ужъ и пойдетъ, и пойдетъ!..

— И мн…

— А относительно васъ, милйшій Александръ Яковлевичъ, знаете, мн даже просто обидно ваше невниманіе. Разв вы не помните, какъ я хлопоталъ, бгалъ, старался, собиралъ вокругъ васъ разнообразную, но преданнную толпу поклонниковъ? Какъ мы усердствовали!.. Конечно, все это я длалъ не изъ какихъ-нибудь корыстныхъ разсчетовъ, а единственно изъ уваженія къ вашему симпатичному таланту!..

— Пусть! отвчалъ Александръ Яковлевичъ, опуская свою лавровнчанную голову.

Подали шампанское, но нашъ герой, погруженный въ пессимистическое раздумье, даже и не замтилъ его.

Итакъ, вотъ источникъ его славы! Не будь дружескаго кляка, ему пожалуй и не хлопнули бы! И если не будетъ и впредь, то чего добраго и вся слава разлетится какъ дымъ. Но, нтъ! она не миъ, она есть, существуетъ, онъ ее чувствуетъ. Не одинъ Кукуевъ, а… но кто же? Племянница вдовы губернскаго прокурора? Но она сдружилась съ Мегерой, да и тогда, конечно, хвалила его только для того, чтобъ помочь тетк облопошить его на счетъ дачи. Артистъ? Но чортъ его знаетъ, можетъ быть и у него были корыстные виды, напримръ разсчетъ на хвалебную статейку. Кто же, кто же еще? Или никого? Живъ человкъ, откликнись!

Вдругъ герой нашъ, точно что-то вспомнивъ, выпрямился и заговорилъ съ необыкновеннымъ одушевленіемъ.

— Нтъ, нтъ! Ни они, никто и ничто не отыметъ у меня ни моего таланта, ни моей извстности. Пусть и графиня миъ, пусть и на чтеніяхъ клякъ!..

— Но дружескій, почтительный, уважающій вашъ симпатичный талантъ. Ради Бога, не забывайте этого милйшій Александръ Яковлевичъ.

— Все равно. У меня есть доказательства повсче. У меня груда, ящикъ, цлый милліонъ писемъ… Изъ Россіи, изъ ея сердца, изъ ея самыхъ глубокихъ ндръ, а это поважне всякихъ кляковъ и вторыхъ дебютовъ.

— Позвольте, позвольте, милйшій Александръ Яковлевичъ. Какъ, вы съ вашимъ умомъ врите въ эти письма даже посл безподобнаго посланія персидскаго врача?

У Александра Яковлевича весь хмль вылетлъ изъ головы.

— Какъ? выпучивъ глаза, сказалъ онъ, да такъ и остался съ открытымъ ртомъ.

— Очень просто, мой милйшій! Если они съумли сочинить персидское письмо, то почему же имъ было не сочинить дюжины, другой русскихъ?

— Но не могли же они сочинять ихъ сразу въ нсколькихъ городахъ!

— Позвольте, позвольте, милйшій Александръ Яковлевичъ, какъ вы, однако, простосердечны! Этого вовсе и не требуется. Письма пишутся, разумется, здсь, въ Петербург. А сколько отсюда ежедневно вызжаетъ однихъ чиновниковъ въ командировку или на службу, по всмъ трактамъ, до отдаленнйшихъ тундръ Сибири! Вы просите вашего знакомаго взять пять, шесть, десять писемъ, смотря по отдаленности его пути, и опустить ихъ въ ящики въ разныхъ городахъ или даже на промежуточныхъ станціяхъ. Если онъ полюбопытствуетъ узнать, зачмъ это надо, то отвчайте прямо, что хотите вышутить одного изъ вашихъ милыхъ и симпатичныхъ друзей. Русскій человкъ всегда не прочь записать другого въ дураки. Да вы сами, милйшій Александръ Яковлевичъ, вы сами въ этомъ, какъ и во многихъ другихъ отношеніяхъ, вполн русскій человкъ!

— Никогда! Это подлость! въ негодованіи вскричалъ Никаноровъ, но тутъ же почувствовалъ въ глубин сердечной, что взялся бы отправить хоть сейчасъ цлыхъ сорокъ писемъ по адресу Андрея Ивановича, только разумется, ругательныхъ.

— При томъ, въ самыхъ этихъ письмахъ, милйшій Александръ Яковлевичъ, сказалось невольное уваженіе къ вашему симпатичному таланту. Вс они были хвалебныя. О, припомните, въ одномъ, вы мн его читали, и я тогда же прямо сказалъ вамъ это… И такъ, въ одномъ заключалась даже чрезвычайно мткая характеристика вашего крайне симпатичнаго, хотя черезчуръ серьезнаго таланта. А вообразите, что вы, вмсто того, получили бы дюжину ругательныхъ писемъ?

Александръ Яковлевичъ даже поблднлъ.

— Или если бы къ редактору стали еженедльно приходить письма, въ которыхъ говорилось бы, напримръ, что ваши статьи возмущаютъ все мстное общество?

— Разв и это длается?

— Я не смю утверждать, милйшій Александръ Яковлевичъ, что былъ такой именно фактъ, но онъ вполн возможенъ. Если и въ нашемъ служебномъ быту анонимныя письма все-таки длаютъ свое дло, не смотря на то, что у насъ самъ законъ возбраняетъ начальствующимъ обращать на нихъ какое-либо вниманіе, то… А редакторъ? я знаю ихъ всхъ, милйшій Александръ Яковлевичъ, и сужу, замтьте, не какъ заинтересованное лицо, а какъ посторонній, не лишенный наблюдательности человкъ. Итакъ, всякій редакторъ, даже умный,— что, какъ вамъ извстно, встрчается далеко не всегда, — любое анонимное письмо, любой отзывъ встрчнаго дурака, если онъ только отрицательный, принимаетъ за голосъ общественнаго мннія. Они, конечно, не прочь и отъ похвалы, но ее относятъ на счетъ своей редакторской умлости, на счетъ своей геніальной прозорливости въ выбор сотрудниковъ. Иначе, согласитесь, милйшій Александръ Яковлевичъ, за всякую хвалу пришлось бы увеличивать гонораръ. Но что съ вами, мой милйшій? Вы совершенно растерялись, у васъ… Успокойтесь, успокойтесь, милйшій Александръ Яковлевичъ, вдь вашъ симпатичный талантъ, по прежнему, при васъ.

Но Александръ Яковлевичъ уже не чувствовалъ въ себ никакого таланта. Его литературная дятельность представлялась ему чмъ-то давно прошедшимъ. Онъ не могъ даже понять, когда, съ чего и зачмъ сдлался писателемъ. Онъ опустилъ голову, онъ низко склонился всмъ туловищемъ, точно хотлъ сложить себя вдвое, дабы его тмъ удобне можно было выбросить изъ русской литературы.

— Полноте, будьте же мужчиной, милйшій Алескандръ Яковлевичъ!.. Глядите: шампанское на стол. Выпьемъ же за вашъ талантъ, за ваши будущіе успхи!

— Выпьемъ, встряхнувшись, сказалъ нашъ герой.— Только, пожалуйста, больше объ этомъ ни слова. Къ чорту всхъ этихъ графинь, вс эти чтенія и вторые дебюты и всю русскую литературу! Давайте просто кутить. У меня, не бойтесь, еще осталось пятьдесятъ рублей. Станемте же болтать, городить всякій вздоръ, разказывать глупые анекдоты, хохотать до упаду и главное: пить, пить, пить!

— Кто это такъ грозно и повелительно кричитъ: пить, пить, нить!— сказалъ Ардальонъ Прохоровичъ, заглядывая въ дверь.— А! это ты дружище! Здравствуй, милйшій графъ Нино Галлури!

Для читателя, нсколько беззаботнаго насчетъ отечественной драматургіи, авторъ считаетъ долгомъ замтить, что въ страшной драм Полевого ‘Уголино’ названный графъ, придя съ друзьями въ таверну, кричитъ: ‘Графъ Нино Галлури платитъ за все’! Оттого въ актерскомъ, и отчасти въ писательскомъ кругу, тотъ, кто въ данномъ случа угощаетъ другихъ на свой счетъ, именуется графомъ Нино Галлури.

Остается эпилогъ.

Опытъ Андрея Ивановича, какъ видлъ читатель, удался вполн. Онъ выигралъ пари съ Ивана Михайловича и получилъ роскошное изданіе Шекспира, которое ему давно хотлось имть. Но, когда, по возвращеніи изъ Костромы, онъ узналъ отъ главнйшаго участника опыта, Константина Северьяновича Кукуева, объ огорченіяхъ и злоключеніяхъ Александра Яковлевича, ему стало не по себ.

— Да-съ, опытъ долженъ быть признанъ удачнымъ-съ, сказалъ онъ.— Подробности были строго и сообразно обдуманы. И какъ онъ занималъ меня! Право, надъ иной подробностью я по днямъ ломалъ голову и она приходила затмъ какъ-то вдругъ, по вдохновенію. И какъ я радовался! Ни дать, ни взять — поэтъ, которому точна муза шепнула въ ухо удачную риму… Но знаете ли, Константинъ Северьяновичъ, мы все-таки длали съ вами не вполн похвальное дло. Вдь мы-съ надъ нимъ учинили нчто въ род нравственной вивисекціи. И собаку жаль, когда ее ученый, положимъ ради научныхъ цлей, начинаетъ потрошить живую, а ужь человка-то!.. Конечно, есть маленькое утшеніе: Никанорову опытъ пошелъ въ прокъ и во-время отвадилъ его отъ литературы… А, впрочемъ, кто скажетъ? можетъ быть, у него и былъ какой-нибудь талантъ, только не усплъ выясниться, не усплъ выйти на свою дорогу. А нашъ опытъ подрзалъ, его, какъ морозъ молодой ростокъ, если и не могучаго дуба, то все же красиваго и пріятнаго цвтка!

Съ тхъ поръ Андрей Ивановичъ упорно молчалъ, когда его спрашивали о талант начинающихъ писателей, и усовщивалъ другихъ, когда слышалъ рзкія литературныя нападки.

— Эхъ, господа, говорилъ одъ.— Не спшите, не торопитесь оцнкой. Богъ его-съ знаетъ, что изъ него выйдетъ. Нтъ-съ, станемъ лучше подражать древнимъ грекамъ, а они лучше насъ разумли это дло-съ. И говорили: ‘что вы съ него много спрашиваете, вдь онъ всего сороковую драму написалъ.’ Да-съ, а мы-съ по второй, по третьей, да хоть бы и по десятой вещи судимъ, и на-крикъ кричимъ: ‘исписался!’ А кто знаетъ, можетъ быть, въ этой новой вещи есть свои особыя, даже высшія достоинства, да только мы ихъ не видимъ, потому что ищемъ старыхъ, уже знакомыхъ намъ. За то-съ, когда талантъ окончательно испишется и впадетъ въ такъ называемую манеру, мы начинаемъ вопить: ‘геній!’ А отчего? оттого что въ немъ нтъ уже ничего новаго, ничего такого, что требовалось бы еще открыть критик — не бойтесь, не моей и не вашей, а критик въ научномъ смысл слова — а все старое, жеванное, пережеванное.

И слдомъ, старикъ начиналъ декламировать:

Братья-писатели!

Въ нашей судьб

Что-то лежитъ роковое.

Еслибы вс мы, не вря себ,

Выбрали поле другое, —

Не было-бъ, точно, согласенъ и я,

Жалкихъ писакъ и педантовъ,

Только бы не было также, друзья,

Скоттовъ, Шекспировъ и Дантовъ.

— Превосходные стихи-бъ, заключалъ онъ.— Только Скоттъ напрасно попалъ въ тріаду. Врне бы Гете: и стихъ бы ничего не потерялъ, и правда бы много выиграла.

Ольга Платоновна окончательно разошлась съ мужемъ. Какъ многіе художники, она была суеврна и предразсудочна. Она окончательно уврила себя, что ея артистическая карьера до тхъ поръ не пойдетъ на ладъ, пока она будетъ сожительствовать съ Александромъ Яковлевичемъ, а потому ршилась ‘обновить репертуаръ’, какъ говаривала одна актриса, мняя любовника. И что же? осенью она дебютировала въ томъ же клуб, но уже въ роли, которую сама выбрала Успхъ былъ огромный. Въ той же газет, гд годъ назадъ ея, орошенную собствеными слезами, игру нашли холодной, теперь отыскали въ ней и ‘неподдльный огонекъ’, и ‘теплоту’, и ‘непритворныя слезы’, и много тому подобныхъ прекрасныхъ вещей. Въ заключеніе говорилось, что, конечно, г-ж Каверзневой (она играла подъ своей двичьей фамиліей) суждено вскор стать не просто одной изъ блестящихъ звздочекъ, а настоящимъ свтиломъ александринской сцены. Другой критикъ, въ пылу восторга, назвалъ ее ‘сдобненькой’ и даже ‘уютненькой’.

Какъ ни храбрился Александръ Яковлевичъ въ ресторан, а на другое утро проснулся кисель киселемъ. Цлыхъ пять дней онъ провалялся на диван, питаясь только чаемъ съ булками, то задремывая, то вздрагивая со сна, и все думалъ о своемъ ‘срам’, все пережевывалъ ту, же отвратительную нравственную жвачку. Богъ знаетъ, что бы съ нимъ сталось, еслибъ подъ вечеръ шестого дня къ нему не забрелъ Ардальонъ Прохоровичъ.

— Это что? вскричалъ онъ.— Валяться, киснуть? Вздоръ, дружище! Живи артистической жизнью: сегодня фуроръ, завтра фіаско, сегодня фіаско, завтра фуроръ. И изъ-за чего раскисъ? Изъ-за какой-то графини, которая, я увренъ, выденнаго яйца не стоитъ! Что буркулы выпятилъ? Думаешь, я не помню, что ты пьяненькій вралъ? Къ чорту, ихъ графинь! ‘Забрось ее на задній дворъ забвенья!’ какъ говорится въ одной древней трагедіи. Я тебя, дружище, съ такими хористочками и корифеечками сведу, что пфа!

И артистъ, засунувъ три средніе пальца въ ротъ, вытащилъ ихъ оттуда, произведя съ неподражаемымъ искусствомъ звукъ, подобный тому, который раздается, когда откупориваютъ плотно забитую пробку.

Слдомъ Ардальонъ Прохоровичъ необыкновенно ловко и быстро распорядился на счетъ разнообразныхъ закусокъ, штофа водки и двухъ дюжинъ пива и, стащивъ Александра Яковлевича съ дивана, приказалъ ему немедленно умыться и одться.

Выпивъ на свой пай съ полдюжины пива, Александръ Яковлевичъ заснулъ такимъ богатырскимъ сномъ, что щвейцаръ на другой день не смогъ добудиться его. Онъ проснулся только въ третьемъ часу и тотчасъ же плотно позавтракалъ остатками разнообразныхъ закусокъ (питейное до тла было уничтожено Монголовымъ).

Затмъ нашъ терой ршительно подошелъ къ столу, чтобы записать планъ драмы, который вчера былъ окончательно установленъ: изъ уваженія къ сценическимъ познаніямъ своего новаго друга, а равно въ виду измнившихся обстоятельствъ, Александръ Яковлевичъ ршилъ жены не убивать, а просто разойтись съ нею, и взамнъ прихлопнуть на этап графиню изъ ревности въ гарнизонному офицеру изъ кавалергардовъ. Никаноровъ взялъ перо, но почти мгновенно безсильно выпустилъ его изъ руки. Его талантъ не выдержалъ испытанія, его писательское перо было расплюснуто проклятымъ камнемъ, упавшимъ съ сердца юной двы. Тутъ же Александръ Яковлевичъ ршилъ, что ему надо бросить, конечно, на время (онъ не смлъ еще сказать ‘навсегда’) всякое писательство.

Вскор, при помощи Ивана Михайловича, Никаноровъ получилъ очень хорошее мсто по акцизу, и ухалъ въ провинцію. Изъ него вышелъ толковый и дльный чиновникъ. Не прошло и полугода, какъ онъ подалъ проектъ о различныхъ улучшеніяхъ по акцизной части. Проектъ былъ благосклонно принятъ въ Петербург и удостоился утвержденія. Того не довольно: мр, имъ предложенной, посчастливилось, и она вскор вызвала триста тридцать шесть министерскихъ циркуляровъ съ дополненіями, разъясненіями, измненіями и распоряженіями. Такого успха не запомнили въ министерств. Дотол самая геніальная мра удостоилась только двухъ сотъ пятидесяти девяти министерскихъ циркуляровъ.

Все хорошо, да, по несчастью, Александръ Яковлевичъ сталъ запивать, вначал, правда, не особенно часто: не боле четырехъ разъ въ полгода. Изрядно наклюкавшись, онъ совершенно забывалъ о настоящемъ и помнилъ только свое блестящее прошлое. Передъ нимъ проносились букеты, чтенія, персидскія и русскія письма, племянницы губернскихъ прокуроровъ, артисты, преданные друзья, и прочее. Какъ ни странно, роковой камень никогда не вспоминался ему. Въ мечтахъ ему представлялось, что вс сказанныя, несомннно существовавшія блага какъ-то мгновенно исчезли куда-то, точно провалясь сквозь землю. И тутъ Александръ Яковлевичъ начиналъ горько и неутшно плакать о своей безвременно погибшей слав…. Пьяныя слезы!.. Но чмъ же он жиже трезвыхъ, господа?

8 Іюля 1888 г.

Путилово.

ПОВСТИИЗЪ СОВРЕМЕННАГО БЫТАД. В. АВЕРКІЕВА.

ЛАВРЫ И ТЕРНІИ.

Читайте также:

ПОВСТИ
ИЗЪ СОВРЕМЕННАГО БЫТА
Д. В. АВЕРКІЕВА.