Л. Н. Толстой въ Болгаріи при жизни и посл смерти.
Л. Н. Толстой въ Болгаріи при жизни и посл смерти.
* * *
И. Калинцевъ (Калина).
‘Современникъ’, кн. I, 1911
Л. Н. Толстой в Болгарии при жизни и после смерти, Калинцев И., Год: 1911
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Для меня всегда было — да и посейчасъ остается — не совсмъ яснымъ, почему это высокоидеалистическая, сверхзеыная проповдь Л.Н. Толстого имла такой сравнительно сильный отзвукъ въ Болгаріи,— въ стран, населеніе которой не безъ основанія пользуется славою трезваго, узко-практическаго, пожалуй, даже черстваго?.. Не разъ задавалъ я этотъ вопросъ моимъ пріятелямъ-болгарамъ, но ни одинъ изъ нихъ не могъ дать мн на него вполн удовлетворительнаго отвта. Еще совсмъ недавно, узко посл смерти Л. Н., я обратился съ тмъ же вопросомъ къ одному изъ самыхъ чуткихъ и вдумчивыхъ болгарскихъ писателей. Мой собесдникъ отвтилъ не сразу. Онъ задумался и затмъ, заговорилъ какимъ-то неувреннымъ, колеблющимся тономъ:
‘Сказать правду, затрудняюсь отвтить на вопросъ. Я самъ не разъ спрашивалъ себя, въ чемъ тайна вліянія у насъ Толстого,— не Толстого-художника, а именно Толстого-моралиста и проповдника? Гд она въ самомъ дл? Очевидно, не въ сил таланта только, потому что эта сила въ художественныхъ произведеніяхъ Толстого чувствуется, во всякомъ случа, не мене, а еще боле, чмъ въ его проповдническихъ трактатахъ и разсказахъ. Или ее надо искать въ особенностяхъ переживаемаго нами момента, когда нравственно-религіозные запросы снова начинаютъ волновать душу современнаго общества? Но тогда почему это вліяніе сравнительно слабе проявляется въ странахъ, въ которыхъ это пресловутое moral and religions revival чувствуется гораздо сильне, чмъ у насъ въ Болгаріи?… Знаете ли, я иногда думаю, что, можетъ быть, дло просто въ ошибочной оцнк нашего національнаго характера. Можетъ быть, насъ слишкомъ ужъ огульно ославили трезвыми, практичными, матеріалистами, реалистами и т. д. Можетъ быть, мы не заслуживаемъ nіtant d’honneur, nіtаnt d’indignit, и эта слишкомъ упрощенная характеристика не охватываетъ всей нашей духовной сущности? Вдь въ нашихъ жилахъ тенетъ смшанная кровь. Поеколько мы татары,— мы и практичны, и трезвы, и черствы, и, можетъ быть, даже жестоки. Посколько мы славяне,— мы не чужды тхъ порывовъ безплотнаго идеализма, той складки не то чувствительности, не то мистицизма, которые такъ родственны славянской душ. Не даромъ же наши предки были нкогда богумилами. Да и вс мы, даже теперь, въ начал XX-го вка, въ самой глубин нашей болгарской души немножко богомилы. У всхъ насъ пробуждается въ извстные моменты жизни тоска по идеалу, жажда тайны, непобдимый, подчасъ почти безотчетный порывъ къ небу… Вы сплошь и рядомъ встрчаете этотъ мотивъ въ нашихъ народныхъ псняхъ. Вы сталкиваетесь съ нимъ въ нашей общественной жизни сегодняшняго дня, въ самой страстности нашей политической борьбы, въ увлеченіи нашей молодежи соціализмомъ, анархіей, декадентствомъ, въ ихъ самыхъ крайнихъ, столь чуждыхъ нашей жизни, проявленіяхъ. Мы кажемся такими земными, но и намъ не чуждо тяготніе къ сверхземному… Такъ вотъ, хочу я сказать, не тутъ ли надо искать объясненія вліянію у насъ Толстого, популярности его личности и дйствію его проповди, распространенности его нравственно-религіозныхъ трактатовъ среди нашей молодежи, возникновенію толстовскихъ колоній, случаямъ отказа новобранцевъ отъ военной службы и т. п.? Не сказывается ли тутъ паша первоначальная славянская природа, которую заслонили и временно обезсилили примсь татарской крови и пять вковъ безпросвтнаго рабства? Не думаете ли вы, что это такъ именно можетъ быть?’… — полувопросительно, полуутвердительно закончилъ мой собесдникъ.
Можетъ быть, это и такъ! Удовлетворимся пока тмъ, что вопросъ поставленъ, и окончательное его ршеніе отложимъ. Обратимся къ фактамъ, свидтельствующимъ о степени и характер вліянія, которое оказывалъ и продолжаетъ оказывать Л. Н. Толстой на болгарское образованное общество.
Какъ и во всемъ мір, такъ и въ Болгаріи, нтъ среди русскихъ писателей имени, которое было бы боле общеизвстно, уважаемо и любимо, чмъ имя Л. Н. Теперь съ этимъ именемъ связано Здсь представленіе, прежде всего, и о великомъ моралист и учител жизни. Однако, первоначальную свою популярность завоевалъ здсь Л. Н. Толстой все-таки не какъ учитель жизни, а какъ авторъ ‘Дтства и Отрочества’ и ‘Войны и Мира’, какъ великій, неподражаемый, единственный въ мір художникъ.
Переводить Толстого на болгарскій языкъ начали поздно, лишь въ начал девяностыхъ годовъ. Но извстнымъ и любимымъ сталъ Л. Н. въ Болгаріи гораздо раньше. Каждый образованный болгаринъ почта безъ подготовки можетъ читать и понимать по-русски. Этимъ, главнымъ образомъ, и объясняется распространенность русской книга въ Болгаріи, громадная культурно-просвтительная роль, которую она играла до сихъ поръ, играетъ и будетъ играть здсь въ будущемъ. Русскихъ авторовъ здсь и теперь читаютъ не столько въ переводахъ, сколько въ оригинал. Тмъ боле, въ т отдаленныя времена, когда болгарская переводная литература, да и не только переводная, была совсмъ бдна, и когда, съ другой стороны, знаніе русскаго языка, интересы къ русской литератур и культур и, вообще, тяготніе къ Россіи присущи были болгарской интеллигенціи не въ меньшей, а, пожалуй, въ большей степени, чмъ въ наше время.
Въ оригинал проникъ впервые въ Болгарію и Л. Н. Толстой. Съ нимъ знакомились, имъ зачитывались на его родномъ язык. И это не мшало, а, скоре, способствовало упроченію его популярности среди болгарскихъ читателей. Художественная красота его произведеній, безконечное разнообразіе и гармоничная яркость красокъ на его палитр, свобода и широта его художественнаго размаха, пластичность его рисунка, его одухотворенный реализмъ и вщее проникновеніе въ самыя глубины духа и жизни, на русскомъ язык производили на читателя еще боле неотразимое и обаятельное впечатлніе. Онъ не только забавлялъ, интересовалъ, восхищалъ, боле отзывчивыхъ и чуткихъ онъ заставлялъ задумываться надъ сложнйшими проблемами жизни и нравственности, покорялъ и велъ за собою.
Одинъ изъ самыхъ выдающихся представителей современной болгарской литературы, одинъ изъ признанныхъ вождей ея ‘молодой школы’, авторъ ‘Идиллій’, П. О. Тодоровъ, подлился какъ-то съ читателями болгарской ‘Мысли’ {‘Мисълъ’, год. XVII, кн. IX и X.} своими воспоминаніями о потрясающемъ впечатлніи, которое произвело на него,— тогда еще юношу,— первое знакомство съ художественными произведеніями Л. Н. Толстого. Не могу отказать себ въ удовольствіи произвести здсь нсколько выдержекъ изъ этихъ интересныхъ воспоминаній.
Говоря о тяжеломъ кризис, который онъ переживалъ въ тотъ періодъ жизни, когда складывалось его художественное и нравственно-философское міровоззрніе, Тодоровъ особенно подробно останавливается на своемъ тогдашнемъ безпомощномъ состояніи. Господствовавшая въ это время французская натуралистическая школа его совершенно не удовлетворяла. Онъ все-таки упорствовалъ. Онъ надялся проникнуть въ конц концовъ съ помощью ея лучшихъ представителей ‘во всю сложность міра’ и понять ‘смыслъ истинной человческой жизни въ немъ’. Ради этой надежды онъ долго мирился съ ‘грязью’, въ которой такъ охотно купались натуралисты, и которая была ему ‘органически противна’. И подъ вліяніемъ натуралистовъ его понемногу охватывалъ всеопошлшощій скептицизмъ…
Въ такое время впервые попали ему въ руки романы Толстого. ‘Широкій Божіи міръ открылся передо мною’,— пишетъ П. Тодоровъ, — ‘такой близкій, какъ будто я его уже раньше смугло чувствовалъ и угадывалъ, и въ то же самое время такой новый, неслыханный, невиданный до тхъ поръ… Первое, что бросилось мн въ глаза, были естественность и простота, съ какою двигались у Толстого и люди и цлые народы. Какъ будто бы вс, начиная съ простого мужика, молящагося о томъ, чтобы на его долю выпало убить волка, и кончая Наполеономъ, или Кутузовымъ, который подписываетъ приказъ объ отступленіи отъ Москвы, вс одинаково просто чувствуютъ и движутся. Все это люди, которые, какъ бы ни были различны ихъ званія и положеніе, въ своемъ интимномъ духовномъ существованіи остаются везд одними и тми же… Я могъ оцпить въ романахъ Толстого значеніе всякаго мотива и всякаго поступка, безъ того, чтобы для этого мн были нужны обширныя знанія или глубокая опытность. Напротивъ, и видлъ, что чмъ проще и пряме оцниваешь ты людскія дйствія, тмъ боле врною и искреннею является твоя оцнка’…
И вотъ подъ вліяніемъ романовъ Толстого, авторъ началъ выбираться понемногу изъ ‘кривыхъ и темныхъ проулковъ’, въ которые завелъ его французскій натурализмъ. Путь, который открывалъ передъ нимъ Толстой, велъ въ совершенно противоположномъ направленіи. Прежде, въ романахъ натуралистовъ, П. Тодоровъ терялъ самого человка въ подробностяхъ окружающей его обстановки. Теперь, въ романахъ Толстого, передъ нимъ жилъ самъ человкъ, а его обстановка, занятія отступали на второй планъ. Толстой научилъ его понимать, что все это — ничто, ‘въ сравненіи съ глубокою и мощною духовною жизнью человка, съ его томленіями и страстями’, что нтъ ничего боле великаго для человка, какъ уясненіе нравственныхъ проблемъ своего духа’, что ‘какъ бы ни были обширны паши знанія, какъ бы ни казалась плодотворна наша дятельность, безъ нравственнаго чувства ‘ихъ одушевляющаго’, они остаются мертвымъ балластомъ или, въ лучшемъ случа, ‘лишь средствомъ добыванія насущнаго хлба’. ‘Они,— эти знанія,— расширяютъ рамки духовной дятельности человка, но, никоимъ образомъ, не могутъ заполнить собою его внутренній міръ. А гд его заполняютъ, тамъ исчезаютъ и Богъ, и человкъ, и все, что даетъ ему высшую цну’….
Всему этому и многому другому научилъ Толстой-художникъ П. Ю. Тодорова и боле вдумчивыхъ его сверстниковъ. Онъ очистилъ и развилъ ихъ художественный вкусъ, научилъ ихъ понимать смыслъ и назначеніе жизни, помогъ из стать на ноги и войти въ эту жизнь сознательными и честными работниками. И даже въ тхъ случаяхъ, когда мене чуткіе и отзывчивые читателя ускользали отъ вліянія ею проповди, они все же воспринимали отъ него сознаніе красоты и радости жизни, сознаніе, которое длало ихъ лучшими, чмъ они были раньше, до чтенія Толстого-художника. И самъ Толстой длался для нихъ боле близкимъ, дорогимъ, любимымъ. Его читали и перечитывали, сначала на русскомъ, а потомъ и на болгарскомъ язык. Разъ начавъ его переводить, уже не переставали до послдняго дня.
Первою вещью Толстого, переведенною на болгарскій языкъ, и изданною отдльною книгою {Въ журналахъ его вещи переводились и раньше, но, къ сожалнію, вполн точныхъ библіографическихъ указаній на этотъ счетъ найти я не могъ.}, если не ошибаюсь, ‘Крейцерова Соната’, изданная въ 1890 г., въ Рущук, однимъ изъ первыхъ болгарскихъ ‘толстовцевъ’, Гулабчевымъ. За нею послдовала ‘Война и Миръ’, вышедшая въ 1892 г. въ перевод одного изъ вождей ‘Народной Партіи’, М. Маджарова. И слабый болгарскій рынокъ отлично справился съ этимъ изданіемъ, несмотря на его, казалось бы, несоразмрно большой размръ (4 большихъ книги) и высокую по болгарскому масштабу цну (11 л.). Изданіе разошлось все и теперь представляетъ библіографическую рдкость. Это одно показываетъ, какъ велика была здсь популярность Л. Н. Толстого уже въ то время.
Въ слдующемъ, 1893 году, появился переводъ ‘Дтства’ (изданный въ провинціальномъ городк Тырново) и ‘Власти Тьмы’ (послднее произведеніе было черезъ 11 лтъ — въ 1904 году — переведено и издано во второй разъ). Въ 1895 г. былъ переведенъ разсказъ ‘Хозяинъ и Работникъ’. Въ 1898 г. были переведены ‘Смерть Ивана Ильича’ и ‘Семейное счастье’. Еще черезъ годъ вышелъ полный переводъ ‘Анны Карениной’, — другое смлое предпріятіе, длающее честь какъ издателю, не испугавшемуся возможныхъ убытковъ, такъ и болгарскому читателю, раскупившему изданіе, несмотря на его размръ и сравнительно высокую цну (10 л.). Наконецъ, въ 1910 г., вышелъ, одновременно въ двухъ отдльныхъ изданіяхъ, переводъ послдняго большого романа Л. Н. Толстого, ‘Воскресенье’.
До этого популярность Л. Н. въ Болгаріи обусловливалась почта всецло чисто художественными достоинствами его беллетристическихъ произведеній. Затрагивавшіяся въ нихъ нравственно-религіозныя проблемы не проходили, конечно, совсмъ безслдно для ‘избранныхъ’,— мы видли это на примр П. Ю. Тодорова,— но широкая публика не останавливала на нихъ своего вниманія. Но ко второй половин 90-хъ годовъ отношеніе къ нему начинаетъ измняться. Образъ Толстого-художника понемногу заслоняется образомъ Толстого-моралиста и проповдника. Происходитъ это по сразу, а медленно и постепенно. Истинный характеръ и все значеніе переворота, заставившаго великаго художника отряхнуть отъ ногъ своихъ прахъ суетнаго искусства и безповоротно вступить на путь проповдничества, были поняты здсь не сразу и не всми. Сущность этого переворота сплошь и рядомъ представляли себ вначал,— да и не только вначал — смутно, подчасъ совершенно извращенно. Онъ долго служилъ объектомъ празднаго любопытства, прежде, чмъ къ нему начали относиться серьезно и вдумчиво. Сомнвались въ его искренности и послдовательности, смялись надъ его ‘юродствомъ’ и т. п. Но мало-по-малу отношеніе къ нему измнялось. Интересъ къ нему очищался отъ постороннихъ примсей, углублялся. Появились адепты и ученики, разносившіе среди молодежи славу о правдивости учителя. Начали образовываться кружки толстовцевъ и толстовствующихъ. Начали появляться переводы религіозно-нравственныхъ трактатовъ учителя, которые жадно раскупались и читались, преимущественно среди молодежи. Наиболе важныя для ознакомленія съ его ученіемъ произведенія: ‘Исповдь’, ‘Какова моя жизнь?’, ‘Въ чемъ вра?’,— были переведены во второй половин 90-хъ годовъ. Съ 1900 года стало переводиться почти все, выходящее изъ-подъ пера Л. Н., философскіе и нравственно-религіозные трактаты (‘Что такое искусство?’ переведено и издано въ 1900 году), разсказы для народа, агитаціонныя брошюры, при чемъ многія вещи выходятъ одновременно въ двухъ {Напримръ: ‘Кавказскій плнникъ’, ‘Чмъ люди живы?’, ‘Власть тьмы’, ‘Время близко’, ‘Мысли о Бог’, ‘Къ рабочимъ’, и т. п.} и даже трехъ {Напримръ: ‘Богъ правду видитъ, да не скоро скажетъ’.} изданіяхъ.
Я далеко не исчерпалъ здсь всхъ матеріаловъ, собранныхъ болгарскими библіографами въ этой области. Достаточно будетъ сказать, что въ послдней библіографіи профессора софійскаго университета, А. Тодорова-Балана {А. Тодоровъ-Валанъ,— Влгарски Книгописъ за сто годинъ. 1806—1095. София, 1909.} перечисленіе однихъ только переводовъ произведеній Л. Н. Толстого потребовало 72 номера и заняло около 5 большихъ страницъ. Для маленькой Болгаріи съ ея слабымъ книжнымъ рынкомъ и сравнительно немногочисленною интеллигенціей), это очень и очень не мало.
И это — только перечень переводовъ самихъ произведеній Л. Н. А сколько писалось о нихъ по поводу ихъ въ болгарской печати! Не говоря объ обще-литературныхъ журналахъ, никогда не пропускавшихъ удобнаго случая поговорить о Л. Н. Толстомъ и объ его ученіи, здсь въ разное время возникали и годами держались спеціальныя періодическія изданія, посвященныя исключительно пропаганд и объясненію этого ученія. Одно изъ такихъ изданій, просуществовавшее около двухъ лтъ, даже называлось ‘Левъ Толстой’. Оно издавалось извстнымъ Шоповымъ, однимъ изъ самыхъ преданныхъ, и пылкихъ прозелитовъ Толстого въ Болгаріи, не остановившимся передъ отказомъ отъ военной службы и въ свое время пострадавшимъ за такой отказъ. Этотъ болгарскій толстовецъ перваго часа остается и до сего дня врнымъ своему учителю. Онъ продолжаетъ горячо и усердно пропагандировать его ученіе, не останавливаясь ни передъ трудомъ, ни передъ матеріальными затратами. Еще недавно онъ перевелъ и издалъ статью В. Г. Короленко о ‘Бытовомъ явленіи’ вмст съ открытымъ письмомъ объ этой стать Л. Н. Толстого. Другое изданіе посвященное пропаганд ученія Л. Н. Толстого выходить еще и теперь. Оно называется ‘Возрожденіе’, и издаетъ его одна изъ здшнихъ толстовскихъ колоній, уже нсколько лтъ существующая возл Бургаса. Названій другихъ изданій этого рода,— а такихъ было, повторяю, нсколько, не мене 6,— я, къ сожалнію, не знаю.
Вообще свднія этого рода — относительно болгарскихъ статей, въ которыхъ говорилось бы о Л. Н., его романахъ и его ученіи — никмъ пока не собраны и не систематизированы. Но и на основаніи тхъ, по необходимости отрывочныхъ и случайныхъ свдній, которыя мн удалось собрать, я не побоялся бы утверждать, что, какъ переводили Толстого здсь больше, чмъ кого бы то ни было другого изъ русскихъ писателей, такъ и писали о немъ, спорили о немъ, критиковали и пропагандировали его больше, чмъ кого бы то ни было изъ нихъ. Несомннно, для болгаръ онъ былъ самымъ извстнымъ, самымъ популярнымъ, самымъ любимымъ изъ всхъ иностранныхъ писателей всхъ временъ и народовъ.
Такимъ онъ былъ при жизни. Такимъ онъ остался и по смерти. Почти легендарная трагедія его послднихъ дней не только не затуманила его величаваго образа, но, напротивъ, какъ будто еще выше подняла и озарила лучезарнымъ свтомъ. Правда, въ первый моментъ всть объ его уход изъ Ясной Поляны захватила болгарскую публику врасплохъ и произвела странное, двойственное впечатлніе. Большинство недоумвало иные заговорили о ‘чудачеств’, объясненіе которому слдуетъ, можетъ быть, искать въ возраст Л. Н. Толстого, въ упадк его физическихъ и умственныхъ силъ. Когда же стало извстно, что Л. Н. прямо изъ Ясной Поляны попалъ въ монастырь, къ ‘старцамъ’,— это своеобразное явленіе русской жизни мало знакомо и совершенно чуждо положительному и трезвому уму болгарина — здшніе почитатели Толстого не на шутку обезпокоились. Возникло опасеніе, какъ бы вся эта исторія не окончилась просто-на-просто отреченіемъ Л. Н. Толстого отъ его ‘заблужденій’ и примиреніемъ съ оффиціальной церковностью.
Это опасеніе быстро разсялось, но только для того, чтобы уступить мсто другому, гораздо боле реальному и серьезному. Стаю извстно, что Л. Н. Толстой выхалъ изъ монастыря, но по дорог заболлъ и слегъ на какой-то желзнодорожной станціи, что путь его лежалъ на Кавказъ, а оттуда — не то въ Канаду, не то въ Болгарію, что болзнь серьезна и опасна. А немного спустя пришла ужасная всть о томъ, что Толстого не стало…
Безъ всякаго преувеличенія можно сказать, что эта всть произвола во всхъ кругахъ болгарскаго общества потрясающее впечатлніе. Къ этому времени отъ первоначальнаго, не то выжидательнаго, не то насмшливо-снисходительнаго, отношенія къ ‘непонятной выходк’ Л. Н. Толстого, не осталось и слда. Ея глубоко патетическая сторона успла покрыть и отодвинуть на задній планъ то, что казалось въ ней было страднаго и чуждаго обычной повседневности. Даже трезвые, несклонные ни къ какой мистик умы начинали сознавать, что передъ ними разыгрывалась полная глубокаго внутренняго смысла трагедія, въ которой чуялось какое-то жуткое предсказаніе, которая наполняла душу чувствомъ какой-то придавленности, какого-то тревожнаго и мучительнаго ожиданія.
И когда въ этой напряженной атмосфер разразился громовой ударъ: Толстой умеръ!— онъ не могъ не произвести потрясающаго впечатлнія. Онъ ударилъ по сердцамъ и по нервамъ съ совершенно исключительною для Болгаріи силою. Вс, даже, казалось бы, беззаботные по части ‘морали’ и никогда серьезно не задумывавшіеся надъ вопросомъ о ‘смысл жизни’, даже т, кто при жизни Толстого но интересовался имъ и, можетъ быть, даже никогда не читалъ его,— вс сразу, какъ бы инстинктивно, поняли, что совершилось громадное міровое событіе. Вс почувствовали тяжесть удара, неизмримомъ и жуть потери.
Какъ только прошелъ первый моментъ гнетущей скорби, почувствовалась непреодолимая потребность выразить благоговйное преклоненіе, которое вызывалъ въ душ образъ исполина мысли и слова.
Повсюду — въ русской колоніи, среди студентовъ, писателей, учителей, въ разныхъ мстныхъ ‘культурныхъ дружествахъ’ и общественныхъ организаціяхъ горячо заговорили о необходимости почтить память Толстого торжественными собраніями въ его честь, рефератами, посвященными его личности и его ученію, траурными шествіями и всякими иными публичными манифестаціями.
Первыми отозвались на смерть Л. Н., конечно, газеты. Вс он, безъ различія партій и направленій, посвятили ему длинныя панегирическія статьи, въ которыхъ отдавали должную дань ‘великому славянскому генію’. Но болгарскія газеты никогда, не задерживаются долго на какомъ-нибудь одномъ предмет. Отдавъ дань своего уваженія памяти Толстого, он поспшили вернуться къ покинутой на моментъ политик. Ихъ мсто по праву должна была занять оффиціальная Болгарія.
Но она этого не сдлала. Потому ли, что она боялась вызвать противъ себя неудовольствіе русской бюрократіи, потому ли, что ей вздумалось считаться съ нсколько щекотливымъ положеніемъ своего собственнаго Синода, оффиціальная Болгарія предпочла воздержаться отъ слишкомъ демонстративнаго участія въ чествованіи памяти Л. И. Толстого. Съ этой стороны все ограничилось скромной манифестаціей Народнаго Собранія, которое съ готовностью отозвалось на приглашеніе своего предсдателя, давнишняго друга Россіи и горячаго поклонника русской культуры, д-ра Ораховца, и почтило память Толстого вставаніемъ. Кром того, д-ръ Ораховацъ отправилъ отъ имени Собранія соболзновательную телеграмму семь Л. Н. Толстого. Если прибавить, что ‘Народный театръ’ — тоже казенное учрежденіе — поставилъ ‘Власть Тьмы’, то этимъ я будетъ исчерпано участіе оффиціальной Болгаріи въ чествованіи памяти ‘великаго славянскаго генія’. Даже чтенія о Толстомъ въ мстныхъ учебныхъ заведеніяхъ — обычный способъ юбилейныхъ чествованій въ Болгаріи,— о предстоявшемъ назначеніи которыхъ сообщалось въ газетахъ, почему-то не состоялись.
То, чего не сдлала оффиціальная Болгарія, надо было длать Болгаріи неоффиціальной, ея различнымъ культурно-просвтительнымъ и общественнымъ организаціямъ. Первымъ на своемъ посту оказался кружокъ передовыхъ болгарскихъ писателей, группирующихся вокругъ журнала ‘Мысль’, къ которому примкнули для этой цля представители мстной русской колоніи, въ лиц г.г. В. Богучарскаго и В. Викторова. Хотя и устроенное на спхъ, созванное ими публичное собраніе въ память Л. Н. Толстого вышло боле, чмъ удачнымъ. Громадная университетская аудиторія была переполнена студенчествомъ, учителями, писателями, вообще представителями передовой софійской интеллигенціи. Обширный корридоръ передъ аудиторіей, широкая лстница, даже улица передъ зданіемъ, гд должно было происходить собраніе, были запружены слушателями. Многіе должны были уйти, не найдя для себя мста. Было очевидно, что иниціаторы собранія угадали настроеніе публики, что у софійской передовой интеллигенція, если не у софійской публики, вообще, была дйствительная потребность, хотя бы присутствіемъ на собраніи, посвященномъ памяти Л. Н. Толстого, выразить вниманіе къ его ученію и свое уваженіе къ его личности.
Не мене удачнымъ вышло это первое, посвященное памяти Толстого, болгарское собраніе и но своему содержанію. Ораторами выступили самые популярные и выдающіеся здсь представители молодой болтарской литературы: Пенчо Славейковъ, по общему признанію первый болгарскій поэтъ нашего времени, высоко одаренный и широко образованный сынъ своего самоучки-отца, Петко Славейкова, тоже перваго болгарскаго поэта своего времени, П. Ю. Тодоровъ, тотъ самый авторъ ‘Идиллій’, воспоминанія котораго о вліяніи на него произведеній Л. И. Толстого я цитировалъ выше, и извстный болгарскій литературный критикъ, профессоръ софійскаго университета, Крыстевъ. Со стороны сербовъ говорилъ извстный поэтъ Дучичь и со стороны русскихъ — В. Я. Богучарскій и В. Викторовъ. Ни одна сторона личности Л. Н., ни одинъ существенный элементъ его творчества не были пропущены. В. И. Богучарскій — онъ говорилъ первый, и его взволнованная рчь, хотя и сказанная по-русски, произвела громадное впечатлніе — и П. Славейковъ дали цльный образъ Л. Н. Толстого, великаго художника, но, быть можетъ, еще боле великаго человка, свтлый образъ котораго вырисовывается такъ ярко на мрачномъ фон современной русской дйствительности. П. Ю. Тодоровъ и сербъ Дучичь остановились, главнымъ образомъ, на художественномъ творчеств Л. Н. Толстого. В. Викторовъ говорилъ а философскомъ обоснованіи его ученія, Крыстевъ попытался найти въ болгарской національной психологіи одну изъ причинъ вліянія его моральной проповди въ Болгаріи… Собраніе продолжалось боле трехъ часовъ, по напряженное, почти благоговйное, вниманіе, съ которымъ публика слушала ораторовъ, не ослабло до конца. Сборъ — собраніе было платное — пошелъ на фондъ музея имени Л. Н. Толстого въ Петербург. На тотъ же фондъ пойдетъ и чистая прибыль отъ изданія, предпринятаго организаціоннымъ комитетомъ собранія. Будутъ напечатаны вс, произнесенныя на немъ, рчи…
А черезъ нсколько дней собралась почтить память Л. Н. Толстого и боле консервативная часть софійскаго общества. На этотъ разъ иниціаторами собранія были мстное ‘Славянское Благотворительное Общество’, ‘Славянская Бесда’ и ‘Общество болгарскихъ публицистовъ’ — т самыя организаціи, которыя стояли за спиною послдняго ‘Славянскаго Собора’ въ Софіи. Ихъ собраніе прошло тоже паи переполненномъ зал, но публика тугъ была другая: высокопоставленные чиновники, офицеры, политическіе лидеры, народные представители, профессора, свтскія дамы и т. п. Можно было бояться, что такой составъ публики отразится и на содержаніи рчей ораторовъ, что великій протестантъ и опроститель, Толстой, выйдетъ изъ нихъ причесаннымъ и прикрашеннымъ, совершенно не похожимъ на самого себя. Но, къ счастью, этого не случилось. Конечно, лекторъ — одинъ изъ мстныхъ учителей гимназіи — говорилъ больше о художественной сторон творчества Л. И. Толстого, по и онъ коснулся и его нравственной проповди и его общественнаго значенія…
Кром этихъ двухъ большихъ собраній, память Л. Н. Толстого чествовалась и еще продолжаетъ чествоваться въ разныхъ частныхъ и партійныхъ собраніяхъ,— у радикаловъ, среди рабочихъ, у соціалистовъ. И вс эти собранія неизмнно переполнены: вс они неизмнно превращается въ апотеозъ великаго покойника. Даже соціалисты, и т забываютъ на время о своихъ разногласіяхъ съ Л. Н. Толстымъ и помнятъ лишь о томъ, что ихъ съ нимъ объединяетъ, объ его ненависти къ насилію и злу, объ его дятельной любви къ угнетеннымъ и страждущимъ, о его прямодушномъ осужденіи всякаго рода эксплоатаціи и неправыхъ привиллегій, о его пророческомъ прозрніи грядущаго новаго міра.
Я остановился съ нкоторой подробностью лишь на боле замтныхъ случаяхъ чествованія здсь памяти Л. Н. Толстого. Но ими далеко не исчерпывается имющійся въ моемъ распоряженіи и относящійся сюда матеріалъ. Такъ, я лишь вскользь упомянулъ о настроеніи здшняго студенчества. А между тмъ студенты не ограничились тмъ, что посщали чужія собранія и горячо апплодировали рчамъ чужихъ ораторовъ. Они хотли устроить и свою собственную, чисто студенческую, манифестацію въ честь Л. Н. Толстого. Съ этой цлью ими было принято ршеніе въ одно изъ воскресеній организовать траурное шествіе по городу, съ соотвтствующими рчами въ заране назначенныхъ пунктахъ. Все было приготовлено для этой манифестаціи. Даже спеціально для нея былъ заказанъ и написанъ — очень удачно, между прочимъ,— портретъ Л. Н. Но въ послдній моментъ манифестацію пришлось отложить по независящимъ отъ организаторовъ причинамъ.
Но зато они обратились къ П. Ю. Тодорову — все тому же П. Ю. Тодорову, о которомъ мн не разъ уже пришлось упоминать выше — съ просьбою прочесть студентамъ спеціальную лекцію о Л. Н. Толстомъ въ одной изъ университетскихъ аудиторій, и эта лекція состоится въ ближайшемъ будущемъ.
А пока они отозвались на призывъ одного изъ своихъ профессоровъ, Ш. Шишманова, и въ начал одной изъ его лекцій почтили вставаніемъ память ‘великаго, не только славянскаго, но мірового генія’.
Упомяну, наконецъ, и объ общественныхъ манифестаціяхъ въ память Л. Н. Толстого, къ которымъ въ теченіе цлой недли давали доводъ представленія здшняго кинематографическаго театра. На экран воспроизводили вовремя утреннихъ, какъ и во время вечернихъ, представленій картины погребенія Л. Н. Толстого. Театръ во время этихъ представленій былъ неизмнно переполненъ самою разнообразною публикой, отъ учениковъ и мастеровыхъ до представителей и представительницъ высшаго софійскаго свта, и эта публика не только со страстнымъ интересомъ смотрла картины, но и подчеркивала этотъ интересъ различными, подчасъ даже оригинальными, выраженіями своего чувства. Такъ она не только апплодировала, когда оркестръ начиналъ играть: ‘вы жертвою пали въ борьб роковой’, не только вставала во время исполненія марша, но сплошь и рядомъ начинала подпвать оркестру…
Еще нсколько словъ о томъ, какъ отозвалась на смерть Л. Н. Толстого болгарская провинція. Лишенная соотвтствующихъ ресурсовъ, она, конечно, не могла проявить своихъ чувствъ въ тхъ формахъ, и въ томъ масштаб, въ которыхъ ихъ проявила Софія. Но и она не осталась безучастною къ потрясшему весь міръ событію. Не говоря уже объ искреннемъ и тяжеломъ гор, которое всть о немъ вызвала среди болгарскихъ ‘толстовцевъ’, о коллективныхъ соболзновательныхъ телеграммахъ семь Л. Н., отправленныхъ отъ учениковъ и учителей разныхъ провинціальныхъ гимназій, отъ разныхъ общественныхъ учрежденій и т. п., тутъ надо отмтить рядъ публичныхъ и партійныхъ собраній, которыя устраивались въ различныхъ провинціальныхъ городахъ въ память Л. Н. Толстого, и которыя носили, въ нкоторыхъ случаяхъ, очень трогательный характеръ.
Таково, напримръ, было посвященное памяти Л. Н. засданіе клуба радикально-демократической партіи въ придунайскомъ город Бидин. Видинъ — крпость болгарскаго радикализма. Его городское управленіе находится въ рукахъ радикаловъ. Въ немъ же постоянно живетъ и лидеръ радикальной партіи Н. Дановъ, который всегда быль горячимъ поклонникомъ Л. Н. Толстого, и не разъ въ своей жизни имлъ случай доказать это на дл. Его дуэль съ однимъ изъ чиновъ австрійской миссіи надлала въ свое время очень много шума и была, сколько мн помнится, разсказана и въ русскихъ газетахъ. Въ двухъ словахъ дло сводится къ тому, что вызванный консуломъ на дуэль за какой-то пустякъ, Н. Дановъ не счелъ возможнымъ отказаться отъ нея, чтобы не дать повода своимъ политическимъ противникамъ обвинять его въ трусости. Но, съ другой стороны, его убжденія не позволяли ему стрлять въ человка, даже врата. Н. Дановъ вышелъ изъ этой дилеммы слдующимъ образомъ. Наканун дуэли онъ написалъ завщаніе, въ которомъ, между прочимъ, сославшись на ученіе Л. Н. Толстого, заявилъ, что онъ готовъ умереть, но самъ убивать никого не считаетъ вправ. И когда, на слдующее утро, дуэль состоялась, онъ мужественно сталъ передъ дуломъ своего противника, безтрепетно выдержалъ его выстрлъ, но самъ выстрлилъ демонстративно въ воздухъ.
Ботъ этому самому Н. Данову пришлось, въ качеств лидера партіи, оповстить своихъ товарищей о смерти Л. Н. Толстого. Взволнованный, потрясенный встью о смерти, онъ сдлалъ свое сообщеніе такъ возбужденно и горячо, что ни самъ онъ, ни его слушатели не могли воздержаться отъ слезъ. И политическое собраніе въ честь великаго человка превратилось, само собой, въ трогательные поминки великаго учителя и друга…
Болгарская интеллигенція сумла достойнымъ образомъ отблагодарить его за это вліяніе посл его смерти. Конечно, эта смерть не вызвала здсь такого мощнаго взрыва глубокаго всенароднаго горя, какой она вызвала на родин покойнаго, въ самой Россіи. Но несомннно, все-таки, что смерть Толстого произвела здсь боле сильное, боле потрясающее впечатлніе, чмъ гд бы то ни было вн Россія. Не говоря уже о чужихъ намъ по культур и по рас народахъ Западной Европы, но ни въ далекой Хорватіи, ни въ архиславянской Чехіи, ни въ сосдней Сербіи, ни даже въ Галиціи, смерть ‘великаго славянскаго генія’ не имла такого отзвука, не вызвала столько искренняго сочувствія нашему русскому всенародному великому горю, какъ здсь, въ Болгаріи. Болгары еще разъ показали, что они стоять гораздо ближе къ Россіи и русской культур, чмъ прочіе славяне, что трауръ русскаго народа и для нихъ — глубокій трауръ….
Софія.