Лаача, Симонова Людмила Христофоровна, Год: 1883

Детская
Время на прочтение: 52 минут(ы)
Скачать в PDF

Лаача
Очерки изъ быта вогуличей.

Л. Симоновой.

4-е ИЗДАНІЕ,
перепечатанное безъ измненія съ перваго, которое Учен. Комит. М. Н. П, включено въ число библіотечныхъ книгъ народныхъ школь.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типо-литографія насл. И. А. Фролова. Галерная, д. No 6.
1897.

ОТЪ АВТОРА.

Въ предлагаемыхъ очеркахъ представлены домашній бытъ и нравы одного изъ инородческихъ племенъ, живущихъ въ Россіи, а именно вогуловъ.
Вогулы, или вогуличи, какъ ихъ еще называютъ, по мннію многихъ, народъ финскаго племени и принадлежитъ къ групп угровъ, или югровъ, населявшихъ приуральскія земли. Въ глубокой древности вогулы были сильнымъ народомъ и, вмст съ татарами, посл разрушенія кипчакской орды, образовали сибирское царство, которое при Іоанн IV, въ 1583 году, было присоединено къ Россіи.
Вогуличи живутъ въ сверной части Уральскихъ горъ, въ губерніяхъ Пермской и Тобольской, почти вс остались язычниками и сохранили особенности своего быта и характера. Языкъ ихъ похожъ на языкъ остяковъ и венгровъ, на чемъ и основано, главнымъ образомъ, сродство этихъ народовъ.
Авторъ очерковъ, жилъ въ тхъ мстахъ, гд живутъ вогуличи, наблюдалъ ихъ нравы и обычаи, и потому все здсь разсказанное вполн согласно съ дйствительностью.

I.
ВЪ ЛСУ.

То было лтомъ. У насъ, въ Петербург, наступала тихая, ясная ночь, а тамъ… далеко-далеко, на границ Россіи съ Сибирью, надъ Уральскими горами — бушевала гроза, въ горахъ раскаты грома повторялись эхомъ, въ темномъ, дремучемъ лсу — блескъ молніи, скрипъ деревьевъ и вой втра наводили ужасъ на дикихъ зврей. Медвди, волки, лисицы, олени и сахатые {Лоси.} давно попрятались: кто юркнулъ въ берлогу, а кто притаился въ пещер, или подъ втвями кедровъ, сосенъ и елей. Мелкіе пушные зври: соболи, куницы, горностаи и блки еще раньше, при первыхъ капляхъ дождя, забились въ норки да въ дупла деревьевъ, въ гнздахъ пріютились рябчики и тетерева, а въ высокой трав на берегахъ ркъ спрятались гуси, утки, лебеди. Въ лсу — хоть шаромъ покати: ни души человческой не видно, ни зврька, ни птички, темень кругомъ. Деревья качаются и шумятъ верхушками, втеръ, забившись въ ущелья горъ, воетъ и взвизгиваетъ, точно разомъ десять малютокъ заблудились въ лсу. А молнія блеснетъ въ неб, освтитъ темный лсъ, да и спрячется снова. Лсъ этотъ, по переход Уральскихъ горъ, тянется на сотни верстъ во вс стороны, а отъ городовъ и русскихъ селеній онъ отдленъ болотами. Въ немъ живутъ инородцы ‘вогуличи’.
На берегу рки Лозвы, что вытекаетъ изъ Уральскихъ горъ и бжитъ черезъ лсъ, стоятъ дв юрты или, лучше сказать, дв избы вогуличей, въ тридцати верстахъ отъ нихъ — еще три юрты, а дале въ пятнадцати верстахъ — одна юрта. Такимъ образомъ, избушки эти разбросаны по всему лсу.
Пустынно около избушекъ, куда ни взглянешь — только лсъ густой, да дикіе зври по немъ рыскаютъ. Намъ было бы скучно и страшно жить тутъ въ одинокихъ юртахъ, а вогуличи привыкли. Они дикари, родились въ лсу, выросли въ лсу и существуютъ тмъ, что охотятся на зврей и птицъ. Частію, они сами подаютъ свою добычу, а частію, мняютъ ее у русскихъ купцовъ и крестьянъ на хлбъ, блье и платье. Кстати сказать, они идолопоклонники и ужасно суеврны.
На берегу той же Лозвы, верстахъ въ трехъ отъ первыхъ вогуличьихъ юртъ, возвышаются каменистыя, известковыя горы. Он и въ сумрак ночи блютъ, а при блеск молніи длаются на мгновеніе какъ бы серебряными. Въ одной изъ этихъ горъ есть углубленіе — небольшая пещера, обращенная къ вод. Вотъ въ этой-то пещер, во всемя грозы, забившись въ самый уголъ и прижавшись къ холодной, мокрой стн, сидлъ маленькій вогуличъ, Лаача, мальчикъ лтъ семи. На немъ была только одна рубашонка, такъ что смуглое тльце ребенка дрожало отъ холода. Босыя ножки, грязныя и посинвшія, никакъ не могли спрятаться въ подолъ рубашки, а рученки вылзли изъ рукавовъ и крпко прижались къ груди. Черные, курчавые волосы покрывали голову Лаачи, какъ шапкой. Лицо ребенка выражало страхъ и отчаяніе, изъ черныхъ глазъ катились слезы. Темная ночь, которую ему пришлось проводить въ пещер, далеко отъ жилища, сама по себ была страшна для него, громовые же раскаты и блескъ молніи еще увеличивали его ужасъ. Мальчикъ зналъ, что ночью въ лсу ходитъ злое божество Мейкъ, которое похищаетъ людей, потерявшихъ дорогу къ дому, и что грозу посылаетъ главный богъ Тарымъ, въ знакъ того, что онъ недоволенъ вогуличами, и вотъ ребенку то чудилось, что Мейкъ крадется въ пещеру, чтобы похитить его, то думалось, что Тарымъ нарочно шлетъ громовые удары, чтобы убить его, Лаачу. Эти нравственныя мученія усиливались ощущеніемъ ночного холода, сырости и голода. Съ самаго полудня мальчикъ ничего не лъ. Онъ отправился съ отцомъ на охоту, и въ то время, какъ они отошли довольно далеко отъ юрты, имъ попался оленъ, отецъ выстрлилъ, но окровавленное животное кинулось въ лсную чащу и исчезло. Тогда отецъ сказалъ сыну:
— Лаача, подожди меня здсь! и съ этими словами бросился догонять оленя. Но Лаача, вмсто того, чтобы остаться на мст, вздумалъ побжать навстрчу отцу окольнымъ путемъ — и сбился съ дороги.
Долго бжалъ Лаача, смясь и радуясь своей выдумк, а лсъ становился все темне и гуще.
Гд-то вдали онъ услышалъ новый выстрлъ и подумалъ: ‘вотъ тамъ отецъ’. Но отыскать его не могъ. Мало-по-малу, смхъ ребенка прекратился, пропала и улыбка съ лица и замнилась выраженіемъ тревоги.
Лаача сталъ звать отца, но отвта не было. Онъ испугался и побжалъ быстре. Долго бгалъ Лаача то вправо, то влво, то кидался впередъ, то возвращался назадъ, крича во все горло, а ни отца, ни своей юрты найти не могъ. Измученный, со слезами на глазахъ, онъ упалъ подъ развсистымъ деревомъ и громко зарыдалъ, постепенно его рыданія и вопли становились все слабе и, наконецъ, со всмъ стихли: усталость взяла свое — ребенокъ заснулъ. А между тмъ, солнце закатилось, наступили сумерки, небо обложилось тучами, брызнули первыя капли дождя.
Крпко спалъ Лаача и видлъ во сн, что будто онъ дома, въ юрт, и что мама кормитъ его ‘салымомъ’ — похлебкой изъ рыбьихъ хребтовъ, заправленной ржаною мукой съ рыбьимъ жиромъ. Эта похлебка была любимымъ, лакомымъ блюдомъ Лаачи. Въ то время, когда онъ сълъ уже весь свой салымъ и облизывалъ дно чашки, поднявшійся втеръ прошумлъ между верхушками деревьевъ и такъ качнулъ то дерево, подъ которымъ спалъ ребенокъ, что съ втвей его упала крошечная блка. Не понимая, что съ нею случилось, и сильно озябнувъ, она заметалась сначала на одномъ мст, а потомъ юркнула подъ рубашонку Лаачи и, почувствовавъ, что тутъ тепло, прижалась къ его тлу. Это разбудило ребенка. Онъ схватилъ маленькое созданьице — чуть-чуть побольше мыши, — улыбнулся ему и началъ его качать изъ стороны въ сторону. Но за всоимъ дтищемъ съ дерева слдила мать. Увидавъ его въ рукахъ Лаачи и сообразивъ, что ему гро.зитъ опасность, старая блка соскочила съ дерева и начала прыгать около Лаачи, причемъ раза два такъ куснула его острыми зубками, что мальчикъ вскрикнулъ и выпустилъ свою плнницу. Въ это время раздался первый ударъ грома, тутъ только Лаача вспомнилъ, что онъ заблудился и въ ужас вскочилъ на ноги.
Первою мыслію его было бжать, но куда? Мальчикъ осмотрлся и увидлъ, что не вдалек, сквозь втви деревьевъ мелькаютъ срыя волны рки, Онъ очень обрадовался, полагая, что тутъ близко ихъ юрта, такъ какъ она стояла на берегу рки. Но Лаача ошибся: никакого жилья не оказалось, а возвышались только блыя скалы. Въ эту минуту страшный раскатъ грома разразился надъ самой головой Лаачи, и молнія извилинами пробжала по срому небу, деревья зашумли и закачались, гребни волнъ на рк покрылись блой пной и, вслдъ за тмъ, дождь хлынулъ какъ изъ ведра. Мальчикъ заплакалъ отъ страха, не зная, что длать, но вдругъ вспомнилъ, что когда, однажды, его съ мамой застала гроза въ лсу, далеко отъ юрты, то они спрятались въ пещер блыхъ скалъ и тамъ переждали грозу. Онъ кинулся къ горамъ, прыгнулъ въ углубленіе и прижался къ сырой, холодной стн пещеры. А громъ, между тмъ, гремлъ безъ умолку, молнія то и дло блистала въ неб, обдавая всю окрестность яркимъ свтомъ.
Уже часа полтора Лаача сидлъ въ пещер, а гроза все продолжалась. Онъ пересталъ кричать, такъ какъ зналъ, что теперь онъ далеко отъ юрты. и никто его не услышитъ. Дрожа отъ холода и страха, спрятавъ на груди рученки, ребенокъ смотрлъ, какъ волны разбивались о лежавшій посреди рки огромный камень, около котораго скопилась пна, и летли во вс стороны брызги, и какъ вся поверхность воды покрывалась пузырьками отъ наденія дождевыхъ капель. Изъ глазъ его текли слезы, ему думалось, что теперь дома мать, отецъ и братья, можетъ быть, поужинали свжимъ оленемъ, котораго застрлилъ отецъ, и легли спать въ теплой юрт, прикрывшись оленьими шкурами. Отъ этихъ мыслей мальчику сдлалось еще холодне, а голодъ отозвался спазмами въ желудк.
На этомъ застаетъ Лаачу нашъ разсказъ.
Втеръ забрался въ какую-то щель, у самой пещеры, и тянулъ тамъ заунывный вой, по временамъ взвизгивая. Мальчикъ съ боязнію прислушивался къ нему, полагая, что это голосъ Мейка. Вдругъ разразился громъ, въ горахъ разъ пять повторились его раскаты, затмъ глухо отозвалисъ въ лсу, въ то же мгновеніе молнія, сверкая, пронеслась по небу, мелькнулъ огонекъ въ групп деревьевъ на небольшомъ остров, прямо противъ пещеры, и огненные языки забгали по стволамъ и втвямъ деревьевъ. Мальчикъ съ любопытствомъ смотрлъ на лсной пожаръ, но чувство это тотчасъ же смнилось чувствомъ ужаса: съ островка раздался протяжный ревъ какого-то животнаго, въ нсколькихъ шагахъ отъ горящихъ деревьевъ поднялась какая-то темная масса, клубомъ покатилась къ рк и съ шумомъ грохнулась въ воду. Сердце ребенка усиленно забилось, глазенки расширились, онъ встрепенулся и съ лихорадочнымъ вниманіемъ сталъ смотрть, какъ темная масса, разская волны, плыла въ его сторону. ‘Это Мейкъ!’ думалъ мальчикъ и хотлъ закричать, но крикнуть не могъ. А между тмъ, огромное животное, пыхтя, вышло на берегъ, отряхнулось и, вставъ на заднія лапы, направилось къ пещер. Теперь Лаача ясно увидлъ, что то былъ не Мейкъ, а огромной величины медвдь. Ужасъ ребенка не уменьшился отъ этого. Съ полузакрытыми глазами, не помня себя, онъ скоре чувствовалъ, чмъ видлъ, какъ медвдь остановился у входа въ пещеру и потянулъ въ себя воздухъ. Сердце ребенка готово было выскочить изъ груди, въ глазахъ помутилось, когда медвдь опустился на четыре лапы, медленно приблизился къ нему и сталъ его обнюхивать, затмъ ткнулъ раза два мордой, однимъ, едва замтнымъ, движеніемъ лапы перевернулъ съ одного бока на другой и съ какимъ-то благодушнымъ бормотаньемъ отодвинулся. Медвдъ былъ сытъ, онъ только что поужиналъ теленкомъ сахатаго, да къ тому-жъ не слышалъ раздражающаго запаха пороха, видлъ, что при мальчик нтъ и оружія, и потому спокойно улегся возл него, занявъ чуть не всю пещеру.
Зарево пожара освщало островокъ, рку и берегъ ея. Несмотря на дождь, огонь перебгалъ съ дерева на дерево до тхъ поръ, пока не сгорла послдняя ель. Затмъ, уничтоживъ всю группу деревьевъ, онъ лизнулъ раза два влажную почву и погасъ, дождь залилъ послдніе тлвшіе уголья. И вскор островокъ оказался совсмъ обнаженнымъ — съ чернющими рядами обгорлыхъ пней вмсто деревьевъ. Гигантовъ кедровъ и елей какъ не бывало! Какія-то птицы съ крикомъ носились надъ обгорлымъ мстомъ. Втеръ усилился и погналъ черныя тучи къ западу, на восток показались клочки голубаго неба. Когда Лаача окончательно пришелъ въ себя и осмлился взглянуть на своего сосда, то увидлъ, что медвдь лежитъ врастяжку и преспокойно дремлетъ. Ну, а когда проснется? Вдь, довольно одного удара его мохнатой лапы, чтобы погибнуть. Лаач хотлось бы убжать отъ страшнаго звря, но онъ не смлъ двинуться съ мста. Одмако, эта борьба длилась только нсколько минутъ: мальчикъ ршился. Сначала онъ чуть замтно приподнялъ голову, потомъ осторожно прислъ на корточки, а вслдъ затмъ, быстро вскочилъ на ноги и какъ стрла вылетлъ изъ пещеры. Онъ несся вдоль берега до тхъ доръ, пока было силъ, остановился на нсколько секундъ, чтобы перевести духъ и прислушаться, нтъ-ли погони, а тамъ снова полетлъ впередъ. Берегъ круто заворачивалъ, образуя мысъ, Лаача обжалъ его, завернулъ за густо растущій кустарникъ и оглянулся. Пещеръ ужъ не было видно, и онъ былъ увренъ, что он остались далеко позади и что медвдю теперь никакъ не догнать его. Погони, дйствительно, не было, но только что ребенокъ успокоился и прислъ отдохнуть, какъ со стороны лса услышалъ трескъ ломавшихся сучьевъ и чьи-то тяжелые шаги.
— Это онъ! подумалъ Лаача, живо представивъ себ своего страшнаго сосда.
Въ ужас, онъ инстинктивно кинулся къ первому попавшемуся дереву и съ проворствомъ блки вскарабкался на него. Обхвативъ верхушку сосны и прицпившись къ одной изъ гибкихъ втвей. Лаача крпко прижался къ стволу и затаилъ дыханіе. А тяжелые шаги, между тмъ, все приближались. Взглядъ мальчика невольно обратился въ ту сторону, откуда слышался трескъ сучьевъ. Онъ уже ждалъ, что вотъ сейчасъ появится страшная фигура медвдя, остановится, потянетъ въ себя воздухъ и ползетъ на дерево, гд онъ сидитъ. Сердчишко ребенка снова забилось какъ пойманная птичка, глаза напряженно устремились въ темноту, секунды тянулись точно часы. Вдругъ, вблизи втви съ шумомъ раздвинулись, и показалось какое-то животное, оно шло медленно, пыхтя, задло бокомъ о то дерево, на которомъ сидлъ ребенокъ, и сильно качнуло его. Лаача закрьтлъ глаза и еще крпче прижался къ стволу, ежеминутно ожидая появленія врага около себя, на дерев. Но животное продолжало итти все дале и дале и черезъ нсколько шаговъ было уже на берегу. Лаача открылъ глаза, взглянулъ въ ту сторону и невольно улыбнулся. Въ сумрак ночи, на открытомъ мысу ясно обозначилась фигура сахатаго {Сахатымъ крестьяне называютъ лося.}. Огромное животное съ сучковатыми рогами спокойно шло себ на водопой. Лаача мигомъ спустился на землю и побжалъ вдоль берега, самъ не зная куда, лишь бы только быть подальше отъ пещеръ.
А между тмъ, тучи ушли къ западу, небо, мало-по-малу, очистилось, и на восток показалась изъ-за лса розовая полоса утренней зари. Какъ измнилась вдругъ природа! Вода точно окрасилась розовымъ цвтомъ, стволы деревъ заблистали, кругомъ послышалось пніе птицъ и жужжаніе наскомыхъ. Лаача раза два присаживался на мокрой трав и подкрплялъ свои силы то земляникой, то княженикой. Съ появленіемъ утренняго свта страхъ его миновалъ, онъ уже не бжалъ, а шелъ, не торопясь, срывая по пути попадавшіяся ягоды. Въ одномъ мст онъ даже услся среди кустовъ черной смородины и до тхъ поръ лъ ее, пока почувствовалъ, что заглушенъ голодъ. Яркіе лучи солнца оживили природу и, вмст съ тмъ, согрли Лаачу. Ребенку было бы совсмъ хорошо, если бы его не безпокоили комары да мошки, которые, съ прекращеніемъ дождя, зароились въ воздух. Отъ этихъ назойливыхъ спутниковъ Лаача отмахивался вткою и, медленно подвигаясь впередъ, посматривалъ, нтъ-ли еще чего-нибудь, чмъ бы онъ могъ закусить. Высокій кедръ обратилъ на себя его вниманіе. Онъ влзъ на его вершину, нарвалъ въ подолъ рубашонки шишекъ и сталъ лакомиться молочными, недозрлыми зернами кедровыхъ орховъ. Занятіе это, конечно, поглотило бы на время все вниманіе Лаачи, если бы случайно онъ не увидлъ недалеко отъ себя нчто такое, что заставило его встрепенуться. Онъ повернулся всмъ туловищемъ и, сдлавъ рукою щитъ надъ глазами, чтобы солнышко не мшало, сталъ вглядываться. Внутри лса, на небольшой полян была группа деревьевъ, состоявшая изъ семи кудрявыхъ березъ. Ихъ яркая зелень и блые стволы рзко выдлялись изъ окружающей темной хвои. Но не красота картины вызвала улыбку Лаачи, а предметъ, очень ему знакомый. Въ тни березъ онъ увидлъ бога Мейка. То былъ идолъ, или изображеніе злаго лснаго божества, которому долженъ былъ молиться каждый заблудившійся въ лсу. Тому, кто общалъ принести Мейку жертву, онъ указывалъ дорогу домой. Деревянный идолъ этотъ представлялъ статую человка выше обыкновеннаго роста. Голова у него была остроконечная, лицо оловянное, глаза стеклянные. Мейкъ былъ одтъ въ красный кафтанъ, обшитый золотымъ позументомъ, на голов его, вмсто шапки, лежала небольшая шкурка, на золотомъ пояс вислъ охотничій ножъ, въ рукахъ было копье, за спиною лукъ и стрлы. Вокругъ, на втвяхъ деревьевъ, были развшаны шкуры различныхъ животныхъ, принесенныхъ въ жертву идолу. Солнце обдавало статую яркимъ свтомъ, а стеклянные глаза ея такъ блестли, что казалось, это не глаза, а два крошечныхъ солнышка.
Когда Лаача ясно разглядлъ, что это Мейкъ, то такъ обрадовался, что забилъ въ ладоши и разронялъ вс кедровыя шишки. Онъ обрадовался не потому, чтобы любилъ Мейка — напротивъ, онъ боялся и не любилъ этого злаго бога, до милости котораго люди могли заблудиться въ лсу: нтъ, Лаача обрадовался потому, что отъ статуи была не далеко ихъ юрта и онъ зналъ хорошо эту дорогу, такъ какъ много разъ ходилъ сюда съ матерью, для принесенія жертвоприношеній богу, когда бывало отецъ отправлялся на охоту и долго не возвращался домой. Отъ радости Лаача спрыгнулъ съ дерева и побжалъ уже мимо идола по знакомой тропинк, которая вилась между березками, да вспомнилъ, что нужно помолиться, и вернулся назадъ. Онъ степенно подошелъ къ Мейку и началъ молиться по своему: сперва поднялъ вверхъ об руки, потомъ опустилъ ихъ и сталъ перепрыгивать съ ноги на ногу, покачиваясь изъ стороны въ сторону, попрыгавъ немного, Лаача завертлся на одномъ мст, затмъ, принялся бгать кругомъ идола. Слдовало сдлать три круга, но не усплъ Лаача обжать одинъ разъ, какъ новая картина обратила на себя его вниманіе. Позади Мейка, на одной изъ березъ, свжая медвжья шкура висла такъ низко, что почти касалась травы. Тутъ на корточкахъ сидлъ медвжонокъ мсяцевъ трехъ. Передними лапами онъ держалъ конецъ шкуры и сосалъ ее, громко чмокая. Лаача расхохотался, подошелъ къ нему и ударилъ по щек, медвжонокъ приподнялся на заднія лапки, замахнулся и отвтилъ Лаач довольно сильнымъ ударомъ по плечу. Между ними завязалась не то драка, не то игра, причемъ перевсъ оказался на сторон Лаачи, такъ какъ онъ былъ на полъ-головы выше медвжонка и гораздо проворне его. Это длилось всего нсколько. минутъ, вдругъ медвжонокъ опустилъ лапы, поднялъ морду и заревлъ во все горло. Воздухъ огласился его жалобнымъ воплемъ, эхо повторило его въ лсу и, въ то же мгновеніе, шагахъ въ пятидесяти отъ Лаачи, изъ кустовъ малины поднялся огромный медвдь и заревлъ сердито. Лаача струсилъ и кинулся къ знакомой ему тропинк, животное побжало за нимъ. Это была мать медвжонка, она спокойно ла малину, а теперь, озлобленная, гналась за своей жертвой, чтобы отомстить за сына. Глядя на нее издали, можно было подумать, что это катится огромный клубокъ — такъ быстро она бжала. Лаача летлъ какъ стрла, но, несмотря на это, чувствовалъ, что медвдица приближается. Онъ совсмъ задохнулся, готовъ упасть, вотъ онъ слышитъ уже тяжелое дыханіе своего врага, надъ его головой поднялась мохнатая лапа… но на этотъ разъ ударъ миновалъ: мальчикъ проворно отскочилъ въ сторону и въ изнеможеніи упалъ на траву. Кончено… Но вдругъ въ воздух просвистло что-то и окровавленное животное, хрипя, растянулось въ двухъ шагахъ отъ Лаачи, глаза его помутились, лапы дрогнули — страшный врагъ не существовалъ боле. Стрла пронзила ему голову. Въ то же мгновеніе, изъ лсу выбжалъ вогуличъ и остановился на тропинк, подл Лаачи. То былъ пожилой человкъ высокаго роста, худощавый, съ черными глазами и черными, кудрявыми волосами. На голов его была золотая шапочка, на плечахъ, поверхъ длинной холщевой рубахи, былъ накинутъ зеленый суконный кафтанъ съ бубенчиками, на ногахъ были сапоги изъ оленьей шкуры, шерстью вверхъ. Въ рукахъ этотъ человкъ держалъ лукъ, за спиною у него торчала связка стрлъ. Лаача узналъ жреца или шамана Чакчу, улыбнулся ему и быстро вскочилъ на ноги. Жрецъ шелъ къ богу Мейку, чтобы осмотрть, все ли около него въ порядк, увидлъ, что медвдица гонится за вогуленкомъ, и удачнымъ выстрломъ изъ лука положилъ звря на мст.
Встртить вогульскаго мальчика одного въ лсу — было не диво. Мало-ли Чакча видалъ ихъ собирающихъ ягоды, орхи, разоряющихъ гнзда птицъ, ищущихъ молодыхъ лисенятъ или соболей. Но то были мальчики лтъ десяти, не мене, вооруженные и умющіе защищаться, въ случа надобности. Семилтній же Лаача не имлъ оружія, поэтому жрецъ чувствовалъ особенное удовольствіе, что ему удалось во-время спасти ребенка. Собственно Чакча не былъ охотникомъ по ремеслу, онъ не имлъ надобности охотиться ради прокормленія себя, такъ какъ въ жертву разнымъ идоламъ, разставленнымъ въ лсу, вогуличи-охотники приносили столько зврей и птицъ, что Чакча не только питался самъ, но и кормилъ знакомыхъ ему бдняковъ, шкуры же пушныхъ зврей продавалъ русскимъ купцамъ или вымнивалъ ихъ на вещи, нужныя для одежды. Если Чакча и носилъ съ собою лукъ и стрлы, то единственно для защиты отъ дикихъ зврей, и былъ, какъ вс вогуличи, превосходный стрлокъ. Много разъ ему случалось оказывать помощь самимъ охотникамъ.
Лаача прыгалъ около жреца, выражая тмъ свою радость, а Чакча погладилъ его по курчавымъ волосамъ и ласково произнесъ:
— Молодецъ, скоро бгаешь! Молодецъ, ловко увернулся! Охотникъ будешь хорошій!
У мальчика глаза заблистали отъ удовольствія. Лучшей похвалы онъ не могъ бы и ожидать. Да къ тому же, похвала жреца показалась ребенку пророчествомъ, потому что жрецъ считался вогуличами за пророка и его словамъ врили безусловно. Лаача всталъ на колни, опустилъ голову и положилъ руку жреца на свой затылокъ. Это выражало почтеніе мальчика къ шаману. Что же длалъ въ это время медвженокъ, виновникъ катастрофы? Онъ убжалъ въ т кусты, гд его мать ла малину и усердно обсасывалъ ягоды, не подозрвая своей утраты. Къ вечеру, можетъ быть, онъ хватится своей матки и пореветъ объ ней дня два, а тамъ привыкнетъ, станетъ питаться малиной, влзать на деревья, сперва за кедровыми шишками, потомъ и за птичьими яйцами, а къ осени уже сдлается опаснымъ врагомъ для мелкихъ зврей и для такихъ дтей, какъ Лаача.
— Давно ты изъ юрты? спросилъ жрецъ у Лаачи.
— Со вчерашняго дня.
— сть хочешь?
Тутъ Лаача почувствовалъ, что заглушенный ягодами голодъ снова пробудился. Вмсто отвта, онъ положилъ об руки на животикъ и нажалъ его, чтобы показать, что у него тамъ нусто.
— Ну, сейчасъ мы будемъ пировать! сказалъ Чакча,— только сперва нужно принести жертву Мейку: погляди, какъ у него глаза горятъ.
А глаза Мейка, дйствительно, свтились, продолжая отражать солнечные лучи. Лаача недалеко усплъ убжать и статуя злого божества виднлась еще изъ-за высокихъ, ровныхъ стволовъ хвойнаго лса. Чакча вынулъ стрлу изъ головы убитаго имъ медвдя и принялся сдирать съ него кожу. Лаача помогалъ ему, какъ помогалъ въ такомъ же дл дома, своей матери. Затмъ, жрецъ и ребенокъ подошли къ Мейку, помолились предъ нимъ, т. е. попрыгали, повертлись, посл чего Чакча повсилъ новую шкуру на втвяхъ березы, помазалъ медвжьей кровью губы злого божества и положилъ у его ногъ лучшій кусокъ мяса. Наконецъ, когда вс религіозныя обязанности были исполнены, жрецъ и мальчикъ присли на корточки около свжаго, теплаго мяса убитаго животнаго. Жрецъ вынулъ изъ-за пояса острый ножъ и сталъ отрзывать длинные, тонкіе ломтики, самъ ихъ лъ и давалъ Лаач, а тотъ съ наслажденіемъ, почти не жуя, проглатывалъ.
Всего съ версту отъ того мста, гд подкрпляли свои силы Чакча съ Лаачей, на берегу Лозвы стояли, недалеко одна отъ другой, дв юрты. Та изъ нихъ, которая была ближе къ берегу, принадлежала Кукс, отцу Лаачи.
Это была обыкновенная крестьянская изба, только безъ оконъ въ стнахъ и безъ крыши, съ единственнымъ окномъ, прорубленнымъ въ потолк. Зимою въ него вкладывалась льдина вмсто стекла, а лтомъ оно оставалось открытымъ, только во время дождя закрывалось сверху оленьей шкурой и досками. Въ углу юрты, налво отъ входа, вмсто русской печи, былъ устроенъ каминъ изъ глины. Отъ него шла сплетенная изъ древесныхъ втокъ и обмазанная снаружи и внутри глиною труба, которая чрезъ отверстіе въ потолк выходила наружу. Въ юрт, вокругъ стнъ тянулась широкая лавка. служившая кроватью для всей семьи. На ней лежали оленьи кожи, замнявшія постели, подушки и одяла.
Возвратясь съ охоты, отецъ Лаачи не особенно обезпокоился, что не нашелъ сына дома. Случалось и прежде, что мальчикъ, преслдуя какого-нибудь маленькаго зврька, или соблазнившись вкусными ягодами, оставался на цлую ночь въ лсу, недалеко отъ юрты. Мать и отецъ не запрещали ему этого, такъ какъ Лаача долженъ былъ привыкать къ лсу, а тотъ съ радостью пользовался данною ему свободой, тмъ боле, что около своего жилища онъ не боялся Мейка. Злое божество страшно для тхъ, кто заблудится. Если бы Лаача и совсмъ не вернулся домой, то, конечно, отецъ съ матерью погоревали бы о немъ, но не посмли бы роптать, изъ боязни прогнвить лсного бога, будучи вполн убждены, что все на свт совершается такъ, какъ угодно ему.
Утромъ, отецъ и мать, позавтракавъ съ остальными дтьми свжей, сырой олениной, пожалли, что съ иими нтъ Лаачи, затмъ, отецъ растянулся на лавк — онъ не хотлъ итти на охоту до тхъ поръ, пока есть запасъ пищи,— а мать занялась хозяйствомъ и объ отсутствующемъ сын долго не вспоминали: онъ наслаждался покоемъ, запихивая нюхательный табакъ цлыми щепотками за щеки и за нижнюю губу, а она, разрзавъ на тонкіе ломти оленье мясо, въ каждомъ куск прорзала небольшое отверстіе, продла сквозь нихъ веревку и повсила на солнц, привязавъ концы веревки къ двумъ деревьямъ. Это длалось для того, чтобы нанизанная и развшанная оленина провялилась, иначе она испортилась бы лтомъ. Солнце было уже высоко, когда мать Лаачи окончила свое занятіе и затопила каминъ, чтобы варить похлебку. По этому случаю она вспомнила, что мальчикъ любилъ похлебку.
— А Лаачи все нтъ! проговорила она. Общаю принести Мейку жертву, если онъ отпуститъ нашего сына домой.
— Ладно! отвтилъ споконью отецъ и положилъ за губу новую щепотку табаку.
Въ это самое время, Лаача, навшись до-сыта медвжьяго мяса, стрлою летлъ по тропинк, и только что отецъ согласился на принесеніе жертвы Мейку, какъ мальчикъ, съ сіяющимъ личикомъ, предсталъ передъ родителями.
Ничего не сказали ему ни отецъ, ни мать. Оба они остались на своихъ мстахъ и съ любопытствомъ смотрли на сына. Только мать чуть замтно улыбнулась. Лаача, полный разнообразныхъ внечатлній, остановился среди юрты и началъ бойко разсказывать, какъ и гд онъ провелъ ночь и что видлъ. Разсказъ его былъ непослдователенъ, онъ часто сбивался, путался, но все-таки ничего не забылъ, а отецъ съ матерью поняли, что въ эту ночь онъ много пережилъ и перечувствовалъ. Они обрадовалисъ тому, что теперь ихъ сынъ пріобрлъ опытность и ршили, что Лаача больше не ребенокъ, что онъ все знаетъ, что нужно знать настоящему вогуличу, а главное, что онъ знаетъ, откуда можетъ грозить бда, и что поэтому пора ему учиться защищать себя отъ дикихъ зврей и ходить на охоту,
Отецъ Лаачи давно уже вымнялъ себ на соболиныя шкуры ружье у одного русскаго купца и призналъ, что это оружіе всего лучше и удобне для охоты, но такъ какъ ружья по силамъ Лаачи достать было невозможно, то Кукса сдлалъ для него небольшой лукъ и стрлы, и мальчикъ началъ старательно учиться стрлять. Сначала онъ никакъ не могъ попасть въ намченную цль: стрлы, почти не взлетая, падали въ нсколькихъ шагахъ отъ него, но, мало-по-малу, онъ сталъ привыкать и совершеыствоваться въ стрльб. Отецъ наблюдалъ за сыномъ. Это была своего рода школа. Наконецъ, въ одинъ счастливый день, Лаач удалось подстрлить ворону. День этотъ былъ праздникомъ для семьи. Отецъ и мать увидли въ сын будущаго кормильца семьи, добраго помощника отцу. И дйствительно, пятнадцатилтній Лаача сдлался лучшимъ охотникомъ и, подобно жрецу Чакч, поражалъ звря на смерть одною стрлой.

II.
ОРТИКЪ.

Га берегу рки Лозвы, въ тхъ самыхъ известковыхъ горахъ, гд маленькій Лаача прятался отъ грозы, было капище добраго божества вогуличей, Ортика. Лаача залзалъ въ небольшое углубленіе, выходящее на берегъ, а капище находилось со стороны лса. Прошло много лтъ съ той ночи, какъ Лаача заблудился въ лсу, онъ уже не ребенокъ, ему семнадцать лтъ. Онъ высокъ, красивъ и строенъ, а главное, онъ первый стрлокъ, первый охотникъ на зврей и птицъ и самый искусный рыболовъ. Къ тому же Лаача добръ и помогаетъ семьямъ мене счастливыхъ охотниковъ. Каждая молодая вогульская двушка рада бы имть такого жениха, а старики и старухи завидуютъ отцу и матери Лаачи и, указывая на него своимъ сыновьямъ, говорятъ: ‘какъ бы мы желали, чтобъ вы были такіе же, какъ онъ’.
Была осень, только не такая, какъ наша осень — дождливая да грязная: тамъ, за Уральскими горами осень была сухая и холодная. Хвойный лсъ стоялъ такимъ зеленымъ, какъ и лтомъ, но птицы улетли въ боле теплыя страны, рки еще не замерзли, но рыба перестала ловиться въ изобиліи, отъ ночныхъ морозовъ земля сдлалась сухою и жесткою, а болота замерзли. Солнце свтило еще ярко, но уже не грло. Вотъ, въ одинъ изъ такихъ ясныхъ, холодныхъ дней, Лаача шелъ тмъ же лсомъ, тою же тропинкой, по которой онъ, десять лтъ назадъ, стрлою летлъ отъ догонявшаго его медвдя. Лаача шелъ къ известковымъ горамъ, въ капище бога Ортика, гд надялся повидаться съ жрецомъ Чакчей. Вогуличи привыкли къ морозамъ и не боятся холода даже зимой, а потому осенью Лаача ходилъ въ той же одежд, какъ и лтомъ. На немъ была рубаха и панталоны изъ холста, сотканнаго изъ волоконъ крапивы, на ногахъ, вмсто сапогъ, были надты оленьи шкуры, цликомъ содранныя съ ногъ животнаго. Подпоясанъ былъ Лаача ремнемъ, за спиною у него висло прекрасное, новенькое ружье, за поясомъ торчали копье и охотничій ножъ. Черные, волнистые волосы на непокрытой голов его были закинуты назадъ и вились по плечамъ, черные глаза смотрли впередъ смло и ршительно. Онъ шелъ быстро, твердою походкой, онъ никого и ничего не боялся, не боялся даже злого божества Мейка, потому что хорошо зналъ свой лсъ, отлично изучилъ вс его тропинки, ручьи и болотца. Онъ былъ въ лсу, какъ дома и заблудиться не могъ.
Съ наступленіемъ осени кончилась охота на птицъ, кончилось и рыболовство: скоро должна начаться охота на мелкихъ пушныхъ зврей: на соболей, горностаевъ, куницъ, блокъ и лисицъ, такъ какъ съ первымъ снгомъ они перестанутъ линять и шерсть у нихъ сдлается пушистой, мягкой, серебристой, а отъ этого и шкурки будутъ дорого цниться. Вогуличи потому и не стрляютъ пушныхъ зврей лтомъ и весной, что шерсть у нихъ въ это время не ровная. пятнистая, съ лысинами, и что шкурки цнятся очень дешево. Съ наступленіемъ осени, вогуличи благодарятъ своихъ боговъ за все то, что они имъ даровали лтомъ, и молятъ ихъ о ниспосланіи счастливой охоты на зврей въ теченіе зимы. Въ этотъ день приносятъ жертвы богамъ, что составляетъ для вогуличей большой праздникъ. Лаача шелъ теперь къ жрецу Чакч, чтобы узнать отъ него, когда богу Ортику угодно принять общее жертвоприношеніе. Лаач хотлось повеселиться съ товарищами и молодыми двицами, и онъ ждалъ праздника нетерпливо. Съ веселыми мечтами о псняхъ и пляскахъ, молодой человкъ подошелъ къ известковымъ горамъ. У одной изъ этихъ горъ, саженъ въ шесть вышины и саженъ двнадцать длины, на верху виднлось четырехъ-угольное отверстіе въ род окна, а внизу чернлъ входъ на подобіе устья русской печи, такой величины, что войти внутрь горы можно было только одному человку, и то ползкомъ. Передъ входомъ въ пещеру, саженяхъ въ двухъ отъ нея, лежала груда костей разныхъ животныхъ, принесенныхъ въ жертву богу Ортику. Лаача почтительно обошелъ эти признаки жертвенныхъ приношеній и подошелъ къ пещер. У входа молодой вогуличъ сперва прислъ на корточки, потомъ нагнулся впередъ и поползъ въ отверстіе горы. Стнки длиннаго, темнаго и узкаго корридора были совсмъ влажны. Лаача ползъ ощупью сажени полторы по прежнему направленію, затмъ, корридоръ поворачивалъ вправо и поднимался нсколько вверхъ, проползши еще сажени дв, ему пришлось поворотить влво, тогда корридоръ началъ постепенно расширяться и длаться свтле, потому что въ конц его виднлось свтлое пятно, точно открытая дверь въ освщенную комнату. Лаача поднялся на ноги и побжалъ къ свтлому пятну. То было большое отверстіе, въ вид арки, а дале шла пещера, въ форм комнаты, сажени въ четыре длины и сажени въ три ширины. Въ потолк этой пещеры было прорублено четырехъ-угольное отверстіе, аршина въ полтора ширины и аршина въ два длины. Оно служило окномъ. Хотя Лаача пробылъ въ темнот и недолго, но принужденъ былъ закрыть глаза отъ блеска солнечныхъ лучей, освщавшихъ пещеру сверху. Блыя известковыя стны ея и полъ, покрытые мстами ржавыми пятнами и водяными каплями, блестли и искрились на солнц. Посреди пещеры, на небольшомъ деревянномъ пьедестал стоялъ богъ Ортикъ — идолъ въ ростъ человка. Голова Орт.ика была деревянная, лицо серебряное, туловище состояло изъ мшка, набитаго шкурами дорогихъ пушныхъ зврей. Рукъ и ногъ Ортикъ не имлъ: руки ему замняли рукава голубого суконнаго кафтана, полы котораго спускались до пьедестала. Стеклянные глаза Ортика и серебряное лицо его сверкали на солнц. Передъ идоломъ стоялъ жрецъ Чакча и разсматривалъ надтый на него праздничный кафтанъ, малиновый бархатный, вышитый золотомъ и убранный серебряною бахромою. Лаача началъ съ того, что палъ ницъ передъ добрымъ богомъ, а потомъ скромно подошелъ къ Чакч.
— Я пришелъ къ теб, отецъ нашъ, узнать, сказалъ Лаача,— когда волею великаго нашего бога Ортика, соберутся вогуличи, чтобы принести ему благодарственную жертву за великія милости, ниспосланныя имъ въ ныншнее лто, и когда угодно ему будетъ принять наши молитвы о дарованіи удачной зимней охоты?
— Богъ Ортикъ открылъ мн сегодня во сн свою волю, отвчалъ жрецъ. Онъ сказалъ мн, что тогда только зимняя охота будетъ удачна для вогуличей, когда они принесутъ ему обильную жертву, не пожалютъ оленей, рыбъ и птицъ, не пожалютъ денегъ, холста и краснаго сукна. Великій нашъ Ортикъ требуетъ, чтобы на праздникъ его были приглашены боги другихъ юртъ, для того, чтобы они видли, какъ почитаютъ вогуличи своего Ортика. Добрый богъ нашъ назначилъ праздновать жертвоприношеніе чрезъ десять дней и, по обыкновенію, въ ночное время. Къ этому сроку соберутся наши сосди и принесутъ свои божества, Я послалъ сегодня утромъ дать знать въ дальнія юрты, теб же поручаю обойти близкихъ сосдей и сообщить имъ волю Ортика. Черезъ десять дней у меня все будетъ приготовлено.
Лаача съ живымъ интересомъ выслушалъ жреца, безусловно поврилъ ему и очень обрадовался, что Ортикъ требовалъ большого и продолжительнаго торжества. Онъ поблагодарилъ Чакчу, поклонился идолу и торопливо вышелъ изъ пещеры. Сначала онъ забжалъ предупредить отца, а затмъ отправился приглашать сосдей на праздникъ.
Дня черезъ три или четыре посл этого, въ лсу проявилось необыкновенное оживленіе. Жрецы, боле или мене отдаленныхъ юртъ, несли одного за другимъ своихъ идоловъ, толпы вогуличей сопровождали ихъ съ такимъ же благоговніемъ, какъ мы, христіане, сопровождаемъ перенесеніе нашихъ иконъ. Мстные вогуличи съ поклонами встрчали боговъ-гостей, На той полян, гд стоитъ статуя бога Мейка, шла дятельная работа, слышался стукъ топоровъ. Это жрецы приготовляли пьедесталы для своихъ боговъ, а ихъ самихъ чистили, обмывали и одвали въ праздничныя одежды. Немногіе изъ пришедшихъ вогуличей могли помститься въ юртахъ хозяевъ праздника, большинство наскоро раскинули шалаши и размстились въ нихъ, благо погода была сухая. Мало-по-малу собралось до двухсотъ человкъ мужчинъ, женщинъ и дтей. Окрестности, постоянно пустынныя и безлюдныя, точно проснулись отъ сна, кругомъ сновали люди, сльтшался говоръ, но не было ни плясокъ, ни псенъ: народъ готовился къ религіозному обряду. Богатыми вогуличами были приведены съ собою олени и лошади для жертвоприношенія, были принесены дорогіе подарки жрецамъ, бдные же явились съ пустыми руками и никто не осуждалъ ихъ, никто не смялся надъ ними, напротивъ, богатые тутъ же помогали имъ и одеждою, и състными припасами. Вогуличи понимали, что для боговъ все равно, богатъ человкъ или бденъ, и что они предпочитаютъ лишь тхъ, кто честне и добре. Къ десятому дню вс собралисъ, жрецы окончили свою работу. Наступало торжество. Вечеръ былъ тихій, но холодный, синее осеннее небо было усыпано звздами, полная луна, высоко поднявшись, освщала поляны, юрты и верхушки сосенъ, елей и кедровъ. По мерзлымъ троиинкамъ и пожелтвшей трав тянулись причудливыя, узорчатыя тни. Вс вогуличи сидли въ своихъ юртахъ и шалашахъ, одтые по праздничному и въ торжественномъ молчаніи ожидали начала праздника.
Лаача, его отецъ, мать, братъ и сестра также сидли съ нсколькими гостями въ своей юрт на лавк. Луна заглядывала къ нимъ въ окно, изъ котораго было видно синее звздное небо. Тамъ, по понятіямъ вогуличей, находилось жилище главнаго бога ‘Торыма’, управляющаго міромъ. Глядя теперь на небо, Лаача думалъ о величіи Торыма и припоминалъ толкованія жреца: ‘Торымъ такъ великъ, что вогуличи не смютъ имть его изображенія. Торымъ справедливъ и ему нельзя приносить ни умилостивительныхъ, ни благодарственныхъ жертвъ, Торымъ милостивъ и всевдущъ, онъ безъ молитвы даетъ человку все нужное, награждаетъ достойныхъ и наказуетъ виновныхъ: солнце — жилище Торыма днемъ, луна — ночью. Задумавшись о Торым, Лаача тихими шагами прошелся по юрт и остановился противъ окна. Стройная фигура его въ праздничной яркой одежд, освященная луной, рзко выдлялась отъ окружающей обстановки. Голубой суконный кафтанъ, убранный бисеромъ, серебромъ, блестящими пуговицами и позументами, очень шелъ къ нему. Не заботясь о своей наружноети, Лаача и не подозрвалъ, что онъ выглядитъ положительно красавцемъ. Въ воздух было тихо, въ отворенную дверь видна была тропинка, которая вела къ полямъ бога Мейка. а вправо и влво отъ нея нсколько шалашей. Лаача замтилъ, что къ первому шалашу промелькнулъ, какъ тнь, посланный отъ Чакчи съ извстіемъ, что праздникъ начинается. Въ то же мгновеніе изъ этого шалаша выскочили дти въ яркихъ одеждахъ и съ дикими, радостными криками, въ припрыжку, понеслись къ сосднему шалашу, откуда выбжали еще двочка и мальчикъ и присоединились къ первымъ. Стараясь перекричать другъ друга, дти эти пріостановились у третьяго шалаша, тутъ группа ихъ еще увеличилась, когда они добжали до юрты Лаачи, то братъ и сестра его, неистово закричавъ, какъ сумасшедшіе, выскочили изъ юрты. Такимъ образомъ, толпа дтей съ криками неслась отъ жилища къ жилищу, на мгновеніе останавливалась у каждаго изъ нихъ и все увеличивалась. Что кричали дти — трудно было разобрать, но вогуличи знали, что этими криками они, по порученію жреца, приглашаютъ ихъ на праздникъ. Приглашенные выходили изъ шалашей и юртъ и, группа за группой, слдовали по трошшк. Надсаживаясь до хрипоты и обгоняя другъ друга, дти вскор успли собрать всхъ явившихся къ жертвоприношенію, и сами одни изъ первыхъ пробрались на поляну. Лаача, ожидавшій съ нетерпніемъ торжества, въ надежд повеселиться, теперь, когда оно наступило, былъ совсмъ иначе настроенъ. Онъ, такъ сказать, весь проникся религіознымъ восторгомъ. Лицо его было серьезно, глаза задумчиво смотрли въ даль. Онъ шелъ, погруженный въ размышленіе о добрыхъ и злыхъ божествахъ, не обращая вниманія на разодтую по праздничному пеструю толпу, и не замтилъ, какъ подошелъ къ мсту.
Посреди поляны, на деревянномъ пьедестал, стоялъ Ортикъ въ малиновомъ бархатномъ кафтан, убранномъ золотою бахромою, золотыми бляхами, блестками и бусами. По бокамъ его, также на возвышеніи, образуя полукругъ, стояли другія божества. Съ правой стороны красовался въ пурпуровой одежд Мейкъ, за нимъ, на сдалищ въ вид птичьяго гнзда, сидлъ ‘Мдный Гусь’ — богъ птицеловства, по лвую сторону стоялъ ‘Водяной Старикъ’ — богъ рыболовства. Статуя этого божества изображала человка съ безобразнымъ лицомъ и съ рогами, на немъ было накинуто нсколько яркихъ кафтановъ. Подл него стояла богиня, покровителыища женщинъ, золотая, очень искусно сдланная статуя {По преданію, у вогуличей, да покоренія русскими Сибири, было нсколько золотыхъ идоловъ, какъ, напр., Рача въ березовскихъ лсахъ и золотая богиня на берегу Оби. Объ исчезновеніи этой богини сохранились два преданія. По одному, богиня, при появленіи русскихъ, велла бросить себя въ Обь, по другому — сама бросилась въ воду.}. По бокамъ этихъ главныхъ боговъ стояли божества, невыдающіяся своею наружностью — простые деревянные идолы въ яркихъ одеждахъ. Вс они были вооружены стрлами и копьями. Деревянные пьедесталы были покрыты дорогими мхами горностаевъ, соболей и бобровъ. У подножія пьедестала Ортика, какъ виновника празднества, лежала груда копій. Вблизи идоловъ были привязаны къ деревьямъ нсколько оленей и лошадей, тутъ же стояли корзины съ рыбою и птицею, и лежали свертки различныхъ тканей, пожертвованныхъ Ортику. По всей полян ярко пылали костры, обдавая идоловъ красноватымъ свтомъ, а съ синяго неба лились на эту картину серебристые лучи мсяца. Лаача остановился въ восхищеніи. Онъ поперемнно смотрлъ то на серебряное лицо Ортика, блествшее такъ, какъ-будто, изъ него исходило сіяніе, то на безжалостнаго бога Мейка, то на безобразнаго Водянаго Старика, то на богиню, золотая фигура которой, въ своемъ голубомъ звздномъ одяніи, казалась ему, дйствительно, сошедшей съ неба. Наконецъ, взглядъ Лаачи упалъ на жреца Чакчу, который стоялъ около Ортика, лицомъ къ мароду. Чакча въ парчевомъ кафтан, украшенномъ около ворота, пояса и подола длинными концами разноцвтныхъ лентъ и бубенчиками, въ парчевой шапк, убранной совиными перьями, держалъ въ рук копье и имлъ такой же торжественный видъ, какъ и сами боги. Тутъ Лаача вспомнилъ, что онъ долженъ былъ длать и, вслдъ за другими мужчинами, приблизился къ Чакч. Жрецъ наклонился, взялъ у подножья Ортика одно изъ копій и вручилъ его Лаач. Всякій мужчина, получившій копье, становился по правую сторону идоловъ, а женщины проходили налво, такъ что образовывались дв группы, стоявшія одна противъ другой, свободное же между ними пространство заняли жрецы. Когда вс расположились на своихъ мстахъ, Чакча взялъ еще копье, скрестилъ оба копья и нсколько разъ ударилъ одно о другое. Тогда об группы оборотились лицомъ къ идоламъ. Чакча крикнулъ: ‘гай!’ и перевернулся три раза передъ Ортикомъ, присутствующіе сдлали то же самое, онъ повторилъ: ‘гай!’ и началъ перескакивать съ ноги на ногу, причемъ бубенчики звенли, ленты, украшавшія его костюмъ, извивались, какъ зми, а перья величественно колебались. Об группы присутствующихъ еще разъ повторили крикъ жреца и закачались изъ стороны въ сторону. Пестрые костюмы женщинъ и узорчатыя покрывала ихъ разввались въ воздух. ‘Гай! гай! гай!’ кричалъ Чакча и побжалъ кругомъ идоловъ, за нимъ побжали мужчины, а за мужчинами женщины, неистово выкрикивая слово ‘гай!’, разносившееся по всему лсу. Сдлавъ три круга, об группы остановились на своихъ мстахъ. Чакча, прыгая съ ноги на ногу, началъ, какъ бы, преподавать уроки фехтованья, то онъ поднималъ копья кверху, то опускалъ ихъ внизъ, то обращалъ въ сторону, то вытягивалъ впереди себя. Мужчины отодвинулись другъ отъ друга на достаточное разстояніе и подражали движеніямъ жреца. Отъ прыжковъ, бготни, быстрыхъ движеній вс лица разгорлись, глаза блестли. Воодушевленіе охватило всхъ, начиная отъ маленькихъ дтей до стариковъ. Такого рода молитва и славословіе Ортику продолжались около получаса, затмъ Чакча опустилъ копья и слъ на корточки у подножія идола. Вс присутствующіе не замедлили воспользоваться отдыхомъ и послдовали его примру, причемъ многіе позволили себ перешептываться съ сосдями, длать разнаго рода замчанія. Лаача сидлъ въ крайнемъ ряду, около женщинъ, и отъ нечего длать разглядывалъ ихъ одежду. Пестрыя повязки, бусы, ленты, яркіе свитки и платки бросались въ глаза своимъ праздничнымъ великолпіемъ. Тутъ были самые разнообразные костюмы: національные, состоявшіе изъ рубахи и свитки, полутатарскіе, съ прибавленіемъ шароваръ и покрывала, и полурусскіе, изъ цвтныхъ юбокъ и кофтъ, замнявшихъ шугаи. Лаача отыскалъ глазами мать и улыбнулся ей. Еще не старая, красивая Чидарь была въ національномъ костюм, въ вышитой рубах, суконной свитк и сапогахъ изъ оленьей кожи. Голову ея облегалъ яркій платокъ, повязанный такимъ образомъ, что бахрома его закрывала весь лобъ. Она весело разговаривала о чемъ-то съ сосдкой. Переводя глаза отъ фигуры къ фигур, Лаача невольно заглядлся на одну двушку. Хотя лицо ея было скрыто подъ блымъ покрываломъ, но фигура вогулки нравилась молодому человку.
Она была одта въ синіе шаровары и блую холщевую рубашку, унизанную на груди стеклярусомъ и бисеромъ и вышитую на подол шелками и шерстью. Поверхъ рубахи на ней накинута была красная суконная свитка, завязанная у ворота красною лентой, длинные концы которой, съ блыми бусами, были закинуты за плеча. Нсколько черныхъ косъ, обвитыхъ синими, красными и зелеными лентами, висли ниже пояса, голову двушки украшала синяя шелковая повязка, убранная мелкими серебряными монетами. Распахнувшаяся свитка обнаруживала тонкій станъ, стянутый синимъ шелковымъ поясомъ. Маленькія ножки были обуты въ красные башмачки. Кром красивой, нарядной фигуры двушки и ея длинныхъ косъ, Лаач нравились ея быстрыя, легкія движенія во время молитвы. Безъ сомннія, то была дочь богатыхъ родителей изъ отдаленныхъ юртъ, сосднихъ съ татарскими селеніями, что доказывалъ роскошный костюмъ ея, но къ какой именно семь она принадлежала, Лаача не зналъ. Напрасно онъ перебиралъ мысленно вс семьи, прибывшія издалека: такой двушки, повидимому, онъ нигд еще не встрчалъ. А въ то время, когда Лаача думалъ о незнакомк, шаманъ сидлъ неподвижно и вся толпа соблюдала приличную тишину, луна медленно двигалась по синему небесному своду и освщала блднымъ свтомъ полянку и присутствующихъ, дрожащее красное пламя костровъ придавало картин своеобразную красоту. Тишину нарушалъ только трескъ втвей, подбрасываемыхъ въ костры. Отдыхъ длился не боле десяти минутъ. Раздались удары въ барабанъ и бубенъ, шаманъ опять закричалъ: ‘гай!’ и вс встрепенулись и вскочили на ноги, опять началосъ верченье, скаканье, бганье и упражненье копьями. Чмъ быстре становились движенія, прыжки и бготня, тмъ громче и отрывисте выкрикивалось слово: ‘гай!’ Лица молящихся разгорлись и воодушевились, глаза ихъ свтились религіознымъ восторгомъ. Вскор вся эта пестрая толаа представляла какую-то массу, точно будто носимую и волнуемую втромъ. Но вотъ шаманъ припалъ къ подножію Ортика, и вс присутствующіе разомъ сли на корточки и окаменли, какъ статуи. Многіе тяжело дышали, у нкоторыхъ щеки конвульсивно подергивались, за то другіе чувствовали себя вдесятеро сильне, могуче, въ глазахъ у нихъ свтились ршимость, отвага, готовность итти на всякое отчаянное предпріятіе, на всякій подвигъ самоотверженія. Но не успли первые отдохнуть и очнуться, какъ новый ударъ въ бубенъ призвалъ въ третій разъ къ молитв. Повидимому, шаманъ намревался теперь превзойти себя въ быстрот движеній. Разввающіеся волосы, перья и ленты, блескъ золотыхъ украшеній и звонъ бубенчиковъ придавали его наружности что-то сверхъестественное. Лицо его имло выраженіе лица человка, дошедшаго до послдней степени изступленія, глаза горли религіознымъ восторгомъ. Его примръ заразилъ окружающихъ, съ страшными воплями они устремились къ Ортику, то падали ницъ передъ идоломъ, то вскрикивали и неслись вокругъ него, то колотили себя кулаками въ грудь, то вертлись съ быстротою волчка. Наконецъ, подъ звукъ барабана молящіеся возвратили шаману копья, заняли свои мста и притихли. Об группы, мужская и женская, раздвинулись, освободивъ пространство сажени въ четыре ширины, сюда, по знаку шамана, влетло нсколько человкъ въ такихъ странныхъ костюмахъ, которые напоминали наши маскарадные. Надтыя цликомъ шкуры медвдей и сахатыхъ, прикрпленные къ нимъ оленьи рога, птичьи носы и хвосты и изображенія рыбъ показьтвали, что лица эти старались представить изъ себя четвероногихъ, птицъ и рыбъ. Принялись плясать подъ звуки домбры {Инструментъ въ род балалайки.} и бубна, сначала одни замаскированные, затмъ, къ нимъ присоединился шаманъ, а по его знаку, мало-по-малу, пускались въ плясъ и остальные. Воодушевленіе достигло высшей степени, отдльныхъ группъ какъ не бывало, все смшалось, старики и дти, мужчины и женщины — вс прыгали другъ передъ другомъ, наклоняясь то въ ту, то въ другую сторону, хватаясь. за руки и быстро перемняя мста. Тактъ домбры и бубна длался все учащенне, а потому и движенія танцующихъ становились быстре. Лаача самъ не замтилъ, какъ очутился подл незнакомой двушки, схватилъ ее за руку и пошелъ прыгать и вертться съ нею.
Вскор пляска превратилась въ изступленную, дикую пляску, а пляшущіе приняли видъ неистовствующихъ сумасшедшихъ. У многихъ глаза налились кровью, на губахъ появилась пна, другіе безъ чувствъ попадали на землю, съ третьими сдлались нервные припадки, многія женщины истерически рыдали или заливались безумнымъ хохотомъ. Наконецъ, шаманъ съ страшными криками отдлился отъ толпы и бросился къ Ортику, а плясавшіе въ изнеможеніи опустились на корточки. Въ комъ было еще ясно сознаніе наступившей минуты, тотъ обратилъ свой взглядъ на шамана и остался неподвиженъ. Полный фанатическаго изступленія, Чакча подбжалъ къ идолу, схватилъ копье и острымъ концомъ его сдлалъ себ нсколько уколовъ въ плечи, руки и ноги, затмъ, бросивъ копье, онъ подбжалъ къ одному изъ костровъ, выхватилъ оттуда горящую головню и провелъ ею по своему тлу. Чакча билъ себя въ грудь, рвалъ на себ волосы, заколачивалъ себ тонкія спицы подъ ногти рукъ и ногъ, въ судорогахъ, съ пной у рта, катался по земл, какъ сумасшедшій, вскочивъ на ноги, снова принимался истязать себя, и длалъ это до тхъ поръ, пока не упалъ безъ сознанія къ подножію идола. Минута, когда жрецъ падаетъ безъ чувствъ, считается самой торжественной минутой во всемъ обряд. Вогуличи полагаютъ, что въ эту минуту, душа шамана бесдуетъ съ душою идола, что богъ изъявляетъ шаману свое благоволеніе или высказываетъ свое недовольство народомъ. Пока происходило самобичеваніе шамана, вогуличи, бывшіе въ нервныхъ припадкахъ, мало-по-малу, пришли въ себя, чинно сли на корточки и съ благоговйнымъ ужасомъ смотрли на неподвижно лежащаго шамана. Лаача, какъ и другіе, не спускалъ глазъ съ Чакчи и задавалъ себ вопросы: ‘Что говоритъ теперь Ортикъ? Пріятны-ли ему приготовленныя благодарственныя и умилостивительныя жертвы? Дастъ-ли онъ вогуличамъ свое благословеніе на зимнюю охоту?’ При одной мысли объ отказ Ортика принять жертвоприношеніе и благословить вогульскій народъ на зимній промыселъ, сердце Лаачи трепетало отъ страха, по тлу пробгалъ холодъ. Что тогда будетъ длать бдный народъ? Сколько несчастныхъ умрутъ съ голоду! И онъ съ напряженіемъ смотрлъ и смотрлъ. То мгновеніе, когда шаманъ очнется отъ обморока, считается окончаніемъ бесды его души съ душою бога, а потому каждый изъ вогуличей боялся упуетить это важное мгновеніе. Медленно тянулись минута заминутой, полянка словно окаменла, только вздрагивавшее красное пламя костровъ придавало ей чуть замтную своеобразную жизнь. Около четверти часа шаманъ лежалъ неподвижно, наконецъ, онъ приподнялъ голову, обвелъ вокругъ мутными глазами и вдругъ, припомнивъ и сообразивъ, медленно поднялся на ноги. Окружающіе, въ свою очередь, также встали и приготовились выслушать волю Ортика. Шаманъ заговорилъ слабымъ голосомъ, произнося отчетливо каждое слово: ‘Ноздри Ортика желаютъ обонять запахъ жертвы, а чрево его вмстить ее. Милостивый нашъ Ортикъ шлетъ народу свое благословеніе. Никто не умретъ ныншнюю зиму съ голоду, всмъ будетъ удача, зврь самъ побжитъ на ружья и стрлы охотниковъ, если народъ будетъ трудолюбивъ и честенъ, а богатые добры къ бднымъ. Благодарность пріятна Ортику. Не хорошо было бы, еслибъ вогуличи забыли, что все имъ даровано богами и не поблагодарили бы ихъ’.
Лица присутствующихъ озарились радостною улыбкой, а жрецъ, кончивъ свою маленькую рчь, крикнулъ: ‘Жертву!’ и махнулъ рукой. Въ ту же минуту, передъ шаманомъ очутились корзины съ рыбой и дичью, туши убитыхъ лошадей и оленей и куски разноцвтныхъ тканей. Убравъ фигуру Ортика и пьедесталъ его сукнами, ситцами и холстами, Чакча выбралъ самую крупную, жирную рыбу и распласталъ ее надвое: одну половину бросилъ въ костеръ и воскликнулъ, обращаясь къ идолу: ‘Да обоняютъ ноздри твои запахъ жертвы!’ а съ другою половиной подошелъ къ нему и, вступивъ на пьедесталъ, вымазалъ рыбьимъ жиромъ все лицо его, приговаривая: ‘шь, нашъ добрый богъ, шь, и дай намъ и впредь много рыбы!’ Точно также Чакча поступилъ съ птицею и съ мясомъ оленя и лошади.
Когда ноздри Ортика, по мннію шамана, достаточно нанюхались запаха жертвы, а лицо его достаточно было вымазано кровью и жиромъ, шаманъ выдлилъ себ изрядный запасъ всего състнаго и отложилъ его въ вид вознагражденія за свою службу, а остальное предоставилъ въ распоряженіе присутствующихъ. Нсколько минутъ длились суматоха и толкотня, а затмъ, все пришло въ порядокъ. Вогуличи, группами изъ нсколькихъ семей, расположились вокругъ костровъ и принялись за пиръ. Ужинъ оказался обильный, а потому вс съ веселыми лицами принялись истреблять сырое жертвенное мясо и рыбу, причемъ глава каждой семьи пряталъ по небольшому куску того или другого, чтобы принести домой и раздлить между тми членами семьи, которымъ почему-либо не удалось явиться лично на жертвоприношеніе. Это священное мясо должно было сдлать и ихъ участниками происходившаго торжества. Нкоторые изъ вогуличей разнообразили свой ужинъ. Они бросали куски оленины, рябчиковъ и рыбы на горячіе угли костра и лакомились печенымъ мясомъ. Чакча вмст съ жрецами другихъ юртъ, обошелъ всхъ идоловъ, угощая ихъ отъ имени Ортика, какъ хлбосольнаго хозяина. Такое угощеніе служило доказательствомъ, что Ортикъ желаетъ продолжать дружескія отношенія со всми богами, почтившими его праздникъ своимъ присутствіемъ. А когда вс идолы были достаточно вымазаны, то передъ каждымъ изъ нихъ поставили чашку съ водой для питья. Шаманы составили особую группу и пировали во славу своихъ боговъ до тхъ поръ, пока не почувствовали отвращенія къ пищ. Точно также и вс вогуличи перестали сть только посл совершеннаго отяющенія желудковъ. Богатые, пожертвовавшіе по нскольку оленей, и бдные, ничего не принесшіе съ собой, одинаково распоряжались припасами, одинаково сознавали себя здсь хозяевами и ли, пока хотлось сть. Въ этомъ-то состояніи сытости до отвращенія вогуличи находятъ высшее удовольствіе. Наслаждались вс, начиная отъ малаго ребенка до старика. Т, которыхъ клонило ко сну, разбрелись по своимъ шалашамъ, прочіе же, и въ особенности молодежь, остались и устроили пляску. Но это была не религіозная пляска, доводящая до изнеможенія и нервныхъ припадковъ, теперь, молодежь просто веселилась, какъ умла. Лаача былъ искусный музыкантъ. Онъ взялъ въ руки домбру и такъ лихо заигралъ плясовую псню, что невозможно было усидть на мст, ноги сами такъ и ходили. И не только молодежь, но и пожилые люди повскакали съ своихъ мстъ и начали выдлывать разныя колнца. Въ числ пляшущихъ Лаача увидлъ и заинтересовавшую его двушку. Она такъ граціозно наклоняла свой станъ то въ ту, то въ другую сторону, такъ плавно разводила руками и красиво подпиралась ими, такъ легко прыгала и кружилась съ молодымъ вогуличемъ, что Лаача засмотрлся на нее. Подулъ втеръ, двушка повернулась слишкомъ быстро и покрывало ея откинулось въ сторону. Лаача увидлъ прекрасное лицо съ черными глазами и улыбающимися пунцовыми губами.
— Ахъ, какая красивая! вскрикнулъ невольно Лаача и пересталъ играть. Ему хотлось передать кому-нибудь инструментъ и поплясать съ незнакомкой, но та страшно сконфузилась, плотно закрыла свое лицо и вышла изъ круга пляшущихъ. Тогда многія двушки, любовавшіяся Лаачей, сами подошли къ нему и наперерывъ предлагали плясать съ ними. Онъ, разумется, воспользовался ихъ приглашеніемъ и веселился отъ души. Молодые люди, въ разгар веселья, не замчали, какъ идетъ время, какъ костры потухали одинъ за другимъ, какъ жрецы кончили омовеніе замазанныхъ лицъ идоловъ изъ тхъ самыхъ чашъ, въ которыхъ имъ была приготовлена вода для питья, ничего не замчала молодежь, она, пожалуй, проплясала бы до утра. Но около трехъ часовъ ночи, Чакча объявилъ праздникъ оконченнымъ.
Эти жертвоприношенія и пиршества длилисьдесять ночей кряду. Ортикъ, по заявленію Чакчи, былъ вполн удовлетворенъ такимъ продолжительнымъ торжествомъ. Доволенъ остался и самъ шаманъ. Отложенныхъ запасовъ ему должно было хватить чуть не на всю зиму, бльемъ и платьемъ онъ также былъ обезпеченъ надолго, довольны были и гости, и хозяева, обильно угощавшіеся и веселившіеся отъ души.
Лаача познакомился съ красавицей двушкой, узналъ, что ее зовутъ Лагари, а отца ея, богатаго вогулича-оленевода, Гындой. Они понравились другъ другу, много танцовали вмст и, подъ конецъ, дали себ слово жениться, но только тогда, когда Лаача заработаетъ достаточно большой выкупъ или калымъ, безъ котораго у вогуличей ни одинъ молодой человкъ не сметъ посвататься за двушку. Лагари объявила своему жениху, что за ней даютъ въ приданое 1000 оленей и много добра, и что она, наврное, ручается за согласіе своего отца, потому что онъ всегда отзывался о Лаач съ большой похвалой и даже предупредилъ ее, что она на праздник Ортика увидитъ его. ‘А мн мать сказала, чтобы я на праздник выбралъ себ невсту по сердцу, весело замтилъ Лаача,— но только не богатую, чтобы не пришлось платить за нее большого выкупа. А вотъ я и ослушался матери!’ Молодые люди условились хранить, покамстъ, дло въ тайн и не роптать, если вопросъ объ ихъ брак затянется.
Но вотъ кончились праздники, жрецы начали торжественно разносить по капищамъ идоловъ-гостей. Ортика Чакча спустилъ черезъ окно въ ту пещеру, гд онъ, обыкновенно, находился, Мейка поставилиина его прежнее мсто. Мало-по-малу, вся окрестность опустла, шалаши были сняты, гости разошлись и разъхались по домамъ. Лаача видлъ, какъ Гында съ женой, дочерью и пожитками слъ въ маленькія сани {Вогуличи не употребляютъ телгъ.}, запряженныя оленями, и тоже тронулся въ путь. Когда они скрылись изъ глазъ, Лаач сдлалось очень грустно, онъ пошелъ въ лсъ и долго бродилъ тамъ между соснами и елями. Смерклось. Лаача, самъ не зная какъ, выбрался на полянку, гд теперь все было тихо и, подойдя къ тому мсту, гд стояли идолы, опустился на пожелтвшую траву. Луна выглянула изъ-за лса и освтила пустынную мстность. Статуя Мейка казалась окаменвшимъ мертвецомъ. Его окружали обнаженные кусты шиповника, бузины и черемухи. Лаача долго сидлъ задумавшись, вспоминая торжественное жертвоприношеніе Ортику. Воздухъ изъ сухого и холоднаго вдругъ началъ длаться влажнымъ. Лаача это почувствовалъ и, взглянувъ на хмурое, срое небо, казавшееся молочнымъ въ томъ мст, гд его прорзала луна, тотчасъ-же встрепенулся. Его воображенію представилась картина зимы и зимней охоты. Онъ точно стряхнулъ съ себя набжавшую хавдру и бодро пошелъ домой. ‘Нужно работать, много, много охотиться, а не скучать, ничего не длая’,— сказалъ себ Лаача, подходя къ юрт.
А дома было тепло и уютно. Въ очаг пылалъ огонь и освщалъ веселымъ отблескомъ стны юрты. Пахло вкуснымъ ужиномъ, который готовила мать. Къ Лаач повернулись ласковыя лица домашнихъ.
— Мама, сказалъ онъ, присаживаясь къ огню,— зима начинается, снгомъ пахнетъ, готовь мн лыжи и зимнюю одежду. Съ первымъ снгомъ я уйду надолго.
Минутъ за десять до этого, отецъ Лаачи отдалъ тоже приказаніе. Посл ужина, отецъ съ сыномъ долго строили предположенія относительно предстоящей охоты, а мать, между тмъ, притащивъ изъ амбара цлый ворохъ мховой и кожаной одежды, отбирала и откладывала ту, которая боле другихъ скоробилась и ссохлась. Высохшую и потерявшую свою форму одежду, Чидари предстояло вспрыснуть и растягивать зубами. Дло не легкое, тмъ боле, что зимняя одежда охотника весьма сложная, а Чидари приходилось приготовлять ее на двоихъ.
Въ эту ночь, Лаача заснулъ съ улыбкою на губахъ. Въ воображеніи его носились различныя картины. То ему мерещились цлыя сотни убитыхъ имъ соболей, то пріобртенные имъ олени, то постройка новой, большой юрты. Въ его памяти то и дло вставалъ только что минувшій праздникъ, со всею суматохою и весельемъ, а надъ всмъ этимъ царилъ Ортикъ, который, указывая рукой на появившихся откуда-то горностаевъ, твердилъ: ‘калымъ!’ Одинъ разъ это слово прозвучало особенно протяжно и звуки показались Лаач похожими на звуки домбры. Онъ сталъ прислушиваться… Да, это домбра… Чу! къ ней присоединился барабанъ… Лаача все слушаетъ, звуки приближаются… и вдругъ оказывается, что это совсмъ не музыка, а чьи-то тяжелые, скрипучіе шаги. Тутъ, самъ не зная почему, онъ такъ и обмеръ отъ страха. Вотъ шаги приблизились, дверь юрты скрипнула, отворилась и на порог появился Мейкъ. Лаача не боялся Мейка въ лсу, стоящаго на своемъ мст, потому что зналъ хорошо свой лсъ и не боялся заблудиться. Но появленіе этого злого бога въ дверяхъ юрты навело на него ужасъ. Лицо Мейка было сурово. Вдругъ онъ произнесъ строгимъ голосомъ:
— Если ты не принесешь мн сію же минуту умилостивительную жертву, я уведу въ лсъ твою невсту Лагорь и ты никогда ее боле не увидишь.
Трепеща отъ ужаса, Лаача хотлъ было отвтить, что въ настоящую минуту ему нечего принести въ жертву, хотлъ умолять Мейка обождать, такъ какъ все, что было у него въ запас, принесено Ортику, но языкъ не слушался и голосъ пропалъ. А Мейкъ все продолжалъ смотрть злыми огненными глазами. Лаача хотлъ вскрикнуть — и не могъ… Вдругъ фигура Мейка заколебалась и онъ исчезъ, а на его мст появилась золотая богиня въ воздушной одежд. Сіяя неземнымъ свтомъ, богиня сказала съ улыбкой:
— Будь покоенъ, дитя, я — защитница Лагори. Я не дамъ ее въ обиду старому, злому Мейку.
Лаача пришелъ въ восторгъ и хотлъ броситься къ ногамъ богини. Онъ сдлалъ быстрое движеніе на своей лавк и… проснулся. Только что разсвтало, вс еще спали, лишь одна Чидарь сидла у затопленнаго очага и усердно растягивала зубами сапоги сына. Лаача улыбнулся ей, проворно вскочилъ, подбжалъ къ двери, пріотворилъ ее и выглянулъ въ лсъ. А тамъ мелкій снжокъ, крутясь въ воздух, медленно падалъ на землю и на втви деревьевъ…

III.
ЗИМОЙ.

Зиима вступила въ свои права: все засыпала снжнымъ покровомъ, рки чуть не сравняла съ берегами, кустарникъ покрыла снгомъ, юрты занесла до половины. Спрятались подъ снгомъ плетни и заборы. Снгу выпало боле, чмъ на сажень. Завернули сорокаградуеные морозы. Лопались стволы деревъ, трескалась земля, трескались стны юртъ, птицы падали мертвыми, зври попрятались. Жутко пришлось и человку. Онъ закутался съ ногъ до головы въ мха, въ юртахъ зажегъ неугасимый огонь. Не дрогнулъ только лсъ великанъ и на бломъ фон по прежнему красоваяся своею темною хвоей
Утромъ одного изъ такихъ морозныхъ дней Лаача собрался на охоту. Три раза въ эту зиму онъ возвращался домой съ богатой добычей, а теперь шелъ въ четвертый разъ. Въ небольшомъ ихъ амбар ужъ много хранилось шкурокъ соболей, горностаевъ, лисицъ, блокъ и куницъ, но Лаач казалось, что всего этого мало для калыма за Лагорь. Каминъ въ юрт жарко топился. Вся семья была въ сбор. Мать Лаачи и десятилтняя сестра его сидли въ длинныхъ мховыхъ халатахъ, надтыхъ поверхъ блья. Халаты эти были изъ двойного мха: бличьяго, обращеннаго волосомъ внутрь, и оленьяго — наружу. Полы халатовъ соединялись разноцвтными тесемками. Ременные пояса довершали этотъ женскій нарядъ. Сквозь льдину окна въ хату пробивался яркій, но холодный солнечный лучъ. Семья только что окончила завтракъ. Лаача одвался, сестра его, маледькая Чидарь, помогала ему. Сначала онъ надлъ брюки изъ лосиныхъ шкуръ, затмъ, ‘чижи’, т. е. длинные чулки изъ оленьей кожи, и т и другіе шерстью къ тлу, а поверхъ ихъ ‘пимы’ или ‘катанки’. Наконецъ, сестра подала ему ‘малицу’, сшитую изъ оленьихъ шкуръ, также шерстью внутрь. Эта одежда съ рукавами, и пришитыми къ нимъ рукавицами надвается черезъ голову и доходитъ до колнъ. Въ рукавицахъ, у кисти рукъ, сдланы разрзы для того, чтобы, въ случа надобности, можно было высвободить руки. Подолъ ‘малицы’ опушенъ медвжьимъ мхомъ. Кожаный ремень, которымъ подпоясался Лаача, застегивался мдною пряжкой и былъ убранъ, какъ чешуею, мдными же плоскими пуговицами. Къ поясу Лаача привсилъ кожаную сумочку съ огнивомъ. кремнемъ и трутомъ. Поверхъ ‘малицы’ молодой охотникъ надлъ ‘парку’ — одежду безъ разрза спереди, такую же короткую, какъ ‘малица’, отъ которой она отличалась только тмъ, что мхъ былъ обращенъ волосомъ наружу. Затмъ, слдовалъ ‘гусь’ или ‘совикъ’ — длинная одежда изъ лосиныхъ кожъ, выкроенная вмст съ башлыкомъ, плотно облегающимъ голову. У ‘совика’ также нтъ разрза спереди, а для лица вырзывается круглое, небольшое отверстіе. Многіе вогуличи подъ башлыкъ надваютъ шапку, что сдлалъ и Лаача. Поверхъ ‘гуся’ онъ еще разъ подпоясался ремнемъ, къ которому былъ прившенъ охотничій ножъ въ кожаныхъ ножнахъ и сумка съ принадлежностями для стрльбы. У самаго порога юрты стояли лыжи — лубочныя пластины, длиною въ аршинъ, шириною въ четверть, толщиною въ полдюйма. Концы лыжъ закруглены и загнуты вверхъ, снизу къ нимъ подклеены оленьи шкуры, а сверху придланы ременныя петли, съ завязками для вдванья ногъ.
Въ то время, когда Лаача надлъ ‘малицу’, Чадарь вышла въ лсъ. Въ нсколькихъ саженяхъ отъ юрты стоялъ на бревенчатыхъ высокихъ подставкахъ амбаръ — обыкновенный бревенчатый срубъ, съ дверью, припертою коломъ. Лтомъ Чидарь входила въ него по приставной лстниц, теперь же въ ней не было надобности, такъ какъ расчищенный около юрты снгъ лежалъ у амбара на высот двери. Чидарь достала оттуда длинныя, узкія, легкія санки и положила въ нихъ нсколько оленьихъ шкуръ, разобранный походный чумъ, топоръ, котелокъ и мшокъ съ мерзлымъ мясомъ какого-то зврька. Затмъ, она взяла деревяннаго, топорной работы, идола, длиною четверти въ три. Идолъ этотъ — покровитель Лаачи во время охоты, былъ обмотанъ блымъ холщевымъ полотенцемъ, вышитымъ красною бумагой, и напоминалъ спеленатаго ребенка. Положивъ и идола въ санки, Чидарь прикрыла все это оленьей кожей, прочно укрпила ремнемъ и подвезла къ дверямъ юрты. Лаача былъ уже готовъ. Онъ повсилъ черезъ плечо заряженное ружье и лукъ со стрлами, подвязалъ за спиною, въ вид полки, доску, длиною въ полъ аршина и шириною въ четверть. Доска закрывалась надтымъ черезъ голову и спускавшимся на спину чехломъ. На полку эту клалисъ цнныя шкурки пушныхъ зврей. Простившись съ родными, Лаача прицпилъ лыжи къ ногамъ, сзади привязалъ къ поясу санки, взялъ въ руки дубинку и отправился въ путь.
Стрлой летитъ молодой охотникъ, направляя дубинкой свой бгъ. Лыжи его такъ и скользятъ по ровному, блому, какъ сахаръ, искрящемуся на солнц снгу. Санки, виляя и иногда стукаясь о стволы деревъ, летятъ за Лаачей. Извиваясь между деревъ и минуя ярко освщенныя и ослпителъыо блестящія поляны, Лаача зорко глядитъ впередъ, осматривается по сторонамъ, чутко прислушивается къ малйшему звуку. Но ничего не видно, кром темнаго лса, ничего не слышно, кром скрипящаго визга снга подъ лыжами и подъ полозьями саней, да изрдка стука саней о деревья. Порою задорная втка хлеснетъ Лаачу по голов или по плечамъ, порою дерево, вздрогнувъ, обдастъ его съ ногъ до головы снгомъ. Иногда разлетится онъ прямо на дерево, уткнется въ него дубинкой и ловко минуетъ его. Привычныя съ дтства ноги искусно владютъ лыжами, привычный охотникъ не дрогнетъ на мороз, легкая, но приспособленная къ суровой зим одежда Лаачи не даетъ морозу и втру пробраться подъ ‘гуся’ или подъ ‘парку’ и щипать тло его, рукавицы пришиты къ ‘малиц’, шапка составляетъ часть ‘гуся’. Остается лицо, выглядывающее изъ тсной рамки ‘гуся’, его Лаача, отъ времени до времени, потираетъ рукавицей, да и то не потому, чтобъ оно зябло, а больше изъ боязни поморозить невзначай носъ или щеки. Отъ быстроты движеній Лаач вообще тепло.
На одной изъ полянъ чернетъ что-то, охотникъ всматривается: нтъ, то не зврекъ, то замерзшая ворона, которую тормошатъ два-три собрата. Лаача летитъ дале. Чу! впереди, неподалеку, хрустнула втка и переломилась, конецъ ея повисъ, ссыпавъ снгъ на нижнія втки, въ то же время послышался легкій прыжокъ мелкаго зврька. Лаача остановился и высвободилъ руки изъ рукавицъ. Въ нсколькихъ шагахъ отъ него, на верхушк невысокой ели, освщаемая солнцемъ, примостилась темносрая блка, съ вздернутымъ вертикально чернымъ, пушистымъ хвостомъ. Въ переднихъ лапкахъ она держала что-то и торопливо грызла острыми, крпкими зубами, посматривая на Лаачу удивленными глазками. Въ мигъ ружье, заряженное одною дробинкой, уже было въ рукахъ охотника, онъ прицлился, щелкнулъ курокъ и единственная дробинка ударила въ глазъ животнаго, еще мгновеніе — и убитая блка лежитъ на снгу. Теплая шкурка снята съ нея и прикрплена ремнемъ къ полк, что виситъ за спиной, а тельце сунуто въ сани, подъ оленью кожу.
Лаача бжитъ дале и попрежнему внимательно наблюдаетъ вокругъ себя. Вотъ слды, но такіе мелкіе и легкіе, точно кто-нибудь двумя пальцами дотрогивался до снга. ‘То слдъ горностая’, думаетъ Лаача и останавливается. Шороха никакого, зато вотъ другой слдъ съ противоположной стороны, нсколько дале оба слда смшались и шли на открытое мсто, бывшее саженяхъ въ двухъ. Лаача тихо подвинулся впередъ и видитъ, что на снжномъ холм беззаботно возятся два бленькіе, гибкіе зврька. Раздался выстрлъ и эхомъ прокатился по лсу. Одинъ изъ зврьковъ вздрогнулъ, опрокинулся и скатился съ бугра, другой бросился въ сторону и метался отъ одного дерева къ другому. Снова заряжать ружье было бы слишкомъ долго, и потому Лаача схватился за лукъ. Маленькая, съ круглымъ наконечникомъ стрла, свистя, ударилась въ голову зврька и онъ остался недвижимъ. На томъ же снжномъ бугр, гд за минуту рзвились животныя, Лаача прислъ отдохнуть и закусить теплымъ мясомъ только что убитаго горностая. Онъ проголодался, потому что часа два ужъ какъ вышелъ изъ дому. Охотничьимъ ножемъ онъ вырзалъ ремешекъ мяса, забиралъ его въ ротъ, сколько могъ прожевать, а остальное отрзалъ у самыхъ губъ. Теплое, сочное мясо казалось Лаач очень вкуснымъ обдомъ. Отдыхъ длился, однако, недолго и онъ снова въ пути. Чмъ дале подвигается Лаача, чмъ боле онъ углубляется въ лсъ, тмъ успшне идетъ охота. Лукъ и ружье работаютъ быстро, а на полк за спиной все растетъ и растетъ число цнныхъ, серебристыхъ шкурокъ. Зимній день не великъ, однако, когда смерклось, Лаача былъ уже верстахъ въ семидесяти отъ своей юрты. Выбравъ себ мсто у отвсной, поросшей лсомъ горы, онъ остановился тутъ на ночлегъ. Онъ усталъ, да и самое время указывало, что пора прекратить охоту. Началось устройство чума. Лаача вынулъ изъ саней дв длинныя, тонкія жерди и воткнулъ ихъ въ снгъ, одну противъ другой, аршина на четыре разстоянія, а концы ихъ соединилъ и связалъ ремнемъ затмъ, воткнулъ по нскольку жердей по бокамъ и пригнулъ ихъ подъ ремень. Образовавшійся, такимъ образомъ, шалашъ, похожій на клтку, Лаача плотно покрылъ оленьими шкурами, а основаніе окопалъ снгомъ, чтобы не продувало снизу. Когда ночлегъ былъ готовъ, Лаача разостлалъ въ углу чума шкурку одного изъ убитыхъ имъ соболей и поставилъ на нее своего идола-покровителя, потомъ онъ заготовилъ топлива на всю ночь, привсилъ на ремень котелокъ, наполненный снгомъ, и развелъ подъ нимъ костеръ. Приготовленіе постели было дломъ не сложнымъ: съ одной стороны чума, у самого костра, охотникъ прямо на снгъ положилъ одну на другую дв оленьи кожи — вотъ и постель. Устроивъ себ, такимъ образомъ, теплый и удобный ночлегъ, Лаача у входа въ чумъ поставилъ свои опуствшія сани, сложилъ въ нихъ оружіе, лыжи и дощечку съ звриными шкурами, плотно укрылъ ихъ оленьей кожей и тогда уже, съ довольнымъ видомъ человка, готовящагося отдохнуть, снялъ совикъ и услся на корточкахъ на своей постели около костра, чтобы погрться. Снгъ въ котл, между тмъ, растаялъ, изъ него чуть замтно поднимались легкія струйки пара. Вотъ послышалось шипніе: это вода заклокотала и сыпала брызги кругомъ. Лаача опустилъ въ кипятокъ нарубленное кусками мясо соболя и сталъ нетерпливо ждать ужина. Горячаая пища была ему необходима посл такого длиннаго перехода и посл цлаго дня, проведеннаго на мороз. Онъ безпрестанно заглядывалъ въ котелъ и мшалъ лучиной свой супъ, поворачивая куски мяса. Наконецъ, Лаача принялся ужинать: онъ снялъ съ огня котелокъ и поставилъ его передъ собой на снгъ, затмъ, заостреннымъ концомъ лучины сталъ выхватывать изъ котла куски мяса и, попотчевавъ предварительно идола, съдалъ ихъ одинъ за другимъ, отбрасывая въ сторону тонкія косточки. Когда мясо все было съдено, а котелъ настолько остылъ, что къ нему можно было прикоснуться губами. Лаача выпилъ бульонъ чрезъ край. Теперь, посл сытнаго ужина, его начало клонить ко сну. Онъ тотчасъ же подложилъ свой совикъ подъ голову и задремалъ. Пламя костра стало, мало-по-малу, уменьшаться, трескъ сучьевъ слышался изрдка, костеръ понемногу превратился въ груду угольевъ, внутренность чума погрузилась въ мракъ. Лаача спалъ крпко, однако, морозъ далъ себя чувствовать: молодой охотникъ сильно озябъ и проснулся, но тотчасъ же опять заснулъ.

——

Въ то утро, когда Лаача вышелъ изъ дому, между его матерью и отцомъ произошелъ такой разговоръ:
— Когда ты думаешь отправиться къ отцу Лагори и повести сватовство? спросила Чидарь,
Мужъ, лежа на лавк, медленно повернулся къ жен лицомъ и неохотно отвтилъ:
— Не знаю, сегодня или завтра, а можетъ быть, и черезъ два дня. Мн бы хотлось прежде поднять медвдя. Я высмотрлъ берлогу недалеко отъ насъ.
Проговоривъ это, онъ замолчалъ и закрылъ глаза.
— Этому конца не будетъ, замтила Чидарь,— ты ужъ и безъ того двухъ медвдей свалилъ въ ныншнюю зиму, довольно съ тебя! Медвдь не уйдетъ, изъ-за этого откладывать сватовство не слдуетъ, а то дотянешь до весны. Тогда рки разольются, болота оттаютъ, трудне будетъ попасть къ Гынд, придется женитьбу Лаачи отложить еще на годъ.
Вмсто отвта, Кукса промычалъ что-то и, нетерпливо махнувъ рукой, повернулся лицомъ къ стн.
— А Гында ждетъ, заговорила снова Чидарь. Гында не даромъ намекалъ теб на прощаньи, что Лаача женихъ хоть куда! Онъ не даромъ звалъ тебя побывать у него зимой. Смотри, не упусти случая! Это дло выгодне твоего медвдя. Лагорь красавица, богата, она не засидится въ двкахъ, опоздаешь — Лаача горевать будетъ. Онъ любитъ Лагорь, ты это знаешь. Калымъ у него давно готовъ, все дло за тобой!
Кукса опять повернулся къ жен лицомъ и посмотрлъ на нее удивленными глазами. То, что онъ услышалъ теперь отъ нея, ему и въ голову не приходило. До сихъ поръ онъ откладывалъ путешествіе только потому, что не любилъ далекихъ отлучекъ изъ дома, онъ началъ старться, скоро уставалъ и предпочиталъ всему сидть въ юрт съ семьею. Въ послднее время онъ выходилъ только на крупнаго звря и то, когда замчалъ, что запасъ пищи истощается, Охоту же на пушныхъ зврей онъ предоставилъ Лаач.
Продажею шкурокъ и покупкою всего необходимаго для дома также занимался сынъ, Отцу и въ голову не приходило, что онъ опоздаетъ, что Лагорь могутъ отдать замужъ прежде, чмъ онъ соберется сватать ее за Лаачу. Жена точно разбудила его отъ сна, и Кукса, чтобы не откладывать дла, въ тотъ же день отправился въ путь. Чидарь была очень довольна, она была уврена, что до начала весны они отпразднуютъ женитьбу Лаачи. Съ веселымъ лицомъ она пошла въ сосднюю юрту, стоявшую саженяхъ въ шести отъ ея жилища. Юрта была пуста, холодна, выглядла уныло. Обитатели ея еще въ начал зимы перекочевали къ востоку, къ одному богатому родственнику, а юрту оставили въ распоряженіе Чидари. Но до сихъ поръ она не заглядывала туда, и только теперь осмотрла заиндеввшія отъ мороза стны, косяки и двери будущаго жилища своего любимаго сына,
Въ то время, когда Лаача, поставя свой чумъ въ лсу, сидлъ у разведеннаго костра, Чидарь съ остальными двумя дтьми также грлась у камина въ юрт. Маленькая Чидарь, несмотря на свои десятъ лтъ, уже дятельно помогала матери въ ея домашнихъ работахъ. Она подбрасывала дрова въ каминъ, выметала юрту, трепала сушеную крапиву, выбирала ея волокна и пряла изъ нихъ нитки для тканья холста. Въ этотъ вечеръ, мать и дочь были заняты приготовленіемъ нитокъ для шитья мховой одежды. Около нихъ лежало нсколько зврьковъ, убитыхъ Лаачею въ предпослднюю охоту. Содранныя съ нихъ шкурки хранились въ амбар, а замороженное мясо Чидарь принесла и положила у камина, чтобы оно оттаяло. Мать и дочь вытягивали теперь зубами жилки изъ мяса и затмъ опускали его въ котелъ съ водой для приготовленія себ супа, а жилки должны были служить вмсто нитокъ. Второй сынъ Чидари, двнадцатилтній Сатыга, починялъ свои лыжи, прикрпляя къ нимъ новые ремни. Отецъ не разъ бралъ его съ собой на охоту за сахатымъ, и общалъ даже сводить на медвдя, поэтому мальчику было очень досадно, что охота теперь отложена. Чидарь съ ласковой улыбкой посматривала на своихъ дтей. Каминъ горлъ ярко, обдавая юрту веселымъ, краснымъ свтомъ, лица дтей зарумянились. У маленькой Чидари брови тонкія, черные волосы заплетены въ толстыя косы. Сатыга не такъ красивъ, какъ Лаача, не такъ ловокъ и статенъ, не такъ мужественъ. Это былъ мальчикъ очень нервный, порывистый, иногда готовый на какой-нибудь отчаянный поступокъ, иногда непо движный, задумчивый, разсянный. Продолговатое, худощавое лицо его съ неправильными чертами порою такъ оживлялось, что онъ казался красавцемъ, порою же оно блднло, глаза тускнли, брови сдвигались, лобъ морщился и Сатыга смотрлъ въ это время маленькимъ, некрасивымъ старикомъ. Разсказы о лихихъ охотникахъ или шаманахъ чрезвычайно интересовали Сатыгу. Онъ радовался, горевалъ, возмущался и ужасался вмст съ героями разсказа. Жрецъ Чакча обратилъ вниманіе на Сатыгу и наблюдалъ за нимъ. Онъ начиналъ приходить къ тому заключенію, что Сатыга избранникъ божій, что Ортикъ намтилъ въ немъ будущаго жреца. Своихъ соображеній Чакча еще не высказалъ никому, но часто уводилъ Сатыгу къ себ и подолгу бесдовалъ съ нимъ, наставлялъ его, знакомилъ съ обязанностями жреца и постепенно подготовлялъ себ будущаго помощника. Чакча ждалъ, когда мальчику минетъ пятнадцать лтъ, тогда онъ намревался объявить родителямъ волю боговъ и увести Сатыгу навсегда въ свою юрту.
Семья сидла и мирно бесдовала.
— Мама, тебя бралъ когда-нибудь отецъ съ собой на медвдя? спросилъ Сатыга.
— Въ первые годы замужества, когда Лаачи и васъ еще на свт не было, я всюду ходила съ мужемъ.
— И на медвдя? воскликнулъ мальчикъ, причемъ глаза его заблистали, лицо оживилось, онъ съ любопытствомъ смотрлъ на мать.
— Да, и на медвдя ходила. Я мтко стрляла. Отецъ ходилъ съ рогатиной, я съ ружьемъ и лукомъ, чтобы выручить его, когда понадобится.
— Какъ это, разскажи! И отчего ты раньше не говорила объ этомъ?
Мать улыбнулась, подбросила дровъ въ каминъ и продолжала:
— Что-жъ тутъ особеннаго? Вы знаете, что многія вогулки ходятъ на охоту съ мужьями: отчего-жъ было не ходить и мн? Къ берлог мы подходили вмст. Кукса устанавливалъ рогатину и ждалъ, а я пускала стрлу въ отдушину берлоги, чтобы вызвать звря, и пряталась за мужа, а ружье держала наготов. Зврь сердито зарычитъ, поднимется на заднія лапы и пойдетъ на насъ…
Дти перестали работать и смотрли на мать не спуская съ нея глазъ. Сатыга былъ какъ въ лихорадк, глаза его блестли, по тлу пробгалъ ознобъ. Онъ съ трудомъ переводилъ дыханіе.
— А одинъ медвдь былъ очень большой чуть не надлалъ бды,— продолжала Чидарь.
Дти взглянули на потолокъ юрты, мать замтила это и прибавила:
— Ну, не такой, какъ вы думаете, а все же, какъ поднялся, такъ былъ цлой головой выше вашего отца, да такой свирпый, страшный… Какъ я увидла его, такъ у меня сердце и замерло. Когда онъ наткнулся на рогатину, то схватилъ ее лапами, заревлъ и началъ ломать. Въ ту минуту, когда острый конецъ проткнулъ его насквозь, лопнули поперечники… Я изъ за плеча мужа выстрлила въ открытую пасть медвдя. Онъ упалъ на снгъ и издохъ.
— Что было бы, если бы ты не попала въ него? спросилъ Сатыга взволнованнымъ голосомъ.
— Тогда медвдь подвинулся бы впередъ и схватилъ бы въ когти вашего отца.
— Вотъ на такую выручку и меня отецъ хочетъ брать съ собой.
— И на выручку, и на то, чтобы выучить тебя охотиться на медвдя, отвтила мать и замолчала,
Маленькая Чидарь принялась за работу, а Caтыга глубоко задумался. Онъ отбросилъ свою лыжу, всталъ и началъ быстро ходить по юрт, Въ углу висло отцовское оружіе, тутъ же стояла и рогатина. Мальчикъ подошелъ къ ней, провелъ рукой по желзному поперечнику и, взглянувъ на мать, сказалъ:
— Я не испугаюсь. Я такъ же мтко положу его, какъ и ты.

——

Верстъ на сто къ юго-востоку отъ того мста, гд жила семья Куксы, ютилось нсколько юртъ по берегу рки. Одна изъ нихъ, стоявшая на холм, выдлялась отъ прочихъ своей величиной и устройствомъ. Она была покрыта крышей, къ ней примыкалъ дворъ, обнесенный высокимъ заборомъ, къ дверямъ вела лстница въ три ступени, съ рзными перилами, верхнее окно въ ней было закрыто не льдиной, какъ у другихъ юртъ, а рамой со стеклами. Во двор стояли хлвъ, конюшня и еще маленькая юрта съ русской печью. Все это принадлежало богатому Гынд.
Кукса шелъ цлый день, переночевалъ въ извстной пещер и на слдующій день, посл полудня, скрипя лыжами по замерзшему снгу, подкатилъ къ юрт Гынды. Когда онъ отворилъ дверь, то на него пахнуло тепломъ, стны юрты были увшаны оленьими шкурами и разрисованными яркими кошмами, т. е. войлочными коврами, лавки устланы медвжьими и лисьими мхами. Жена и дочь Гынды были одты въ лисьи халаты, крытые яркимъ сукномъ. Он занимались какимъ-то домашнимъ рукодльемъ, а самъ Гында сидлъ въ малиц, крытой сукномъ, и грлся у камина. При появленіи Куксы, жена Гынды, Лопта, и дочь его, Лагорь, спустили покрывала и тотчасъ же вышли изъ юрты, догадавшись, зачмъ пришелъ гость. Пожелавъ хозяину добраго дня, Кукса отвязалъ свои лыжи, снялъ съ себя ‘совикъ’ и, не дожидаясь приглашенія, слъ также къ огню. Нкоторое время длилось молчаніе, Гында искоса посматривалъ на своего гостя, наконецъ, протянулъ ему табакерку съ нюхательнымъ табакомъ. Гында только нюхалъ табакъ, Кукса же взялъ одну за другою нсколько щепотокъ и положилъ ихъ за щеки и за нижнюю губу, а затмъ, не глядя на Гынду, прямо спросилъ:
— Что ты скажешь о Лаач?
— Лаача парень славный, отвчалъ Гында,— смлый охотникъ и трезвый человкъ. Онъ будетъ хорошимъ семьяниномъ и не растратитъ женинаго приданаго, онъ нравится многимъ двушкамъ, потому что красивъ, статенъ и веселаго характера.
— И Лагорь двушка красивая, скромная, хорошая хозяйка, началъ опять Кукса посл небольшого молчанія: отъ нея вс парни безъ ума. Но отецъ Лагори богатый человкъ и бдные вогуличи не смютъ сватать за нея своихъ сыновей.
— За Лагорь сватался недавно богатый человкъ, перебилъ Куксу Гында,— потомокъ нашихъ древнихъ князей Аблегаранова {До покоренія русскими, вогуличи управлялись собственными князьками. Князь Аблегаранъ извстенъ своими сопротивленіями завоевателямъ.} рода. Да онъ пьяница и я ему отказалъ. Я отказалъ также одному богатому оленеводу, потому что онъ измнилъ вр нашихъ предковъ. Я не хочу чтобы Лагорь приняла какую-нибудь другую вру и тмъ прогнвала нашихъ боговъ. Гында за богатствомъ не гонится, лишь бы его дочь была счастлива. Лагорь сама богата, чего ей еще? Да и богатъ по моему не тотъ, у кого всего много, а тотъ, кто не лнивъ, уметъ промышлять и беречъ добытое. Мужъ Лагори получитъ хорошее приданое за нею, я буду помогать ему во всякое трудное время, а умру — все ему останется, пусть только покоитъ мою старуху. Другихъ родныхъ у меня нтъ.
— Какой калымъ желаетъ Гында? спросилъ Кукса нершительно.
— Честь и достоинство невсты требуютъ, чтобы калымъ былъ хорошій. Хотя денегъ мн и не нужно, но не захочу же я срамить мою дочь, отдать даромъ.
Въ глазахъ Куксы выразился испугъ. Онъ робко переспросилъ, какой именно потребуется калымъ.
— Сто рублей, произнесъ Гында съ чувствомъ собственнаго достоинства.
У Куксы и руки опустились. Калымъ неслыханный! Онъ, запинаясь, предложилъ пятьдесятъ. Гында нахмурился и отрицательно покачалъ головой. Кукса началъ умолять сбавить цну. Торгъ длился довольно долго. Сошлись на 75 рубляхъ, и то благодаря смтливости Куксы, который божился, что такой невст, какъ Лагорь, цны нтъ, что настоящій калымъ за нее долженъ быть не въ сто, а въ тысячу рублей, и что Лаача съ радостію далъ бы и тысячу, если бы имлъ ихъ. Это польстило Гынд, недовольныя морщины на его лиц расправиглись и онъ уступилъ, только потребовалъ, чтобы 75 рублей были уплачены не шкурками, а деньгами. Кукса согласился, хотя исполненіе послдняго условія представляло большое затрудненіе. Поршивъ дло, Гында отворилъ дверь юрты и зычнымъ голосомъ кликнулъ жену, которая вмст съ дочерью ушла въ маленькую юрту и тамъ стряпала въ русской печи обильный обдъ, чтобы угостить Куксу на славу. Гында торжественно объявилъ жен о своемъ ршеніи и приказалъ готовиться къ свадьб, потому что они съ Куксой не намрены откладывать ее надолго. Та выслушала новость, повидимому, равнодушно, почтительно, низко поклонилась мужу и гостю, но внутренно была очень рада, такъ какъ знала, что дочь любитъ Лаачу. Лагорь не показывалась. Пиръ шелъ безъ нея. Много было выпито браги и водки. Хозяинъ и гость до того наугощались, что какъ легли въ сумерки отдохнуть, такъ и проспали до утра.

——

Чидарь очень обрадовалась, когда Кукса, возвратясь домой, разсказалъ ей о полной удач сватовства. Обоихъ ихъ безпокоила только одна мысль: какъ собрать семьдесять пять рублей? Кукса зналъ, что волостной писарь въ русской деревн охотно купитъ у него всю мягкую рухлядь, заготовленную Лаачей, но купитъ въ обмнъ на ситецъ, холстъ, платки, на хлбъ и соль, а деньгами дастъ неохотно и если дастъ, то очень дешево оцнитъ дорогія шкурки. Однако, Кукса ршилъ попытать счастья. Чидарь уложила товаръ, провизію и чумъ въ такія же длинныя сани, какія взялъ съ собой Лаача, и снарядила мужа въ путь.
Въ двухстахъ верстахъ къ юго-западу отъ Куксиной юрты была русская деревня Болотова. Крестьяне этой деревни вели мновую торговлю съ вогуличами, особенно волостной писарь Иванъ Спиридоновичъ. Онъ скупалъ звриныя шкурки массою и отправлялъ ихъ на ярмарку въ Ирбитъ. На четвертый день по выход изъ дома, утромъ, Кукса добрался до Болотовой, но не явился прямо съ своимъ товаромъ въ деревню, а остановился въ полутор версты отъ нея, въ лсу. Тамъ онъ раскинулъ чумъ, сложилъ въ него весь товаръ, а съ собой взялъ нсколько шкурокъ на образецъ. Подойдя къ самой деревн, у опушки лса, Кукса изъ-за стволовъ деревъ сталъ осторожно выглядывать, нтъ-ли какого особаго движенія на улиц, и прислушиваться не звенитъ ли колоколецъ. Онъ боялся натолкнуться на какого-нибудь чиновника, и немудрено: онъ ни разу не заплатилъ ясака (подать), а для этого всю свою жизнь прятался съ семьей въ лсу, такъ что чиновники и не знали объ его существованіи. Такъ длали отецъ и ддъ Куксы и многіе другіе вогуличи. Но русскихъ крестьянъ они не боялись, т не выдавали ихъ и вели съ ними тайныя сношенія. Когда Кукса убдился, что все обстоитъ благополучно, то вышелъ изъ засады и явился у избы писаря. Стукнувъ въ окно, онъ сталъ ждать. Понявъ условленный стукъ, Иванъ Спиридонычъ поспшно вышелъ на улицу, напяливая на ходу тулупъ. Онъ радъ былъ гостю, онъ зналъ, что за купленныя шкурки выручитъ въ десять, если не въ двадцать разъ больше, чмъ самъ заплатитъ. Не говоря ни слова, Кукса повернулъ назадъ и быстро направился къ опушк лса въ сопровожденіи писаря. На ходу онъ оглядывался и улыбался старому знакомцу, какъ бы маня его за собой. Когда отошли довольно далекоотъ деревни, оба остановились. Начался торгъ. Кукса показалъ образцы и на половину по-вогульски, на половину по-русски, высказалъ желаніе получить плату деньгами. Писарь сначала поморщился, но потомъ сообразилъ, что и при этихъ условіяхъ можно имть выгоду. Онъ пришелъ въ восторгъ, когда взялъ въ руки образцы пышнаго, серебристаго соболя и чернобурой лисицы, но скрылъ это и прговорилъ равнодушнымъ тономъ, на ломаромъ вогульскомъ язык:
— Если весь твой товаръ таковъ, то можно купить и на деньги. Сколько у тебя шкурокъ?
Въ отвтъ Кукса тыкалъ пальцемъ въ какую-нибудь шкурку, затмъ складывалъ руки ладонями и столько разъ поднималъ ихъ, сколько нужно было насчитать десятковъ. Оказалось, что у него было тридцать шкурокъ лисьихъ, пятьдесятъ соболиныхъ, шестьдесятъ пять горностаевыхъ и боле четырехсотъ бличьихъ. Иванъ Спиридонычъ сталъ соображать, придумывая баснословно дешевыя цны: по 20 коп. за лисицу, по 10 коп. за соболя и горностая и по рублю за сотню блокъ. Съ небольшимъ двадцать рублей вышла по его счету стоимость товара, за который онъ самъ разсчитывалъ получить нсколько сотъ рублей. Но ему показалось, что и двадцати рублей слишкомъ много для бдняка вогулича, незнающаго толку въ деньгахъ, питающагося Богъ знаетъ чмъ и одвающагося въ звриныя шкуры. Перемшивая русскія слово съ вогульскими, онъ объяснилъ Кукс, что весь его товаръ не стоитъ и десяти рублей. Много разъ случалось, что Кукса, обмнивая звриныя шкуры на холстъ, линючіе ситцы и хлбъ, получалъ не боле этого, много разъ, получивъ въ обмнъ на массу товаровъ только предметы насущной потребности, онъ уходилъ удовлетвореннымъ. Но на этотъ разъ онъ взглянулъ на дло иначе: ему необходимо было добыть семьдесятъ пять рублей, чтобы вручить ихъ Гынд, отъ этихъ денегъ зависло счастье его сына и потому онъ въ первый разъ въ жизни отрицательно покачалъ головой. Иванъ Спиридонычъ настаивалъ, Кукса не соглашался, тотъ разсердился и сталъ угрожать, что онъ сію минуту свяжетъ его и представитъ по начальству, хотя въ дйствительности ему не выгодно было арестовать Куксу, такъ какъ это, во-первыхъ, поссорило бы его съ вогуличами, а, во-вторыхъ, лишило бы выгодной покупки. Кукса принялъ угрозу за настоящую монету и заплакалъ, но все-таки отказался отъ предлагаемыхъ десяти рублей, причемъ добавилъ, что товаръ не его, а сына, который думаетъ жениться. Иванъ Спиридонычъ понялъ тогда причину упрямства Куксы и живо сообразилъ, какъ нужно дйствовать. Онъ усмхнулся, притворился вдругъ добрымъ, мягкимъ человкомъ, тронутымъ положеніемъ Куксы? ударилъ его по плечу и заговорилъ ласковымъ голосомъ:
— Давно бы такъ сказалъ, дружище. Теперь знаю, почему ты дорожишься: теб деньги дозарзу нужны. Я могу теб помочь, дамъ теб 75 рублей съ тмъ, чтобы теперешній товаръ пошелъ въ десяти рубляхъ, а остальныя деньги возьмешь въ долгъ. Ты и сынъ будете понемногу уплачивать такимъ же товаромъ и по той же цн. Только не обманите, Боже васъ упаси!
Кукса ушамъ своимъ не врилъ.
— Зачмъ обманывать? Вогуличи русскихъ не обманываютъ! — проговорилъ онъ растроганнымъ го лосомъ.— Самъ знаешь, что многіе вогуличи ведутъ торговлю въ долгъ и всегда честно расплачиваются.
— Знаю, что вы народъ честный, что общаете, то выполните, замтилъ Иванъ Спиридонычъ,— иначе я не поврилъ бы теб этакую сумму.
Кукса взялъ палку, сдлалъ на мей столько зарубокъ, сколько рублей долженъ былъ уплатить и поставилъ на ней свой значокъ. Затмъ, раскололъ палку пополамъ, отдалъ одну половину Ивану Спиридонычу, а другую оставинъ себ. Это замняло расписку. При каждой уплат долга, Кукса будетъ брать свою половинку, для поврки прикладывать ее къ половинк писаря и будетъ отрубать на обихъ столько зарубокъ, сколько внесетъ денегъ. Кром того, Кукса взялъ въ долгъ боченокъ вина къ свадьб сына у виноторговца, которому выдалъ такую же расписку.
Черезъ часъ, Кукса покатилъ обратно, далеко запрятавъ семьдесятъ пять рублей. Онъ былъ счастливъ, благодарилъ боговъ и добраго Ивана Спиридоныча. Простакъ вогуличъ не сообразилъ, что писарь не только взялъ его товаръ почти даромъ, но и закрпостилъ трудъ его сына на нсколько лтъ впередъ.
Прошло съ недлю. Кукса, посл двухъ совершенныхъ большихъ походовъ, отдыхалъ, лежа на лавк, Чидарь убирала сосднюю юрту — будущее жилище Лаачи, полъ и лавки юрты чисто вымыла, стны увшала оленьими шкурами, въ углу, на обрубкахъ дерева, покрытыхъ соболинымъ мхомъ, поставила двухъ деревянныхъ боговъ — домашнихъ покровителей, въ красныхъ кумачныхъ малицахъ, съ соболиными шкурами на головахъ. Вмсто глазъ, у идоловъ были вставлены серебряные пятачки, во рту у каждаго изъ нихъ вложено было по мдной монет, за ними, къ стн, Чидарь прислонила копье и рогатку, а лукъ съ нсколькими стрлами прицпила надъ головами идоловъ. Все это она завсила пестрою ситцевою занавской, лавки покрыла различными мхами, постель приготовила изъ нсколькихъ медвжьихъ шкуръ, положенныхъ одна на другую.

——

Въ эту недлю Сатыга нсколько разъ приставалъ къ отцу, чтобы онъ пошелъ съ нимъ на охоту. Мальчикъ и во сн и на яву видлъ предъ собой картину, какъ медвдь поднимается изъ берлоги, какъ онъ идетъ на рогатину, ломаетъ поперечину, а онъ, Сатыга, пускаетъ мтко пулю и убиваетъ звря наповалъ. Его тянуло въ лсъ. гд, версты за дв отъ ихъ юрты, подъ стволомъ сваленнаго грозою дерева, была .берлога медвдя. Разъ, не сказавъ никому ни слова, онъ подвязалъ свои лыжи и убжалъ туда. Мсто это густо заросло высокими соснами, у самой берлоги стояли два дерева, покачнувшіяся и засвшія верхушками въ втвяхъ другихъ деревъ, а подл нихъ торчали корни упавшей сосны. Подъ этими корнями образовалась глубокая яма, покрытая теперь снжнымъ холмомъ. Сатыга съ бьющимся сердцемъ подошелъ къ нему и остановился. Глаза его отыскаливъ снгу небольшое отверстіе, въ вид воронки, изъ котораго выходила струйка пара. Сатыга такъ и замеръ на мст, ему живо представилось, что стоитъ только опустить дубинку или длинную хворостину въ отверстіе и задть концомъ ея медвдя, какъ тотъ озлится, вылзетъ изъ берлоги и пойдетъ прямо на рогатину. Мальчикъ пришелъ въ восторгъ отъ этой мысли, еще боле пожаллъ, что отецъ отложилъ охоту и печально пошелъ домой. Когда онъ отворилъ дверъ юрты, то засталъ семью въ большомъ оживленіи, по поводу возвращенія Лаачи съ богатой добычей. Сатыга радостно вскрикнулъ и кинулся къ брату, котораго глубоко, сердечно любилъ.
Ршено было дать отдохнуть Лаач дня два и отправиться за Лагорью.
Между тмъ, въ юрт Гынды шли приготовленія къ брачному торжеству. Гында назначилъ въ приданое за дочерью часть своихъ оленьихъ стадъ, жена приготовляла, при помощи сосдокъ, нсколько одеждъ невст изъ цнныхъ мховъ и дорогихъ тканей и блье изъ тонкаго русскаго холста. Праздничный столъ также готовился на славу. Гостей должно было собраться много.
Гында пригласилъ вс семьи вогуличей того поселка, къ которому самъ принадлежалъ. Лагорь грустила о томъ, что скоро оставитъ свое родное гнздышко, разстанется съ отцемъ, матерью и близкими знакомыми, но, вмст съ тмъ, и радовалась, что ей предстоитъ провести жизнь съ человкомъ, который ей нравится и котораго вс считали за честнаго, добраго вогулича. Она знала, что нкоторыя ея подруги выходили замужъ, не видавъ ни разу до дня брака своего жениха.
Въ одно утро, когда Лагорь была въ малой юрт, помогая матери въ хозяйств, Гында на порог своего жилища встртилъ дорогихъ гостей — Лаачу съ отцомъ. Тотчасъ по приход, Кукса вручилъ Гынд калымъ и Лаача вступилъ въ юрту въ качеств жениха Лагорь. Въ своемъ голубомъ, праздничномъ костюм Лаача, счастливый, радостный слъ къ камину и съ нетерпніемъ посматривалъ на дверь, ожидая невсту. Дверь безпрестанно скрипла и отворялась, съ улицы врывался морозный воздухъ, поднимались клубы пара, въ юрту, одинъ за другимъ, являлись гости, одтые по праздничному, они степенно и молчаливо размщались кто на лавкахъ, кто у камина, на древесныхъ обрубкахъ, а кто, просто, садился на корточки, на полу. Табаку нюхательнаго и курительнаго Гында выставилъ цлую гору. Гости молча курили, нюхали и клали табакъ за щеки. Когда вс собрались, дверь юрты скрипнула въ послдній разъ и на порог показалась Лопта съ Лагорью. Красная одежда двушки, вышитая бусами и отороченная мхомъ, была очень красива. Черныя косы, обвитыя яркими лентами, спускались до колнъ, лицо Лагори было покрыто блымъ кисейнымъ покрываломъ. Гында тотчасъ подошелъ къ дочери и взялъ ее за руку, Кукса съ Лаачей тоже поднялись съ своихъ мстъ. но остались у камина. Гости съ любопытствомъ поглядывали то на Лагорь, то на Лаачу и находили, что молодые люди достойны другъ друга. Гында подвелъ дочь къ Кукс, старики ударили по рукамъ и Лагорь была вручена Лаач. Съ этой минуты они уже считались мужемъ и женой. Посыпались обычныя поздравленія. Лица у всхъ были веселыя. Лагорь, по требованію Лаачи, сняла съ себя покрывало съ тмъ, чтобы ужъ никогда больше не надвать его.
Наконецъ, Лопта начала накрывать на столъ. На древесные обрубки, служившіе табуретами, она положила доски, длиною во всю юрту, и покрыла ихъ кусками холста, потомъ, съ помощью сосдокъ она уставила это подобіе стола кушаньями и напитками. Было тутъ въ сыромъ, вареномъ и печеномъ вид разнаго сорта мясо, рыба и дичь, много было выставлено вина, пива и браги. Гости услись на корточкахъ по обимъ сторонамъ досокъ и старались какъ можно боле състь и выпить. Такой роскошный пиръ вогуличамъ рдко удавалось видть. Посл обда начались пляска и пніе и длились до вечера. Три дня шло празднованіе брака Лагори съ Лаачей, затмъ, молодые, вмст съ родителями, собрались въ путь, въ юрту Лаачи, чтобы продолжать праздникъ въ дом новобрачныхъ. Для этого на льду рки стояли уже наготов двое саней, запряженныхъ оленями. Богатый оленеводъ Гында иначе не путешествовалъ.
Въ Лаачиной юрт Чидарь успла въ это время все устроить къ принятію гостей. У нея, какъ и у Лопты, пиръ былъ приготовленъ на славу, По порученію матери, Сатыга объхалъ ближайшія юрты и пригласилъ добрыхъ знакомыхъ. По пути впередъ и назадъ мальчикъ, конечно, не утерплъ, завернулъ къ завтной берлог и долго любовался струйкой пара, выходившей изъ ея отверстія. Ему очень хотлось раздразнить, поднять медвдя, однако, онъ удержался, потому что не имлъ при себ рогатины.
Въ числ первыхъ гостей, явившихся по приглашенію. Сатыги, была одна вогулка, давнишняя пріятельница Чидари, которая привела съ собой сына, четырнадцатилтняго Асыку. Сатыга и Асыка были большіе друзъя, хотя и рдко видлись. При свиданіи они сообщали другъ другу все, что съ ними случилось во время разлуки. На этотъ разъ предметомъ разсказовъ Сатыги была берлога и ожидаемая охота на медвдя.
Онъ увлекся и, самъ не зная какъ, сочинилъ цлую исторію, что будто одинъ двнадцатилтній вогуличъ, одаренный богами необыкновенною храбростію, пошолъ на медвдя и убилъ его. Когда онъ говорилъ это, лицо его загорлось, глаза засвтились отвагой. Онъ наклонился къ товарищу и торопливо прошепталъ: ‘И я не боюсь медвдя. Я не ходилъ еще на него, а пойду. Идемъ вмст! Хочешь?’
Мальчики, никмъ не замченные, тотчасъ же выскочили изъ юрты, Сатыга, вооруженный рогатиной, товарищу своему далъ ружье и, подвязавъ лыжи, они пустились прямо къ берлог. Вотъ и отверстіе, и струйка пара. Сатыга остановился, запыхавшись отъ быстраго бга и тяжелой ноши. Рогатина была ему не по силамъ. Однако, онъ не терялъ времени. Воткнувъ ручку рогатины глубоко въ снгъ и укрпивъ ее въ торчащій стволъ сломаннаго грозою дерева, онъ поручилъ Асык держать ее, пока самъне подыметъ звря, и, вмст съ тмъ, держать на готов ружье. Вотъ Сатыга подошелъ къ самой берлог, изъ нея попрежнему вилась струйка пара. Онъ наклонился надъ отверстіемъ и сталъ прислушиваться, въ берлог было тихо. Сердце Сатыги сильно билось. Онъ отломилъ длинную хворостину и только что просунулъ ее въ отверстіе, какъ почувствовалъ, что медвдь схватилъ хворостину за конецъ, рванулъ ее и втянулъ въ берлогу. Сатыга покачнулся и чуть не упалъ. Раздался глухой ревъ, сугробъ зашевелился и приподнялся, Сначала показалась огромная мохнатая голова съ налитыми кровью глазами, затмъ, въ одно мгновеніе, разъяренный зврь выпрыгнулъ на поверхность и всталъ на заднія лапы. Сатыга окаменлъ, онъ не ожидалъ такого быстраго нападенія звря, въ широко раскрытыхъ глазахъ его выразился ужасъ. Медвдь взмахнулъ передней лапой, ударилъ мальчика по голов и сорвалъ съ него черепъ, тотъ, обливаясь кровью, безъ стоновъ и безъ крика упалъ навзничь: смерть была моментальная. Асыка, стоявшій всего въ нсколькихъ шагахъ отъ мста катастрофы, пронзительно вскрикнулъ, выстрлилъ въ ужаснаго врага, вслдъ затмъ бросилъ ружье и рогатину и побжалъ назадъ къ юртамъ. Пуля попала въ лапу животнаго: оно злобно заревло и бросилось въ погоню за Асыкой. Но мальчикъ летлъ на лыжахъ легко и быстро, страхъ придавалъ ему крылья, медвдь же увязъ въ снгу и далеко отсталъ. Вотъ ужъ и юрты видны, около крыльца Лаачинаго жилища толпится народъ. То молодые пріхали: на встрчу имъ вышли Чидарь и гости. Асыка подбжалъ къ толп и печальнымъ извстіемъ смутилъ общее веселье.
Брачный пиръ превратился въ похоронный. Медвдя, подошедшаго къ самымъ юртамъ, убили. Бднаго Сатыгу положили въ наскоро-сколоченный гробъ и похоронили на томъ самомъ мст, гд онъ умеръ. Въ могилу вмст съ нимъ, положили рогатину, ружье, лукъ и стрлы, лыжи, топоръ, ножъ, копье, котелокъ и праздничную одежду, такъ какъ, по понятіямъ вогуличей, все это понадобится мальчику на томъ свт: онъ тамъ будетъ охотиться, варить себ пищу и праздновать осеннія и весеннія жертвоприношенія. На могил Сатыги сожгли убитаго медвдя, какъ очистительную жертву въ честь души мальчика. Вся семья сильно горевала и плакала по немъ, отецъ и мать, рыдая, били себя кулаками въ грудь и срывали пряди волосъ, которыя также, въ вид жертвы душ Сатыги, зарывали въ снгъ на могил. Затмъ вс вернулись въ юрту поминать покойника. Но прежде, чмъ ссть за столъ, Чидарь, взяла лучшій кусокъ мяса, вынесла его въ лсъ неподалеку отъ юрты, вылила на него кувшинъ браги и, поклонившись на западъ въ честъ умершаго, воротилась въ избу. А въ то время Лаача, положивъ въ котелокъ вереску и горячихъ углей, обошолъ вокругъ обихъ юртъ, чтобъ окурить ихъ и тмъ оградить отъ всякаго рода привидній. Кукса, между тмъ, усплъ выстрогать изъ полна фигуру на подобіе человка {Такія изображенія умершихъ держатъ до шести недль, а потомъ закапываютъ въ ихъ могилы.}. Чидарь одла эту фигуру въ платье Сатыги и посадила ее за столъ. Тогда только начались поминки, при чемъ передъ деревяннымъ истуканомъ ставили брагу и пиво и клали кусочки рыбы, дичи и мяса. Вс были въ грустномъ настроеніи, всмть было жаль Сатыгу. О немъ много говорили, вспоминая хорошія черты его характера. Но боле всхъ горевалъ о мальчик, находившійся въ числ гостей, жрецъ Чакча. Онъ потерялъ въ немъ своего будущаго преемника и съ тоскою думалъ, что въ семьяхъ ближайшихъ юртъ нтъ ни одного ребенка ни мужского, ни женскаго пола, на которомъ покоилось бы указаніе боговъ.

——

Со дня брака Лагори прошло уже мсяца полтора. Понемногу перестали горевать объ утрат Сатыги и обитатели двухъ юртъ принялись за свои обычныя занятія. Лагорь пріобрла искреннюю, сердечную любовь Куксы и Чидари. Лаача въ ней души не чаялъ, а маленькая Чидарь до того привязалась къ своей новой сестр, что страшно скучала, когда та уходила съ мужемъ на промыселъ. Благодаря трудолюбію Лаачи и привычк Лагори соблюдать чистоту и порядокъ, жилище ихъ было какъ полная чаша и отличалось уютностью, а ласковость обращенія и гостепріимство молодыхъ хозяевъ привлекали къ нимъ постителей. Каждый усталый и голодный охотникъ, пробираясь близъ юрты Лаачи за добычей, смло шелъ къ нему отдохнуть, обогрться и утолить гоподъ, зная, что онъ и Лагорь лодлятся съ нимъ послднимъ кускомъ.
Гында и Лопта часто посщали свою дочь и не могли нарадоваться на ея счастъе. При помощи Гынды, который щедро помогалъ молодой чет, долгъ Ивану Спиридонычу былъ въ ту же зиму уплаченъ.
Хорошо жилось въ юрт Лаачи, хорошіе вечера проводили хозяева ея, особенно, когда вся семья была въ сбор, когда у ярко пылавшаго камина, вмст съ Лаачей и Лагорью, сидли Гында, Лопта, Кукса, Чидарь и сестренка Лаачи. Въ лсу порою морозъ трещитъ, втеръ со свистомъ рвется между деревъ, а въ юрт въ это время тепло и уютно, ведется оживленная бесда, лица у всхъ веселыя и довольныя.
Симонова Людмила Христофоровна
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Беседы, Глинка Авдотья Павловна, Год: 1863
  2. Ногайцы, Александров Николай Александрович, Год: 1900
  3. Александр Сергеевич Пушкин, Соловьев Всеволод Сергеевич, Год: 1899
  4. И отдых в пользу, или Собрание занимательных картин, Волков Александр Ануфриевич, Год: 1822
  5. Как Нахтигаль попал в Африку, Березин Николай Ильич, Год: 1903
  6. Детство Жана Баптиста Люлли, Федоров-Давыдов Александр Александрович, Год: 1910
  7. Детские и школьные годы Ильича, Елизарова-Ульянова Анна Ильинична, Год: 1932
  8. Томас Альва Эдисон, его жизнь и изобретения, Американская_литература, Год: 1902
Электронная библиотека