Л. Н. Толстой, Каценбоген Соломон Захарович, Год: 1928 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 9 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Общество литературоведения при Саратовском государственном имени Н. Г. Чернышевского, Университете.

Литературные беседы

Издание Общества Литературоведения при Саратовском Государственном Университете.

Саратов, 1929

С. З. Каценбоген.

Л. Н. Толстой.
(Социально-политические и философские воззрения).

Доклад на торжественном заседании пленума Саратовского Горсовета 1-го октября 1928 г., по поводу столетнего юбилея со дня рождения Л. Н. Толстого.

Величайший художник нашей эпохи, Лев Николаевич Толстой, не нуждается в том, чтобы ему курили, фимиам и лицемерно его славославили.

Отдавая должную дань уважения художественному гению и человеку, мы в то же время обязаны подвергнуть его философские и социально политические воззрения суровой критике.

Эти воззрения — совершенно чужды нашей эпохе непримиримой классовой борьбы и торжествующего материалистического миропонимания.

Социально-исторические корни учения Л. Н. Толстого мастерски вскрыл В. И. Ленин.

Расцвет художественного дарования Толстого относится к периоду распада российского феодализма, кризиса в судьбах дворянства, ко времени крутой ломки старых патриархально-помещичьих устоев, трещавших под напором юных пионеров капитализма — Колупаевых и Разуваевых, чумазых.

Граф Толстой, отпрыск старого аристократического рода, владелец Ясной Поляны и 1500 десятин земли, а во время крепостного права и 330 душ крестьян, с глубокой ненавистью и презрением отнесся к тем, кто шел на смену старой помещичьей культуре, кто жестоко и грубо нарушил вековой уют поэтических дворянских гнезд.

Толстой, однако, очень рано осознал историческую обреченность своего класса и морально его осудил.

Но сохранилась в нем навсегда ненависть барина к городу, к капиталистической культуре, искусству, науке, государству. С 70-х годов, когда в воззрениях Толстого определился решительный перелом, он стал искать основ для своего этического идеала, спасения от окружающего социального зла, он пустился в поиски ‘правды’.

Толстой не видит тенденций исторического развития.

Традиции веков чрезвычайно властно над ним тяготеют. Порвав морально со своим же классом, Толстой ищет основ для своего социального и этического идеала, для всего своего мировоззрения у крестьянства.

Он становится выразителем чаяний крестьянства за период с 1861 г. по 1904 г.

Крестьянство, получившее в 1861 г. ‘свободу’ от крепостной зависимости, очутилось, по характеристике Ленина, в тисках ‘новых ужасов разорения, голодной смерти, бездомной жизни голодных хитровцев’

Толстой превращается в выразителя отчаяния крестьянства, его покорности, долготерпения, религиозности.

Идеолог кающегося дворянства и отсталых слоев дореволюционного крестьянства,— Толстой далек от тех единственно верных путей борьбы с социальным злом, которые усвоили себе, начиная с 1905 г., крестьянство в союзе с пролетариатом.

Подобно всем утопистам, он ищет выхода не в революционном устранении царства гнета, нищеты и эксплоатации, а в надежде на ‘нравственное самоусовершенствование’ угнетателей.

Его этические заповеди чисто-отрицательного порядка и выхода из социального тупика не указывают. ‘Не сердись. Не блуди. Не клянись. Не воюй. Вот в чем для меня сущность учения Христа’ (‘Спелые Колосья’, стр. 216).

В своем учении о непротивлении злу Толстой договаривается до запрета лишения жизни угрожающей нам бешеной собаки, до отказа от борьбы с истязателями детей. Всякая борьба есть забота о второстепенном, мирском, временном, забота о материальном, о теле.

Гораздо важнее, уверяет Толстой, заботы о внутреннем нашем мире, о бессмертной душе.

Подобно всем идеалистам, Толстой отрывает мир внутренний от мира внешнего, сознание от бытия.

Поэтому он и не придает особого значения заботам о преобразовании внешних условий жизни трудящихся.

Толстой доказывает, что ‘нет ничего вреднее для людей той мысли, что причины бедственности их положения не в них самих, а во внешних условиях’

Подобное учение, обрекающее угнетенные трудящиеся массы на уныние и бездеятельность, парализующее их волю к борьбе за более совершенные общественные отношения,— разумеется, совершенно реакционное учение и с ним должно решительно бороться.

Учение о непротивлении злу дало Г. В. Плеханову право бросить Толстому жестокий, но вполне заслуженный упрек: ‘Мысль о народном счастьи и о народной доле не имела над ним силы, ее отгонял равнодушный вопрос: ‘а мне что за дело?’ Вот почему он остался в стороне от нашего освободительного движения…. Толстой был и до конца жизни остался большим барином’ (‘Заметки публициста’).

Глубоко ошибочны суждения тех, кто считает Л. Н. Толстого и в наши дни идеологом крестьянства.

Российское крестьянство, тесно связавшее свои судьбы с судьбой Пролетарской Революции, очень далеко, в подавляющей своей массе, от идеологии покорности, овечьего смирения и воспрещения.

Передовому крестьянству и рабочим совершенно непонятно и чуждо реакционное по существу, отрицательное отношение Толстого к науке, искусству и образованию.

Все сокровища тысячелетней человеческой культуры, переплавленные в горниле материалистического миропонимания, должны стать подлинным достоянием миллионов.

Чужд рабочему классу крайний индивидуализм Толстого, его призывы к нравственному самоусовершенствованию вместо коренного социального переворота.

Совершенно далек современный, опаленный огнем и бурей революции, крестьянин от толстовского сусального Платона Каратаева, Алеши Горшка или Ивана-Дурака.

Нелепо звучат в наши дни слова Платона Каратаева: Все на свете происходит не благодаря нашему разуму, а ‘божескому суду’.

Крестьяне и рабочие Советского Союза тянутся не к богу, хотя бы и к толстовскому, а к свету знания, к науке.

Учение Толстого о непротивлении злу в наши дни, в период разгула фашистского террора, в период непримиримой классовой борьбы, льет воду на мельницу всех друзей реакции.

‘В наши дни, писал Ленин, всякая попытка идеализации Толстого, оправдания или смягчения его ‘непротивленства’ аппеляций к ‘духу’, его призывов к ‘нравственному самоусовершенствованию’, его доктрины ‘совести’ и всеобщей ‘любви’, его проповеди аскетизма и квиэтизма и т. п. приносит самый непосредственный и самый глубокий вред (‘Л. Н. Толстой и русская интеллигенция’).

Социально-политические воззрения Л. Н. Толстого поражают своей внутренней противоречивостью, глубокой двойственностью.

Острие своей критики Толстой направляет против православной церкви, но он — за религию, против самодержавия, но — за возвращение к самобытным патриархальным отношениям прошлого, против оффициальной народности, но за подсахаренного, блаженного во Христе, сусального мужичка Платона Каратаева.

Толстой жестоко и мастерски бичует все устои капиталистического общества, перед всем миром обнажая его гнойники — прогнивший государственный строй, продажный суд, лицемерный брак и семью, фальшивую, невежеством пропитанную, церковную обрядность, богатство одних и нищету других, гнет и эксплоатацию.

Жестокая критика Толстого-великого художника, разумеется, имела в свое время прогрессивное значение.

Она особенно значительна была в годину тьмы и реакции, когда Николаи Палкины жандармским сапогом наступили на всю трудящуюся и свободомыслящую Россию.

Но критика Толстого не указывала никакого выхода из капиталистического тупика.

Она только волновала, но не давала никакого исхода накопившейся революционной энергии миллионных крестьянских и рабочих масс.

Эта критика была пропитана ядом бессилия, квиэтизма, христианского долготерпения, смирения, самоуничижения, непротивления злу.

Эта критика,— в периоды революционного оживления,— парализовала волю к борьбе,— в первую очередь крестьянства и интеллигенции.

В трудные годы титанической борьбы русских революционеров с царизмом, Лев Толстой свой гневный голос возвышает отнюдь не только против царства, гнета и насилия, но и против самоотверженных борцов с ними.

Он называет революционеров ‘дармоедами’, отягощающими жизнь ‘стомиллионному русскому земледельческому народу’.

Только этот земледельческий народ Толстой и считает подлинным ‘телом русского народа’.

Российский пролетариат объявляется ‘вредным паразитом этого тела, вытягивающим из него его соки’.

А великая кровавая, полная мук и жертв, борьба пролетариата оценивается Толстым, как ‘очень глупое и вредное и главное — безнравственное дело’.

В годы после поражения первой великой российской революции, когда царское правительство залило потоками крови трудовую страну, Яснополянский пророк зовет к ‘смиренному и кроткому перенесению насилий, к признанию власти бога и закона его (‘Правительство. Революционеры. Народ’).

Повторяем, по всему своему умонастроению, по условиям своего воспитания и своей долгой жизни,— Толстой совершенно чужд, не созвучен нашей эпохе,— эпохе социальной бури и натиска.

II.

Толстой — и как художник и как мыслитель — корнями, весь в дореформенной Руси.

Россия князей и графов,— Ростовых, Болконских и Безуховых,— огромных помещичьих имений, великолепных псовых охот и ослепительных роскошных балов, феодальная и в то же время патриархальная Россия, окутанная дымкой романтизма,— нашла в Толстом своего великого, последнего бытописателя.

Достоевский некогда в ‘Подростке’ писал: ‘Он (Толстой С. К.) берет дворянина с его детства и юношества, он рисует его в семье, его первые шаги в жизни, его первые радости и слезы и все так поэтично, гак незыблемо и неоспоримо’.

Толстой был человеком великих дарований и могучего темперамента.

Свои произведения он писал ‘раздраженно, со слезами и волнением’, заявляя, что ‘поэт лучшее своей жизни отнимает от жизни и кладет в свое сочинение’.

Толстой обладал даром исключительно тонкого, проникновенного психологического анализа, его творения дышат полнейшей безыскусственностью и художественным реализмом, его стиль прозрачно ясен и прост, изображения природы ярки и полны динамики, картины массовых действий монументальны, незабываемы.

В. И. Ленин, давший жестокою критику социально-политических воззрений Толстого, в то же время установил, что ‘Толстой — шаг вперед в художественном развитии всего человечества’, что ‘Толстой дал художественные произведения, которые всегда будут ценимы и читаемы массами, когда они создадут себе человеческие условия жизни’.

Особенности художественного дарования Толстого еще на заре его творческой деятельности глубоко и тонко отметил Н. Г. Чернышевский.

По поводу ‘Детства и Отрочества’ и ‘Военных расказов’ Чернышевский писал: ‘Внимание графа Толстого более всего обращено на то, как одни чувства и мысли развиваются из других: ему интересно наблюдать, как чувство, непосредственно возникающее из данного положения или впечатления, подчиняясь влиянию воспоминаний и силе сочетаний, представляемых воображением, переходит в другие чувства, снова возвращается к прежней исходной точке и опять странствует, изменяясь по всей цепи воспоминаний, как мысль, рожденная первым ощущением, ведет к другим мыслям, увлекается дальше и дальше, сливает грезы с действительными ощущениями, мечты о будущем с рефлексиею о настоящем. Психологический анализ может принимать раз личные направления: одного поэта занимают всего более очертания характеров, другого — влияния общественных отношений и житейских столкновений на характеры, третьего связь чувств с действиями, четвертого — анализ страстей, графа Толстого — всего более — сам психический процесс, его формы, его законы, диалектика души, чтобы выразиться определенным термином’.

Толстой обладал неоценимым даром проникновения в глубочайшие тайники души своих героев, исключительным умением следить за сложною динамиков душевных людских переживаний.

Вот почему художественные произведения Толстого так приковывают к себе, так неотразимо влияют на читателя.

Вот почему такие творения, как ‘Война и Мир’, ‘Анна Каренина’, ‘Воскресение’ по праву относятся к величайшим достижениям художественного гения.

Как живые перед нами встают и образ Наполеона, гонимого славой в снежные поля далекой Московии, и лихо пляшущие и покорно умирающие солдаты, и князь Андрей Болконский, вечно терзаемый муками душевных противоречий, и беспомощный, вечно недоумевающий, барин Пьер Безухов и благообразный, всепрощающий, с вечной пословицей на устах, Платон Каратаев и веселящаяся юная Наташа Ростова на балу и живое, кровью пахнущее, дыхание войны в картинах Шенграбенского и Аустерлицкого сражений.

С таким же неотрывным вниманием мы следим за драмой душевных переживаний у Анны Карениной, Катюши Масловой, Нехлюдова и множества других героев гениальных творений ‘Льва русской литературы’.

III.

Обычно проводится резкая граница между художественными и философско-религиозными творениями Толстого.

Однако, внимательное изучение творчества Толстого убеждает в том, что основные идеи своего учения он настойчиво проводил и в своих художественных произведениях.

Любимая героиня Толстого, в романе ‘Война и Мир’, Мария Болконская превыше всего в жизни ценит ‘христианскую любовь к ближнему, любовь к врагам’.

На поле брани, тяжело раненый Андрей Болконский внезапно просветлел, обрел своего бога и пришел к ‘блаженному чувству’ — ‘любить врагов своих’. Пьер Безухов успокаивается, найдя ‘правду’ в образе христианских добродетелей Платона Каратаева.

Анна Каренина мучительно терзается от сознания своего ‘греха’ и только смертью его искупает.

В одном из ранних своих произведений, в ‘Рубке леса’ Толстой с особою любовью и нежностью рисует тип малороссийского солдата Валенчука,— кроткого, набожного, вечно покорного и преданного воле божией.

Вечные поиски ‘правды’, проблемы жизни, смерти, бога поглощают все внимание Л. Н. Толстого — художника, публициста и философа.

По всему складу своего мышления Толстой — чистейший идеалист и метафизик.

Проповедуя христианские добродетели — всепрощения, любви, братства, наивно расчитывая разрешить аграрный вопрос с помощью утопического проэкта Генри Джорджа (подоходное обложение земли), Толстой в сущности не придает никакого значения заботам о внешних материальных условиях жизни. Земное государство рисуется ему, как и Августину Блаженному, царством дьявола (Civitas diaboli), в отличие от царства божия внутри нас (Civitas dei).

Толстой продолжает длинную цепь идеалистической философии, всегда являвшейся символом веры обиженных историей социальных групп.

Толстой видит ‘начало и сущность жизчи не в материи, а в духе’, в боге.

Основа нашей жизни, по мнению его, ‘нечто невещественное’, духовное. Сам, по натуре своей, великий язычник, жадно любивший жизнь во всех ее проявлениях, Толстой трудящимся проповедует презрение к земным радостям, умерщвление плоти, рабскую покорность, аскетизм.

Воззрения Толстого на тело и душу во многом воскрешают древнегреческую идеалистическую философию Платона.

В своем ‘Федоне’ Платон, устами Сократа, приговоренного к смерти, доказывает, что тело — наши временные оковы, что дух наш в стремлении познать высший смысл жизни вечно рвется из этих оков, что смерть — избавление и радость, ибо душа бессмертна.

Платон, потомок старого аристократического рода, с грустью взирал на исчезновение старых феодальных устоев древнегреческой жизни.

Земная жизнь, афинская демократия не удовлетворяла Платона.

Таковы социально-исторические корни идеалистической философии Платона. В равной мере они об’ясняют и учение кающегося барина, Л. Н. Толстого.

Тело, учил Толстой, это — стены, ограничивающие дух и мешающие ему быть свободным. Дух, не переставая, старается раздвинуть эти стены, и вся жизнь разумного человека состоит в раздви&ении этих стен, в освобождении духа от плена тела (‘Путь жизни’).

Для Толстого, как и всякого идеалиста, мир, природа,— инобьтше духа, бога, материльный мир сам по себе иллюзия, нестоющая наших забот.

‘Материя, уверяет он, есть предел духа. Истинная же жизнь есть разрушение этого предела… Материалисты принимают предел за истинную жизнь’ (т. XV).

Современная наука неопровержимо доказывает, что противопоставлять внутренний мир внешнему, сознание бытию нельзя, что вне материи нет духа, что сознание есть свойство высокоорганизованной материи. Всякая иная, идеалистическая точка зрения воскрешает первобытное душеверие (анимизм) дикарей, прямой дорогою ведет к спиритизму, столоверчению, к той или иной форме фидеизма (поповщины).

Только будучи решительным врагом науки, ее высших достижений, только путем совершенного отрицания (разумеется, без всяких доказательств) эволюционного учения Толстой и мог стать творцом нового вероучения. Толстой и сам свой способ познания называет ‘ненаучным и нефилософским’, гак как ‘религиозное познание есть то, на котором зиждется всякое другое и которое предшествует всякому другому’.

Учение о бессмертии души, презрение к телу явилось для Л. Н. Толстого спасением от вечно преследовавшего его страха смерти. Страх смерти, один из основных источников всех религий, неотступно стоял у изголовья Толстого, начиная с первого его юношеского произведения ‘Детство, Отрочество и Юность’ и кончая ‘Смертью Ивана Ильича’ и последними его сочинениями.

‘Жизнь ваша, писал он, совершается в виду смерти… стало быть, жизнь для себя не может иметь никакого смысла’. Чехов, ознакомившись с ‘Воскресением’ Толстого писал Горькому:

‘Прочел и остолбенел. Вся книга написана человеком, который до ужаса боится смерти, обманывает себя и других и цепляется за цитаты из священного писания’.

Невольно вспоминаются слова глашатая мистики и реакции, Мережковского о том, что религия обеспечила ему бессмертие и что поэтому ‘пусть же живет религия’.

Материалисты всех времен иначе смотрели на проблему жизни и смерти.

Мир — движение и превращение многообразных форм материи, вечный ее круговорот. Жизнь и смерть — необходимые, противоположные полюсы единого универсального диалектического процесса движения материи.

Древнегреческий материалист Эпикур, как подобает истинному философу, говорил:

‘Когда я есмь — смерти нет, а когда она пришла меня нет. Чего-же мне бояться?’

Толстовство и революционный марксизм — непримиримые враги.

Марксизм законченное диалектическо-материалистиче ское миропонимание.

Оно строит свои выводы на основе величайших достижений науки.

В мире оно видит господство начал причинности, закономерности, детерминизма.

Марксизм — решительный противник всякого религиозного кликушества и мракобесия, в какие бы тоги оно не рядилось.

‘Религия, писал Маркс,— это вздох угнетенной твари, душа бессердечного мира, дух безвременья. Она опиум народа.

…Таким образом, борьба против религии есть косвенно борьба против того мира, духовным ароматом которого является религия’.

Диалектический материализм не признает абсолютных, вечных, обязательных для всех эпох и классов истин и норм морали, толстовских обессиливающих волю добродетелей.

Толстой — идеолог деградирующего, вымирающего дворянства и отсталых слоев дореволюционного крестьянства— никогда не понимал подлинных интересов рабочего класса и крестьянства и был решительным противником социализма и революционных методов решения социальных проблем..

‘Я, говорил Толстой, стараюсь показать, что рабочий, борясь против капиталиста и ненавидя его, сам в сущности, в душе такой же капиталист… Для того, чтобы рабочим избавиться от зла, нужно, чтобы они воспитали а себе другого человека, христианина’…

Толстой своей религиозной проповедью, призывами к непротивлению злу, восточной покорности — разлагающе влиял и влияет на классовое самосознание рабочих масс.

Толстой, как это изумительно мастерски обнаружил Ленин, не только гениальный художник, но и ‘помещик, юродствующий во Христе’, но и ‘истасканный истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом, который публично бия себя в грудь, говорит: ‘Я скверный, я гадкий,

но я занимаюсь нравственным самоусовершенствованием, я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками’.

В нашу эпоху — эпоху сумерек капиталистического мира, в эпоху великих социальных бурь и потрясений идеологией всего трудящегося, мыслящего человечества не может быть обессиливающая волю, реакционная философия толстовства. Ею может быть только философия творческой активности и революционного действия — философия революционного марксизма, ленинизма.

Л. Н. Толстой.(Социально-политические и философские воззрения).

Читайте также:

Л. Н. Толстой.
(Социально-политические и философские воззрения).