Лара, Байрон Джордж Гордон, Год: 1822 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 42 минут(ы)

Дж. Г. Байронъ.

ЛAPA.

Не stood а stranger in this breathing world,
Au erring spirit from another burled.

Перевод О. Н. Чюминой

Источник: Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1904.

Въ письм къ Томасу Муру изъ Италіи (8-го іюня 1822 г.) Байронъ вспоминалъ объ обстоятельствахъ возникновенія ‘Лары’ въ слдующихъ словахъ: ‘Я писалъ ‘Лару’ въ разгаръ баловъ и всякихъ сумасбродствъ, по ночамъ, по возвращеніи изъ маскарадовъ и раутовъ…’ Это было въ ма и іюн 1814 года, когда Байронъ погружался въ вихрь лондонскаго ‘большого свта’, незадолго до сватовства къ миссъ Мильбэнкъ, которая вскор сдлалась его женою. Этотъ бракъ, какъ извстно, имлъ роковое значеніе въ жизни Байрона: онъ не принесъ поэту ничего, кром горя и страданій, онъ разсорилъ его окончательно съ англійскимъ обществомъ и принудилъ покинуть Англію навсегда.

Для характеристики того настроенія, въ которомъ находился Байронъ въ такой, повидимому, радостный моментъ жизни, какъ сватовство, ‘Лара’ даетъ интересный матеріалъ. Этотъ плодъ ночного вдохновенія, выдержанный въ сумрачномъ и безотрадномъ тон, былъ грустной прелюдіей къ самому патетическому моменту байроновской жизни.

Сопоставляя своего ‘Лару’ съ поэмой Роджерса ‘Жакелина’, совмстно съ которой онъ былъ изданъ въ начал августа 1814 г., Байронъ видлъ въ произведеніи этого посредственнаго поэта ‘граціозность, мягкость и поэтичность’, свою же поэму называлъ ‘двумя пснями мрака и унынія’, въ которыхъ онъ ‘по горло пресытился ужасами’ (выраженіе Макбета, д. V, сц. 5).

И дйствительно, ‘мракомъ и уныніемъ’ ‘Лара’ выдляется даже среди однородныхъ, т. н. лирико-эпическихъ поэмъ Байрона, отличающихся вообще скорбнымъ и трагическимъ содержаніемъ. Въ большинств этихъ поэмъ, однако, общее грустное впечатлніе все же умряется чудными картинами природы, на описаніи которыхъ авторъ видимо останавливается съ наслажденіемъ, или мелькающими по временамъ граціозными женскими образами, представляющими своею душевною цльностью отрадный противовсъ мучительному душевному разладу героя. Напротивъ того, въ ‘Лар’ картины природы почти отсутствуютъ, замняясь лишь небрежно набросанными эскизами ночного пейзажа, при таинственномъ свт луны, такъ гармонирующемъ съ загадочнымъ сюжетомъ, что касается героини разсказа, выступающей подъ видомъ пажа Каледа, то ея характеръ почти столько же сумраченъ и трагиченъ, какъ и характеръ самого Лары.

Основному тону ‘мрака и унынія’ вполн соотвтствуетъ въ ‘Лар’ и общій колоритъ таинственности и загадочности, въ который авторомъ намренно окрашено все его произведеніе. Не только Байронъ постоянно подчеркиваетъ отъ себя ‘загадочность’ и ‘непроницаемость’ своего ‘задумчиваго’ героя, но и въ самое содержаніе поэмы онъ вноситъ много темнаго и недоговореннаго. Такимъ туманомъ неизвстности окутано все темное прошлое графа Лары вн его родины, авторъ не считаетъ нужнымъ посвятить читателя въ тайны этого прошлаго, довольствуясь одними загадочными намеками. Читателю не становятся извстными ни причины, заставившія Лару еще въ юности покинуть родовыя владнія и отправиться надолго на далекій востокъ, ни обстоятельства его жизни тамъ, которыя такъ отягощаютъ его совсть, ни причины его внезапнаго возвращенія въ родной замокъ, ни сущность того тяжелаго обвиненія, которое долженъ былъ возвести на Лару графъ Эццелинъ, такъ таинственно убитый наканун ршительнаго момента суда.

II.

Разгадку темнаго содержанія ‘Лары’ думали найти въ предположеніи, что эта поэма есть продолженіе ‘Корсара’. Въ рукописи, помченной 14-мъ мая 1814 г., она, дйствительно, была первоначально озаглавлена: ‘Лара, продолженіе Корсара’, но затмъ авторъ счелъ нужнымъ уничтожить два послднихъ слова и помстить въ предисловіи къ первому изданію слдующія строчки: ‘Читатель — если ‘Лар’ суждено имть его — будетъ, вроятно, разсматривать эту поэму, какъ продолженіе ‘Корсара’, он схожи по колориту, и хотя характеры поставлены въ иныя положенія, фабулы ихъ въ нкоторой степени связаны между собою, лицо — почти то же самое, но выраженіе — различно’.

На основаніи этихъ словъ, нкоторые критики считаютъ себя вправ отождествить Лару съ героемъ поэмы ‘Корсаръ’ — Конрадомъ, исчезающимъ, неизвстно куда, посл смерти Медоры, а пажа Каледа — съ спасенной имъ изъ пламени гарема турчанкой Гюльнарой, убійцей Сеида-паши. Съ такимъ отождествленіемъ врядъ ли, однако, можно согласиться безъ серьезныхъ оговорокъ. Несомннно только то, что ‘Лара’ былъ задуманъ, какъ продолженіе ‘Корсара’. Однако, замыселъ этотъ не былъ доведенъ до конца, такъ какъ Байронъ въ теченіе работы, очевидно, убдился, что подъ его руками Лара превращается въ характеръ, далеко не тождественный съ характеромъ Конрада. Не даромъ же онъ счелъ необходимымъ замтить въ предисловіи, что оба героя почти одно и то же лице, но съ различнымъ выраженіемъ, относительно фабулъ онъ говоритъ, что он только до извстной степени связаны между собою. Такимъ образомъ, Байронъ, не отрицая близкаго сходства между обими поэмами въ фабул, колорит и характерахъ, явно старается предохранить читателя отъ слишкомъ поспшнаго полнаго отождествленія Лары съ Конрадомъ.

Присматриваясь внимательно къ Лар, мы легко придемъ къ заключенію, что онъ не есть простое повтореніе Конрада, а представляетъ собою новый и очень знаменательный фазисъ въ развитіи байроническаго типа разочарованнаго идеалиста. Самъ Байронъ позаботился о томъ, чтобы съ возможною обстоятельностью раскрыть намъ внутренній міръ героя, посвятивъ его характеристик большую часть первой псни. Однимъ изъ главныхъ недостатковъ своей поэмы Байронъ считалъ то, что въ ней было слишкомъ мало повствовательнаго элемента (‘it is too little narrative’— писалъ поэтъ Ли Гэнту 1-го іюня 1815 г.), но въ этомъ обстоятельств мы склонны видть скоре достоинство, чмъ недостатокъ, такъ какъ Байронъ, удержавшись отъ увлеченія повствовательнымъ элементомъ, получилъ возможность главныя свои творческія усилія направить на психологію героя.

Еще другое обстоятельство также способствовало расширенію и углубленію психологическаго анализа. Помщая мсто дйствія своихъ первыхъ поэмъ — ‘Гяура’, ‘Абидосской невсты’ и ‘Корсара’ — на восток, Байронъ, подъ свжимъ впечатлніемъ всего видннаго и слышаннаго имъ во время перваго путешествія въ Грецію, удлялъ много стиховъ этнографическому элементу, описанію иныхъ народностей съ ихъ своеобразными чертами личности, костюмовъ, обычаевъ и нравовъ. Мсто дйствія ‘Лары’ перенесено, напротивъ того, въ средневковую обстановку западной Европы, намченную, правда, лишь самыми общими и довольно блдными штрихами. Судя по имени героя, поэма должна быть пріурочена къ Испаніи, но другія имена — Оттонъ, Эццелинъ — звучатъ вовсе не по-испански, да и ничего специфически-испанскаго нтъ въ поэм. Когда, еще до выхода поэмы въ печати, Гобгоузъ упрекалъ Байрона въ нарушеніи исторической правды, такъ какъ ‘рабовъ’, о которыхъ говорится въ поэм, въ дйствительности никогда въ Испаніи не существовало,— Байрону пришлось сознаться, что въ ‘Лар’ онъ не имлъ въ виду ни Испанію, ни какую другую опредленную страну. ‘Только имя героя испанское’ — писалъ по этому поводу поэтъ Мэррею 24-го іюля 1814 г.:— ‘мсто же дйствія — не Испанія, а луна’. Иначе говоря, дйствіе ‘Лары’ происходитъ въ какой-то воображаемой стран, которой приданы общіе легкіе контуры средневковья. Поэтому, ни личнымъ впечатлніямъ и воспоминаніямъ, ни этнографическому элементу не могло быть здсь мста. Тмъ боле простора, опять-таки, получалъ авторъ для характеристики душевной жизни своего героя.

III.

И эта характеристика сдлана съ такою обстоятельностью, съ какою Байронъ не очертилъ ни одного изъ боле раннихъ своихъ типовъ. Ни ‘Чайльдъ-Гарольдъ’ (I—II псни), ни ‘Гяуръ’, ни ‘Абидосская невста’, ни ‘Корсаръ’ не даютъ подобнаго психологическаго анализа. Образъ Чайльдъ-Гарольда блденъ и смутенъ и совершенно отступаетъ на задній планъ передъ великолпными картинами природы и историческихъ мстностей, набросанными кистью великаго мастера и чередующимися съ чудными лирическими изліяніями автора. Чайльдъ-Гарольдъ — просто маска, удобная для субъективныхъ изліяній поэта, это довольно прозрачный псевдонимъ, слегка прикрывающій автора, не умвшаго еще тогда объективировать свое настроеніе въ рельефномъ художественномъ тип. Первой попыткой создать подобный типъ былъ ‘Гяуръ’. Однако, въ характеристик героя и здсь еще много отрывочнаго и смутнаго. Въ лиц Селима, героя поэтичной ‘Абидосской невсты’, проявляющей все искусство Байрона, какъ разсказчика, байроническій типъ осложняется чертами типа ‘благороднаго разбойника’, возникшаго не безъ вліянія шиллеровскаго Карла Моора. Этотъ типъ благороднаго разбойника разработанъ въ третьей поэм Байрона — ‘Корсаръ’ въ лиц Конрада, этого ‘мужа одиночества и тайны’ (‘that man of loneliness and mystery’). Въ сравненіи со всми этими героями образъ Лары очерченъ ясне, контуры его опредленне, психологическое содержаніе богаче.

Потомокъ знатной и богатой фамиліи, графъ Лара лишился отца въ младенчеств и слишкомъ рано ‘сталъ своихъ поступковъ господиномъ’, научившись ‘повелвать другими’ въ томъ возраст, когда самъ онъ ‘нуждался всего боле въ руководств’ (I, 2). Это была гордая, страстная и мятежная натура, во всхъ своихъ увлеченіяхъ доходившая до крайности. ‘Въ юности, полной движенія и жизни, онъ сгоралъ отъ жажды наслажденій и не уклонялся отъ борьбы’. Онъ извдалъ рано, и любовь, и войну, и тревоги океана, наслаждаясь или страдая, но никогда не унижаясь ‘до трусливой и пошлой посредственности’. ‘Въ этомъ напряженіи чувствъ онъ искалъ спасенія отъ мысли: буря его сердца съ презрніемъ взирала на ту бурю, которую поднимали боле слабыя, въ сравненіи съ нимъ, стихіи, а при своихъ сердечныхъ восторгахъ онъ обращалъ взоры гор и спрашивалъ, есть ли на неб большее блаженство’ (I, 8). Такъ Лара ‘былъ прикованъ къ излишеству и былъ рабомъ всего крайняго’ (‘Chained to excess, the slave of each extreme’). Какъ настоящій идеалистъ, ‘въ своихъ юныхъ грезахъ о добр онъ опередилъ дйствительность’ и готовъ былъ всюду расточать сокровища своего сердца, ибо ‘у него было боле способности любить, чмъ удляется большинству земныхъ смертныхъ’ (1, 18).

Но опытъ жизни заставилъ его ‘пробудиться отъ безумныхъ грезъ’ (I, 8). Какъ это случилось, мы не знаемъ, да и самъ герой — ‘того, увы, не могъ бы разсказать’. Разочаровавшись въ окружающемъ, молодой графъ отправился въ продолжительное путешествіе въ ‘далекій, безвстный’ край, ‘страну борьбы’ (а land of strife).

Черезъ много лтъ вернулся Лара изъ своего загадочнаго путешествія на востокъ, сильно измнившимся физически и нравственно:

Его года замтно измнили

Чмъ-бы ни сталъ, но онъ — не то, что былъ.

Съ смертельной блдностью лица, оттнявшеюся густыми локонами его волосъ, онъ ‘былъ похожъ на выходца изъ могилы’. Вчно грустные глаза его имли одну особенность, унаслдованную отъ него Печоринымъ: они не смялись, когда губы его складывались въ улыбку. Вс страсти его ‘давно уснули’, теперь онъ больше ‘не сгоралъ любви и славы жаждой’. Появляясь иногда среди феодальной аристократіи, онъ ‘въ душ не раздлялъ ни ихъ заботъ, ни шумнаго веселья’. На празднеств графа Оттона, Лара, не вмшиваясь въ толпу, безучастно глядлъ на нее, ‘прислонившись къ высокой колонн и скрестивъ на груди руки’ — въ поз, сдлавшейся у многочисленныхъ подражателей Байрона почти обязательной для ихъ героевъ. Лара такой-же ‘мужъ одиночества и тайны’, какъ и его ближайшій предшественникъ Конрадъ. Избгая человческаго общества, онъ проводитъ цлые дни въ лсу или въ твердыняхъ своего феодальнаго замка ‘безмолвенъ и унылъ’, иногда съ раскрытой книгой и глазами, устремленными на человческій черепъ. Съ приближеніемъ ночи имъ овладваетъ безпокойство: онъ не находитъ себ мста въ мрачныхъ и темныхъ залахъ своего замка, гд ‘тнь его блуждаетъ вмст съ нимъ по стнамъ’, увшаннымъ портретами предковъ и скудно освщеннымъ таинственнымъ свтомъ луны, проникающимъ сквозь росписныя окна. Здсь, въ полночный часъ, посщаютъ его виднія, которыя доводятъ его до обморока.

Въ этомъ тяжеломъ душевномъ состояніи Лара ‘наконецъ спуталъ понятія добра и зла и готовъ былъ акты своей воли счесть за дянія судьбы: слишкомъ благородный для того, чтобы отдаться вульгарному эгоизму, онъ могъ иной разъ для блага другихъ пожертвовать своимъ благомъ, но вовсе не изъ состраданія и не по чувству долга, а по нкоторой странной извращенности мысли, которая подталкивала его съ затаенною гордостью къ совершенію того, чего никто не сдлалъ-бы или сдлали-бы лишь немногіе. Тотъ-же самый импульсъ могъ при случа увлечь его душу одинаково и къ преступленію’(I, 18).

Потерявъ нравственное равновсіе, Лара представляетъ собою причудливую смсь отрицательныхъ и положительныхъ свойствъ: ‘въ немъ непонятнымъ образомъ смшались многія качества, какъ достойныя любви и пріязни, такъ и — ненависти и боязни’ (I, 17). Онъ обладалъ способностью привязывать къ себ многихъ, ибо ‘сердце его не было жестокимъ отъ природы’. По отношенію къ своимъ вассаламъ Лара былъ мягкимъ, гуманнымъ и щедрымъ властителемъ, а по отношенію къ слугамъ — ласковымъ и милостивымъ господиномъ. Онъ давно мечталъ объ отмн рабства и провозгласилъ эту отмну, когда задумалъ поднять возстаніе въ кра противъ феодаловъ. Въ этомъ возстаніи онъ и погибаетъ, смшивая личные интересы съ общественными и до конца оставаясь непоколебимымъ и таинственнымъ.

IV.

Лара — одинъ изъ варіантовъ типа разочарованнаго идеалиста, оскорбленнаго въ своихъ лучшихъ чувствахъ, потерявшаго нравственное равновсіе и гордо замкнувшагося въ самомъ себ. ‘Его умъ, гнушаясь земной бренности, воздвигъ свой тронъ далеко отъ здшняго міра, въ своихъ собственныхъ сферахъ’ (I, 18) — въ этихъ словахъ хорошо подчеркивается основное его идеалистическое настроеніе. Лара представляетъ промежуточное звено между предыдущими байроническими типами, съ одной стороны, и типами Манфреда и Каина — съ другой.

Между Ларою и Манфредомъ есть нсколько точекъ соприкосновенія. Ихъ образы рисуются намъ на различномъ фон, но между ними существуетъ несомннное духовное родство. Образъ Манфреда возстаетъ передъ нами на яркомъ фон величественнаго альпійскаго пейзажа съ снговыми вершинами, неприступными скалами и низвергающимися въ бездну потоками, образъ Лары, напротивъ того, связывается въ нашемъ воображеніи съ представленіемъ о пустынныхъ и мрачныхъ залахъ готическаго замка, въ которыхъ въ лунную ночь гулко раздаются шаги мучительно-страдающаго человка, ‘похожаго на мертвеца’. Манфредъ, какъ и самъ Байронъ въ періодъ созданія этого типа, находитъ себ извстное удовлетвореніе въ чувств пантеистическаго общенія съ ‘вчною красою’ природы, предшественникъ его Лара еще томится за душными стнами своего замка, ни въ чемъ не находя себ удовлетворенія. Оба уединились въ своихъ владніяхъ, проводя нердко безсонныя ночи въ раздумьи и терзаніяхъ. Чисто манфредовскою чертою Лары является его жажда знанія:

Онъ въ книгу углубился, до того

Лишь человкъ былъ книгою его.

Въ Лар уже намчается образъ чернокнижника Манфреда, находящагося въ общеніи съ міромъ духовъ. Если Манфредъ является передъ читателемъ получеловкомъ и полутитаномъ, полусмертнымъ и полудухомъ, и во всякомъ случа существомъ, стоящимъ выше обычной человческой мрки, то уже въ Лар сказывается стремленіе Байрона повести развитіе своего излюбленнаго типа въ этомъ направленіи, сблизивъ его съ сверхъчувственнымъ міромъ: ‘блуждающій духъ, низвергнутый изъ другого міра, онъ былъ чужимъ на нашей земл’ (1,18). Въ образы Лары и Манфреда уже привходятъ черты будущаго байроновскаго Люцифера. Недаромъ Гете замчаетъ, что Лара ‘стоитъ на границ царства духовъ’. Онъ составляетъ переходную ступень къ ‘метафизическимъ’ типамъ Манфреда и Каина. Самъ Байронъ думалъ, что его Лара ‘слишкомъ метафизиченъ для того, чтобы нравиться масс читателей’. (Письмо къ Ли Гэнту 1 іюня 1815 г.).

Въ развитіи байроническаго типа замчается постепенное уменьшеніе эгоистическихъ чувствъ героевъ и нарастаніе въ нихъ чувствъ гуманистическихъ и альтруистическихъ. Послдняго рода мотивы берутъ ршительный верхъ въ ‘Каин’, герой котораго является ходатаемъ и страдальцемъ за обездоленный человческій родъ. Каинъ — это новый Прометей, возмущающійся противъ Божества въ интересахъ человчества. Прометеевскія черты не чужды и Манфреду, а въ предшественник его, Лар, чувствуется уже приближеніе прометеевскаго настроенія, предвстниками котораго выступаютъ его гуманистическіе инстинкты, проявляющіеся и въ отношеніяхъ къ ‘меньшей братіи’, и въ попытк свергнуть феодальное иго. Пусть къ его дйствіямъ въ послднемъ случа примшиваются нкоторые эгоистическіе мотивы — желаніе отсрочить свое паденіе, но все-же онъ погибаетъ въ борьб за общее дло освобожденія, въ противоположность другимъ героямъ Байрона (припомнимъ Гяура, Альпа, Гуго, Мазепу и др.), руководящихся исключительно чувствомъ личной мести. Самая возможность дйствовать уже показываетъ, что Лара въ своемъ пессимизм не дошелъ еще до такого отчаянія, какъ Манфредъ, который просилъ у духовъ, какъ высшаго дара, только одного: ‘забвенія! забвенія самого себя!’

Въ душевной жизни Лары, какъ и Манфреда, женщины играютъ выдающуюся роль. Таинственная Астарта въ ‘Манфред’ занимаетъ такое же положеніе, какъ та неизвстная женщина, по которой постоянно, въ мукахъ совсти, сокрушается Лара.

Лара скорбитъ о женщин, любимой имъ и погибшей преждевременной и, повидимому, трагической смертью:

Но та, что духъ его больной тревожитъ,

Увы, внимать ему уже не можетъ!

Эта женщина не была соотечественницей Лары, потому что въ припадк галлюцинаціи онъ обращается къ ея тни на язык Каледа. Ясно также, что смерть ея не была роковою случайностью, противъ которой Лара ничего не былъ въ силахъ подлать, — иначе скорбь его не сопровождалась 6ы такими бурными и мучительными, леденящими кровь пароксизмами, которые возможны только при мукахъ грховной и покаянной совсти. Стало быть, трагизмъ положенія Лары заключается въ томъ, что онъ сдлался прямою или косвенною причиною смерти той самой женщины, которую онъ любилъ высокою любовью, доступною ‘только избранникамъ’.

Совершенно такой же мотивъ затронутъ въ ‘Манфред’ въ лиц Астарты и ея таинственныхъ отношеній къ герою драмы, и разработанъ подробне и полне: если образъ умершей возлюбленной Лары угадывается лишь въ трудно уловимыхъ намекахъ, не сразу раскрываемыхъ, то Астарта, стоящая въ центр душевной жизни Манфреда, представляется необходимымъ драматическимъ факторомъ произведенія.

Трагическая любовь къ Астарт уничтожаетъ въ Манфред всякую мысль о какой-либо новой любви. Но Лар скорбь объ одной женщин не мшаетъ принимать благосклонно поклоненіе со стороны другой. Въ противоположность абсолютному одиночеству Манфреда, рядомъ съ Ларою стоитъ безумно влюбленная въ него женщина, скрывающаяся подъ видомъ пажа. Съ Гюльнарой, съ которою многіе ее отождествляютъ, она иметъ мало сходства: это не восточная гаремная женщина, а женскій варіантъ ‘мірового скорбника’ ‘Роковая печаль гнететъ ея духъ борьбою и сомнньемъ’, ‘въ ея глазахъ видится мятежный блескъ’ (I, 26). Подобно Лар, она то бродитъ по цлымъ часамъ въ лсу въ полнйшемъ одиночеств, то въ книгахъ ищетъ отвта на мучащіе ее вопросы. ‘Во всхъ ея поступкахъ проявлялись мятежный пылъ и гордость, не знавшіе препятствій на своемъ пути… Она гордо, какъ Лара, отвращала взоръ и сердце отъ благъ и радостей земли и не принимала отъ нея даровъ, за исключеніемъ горькаго дара жизни’. Однимъ словомъ, по характеру, настроенію и интересамъ, эта женщина близка къ Лар и является предшественницей Астарты съ ея высокимъ духовнымъ развитіемъ, стоящимъ на одномъ уровн съ развитіемъ самого Манфреда. Трогательная смерть на могил безумно любимаго Лары смягчаетъ ея нсколько суровый образъ.

VI.

Относясь всецло къ романтическому періоду байроновскаго творчества, характеръ Лары не взятъ изъ наблюденія окружающей жизни: онъ чисто субъективнаго происхожденія и является, прежде всего, не чмъ инымъ, какъ попыткою художественнаго воспроизведенія духовнаго міра самого поэта. Лара гораздо ближе къ самому Байрону, чмъ герои его предыдущихъ ‘восточныхъ’ поэмъ. Если намъ очень трудно представить себ Байрона въ роли непосредственнаго предшественника Лары — Конрада, въ роли атамана разбойничьей шайки, длающей пиратскіе набги, то гораздо легче сблизить поэта-лорда, владтеля средневкового Ньюстэдскаго аббатства, съ графомъ Ларою, гордо уединившимся отъ міра въ родовомъ замк.

Еще Вальтеръ Скоттъ замчалъ, что въ ‘Лар’ Байронъ ‘разсказываетъ свою собственную исторію’. Дйствительно, уже 2-ая строфа поэмы, повствующая объ обстановк дтства героя,— чисто автобіографическаго содержанія. Характеристика юности Лары въ 8-й и слдующихъ строфахъ также полна личными, субъективными чертами, какъ и разсказы о жизни героя въ замк, передающіе многія личныя впечатлнія Байрона отъ Ньюстэдскаго аббатства и жизни въ немъ до перваго путешествія на Востокъ. Лар придалъ поэтъ многія своеобразныя особенности своей личности: стремленіе окружать себя ореоломъ загадочной натуры (какъ Лара, Байронъ ‘съ раннихъ поръ считалъ за наслажденье загадкой быть’), представленіе о роковомъ предназначеніи быть, подобно Печорину, ‘топоромъ въ рукахъ судьбы’, броженіе мятежной воли, ‘просящей бури’, презрніе къ ‘золотой середин’ и природное тяготніе ко всему крайнему, муки ненасытимаго сердца и чуткой совсти, страданія идеально-настроеннаго духа и т. д.

Эта субъективная основа поэмы должна была, по вкусу времени, явиться въ эффектномъ романтическомъ освщеніи, быть расцвченной прихотливыми цвтами романтическаго воображенія. Почерпнувъ психологическое содержаніе ‘Лары’ изъ глубины своей души, — въ колорит и фабул поэмы Байронъ находился подъ вліяніемъ шаблонныхъ продуктовъ романтическаго творчества. Въ Лар есть много сходства съ героемъ той самой повсти миссъ Гарріэтъ Ли ‘Крюцнеръ’, которая впослдствіи послужила основою для драмы Байрона ‘Вернеръ’: отсюда взятъ мотивъ таинственнаго убійства, внезапно устраняющаго съ дороги опаснаго врага. Полный всякихъ ужасовъ и грубыхъ эффектовъ романъ миссъ Рэдклиффъ ‘Удольфскія тайны’ также далъ Байрону нкоторыя краски для вншней характеристики его героя. Изъ дйствительной жизни взятъ только разсказъ о томъ, какъ таинственный всадникъ, въ которомъ читателю предоставляется угадать Лару, сбрасываетъ въ потокъ трупъ Эццелина, здсь Байронъ довольно точно слдуетъ повствованію одного итальянскаго хроникера, передающаго подробности объ убійств герцога Гандіи, сына папы Александра VI (Ср. Byron’s Works, edited by Coleridge, III, 367—369).

Весь романтическій декорумъ, вс крайности и рзкости красокъ таинственной личности сумрачнаго и отчасти ожесточившагося героя не должны, однако, скрывать отъ насъ идеальной и благородной основы его характера, носящаго въ себ общія черты разочарованнаго и страдающаго индивидуалиста начала XIX вка.

На перепуть къ великимъ и общечеловческимъ образамъ Манфреда и Каина, критикъ не можетъ не остановиться съ особеннымъ интересомъ на личности ихъ боле скромнаго предшественника — Лары¹).

М. Розановъ.

¹) Ставъ на другую точку зрнія, И. И. Ивановъ, авторъ помщеннаго выше предисловія къ ‘Корсару’, гораздо строже относится къ нравственной личности Лары. Къ этимъ различнымъ пониманіямъ мы еще вернемся въ общемъ очерк жизни и литературной дятельности Байрона. Ред.

ЛАРА.

Повсть.

ПСНЬ ПЕРВАЯ.

Среди владній Лары — ликованье,

Вассаловъ цпь — легка рабамъ его,

Ихъ вождь, себя обрекшій на изгнанье,

Но не забытъ — вернулся изъ него.

Веселая толпа въ палатахъ Лары,

Развшены знамена, блещутъ чары,

Сквозь окна расписныя на луга

Ложится свтъ привтный очага,

У камелька — вассаловъ разговоры,

Безпечный смхъ, сіяющіе взоры.

II.

Вернулся онъ изъ чужеземныхъ странъ.

Но почему бжалъ за океанъ?

Ставъ сиротой и полноправнымъ съ дтства,

Скорбь получилъ онъ отъ отца въ наслдство.

Мучительный удлъ! Въ груди людской

Живетъ она, отнявъ души покой.

Кто во-время предлъ его стремленью

Вдоль по путямъ, ведущимъ къ преступленью,

Могъ положить могучею рукой?

Когда всего нужнй руководитель —

Надъ взрослыми онъ самъ былъ повелитель,

За шагомъ-шагъ не намъ слдить за нимъ,

Какъ несся онъ, въ пути — неудержимъ.

Недолгій путь! Но мчался онъ съ разбга,

И былъ въ конц полуразбитъ отъ бга.

III.

Онъ край родной оставилъ съ юныхъ лтъ,

И вотъ, со дня послдняго прощанья,

Все боле его терялся слдъ,

Стиралося о немъ воспоминанье.

Отецъ былъ мертвъ, о немъ сказать одно

Могли въ стран: что онъ исчезъ давно,

Встей не шлетъ, не детъ, — и росла тревога

Въ душ иныхъ, но было ихъ немного.

Лишь изрдка въ стнахъ его чертога,

Гд со стны портретъ его глядитъ —

Владльца имя гулко прозвучитъ.

Утшилась съ другимъ невста Лары,

Онъ юнымъ — чуждъ, тхъ — нтъ, что были стары.

И все-жъ онъ живъ, хотя надть бы радъ

Его наслдникъ траурный нарядъ.

Въ пріют, гд вкушая сонъ спокойный,

Въ тни гербовъ почіетъ прахъ отцовъ —

Его лишь нтъ межъ близкихъ мертвецовъ

Въ часовн ихъ подъ колоннадой стройной.

IV.

Онъ наконецъ вернулся — одинокъ.

Откуда онъ — вассаламъ неизвстно,

И не пріздъ, а то, что долго могъ

Онъ быть вдали, — имъ кажется чудесно.

Безъ свиты онъ вернулся: молодой

При немъ былъ пажъ, дитя страны чужой.

Какъ дни бгутъ — равно для тхъ знакомо,

Кто странствовалъ и оставался дома.

Отсутствіемъ извстій окрыленъ

Ходъ времени бываетъ, и съ сомнньемъ

Вс думали: теперь-ли съ ними онъ?

Прошедшее-ли было сновидньемъ?

Онъ — въ цвт лтъ, но время и труды

Оставили на немъ свои слды.

Грхи его — ихъ люди не забыли —

Искуплены позднй быть можетъ были,

Молва о немъ молчитъ не первый годъ,

Онъ можетъ быть еще прославитъ родъ,

Изъ гордости и жажды наслажденья,

Въ дни юности впадалъ онъ въ заблужденья,

Не закоснвъ въ порок глубоко,

Вину онъ можетъ искупить легко.

Его года замтно измнили,

Чмъ-бы ни сталъ, но онъ — не то, что былъ.

Морщины на чел слды страстей хранили,

Былыхъ страстей. Надменность, но не пылъ

Дней юности, съ осанкой благородной

Небрежность обхожденья, видъ холодный

И острый взоръ, что проникаетъ вмигъ

Въ чужую мысль, насмшливый языкъ —

Орудье тхъ, кто былъ ужаленъ свтомъ,

И жалить самъ, какъ бы шутя, привыкъ

До боли онъ, хотя сознаться въ этомъ

Т не хотятъ, кого уколъ постигъ, —

Все было въ немъ, и съ примсью иного,

Чего не передастъ ни взоръ, ни слово.

Любовь, и честолюбье, и успхъ

Желанны всмъ, доступны не для всхъ,

Угасли въ немъ, смирились ихъ порывы,

Хотя они недавно были живы,

Но отблескомъ глубокихъ чувствъ на мигъ

Порою озарялся блдный ликъ.

VI.

Онъ не любилъ разспросовъ. О чудесномъ,

О тхъ краяхъ, гд онъ бродилъ безвстнымъ —

Онъ никогда не заводилъ разсказъ.

Разспрашивать пытались незамтно

Пажа его, въ глазахъ читали тщетно:

Не вынося, что видлъ, на показъ,

Онъ все таилъ отъ постороннихъ глазъ,

Настаивалъ-ли кто неосторожно —

Нахмурясь, отвчалъ онъ односложно.

VII.

Привтливый пріемъ со всхъ сторонъ

Въ домахъ вельможъ прізжему оказанъ,

Высокаго происхожденья онъ,

Со многими родствомъ и властью связанъ.

Онъ наблюдалъ, смотря на карусель,

Какъ эти забавлялись, т — скучали,

Но не длилъ забавъ ихъ и печали,

Ихъ вчно ускользающую цль:

Тнь славы, благъ житейскихъ обладанье,

Успхъ въ любви, соперника страданье.

Онъ былъ какимъ-то кругомъ обведенъ,

И всмъ къ нему былъ доступъ прегражденъ,

Въ глазахъ его свтилась тнь упрека,

Державшая людей пустыхъ далеко,

А робкій человкъ, когда встрчалъ

Его вблизи, — смущался и молчалъ.

Лишь меньшинство мудрйшихъ сознавалось,

Что лучше онъ, чмъ съ виду имъ казалось.

VIII.

Не странно-ли? Въ быломъ избытокъ силъ

Онъ ощущалъ, любовь его манила,

Борьбу и море, женщинъ — онъ любилъ,

Все, гд насъ ждетъ блаженство иль могила.

Поочередно все онъ испыталъ,

Въ награду-же — былъ счастливъ иль страдалъ.

Средины онъ не зналъ, и въ напряжень

Сильнйшемъ чувствъ — искалъ отъ думъ спасенья.

Передъ грозой души его — слаба

Казалася ему стихій борьба.

Онъ жаждою высокаго томился,

И къ высшему, что въ мір есть, — стремился.

Всмъ крайностямъ отдавшійся во власть,

Очнулся онъ — но какъ отъ тхъ мечтаній?

Чтобъ сердце изсушенное проклясть,

Что не могло разбиться отъ страданій.

XI.

Онъ въ книги углубился, до того

Лишь человкъ былъ книгою его,

Теперь-же онъ въ гнетущемъ настроень

По цлымъ днямъ искалъ уединенья.

Въ такое время рдко звалъ онъ слугъ,

Но по ночамъ они слыхали звукъ

Шаговъ его вдоль галлереи длинной,

Гд хмурился портретовъ рядъ старинный.

И (втайн это слдуетъ хранить)

Тамъ голоса звучали неземные,

И многое видали тамъ иные,

Чего нельзя понять и объяснить.

Надъ черепомъ, кощунственно изъ праха

Исторгнутомъ, лежавшимъ на стол,

Зачмъ сидлъ онъ съ думой на чел?

Зачмъ не зналъ, подобно прочимъ, страха?

Зачмъ не спалъ, когда повсюду — сонъ?

Не звалъ гостей, пвцовъ не слушалъ онъ?

Неладное тутъ крылось, и возможно,

Что зналъ иной — въ чемъ дло, но разсказъ

Затянется, — и мудрый осторожно

О томъ, что зналъ, лишь намекалъ не разъ.

А захоти — онъ могъ-бы… Такъ вассалы

Болтали вс въ стнахъ старинной залы.

Настала ночь, и въ зеркал волны

Блестящихъ звздъ лучи отражены,

И кажется: едва струятся воды,

Но вдаль валы бгутъ, какъ счастья годы,

И отражаютъ сказочно они

Безсмертные небесные огни.

Вдоль береговъ видны деревьевъ чащи

И т цвты, что для пчелы всхъ слаще,

Изъ нихъ Діана вьетъ внки свои

И въ даръ ихъ рветъ Невинность для Любви.

Рка блеститъ извивами зми,

Такою тишиной и миромъ ветъ,

Что страхъ внушить и призракъ не посметъ,

И злое все бжитъ невольно прочь

Отъ красоты такой въ такую ночь.

Разлито всюду лишь добра дыханье,

Такъ думалось и Лар, и въ молчань

Къ себ обратно въ замокъ онъ пошелъ.

Видъ красоты былъ для него тяжелъ.

Онъ дни ему напоминалъ иные,

И небеса — прекраснй, чмъ родныя,

Плнительне — ночи, и сердца,

Которыя… Нтъ, бурю до конца

Онъ выдержитъ, лишь ночи этой чары —

Насмшка злая надъ страданьемъ Лары.

XI.

Вновь передъ нимъ палатъ пустынныхъ снь,

Высокая его мелькаетъ тнь

Вдоль стнъ, и съ нихъ глядятъ портретовъ лики.

Отъ тхъ, что были гршны иль велики —

Вотъ, что осталось. Скрылися навкъ

Дянья ихъ и прахъ во тьм гробницы,

И возвстятъ о нихъ изъ вка въ вкъ

Лишь лтописи пышной полстраницы.

Она хвалу вщаетъ и хулу,

Правдоподобно лжетъ, весьма правдиво —

Такъ думалъ онъ. Сіяли прихотливо

Сквозь переплетъ оконный на полу

Лучи луны. Въ ихъ странномъ отражень

Молящихся святыхъ изображенья

На окнахъ расписныхъ и сводъ рзной —

Ожили вдругъ, но жизнью неземной.

И траурныя кудри, колыханье

Пера его, и мрачное чело —

Все призрачнымъ казалось и могло,

Какъ страхъ могилы, вызвать содраганье.

XII.

Полночный часъ. Повсюду — сонъ глубокій,

Лишь огонекъ мерцаетъ одинокій,

Какъ бы страшась разсять мглу на мигъ.

Но чу! Въ покояхъ Лары — шепотъ, крикъ,

Звукъ голоса, о помощи воззванье,

Протяжный громкій вопль и вслдъ — молчанье.

До спящихъ слугъ безумный стонъ достигъ,

Они встаютъ, отважно боязливо

Спшатъ они туда, на звукъ призыва.

Дрожитъ огонь полузажженныхъ свчъ,

Отстегнутый рука сжимаетъ мечъ.

XIII.

Тамъ — холоденъ, какъ мраморъ, на полу,

Блднй, чмъ лучъ, скользящій по челу,

Лежалъ, нездшнимъ ужасомъ сраженный,

Ихъ господинъ. Мечъ полуобнаженный

Онъ выронилъ, но въ сумрачныхъ чертахъ,

Безчувственный, хранилъ онъ вызовъ гордый,

И, до конца отпоръ давая твердый,

Лежалъ съ угрозой смерти на устахъ.

Въ нихъ замерли: крикъ гордости смятенной,

Слова угрозы недоговоренной…

Былъ мрачный взоръ его полузакрытъ,

Но прежнее хранилъ онъ выраженье.

Казалося: покоясь безъ движенья,

Онъ взоромъ гладіатора глядитъ.

Вотъ подняли, несутъ его. Онъ дышитъ,

И снова кровь окрашиваетъ ликъ,

И взоръ его вокругъ блуждаетъ — дикъ.

Онъ говоритъ, но ясно тмъ, кто слышитъ,

Что эти звуки — не родной языкъ.

На язык нездшнемъ раздавались

Его слова, столь чуждыя для нихъ,

Но для кого они предназначались —

Тотъ не слыхалъ, не могъ услышать ихъ.

XIV.

Пажъ подошелъ. Понятенъ лишь ему

Смыслъ этихъ словъ, но — блдностью покрыто —

Лицо имъ говоритъ, что никому

Значенье словъ не можетъ быть открыто.

Спокойнй всхъ, склонившись надъ больнымъ,

На язык, что былъ ему роднымъ,

Онъ говоритъ, — и звуками разсянъ

Тотъ страхъ, что сномъ на Лару былъ навянъ.

Ужели былъ причиной страха — сонъ,

И онъ мечтой такъ сильно потрясенъ?

XV.

Что на яву онъ видлъ иль во сн,

Что вспоминалъ — въ душевной глубин

Онъ это скрылъ. Жестоко потрясенный,

Съ зарей возсталъ онъ съ силой обновленной.

Не призванъ былъ ни врачъ, ни духовникъ.

Чтобъ облегчить его страданій бремя,

Онъ такъ же какъ всегда проводитъ время,

Не боле угрюмъ иль ясенъ ликъ,

И если ночи темной приближенье

Теперь страшитъ его воображенье —

Отъ слугъ его невольный трепетъ скрытъ,

Но ими ужасъ ихъ не позабытъ.

Попарно лишь и трепетомъ объяты,

Проходятъ мимо страшной имъ палаты.

Шуршанье тканей, шелестящій стягъ,

Захлопнутая дверь и гулкій шагъ,

Деревьевъ тнь, нетопырей мельканье,

Пснь втерка ночного — содраганье

Вселяютъ въ нихъ, едва ночная мгла

Старинный замокъ грустью облекла.

XVI.

Напрасный страхъ! Не повторился мигъ

Неизъяснимый ужаса. Личину

Забвенія носить ли онъ привыкъ?

Но вс, страшась, дивились господину.

Придя въ себя, забылъ ли онъ свой бредъ?

Въ лиц, въ глазахъ — не видно измненій,

Не сохранился въ нихъ малйшій слдъ

Мучительныхъ душевныхъ потрясеній.

То было ль сномъ? Его ли дикій стонъ

И голоса его ль то были звуки

Безумные, прервавшіе ихъ сонъ?

Его ли сердце, истомясь отъ муки,

Въ біеніи остановилось вдругъ?

Его ли взоръ вселилъ въ сердца испугъ?

И могъ ли онъ забыть о томъ страдань,

Что зрителей приводитъ въ содраганье?

Безмолвствовалъ не потому ли онъ,

Что глубоко, для словъ невыразимо,

Воспоминаньемъ въ тайны погруженъ,

Грызущія намъ сердце, но — незримо?

Вс видятъ лишь послдствія одни.

Не вдая чмъ вызваны они.

Но отъ людей тая въ груди кручину,

И дйствіе скрывалъ онъ, и причину.

У смертныхъ устъ нтъ словъ для думъ такихъ,

Слова безсильны: мысль задушитъ ихъ.

XVII.

Вражду, любовь, и ужасъ, и влеченье —

Онъ возбуждалъ. Различны были мннья.

О немъ съ его таинственной судьбой —

Хваля, хуля — твердили межъ собой.

Молчаніе его рождало споры,

Работали умы, слдили взоры.

Что онъ? Чмъ былъ? Лишь родъ его знакомъ,

Но самъ онъ не чужой ли межъ своими?

Быть можетъ, онъ явился къ нимъ врагомъ?

Всхъ веселй бывалъ онъ между ними,

Но замчаетъ каждый, кто тайкомъ

Въ лицо его внимательне взглянетъ:

Въ усмшк злой его улыбка вянетъ.

Лишь на устахъ скользитъ она всегда,

Но нтъ въ глазахъ веселости слда.

Въ нихъ мягкое свтилось выраженье

По временамъ, онъ сердцемъ не былъ сухъ,

Но эту слабость въ немъ гордыни духъ

Вмигъ побждалъ. Явивъ пренебреженье

Къ возможности снискать ихъ уваженье,

Себя онъ самъ на кару осудилъ.

Въ немъ вызвала бы нжность — колебанье,

Онъ бодрствуя на страж у страданья,

Имъ вдохновленъ для ненависти былъ

За то, что прежде много онъ любилъ.

XVIII.

Таилось въ немъ презрнье ко всему.

Что худшее могло грозить ему?

Среди живыхъ онъ въ мір этомъ — странникъ,

Отвергнутый загробнымъ — духъ изгнанникъ.

Онъ — жертва темныхъ силъ, ему въ удлъ

Назначившихъ опасности, случайно

И не напрасно ль, — онъ спастись усплъ.

О нихъ мечталъ, почти жаллъ онъ тайно.

Сильнй любить, чмъ любитъ большинство,

Была въ душ способность у него.

Онъ истину опередилъ въ стремлень

Своемъ къ добру, дней зрлыхъ наступленье

Внесло съ собой крушенье юныхъ сновъ

Средь думъ о томъ, что тратилъ рядъ годовъ

И силъ, достойныхъ цли благородной,

Въ погон онъ за призракомъ безплодной.

Онъ думалъ о страстяхъ, опустошившихъ

Пути его волною огневой,

И лучшихъ чувствъ боренье возбудившихъ,

И проклиналъ мятежный жребій свой.

Но не себя, онъ — гордости въ угоду,

Въ стыд своемъ винилъ и мать-природу —

Съ тлесной оболочкою людей,

Мертвящей духъ, питающей червей.

Добро со зломъ смшалъ онъ, и невольно

Въ томъ рокъ винилъ, что длалъ добровольно.

Для себялюбца пошлаго — высокъ,

Онъ жертвовать другимъ собою могъ,

Не жалостью, не долгомъ увлеченный,

Руководясь лишь мыслью извращенной,

Что совершить доступное ему —

Немногимъ лишь дано иль никому.

И та же мысль, въ минуту ослпленья,

Могла толкать его на преступленья.

На высот ль, въ падень ли своемъ,

Отъ всхъ, кто съ нимъ былъ связанъ бытіемъ,

Съ кмъ долженъ былъ дышать онъ, но не слиться —

Добромъ иль зломъ желалъ онъ отдлиться.

Вдали отъ свта духъ его возвелъ

Среди владній собственныхъ престолъ.

Онъ холодно на все, что копошилось,

Глядлъ съ высотъ, въ немъ тихо кровь струилась.

Когда бъ соблазна не извдавъ зной,

Она была и раньше ледяной!

Онъ шелъ съ людьми дорогою одною,

Казалось, т же говорилъ слова

И вспышками онъ разума права

Не нарушалъ: безумія виною

Лишь сердце было въ немъ, не голова,

Мысль обнажалъ онъ рдко отъ покрова,

Чтобъ взоръ людской не оскорблять сурово.

XIX.

По вншности — таинственный, холодный,

Чуждавшійся знакомства и бесдъ,

Онъ обладалъ — то не былъ даръ природный —

Умніемъ въ сердцахъ оставить слдъ.

И чувство то настолько было сложно,

Что мысль облечь словами невозможно.

Внушалъ онъ не вражду и не любовь,

Но не было безплодно съ нимъ свиданье, —

Желали вс его увидть вновь

И сохраняли вс въ воспоминань

Малйшее изъ сказанныхъ имъ словъ.

Какъ? Почему? Онъ противъ ихъ желанья

Захватывалъ людскія души въ плнъ,

И оставался въ нихъ запечатлнъ

Въ любви иль злоб — встрченный случайно.

Недавно онъ извстенъ людямъ сталъ,

Чью жалость, дружбу, злобу испыталъ,

Но въ душахъ ихъ онъ росъ необычайно.

Къ его душ не находя пути,

Вы въ собственной могли его найти.

Неодолимо, многимъ — нежеланно,

Къ себ влеченье возбуждалъ онъ странно,

И словно говорилъ, что не успть

Вамъ разорвать чарующую сть.

XX.

Шелъ пиръ. Въ собранье рыцарей и дамъ —

Вс, кто богатъ и знатенъ, были тамъ —

Является и Лара. Въ замк Ото

Онъ вправ ждать привта и почета.

Тамъ — карусель, горитъ огнями залъ,

Равно оживлены и пиръ, и балъ,

И красоты ликующая свита

Веселымъ танцемъ свита и развита,

Гармоніи полна, въ счастливый кругъ.

Блаженъ союзъ сердецъ и юныхъ рукъ!

Подобный видъ угрюмость удаляетъ,

Онъ улыбаться старость заставляетъ,

А молодость — мечтать, что унесли

Ее часы блаженства отъ земли.

XXI.

И Лара наблюдалъ. Его печали

Черты его ничмъ не обличали.

Красавицы безпечною толпой

Предъ нимъ скользили легкою стопой.

Скрестивши руки, ясный и спокойный,

Небрежно прислонясь къ колонн стройной,

Внимательно глядлъ онъ предъ собой.

Не видлъ онъ, что взоръ кого то злобный

Былъ устремленъ съ упорствомъ на него.

Онъ возмутился-бъ дерзостью подобной,

Но видимо его лишь одного

Тотъ взоръ искалъ — покуда незамченъ.

Вотъ наконецъ и Ларою онъ встрченъ…

Видъ чужестранца, незнакомый ликъ.

Ихъ взоры, заблиставъ, скрестились вмигъ:

Въ нихъ былъ допросъ, нмое удивленье…

Въ глазахъ у Лары — тайное волненье,

Себ врага онъ чуялъ въ пришлец,

А у того на сумрачномъ лиц

Загадочное было выраженье.

XXII.

— Онъ! Это онъ! — вдругъ вымолвилъ пришлецъ,

И повторились изъ конца въ конецъ

Его слова. — Кто онъ? — звучало глухо

Среди гостей, достигнувъ Лары слуха.

Дивились вс, но вынести наврядъ

Могли-бъ они спокойно этотъ взглядъ.

А Лара все стоялъ, и лишь вначал,

Казалось, былъ онъ взглядомъ изумленъ,

Что на него пришельцемъ устремленъ.

Межъ тмъ какъ взоромъ онъ скользилъ по зал,

Съ усмшкою, пришлецъ промолвилъ вдругъ:

— Онъ здсь? Но какъ проникнулъ въ этотъ кругъ? —

XXIII.

Перенести не дозволяла гордость

Предъ всми рзко сдланный допросъ,

Но въ тон Лары слышалась лишь твердость —

Не гнвный пылъ, когда онъ произнесъ,

Не двинувшись къ допросчику на встрчу:

— Мн имя — Лара и, твое узнавъ,

На рыцарскій привтъ твой я отвчу,

Всю должную учтивость оказавъ.

Твоихъ вопросовъ жду я безъ опаски,

Графъ Лара я, и предъ тобой — безъ маски.

— Вопросовъ ждешь? Ужель такого нтъ,

Который въ сердц вызвалъ-бы отвтъ,

Смутивъ твою наружную безпечность?

Вглядись въ меня, предъ памятью своей

Въ долгу ты будешь до скончанья дней.

Теб забвенье воспрещаетъ вчность. —

Тотъ медленно холоднымъ взоромъ глазъ

Обвелъ его черты, но предъ собою

Его, казалось, видлъ въ первый разъ

И, покачавъ надменно головою,

Съ презрніемъ хотлъ онъ отойти,

Но остановленъ былъ на полпути.

— Одно лишь слово! Будь ты благороденъ,

А не таковъ, какимъ ты былъ и есть —

Тебя съ собой я равнымъ могъ-бы счесть…

Теперь-же графъ… Не хмурься, гнвъ безплоденъ,

Я на тебя съ презрніемъ гляжу,

Улыбк я не врю, не дрожу

Передъ твоей угрозой. Ты-ли это

Тотъ, чьи дла?..

— Кто-бъ ни былъ я — отвта

Теб на рчь такую не даю.

Не я, другой пусть выслушаетъ сказку.

Прекрасную придумалъ ты завязку,

Шлю Ото я признательность мою. —

Вмшался тутъ хозяинъ со словами:

— Что-бъ ни было въ прошедшемъ между вами —

Не мсто и не время праздникъ мой

Здсь омрачать словесною войной.

Сэръ Эццелинъ, коль скоро нчто знаешь,

Что графу Лар ты сказать желаешь —

Съ согласья обоюднаго, при мн

Ты здсь-же завтра выскажись вполн.

Ручаюсь за тебя, ты по далекимъ

Краямъ бродилъ, какъ Лара одинокимъ,

И здсь — чужой. За Лару въ свой чередъ —

Порукою и кровь отцовъ, и родъ,

Что онъ себя достойнымъ ихъ окажетъ:

Долгъ рыцаря исполнить не откажетъ.

— До завтра, — молвилъ Эццелинъ, — пускай

Испытываютъ насъ. Даю предъ Богомъ

Я жизнь и мечъ — правдивости залогомъ,

Насколько я войти желаю въ рай. —

Что отвчаетъ Лара? Углубленный,

Въ себя ушедшій вдругъ, не видитъ онъ

Что на него глядятъ со всхъ сторонъ,

Толпы не слышитъ говоръ изумленный.

И онъ молчалъ, и взоры онъ свои

Вдаль устремлялъ въ глубокомъ забытьи.

Увы! Яснй намъ говоритъ молчанье,

Какъ глубоко въ душ воспоминанье.

XXIV.

— До завтра, да! До завтра! — Ничего

Не услыхали больше отъ него.

Лицо его казалось безучастнымъ,

Не вспыхивали взоры гнвомъ страстнымъ,

Но твердостью звучалъ спокойный тонъ.

Взявъ плащъ, небрежно отдалъ онъ поклонъ,

И на ходу взоръ Эццелина встртивъ,

Прошелъ — улыбкой на него отвтивъ.

Не будучи безпечно весела,

Она усмшкой злобной не была,

Которая тотъ гнвъ, что сердце гложетъ,

Подъ маскою презрнья скрыть не можетъ,

Спокойно улыбался онъ, какъ тотъ,.

Кто знаетъ все и все перенесетъ.

Душевный миръ? Въ грх-ли закоснлость? —

Что означать могла такая смлость?

Ихъ сходство межъ собой такъ велико,

Что различить тому ихъ не легко,

Чье сердце жизнь еще не умудрила.

Одни дла — вотъ истины мрило.

XXV.

Позвавъ пажа, онъ вышелъ. Для того

Довольно было слова одного,

Руки движенья. Спутникомъ единымъ —

Въ край Лары онъ вернулся съ господиномъ

Изъ дальнихъ странъ, тамъ, гд души расцвтъ

Лучомъ звзды счастливйшей согртъ.

Оттуда родомъ, тихій, терпливый,

Годами юнъ, какъ Лара — молчаливый,

Привязанъ былъ онъ и служилъ ему

Не по годамъ и званью своему.

Хотя ему была ихъ рчь знакома,

Ее отъ Лары слышать онъ отвыкъ,

Но ускорялся шагъ, свтился ликъ,

При звук рчи, слышанной имъ дома, —

Онъ какъ родныя горы, сердцу милъ —

Въ немъ голоса родной страны будилъ:

Друзей, родныхъ, которыхъ онъ когда-то

Для одного покинулъ безъ возврата.

Всхъ на земл онъ замнилъ однимъ

И самъ почти не разставался съ нимъ.

XXVI.

Онъ строенъ былъ, и нжное чело

Чуть тронула родного солнца ласка,

И на щекахъ, что зноемъ не сожгло,

Непрошенная вспыхивала краска.

То не былъ онъ — сердечный алый цвтъ,

Плняющій здоровою игрою,

Болзненный заботы скрытой слдъ —

Румянцемъ ихъ окрашивалъ порою.

И взоръ нездшнимъ вспыхивалъ огнемъ:

Какъ молніи, сверкали думы въ немъ.

Лишь темныя рсницы чуть смягчали

И придавали взору тнь печали,

Но гордость ярче искрилась въ очахъ,

Иль скорбь — какой не передать въ рчахъ.

И равнодушный къ юности утхамъ,

Пажей веселью, шалостямъ, потхамъ,

Въ самозабвенье погруженный самъ,

Глазъ не сводилъ онъ съ Лары по часамъ.

Разставшись съ нимъ, бродилъ онъ одиноко

Иль съ чужеземной книгой по лсамъ

И отдыхалъ на берегу потока.

Казалося, какъ тотъ, кому служилъ,

Онъ вдалек отъ всхъ соблазновъ жилъ,

Плняющихъ сердца, влекущихъ око.

Онъ зналъ изъ всхъ земныхъ даровъ и чаръ

Единственный — рожденья горькій даръ.

XXVII.

Любилъ онъ только Лару, но въ молчань

Любовь длами проявлять привыкъ,

И раньше, чмъ ихъ выскажетъ языкъ —

Онъ исполнялъ всегда его желанья,

Но сохранялъ при томъ надменный видъ

И духъ, который не сносилъ обидъ.

Хотя слугу превосходилъ онъ въ рвень,

Но видъ его внушалъ повиновенье.

Служилъ онъ не изъ платы: оттого,

Казалося, что самъ желалъ того.

И не трудна была его работа:

То стремя подержать, то мечъ подать,

Настроить лютню, а придетъ охота —

Страницы книгъ старинныхъ разбирать.

Онъ избгалъ съ домашними сближенья,

И гордости далекъ, и униженья.

Съ толпою ихъ, которая чужда

Была ему, онъ сдержанъ былъ всегда.

Кто-бъ ни былъ онъ — лишь Лару господиномъ

Онъ могъ признать, не снизойти до слугъ.

Но не казался онъ простолюдиномъ,

И грубый трудъ былъ чуждъ для этихъ рукъ.

При нжной близн ихъ, гладкой кож

Лица его, на женщину похоже

Въ паж все было-бъ, если-бъ не нарядъ

И взоръ не женскій: гордый, страстный взглядъ,

Въ гармоніи онъ былъ съ отчизной знойной,

Не съ вншностью его — воздушно-стройной.

Въ лиц, не въ рчи проявлялся слдъ

Той страстности. Назвался онъ Каледъ,

Но слухи шли, что такъ его едва ли

Въ его стран гористой называли.

Окликнутый — на повторенный звукъ,

Случалося, онъ отвчалъ не вдругъ,

Иль вздрагивалъ, какъ бы припоминая.

И только Лары голосу внимая,

Отъ забытья въ немъ пробуждался духъ,

Все оживало: сердце, взоръ и слухъ.

XXVIII.

Онъ въ зал былъ — свидтелемъ той ссоры,

Что привлекла вниманье всхъ и взоры.

Когда въ толп дивились безъ конца,

Что кинутый предъ всми недостойно,

Вдвойн обидный вызовъ пришлеца

Надменный Лара вынесъ такъ спокойно,

Ихъ слушая, Каледъ краснлъ, блднлъ…

Въ огн былъ ликъ, а губы — словно млъ.

Изъ сердца проступивъ росой холодной,

Покрыла влага муки безысходной

Чело его, родясь отъ тяжкихъ думъ,

Въ которыя страшится вникнуть умъ,

Для насъ возможны многія дянья

Лишь въ полубезотчетномъ состоянь.

То, что теперь ему на умъ пришло —

Сковавъ уста, увлажило чело.

Сначала онъ смотрлъ на Эццелина.

Но увидавъ улыбку господина,

Которою простился тотъ съ врагомъ,

Онъ поблднлъ: онъ съ нею былъ знакомъ,

И памятью значенье той улыбки

Опредлить одинъ могъ безъ ошибки.

Онъ съ Ларою оставилъ залъ, и вдругъ

Образовалась пустота вокругъ:

Былъ каждый къ Лар взоромъ такъ прикованъ

И видннымъ былъ каждый такъ взволнованъ,

Что при мерцань факеловъ, едва

Высокой тнью залу празднества

Оставилъ тотъ, какъ возрасло волненье.

Не страшное ль то было сновиднье?…

Предчувствіемъ бды смущаетъ сонъ,

И чмъ страшне, тмъ правдивй онъ.

Они ушли, остался молчаливый

Сэръ Эццелинъ съ осанкой горделивой.

Но онъ пробылъ не долго, часа нтъ —

Уходитъ онъ, пославъ рукой привтъ.

XXIX.

Вс разошлись, оконченъ пиръ привольный,

Внимательный хозяинъ, гость довольный —

Спшатъ на ложе, гд во вс вка

Все затихало: радость и тоска.

Измученнымъ житейскою борьбою —

Забвеніе несетъ оно съ собою.

Любовь, вражда, надежда на судьбу,

Мечты о власти, хитрости усилья —

Здсь надо всмъ забвенья вютъ крылья,

Затихнувъ — жизнь покоится въ гробу:

Такъ называть намъ слдуетъ ложницу —

Нашъ общій домъ и полночи гробницу,

Гд сила, слабость и добро, и зло —

Все въ нагот безпомощной нашло

Себ пріютъ, стремясь на мигъ забыться,

Чтобъ, пробудясь, со страхомъ смерти биться,

Страшась — хотя для скорби жизнь дана —

Послдняго прекраснйшаго сна.

ПСНЬ ВТОРАЯ.

Блднетъ ночь и сталъ туманъ разсвтомъ,

Міръ пробужденъ зари блеснувшей свтомъ,

Въ итог жизни — больше днемъ однимъ,

И ближе сталъ нашъ день послдній съ нимъ.

Но хороша, какъ въ первый часъ, природа:

Блистаетъ ярко солнце съ небосвода,

Цвты — въ долинахъ, свжесть — въ втерк,

Игра — въ лучахъ, прохлада — на рк.

Безсмертный человкъ! Ты съ восклицаньемъ:

‘Они мои!* — насыться созерцаньемъ,

Пока они сіяютъ для тебя.

Настанетъ день: кто надъ твоей могилой

Ни плакалъ бы — вздыхая и скорбя,

Не выронятъ они слезы единой, —

Не хлынетъ дождь и листъ не упадетъ,

И втерокъ ни разу не вздохнетъ.

Лишь будетъ червь добыч радъ, и щедро

Ты прахомъ утучнишь земныя ндра.

II.

День. Полдень. Въ замокъ — молоды и стары

На зовъ толпою рыцари спшатъ,

Урочный часъ, когда они ршатъ:

Жизнь иль погибель — доброй слав Лары.

Пусть Эццелинъ, въ чемъ ни была бъ вина,

Долгъ обвиненья выполняетъ строго.

Предстать передъ лицомъ людей и Бога —

Имъ вмст съ Ларой клятва здсь дана.

Гд жъ онъ? Въ раскрытьи истины подобной

Является отсрочка неудобной.

III.

Часъ миновалъ. Вотъ Лара, слову вренъ,

Спокойно терпливъ, самоувренъ.

Часъ миновалъ. Что жъ медлитъ Эццелинъ?

И омрачился замка властелинъ:

— Я поручусь, что другъ мой — вренъ чести.

Коль скоро живъ — то будетъ онъ на мст.

Пріютъ его — въ ближайшей изъ долинъ

Межъ замкомъ Лары и моей страною.

Не врю я, чтобъ пренебрегъ онъ мною,

Здсь гостемъ былъ желаннымъ Эццелинъ.

Наврно есть для промедленья поводъ,

И онъ къ тому представитъ вскій доводъ.

За честь его ручаюсь я опять —

Ее готовъ я кровью отстоять.

И Лара отвчалъ: — Сюда — покорный

Желанью твоему — я поспшилъ,

Чтобъ выслушать извтъ пришельца черный.

Онъ сердце мн жестоко-бъ сокрушилъ,

Не будь онъ иль безумцемъ, очевидно,

Иль недругомъ, который мститъ постыдно.

Онъ врно зналъ, хоть съ нимъ я незнакомъ,

Меня въ краяхъ далекихъ, но — довольно!

Пусть явится болтунъ, иль добровольно

Ты за него отвтишь здсь клинкомъ!

Зардлся Ото и, швырнувъ перчатку,

Мечъ обнажилъ, схватясь за рукоятку.

— Второе мн миле! Гостя нтъ,

Но за него я Лар дамъ отвтъ.

Смерть одного казалась неизбжна,

Не измнился Лары блдный ликъ.

Холодною рукой, почти небрежно,

Какъ человкъ, что имъ владть привыкъ

И не боится мткаго удара, —

Мечъ обнажилъ готовый къ бою Лара.

Вс рыцари приблизилися къ нимъ,

Но Ото гнвъ кипитъ, неудержимъ,

И съ устъ его слетаютъ оскорбленья.

Въ меч найдетъ онъ слову подкрпленья.

IV.

Былъ кратокъ бой, но бшенъ и жестокъ.

И Ото самъ нарвался на клинокъ,

Но раненъ не смертельно: пораженный

Ударомъ ловкимъ, палъ окровавленный.

— Проси пощады! — Онъ остался нмъ

И можетъ быть не всталъ бы онъ совсмъ:

Такъ потемнлъ ликъ Лары на мгновенье

И демонское принялъ выраженье.

Грозне мечъ сверкалъ въ рук его

Теперь, когда былъ врагъ его поверженъ:

Тогда являлъ онъ стойкость, мастерство,

Теперь-же гнвъ заговорилъ, несдержанъ.

Такъ мало милосердія права

Онъ признавалъ, что, будучи удержанъ

Толпою окружающей, едва

Не обратилъ клинокъ, до крови жадный,

На помшавшихъ мести безпощадной.

На мигъ мелькнула эта мысль въ мозгу

И долго онъ глядлъ въ лицо врагу,

И словно клялъ исходъ онъ нежеланный:

Поверженъ врагъ, но палъ не бездыханный.

Онъ словно наблюдалъ: насколько мечъ

Путь жизненный его усплъ пресчь?

Былъ поднятъ Ото. Для его покоя

Предписано явившимся врачемъ

Не спрашивать покуда ни о чемъ.

Вс вышли въ залъ, и онъ — причина боя

Внезапнаго и побдитель въ немъ,

Не обративъ ни на кого вниманья,

Надменно вышелъ вонъ, храня молчанье,

Слъ на коня и, поскакавъ домой,

На замокъ Ото взоръ не поднялъ свой.

VI.

Но гд же онъ — подобье метеора,

Исчезнувшій въ лучахъ зари отъ взора?

Гд Эццелинъ? Явившійся сюда

Невдомымъ — исчезъ онъ безъ слда.

Покинулъ пиръ онъ средь ночного мрака,

Но домъ его стоялъ недалеко,

Тропинка есть, идти по ней легко,

Съ зарей не возвратился онъ однако.

О немъ справлялись съ наступившимъ днемъ,

Но ничего не знали тамъ о немъ.

Покой былъ пустъ, и конь стоялъ безъ дла,

Хозяиномъ тревога овладла,

И слуги лсъ обшарили, ища.

Казался слдъ злодйства вроятенъ,

Но не нашлось ни алыхъ крови пятенъ,

Ни лоскутковъ оторванныхъ плаща.

Намъ выдающій мсто нападенья —

Въ трав не сохранился слдъ паденья,

И оттискъ въ землю впившихся ногтей

Разсказъ о немъ не начерталъ на ней

Въ послдній мигъ, когда безсильно руки

Терзаютъ дернъ среди предсмертной муки.

Все было-бъ такъ — будь Эццелинъ убитъ.

Въ сомннь же надежд путь открытъ.

Но съ той поры идетъ молва дурная,

Честь Лары омраченную пятная.

Являлся онъ — вс затихали вдругъ,

Онъ уходилъ — и снова вс вокругъ

Дивилися и, сыпля клеветами,

Его чернили злобными устами. .

VII.

Дни шли. Отъ раны Ото исцленъ,

Враждой открытой къ Лар онъ пылаетъ,

Другъ каждому, кто зла ему желаетъ,

Онъ въ гордости страдаетъ, оскорбленъ.

И судъ страны, по наущенью Ото,

За Эццелина требуетъ отчета.

Кого страшить онъ кром Лары могъ?

Не тотъ ли удалить его помогъ,

Кому передъ своимъ исчезновеньемъ

Онъ угрожалъ тяжелымъ обвиненьемъ?

Таинственность, любимая толпой,

До слуховъ жадной, грубой и тупой,

Отсутствіе друзей — чуждъ лицемрья,

Любви не ждалъ онъ, не искалъ доврья,

Презрнье, гнвъ — въ немъ бившіе ключомъ,

Умніе его владть мечомъ —

Гд научился этому не воинъ?

Гд этотъ гнвъ душой его усвоенъ?

То не былъ взрывъ, что вспыхиваетъ — дикъ,

Отъ слова одного стихая вмигъ,

Но гнвъ, что къ цли будучи направленъ,

Не можетъ состраданьемъ быть разбавленъ,

И свойственъ тмъ, кто зналъ въ теченье лтъ —

Всю безграничность власти и побдъ.

И это все, въ связи съ людскимъ стремленьемъ

Скоре къ порицаньямъ, чмъ къ хваленьямъ —

Вдругъ разразилось бурей роковой

Надъ Ларою. Враги сплотились дружно,

И за того ему отвтить нужно,

Кто — врагъ ему: и мертвый, и живой.

Ш.

Съ проклятіемъ влачили гнетъ насилья

Не мало недовольныхъ въ томъ краю,

Тиранами кишлъ онъ въ изобиль,

Закономъ похоть сдлавшихъ свою,

Рядъ вншнихъ войнъ съ борьбой междоусобной

Открылъ грху и крови путь удобный,

И многіе лишь знака ждали съ этихъ поръ,

Чтобъ вызвать вновь среди страны раздоръ,

Что раздляетъ гражданъ, имъ объятыхъ,

Лишь на друзей иль на враговъ заклятыхъ.

Царилъ всевластно въ замк феодалъ

И съ послушаньемъ въ людяхъ возбуждалъ

Онъ ненависть и втайн — жажду мщенья.

Наслдовалъ и Лара отъ отца

Трудъ даровой и скорбныя сердца.

Но чистымъ отъ грха порабощенья

Въ изгнань онъ остался до конца.

Онъ, возвратясь, народомъ мирно правилъ,

И прежній страхъ сердца людей оставилъ.

Когда порой внушалъ онъ трепетъ имъ, —

То за него дрожали, не предъ нимъ,

Въ немъ видли несчастнаго. Сначала

О немъ молва дурная не молчала,

Теперь же одиночество, недугъ —

Причиною считали вс вокругъ

Его молчанья и ночей безсонныхъ.

Уныніе вступило съ нимъ подъ сводъ

Его палатъ, но былъ радушно входъ

Открытъ для всхъ, заботой удрученныхъ.

Лишь объ однихъ жаля угнетенныхъ,

Онъ съ гордыми держался свысока,

Но обращалъ свой взоръ на бдняка.

Былъ кровъ его — гостепріимнымъ кровомъ

И никого не оскорбилъ онъ словомъ.

Вс видли: замтно возросло

Въ его земл приверженцевъ число,

И къ нимъ, съ исчезновеньемъ Эццелина,

Усилилось вниманье властелина.

Боялся ль онъ съ той ссоры роковой,

Что мечъ виситъ надъ буйной головой,

Но милостью привлекъ людей безвстныхъ

Врне онъ, чмъ всхъ вельможъ окрестныхъ.

Пусть въ этомъ имъ разсчетъ руководилъ,

Но по дламъ народъ о немъ судилъ, —

Кто господиномъ былъ гонимъ сурово,

Искалъ себ въ его владньяхъ крова.

Не грабилъ онъ жилища бдняковъ,

Рабъ не стоналъ подъ тяжестью оковъ,

Сокровище скупого было цло,

Язвить людей презрніе не смло,

А молодость — безпечно весела

И въ будущемъ наградъ себ ждала.

Ожесточеннымъ — съ перемной вмст

Онъ общалъ возможность близкой мести.

Любви, давно страдавшей отъ преградъ,

Сулилъ съ побдой наслажденій рядъ.

Созрло все для важной перемны,

И слова — рабство — жаждетъ онъ отмны.

Межъ тмъ для Ото мщенья часъ насталъ,

Но Лару подготовленнымъ засталъ:

Съ нимъ собрались въ стнахъ громадной залы

Толпою многотысячной вассалы.

Они, свободны отъ своихъ цпей,

Вврялись Богу, не страшась людей.

Съ зарей дневною Ларою свобода

Дарована была рабамъ земли

Съ тмъ, чтобъ они отнын рыть могли

Лишь рядъ могилъ гонителямъ народа!

Вотъ кличъ, съ которымъ двинется ихъ рать:

Отстаивать добро и зло карать.

Свобода, вра, месть — любое слово,

Подхвачено для клича боевого,

Разглашено коварно — грхъ родитъ,

Пируетъ волкъ, и червь бываетъ сытъ.

IX.

Здсь феодалъ всевластно правилъ краемъ,

Въ немъ государь монарха тнью сталъ,

Тотъ — ненавидимъ, этотъ — презираемъ,

И для рабовъ возстанья часъ насталъ.

Самой судьбой имъ нын вождь указанъ,

Что съ дломъ ихъ нерасторжимо связанъ.

И вождь тотъ для себя въ борьб сторонъ

Искать самозащиты принужденъ,

Отторгнутый отъ тхъ судьбы проклятьемъ,

Къ кому идти онъ долженъ бы, какъ къ братьямъ,

Съ той ночи графства Лара господинъ

Ждать худшаго привыкъ, но — не одинъ.

Не допускалъ вторженья онъ въ былое,

И, съ общимъ дло личное связавъ,

Онъ, торжества побды не узнавъ,

Отсрочить могъ паденье роковое.

Тишь мертвую души, которой шквалъ

Давно уже улегся, взволновалъ

Событій рядъ, и бурныхъ силъ броженье

Въ немъ высшаго достигло напряженья.

Онъ сдлался опять собой самимъ,

Лишь стало мсто дйствія — другимъ.

Не дорожилъ ни жизнью онъ, ни славой,

Но былъ на мст онъ въ игр кровавой.

Пусть рокъ его на ненависть обрекъ —

Лишь бы враговъ онъ къ гибели увлекъ.

Что для него рабовъ освобожденье?

Но въ сил ихъ — надменнымъ униженье.

Какъ зврь, бжитъ онъ въ мрачный свой пріютъ,

И здсь людьми и рокомъ онъ затравленъ,

Но тщетно для него капканъ разставленъ:

Поймать — нельзя, пускай его убьютъ.

Безъ честолюбья жизненную сцену

Онъ созерцалъ, безмолвенъ и суровъ,

Но стать вождемъ достойнымъ онъ готовъ — —

Вновь вызванный судьбою на арену.

Въ движеньяхъ, рчи — дикій пылъ страстей,

И гладіаторъ смотритъ изъ очей.

Что повторять о томъ какъ шла борьба,

Какъ гибла жизнь, питались ястреба?

Какъ слабые сдавалися надменнымъ?

О счастьи двухъ отрядовъ перемнномъ?

О зарев огней, паденьи стнъ?

Во вс вка оно безъ перемнъ.

Но сверхъ того здсь такъ кипли страсти,

Что угрызенья не имли власти

И тщетнымъ былъ бы къ милости призывъ:

И плнниковъ казнили, побдивъ.

Чья сторона ни побждала — об

Въ сердцахъ своихъ подвластны были злоб.

Отстаивалъ свободу онъ иль гнетъ —

Но думалъ всякъ: кто боле убьетъ?

Остановить мечъ безпощадный — поздно,

И скорбь въ стран сбираетъ жатву грозно,

Пылаетъ край, зажженъ со всхъ концовъ,

И смерть, смясь, глядитъ на мертвецовъ.

XI.

Побда, въ силу перваго порыва,

Отрядамъ Лары суждена сперва,

Но ихъ сгубилъ мигъ первый торжества.

Не слушаютъ они его призыва

И въ ослплень рвутся на врага.

Случайная удача — не долга,

И ихъ, соединясь, погубятъ вмст

Стремленіе къ добыч съ жаждой мести.

Напрасно, власть вождя употребивъ,

Онъ хочетъ обуздать слпой порывъ,

Напрасно гнвъ ихъ сдерживаетъ Лара:

Зажегшему — не погасить пожара.

Имъ доказалъ позднй лукавый врагъ,

Насколько былъ поспшенъ этотъ шагъ.

Засада въ ночь, для виду отступленье,

Отсрочка битвы, тягость утомленья,

Въ припасахъ недостатокъ, на сырой

Земл ночлегъ дождливою порой

И безуспшность длительной осады,

Смнившаяся чувствомъ злой досады —

Нежданны были. Встртилъ бы конецъ

Любой изъ нихъ какъ ветеранъ — боецъ

Въ бою съ врагомъ, но жизни и лишеній —

Отрадне имъ смерть въ пылу сраженій.

И голодомъ, болзнью унесло

Изъ ихъ рядовъ громадное число.

Ихъ торжество смнила удрученность.

Являлъ лишь Лара ту же непреклонность,

Хоть тысячи бойцовъ, что шли за нимъ,

Теперь отрядомъ стали небольшимъ.

Съ нимъ — цвтъ бойцовъ, понявъ свое упорство,

Они винятъ себя за непокорство.

Надежда есть: граница къ нимъ близка,

Въ чужомъ краю укроются войска,

И принесутъ, бжавъ отъ битвъ неравныхъ, —

Изгнанниковъ тоску иль гнвъ безправныхъ,

Отчизну жаль, разстаться трудно съ ней,

Но пасть въ бою иль сдаться въ плнъ труднй.

XII.

Они идутъ. Готова имъ помочь,

Во тьм звздой путь озаряетъ ночь.

Уже ложится лучъ, какъ будто спящій,

На гладь рки, границею служащей.

Уже кричатъ: — Такъ мы на рубеж? —

Стой! Тамъ враги стоятъ на сторож.

Назадъ! Бжать! Не Ото-ль блещетъ знамя?

Его копье сверкаетъ, имъ грозя.

Не вспыхнуло-ль костровъ пастушьихъ пламя?

При яркомъ свт ихъ бжать нельзя.

Отрядъ ихъ малъ и обреченъ ударамъ,

Но кровь свою врагамъ отдастъ не даромъ.

XIII.

Одинъ лишь мигъ, чтобъ духъ перевести.

Здсь ждать врага иль на него идти?

Не все-ль равно? Преграждена дорога

Къ рк врагомъ, но, кинувшись впередъ,

Хоть часть бойцовъ — пусть будетъ ихъ не много —

Цпь вражескую все таки прорветъ.

— Впередъ — на нихъ! Кто хочетъ ждать — не воинъ,

И участи всхъ трусовъ онъ достоинъ! —

Пришпоренъ конь, сверкаетъ каждый мечъ.

Пускай дла опережаетъ рчь.

Увы, для многихъ будетъ Лары слово —

Подобіемъ призыва гробового.

XIV.

Онъ вынулъ мечъ. Въ себя онъ погруженъ,

Какъ будто бы отчаяньемъ сраженъ,

Но для него онъ черезчуръ безстрастенъ.

Кто не всецло къ людямъ безучастенъ,

Будь онъ храбрецъ — не можетъ быть такимъ.

Онъ обмнялся взорами съ Каледомъ,

Тотъ, какъ всегда, за Ларой халъ слдомъ

И былъ для страха онъ неуязвимъ.

Свтъ призрачный луна ли такъ струила,

Но блдностью покрылось гробовой

Лицо его: о правд роковой,

Не ужас — та блдность говорила.

Руки его коснулся вождь слегка,

Не бьется сердце, не дрожитъ рука

И не слетаетъ съ губъ его ни звука,

Но молвитъ взоръ: — Намъ не грозитъ разлука,

Погибнетъ рать, разсются друзья,

Но съ жизнью, не съ тобой разстанусь я! —

Раздался кличъ. Ударивъ въ середину,

Отрядъ ихъ разорвалъ враговъ плотину.

Послушенъ каждый конь удару шпоръ.

Мечъ на-голо! Не отступать ни шага!

Ихъ численность раздавитъ, не отвага.

Все яростнй отчаянный напоръ.

Окрасилася въ кровь рка у брода,

И алою текла въ лучахъ восхода.

XV.

Слдя за всмъ, что длалось вокругъ,

Гд наступаетъ врагъ иль гибнетъ другъ —

Тамъ Лара силой голоса, примра

Бодритъ другихъ, но въ немъ угасла вра.

Бжать нельзя, не видно бглецовъ,

Сражается слабйшій изъ бойцовъ,

Предъ голосомъ вождя, предъ мощнымъ взмахомъ

Его меча — враги бгутъ со страхомъ.

Почти одинъ врзается въ ихъ рать,

Иль хочетъ онъ свои ряды собрать,

Себя онъ не щадитъ, и — вотъ мгновенье:

Враги бгутъ… Вс видятъ мановенье

Руки его… Но что съ нимъ? Отчего

Склонился шлемъ? Стрла — въ груди его!

Движеньемъ тмъ онъ грудь открылъ удару.

Сразила смерть въ его гордын Лару.

Въ устахъ застыли смлыя слова,

Рука его, съ движеньемъ торжества

Воздтая, безжизненно упала,

И все-жъ меча она не выпускала.

Онъ выронилъ поводья изъ другой,

Каледъ ихъ подхватилъ, но оглушенный,

Склонясь къ сдлу, сознанія лишенный,

Не видлъ вождь, какъ за собою вслдъ

Изъ боя вывелъ скакуна Каледъ,

Межъ тмъ, какъ въ ихъ рядахъ, все наступавшихъ,

Т, кто разилъ, не замчали павшихъ.

XVI.

Въ лучахъ зари лежатъ полуживые

Съ убитыми. Раздроблена броня,

Съ головъ упали шлемы боевые.

Вотъ на земл — трупъ ратнаго коня,

Съ послднимъ вздохомъ лопнула подпруга.

И, чуть дыша, покоится близъ друга

И всадникъ тотъ, что управлялъ конемъ.

Одни лежатъ на берегу потока,

И, кажется, надъ павшими жестоко

Смется онъ въ теченіи своемъ.

Одинъ глотокъ… Ихъ жажда жжетъ огнемъ.

Смочить уста предъ тмъ, какъ лечь въ могилу!

Они къ вод влачатся черезъ силу,

Оставивъ слдъ кровавый за собой,

Истощены попыткой роковой.

И вотъ рка… Склонившись надъ струями,

Они почти коснулись ихъ устами,

Прохладой обвваетъ ихъ рка.

Въ послдній разъ… Къ чему же промедленье?

Но то не жажда — смертная тоска…

Она уже забыта, далека, —

И для нея не нужно утоленья.

XVII.

Подъ липой, отъ событій тхъ вдали,

Что по его вин произошли

Лежалъ боецъ, въ немъ угасала сила,

Жизнь Лары съ кровью быстро уходила.

Тотъ, въ комъ онъ видть спутника привыкъ,

И въ немъ нашелъ единую охрану,

Склонясь надъ нимъ, зажать стремится рану.

Надъ нимъ Каледъ заботливо поникъ.

При каждомъ содраганіи жестокомъ

Струилась кровь чернющимъ потокомъ.

Съ упадкомъ силъ — слабй ея волна,

Но гибельна не мене она,

Онъ говорить не можетъ, и движенья

Усиливаютъ лишь его мученья,

Но руку онъ съ улыбкой грустной жметъ

Тому, кто хочетъ облегчить ихъ гнетъ,

Тому, кого ничто не безпокоитъ

И не страшитъ. Онъ на груди покоитъ

Лишь блдный ликъ съ застывшей на чел

Предсмертной влагой, съ потускнвшимъ взоромъ,

Теперь полуугасшимъ, но въ которомъ

Онъ видитъ свтъ единый на земл.

XVIII.

Везд враги осматриваютъ поле.

Побды нтъ, покуда вождь — на вол.

Но взять его нельзя полуживымъ.

На нихъ глядитъ съ презрньемъ онъ нмымъ,

Въ немъ онъ нашелъ съ судьбою примиренье.

Отъ ненависти въ жизни смерть — спасенье.

И Ото здсь: глядитъ на кровь того,

Кмъ раненъ былъ, къ нему нагнулся Ото,

Но — словно передъ нимъ забытый кто то —

Не отвчаетъ Лара ничего.

Съ Каледомъ говоритъ онъ, непонятно

Значенье словъ, произносимыхъ внятно.

На язык чужомъ онъ говоритъ,

Съ которымъ онъ воспоминаньемъ связанъ,

Его рчей предсмертныхъ смыслъ открытъ

Лишь одному, кто такъ къ нему привязанъ,

Тотъ тихо отвчаетъ, вс кругомъ

Внимаютъ въ изумленіи нмомъ,

О настоящемъ, уносясь въ былое,

И въ смертный часъ забыли эти двое.

Слитъ воедино мрачный ихъ удлъ,

И тайной ихъ никто не овладлъ.

XIX.

Лишь выраженье голоса и тонъ

Показываютъ, какъ важна бесда.

Когда судить по голосу Каледа,

Изъ нихъ двоихъ былъ къ смерти ближе онъ:

Такъ трепетно, столь полные печали

Слова его съ безкровныхъ губъ слетали,

Но голосъ Лары твердымъ былъ вначал,

До той поры, какъ смерти хрипота

Не оковала блдныя уста.

Онъ устранялъ загадки разршенье

Безстрастнымъ нераскаяннымъ лицомъ,

Лишь на Калед съ лаской предъ концомъ

Остановилъ онъ взоры на мгновенье.

Когда-жъ тотъ смолкъ, подавленный тоской —

Ему Востокъ онъ указалъ рукой,

Гд въ этотъ мигъ побдно разорвало

Свтило дня тумановъ покрывало.

Случайно-ль онъ указывалъ туда?

Припомнилъ ли минувшіе года?

Но — словно солнце было видть больно

Глазамъ пажа, онъ, задрожавъ невольно,

Взоръ опустилъ на блдное чело,

Что сумракомъ ночнымъ заволокло.

Но Лара былъ, къ несчастію, въ сознань:

Когда ему — въ напутствіи душа

Нуждается, страдая и грша —

Крестъ поднесли, то чувствомъ покаянья

Въ немъ не смягчилась ни одна черта,

Но дрогнули презрніемъ уста.

Межъ тмъ Каледъ, предчувствуя разлуку.

Глазъ не сводившій съ блднаго чела,

Нахмурился, и рзко отвела

Рука его съ крестомъ священнымъ руку,

Какъ будто крестъ — помха въ смертный часъ,

Не зналъ онъ, что съ кончиной тмъ изъ насъ,

Кто врою вооруженъ Христовой,

Восходитъ лучъ безсмертной жизни новой.

XX.

Но Лары грудь дышала тяжелй,

Въ его очахъ уже сгущались тни

И голова упала на колни,

Что неустанно въ слабости своей

Опорой были ей. Каледа руку

Своей рукой на сердце онъ кладетъ,

Но къ слабому его біенья звуку

Прислушаться напрасно хочетъ тотъ,

Оно молчитъ… Съ надеждою безплодной

Не выпускаетъ онъ руки холодной.

Не бьется ли?… Простись, мечтатель, съ нимъ,

Не Лара здсь, а то, что было имъ.

XXI

Онъ такъ глядлъ, какъ будто духъ надменный

Еще живилъ собою прахъ смиренный,

Въ сознанье привести его хотятъ,

Но къ мертвому какъ бы прикованъ взглядъ.

Когда же Лара, не дышавшій больше,

Былъ взятъ людьми, стоявшими вокругъ,

И словно прахъ, во прахъ упала вдругъ

Та голова, что онъ желалъ бы дольше

Покоить на груди — онъ, нмъ и тихъ,

Стоялъ, глядлъ, не рвалъ кудрей своихъ,

Но вдругъ упалъ, тоской сраженъ смертельно,

Какъ тотъ, кто имъ любимъ былъ безпредльно.

Любимый имъ? Знавалъ ли изъ мужчинъ

Подобную любовь хотя одинъ?

Въ ужасный мигъ открылася случайно

Давно полуразгаданная тайна,

Грудь обнажили, чтобъ его привесть

Въ сознаніе, и полъ его открылся.

Когда вернулась жизнь, онъ не смутился.

Что ей теперь и женственность, и честь?

XXII.

И Лара спитъ — отъ праотцевъ вдали,

Его въ земл глубоко погребли,

И сонъ глубокъ, хотя водой святою

Никто не окропилъ сырой земли

И не украсилъ холмъ его плитою.

Онъ боле, чмъ вождь — народомъ, тою

Оплаканъ былъ, чья тихая тоска

Не такъ, какъ скорбь народная, громка.

Грозили ей, допрашивали властно,

Но было это до конца — напрасно.

Изъ-за того-ль, кто нравомъ былъ суровъ,

Покинула она родимый кровъ?

За что онъ былъ любимъ? Ни слова бол!

Любить иль не любить — не въ нашей вол.

Онъ могъ быть нженъ: у такихъ людей

Въ душ глубокой намъ читать труднй.

И кто безпеченъ — тмъ не можетъ сниться,

Какъ сильныя сердца способны биться.

Та цпь, что сердце женщины могла

Такъ приковать, особою была.

Но говорить о томъ Каледъ не въ силахъ,

Другихъ уста сомкнулися въ могилахъ.

XXIII.

Онъ былъ похороненъ. Нашлись на немъ

Помимо раны свжей и глубокой —

Старинныя зазубрины мечомъ,

Добытыя въ войн уже далекой.

Гд-бъ ни провелъ онъ дней своихъ весну —

Въ краю бывалъ онъ, гд вели войну.

Покрылъ себя позоромъ онъ иль славой —

Участникомъ онъ былъ въ борьб кровавой.

Лишь Эццелинъ могъ истин помочь,

Но навсегда исчезъ онъ въ эту ночь.

XXIV.

И въ эту ночь — (таковъ разсказъ вассала) —

Долиной проходилъ онъ, что лежала

Межъ двухъ владній, поблднлъ востокъ

И Цинтіи полускрывался рогъ.

Онъ рано всталъ: дровъ нарубить съ зарею, —

Лишь этимъ онъ кормился самъ съ семьею.

И близъ рки, что рубежемъ легла

Межъ замкомъ Ото и землею Лары,

Услышалъ онъ въ лсу копытъ удары,

И всадникъ съ ношей поперекъ сдла

Вдругъ вынесся. Она была закрыта,

Обернутая складками плаща,

Лицо его — опущено и скрыто.

За всадникомъ слдилъ онъ трепеща,

Предчувствуя, что кровь была пролита,

Онъ увидалъ, скрываясь вдалек,

Какъ спрыгнулъ всадникъ, подскакавъ къ рк,

И ношу въ волны бросилъ онъ съ размаха.

И тутъ-же осмотрвшись не безъ страха,

Вдоль по теченью онъ пошелъ за тмъ,

Что подъ волною скрылось не совсмъ,

Тогда нагнулся онъ за валунами,

Которые нанесены волнами,

И самые большіе изъ камней

Онъ сталъ бросать, стремясь попасть врнй.

Межъ тмъ вассалъ пробрался осторожно

Туда, откуда рку видть можно:

Украшена подобіемъ звзды —

Всплывала чья-то грудь поверхъ воды.

Но трупъ едва онъ разглядлъ плавучій,

Какъ брошенъ камень былъ рукой могучей,

И — пораженъ — мертвецъ пошелъ ко дну, .

И пурпуромъ окрасилъ онъ волну.

Въ послдній разъ, но — дальше тло всплыло,

Оно въ волнахъ едва замтно было,

И всадникъ ждалъ, покуда не прошло

Волненье на рк, затмъ въ сдло

Вскочилъ онъ вмигъ — онъ былъ замаскированъ —

Погналъ коня и ускакалъ. Взволнованъ,

Не разглядлъ вассалъ черты лица

Несомаго волнами мертвеца,

Но если впрямь колетъ его украшенъ

Былъ рыцарской звздой — являлся въ ней

Сэръ Эццелинъ въ ту ночь среди гостей,

Разсвтъ которой былъ нежданно страшенъ.

Пошли, Творецъ, душ его покой!

Несется въ море трупъ безъ погребенья,

И думать мы должны изъ сожалнья,

Что былъ сраженъ не Лары онъ рукой.

XXV.

Ихъ нтъ — Каледа, Лары, Эццелина,

Ни надъ однимъ не высится плита,

Увесть пажа отъ мстъ, гд пролита

Въ сраженіи была кровь господина —

Никто не могъ. Былъ гордый духъ смягченъ,

Тиха ея слеза, чуть слышенъ стонъ.

Но яростью въ ней чувства загорались,

Когда ее отъ мстъ увлечь старались,

Гд — мнилось ей — и нын съ нею онъ.

Глаза сверкали, словно у лишенной

Дтенышей, тигрицы разъяренной.

Когда свобода ей была дана,

Съ воздушными видньями она

Тамъ рчь вела — созданьями Печали,

И нжностью слова ея звучали.

Подъ деревомъ, гд Лары голова

Склонилась ей на грудь въ предсмертной мук-

Припоминались ей его слова,

Послднее пожатье при разлук,

Обрзавъ косы черныя свои,

Ихъ прятала она, иль, въ забытьи

Къ земл ихъ прижимая, разстилала,

Какъ будто кровь остановить желала.

Съ собою говорила за него,

Иль, вдругъ вскочивъ, бжать звала его.

Казалось ей: онъ окруженъ врагами.

Иль на траву садилася въ тоск,

Закрывъ лицо прозрачными руками,

И выводила буквы на песк.

Она жила недолго и могила

Ея любовь и тайну схоронила.

О. Чюмина.

ЛАPА.

Стр. 355. Среди владній Лары ликованье…

‘Къ свднію читателя сообщается, что хотя имя Лары испанское, однако въ поэм нтъ никакихъ описаній мстности или природы, которыми ея герой или дйствіе пріурочивалъ бы къ какой-либо опредленной стран или эпох. Слово ‘рабы’, котораго нельзя было бы примнить къ низшему классу населенія Испаніи, гд никогда не было крпостныхъ, употреблено здсь для обозначенія подданныхъ вымышленнаго господина’. (Прим. Байрона).

Вернулся онъ изъ чужеземныхъ странъ…

‘Въ этой строф Байронъ отчасти разсказываетъ собственную исторію’. (Вальтеръ Скоттъ).

Стр. 356.

……насмшливый языкъ —

Орудье тхъ, кто былъ ужаленъ свтомъ.

‘Замчательная особенность поэзіи Байрона заключается въ томъ, что хотя его манера часто измняется, хотя онъ и уметъ усвоивать, смотря по обстоятельствамъ, характерный стихъ и стиль различныхъ современныхъ поэтовъ, но все-таки его произведенія всегда отличаются сильнымъ отпечаткомъ оригинальности. При этомъ во многихъ важныхъ подробностяхъ, а особенно — въ характер его героевъ, каждая поэма такъ близко похожа на другую, что у поэта мене сильнаго эта манера вызывала бы впечатлніе утомительнаго однообразія. Вс, или почти вс, его герои лосятъ на себ примты Чайльдъ-Гарольда: вс, или почти вс, отличаются настроеніемъ, повидимому, противорчащимъ ихъ состоянію, повышеннымъ и рзкимъ ощущеніемъ скорби и удовольствія, тонкимъ пониманіемъ всего честнаго и благороднаго и чувствительной воспріимчивостью ко всякой несправедливости и обид, подъ маской стоическаго равнодушія и презрнія къ человчеству. Сила рано пробудившейся страсти и пылъ юношескаго чувства изображаются обыкновенно охлажденными и подавленными вслдствіе какой-нибудь неосторожности, совершенной въ раннемъ возраст, или какой-нибудь темной вины, и чувство радости помрачается отъ слишкомъ близкаго знакомства съ суетностью человческихъ желаній. Эти мрачныя черты являются качествами, общими всмъ байроновскимъ героямъ, отъ Чайльдъ-Гарольда до ренегата Альпа. Онъ постоянно выводилъ на сцену все одинъ и тотъ же характеръ, измнявшійся только благодаря усиліямъ могучаго генія, который, разслдуя скрытыя пружины страсти и чувства въ самыхъ затаенныхъ извилинахъ сердца, умлъ своеобразно комбинировать ихъ дйствія, такъ что вызываемый ими интересъ постоянно обновлялся и никогда не ослабвалъ, несмотря на то, что важнйшія дйствующія лица этой драмы являлись все подъ одними и тми же чертами. Въ теченіе четырехъ лтъ, несмотря на значительное количество выдающихся поэтическихъ талантовъ, которыми мы можемъ гордиться, только одинъ писатель, и притомъ — писавшій съ беззаботностью и небрежнымъ спокойствіемъ знатнаго человка, выбирая для своихъ произведеній сюжеты и лица, очень сходные другъ съ другомъ, несмотря на вс эти обстоятельства, несмотря на непріятныя свойства, которыми онъ обычно надлялъ своихъ героевъ и на всмъ извстное непостоянство публики, съумлъ поддерживать къ нимъ тотъ же интересъ, какой возбужденъ былъ его первымъ зрлымъ произведеніемъ. Этотъ фактъ когда-нибудь будетъ признанъ однимъ изъ замчательнйшихъ литературныхъ явленій нашего вка, тмъ боле, что врность его не подлежитъ сомннію’. (Вальтеръ Скоттъ).

Мысль, высказанная В. Скоттомъ, повторена Пушкинымъ, въ одной изъ не законченныхъ замтокъ 1827 г.: ‘Байронъ бросилъ односторонній взглядъ на міръ и природу человческую, потомъ отвратился отъ нихъ и погрузился въ описаніе самого себя, въ коемъ онъ поэтически создалъ и описалъ единый характеръ, именно — свой… Все отнесъ онъ къ сему мрачному, могущественному лицу, столь таинственно плнительному. Онъ представилъ намъ свой призракъ. Онъ создалъ себя вторично, то подъ чалмой ренегата, то въ плащ корсара, то издыхающимъ подъ схимой, то странствующимъ посреди…’

Стр. 357.

Привтливый пріемъ со всхъ сторонъ

Въ домахъ вельможъ прізжему оказанъ…

‘Это описаніе Лары, внезапно и неожиданно вернувшагося изъ дальнихъ странствій и вновь занявшаго свое прежнее положеніе въ обществ своей родины, во многомъ очень сходно съ тою ролью, какую приходилось играть самому автору въ тхъ случаяхъ, когда великіе люди смшиваются съ толпой’ (В. Скоттъ).

Стр. 358.

Надъ черепомъ, кощунственно изъ праха

Исторгнутымъ, лежавшимъ на стол…

Біографы Байрона указываютъ, что въ 1808—9 гг. въ числ украшеній его рабочаго кабинета было нсколько череповъ, хорошо отполированныхъ и разставленныхъ на легкихъ полочкахъ вокругъ всей комнаты: въ ту пору онъ скоре любилъ вызываемыя ими мрачныя мысли, чмъ боялся или чуждался ихъ.

Стр. 370. Пснь вторая.

Байрону, какъ будто, пришло прихотливое желаніе разочаровать второю пснью Лары большую часть ожиданій, возбужденныхъ первой пснью поэмы. Не говоря уже о воскрешеніи сэра Эццелина, таинственное видніе Лары въ его старинномъ зал является совсмъ ненужной вставкой, необъяснимой какою-либо опредленною цлью. Характеръ Медоры, которую мы видли покорно живущею на остров корсара не спрашивая о томъ, откуда и почему она тамъ появилась, теперь, вслдствіе какихъ-то таинственныхъ отношеній между нею и сэромъ Эццеллиномъ, пріобртаетъ довольно непріятный и двусмысленный оттнокъ, дале, благородный и великодушный Конрадъ, предпочитавшій смерть и пытку жизни и свобод, замняется ночнымъ убійцею и унижается до роли подлаго и коварнаго разбойника’. (Джорджъ Эллисъ).

Стр. 380.

Не Лара здсь, а то, что было имъ.

‘Смерть Лара, безъ сомннія,— лучшее мсто въ поэм, и смло можетъ стать наряду со всмъ, что когда-либо написано Байрономъ. Физическій ужасъ, внушаемый этимъ событіемъ, описаннымъ съ страшною силою и врностью, оттняется и смягчается превосходнымъ изображеніемъ душевной энергіи и преданности. Вся эта часть помы написана съ одинаковою силою и глубиною чувства и можетъ выдержать какое угодно сравненіе съ другими произведеніями нашей поэзіи, изображающими паосъ или энергію’. (Джеффри).

Стр. 382. Строфа XXIV.

Содержаніе этой строфы навяно описаніемъ смерти или, лучше сказать, похоронъ герцога Гандійскаго. Наиболе интересный и подробный разсказъ объ этомъ событіи находится у Борчарда. Сущность его заключается въ слдующемъ:

‘Въ восьмой день іюня кардиналъ Валенцскій и герцогъ Гандійскій, сыновья папы, ужинали у своей матери, Ваноццы, близъ церкви св. Петра въ узилищ, при этомъ присутствовали также и нкоторыя другія особы. Съ наступленіемъ поздняго часа кардиналъ напомнилъ своему брату, что имъ пора возвратиться въ папскій дворецъ, они сли на лошадей или муловъ и въ сопровожденіи небольшого числа прислуги дохали до дворца кардинала Асканіо Сфорцы. Здсь герцогъ сказалъ кардиналу, что прежде, чмъ вернуться домой, ему нужно побывать еще въ одномъ мст ради своего удовольствія. Поэтому, отпустивъ всю свою свиту, за исключеніемъ лишь одного служителя и одного замаскированнаго человка, который явился къ нему во время ужина, а раньше, въ теченіе цлаго мсяца, почти ежедневно посщалъ его въ папскомъ дворц, герцогъ посадилъ этого человка сзади себя на мула и похалъ въ еврейскую улицу. Тамъ онъ оставилъ своего служителя, приказавъ ему дожидаться до извстнаго часа, а потомъ, если онъ не вернется, возвратиться во дворецъ. Затмъ, опять посадивъ замаскированнаго человка сзади себя, герцогъ похалъ дальше, неизвстно, куда именно, но въ ту же ночь онъ былъ убитъ и брошенъ въ рку. Оставленный имъ служитель также подвергся нападенію и былъ смертельно раненъ, и, хотя за нимъ ухаживали очень внимательно, онъ оказался въ такомъ положеніи, что не могъ дать ясныхъ свдній о томъ, что произошло съ его господиномъ. На утро слуги герцога, видя, что онъ не возвращается во дворецъ, стали тревожиться, одинъ изъ нихъ разсказалъ пап о вечерней прогулк его сыновей и сообщилъ, что герцога еще нтъ дома. Папа былъ этимъ очень обезпокоенъ, но подумалъ, что, врно, какая-нибудь куртизанка заманила герцога провести съ нею ночь, и что онъ, находя неудобнымъ возвращаться домой среди благо дня, ршилъ дождаться вечера. Но когда и вечеръ уже наступилъ, а ожиданіе не оправдалось, папа былъ глубоко огорченъ и сталъ производить розыски съ помощью разныхъ лицъ. которымъ онъ приказалъ принять участіе въ этомъ дл. Въ числ этихъ людей оказался одинъ человкъ, по имени Джорджіо Скьявони, онъ таскалъ бревна съ барки, стоявшей на рк, а затмъ остался сторожить свое судно. Когда его спросили, не видалъ ли онъ, что въ прошлую ночь кого-нибудь бросили въ воду, онъ сказалъ, что видлъ двоихъ пшихъ людей, которые спустились по улиц, внимательно осматриваясь, нтъ ли гд прохожихъ. Не видя никого, они пошли назадъ, а нсколько времени спустя, пришло двое другихъ, которые стали такъ же осматриваться, какъ и первые: никого не открывъ, они подали знакъ своимъ товарищамъ, тогда пріхалъ всадникъ, сидвшій на блой лошади, сзади него на сдл было мертвое тло, котораго голова и руки висли съ одной стороны, а ноги — съ другой, двое пшихъ поддерживали тло, чтобы оно не свалилось. Они прошли до того мста, гд городскія нечистоты спускаются въ рку: тамъ всадникъ повернулъ лошадь задомъ къ рк, а двое пшихъ взяли тло за руки и за ноги и изо всей силы швырнули его въ рку. Тогда всадникъ спросилъ, брошено ли оно, а они отвтили: ‘Да, господинъ’. Тогда онъ обернулся къ рк и, замтивъ плывшій по ней плащъ, спросилъ, что это такое чернетъ, они отвчали, что это плащъ, и одинъ изъ нихъ сталъ кидать въ него каменьями, отчего плащъ утонулъ. Слуги папы спрашивали Джоріджіо, отчего же онъ не донесъ обо всемъ виднномъ губернатору города, на это онъ отвчалъ, что ему на своемъ вку сотни разъ случалось видть, какъ на этомъ самомъ мст бросали въ воду мертвыя тла, о которыхъ затмъ не производилось никакого разслдованія, и что, поэтому, онъ не придавалъ этому случаю никакого значенія. Тогда рыбакамъ и морякамъ приказано было обыскать рку, и на слдующій же вечеръ они нашли тло герцога, въ полномъ его одяніи и съ тридцатью дукатами въ кошельк. На немъ было девять ранъ, изъ которыхъ одна нанесена была въ горло, а другія — въ голову, тло и конечности. Когда пап сообщили о смерти его сына и о томъ, что онъ былъ вмст съ нечистотами выброшенъ въ рку,— онъ далъ волю своей скорби, заперся у себя въ комнат и горько плакалъ. Кардиналъ Сеговійскій и другія лица папской свиты подошли къ дверямъ и посл нсколькихъ часовъ убжденій и упрашиваній уговорили папу допустить ихъ къ себ. Съ вечера среды до слдующей субботы папа не принималъ пищи и не спалъ съ утра четверга до того же часа слдующаго дня. Наконецъ, уступая убжденіямъ своихъ придворныхъ, онъ началъ сдерживать свою скорбь, которая могла причинить большой вредъ его здоровью’. (Роско, Жизнь и священство Льва X, 1803, т. I, стр. 265).

Читайте также: