Л. Н. Толстой, Арабажин Константин Иванович, Год: 1909

Критика
Время на прочтение: 62 минут(ы)
Скачать в PDF

К. И. АРАБАЖИНЪ.

ПУБЛИЧНЫЯ ЛЕКЦІИ О РУССКИХЪ ПИСАТЕЛЯХЪ.

(Народный Университетъ)

Книга первая.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО ‘ЯСНАЯ ПОЛЯНА’.
1909.

Вмсто предисловія.

Печатаемыя въ этой книг очерки по литератур составляютъ часть прочитанныхъ авторомъ въ 1907—1908 гг. публичныхъ лекцій въ С.-Петербург въ большой аудиторіи Тенишевскаго училища отъ имени ‘С.-Петербургскаго Общества Народныхъ Университетовъ’, а также и въ другихъ залахъ столицы (въ Соляномъ Городк, театр Комиссаржевской, Александровскомъ зал Городской Думы, Каменномъ театр за Невской заставой, въ Народномъ Дом Нобеля, въ зал Гражданскихъ Инженеровъ, въ Петровскомъ Коммерческомъ Училищ, въ Смоленской школ, на Нарискихъ рабочихъ курсахъ и въ нкоторыхъ рабочихъ клубахъ. Эти-же лекціи были прочитаны и въ другихъ городахъ: въ Риг, Митав, Вильн Двинск, Псков (отъ мстнаго ‘Общества Народныхъ Университетовъ’), Витебск, Новгород, Минск, Гатчин, Ревел, Юрьев, Кеммерн и пр.
При составленіи лекцій имлось въ виду — соединить научность содержанія съ общедоступностью изложенія, эта цль была, повидимому, до извстной степени достигнута, если судить по тому, что лекціи посщались самой разнообразной по составу публикой и почти вс были повторены по нсколько разъ. Такъ, напримръ, лекція о Л. Андреев была прочитана въ Петербург 10 разъ, о Л. Н. Толстомъ 7 разъ {Въ Тенишевскомъ зал, въ театр Комиссаржевской, въ зал Петровскаго Училища, въ зал Нобеля, въ Академіи Художествъ, въ Смоленской школ и на Нарискихъ курсахъ, а всего 17 разъ.}, о М. Горькомъ 3 раза, о Чехов 3 раза, о Вопросахъ пола 4 раза и т. д.
Самый интересъ къ лекціямъ по литератур свидтельствуетъ о созрвшихъ потребностяхъ всхъ классовъ населенія въ самообразованіи. Передъ русскимъ лекторомъ открылась, теперь еще не такъ давно запечатанная семью замками — громадная всероссійская аудиторія, на встрчу которой онъ и долженъ итти. Высшіе художественные и научные интересы вышли изъ тснаго круга академическихъ твердынь и становятся доступными массамъ.
Въ единеніи съ этими массами, современный лекторъ ‘народныхъ’ университетовъ почерпнетъ новую энергію для дятельности и найдетъ новый источникъ независимости для служенія свободной наук.

К. Арабажинъ.

Л. Н. ТОЛСТОЙ.

(Какъ личность, художникъ и мыслитель).

I.

По врному замчанію H. К. Михайловскаго ‘великіе люди не сваливаются къ намъ съ небесъ, но отъ земли подымаются къ небу’. Горныя вершины не стоятъ на болот. Очевидно, не случайность и появленіе Л. Н. Толстого на русской почв. Оно подготовлено всмъ ходомъ русской исторіи и, создавшейся подъ ея вліяніемъ, расовой психологіей. Русскому народу искони присуще правдоискательство. Можетъ-быть это просто свойство юности, которая ярче воспринимаетъ вс противорчія жизни и тмъ сильне ищетъ правды. Еще B. С. Соловьевъ обратилъ вниманіе на то обстоятельство, что изъ массы произведеній церковной византійской литературы, нахлынувшихъ къ намъ вмст съ принятіемъ христіанства, русскій человкъ выбиралъ себ по преимуществу т, которыя трактовали вопросы морали и гораздо-меньше интересовался эсхатологическими и догматическими вопросами. Въ народной поэзіи тоже любимые герои Илья Муромецъ, который не мыслитъ зломъ и на татарина, всегда глубоко правдивъ, и Иванушка-дурачекъ, который глупъ на боле, чмъ Чацкій сумасшедшій, но за то онъ не отъ міра сего, чуждъ практическихъ расчетовъ и обмана.
Если съ одной стороны Толстого подготовляла народная, психика, то съ другой онъ явился блестящимъ завершеніемъ расцвта русской литературы — эпохи Пушкина, Герцена, Тургенева, Достоевскаго.
Въ русскую литературу шли по закону движенія. въ сторону наименьшаго сопротивленія лучшія силы русскаго общества, энергіи и таланту которыхъ не было выхода въ общественной и государственной. дятельности. Все лучшее въ Россіи устремлялось въ литературу. Въ результат небывалый разцвтъ ея и на вершин его — могучая фигура Л. Н. Толстого, огромнаго художника и неутомимаго правдоискателя. Толстого сравниваютъ съ Гомеромъ и Шекспиромъ.. Это сравненіе не вполн врно. Гомеръ пластичне. Онъ сливается съ тмъ міромъ, который изображаетъ до полной неотдлимости отъ него. Шекспиръ вполн отдлимъ отъ своихъ героевъ и вполн заслоняется ими. Мы можемъ не знать, кто былъ Шекспиръ и жить въ мір его созданій. Это самый объективный изъ эпическихъ писателей. Толстой — самый субъективный. Толстой неотдлимъ отъ К. Левина, Иртеньева, Неклюдова (‘Утро помщика’), въ его творчеств всегда силенъ, а часто преобладаетъ элементъ автобіографическій. Въ могучемъ анализ Толстого этотъ субъективный, автобіографическій элементъ — самая сильная сторона его творчества и одинъ изъ главныхъ источниковъ глубины его анализа. Толстой великъ въ творчеств образовъ, близкихъ его душ, родственныхъ ему. Чужихъ ему онъ не любитъ и не всегда понимаетъ. Толстой не понимаетъ Шекспира и потому отвергаетъ его. Шекспиръ понялъ бы Толстого и оцнилъ бы его.
Это не мшаетъ быть Толстому одному изъ лучшихъ аналитиковъ и знатоковъ человческой души, и даже животныхъ. Извстенъ анекдотъ о томъ, какъ, гуляя въ пол съ Тургеневымъ, Толстой принялъ въ серьезъ шутливое предложеніе Тургенева и сталъ анализировать настроеніе клячи, стоявшей въ пол,— да такъ правдиво, что авторъ ‘Записокъ Охотника’, всегда относившійся съ восхищеніемъ къ таланту Толстого, воскликнулъ не безъ доли досады: ‘должно быть у васъ, Левъ Николаевичъ, среди вашихъ предковъ была лошадь’.
Существуетъ ложный взглядъ, что Толстой, какъ художникъ, и какъ моралистъ — два разныхъ человка, и что въ жизни нашего писателя былъ какой то огромный переломъ. Это не совсмъ такъ. Толстой, какъ личность, неотдлимъ отъ художника и моралиста, и вся жизнь Толстого — рядъ исканій и переломовъ, группирующихъ однако около единаго основанія — одного огромнаго психическаго центра — личности писателя. Толстой это полнйшее воплощеніе духовнаго, нравственнаго и физическаго здоровья. Это могучій дубъ, корни котораго глубоко вросли въ почву, а стволъ, непрерывно развиваясь изъ одного основанія, получилъ гигантскіе размры и рдкую мощь.
Вся жизнь Толстого, его художественное творчество, его проповдническая дятельность — одно замкнутое цлое, одна непрерывно-развивающаяся цпь настроеній, переживаній и взглядовъ.
Уже въ полуторагодоваломъ ребенк намчается будущій геній. Толстой лежитъ въ пеленкахъ. Они связываютъ его движенія и непріятны ему. ‘Окружающимъ кажется, что это нужно, тогда какъ я, вспоминаетъ Толстой, знаю, {Курсивъ всюду нашъ. К. А.} что это не нужно, и хочу доказать это, и я заливаюсь крикомъ, противнымъ для самого себя, но неудержимымъ… Мн хочется свободы, она никому не мшаетъ, и я — кому она нужна,— слабъ, а они сильны’.
Какой символическій образъ гиганта, который, какъ въ сказк, сразу возговорилъ голосомъ человческимъ и сразу же сталъ выпутываться и барахтаться! И вся жизнь писателя — рядъ усилій освободиться отъ путъ традицій, предразсудковъ и суеврій,— классовыхъ, религіозныхъ, общественныхъ, наслдственныхъ.
Какъ Гомеръ, и Толстой, прежде всего писатель, плотью и кровью связанный съ той средой, которую онъ изображаетъ, и изъ которой самъ вышелъ, но личность автора ни на минуту не исчезаетъ у Толстого и отношеніе его къ героямъ вполн самостоятельное и часто очень критическое. Писатель силится высвободиться изъ подъ власти традицій и въ этомъ его огромная заслуга, и съ этой стороны усилія писателя представляютъ цннйшій матерьялъ для наблюденій за ростомъ и постепеннымъ освобожденіемъ личности.
Обыкновенно принято считать, что въ дятельности Толстого было два опредленныхъ періода,— одинъ до перелома, изображеннаго въ ‘Исповди’, другой посл перелома.
Но это утвержденіе основано на слишкомъ доврчивомъ и не критическомъ отношеніи къ личнымъ признаніямъ самого Толстого.
Его ‘Исповдь’, какъ и всякій автобіографическій источникъ, имющій всегда и публицистическія цли, написана односторонне и представляетъ дло не такъ, какъ оно было на самомъ дл, а подъ угломъ переживаемыхъ авторомъ настроеній опредленнаго момента его жизни. Въ дйствительности и до ‘перелома’, и посл него Л. Н. Толстой — это рядъ исканій, рядъ противорчій, которыя при всемъ своемъ многоразличіи имютъ одинъ и тотъ же психическій и этическій центръ.
Уже въ дтств намчаются условія, которыя должны создать писателя съ вдумчивымъ, аналитическимъ умомъ, склоннымъ къ морализированію.
Некрасивый, несвтскій, неловкій, рано потерявшій мать и отца, немного одинокій въ своемъ сиротств, Толстой рано проникается жаждой самоулучшенія и самосовершенствованія, рано обнаруживаетъ склонность къ размышленію, нкоторую подозрительность и мнительность. Настроенія Иртеньева всецло могутъ быть отнесены къ Толстому — ‘на меня часто, пишетъ онъ, находили минуты отчаянія. Я воображалъ, что нтъ счастья на земл съ такимъ широкимъ носомъ, толстыми губами и сренькими маленькими глазками, какъ я. Я просилъ Бога сдлать чудо — превратить меня въ красавца… и все готовъ былъ бы отдать я за красивое лицо’.
Неудачная мазурка приводитъ Толстого въ самое мрачное настроеніе: ‘вс презираютъ меня и всегда будутъ презирать,— мн закрыта дорога ко всему: къ дружб, къ любви, почестямъ,— все пропало’!
Неудачи и маленькія дтскія огорченія усиливаютъ самоанализъ часто безпощадный, проникающій во вс тайные мотивы и настроенія, казнящій даже случайныя мысли, скользнувшія по поверхности души.
Очень рано сказывается склонность къ философскимъ размышленіямъ и въ связи съ ними — прямолинейная потребность сильной и здоровой души — реализовать выводы, осуществляя ихъ немедленно въ жизни. Толстой приходитъ къ мысли, что счастье обезпечивается умньемъ переносить страданія — и вотъ онъ уже терзаетъ себя по цлымъ часамъ, выдерживая на рукахъ до полнаго изнеможенія огромные фоліанты отцовской библіотеки. Черезъ нкоторое время онъ приходитъ къ новому выводу: жизнь коротка, она заканчивается смертью, поэтому нужно торопиться наслаждаться настоящимъ, и молодой философъ отшвыриваетъ учебники въ сторону и три дня валяется на диван, читая романъ и подая карамельки. То вдругъ ему приходитъ въ голову чисто шеллингіанская мысль, что предметы существуютъ только, какъ наше къ нимъ отношеніе, и юный философъ торопится такъ быстро оглянуться назадъ, что бы захватить пустоту до нашего къ ней отношенія {И. Н. Бирюковъ. Біографія т. I. стр. 108 и др.}. Очень рано обнаруживаетъ Толстой и нкоторыя странности. Не даромъ Брандесъ назвалъ его немного страннымъ человкомъ. Такъ напр. по разсказу одной изъ тетушекъ Толстого, онъ ршилъ, что кланяться слдуетъ наоборотъ, не такъ, какъ вс и вотъ въ одинъ прекрасный день появляется онъ въ гостиную задомъ на передъ и кланяется, откидывая голову къ затылку…
Врилъ ли Толстой въ юности?— повидимому, не боле, чмъ вс дти нашей интеллигентной среды, то есть скоре доврялъ привычкамъ и традиціямъ среды, не придавая имъ серьезнаго значенія. Такая вра не крпко держалась въ дтской душ и при первомъ напор скептицизма развивалась. Когда Толстому было немного боле 10 лтъ (1838), изъ гимназіи пришелъ Володя Милютинъ и сообщилъ о важномъ открытіи, открытіе состояло въ томъ, что Бога нтъ, и все чему насъ учатъ — одн выдумки. ‘Помню, пишетъ Толстой, какъ старшіе братья заинтересовались этой новостью и мы вс, помню, очень оживились и приняли это извстіе, какъ что то очень занимательное и возможное’.
Это не мшало, конечно, дтской душ жаждать иной вры и любви.
Въ ‘Отрочеств’ мы видимъ, какъ этотъ дтскій идеализмъ превращается у Иртеньева подъ вліяніемъ Неклюдова ‘въ восторженное обожаніе добродтели и убжденіи въ назначеніи человка постоянно совершенствоваться. Тогда исправлять все человчество, уничтожать вс пороки и несчастія людскіе казалось удобоисполнимой вещью, — очень легко казалось и просто исправить самого себя, усвоить вс добродтели и быть счастливымъ’.
Будущій реформаторъ моралистъ намчался уже въ этихъ строкахъ, въ юношескіе годы Толстого. Вдь приведенныя выше строки, хотя въ нихъ и звучитъ легкій отзвукъ ироніи,— выражаютъ ту самую увренность Толстого, по которой и черезъ 65 лтъ онъ доказывалъ, что стоитъ только понять въ чемъ зло, гд порокъ, а въ чемъ смыслъ жизни, что-бы легко отршиться отъ всего сквернаго и найти внутри себя царство Божіе.
Эта жажда усовершенствованія привела Иртеньева и Неклюдова къ очень странному и вредному пріему — поврянія другъ другу самыхъ затаенныхъ мыслей, всего гадкаго, что закопошилось въ душ, пріемъ нравственнаго усовершенствованія чисто іезуитскій и, вроятно, заимствованный у гувернеровъ — французовъ, воспитанныхъ въ іезуитскихъ школахъ.
И вотъ то время, когда молодежь обыкновенно занимается общественнымъ идеализмомъ и строитъ свои планы лучшаго устроенія государства и общества,.— Толстой занимался личной моралью, смшивая, впрочемъ, моральное самоусовершенствованіе съ усовершенствованіемъ себя вообще во всхъ отношеніяхъ,— физическомъ, умственномъ, свтскомъ и т. д.

II.

Въ жизни Толстого было нсколько неблагопріятныхъ моментовъ. Къ числу такихъ нужно отнести поступленіе Толстого въ Казанскій университетъ. Въ то время, какъ вся литературная жизнь сосредоточилась въ московскихъ кружкахъ западниковъ и славянофиловъ, и имена Герцена, Блинскаго, Хомякова, Аксакова повторялись съ восхищеніемъ и благоговніемъ во всхъ молодыхъ кружкахъ, Толстой попадаетъ въ захолустный университетъ, надъ которымъ витала еще зловщая тнь Магницкаго,— университетъ разгромленный, трепещущій и бездарный.
Толстому было 15 лтъ, когда онъ выдержалъ вступительный экзаменъ и по протекціи былъ принятъ въ университетъ, (1843 г.)., знанія его были очень жалки. Онъ самъ впослдствіи на доставленной ему вдомости его отвтовъ сдлалъ полныя юмора признанія. По исторіи общей и русской — единица. И Толстой пишетъ сбоку: ‘ничего не зналъ!’. По статистик и географіи тоже единица. И примчаніе Толстого гласитъ: ‘зналъ еще меньше’. Не далъ юнош ровно ничего и Казанскій университетъ, о профессорахъ которого столько анекдотическаго разсказываетъ въ своей исторій Казанскаго университета профес. Загоскинъ. Это было нчто не вообразимое! Вотъ профессоръ Камбекъ, который не читаетъ, а диктуетъ: ‘Рымское право’! Р — большое, И — большое, — пунктумъ! И студенты записываютъ за нимъ такія изреченія: ‘Римляне имли своего орхіерея, котораго называли верховный жеребецъ’.
Вотъ профессоръ Гельмуръ Винтеръ, который уже недовольствуясь рчью изображаетъ ртомъ канонаду при вступленіи союзныхъ войскъ въ Парижъ въ 1813 году.
Вотъ преподаватель уголовнаго права профессоръ Густавъ Фогель, въ угоду старому приказному строю, громящій судъ присяжныхъ слдующими неотразимыми фактическими доказательствами: ‘однажды гд-то, когда-то, какая-то двушка совершила какое-то преступленіе и присяжные оправдали ее!’
Учиться у такихъ господъ было нечему, не стоило. И Толстой, сидя въ карцер, которымъ встарину поощрялось прилежаніе и усердное посщеніе университета, разражается горячей тирадой противъ университетской ‘науки’: ‘Исторія… собраніе басенъ… что вынесемъ мы изъ университета? Подумайте и отвчайте, допрашиваетъ онъ товарища по заключенію. Что вынесемъ мы изъ этого святилища, возвратившись во свояси въ деревню, на что будемъ пригодны? Кому нужны?’. Быть можетъ именно въ эти годы зародилось въ немъ боле ярко сказавшееся впослдствіи отвращеніе къ ‘научной наук’ и ученымъ педантамъ.
Первая самостоятельно продланная работа — сличеніе ‘Esprit de lois’ Монтескье съ ‘Наказомъ’ Импер. Екатерины окончательно убдила его въ безплодности университета и посл неудачнаго экзамена онъ его покидаетъ.
Къ сожалнію за время пребыванія въ университет Толстой не использовалъ другого источника образованія — общества развитыхъ товарищей. Подобно Лермонтову, Толстой замкнулся въ узкомъ кружк товарищей аристократовъ и свтскихъ гостиныхъ. Онъ не прочь былъ помечтать вмст со своей тетушкой о флигель-адъютантскихъ эполетахъ или карьер дипломата. Тетушка мечтала и о выгодной женитьб и твердо была уврена, что ‘ничто такъ не формируетъ молодого человка, какъ связь со свтской женщиной’.
Самъ Толстой былъ твердо проникнутъ принципами comme il faut. Они состояли въ четырехъ заповдяхъ: 1) умнь чистить ногти и носить особаго покроя панталоны въ соотвтствіи съ особой формой сапога, 2) въ умнь кланяться, танцовать, разговаривать ‘непринужденно’, 3) въ совершенномъ произношеніи по французски и 4) — самое важное въ особомъ тон равнодушія и презрнія ко всему и всмъ.
Людей Толстой длилъ на три группы, изъ коихъ первая — люди comme il faut, вторая — люди не comme il faut, которыхъ Толстой прямо ненавидлъ и третья — остальной, людъ, простой народъ, котораго Толстой просто не замчалъ.
Но рядомъ съ этими феодально аристократическими настроеніями въ душ Толстого совмщались и другія, несомннно навянныя чтеніемъ. Въ возраст 14—20 лтъ Толстой усплъ кое что прочитать. ‘Огромное’ вліяніе имли на него произведенія Руссо, нагорная проповдь по евангелію Матвя, ‘очень большое’ — ‘Записки охотника’ Тургенева, ‘Антонъ Горемыка’ Григоровича, ‘Герой нашего времени’ Лермонтова, ‘Разбойники’ Шиллера (‘очень большое впечатлніе!’) и кое что Пушкина.
Выборъ чтенія небольшой, но очень характерный: три мотива будущей философіи: евангелическій, народническій, и анархическій — отражаются въ перечисленныхъ произведеніяхъ. Подъ ихъ вліяніемъ — усиленная жажда совершенствованія, потребность быть всми любимымъ, надежда на тщеславное счастье и отвращеніе къ самому себ и раскаяніе, ‘слитое съ надеждой на счастье и не заключающее въ себ ничего печальнаго’. Это послднее признаніе очень характерно для переживаній Толстого. Въ самобичеваніи и жажд усовершенствованія крылся какой то элементъ удовольствія, особеннаго барскаго наслажденія. Мечты о личныхъ подвигахъ и самоусовершенствованіи соединялись съ наивными планами помщика благодтельствовать своихъ крестьянъ. ‘Не моя ли священная и прямая обязанность, писалъ онъ своей тетк, заботиться о счасть этихъ семисотъ человкъ, за которыхъ я долженъ буду отвчать Богу’,— мысль очень близкая автору знаменитой ‘Переписки съ друзьями’.
Оставляя университетъ (1847) Толстой озабоченъ составленіемъ правилъ поведенія, и за два года жизни въ деревн предполагаетъ совершить массу длъ, осуществить цлую программу занятій. Эта программа и наивна, и характерна: тутъ и громадная вра въ свои силы и полное незнаніе размровъ предполагаемаго труда. Задачи поставлены до смшного — огромныя: 1) изучить весь курсъ юридическихъ наукъ,
2) изучить практическую медицину и часть теоретической,
3) изучить языки: французскій, нмецкій, русскій, англійскій, итальянскій и латинскій, 4) изучить сельское хозяйство какъ теоретически, такъ и практически, 5) изучить исторію, географію и статистику, 6) изучить математику — гимназическій курсъ, 7) написать диссертацію, 8) достигнуть высшей степени совершенства въ музык и живописи, 9) написать правила (начало будущихъ моралистическихъ плановъ), 10) получить нкоторыя познанія въ естественныхъ наукахъ и 11) составить сочиненія изъ всхъ предметовъ, которые будутъ изучаться.
Планъ не маленькій — на долгую жизнь, а не на два года! Замчательно, что къ этому же времени опредляется и отношеніе Толстого къ женщин. Въ запискахъ его мы находимъ слдующую тираду: ‘смотри на общество женщинъ, какъ на ту необходимую непріятность жизни общественной и, сколько можно, удаляйся отъ нихъ’.
Отрицательное отношеніе къ женщин проходитъ у Толстого черезъ всю его жизнь. Поздне онъ ненавидлъ Жоржъ-Зандъ и ея героинь, считая, что ихъ слдовало-бы предать публичному наказанію. Въ своихъ произведеніяхъ онъ даетъ намъ отрицательные типы женщинъ въ ‘Крейцеровой сонат’, во ‘Власти тьмы’, въ разсужденіи солдата Митрича. Да и въ романахъ Толстого женщины изображены скоре со стороны физіологической красоты, нравственный міръ ихъ ничтоженъ. Отъ полового общенія съ ними лучше-бы воздержаться. Женщина причина многихъ нашихъ слабостей, грховъ и преступленій. Точка зрнія на женщину сильно отражаетъ византійскіе предразсудки ‘доброй’ старины. Женщину Толстой признаетъ только, какъ мать и помощницу мужа. Она должна проникаться его взглядами, жить его интересами. Толстой крайне недоволенъ былъ Чеховымъ, который высмялъ въ ‘Душечк’ несамостоятельность женщины, трижды вышедшей замужъ и всегда смотрвшей на вс вопросы жизни глазами своего новаго супруга. Такой именно и должна быть женщина по мннію Толстого.
Занятія философіей продолжаютъ привлекать Толстого. Восемнадцати лтъ онъ уже опредляетъ философію, какъ науку жизни.
Изъ сказаннаго ясно, что вс элементы будущаго Толстого мыслителя были уже на лицо въ 17 -20-лтнемъ юнош.

III.

Наступавшее десятилтіе жизни Толстого было самымъ бурнымъ для него періодомъ, временемъ исканій, порывовъ, кутежей, военной службы, подвиговъ и тщеславія, первыхъ литературныхъ успховъ и литературныхъ распрей, поздокъ заграницу и первыхъ впечатлній отъ западной цивилизаціи, общественныхъ и педагогическихъ начинаній и разочарованій. Но и въ это бурное и обильное впечатлніями время, о которомъ съ преувеличеннымъ отвращеніемъ вспоминаетъ Толстой въ ‘Исповди’ — развивались все т-же исконныя черты — религіозно-моралистическаго исканія. Толстой былъ все тотъ-же, врный себ во всхъ своихъ порывахъ, исканіяхъ, противорчіяхъ, увлеченіяхъ.
Сначала Толстой увлекается барской филантропіей. Нечего, конечно, говорить, что 19-ти лтній благотворитель только все путаетъ и мшаетъ мужикамъ. Не безъ доли самобичеванія изображаетъ онъ вс свои наивные опыты и неудачи по части облагодтельствованія крестьянъ въ разсказ ‘Утро помщика’. Начинаются кутежи, разгулъ, не переходившія однако границъ обычнаго кипнія юношеской крови. Толстой, конечно, преувеличиваетъ въ ‘Исповди’ свою грховность. Но и тогда въ разгар кутежей и разгула, нашедшихъ отчасти отраженіе въ ‘Запискахъ маркера’, Толстой не перестаетъ томиться мучительнымъ сознаніемъ пустоты жизни.
Въ 1851-мъ году Толстой, посл одного проигрыша въ карты, перезжаетъ на Кавказъ. Край могучей красоты оказалъ цлительное вліяніе на Толстого, пробудилъ его творческія силы. Пребываніе на Кавказ богато многими эпизодами. Тутъ и боевыя схватки и увлеченіе казачкой и преклоненіе передъ срымъ героизмомъ скромнаго солдата — простолюдина, которое содйствовало измненію взглядовъ Толстого на простой народъ, тутъ и тщеславныя, но не оправдавшіяся мечты объ орден Георгія. Тутъ въ 1852-мъ году, желая заработать деньги, Толстой пишетъ ‘Дтство и отрочество’ и 9-го іюня 1852 г. тріумфально вступаетъ на путь непрерывныхъ литературныхъ успховъ. Первая повсть была встрчена общими восторгами и единодушнымъ признаніемъ дарованія со стороны всего литературнаго міра. Представители четырехъ эстетическихъ школъ — Григорьевъ, Чернышевскій, Дружининъ, Анненковъ горячо привтствовали молодое дарованіе. Некрасовъ предсказалъ молодому автору его литературную будущность. Уже тогда подмчена была и основная особенность художественнаго реализма Толстого, которую кое-кто изъ современныхъ критиковъ принимаютъ за открытую ими Америку. Уже въ ‘Отечественныхъ запискахъ’ за 1854 годъ отмчено, что отличительная особенность творчества Толстого, способность видть жизнь глазами его героя,— въ данномъ случа ребенка, и сквозь призму его психологій рисовать и весь окружающій міръ заставляя и читателя проникаться тмъ-же отношеніемъ къ жизни и, въ тоже время, оставаясь строгимъ реалистомъ въ отношеніи мельчайшихъ деталей жизни.
Въ 1853 г. Толстой перезжаетъ на театръ военныхъ дйствій противъ турокъ, принимаетъ участіе въ осад Силистрій въ битв подъ Балаклавой и въ защит Севастополя, оставаясь на знаменитомъ 4-мъ бастіон до августа 1855-го года. Толстой работалъ, какъ рядовой офицеръ, онъ отказался отъ выгодъ службы при генеральномъ штаб, онъ испыталъ на себ вс ужасы войны и потому говорилъ о ней впослдствіи съ полнымъ знаніемъ дла.
Трудно теперь передать то огромное впечатлніе, которое произвели на общество ‘Севастопольскіе разсказы’. О немъ свидтельствуетъ, между прочимъ, Кропоткинъ, который былъ тогда 13 лтнимъ пажомъ. Передъ нами картины скромнаго величія гибнущихъ на бастіонахъ героевъ, и рядомъ ярмарка тщеславія, не покидающаго человка даже передъ лицомъ смерти, которая всхъ равняетъ. Психологія войны постигнута Толстымъ изумительно, глубоко уразумлъ Толстой и духъ русскаго солдата. Глубокой честностью и правдивостью разсказа ветъ отъ этихъ страницъ, посвященныхъ картинамъ севастопольской обороны. Что то таинственное и прекрасное учуялъ Толстой въ этой жизни, полной самоотреченія, безъ семьи, безъ личнаго счастья подъ вчнымъ дозоромъ ненасытной смерти. Но красота подвига не закрываетъ отъ Толстого ужасной сущности кровавой трагедіи, и онъ спрашиваетъ себя, ‘неужели мы христіане, неужели эти люди христіане, исповдывающіе одинъ великій законъ любви и самоотверженія,— глядя на то, что они сдлали, неужели не упадутъ на колна передъ тмъ, кто далъ имъ жизнь, любовь къ прекрасному, и со слезами радости и счастья не обнимутся, какъ братья’.
Рядомъ съ этими серьезными мыслями — тщеславныя мечты флигель-адъютантскихъ эполетахъ, получить которыхъ неудалось, благодаря солдатской псенк, сочиненной Толстымъ по поводу подвиговъ Нашихъ генераловъ подъ Балаклавой и быстро облетвшей всю армію. Въ конц 1855-го года Толстой уже былъ въ Петербург, навсегда покончивъ со своей военной дятельностью. Сравнивая впослдствіи два періода своей военной службы, Толстой съ радостью вспоминаетъ кавказскій періодъ своей службы, какъ одинъ изъ лучшихъ періодовъ своей жизни. Пребываніе же въ Петербург Толстой разсматриваетъ, какъ эпоху своего крайняго паденія.

IV.

Пребываніе въ Петербург было второй посл Казанскаго университета неудачей Толстого. Онъ былъ всюду принятъ съ распростертыми объятіями: герой, авторъ чудныхъ разсказовъ, свтскій человкъ,— передъ нимъ раскрывались двери редакцій и аристократическихъ салоновъ. Толстой предпочелъ эти послднія и цлыми недлями пропадалъ въ гостяхъ у своихъ аристократическихъ тетушекъ и знакомыхъ. Кром того немало увлекался кутежами, цыганами, картами.
Въ литературныхъ кругахъ онъ бывалъ рдко и съ писателями не сошелся. Такимъ образомъ Толстой остался въ сторон отъ того освободительнаго движенія, которое вело къ освобожденію крестьянъ и великимъ реформамъ, онъ былъ чуждъ литературнымъ традиціямъ, озареннымъ не умирающимъ духомъ Виссаріона Блинскаго. Нтъ достаточныхъ данныхъ, что-бы съ увренностью сказать, что статьи Блинскаго были знакомы Толстому. Но Герцена онъ зналъ и относился къ нему вполн отрицательно. Тогда уже Толстой высказывался и противъ Шекспира, отрицалъ значеніе Пушкина, возмущался Жоржъ-Зандъ. Нельзя не сознаться, что на литературные кружки Толстой долженъ былъ производить не особенно выгодное впечатлніе. Самоувренный, рзкій, самобытный, со своими теоріями самосовершенствованія, равнодушный къ освободительному движенію, враждебный женской эмансипаціи, безъ капли піетета къ великимъ авторитета,— онъ не могъ не вызывать иногда чувствъ самаго искренняго раздраженія и антипатіи. Тщетно старался практичный Некрасовъ примирить всхъ сотрудниковъ своего журнала съ Толстымъ Его столкновенія съ Тургеневымъ подчасъ переходили въ открытую распрю и впослдствіи перешли въ прямую вражду и на многіе годы прервали связь между двумя замчательными писателями.
Толстой предпочелъ дружбу аристократа Фета, знакомство съ Катковымъ — тсной связи съ русскими прогрессивными кружками ‘разночинцевъ’. Были многія причины, по которымъ Толстой остался въ сторон отъ лучшихъ литературныхъ кружковъ и традицій 40-хъ и 50-хъ годовъ. Прежде всего — тотъ особый путь умственнаго развитія, которымъ шелъ Толстой, во вторыхъ разница лтъ: онъ былъ значительно моложе Тургенева и его друзей, эта вторая причина не мшала Толстому чувствовать себя въ кружк нашихъ писателей большимъ, чмъ они, пессимистомъ. Усталость и мрачный взглядъ на жизнь, какъ результатъ духовнаго переутомленія ряда поколній,— лишали Толстого того юношескаго воодушевленія, которымъ горли сердца нашихъ писателей и общественныхъ дятелей 50-хъ годовъ. Цлая пропасть отдляла пресыщеннаго аристократа, съ безсознательнымъ въ крови лежащимъ презрніемъ къ людямъ не comme il faut, отъ молодой русской интеллигенціи, изъ среды которой уже вышли Рахметовы со своимъ ригоризмомъ и народническимъ подвижничествомъ. Толстой былъ знакомъ съ Чернышевскимъ, Добролюбовымъ, М. Л. Михайловымъ, но они остались чужды его душ. Даже Тургеневъ — изящный, образованный, культурный баринъ возмущалъ его своими ‘демократическими ляшками’! Кром того Толстой отличался съ дтства большой мнительностью и подозрительностью. Эта послдняя черта сказывается не только въ личной жизни Толстого, но и въ его творчеств. У него даже воробей ‘сдлалъ видъ’ что клюнулъ. Подозрительны казались Толстому и убжденія русскихъ писателей. Онъ имъ не врилъ. ‘Я стою съ кинжаломъ или саблей въ дверяхъ и говорю: пока я живъ, никто сюда не войдетъ, — вотъ это убжденіе, а вы стараетесь другъ отъ друга скрывать свои мысли и называете это убжденьями’— такъ говорилъ Толстой своимъ литературнымъ противникамъ, и чувствовалъ себя правымъ, забывая, что дло писателя — это слово и что даже поэтъ вн своего призванія ‘межъ дтей ничтожныхъ міра’, быть можетъ, самый ничтожный. Какъ извстно впослдствіи Толстой хотлъ встртить жандармовъ на обыск въ его дом съ пистолетомъ, въ рук. Образованіе Толстого въ эту пору было очень недостаточнымъ: за время отъ 20 до 35 лтъ Толстой прочелъ ‘Германъ и Доротея’ Notre Dame de Paris, Тютчева, Кольцова, Фета, ‘Федонъ’ и ‘Пиръ’ Платона и поэмы Гомера. Изъ этихъ произведеній стихотворенія нашихъ поэтовъ имли на него ‘большое вліяніе’ а остальныя — ‘очень большое’ {Бирюковъ т. I, стр. 270.}. Вотъ и весь литературный багажъ Толстого. Это немного…
Недовольный собой, свтскими салонами и литературными кружками, Толстой покидаетъ Петербургъ. Впослдствіи онъ самъ вспоминаетъ объ этомъ період своей жизни съ чувствомъ величайшаго отвращенія. Люди ему опротивли и самъ онъ себ опротивлъ. Толстой детъ въ Ясную Поляну (гд продолжаетъ писать), а оттуда дважды вызжаетъ за границу (1857 и 1859). Заграницей — рядъ интересныхъ встрчъ, посщеніе лекцій Дройзена, Дюбуа Реймона, знакомство съ Шульце-Деличемъ, Дистервегомъ, Ауэрбахомъ, Фребелемъ, изученіе педагогики. Въ общемъ, конечно, ничего систематическаго и послдовательнаго. Черезъ Герцена Толстой сближается съ Прудономъ, и, несомннно, подпадаетъ подъ самое сильное вліяніе его анархическихъ идей, которыя, какъ нельзя боле, соотвтствовали и настроеніямъ Толстого, и его скептицизму къ общественной дятельности, и его вр въ необходимость личнаго самоусовершенствованія и тмъ наслдственно пріобртеннымъ предразсудкамъ, о которыхъ будетъ еще рчь ниже.
Пребываніе за границей связано съ двумя крупными для Толстого потрясеніями. Онъ присутствуетъ при смертной казни, и картина этого юридическаго злодянія потрясаетъ его до глубины души и заставляетъ его усумниться въ цивилизаціи. Существуетъ-ли прогрессъ, если и теперь возможны смертныя казни — вотъ вопросъ, который ставитъ себ Толстой и разршаетъ, какъ врный послдователь Руссо въ отрицательномъ смысл. Вліяніе Руссо и Прудона — несомннно самыя сильныя въ духовномъ развитіи писателя. Не даромъ въ 1901 году Толстой писалъ, что онъ перечиталъ вс 20 томовъ сочиненіи Руссо.
Второе сильное впечатлніе этой эпохи — смерть любимаго брата Николая, заставившая его задуматься о смысл жизни и о смерти, опредлившая самымъ ршительнымъ образомъ весь послдующій пятидесятилтній путь его жизни.
Толстой задумывается надъ вопросами религіи. Его ясная, чуждая всякаго мистицизма мысль ищетъ примиренія религіи съ наукой. Это примиреніе возможно только путемъ отказа отъ всего таинственнаго и чудеснаго въ пользу этическихъ задачъ и цлей.
И вотъ въ дневник отъ 5-го марта 1885 года Толстымъ записаны слдующія знаменательныя слова:
‘Разговоръ о божеств и вр навелъ меня на великую, громадную мысль, осуществленію которой я чувствую себя способнымъ посвятить жизнь, мысль эта — основаніе религіи, соотвтствующей развитію человчества, религіи Христа, но очищенной отъ вры и таинственности, религіи практической, не общающей будущее блаженство на земл’.
Въ этой записи Толстого — все содержаніе его будущихъ религіозныхъ исканій, весь его евангелическо-христіанскій символъ вры. Двадцати семи-лтній юноша уже точно и опредленно сформировалъ все содержаніе своей будущей проповднической дятельности послднихъ сорока пяти лтъ своей жизни. Настолько неврны утвержденія самого Толстого о перелом, совершившемся въ немъ въ эпоху написанія ‘Исповди’. Отрывокъ изъ дневника — прекрасное доказательство той мысли, которую мы и отстаиваемъ въ нашемъ очерк, — что проповдническая дятельность Толстого — явленіе не новое, не плодъ неожиданныхъ переломовъ, а прямое развитіе основныхъ настроеній Толстого, намчавшихся еще въ дтств и вполн созрвшихъ въ 27—28-лтнемъ молодомъ человк.
‘Громадная мысль’ о созданіи новой религіи лежала подъ спудомъ около двадцати лтъ, отодвинутая въ глубь сознанія цлымъ рядомъ вншнихъ событій въ жизни Толстого. Прежде всего Толстой былъ, наконецъ, захваченъ потокомъ общественныхъ событій. Онъ длается мировымъ посредникомъ, что вызываетъ только конфликты съ помщиками, доносы на Толстого и, въ конц концовъ, наздъ жандармовъ, которые, въ отсутствіи Толстого, рылись въ его бумагахъ, читали его письма и дневники. Это нарушеніе неприкосновенности жилища вызвало въ Толстомъ страшное негодованіе противъ администраціи. Въ Толстомъ заговорилъ старый баринъ, аристократъ, къ которому въ былое время исправникъ безъ разршенія не смлъ явиться во дворъ…
Для характеристики Толстого боле цнна дятельность его по яснополянской школ. Здсь, какъ и всегда, Толстой выступаетъ вполн самобытно и вопреки установившимся взглядамъ. Онъ оспариваетъ преимущества звукового метода и стоитъ за старый, но еще боле оригинально проявляетъ онъ себя въ школ, какъ педагогъ-анархистъ. Въ противуположность старой бюрократической школ, построенной на принцип повиновенія, дисциплины и полнаго умерщвленія въ дтяхъ самодятельности и духомъ свободнаго развитія способностей, Толстой строитъ школу на принцип полной свободы дтей и ихъ умственной самодятельности. Толстой учитель — не руководитель, а только другъ и совтникъ дтей. Въ школ нтъ обязательныхъ часовъ занятій, нтъ задаванія на домъ, нтъ вообще уроковъ, обязательныхъ предметовъ, нтъ усилій направить дтское вниманіе на какую нибудь продолжительную работу. Дтская мысль прыгаетъ съ вопроса на вопросъ, а учитель пассивно устремляется за ней по вол дтей. Въ класс полный безпорядокъ. Кто лежитъ на полу, кто сидитъ, кто нависъ надъ плечомъ учителя. Идетъ непринужденная бесда… Но вотъ занятія надоли, или вдругъ въ дверяхъ появится мальчуганъ и крикнетъ, не обращая никакого вниманія на учителя: ‘ребята, ай-да въ баню’ и школа вдругъ пустетъ. Учитель не успваетъ даже закончить послднюю фразу…
Нечего, конечно, и доказывать, что такая школа, совершенно отрицая порядокъ, дисциплину воли и мысли, въ конц концовъ надлежащей пользы принести не могла-бы. Задача воспитанія и образованія не только пріобртеніе знаній, изученіе которыхъ должны быть вполн систематичными, но и воспитаніе мысли, воли, чувства, порядка, воспитаніе извстныхъ общественныхъ и соціальныхъ навыковъ, которые не совмстимы съ принципами анархизма. Школа Толстого могла держаться нкоторое время только благодаря необычайной энергіи ея руководителя, но она осталась скоре примромъ и образцомъ барской причуды, чмъ указаніемъ для истинной постановки дла. Многіе принципы Толстого заслуживаютъ полнаго признанія: требованіе Толстого, что бы на дтей смотрли, какъ на разумныхъ и мыслящихъ существъ, отрицательное отношеніе къ наказаніямъ, защита самодятельности — все это оцнено современной педагогикой. Послдніе десять лтъ на эту школу обратили вниманіе западные педагоги {Кросби. Д. Н. Толстой, какъ школьный учитель.}, но т начала свободы и самодятельности, которыя внесены въ современную ‘свободную’ школу имютъ мало общаго съ анархической школой Толстого. Такая школа не могла долго существовать, не могла оказывать и серьезную пользу длу просвщенія, которому она обязана была служить. Толстой строилъ ее такой, а не иной по своей потребности въ оригинальномъ. Этой потребностью, и только ей, объясняется и попытка Толстого оспорить выгоды звукового метода преподаванія начальной грамоты, вмсто котораго Толстой пользовался старымъ буквослагательнымъ способомъ.
Вроятно и самъ основатель почувствовалъ безплодность своихъ усилій и ясно-полянская школа какъ то сама собою прекратилась. Толстой объясняетъ это личнымъ разочарованіемъ въ самомъ главномъ: онъ не зналъ, чему, въ сущности, слдуетъ учить, его біографъ говоритъ, что дло было прикончено, потому что вс ученики обучились тому, что было нужно,— словно притокъ дтей школьнаго возраста навсегда прекратился… Намъ кажется, что Толстой усталъ отъ своей школы и къ тому-же былъ увлеченъ новыми интересами.
Въ 1862 году 23 сентября состоялась свадьба Толстого съ его неизмнной подругой до нашихъ дней С. А. Берсъ. Толстому было тогда 34 года, его невст только 18 лтъ. Толстой былъ наверху блаженства. Вс подробности этой любви изложены съ глубоко-автобіографической врностью въ роман Левина и Кити — вплоть до знаменитаго объясненія начальными буквами словъ довольно длинной фразы.
Началась новая жизнь. Семья, многочисленныя дти {У Толстого 9 человкъ дтей, изъ коихъ младшій сынъ родился въ 1891 году.}, заботы о хозяйств и поправленіи и улучшеніи матеріальныхъ средствъ — отвлекли Толстого отъ общественныхъ длъ, отъ мыслей о новой религіи. Но за то семейное счастье пробудило творчество Толстого. Въ 1867—1869 годахъ онъ написалъ ‘Войну и миръ’, въ 1873 году появился его второй романъ ‘Анна Каренина’.

V.

Дв великосвтскія эпопеи, написанныя Толстымъ между 1867—1873 году — самыя крупныя и самыя замчательныя произведенія великаго писателя, разобраны уже достаточно подробно и не разъ въ русской критической литератур. Останавливаться на высокихъ художественныхъ достоинствахъ этихъ произведеній — это значитъ повторять уже не разъ сказанное. Розановъ въ своей стать о Толстомъ приводитъ слова одной двушки: какое счастье жить, когда можно читать ‘Войну и миръ’ Толстого. Восклицаніе, при всей своей наивности, глубоко врное и правдивое. Читать эти романы — большая радость: это все равно, что наслаждаться жизнью, ибо эти романы — сама жизнь… Насъ въ данномъ случа занимаютъ эти произведенія по стольку, по скольку въ нихъ отражается личность Толстого, по скольку въ нихъ намчается уже будущій соціальный и религіозный реформаторъ и по скольку можно выяснить почти полное тожество психологіи Толстого, какъ автора этихъ романовъ и, впослдствіи, автора религіозной и анархической системы взглядовъ. Въ этомъ смысл романы даютъ цнный матерьялъ, передъ нами живая хроника аристократическихъ семей, въ которыхъ выросъ Толстой. Мы знаемъ, что дв родовитйшихъ русскихъ фамиліи соединились для того, что-бы передать Толстому все свое духовное содержаніе. Съ одной стороны — графы Толстые, съ другой — князья Волконскіе,— Рюриковичи. Об эти семьи дали цлый рядъ фамильныхъ воспоминаній, эпизодовъ и событій, цликомъ вошедшихъ, какъ матерьялъ, въ созданную Толстымъ грандіозную эпопею. Предки Толстого и ближайшіе родственники типичные аристократы — феодалы pur sang. Гордые, надменные и независимые — они косо смотрли на ростъ бюрократическаго централизма и были въ нкоторой оппозиціи Петербургу. Ддъ Толстого, со стороны матери, кн. Волконскій, изображенъ въ ‘Войн и мир’, въ лиц старика Болконскаго, который половину жизни прожилъ у себя въ деревн, потому что не хотлъ жениться на любовниц Потемкина. Онъ такъ и остался въ фронд до самой смерти,— презирая даже сановнаго и родовитаго князя Василія за то, что онъ якшался съ сильными бюрократами столицы. Отецъ Толстого, изображенный имъ въ молодомъ Ростов, добрый, и веселый малый тоже былъ немного либералъ и не считалъ возможнымъ служить при Александр I и Никола I. Одинъ изъ Волконскихъ прославился своимъ отвтомъ Наполеону I. Другой — извстный декабристъ.
Передъ нами старое стильное барство со строго опредленными, вполн сложившимися отношеніями: бары и холопы. Бары барствуютъ въ наслдственной вотчин, холопы служатъ и работаютъ. Деревенскій укладъ строго налаженный и въ немъ постороннимъ нтъ мста. Баринъ, сильный знатностью и связями, не давалъ въ обиду чиновникамъ, полиціи своихъ мужиковъ. Онъ самъ посылалъ ихъ ‘на конюшню’, подвергая наказанію на тл, но это въ счетъ не шло. Мужики не безъ гордости говорили ‘мы графскіе’ и почесывая наказанныя части тла, знали, что за спиной у сильнаго барина, они какъ у Христа за пазухой. Баринъ накажетъ, баринъ и помилуетъ. Вс были сыты и боле или мене довольны. Всякій цльный укладъ жизни — стиленъ и въ этомъ его своеобразная красота. Въ старинной барской деревн не чувствовалось государство съ его принудительными формами. Правительство, начальство было что то посторонее, непріятное и ненужное. Чиновничій механизмъ казался чмъ то искусственнымъ, условнымъ. Бары чуждались чиновника и презирали его. Служебные интересы карьеры казались чмъ то жалкимъ и призрачнымъ. Въ семь Толстого никогда не бывали чиновники и съ ними не имли никакихъ сношеній. Истинная жизнь — только деревенская съ ея радостями и горемъ, трудомъ и весельемъ, и ея тяжелыми буднями, но и праздничными днями съ неизбжными качелями, хороводами и угощеніемъ орхами и сладкими пряниками. Совершенно правъ профессоръ Овсяннико-Куликовскій въ своей талантливой и тонкой книг о Толстомъ, что тутъ, въ этой барско-мужицкой сред, сложился опредленный кодексъ мужицкой и барской морали, разцвла своя эстетика, свои духовные запросы. Весь соціальный строй выросъ изъ прочно-сложившихся отношеній баръ и рабовъ, имлъ свою логику и психологію, свое пониманіе ‘правъ человка’ по отношенію къ барину и ‘правъ конюшни’ по отношенію къ рабу. И съ этой именно точки зрнія написаны Л. Н. Толстымъ об его эпопеи. И что еще важне: эта точка зрнія, — помимо воли и сознанія Толстого, легла въ его оцнку жизни, какъ фундаментъ будущей религіозно-философской и соціальной системы Толстого. Отказавшись отъ привилегій барина, Толстой не могъ побдить въ себ безсознательныхъ психологическихъ навыковъ аристократической среды, и вотъ почему въ его будущемъ міровоззрніи мы не найдемъ ничего, выходящаго за предлы деревенскаго, земледльческаго горизонта: ни рабочихъ, ни фабрикъ, ни чиновника, ни интеллигента — разночинца, ни торгово-промышленнаго класса, ни государства со всми его органами власти не могъ и не хотлъ признавать независимый и гордый потомокъ феодала, привыкшаго къ полной независимости и свобод въ предлахъ своей наслдственной вотчины. Толстой могъ освободиться отъ идей господства, онъ съ негодованіемъ отвергъ впослдствіи все наслдіе барства, онъ охотно сталъ за уравненіе и баръ, и господъ передъ лицомъ одной морали и одинаково всмъ обязательнаго земледльческаго труда, но признать новыя соціальныя отношенія, новыя классовыя группировки онъ не могъ: инстинкты барина, психологическія настроенія, глубоко корнями вросшія въ подсознательной жизни человческой души — мшали ему раздвинуть рамки стараго стильнаго, барскаго уклада въ соотвтствіи съ новыми соціально-экономическими отношеніями.
Вотъ почему и въ своемъ роман ‘Война и миръ’ Л. EL Толстой всюду, во всхъ мелочахъ, какъ и въ важномъ отражаетъ міровоззрніе своей среды.
Перечтите страницы, посвященныя изображенію Сперанскаго. Этотъ громаднаго ума государственный дятель въ изображеніи Толстого рисуется намъ надутымъ, нсколько пошловатымъ бюрократомъ съ изрядной примсью духовнаго мщанства. Князь Андрей одно время заинтересовался его работой и самъ принялъ въ ней участіе, но очень быстро разочаровался въ ней. Онъ тоже озабоченно возился съ переводомъ на русскій языкъ статей римскаго и французскаго кодекса, но когда онъ вспомнилъ впослдствіи объ этой работ, ему стало какъ то совстно самого себя. Ему живо представилась деревня Богучарово, мужики, староста Дронъ, и когда онъ приложилъ къ нимъ права лицъ… то понялъ, что занимался праздной работой.
И впрямь, какія-тутъ права лицъ, когда существуютъ иныя права — конюшни и барской милости. Гд тутъ мсто иде личнаго достоинства, когда остается ничмъ непоколебленной идея наказанія на тл. Андрей Болконскій былъ умный и толковый хозяинъ, онъ былъ не злой человкъ, ему были присущи нкоторыя религіозныя и философскія исканія. Онъ уже хотлъ уважать людей не comme il faut, но возвыситься до полнаго признанія правъ человка и въ раб,— онъ небыль въ силахъ. Рабъ оставался для него рабомъ, существомъ низшаго сорта. Онъ заботился о раб, какъ умный хозяинъ заботится о скот: и для скота необходимо хорошее теплое стойло, сно и коновалъ въ случа болзни,— точно также въ извстныхъ матеріальныхъ удобствахъ нуждались и крестьяне. Для нихъ Андрей Болконскій кое что длаетъ. Въ принцип онъ даже за освобожденіе крестьянъ отъ крпостной зависимости, но не не имя сантиментальной любви или народолюбія, а изъ классово-эгоистическихъ мотивовъ — въ интересахъ дворянства и его спасенія отъ растлвающаго вліянія тунеядства и самоуправства.
Крестьянъ Андрей Болконскій не уважаетъ и не любитъ. Наказаніе на тл онъ не считаетъ для нихъ оскорбительнымъ: ‘Ежели ихъ бьютъ, скутъ, посылаютъ въ Сибирь, говоритъ онъ, то я думаю, что. имъ отъ этого нисколько не хуже. Въ Сибири ведутъ они my-же скотскую жизнь, а рубцы на тл заживаютъ, и они также счастливы, какъ были прежде’.
Но Андрей Болконскій тронутъ и новыми идеями. Он не могли не проникнуть въ барскую среду. Гувернеры иностранцы, знаніе языковъ, роскошныя библіотеки, книги на французскомъ и англійскомъ языкахъ, заграничныя путешествія — все это вводило людей аристократическаго круга въ міръ новыхъ демократическихъ идей и либеральныхъ настроеній. Старое барство сталкивалось съ новымъ міровоззрніемъ и какъ-то уживалось съ нимъ. Достаточно припомнить домъ Яковлева, гд выросъ Герценъ, чтобы понять, какъ сумбурно, хаотично, вншне уживались въ одномъ барскомъ дом два уклада жизни — старинный крпостнически-барскій и новый либеральный, западно-европейскій. Несомннно долженъ былъ возникнуть конфликтъ между психическими традиціями и навыками стариннаго барства и новыми освободительными идеями. Отсюда извстная нравственная раздвоенность, исканіе смысла и оправданія жизни и своего поведенія, отсюда нкоторая надломленность и неуравновшенность.
Андрей Болконскій, въ котораго Толстой вложилъ многія черты своего характера, человкъ прямой и честный, и не хочетъ знать компромиссовъ: независимый и гордый феодалъ, гордился всегда своей прямолинейностью, онъ имлъ возможность осуществлять свою волю, онъ не рвалъ органической связи между мыслью, словомъ и дломъ. Въ этомъ было его огромное преимущество передъ обыкновенными смертными, приниженными и смиряющими свои желанія передъ силой обстоятельствъ.
Феодалъ жилъ полной жизнью, дышалъ свободно, организмъ его работалъ сильно и властно. Онъ умлъ и любить и ненавидть, ставить цли и осуществлять ихъ. Феодально-крпостническій строй создавалъ для него эту счастливую возможность дышать полной грудью, жить цлостной жизнью. И когда стала, рушиться этотъ строй,— никто сильне феодала не почувствовалъ измненія условіи жизни. Старыя потребности прямого и послдовательнаго дйствія, не знающаго компромиссовъ согнутой спины,— властно заговорили въ негибкой душ феодала, а новыя условія требовали гибкости, приспособленія, иной психологіи, иной дисциплины, иныхъ житейскихъ взаимоотношеній.
На этой почв создается конфликтъ въ душ Андрея Болконскаго и ему подобныхъ, растетъ раздвоенность, совсть заговорила сильне и властне и требуетъ выхода изъ круга сомнній и недоумній. Отсюда духъ усталости и надломленности, усиливаемыхъ тяжелымъ наслдственнымъ грузомъ переживаній многихъ и многихъ поколній предковъ, отсюда — естественная потребность искать этотъ выходъ не въ приспособленіи къ новымъ непонятнымъ соціальнымъ условіямъ, а внутри себя, въ усиленной работ совсти, въ задачахъ самоусовершенствованія и моральнаго освобожденія отъ тяжелыхъ тисковъ жизни.
Въ Андре Болконскомъ Толстой воплотилъ черты отживающаго властнаго барства, съ его властностью, честолюбіемъ,— силой воли, чувствомъ чести и долга, съ его несомннно сильнымъ инстинктомъ государственнаго строительства. Въ лиц. Пьера Безухаго онъ воплотилъ другія лучшія свои черты. Пьеръ Безухій добрый малый съ чуднымъ сердцемъ, идеалистъ, мечтатель, съ гуманными настроеніями и склонностью къ философіи. Это богатая чувственная, страстная натура, нсколько безпутная, но по существу исполненная жажды добра и прекрасныхъ задатковъ. Не случайно Толстой влагаетъ въ душу Пьера и нкоторыя народническія настроенія. Такія настроенія были бы чужды сухому, практичному и надменному аристократу чистой воды, привыкшему взирать на народъ съ высоты своего аристократическаго презрнія. И потому Толстой съ большой художественною чуткостью даетъ новыя черты не родовитому аристократу. Пьеръ Безухій, хотя и графъ, но не изъ родовитой семьи. Его отецъ — ‘вельможа въ случа’ временъ Екатерины II. Съ точки зрнія старинной аристократіи такое жалованное графство ровно ничего не стоитъ. Оно просто игнорируется, и замчательно, что во всемъ роман Толстого Пьеръ Безухій фигурируетъ, какъ Пьеръ Безухій, а не какъ графъ Пьеръ Безухій.
И въ тоже время Андрей Болконскій всегда князь Андрей Болконскій, титулъ князя составляетъ неотъемлемую часть его имени и фамиліи. ‘Князь Андрей’—это звучитъ привычно и естественно,— ‘графъ Пьеръ’ — странно и не натурально.
На плечахъ Пьера нтъ тяжелаго груза усталости многихъ поколній предковъ, и онъ идетъ бодре и радостне, чмъ Андрей, на встрчу новымъ запросамъ жизни и новымъ исканіямъ правды. Это натура дятельная экспансивная, воспріимчивая къ новымъ вяніямъ. Онъ быстро проходитъ вс идейныя увлеченія вка, патріотическія настроенія смняются масонствомъ, это послднее мистицизмомъ, филантропіей либерализмомъ, идеями декабристовъ. Пьеръ — здоровая натура, съ сильными нравственными запросами, съ большимъ чувствомъ демократизма. У него есть влеченіе къ народу, какая то безсознательная къ нему тяга. Онъ уже не такъ презираетъ чиновниковъ, {Замчательно, что въ роман Толстого это презрніе прямопропорціонально родовитости. Всего сильне оно у старика Болконскаго, гораздо слабе у Ростовыхъ, совсмъ отсутствуетъ у Безухова.} какъ родовитые бары, онъ проще, добродушне, доступне.
Вполн сознательно Толстой сближаетъ Пьера съ представителемъ народа, солдатикомъ Каратаевымъ, въ которомъ, по мннію Толстого, воплощена вся народная мудрость. Каратаевъ — олицетвореніе духа простоты и нравственное сочетаніе жизнерадостности и покорнаго провиднію, пессимизма и смиренія.
Въ лиц Каратаева Толстой вступаетъ на путь идеализаціи народа и, слдовательно, народничества. Но народничество Толстого весьма своеобразное. Это, по мткому замчанію проф. Овсяннико-Куликовскаго,— барская разновидность народничества, при которой старыя соціальныя отношенія всего мене поколеблены: между бариномъ и мужикомъ, по прежнему, не стоитъ никакое третье лицо, идиллія не нарушена… ‘Мужичокъ’ взятъ самый благонравный и крайне удобный для барскаго спокойствія. Толстой не видлъ трагедій въ отношеніяхъ господъ и рабовъ. Въ его произведеніяхъ нигд нтъ картины ужасовъ крпостного права. На вопросы, почему онъ ихъ игнорировалъ, Толстой отвчалъ: ‘потому что я ихъ не видалъ, а чего не видалъ, того я изображать и не могу’. Отвтъ правдивый и искренній. И дйствительно, Толстой не видалъ ужасовъ крпостного права въ своей сред. Въ дтств онъ никогда не видлъ и не слышалъ про сченіе дворовыхъ крестьянъ. Но рядомъ съ этими законными основаніями отказа изображать то, что не видлъ, у Толстого были и другія инстинктивныя побужденія. Идиллія барско-крестьянскихъ отношеній была не чужда его психологіи. И это не случайность, что изъ массы крестьянскихъ типовъ Толстой обратилъ вниманіе на Каратаева,— скромнаго мужичка, настоящую божью коровку, тихаго и смиреннаго, покорнаго судьб, неспособнаго воды замутить. Съ такимъ мужичкомъ пріятно и спокойно имть дло: ни совсти вашей онъ не взволнуетъ, ни амбаровъ не подожжетъ, ни бунта, ни аграрныхъ безпорядковъ не устроитъ. Недаромъ и славянофилы въ своемъ барскомъ народничеств охотно проповдовали смиреніе, будто-бы составлявшее самую истинно русскую и христіаннйшую особенность русскаго народа.
Согласно представленіямъ Толстого, Каратаевъ — фаталистъ. ‘Рокъ головы ищетъ’— говоритъ онъ: отъ судьбы не уйдешь, отъ сумы и тюрьмы не зарекайся.’ Каратаевъ такъ и сыплетъ народными пословицами, которыя освобождаютъ его отъ необходимости думать. За Каратаева думаетъ весь народъ и Каратаеву остается только сливаться въ своихъ настроеніяхъ и переживаніяхъ съ народомъ. Жизнь для него имла смыслъ только въ сліяніи съ цлымъ, которое онъ непрерывно чувствовалъ, и отъ котораго онъ получалъ свою радостную покорность судьб. Каратаевъ былъ всегда радостенъ, веселъ, смиренъ, покоренъ провиднію, безъ воли котораго съ человческой головы не упадетъ ни одинъ волосокъ. Рокъ головы ищетъ! И это признаніе высшаго суда, эта покорность факту, эта пассивность и бездятельность восхищали Толстого, видвшаго здсь высшее разумніе смысла жизни.
Сліяніе съ цлымъ, радостное переживаніе за одно съ этимъ цлымъ всей его жизни и безропотное воспріятіе зла — вотъ настроенія Толстого, цликомъ предвосхищающія его будущія этическія и соціальныя теоріи ‘Исповди’, ‘новаго толкованія евангелія’, они уже опредляются съ ‘Войн и мир’ страницами, посвященными Каратаеву и всей философской конструкціей романа. Бездятельность, пассивное подчиненіе высшей вол Толстой считаетъ истинной мудростью. Поэтому выжившій изъ ума дряхлый Кутузовъ кажется Толстому воплощеніемъ мудрости, а сильный и энергическій Наполеонъ, въ своихъ усиліяхъ повернуть событія по своему желанію, кажется Толстому жалкимъ актеромъ, кривлякой и пустымъ, ничтожнымъ человкомъ.
Это влеченіе къ пассивности, бездятельности подмтилъ въ свое время нашъ критикъ консервативнаго лагеря Головинъ, который видлъ въ отсутствіи стойкости и иниціативы недостатокъ индивидуальной выдержки въ русскомъ народ. Личность была подавлена и угнетена, табунное начало было сильне. У Толстого къ этой первой причин симпатій къ пассивности нужно прибавить и вторую, лично свойственную Толстому: это тотъ грустный взглядъ на жизнь, который объяснялся усталостью и пресыщенностью жизнью цлаго ряда аристократическихъ предковъ нашего писателя.
Надо, однако, замтить, что философскій фатализмъ Толстого не находится въ полномъ согласіи съ художественными наблюденіями писателя. Какъ это часто бываетъ, у Толстого, художественные образы у Толстого живутъ своей самостоятельной жизнью, независимо отъ тенденцій и намреній автора. Это замтилъ еще Писаревъ, въ свое время, и въ этомъ громадная художественная заслуга Толстого. Когда мы читаемъ ‘Войну и миръ’ мы можемъ не замчать тенденцій автора, и образы будутъ говорить намъ сами за себя. Картины массовой жизни, нарисованныя намъ Толстымъ, говорятъ намъ не о фатализм и покорности судьб, а о томъ, что личность играетъ ничтожную роль въ массовыхъ движеніяхъ и что она не можетъ измнить или направить событія, вопреки воли этихъ массъ и ихъ естественному движенію по опредленному руслу. Въ этомъ смысл Л. Н. Толстой, отчасти, далъ своимъ романомъ полезный матеріалъ и для того направленія, которое Толстой отрицаетъ всей своей психикой — а именно марксизму.
Что касается ‘народничества’ Толстого, по скольку оно выразилось въ Каратаев, то здсь умстно сказать уже за одно, что народническія воззрнія Толстого не вылились въ опредленное міровоззрніе и пережили немало измненій. Аналитическій умъ Толстого лишенъ всякой способности синтеза и потому противорчія у него мирно уживаются другъ съ другомъ. Такъ въ ‘Казакахъ’ Толстой съ симпатіей выводитъ въ противуположность Каратаеву яраго индивидуалиста Ерошку, который утверждаетъ, что все Богъ сдлалъ для человка. Ни въ чемъ нтъ грха. И Пьеръ Безухій отчасти близокъ и къ Ерошк, когда утверждаетъ, что жизнь есть все, жизнь есть Богъ.
Ивановъ-Разумникъ въ своей книг пытается опредлить народничество Толстого, какъ нчто среднее между почвенничествомъ Достоевскаго и критическимъ народничествомъ. Еще въ 1862 году Толстой въ стать ‘прогрессъ и опредленіе образованія’ предвосхитилъ основныя положенія критическаго народничества, подробно развитыя въ слдующемъ десятилтіи H. К. Михайловскимъ. Онъ первый посл Герцена и Чернышевскаго развилъ идею противуположности интересовъ націи и народа (народа т. е. трудящихся классовъ). Но вмст съ Достоевскимъ Толстой признавалъ особый путь развитія для Россіи (id. народники съ B. В. во глав) и смшивалъ интересы народа съ его мнніями, считая нужнымъ держаться этихъ послднихъ. Какъ въ отношеніи народа, такъ и въ отношеніи идеи личности, Толстой пережилъ рядъ противорчій отъ яркаго индивидуализма до табуннаго начала, и оба эти настроенія совмстилъ и въ своей поздней проповднической дятельности.

VI.

Разбирать боле детально романъ ‘Война и миръ’ у насъ нтъ никакой возможности. Это уже не разъ сдлано другими и не входитъ въ нашу задачу. Отмтимъ только глубокую художественность романа во всхъ тхъ его частяхъ, гд передаются интимныя переживанія и настроенія стариковъ и молодыхъ, на удивительныя картины барской жизни въ семь Ростовыхъ и у Болконскихъ, и свтской жизни Петербургскихъ салоновъ, на полныя глубокой наблюдательности картины военнаго быта и жизни офицеровъ арміи и гвардіи. Впервые въ русской литератур затронутъ и поставленъ на врную почву вопросъ о нелпыхъ предразсудкахъ такъ называемой чести воинской части {Объ этомъ прекрасныя страницы въ книг Драгомірова о ‘Войн и мир’.}. Полна глубокаго пониманія психологіи толпы исторія Верещагина. Тонкой вдумчивостью проникнута характеристика генералъ-губернатора графа Ростопчина. Въ сцен съ Верещагинымъ уже явно выдвинута Толстымъ отрицательная точка зрнія къ государству и такъ называемому ‘порядку’, во имя котораго приносятся жертвы. Картина получается въ высшей степени назидательная: графъ Ростопчинъ явно напуталъ, своими глупыми листками и воззваніями онъ успокоилъ москвичей и помшалъ ему во время убраться,— теперь, когда глупость его распоряженій стала очевидной для всхъ,— онъ не знаетъ, какъ выпутаться и придумываетъ отвратительный выходъ. Онъ зоветъ Верещагина, котораго Сенатъ уже осудилъ за распространеніе прокламацій къ четыремъ годамъ каторжныхъ работъ, но графу Ростопчину нужна искупительная жертва за собственную глупость. Онъ выдаетъ Верещагина толп, онъ разжигаетъ ея страсти, увряя, что Верещагинъ виновникъзанятія французами Москвы и, устроивъ легенькій погромъ, жертвой котораго гибнетъ по его самовольному суду Верещагинъ, узжаетъ успокоенный и удовлетворенный, въ коляск, увряя себя, что все это было необходимо въ интересахъ ‘порядка’!
Очень цнны и т страницы, гд Толстой, вопреки установившемуся въ свое время взгляду, изображаетъ отношенія крестьянъ къ дворянамъ и французамъ далеко не съ общепринятой патріотической точки зрнія. Но ужасовъ крпостного права Толстой все-же не изображаетъ намъ въ своемъ роман: ихъ онъ не видалъ и не хочетъ знать…
Второй романъ ‘Анна Каренина’ рисуетъ намъ тотъ-же великосвтскій міръ, но посл ‘катастрофы’, то есть посл освобожденія крестьянъ. Передъ нами картина жизни великосвтскаго общества въ условіяхъ крушенія стараго соціальнаго строя. Новыя отношенія, легализованныя и юридически оформленныя ‘великими реформами’, требовали приспособленія къ себ людей стараго уклада, или неизбжно вели ихъ къ гибели. Эту потребность приспособленія къ новымъ условіямъ жизни чувствуютъ вс, чувствуетъ и Л. Н. Толстой, но не знаетъ, какъ это сдлать. Старое исчезло въ своихъ юридическихъ, правахъ, но остается властнымъ въ своей психологіи. Для Толстого новые соціальные слои не существуютъ. Они ему прямо антипатичны. Онъ не хочетъ знать ни интеллигенціи изъ разночинцевъ, ни торгово-промышленнаго класса, ни новыхъ свободныхъ профессій, ни земства, ни фабрикъ, ни промышленности. Если появляется въ его роман представитель интеллигентной профессіи, то непремнно подмаранный, напр. адвокатъ — по бракоразводнымъ дламъ, если купецъ, то кулакъ, скупающій за дешево дворянскія помстья. Новые люди толькослучайные типы. Центральное мсто занимаютъ, по прежнему, люди блой кости, — бары, и рядомъ съ ними — мужики. Среди баръ — самый симпатичный Толстому и близкій ему по крови и духу — Константинъ Левинъ, за которымъ стоитъ вре время самъ авторъ.
Романъ ‘Анна Каренина’ носитъ на себ печать какой то общей грусти, надломленности и неудовлетворенности. Въ семьяхъ царитъ разладъ, въ настроеніяхъ — смутное сознаніе нескладности жизни. Вронскій во многомъ пошелъ дальше Андрея Болконскаго, онъ уже тяготится условностью и безсодержательностью свтскаго общества, онъ желалъ бы лучшей и боле разумной жизни. Онъ готовъ уйти изъ ‘свта’, нарушить условность свтской морали и жить въ незаконномъ брак съ любимой женщиной, но куда уйти,— онъ этого себ не представляетъ. Прилпиться душой къ новымъ классамъ онъ не можетъ: всми силами своей души, всей своей барской психологіей чуждъ онъ новымъ людямъ и новымъ интересамъ. И потому онъ пытается устроить счастье съ любимой женщиной въ атмосфер полной оторванности отъ общества. Но, разорвавъ вс соціальныя связи съ обществомъ онъ, какъ и Анна Каренина, не могутъ утвердить своей жизни на одномъ основаніи — личнаго чувства, и вотъ Анна Каренина лежитъ распластаннымъ трупомъ подъ колесами желзнодорожнаго позда, а Вронскій узжаетъ въ Сербію, не вря въ добровольческое движеніе.
Герой Толстого Левинъ. Онъ уже чуждъ барскаго презрнія къ мужикамъ, онъ ихъ и уважаетъ, и даже любитъ, но онъ не хочетъ, знать ни о какихъ новыхъ элементахъ общества и все еще не утерялъ надежды на устройство идиллическихъ отношеній съ крестьянами. Онъ глубоко презираетъ городъ, купцовъ, ему кажется возмутительнымъ то обстоятельство, что Стива Облонскій подаетъ руку купцу, покупающему землю и считаетъ этого купца не выше своего лакея, которому ‘не подаютъ руки’.
Съ большой наивностью человка, который привыкъ жить настроеніями и психическими привычками боле, чмъ думать, онъ искренне убжденъ, что онъ по праву получилъ наслдственныя земли даромъ, по праву получаетъ въ сто разъ большій доходъ, чмъ мужикъ, а вотъ купепъ, скупающій дешево земли, поступаетъ и гнусно, и безнравственно. У Левина большая жажда правды, но его практическая мораль нчто чрезвычайно плоское, мщанское. Какъ наивно разсказываетъ намъ Толстой, что Левинъ, руководясь инстинктомъ правды, всегда зналъ, что хорошо и что дурно. И вотъ какъ онъ представлялъ себ это хорошее и дурное: Левинъ ‘зналъ, что нанимать рабочихъ надо было какъ можно дешевле, но брать въ кабалу ихъ, давая впередъ деньги, дешевле, чмъ они стоятъ, не надо было, хотя это и было очень выгодно. Продавать въ безкормицу мужикамъ солому, можно было, хотя и жалко было ихъ, но постоялый дворъ и питейный, хотя они и доставляли доходъ, надо было уничтожить… Петру, платившему ростовщику 10 процентовъ въ мсяцъ, нужно было дать взаймы, что-бы выкупить его, но нельзя было спустить и отсрочить оброкъ мужикамъ неплательщикамъ’.
Такова нехитрая и поистин чисто помщичья ‘правда’ Левина. стоило-ли огородъ городить и копья ломать, что-бы прійти къ морали обычнаго помщика, не открытаго грабителя и кулака, а человка признающаго извстное джентельменство въ отношеніи къ придавленному нуждой крестьянству. Не устраивать питейный домъ, не прижимать въ расчетахъ голодомъ, не платить дешевле стоимости денегъ — вотъ какія скромныя глубины содержитъ ‘правда’ Левина и отчасти тогдашняго Толстого. И если-бы за спиною Левина не стояла совсть великаго писателя, мы бы, несомннно, признали въ Левин обыкновеннаго помщика — аграрія съ нкоторой примсью идеализма и романтизма въ отношеніи къ крестьянамъ. И, конечно, этотъ романтическій идеализмъ не долго бы выдержалъ жестокія прикосновенія суровой дйствительности. Рознь между мужикомъ и бариномъ все-бы росла, противорчія между интересами того и другого все увеличивались бы и съ желзной необходимостью толкали бы барина — романтика на путь истинно дворянской политики по извстной программ — земскихъ начальниковъ, дворянскаго банка, а впереди, можетъ быть, и сотни казаковъ. Но совсть великаго художника не пустила Левина въ эту сторону, она смутила его покой картиной жизненныхъ противорчій, мыслью о неизбжной смерти и безсмысленности жизни, ушедшей на созиданіе себ одному семейнаго и матерьяльнаго благополучія. Вопросъ о смысл и цляхъ жизни мучительно зазвенлъ въ совсти и Левина, толкалъ его на тяжелыя нравственныя страданія и муки, чуть не привелъ къ самоубійству и, наконецъ, направилъ его сначала въ лоно церковно — народныхъ традицій, откуда уже намчался выходъ въ сторону евангелическаго христіанства.
Еще H. К. Михайловскій въ своей замчательной стать о Толстомъ (‘Десница и Шуйца Л. Н. Толстого’) обратилъ вниманіе на т страницы романа ‘Анна Каренина’, которыя свидтельствовали не только о драм жизни въ душ К. Левина, но еще въ большей степени говорили о драм души великаго писателя. Эта драма могла привести обыкновеннаго человка къ самоубійству, но у недюжиннаго человка она могла разршиться иначе, путемъ иныхъ боле жизненныхъ выходовъ. Толстой былъ достаточно сильнымъ человкомъ, чтобы покончить жизнь самоубійствомъ. Его спасла крестьянская масса, любовь къ которой зародилась у Толстого еще въ молодости. Онъ сталъ внимательне всматриваться въ ихъ жизнь, и жизнь богатаго круга людей ему ‘не только опротивла, но и потеряла всякій смыслъ’.
Несомннно на Толстого повліяли и народническія движенія 70-хъ годовъ эпохи хожденія въ народъ. На русское общество не могли не произвести сильнаго впечатлнія и нкоторые политическіе процессы этого времени. Таковы напр. процессъ Долгушинцевъ въ 1875 году и въ особенности процессъ московскихъ ‘пятидесяти’, среди которыхъ обращали на себя вниманіе Бардина, Любатовичъ и сестры Субботины. Это были двушки, вышедшія изъ свтскаго общества. Несмотря на то, что родители ихъ были очень богатые люди, он вели жизнь простыхъ рабочихъ двушекъ, жили въ фабричныхъ казармахъ, работали по 14—16 часовъ въ день и переносили вс тягости труда только ради того, чтобы имть возможность жить среди рабочихъ и учить ихъ. Наконецъ въ 1878 году огромное впечатлніе произвелъ процессъ 193 и Вры Засуличъ. Вс эти народническія движенія не могли не найти отклика въ чуткой душ большого художника. Новыя настроенія отразились у Толстого въ ряд публицистическихъ статей и во всхъ новыхъ его художественныхъ произведеніяхъ.

VII.

Существуетъ предразсудокъ, который заслуживаетъ быть опровергнутымъ — это объ упадк творческой дятельности Толстого въ періодъ увлеченія его религіозно-философскими настроеніями. Обыкновенно принято считать, что Толстой ‘Войны и мира’ и ‘Анны Карениной’, какъ художникъ, выше Толстого боле позднихъ произведеній, но это совершенно не врно. Толстой, какъ художникъ, не утратилъ своихъ дивныхъ творческихъ силъ до глубокой старости. Правда есть разница въ произведеніяхъ боле раннихъ и боле позднихъ, но эта разница вовсе не во вредъ новому. Толстой сталъ еще строже относиться къ своему творчеству. Языкъ его сталъ проще, строже, разсказъ сурове и напряженне. Толстой сталъ ярче и опредленне, чмъ прежде, высказывать свои новые взгляды, удляя иногда имъ часть содержанія новыхъ разсказовъ, какъ сдлалъ онъ это и въ ‘Войн и мир’, помстивъ цлый философскій трактатъ въ конц романа на тему о роли личности въ массовыхъ движеніяхъ. Но его теоретическіе взгляды никогда не вліяли на художественные образы. Его произведенія не стали боле тенденціозными.
Въ этомъ отношеніи Толстой рдкій примръ художественной честности и независимости. Образы, создаваемые имъ, живутъ своей особенной, вполн самостоятельной жизнью и часто не подчиняются его выводамъ. Это въ высшей степени цнное свойство. Чувство правды и художественнаго такта ни на минуту не измняютъ Толстому. И потому, какъ художникъ, онъ всегда одинаково честенъ и вренъ себ. Такъ напр., еще въ старомъ разсказ ‘Люцернъ’, написанномъ съ явной цлью разгромить цивилизацію богатыхъ, Толстой разсказываетъ, какъ онъ, возмущенный черствостью англичанъ, не пожелавшихъ ничего дать уличному пвцу, пригласилъ этого-пвца на зло надутымъ туристамъ за свой столикъ въ роскошномъ ресторан и угощалъ виномъ. Толстому, конечно, хотлось показать, насколько мы выше черствыхъ представителей запада, но сила художественной правдивости такъ сильна въ Толстомъ, что, въ конц концовъ, разсказъ его приводитъ къ самымъ неожиданнымъ выводамъ. Оказывается, что пвецъ чувствовалъ себя очень неловко въ важномъ ресторан за столомъ богатаго путешественника, что по всему видно было, какъ его стсняетъ неожиданное ‘благородство’ русскаго господина, что, видимо, онъ съ большой охотой предпочелъ бы скромный кабачокъ и мене дорогое вино. Въ конц концовъ вы видите, что въ благородств барина заключалась не малая доля рисовки и совсмъ мало было заботы о человческой личности. Чувство художественной правды у Толстого всегда побждаетъ тенденцію. Тоже мы видимъ и въ одномъ изъ произведеній Толстого девятидесятыхъ годовъ ‘Хозяинъ и работникъ’, здсь затрагивается очень важный вопросъ объ отношеніи работодателей къ рабочимъ. Какъ извстно, Толстой отрицаетъ классовую борьбу, не хочетъ и слышать о ней, и повсть написана съ явной цлью показать силу любви, торжествующей надъ силой классовой ненависти. Но Толстой чуткій и правдивый художникъ. Онъ не можетъ допустить лжи и даже преувеличеній. Онъ чувствуетъ, что картина нжной любви и самопожертвованія въ отношеніяхъ хозяина къ работнику покажется очень странной и неестественной въ обычныхъ условіяхъ городской и сельской жизни, и вотъ, съ геніальной находчивостью, онъ переноситъ событіе своего разсказа изъ условій опредленнаго времени и пространства въ обстановку исключительную.
Передъ нами безлюдная мстность, занесенная снгомъ. Нтъ здсь ни города, ни деревни, ни городовыхъ, ни старостъ, ни фабрикъ, ни экономій, — ни одного изъ признаковъ современнаго государства. И вотъ въ этой необычной обстановк совершается великій, актъ любви: хозяинъ покрываетъ своимъ тломъ замерзающаго работника и спасаетъ его жизнь цной своей собственной. Остается глубоко-сильное и, съ тмъ, вполн правдоподобное впечатлніе.
Только въ одномъ своемъ произведеніи Толстой впадаетъ въ шаржъ и погршаетъ противъ истины. Въ забавной и умной комедіи ‘Плоды просвщенія’, изображающей простоту и ничтожество высшаго общества, осмяна наука — въ лиц профессора, увлеченнаго спиритизмомъ. Рчь профессора представляетъ собою странное сочетаніе чрезвычайно врныхъ и вполн научныхъ догадокъ о природ силъ и энергіи, объ атомахъ и въ эти строго научныя соображенія искуссно вплетены чисто шарлатанскія утвержденія спиритовъ.
Впрочемъ, уклоненіе отъ истины оправдывается здсь легкимъ жанромъ творчества. При томъ ученый профессоръ легко могъ оказаться профаномъ въ жизни, а весь комизмъ именно въ томъ столкновеніи ученыхъ и просвщенныхъ людей съ жизнью, при которомъ бойкая двушка изъ деревни можетъ водить за носъ людей высшей ‘культуры’.
На почв строгаго художественнаго реализма стоитъ Толстой въ своей драм ‘Власть тьмы’. Пьеса дорога для насъ, между прочимъ, и потому, что чужда всякаго сантимнтализма, обычнаго въ народнической литератур. Несмотря на любовь Толстого къ народу, онъ не идеализируетъ его, и остается на почв суровой и не подкрашенной правды жизни. Ужасъ власти тьмы захватываетъ и потрясаетъ насъ, и только безхитростный Акимъ, со своимъ ‘душа надобна’ — спасаетъ въ насъ вру въ народъ. Л. Н. Толстому, рядомъ съ Успенскимъ, принадлежитъ великая заслуга изображенія русскаго крестьянства безъ всякаго подкрашиванія, такимъ, какимъ оно есть на самомъ дл.
Сурово и безъ всякаго прикрашиванья изображаетъ Толстой и жизнь и смерть Ивана Ильича (Смерть Ивана Ильича). Безпощадный анализъ жизни не озаренной высшимъ пониманіемъ, чуждой высшихъ религіозныхъ и нравственныхъ задачъ, сдланъ съ такой суровой силой, съ такой неумолимой логикой и ясностью выводовъ, что впечатлніе отъ повсти остается на всю жизнь. Длается до очевидности ясно, что такъ жить нельзя, и что современный человкъ со своими суетными заботами о комфорт, о вншнемъ благополучіи — жалкій, ничтожный и несчастный человкъ.
Въ своей стать ‘объ искусств’ Толстой старается выяснить общенародное значеніе искусства и требуетъ отъ него высоко христіанскаго содержанія. Если принять во вниманіе то обстоятельство, что христіанство Толстой разуметъ, какъ вложенное самой природой въ нашу душу влеченіе къ добру, то съ этой точки зрнія вся художественная дятельность Толстого можетъ быть названа вполн христіанскою и глубоко всенародною. Но, не довольствуясь этимъ, Толстой задумалъ цлый рядъ мелкихъ (по размрамъ) произведеній, въ которыхъ старался выразить свое христіанское настроеніе (‘Чмъ люди живы’, ‘Много-ли человку земли нужно’, ‘Богъ правду видитъ, да не скоро скажетъ’, ‘Карма’ и пр.), изъ этихъ маленькихъ разсказахъ онъ остается большимъ художникомъ.
Такимъ большимъ художникомъ является онъ и въ своемъ послднемъ роман ‘Воскресеніе’. Юношеская энергія писателя поражаетъ насъ. Семидесятилтній авторъ пишетъ такъ, какъ если бы онъ самъ недавно переживалъ все то, что онъ разсказываетъ о своихъ герояхъ. Полна весенней свжести и поэзіи сцена увлеченія Катюши Нехлюдовымъ. Словно волна молодой здоровой чувственности хлынула изъ глубины сердца автора и все залила и захватила. Свтское общество изображено съ той-же неувядаемой яркостью красокъ, которыми написаны лучшія страницы ‘Войны и мира’ и ‘Анны Карениной’. Передъ нами громадное количество дйствующихъ лицъ и глубоко врное пониманіе ихъ жизни и психологій.
Поражаетъ напримръ то безпристрастіе, съ которымъ Толстой изображаетъ террористовъ, хотя принципіально и является ихъ непримиримымъ врагомъ. Злой и мткой сатирой дышатъ страницы, посвященныя изображенію суда. Впрочемъ, судъ и судейскихъ Толстой всегда не могъ терпть. Это принципіальное отрицаніе суда поддерживалось и личными непріятностями, полученнымъ Толстымъ при столкновеніи его съ судейскимъ міромъ. Извстно его огорченіе и возмущеніе, когда судебный слдователь, изъ лишняго усердія, привлекъ Толстого къ слдствію по длу о забоданіи мужика принадлежащей ему коровой. Тяжелыя впечатлнія вынесъ Толстой и отъ военнаго суда, въ которомъ онъ однажды выступалъ защитникомъ. Судъ и осужденіе отрицаетъ Толстой и съ точки зрнія своего пониманія евангелія. Потому то онъ и поставилъ въ центр своего романа громадную, по своему существу, антитезу судящихъ и судимыхъ. Эта смлая антитеза не могла не произвести на всхъ огромное впечатлніе. Кто судьи? Кого судятъ!
Передъ нами несчастная Катюша, доведенная до проституціи и, по ошибк слдователя, попавшая на скамью подсудимыхъ. А vis vis на скамь судей совсти — знатный и богатый человкъ, князь Нехлюдовъ — дйствительный виновникъ несчастій Катюши. Богатство и бдность. Сомнительная честность и неповинная преступность. Добро и зло. Правда вншняя и правда внутренняя — все стало тутъ одно передъ другимъ во всей своей обнаженности, переда, суровой, но безпристрастной оцнкой видящаго правду художника и поразило насъ, потрясло и взволновало неожиданностью положеній и выводовъ. Ужасъ жизни со всми ея противорчіями, условностью, ложью со всми ея дикими и непослдовательными, лицемрными отношеніями — всталъ передъ нами грознымъ кошмаромъ и требуетъ коренныхъ моральныхъ и соціальныхъ преобразованій общества. Такъ дальше жить нельзя — вотъ что слышится въ каждой строчк геніальнаго произведенія Толстого, вотъ что даетъ, ему особенную глубину, живучесть и значительность. Совершенно правъ Кропоткинъ утверждая, что романъ ‘Воскресеніе’ — одно изъ самыхъ интернаціональныхъ произведеній Толстого, и какъ врно выразился одинъ французскій критикъ, ‘эта книга оставитъ свой глубокій слдъ на совсти вка’.
Громадное значеніе будетъ имть и религіозно-философская проповдь Толстого, о которой мы будемъ говорить ниже. При всей ошибочности и непослдовательности Толстого, какъ моралиста и соціальнаго реформатора, при всемъ томъ, что на его воззрніяхъ замтенъ сильный слдъ его аристократическихъ настроеній, его произведенія уже потому цнны, что заставляютъ задумываться надъ коренными вопросами человческой жизни, и ставя ихъ ярко, рзко и смло, даютъ возможность и намъ искать на нихъ отвты яркіе, смлые и опредленные.
Въ Толстомъ — мыслител мы увидимъ все т-же черты Толстого человка и художника и благословимъ его жажду правды, его немеркнущую ясность духа, его великое негодованіе противъ всхъ неправдъ жизни, то святое, благородное негодованіе, въ которомъ, одномъ, уже залогъ будущихъ успховъ разума, справедливости и любви.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

I.

Никто изъ критиковъ не обратилъ вниманія на поразительное сходство между Л. Н. Толстымъ и авторомъ ‘Божественной комедіи’.
Когда Данту было тридцать пять лтъ, онъ проснулся посл долгаго жизненнаго сна и оказался въ дремучемъ лсу (чащ страстей). Такъ разсказываетъ поэтъ. Вдали виднлась ясная поляна, и крпко захотлось Данту выбраться изъ лсной чащи и отдохнуть на свтлой полян.
Но путь изъ дикой лсной чащи былъ загражденъ волкомъ, пантерой и львомъ (символы главныхъ человческихъ грховъ — жадности, сладострастія, властолюбія). Тогда на помощь поэту, жаждущему тихаго счастья, приходитъ Виргилій — символъ здраваго смысла,— практической философіи. Онъ указываетъ поэту врный, подлинный путь. Сначала Виргилій ведетъ поэта въ адъ по девяти кругамъ конусообразной воронки, съуживающейся книзу: поэтъ словно нисходитъ по кругамъ въ самые отдаленные уголки своей собственной гршной души, содрогается отъ своей грховности и жаждетъ пройти путь очищенія, ведущій черезъ все чистилище къ желанному раю на земл, озаренному свтомъ практической философіи. Здсь Виргилій покидаетъ Данта. Какъ человкъ, въ значительной степени еще средневковый, Дантъ не могъ удовлетвориться указаніями практическаго разума. Философія — только служанка богословія и Беатриса — символъ божественной премудрости (теологіи) ведетъ поэта въ эмпиреи, въ небесный рай, гд Дантъ созерцаетъ Бога.
Совершенно то же случилось и съ Толстымъ. Мы уже указывали, что никакого спеціальнаго перелома въ жизни Толстого въ сущности не было. Но тотъ психологическій переломъ, который присущъ каждому человку въ зрломъ возраст — имлъ мсто и въ жизни Толстого. Обыкновенно въ 30—35 лтъ человкъ впервые оглядывается на пройденный путь, свершенный подъ вліяніемъ страстей и кипнія крови, словно во сн: честолюбіе, страсти, политическая борьба застилаютъ отъ человка боле важные вопросы объ истинномъ смысл жизни. Но когда поуходятся физическія силы,— открывается длинный и печальный путь къ могил и хочется успть осмыслить жизнь, возможно умне и толкове использовать вторую половину своего земного существованія. На смну и взамнъ уходящимъ силамъ приходитъ опытъ для мудраго пользованія своими жизненными рессурсами.
У Толстого этотъ обычный въ жизни каждаго человка переломъ нсколько затянулся. Онъ нашелъ свою, ‘ясную поляну’ на 34-мъ году въ счастливой семейной жизни (не чуждой бурь), въ заботахъ по хозяйству, въ творчеств. Только къ пятидесяти годамъ Толстой особенно остро почувствовалъ приближеніе старости и съ новой силой захваченъ былъ вопросомъ о смысл жизни.
Тихая поверхность яснополянскаго счастья заволновалась философскими тревогами. То, что такъ остро и больно терзаетъ обыкновеннаго человка въ Зб-лтнемъ возраст, сломило могучаго писателя на 15—20 лтъ позже — соотвтственно могучему росту его долговчнаго организма. Словно природа знала, что въ 80 лтъ Толстой будетъ также силенъ и бодръ, какъ рдко бываютъ бодры и шестидесятилтніе старцы.
Толстой заглянулъ въ свою душу, сошелъ въ глубь по ея кругамъ, усмотрлъ тамъ много грховъ и ужаснулся. Явилась не новая, но съ новой силой мутившая потребность очищенія и нравственнаго возрожденія. Горячка семейныхъ заботъ, творчества, хозяйственныхъ волненій прошла, наступало удовлетвореніе жизненными благами и удачами,— впереди зіяла могила и съ непреодолимой силой толкала человка къ подведенію итоговъ жизни. Зачмъ жить? Какъ жить? Неужели для накопленія богатствъ, для славы, для обезпеченія семьи? Душа большого человка не мирилась съ такими тусклыми цлями жизни. Знакомство съ великими философами и художниками пессимистами — съ Шопенгауэромъ, Соломономъ и другими пробуждало страстную потребность разгадать загадку жизни.
Сегодня будетъ куплено имніе въ Саратовской губерніи, а завтра въ Самарской. А дальше что? И какъ жить среди вопіющихъ противорчій и неправдъ жизни?
Подобно Данту, Толстой пробовалъ опереться на теологію. Но у него не было своей Беатрисы. Онъ хотлъ слиться съ народомъ, съ его наивными традиціями церковной догмы и церковныхъ обрядовъ. Но пятьсотъ лтъ отдляло новаго Данта отъ его предшественника. За это время выросла наука и цликомъ свергла иго церковныхъ традицій и предразсудковъ. Толстой слишкомъ современный человкъ, натура глубоко разсудочная, чуждая всякаго мистицизма, тщетно навязываемаго ему нкоторыми критиками.
Попытка Толстого смириться передъ традиціонными формами религіи вызывала протестъ всего его существа,— его разума, его совсти, его художественной проницательности, доходящей до ясновиднія. Всплыла и должна была всплыть старая мысль, записанная въ дневник отъ 5-го марта 1855 года о созданіи религіи Христа, очищенной отъ вры въ чудеса и всяческаго мистицизма. Навстрчу этой мысли шли и религіозныя исканія русскаго народа въ лиц его сектантовъ и настроенія, вызванныя картинами глубокаго разительнаго противорчія между оффиціальной, государственной церковностью и евангельскимъ ученіемъ {Ср. извстное письмо свящ. Григорія Петрова къ митрополиту Антонію.}. Открывалась настоятельная необходимость сличенія оффиціально признаннаго ученія съ его первоисточникомъ,— евангеліемъ.
Эту работу сличенія Толстой долженъ былъ продлать самъ,— цликомъ, всю, на своихъ могучихъ плечахъ. Громадныя физическія и духовныя силы давали ему вру въ себя. Мощная натура ставила Толстого непосредственно лицомъ къ лицу со всми задачами жизни. Его духовное ‘я’ было такъ громадно, что требовало установленія прямыхъ отношеній къ жизни во всхъ ея проявленіяхъ — къ семь, обществу, государству, религіи. Толстой долженъ былъ установить свое отношеніе къ Богу, долженъ былъ создать свою религію, свое пониманіе евангелія. Если бы Толстой былъ человкомъ западно-европейской культуры, эта работа была для него облегчена. Тамъ, на запад, изученіе и критика евангелія начались давно и со временъ Лютера получили право гражданства и широкое распространеніе въ условіяхъ полной религіозной свободы и терпимости. На запад, во многихъ странахъ, сравнительное изученіе религій вошло, какъ предметъ преподаванія, въ курсъ средней школы. А ужъ о богословской университетской наук и говорить нечего. Достаточно вспомнить Фейербаха, Ренана, Штрауса и сотни другихъ ученыхъ изслдователей и коментаторовъ христіанства. Каждая строчка евангелія, каждый текстъ, каждый варіантъ изучены со всевозможной тщательностью. У насъ до послдняго времени воспрещались даже сочиненія Ренана, у насъ оффиціальное толкованіе вопросовъ религіи и евангелія было монополіей господствующей религіи и тщательно и ревниво оберегалось отъ свободныхъ изслдованій. Всякое дерзновеніе каралось, какъ государственное преступленіе, какъ политическая неблагонадежность. Полиція стояла на страж благочестія, точнаго и неуклоннаго усвоенія религіозныхъ истинъ въ направленіи ‘вдомства православнаго вроисповданія’. Это создавало лнивое бездйствіе оффиціально-православной науки, мшало свободному изслдованію и частныхъ лицъ.
Вотъ почему первыя же попытки свободнаго толкованія евангелія со стороны Толстого и другихъ вызывали смятеніе, ужасъ, крики негодованія, злобы и самое дикое преслдованіе. Вся бда въ томъ, что наша свтская наука освободилась на много лтъ раньше, чмъ религіозная ученость. И такъ какъ эта послдняя была подъ строгимъ надзоромъ невжественныхъ фанатиковъ и изувровъ, то интересъ къ ней не могъ развиваться и — въ результат — глубокое равнодушіе нашего общества къ вопросамъ религіознаго сознанія.
Знаменитая реформа Петра I, фактически отмнившая живое соборное начало православной церкви и поставившая во глав ея чиновническую коллегію — сдлала свое дло. Духъ религіознаго изслдованія и ревности, горячая преданность религіозной иде — были вытравлены изъ церкви. Она лишилась своей самостоятельности, была вомкнута въ кругъ государственныхъ учрежденій, смирилась передъ свтской властью, прониклась ея мняющимися интересами и настроеніями и утеряла душу живу {Вскор угодливость іерарховъ оказалась такъ велика, что при Александр I одинъ изъ митрополитовъ былъ мистикомъ.}. Восьмой членъ символа вры о соборности церкви (то-есть и о выборномъ начал въ отношеніи всхъ чиновъ церковной іерархіи) былъ отмненъ. А еще до конца XVII вка русскій народъ свято соблюдалъ это соборное начало, избирая священниковъ всмъ міромъ, а высшихъ іерарховъ соборами. Оттого-то возможна была встарину и ревность о вр. Оттого-то и дерзалъ митрополитъ Филиппъ говорить съ амвона о злодйствахъ самого царя Ивана Грознаго.
Восьмой членъ символа былъ нарушенъ. А вдь ничтожнаго измненія одной запятой достаточно для отпаденія отъ истиннаго православія. Знаменитое включеніе слова, filioque раздлило всемірную церковь на Восточную и Западную. Гд нарушенъ символъ, тамъ фактически отмнено и православіе. И старообрядцы это прекрасно понимали и понимаютъ… Ненормальное положеніе, въ которое поставлена было у насъ дло изученія религіи, отразилось и на дятельности Толстого въ этомъ направленіи.
Прежде всего ему пришлось работать по цлин. Ни въ интеллигентномъ обществ, ни въ русской наук онъ не нашелъ никакихъ матерьяловъ, никакой подготовленной почвы. Отсюда — необходимость громаднаго труда по собиранію матерьяловъ и изученію опыта западно-европейской науки.. Толстой не останавливается передъ трудностью задачи. Онъ любитъ итти по цлин. Онъ слишкомъ вритъ въ свои силы, чтобы остановиться передъ громаднымъ трудомъ. Онъ готовъ личными своими силами выполнить работу всего человчества. Онъ никому не довритъ и части своихъ выводовъ. Толстой изучаетъ греческій языкъ, здитъ въ Москву заниматься подъ руководствомъ раввина древне-еврейскимъ языкомъ, изучаетъ и сличаетъ рукописи и варіанты.
Можно было съ увренностью сказать напередъ, что, при всей талантливости великаго писателя и громадной его трудоспособности, работа не выйдетъ вполн совершенной. Мало изучить языки. Нужно усвоить все богатство культуры народа, по скольку она отслоилась въ язык. Слово, какъ виноградная лоза, на немъ виситъ огромное количество ассоціацій идей и впечатлній отъ каждой исторической эпохи.
Слово — спластанный, конденсированный конспектъ исторіи. Возьмите русское выраженіе подлинный (подъ линями), подноготная — какое разнообразное значеніе давалось этимъ словамъ въ разныя эпохи русской культуры. Старинное прелесть означало грховный соблазнъ. Еще Пушкинъ употребляетъ слово трудъ въ иномъ смысл, чмъ обычный теперь:
Сулитъ мн трудъ и горе,
Грядущаго волнуемаго море.
Разбираться въ толкованіи текстовъ съ лингвистической и историко-филологической точки зрнія громадный трудъ, предполагающій совмстную работу многихъ ученыхъ, поколній и школъ. Но Толстой желаетъ до всего дойти самъ. Нужды нтъ, если при этомъ приходится открывать америки и изобртать порохъ. Амфитеатровъ разсказываетъ въ своей стать о Толстомъ, какъ нашъ великій писатель прочелъ какъ-то свою статью о деньгахъ проф. Чупрову и проф. Янжулу, и крайне былъ удивленъ, когда узналъ, что его статья блестяще выражаетъ по данному вопросу давно устарвшія воззрнія физіократовъ. Не удивительно, если и въ изученіи и толкованіи евангелія Толстой не разъ открывалъ америку, а часто и ошибался. Толстой оправляется отъ каноническаго текста четвертаго пятаго вковъ, когда христіанство шло уже на буксир у римскихъ императоровъ и подпадало вліянію римскаго закона, съ которымъ его сблизилъ Павелъ. Но крпко держась за евангельскій авторитетъ, Толстой не стсняется съ текстомъ. Его методъ возстановленія подлиннаго текста въ высшей степени оригиналенъ и простъ. Толстой создаетъ свое евангеліе не по авторитету откровенія, въ которое онъ не вритъ, а по сходству съ идеями добра у лучшихъ людей міра — Моисея, Конфуція, Будды, Сократа, Паскаля, Спинозы, Фейербаха, Лаотси, Марка Аврелія и др. Его толкованіе совершенно свободно отъ гностицизма и мистицизма. Догматическіе и мистическіе элементы отпадаютъ у него, какъ наросты, только вредящіе здоровому корню. Не будь ихъ, думаетъ Толстой, и даже не будь Христа, то т, которые теперь считаютъ себя христіанами, были бы, можетъ быть, безъ Христа лучшими христіанами. Итакъ Христа, какъ богочеловка, Толстой не признаетъ, его евангеліе богооткровеннымъ не считаетъ. Но евангельскій текстъ, очищенный отъ всего, что не согласно съ разумомъ, онъ считаетъ нужнымъ привлечь для авторитетности своего ученія и своего толкованія истинной религіи. Въ этомъ нельзя не замтить противорчія. Догму и откровеніе Толстой отрицаетъ, а текстъ цнитъ, какъ незыблемый авторитетъ. Но при всемъ своемъ диллетантизм Толстой совершилъ все же громадный и цнный трудъ. Многія ошибки, подлоги, намренныя искаженія въ евангеліи ему удалось выяснить {Что этихъ намренныхъ искаженій масса — достаточно судить хотябы только по сличенію церковно-славянскаго текста евангелія съ русскимъ переводомъ. Такое слово какъ дондеже съ совершенно точнымъ смысломъ всюду переводится правильно: пока не, а въ текст: Марія не зна Іосифа дондеже и т. д. это слово переведено: какъ вдругъ.}. Для русскаго обывателя, совершенно незнакомаго съ исторіей и критикой текста, съ раціоналистическими религіозными толкованіями западныхъ церквей и евангелическихъ ученій,— все это можетъ показаться новымъ и пролить неожиданный и совершенно новый свтъ на многіе вопросы религіозной и церковной жизни. Нкоторыя догадки Толстого и указанія даже прямо проникновенны. Но утверждать, какъ длаетъ это Минскій, что Толстой — Лютеръ русской жизни, — совершенно невозможно: время не то. Для роли Лютера нужно было родиться, по крайней мр, на триста лтъ раньше.
Къ тому-же евангелическія воззрнія шли въ русскій народъ и непосредственно съ запада, гд уже въ народныхъ движеніяхъ IX вка въ Арменіи, позже въ ученіи Виклефа и анабаптистовъ можно найти основныя черты евангелическихъ воззрній Толстого. У насъ уже въ XVI вк было сильно социціанство. Раціоналистическіе секты стали быстро распространяться въ народ въ XIX вк, несмотря на жестокія преслдованія со стороны духовенства и администраціи. Русскій штундизмъ опередилъ Толстого. Самъ Л. Н. Толстой указываетъ, что на его воззрнія имли громадное вліяніе два знаменитыхъ сектанта Сютаевъ и Бондыревъ.
Свои религіозныя воззрнія Л. Н. Толстой изложилъ въ масс солидныхъ трудовъ и брошюръ. Изъ нихъ боле важныя: ‘Исповдь’ (1882), ‘Въ чемъ моя вра’ (1884), ‘Такъ что-же намъ длать’ (1886), ‘Царство Божіе внутри насъ, или Христіанство, не какъ мистическое ученіе, а какъ новое пониманіе жизни’ (1900), ‘Христіанское ученіе’ (1902), краткій, но обстоятельный катехизисъ Толстого,— ‘жизнь и ученіе Христа’, ‘Мой отвтъ Синоду’, ‘Что такое религія’, ‘О жизни’ и проч.
Если подвести вкратц итогъ религіозно философскимъ взглядамъ Толстого, то нельзя не констатировать, что они далеко отошли не только отъ взглядовъ синодальнаго православія, но почти ничего общаго не имютъ и съ тмъ подлиннымъ православіемъ, какъ оно слагалось въ первые вка христіанства и закрплено вселенскими соборами. Въ этомъ отношеніи нельзя не признать за Синодомъ права указать на полную непринадлежность Толстого къ руководимой Синодомъ церкви. Весь трагизмъ синодскаго отлученія — въ томъ, что, его при строгой послдовательности, пришлось-бы примнить ко всей русской интеллигенціи и всмъ, почти безъ исключенія, русскимъ писателямъ, начиная съ Пушкина, Блинскаго, Тургенева и т. д.

II.

Въ главныхъ чертахъ воззрнія Толстого сводятся къ слдующимъ положеніямъ. Богъ — это существо вчное, живущее внутри насъ, требующее отъ насъ справедливости. Богъ — жизнь. Богъ — любовь или же идеалъ, носимый человкомъ въ самомъ себ. Онъ — міровое желаніе блага, являющагося источникомъ всей жизни. Богъ есть та сущность жизни, которую человкъ познаетъ въ себ и во всемъ мір, какъ желаніе блага.
Такое пониманіе Бога чуждо антропоморфизма и, не противуполагая Бога Міру, явно носитъ въ себ черты пантеистическаго міровоззрнія.
Христа Толстой считаетъ человкомъ, его ученіе житейская мудрость, но не откровеніе.
По вопросу о безсмертіи души Толстой нсколько колеблется и двоится въ своихъ сужденіяхъ. Въ нкоторыхъ своихъ статьяхъ онъ признаетъ личное безсмертіе, въ другихъ онъ высказывается за безсмертіе человчества. ‘Большей достоврностью, чмъ индивидуальное безсмертіе, отличается идея сліянія нашей жизни съ жизнью всего человчества, всей вселенной’ {Эту цитату приводитъ Кропоткинъ со ссылкой на сочиненіе ‘Въ чемъ моя вра’. Но въ этомъ сочиненіи мы не нашли цитируемыхъ мстъ и, вроятно, Толстой исключилъ ихъ впослдствіи.}. Такимъ пониманіемъ безсмертія Толстой считаетъ возможнымъ придать боле глубокое значеніе жизни земной, а вдь все ученіе Толстого иметъ въ виду Царство Божіе на земл. Съ этой точки зрнія вра въ загробную жизнь, по мннію Толстого, можетъ быть только препятствіемъ и тормазомъ для устроенія земной жизни на началахъ правды и добра.
Вс главныя положенія православной догмы Толстой отрицаетъ. Онъ не признаетъ чудесъ, догматовъ, заступничества святыхъ, церковной іерархіи, священниковъ, какъ посредниковъ между Богомъ и человкомъ. Разъ Богъ — есть живое начало добра, присущее нашей душ, какое же посредничество можетъ быть допущено человкомъ въ отношеніи къ самому себ, къ своей собственной душ. Между Богомъ и человкомъ третьему нтъ мста. Отрицаетъ Толстой также молитвы, жертвоприношенія, фиміамы, ибо служеніе Богу дйствительно только въ вид служенія Добру, Любви, Справедливости.
Раціоналистическій характеръ приводимыхъ нами воззрній не подлежитъ никакому спору.
Изъ этихъ религіозно-философскихъ взглядовъ вытекаютъ этическія правила Толстого — его заповди:
1) Любовь, единеніе, согласіе.
2) Непротивленіе злу.
3) Не гнваться.
4) Не клясться (и не присягать).
5) Оставаться врнымъ одной женщин.
6) Не судить никого.
7) Любить враговъ.
Если-бы Толстой опубликовалъ свои религіозныя воззрнія посл закона 1905 года о вротерпимости, то Синоду не было бы никакой необходимости и даже права отлучать Толстого отъ православной церкви. Онъ просто считался бы вышедшимъ изъ нея и могъ бы примкнуть къ штунд, или къ евангелическимъ, реформатамъ, церкви которыхъ не возбранно высятся на видномъ мст Невскаго и другихъ улицъ столицы. {Въ настоящее время такіе молитвенные дома евангелистовъ существуютъ и въ провинціи, напр. въ Кіев. Недавно возникла такая же Толстовскаго типа община и въ Петербург. Ея исповданіе вры обстоятельно изложено въ журнал ‘Христіанинъ’ No 5.}
Въ связи съ философско-догматическими взглядами Толстого привлекаютъ вниманіе обывателя и даже больше занимаютъ его толстовскія правила практической жизни, которымъ однако не слдуетъ придавать существеннаго значенія. Несомннно, Толстой является сторонникомъ ригористическихъ и даже аскетическихъ взглядовъ. Онъ выступаетъ противъ употребленія вина, табаку, противъ изнживающей человка роскоши. Онъ высказался противъ плотской жизни. Но вскор смягчилъ свои взгляды по этому вопросу и призналъ свои требованія идеаломъ, къ которому только необходимо стремиться по мр силъ. Самъ Толстой имлъ сына черезъ 1 1/2 года посл написанія ‘Крейцеровой Сонаты’ (чит. Андреевичъ, Толстой). Также ограничилъ онъ и толкованіе идеи непротивленія злу. Сначала идея непротивленія была близка старинной иде смиренія, Толстой вноситъ въ эту формулу поправку — непротивленіе злу зломъ (т. е. насиліемъ). И дйствительно, самъ Толстой противится злу всми доступными ему средствами: словомъ, печатью, воздержаніемъ отъ всякаго участія въ насиліи. Вся его литературная дятельность послднихъ двадцати лтъ — сплошной протестъ противъ всхъ формъ насилія и зла. Видя вокругъ злодянія, Толстой разражается гнвнымъ: ‘не могу молчать!’ Вся бда только въ томъ, что Толстой стоитъ на точк зрнія абсолютнаго Добра, абсолютной Истины и съ этой высоты одинаково осуждаетъ и большое и малое. У него полное отсутствіе перспективы, полное отсутствіе критеріевъ — историческихъ, бытовыхъ, соціологическихъ, психологическихъ. Для Толстого лично одинаковый грхъ въ томъ, что онъ былъ тщеславенъ и владлъ рабами, въ томъ, что обнаруживалъ гордость и любострастіе и убивалъ людей. (Хотя это послднее преступленіе чистый поклепъ Толстого на самого себя, это скоре теоретическое бичеваніе себя за соучастіе въ военныхъ дйствіяхъ). Съ высоты абсолютнаго совершенства Толстой осуждаетъ вс устои культуры, цивилизаціи. Съ высоты Абсолюта нтъ большого или малого: смертная казнь, открытый грабежъ, карательная экспедиція, терроръ и судъ присяжныхъ — одинаковыя проявленія насилія и подлежатъ осужденію. Толстой самъ вступаетъ здсь съ самимъ собой въ теоретическое противорчіе. Разъ онъ призналъ свои взгляды идеаломъ, къ которому только необходимо всегда стремиться и по возможности приближаться,— то тмъ самымъ онъ призналъ и относительность добра и зла и, слдовательно, необходимость постепенности и въ утвержденіи и отрицаніи, — онъ долженъ былъ бы признать принципъ предпочтенія меньшаго зла большему и не отрицалъ бы возможнаго въ данныхъ условіяхъ добра во имя абсолютнаго. Разъ онъ призналъ, что всякое государство — организованное насиліе, но конституціонныя государства все-же пользуются боле мягкими формами насилія, онъ долженъ былъ бы признать за нами и право предпочтенія этихъ боле мягкихъ формъ государственности старымъ впредь до установленія еще боле совершенныхъ и, наконецъ, полнаго приближенія къ идеалу. {И можно указать нсколько статей Л. Н. Толстого, гд онъ высказывается и за еще боле умренныя реформы. Такь напр. въ одной изъ своихъ статей 80-хъ годовъ онъ скромно выражаетъ пожеланія, чтобы уничтожены были земскіе начальники.} Но Толстой не хочетъ знать степеней зла и, взбираясь на высоту абсолютнаго добра, возвращается къ старой излюбленной своей теоріи самоусовершенствованія, твердо вря, что стоитъ только всмъ людямъ понять, въ чемъ правда, что-бы зло было низвержено абсолютно и полностью. Конечно, съ высоты абсолютнаго Добра и абсолютной Свободы — единственнымъ допустимымъ строемъ жизни можетъ быть только евангелическій анархизмъ.
Къ нему неизбжно и долженъ былъ прійти Толстой, давно проникшійся анархическими настроеніями еще подъ вліяніемъ и произведеній Руссо, а потомъ Прудона и другихъ. Но свой анархизмъ Толстой сочеталъ съ евангелическимъ пониманіемъ религіи и цлымъ рядомъ аристократическихъ привычекъ и навыковъ, отъ которыхъ онъ не въ силахъ былъ отказаться, несмотря на могучую борьбу разума и сердца противъ всякихъ предразсудковъ, всякой предвзятости.
Л. Н. Толстой понялъ, что жизнь, организованная на эксплуатаціи бдныхъ богатыми, несправедлива. Его заповди запрещали ему жить на счетъ другого. Онъ понялъ, что земля должна принадлежать тому, кто обрабатываетъ ее, онъ возненавидлъ всми силами души современную организацію капиталическаго хозяйства, которое, по его мннію, хуже прежняго рабства. Но выводы, которые онъ сдлалъ отсюда, были односторонни и несправедливы. Признавъ принципъ упрощенія жизни и физическій трудъ, какъ нравственную основу жизни, Толстой не съ одинаковой силой обрушился на формы эксплуатаціи — городскую (въ вид фабричной промышленности), и сельскую (въ вид владнія обширными помстьями и натуральнаго хозяйства). Въ отношеніи этой послдней онъ вспомнилъ свое ученіе о посильномъ приближеніи къ Идеалу. Онъ не порвалъ окончательно съ средой эксплуатирующихъ (мы его конечно и не винимъ за это). По справедливому замчанію Кнута Гамсуна, постившаго Ясную Поляну, Толстой построилъ свою крестьянскую избу въ барскихъ хоромахъ…
Онъ сталъ заниматься физическимъ трудомъ, онъ лично отказался отъ собственности въ пользу любящей его семьи, онъ свелъ свои личныя потребности до minimum’а и, слдовательно, призналъ для сельской жизни тактику посильнаго приближенія къ идеалу. На привычныя недостатки и темныя стороны деревенскаго строя жизни онъ охотно закрылъ глаза. Но въ отношеніи къ городу, къ государству, къ капитализму онъ оказался абсолютно строгъ и неумолимъ. Тутъ онъ примнилъ всю полноту абсолютной мры. Тутъ онъ невольно поддался старой барской психологіи, не хотвшей знать ничего за предлами деревни: ни фабрикъ, ни рабочихъ, ни купцовъ, ни чиновниковъ, ни парламентаризма, ни новыхъ хозяйственныхъ формъ жизни, явившихся на смну натуральному хозяйству.
Анархизмъ Толстого получилъ своеобразную евангелическо-аристократическую окраску, онъ оказался несвободенъ отъ классовой психологіи. Толстой отвергъ то, что выходило за предлы его привычнаго поля зрнія,— что выходило за предлы родного поля и остался не чуждъ старымъ привычкамъ и взглядамъ, таившимся въ подсознательныхъ сферахъ душевной жизни человка.
Теперь намъ понятны вс основныя положенія и психологическіе источники его анархической системы.
Правительство Толстой отрицаетъ, оно является для него организаціей господства, союзомъ имущихъ для утвержденія своей власти не на основ права, а путемъ стройной системы насилія. ‘Можетъ быть государство когда нибудь и было полезно, но теперь, съ теченіемъ времени, оно стало излишнимъ, вслдствіе смягченія нравовъ’. Поэтому не желательно никакое правительство, даже конституціонное. Все равно богатые сохраняютъ власть путемъ четырехъ способовъ поддержанія насилія: а) страха, б) подкупа, который распространяется на судей, чиновниковъ и другихъ лицъ, в) гипноза идей, поддерживаемаго школой, церковью, продажной прессой и цензурой и в) арміей. Особенно горячо возстаетъ Толстой противъ всхъ формъ религіознаго обмана. Его правдивой душ противна всякая эксплуатація религіознаго чувства, въ которомъ вдь проявляются высшія потребности нашей души въ правд и добр. Религіозные обманщики и сознательные потемнители велній совсти вызываютъ глубокое негодованіе Толстого. Физическое насиліе онъ порицаетъ во всхъ его проявленіяхъ. Войско, по его мннію, существуетъ только противъ внутреннихъ враговъ. Никакія соображенія патріотическаго характера не кажутся ему искренними и убдительными. Самому патріотизму нтъ мста въ систем Толстого. Люди братья. Нсть Еллинъ, ни Іудей. Патріотизмъ противенъ закону любви къ ближнимъ и къ врагамъ. Толстому, конечно, не можетъ быть неизвстно то обстоятельство, что въ современной жизни народовъ патріотизмъ часто служитъ узкоклассовымъ интересамъ опредленной соціальной группы, что тамъ, гд патріотизмъ не выгоденъ богатымъ, они забываютъ о немъ: французская аристократія конца XVIII вка призвала во францію иностранныя войска.
По отношенію къ собственности Толстой стоитъ на соціалистической точк зрнія, признавая вслдъ за Джоржемъ, но съ нкоторыми поправками, націонализацію земли, каковая (націонализація) неизбжно сближается у него съ муниципализаціей:— государственную организацію жизни онъ вдь отрицаетъ. Но яснаго представленія о будущихъ формахъ производства и хозяйственныхъ отношеній Толстой не иметъ. Онъ не признаетъ государственной (коллективной) организаціи труда, не признаетъ и капитализма съ его индивидуальнымъ хозяйствомъ и принципомъ конкуренціи и борьбы. Толстому кажется, что въ будущемъ вся жизнь до чрезвычайности упростится. Люди будутъ вести простую здоровую жизнь, въ основ которой будетъ лежать физическій трудъ. Современная роскошь и разныя блага культуры излишни. Къ чему вс эти телефоны, телеграфы, электричество, выставки, если 99/100 людей должны отъ нихъ страдать. Возставая противъ излишествъ культуры и роскоши, Толстой высказывается и противъ науки и современнаго искусства. Люди науки кажутся Толстому шарлатанами, и онъ часто насмхается надъ ихъ надутой важностью и ученымъ невжествомъ: существеннаго-то они не знаютъ — смысла жизни, а это самое важное, и для познанія смысла жизни не требуется огромной эрудиціи. Истина ясна для каждаго, кто уметъ читать евангеліе.
Но отрицая ‘научную науку’ и не признавая въ ней руководительницы жизни, Толстой, тмъ не мене, не отрицаетъ культуру, по крайней мр въ отношеніи къ сельско-хозяйственному быту.
Здсь Толстой опять впадаетъ въ противорчіе съ самимъ собой: онъ желаетъ, чтобы техника и улучшенные способы веденія хозяйства устранили всякую необходимость эксплуатаціи человка и, въ то же время, не замчаетъ, что примненіе этихъ требованій въ отношеніи къ сельско-хозяйственной культур предполагаетъ широкое и всестороннее развитіе культуры вообще. Вдь для того, чтобы сдлать одинъ винтъ для хорошей сельско-хозяйственной машины необходимо развитіе желзнодлательной промышленности, достигнутое общимъ ростомъ культуры и техники за послднія двсти лтъ. Необходимы громадныя фабрики и заводы, техническіе институты, успхи физики и химіи, необходимы университеты съ ихъ научными лабораторіями и арміей ученыхъ. Необходимы т же телеграфы, телефоны, желзныя дороги — все то, что содйствуетъ живому обмну идей, тому кипнію работы, которое невозможно безъ широкаго мірового обмна идеями, товарами и всми продуктами культуры. А если бы отказаться ютъ благъ культуры и всецло отдаться натуральному сельскому хозяйству, то на территоріи современной Франціи могло бы прокормиться не боле 500.000 человкъ, вмсто 40.000.000.
Исходя изъ положенія, что человческая личность выше всего, выше государства, науки,— она то ‘чему не можетъ быть оцнки, выше чего ничего нтъ’,— Толстой отрицаетъ современную фабричную промышленность, такъ губительно дйствующую на здоровье рабочихъ.
По мннію Толстого рабочіе сами виноваты въ своемъ положеніи. Они покинули землю и отдались въ рабство организованному правительствомъ насилію. И напрасно думаютъ они помочь себ, вступая на путь классовой и политической борьбы. Освобожденіе рабочихъ зависитъ отъ нихъ самихъ. Нужно уничтожить правительство, отказавшись отъ всякаго ему содйствія.
Люди съумютъ устроиться безъ всякой власти, создадутъ себ полезныя для общежитія учрежденія. Если бы не было земельной собственности, люди не селились бы скученно въ одномъ мст, они разселялись бы по всему міру и всмъ бы хватило мста и земли. Нужно выйти изъ того круга насилія, которымъ охвачены вс слои населенія, благодаря правительственной организаціи. Съ большимъ воодушевленіемъ высказывается Толстой противъ всякихъ юридическихъ нормъ и въ особенности противъ суда.
Судъ вызываетъ въ Толстомъ особенно враждебныя чувства! Чиновникъ, да еще судейскій и въ старые годы былъ высоко антипатиченъ феодалу, какъ начало, ограничивающее его независимость. Толстой не чуждъ этихъ сословно-психологическихъ предубжденій противъ суда. Бирюковъ разсказываетъ намъ, какъ возмущенъ былъ Толстой, когда не въ мру ретивый судебный слдователь обязалъ Толстого подпиской о невызд по длу о забоданіи крестьянина принадлежащимъ графу быкомъ.
Судебный слдователь, конечно, переусердствовалъ, но и возмущеніе графа Л. Н. Толстого не знало границъ: онъ собирался даже переселиться навсегда въ Англію.
Съ особенной суровостью, незнающей жалости, изображаетъ Толстой судейскаго человка въ лиц Ивана Ильича, полны сарказма сцены суда въ ‘Воскресеніи’, гд не пощаженъ судъ присяжныхъ и изображенъ въ самомъ каррикатурномъ вид. Судьи — чиновники, совершенно равнодушны къ судьб подсудимыхъ, у каждаго изъ нихъ въ голов свои мысли и заботы. Присяжные тоже неспособны разобраться въ преступной душ, да и какъ имъ разобраться, если среди нихъ именно и сидятъ дйствительные виновники преступленій.
Не судите, да не судимы будете,— вотъ евангельскій завтъ, которому должно слдовать по мннію Толстого. Въ этомъ отношеніи анархизмъ Толстого идетъ дальше анархизма, многихъ европейскихъ анархистовъ. Большинство изъ нихъ, даже Кропоткинъ, мирятся съ необходимостью насилія по отношенію къ преступникамъ. Пусть они будутъ заключаемы не въ тюрьмы, а въ особыя лечебницы,— суть дла отъ этого не измнится: все равно ихъ будутъ запирать, держать подъ надзоромъ, подчинять особому режиму посредствомъ мръ принужденія и насилія.
Толстой, исходя изъ абсолютнаго неосужденія, не признаетъ, очевидно, и мръ противъ преступниковъ, исчезаетъ самое названіе преступника… Но не исчезнутъ, конечно, преступленія…

III.

Какія же мры рекомендуетъ Толстой для осуществленія своей программы?— Вс, вытекающія изъ программы, непротивленія злу. ‘Христіанское ученіе, пишетъ Толстой, — не предписываетъ людямъ никакихъ законовъ, оно не говоритъ людямъ: слдуйте вс подъ страхомъ наказанія такимъ и такимъ-то правиламъ, и вы вс будете счастливы, а объясняетъ каждому отдльному человку его положеніе въ мір и показываетъ ему то, что для него лично неизбжно вытекаетъ изъ его положенія. Христіанское ученіе говоритъ человку, каждому человку, что жизнь его, если онъ признаетъ свою жизнь своею и цлью ея — мірское благо своей личности или личностей другихъ людей, не можетъ имть никакого разумнаго смысла… Разумный смыслъ жизнь получаетъ только тогда, когда человкъ понимаетъ, что призваніе своей жизни своею, и цлью ея — мірское благо личности, своей или другихъ людей, есть заблужденіе, а что жизнь человка принадлежитъ не ему, получившему жизнь отъ кого то, а тому, кто произвелъ эту жизнь, а потому и цль ея должна состоять не въ достиженіи блага своего или другихъ людей, а только въ исполненіи воли Того, Кто произвелъ ее… Человкъ христіанскаго пониманія не только знаетъ то, какъ ему надо поступать въ жизни, но знаетъ и то, что ему надо длать. Ему надо длать то, что содйствуетъ установленію царства Божія на земли’… то есть служить всегда и во всемъ добру. Поэтому то истинный христіанинъ не убьетъ даже разбойника, собирающагося умертвить неповиннаго младенца: ‘вдь убивая разбойника, онъ убиваетъ наврное, а не знаетъ еще наврное до послдней минуты, убилъ-ли бы разбойникъ ребенка, или нтъ, не говоря уже объ этой неправильности, кто ршилъ, что жизнь ребенка нужне, лучше жизни разбойника’.
‘…Христіанинъ… какой бы страшный разбойникъ ни нападалъ на какого бы то ни было невиннаго и прекраснаго ребенка, онъ еще мене иметъ основанія, отступивъ отъ даннаго ему Богомъ закона, длать надъ разбойникомъ то, что разбойникъ хочетъ сдлать надъ ребенкомъ’.
Исходя изъ этихъ абсолютныхъ положеній, Толстой долженъ былъ прійти къ логическому выводу о полномъ отказ во всякомъ содйствіи правительству. Толстой выступаетъ сторонникомъ пассивнаго сопротивленія государству во всхъ сферахъ проявленія его дятельности. Пассивное сопротивленіе — единственная, нравственная, то есть христіанская мра, оно единственно возможное средство въ борьб съ современнымъ правительствомъ, вооруженнымъ для борьбы со своими подданными всмъ могуществомъ современной техники и богатствомъ средствъ: однихъ оно обманетъ, другихъ запугаетъ, третьихъ уничтожитъ, четвертымъ представитъ дло съ помощью продажныхъ людей, школы, церкви, прессы, въ ложномъ свт и вооружитъ ихъ противъ открыто дйствующихъ борцовъ за свободу. По мннію Толстого, открытая революція не можетъ въ наше время имть успха.
У правительства слишкомъ хорошо обдуманная организація. И войско, и полиція подготовлены опытомъ многихъ поколній и спеціальнымъ обученіемъ для удачной борьбы съ уличнымъ движеніемъ и революціонерами. Террористическіе же акты, помимо того, что Толстой конечно отрицаетъ ихъ по существу — безцльны по результатамъ. Они направлены не противъ системы, а противъ отдльныхъ лицъ, которые вдь всегда замнимы.
Отсюда выводъ — пассивное сопротивленіе государству: ‘ни добровольно, ни по принужденію не слдуетъ принимать участія въ государственной дятельности и потому не надо быть ни солдатомъ, ни фельдмаршаломъ, ни министромъ, ни сборщикомъ податей, ни старостой общины, ни присяжнымъ засдателемъ, ни губернаторомъ, ни членомъ парламента и вообще не брать никакой должности, связанной съ насиліемъ…’
Человкъ не долженъ давать правительству налоговъ ни косвенныхъ, ни прямыхъ, а также не долженъ пользоваться деньгами, собранными при помощи податей, какъ то въ вид пенсій, эмеритуры, наградъ и т. п. принудительно съ народа… Человкъ, желающій работать не ради своего личнаго блага, но для улучшенія народнаго быта, не долженъ прибгать къ правительственнымъ насиліямъ для защиты земли и другихъ предметовъ ни ради личной безопасности, ни своихъ ближнихъ. Владть землей и предметами своего и чужого труда каждый иметъ право по стольку, по скольку другіе не питаютъ на нихъ претензіи’.
Духовная дятельность, по глубокому убжденію Толстого, есть величайшая могущественнйшая сила. Она движетъ міромъ {О революціи. В. Чертковъ и предисловіе Л. Н. Толстого, стр. VIII. 1904 г.}. Правительство понимаетъ это и не боится физическаго насилія, но чувствуетъ себя безсильнымъ противъ разумнаго убжденія. ‘Одинъ только отказъ отъ податей или воинской повинности на основаніи того закона религіознаго и нравственнаго, котораго не могутъ не признавать правительства, въ тысячу разъ сильне и врне, чмъ самыя продолжительныя стачки, чмъ милліоны соціалистическихъ брошюръ, чмъ самые успшно организованные бунты или политическія убійства’.
Этой цитатой Толстой отрицаетъ все соціалистическое движеніе съ его могучимъ общественнымъ рычагомъ — стачкой, отрицаетъ и революціонеровъ, отрицаетъ онъ въ брошюр ‘къ политическимъ дятелямъ’ и все либеральное и освободительное движеніе 1905—07 годовъ.
Пассивное сопротивленіе даетъ свои прекрасные плоды, какъ только люди поймутъ въ чемъ зло, ‘одумаются’, устыдятся и откажутся итти по пути зла.
Стоитъ только всмъ понять, въ чемъ зло, а отршиться отъ него вовсе не трудно…
Пассивное сопротивленіе Толстого вполн единоличный актъ для каждаго, кто ‘одумался’. Оно не иметъ ничего общаго напр. съ той всеобщей забастовкой, которая привела къ манифесту 17-го Октября, и была организована не безъ доли извстнаго принужденія.
Вря въ силу мысли, Толстой не признаетъ никакихъ объективныхъ законовъ экономической эволюціи. Для него смна хозяйственныхъ формъ быта — фактъ не существующій и во всякомъ случа чуждый объективной необходимости. Стоитъ рабочимъ отказаться работать на фабрикахъ и заводахъ, и капитализмъ погибъ. Нужно только понять и захотть.
Такова система взглядовъ Л. Н. Толстого по вопросамъ политики и соціальнаго устройства. Она стройна и послдовательна, пока остается въ области абсолюта. Но практическіе пути для осуществленія намченнаго идеала совершенно не опредлены Толстымъ. Созданный Толстымъ міръ есть міръ абсолютной свободы и добра. Это по истин царство не отъ міра сего. Мы люди жизни, дти возможнаго можемъ только приподнять завсу и заглянуть въ царство идеала, подобно узникамъ, глядящимъ въ дверную щелку на солнечный свтъ. Но жить въ этомъ мір мы не въ силахъ, и дологъ безконечно трудный путь въ этотъ міръ, Прямая линія — самая кратчайшая дорога только въ геометріи. Но пути, ведущіе на вершину жизненной горы, идутъ зигзагами и длинными обходами и уклонами. Несмотря на кажущуюся простоту рекомендуемыхъ Толстымъ средствъ пассивнаго сопротивленія, въ дйствительности эти средства наиболе трудныя и самыя безплодныя и, въ тоже время, требуютъ огромнаго мужества и самопожертвованія.
Отказаться платить налоги — значитъ раззориться,— потому что за неплатежъ пойдетъ съ молотка ваше имущество.
Не платить косвенныхъ налоговъ — это значитъ отказаться отъ сахара, питательнаго продукта, отказаться отъ заграничнаго сукна и тысячи нужныхъ предметовъ, обложенныхъ пошлинами.
А почтовыя марки для писемъ тоже должны быть изгнаны изъ употребленія, какъ дающія доходъ казн?
А отказъ отъ службы въ рядахъ бюрократіи и арміи (ни солдатомъ, ни фельдмаршаломъ, ни министромъ, ни сборщикомъ податей!) разв не приведетъ къ тому, что худшіе элементы, слабосильные и лнивые, станутъ у власти, не опасаясь ни съ чьей стороны конкуренціи.
А отказъ отъ службы въ арміи разв не приводилъ уже немногочисленныхъ поклонниковъ Толстого въ ужасное положеніе преслдуемыхъ, мучимыхъ жертвъ. Сколько разъ объ этомъ писалъ самъ Толстой.
А отказъ отъ привиллегіи положенія и капиталовъ разв не поставилъ бы самого Толстого въ тяжелое положеніе жалкаго поденщика, которому были бы почти совсмъ недоступны радости духовной жизни и дальнйшее умственное развитіе. Хорошо Толстому построить свою избу въ роскошныхъ барскихъ хоромахъ, ну, а если бы ей пришлось стоять подъ открытымъ небомъ съ разрушенной крышей, съ которой солома ушла на поддержаніе голоднаго скота,— что осталось бы отъ тхъ культурныхъ привычекъ, безъ которыхъ невозможна разумная жизнь для современнаго человка. Были эпохи, когда даже рабство являлось необходимостью. Что бы создали безъ рабства греки эпохи Софокла, Платона, Аристотеля?!
Такимъ образомъ ученіе Толстого не можетъ быть реализовано въ жизни. Оно осуществляется медленной работой сотенъ поколній по линіи приближенія къ идеалу, а разъ допущенъ принципъ приближенія,— мы стоимъ на правильномъ пути предпочтенія меньшаго зла большему и пользованія возможнымъ добромъ, пока недостижимо абсолютное добро.

IV.

Идеалъ анархизма, полной свободы высоко симпатиченъ каждому человку. Ни отъ кого не зависитъ никому не принадлежать,— ‘вотъ счастье, вотъ права’,восклицалъ еще Пушкинъ въ стихотвореніи ‘Изъ Пиндемонте’.
Но человкъ — животное общественное, онъ нуждается въ обществ себ подобныхъ — и въ интересахъ безопасности, и для наслдованія матерьяльнаго и духовнаго опыта предшествующихъ поколній, и въ цляхъ раздленія труда и во устраненіе страха одиночества.
Но гд общество, тамъ и неизбжное стсненіе свободы личности въ пунктахъ столкновенія съ чужой волей. Гд общество, тамъ и извстныя нормы жизни,— требованія порядка. Даже при самомъ идеальномъ устройств общежитія эти нормы жизни — требованія порядка — неизбжны. Всегда будутъ и извстныя общественныя повинности, которыя прійдется можетъ бытъ распредлить между всми, или сдлать обязательными, какъ въ наше время обязательна воинская повинность, но для исполненія которыхъ, при всей ожидаемой въ будущемъ сознательности гражданъ,— все же необходима будетъ и извстная доля принужденія,— насилія.
Никому не пріятно дежурить ночью въ больниц, или на паровоз желзнодорожнаго позда, или на спасательной станціи, или жить на маяк, но это необходимо, и общество съуметъ принудить своихъ членовъ къ исполненію общественно-необходимыхъ, хотя бы и непріятныхъ и даже вредныхъ для здоровья, обязанностей.
И такъ, принужденіе,— ‘насиліе’ неизбжно даже при самомъ совершенномъ стро, даже при условіи паденія капитализма съ его безжалостной эксплуатаціей труда. Тмъ больше, конечно, принужденій въ современномъ обществ, въ основ котораго положенъ не добровольно установленный режимъ порядка и свободы, а организація господства немногихъ надъ многими. Но и эта организація господства неизбжно принуждена даже въ своихъ-же интересахъ къ организацію порядка и установленіи извстной доли свободы.
Между требованіями порядка и свободы устанавливается извстный компромиссъ, опредляемый опредленнымъ соотношеніемъ реальныхъ силъ. Наиболе правильный компромиссъ между требованіями порядка и потребностями свободы тотъ, который подсказывается хозяйственными формами быта. Когда условія порядка и свободы опредлены дйствительными удобствами сложившагося соціально-экономическаго уклада, наступаетъ наиболе желательный для общества компромиссъ между требованіями порядка и свободы,— иначе создается норма добра или общественной правды. Все то, что благопріятствуетъ веденію напр. натуральнаго хозяйства, то и есть добро: что мшаетъ — зло.
Большая семья, руководимая старйшимъ въ род,— носителемъ всего земледльческаго опыта многихъ десятковъ лтъ, полезна для натуральнаго хозяйства, и она является основой земледльческаго быта: на родномъ пол необходимы и мудрость старца, стоящаго во глав семьи, и легкая услуга восьмилтняго мальчугана, погоняющаго лошадь въ сох. Но вотъ съ объективной необходимостью формы экономическаго быта начинаютъ мняться, земля не кормитъ, отливъ въ городъ свободныхъ рукъ создаетъ мануфактуру и промышленность.
Младшіе члены семьи пробудились къ самостоятельности, индивидуальность развивается въ город, гд человкъ самъ себ голова,— и вотъ разлагается патріархальная семья, разлагается община, выростаютъ новыя условія порядка и новыя потребности свободы. Когда эти новыя взаимоотношенія свободы и порядка опредлятся и установятся, создастся новый жизненный компромиссъ между потребностями свободы и порядка,— явится новая правда, новое представленіе объ общественномъ добр, а старая правда перестанетъ быть правдой, окажется тяжелымъ хомутомъ, мшающимъ свободному развитію общества.
Но раньше, чмъ сложится этотъ новый соціально-политическій у кладъ,— длится томительно долгая переходная эпоха. Старое ветшаетъ, стсняетъ, тяготитъ, а новое еще не оформилось, не отлилось въ новыя рамки. Въ эти переходныя эпохи всмъ тяжело: и тмъ, кто хотлъ бы сохранить завтныя нормы старины, и тмъ, кто ихъ уже не хочетъ.
Въ такія, именно, переходныя эпохи, люди совсти и мысли наиболе передового класса или передовые люди господствующаго класса ярко и сильно чувствуютъ неправду жизни. Общественныя и этическія противорчія встаютъ передъ вдумчивымъ и чуткимъ человкомъ во всей своей неприглядной нагот. Такъ дольше жить нельзя, думаютъ он, такъ жить никто не хочетъ И вотъ, пока не вырисуется впереди берегъ, пока не обозначатся линіи и контуры новаго уклада жизни въ соотвтствіи съ ростомъ новыхъ соціальныхъ элементовъ (напр. буржуазіи, рабочаго класса), для людей, недовольныхъ условіями жизни, намчается два выхода: старое поколніе говоритъ: назадъ къ старымъ устоямъ жизни, къ завтамъ ддовъ и отцовъ. И оно готово отстаивать гибнущее прошлое всми дозволенными и недозволенными средствами. Во имя старины слагаются гекатомбы человческихъ жертвъ.
Рядомъ съ сторонниками старины являются люди чуткой совсти и чести, которыхъ неправды жизни терзаютъ, въ психологіи которыхъ еще много сложившихся въ прошломъ настроеніи и предразсудковъ, но которые, при всемъ томъ, не могутъ мириться со стариной. Не видя еще новыхъ общественныхъ и соціальныхъ напластованій, не замчая всходовъ молодой соціальной жизни, они лишены творческаго воображенія, чтобы по намекамъ новаго воспроизвести полную картину предстоящихъ соціальныхъ новообразованій. Но не видя выхода и въ возврат къ старин, они находятъ исходъ въ полномъ разрыв съ культурой и цпями общественнаго порядка. Долой всякое общежитіе, всякій порядокъ, всякое стсненіе человческой личности, когда она совершается во имя сомнительныхъ благъ государственной жизни! Цивилизація только развратила человка, сдлала его несчастнымъ, создала богатство и нищету, возбудила въ человк вс дурные инстинкты. Только въ простот первобытной жизни, въ труд на лон природы — истинное счастье и дйствительныя условія для добродтельной жизни.
Уже въ буколической поэзіи, въ эпоху гибели Греціи и Рима, чувствуются эти враждебныя культур настроенія.
Когда въ XVIII вк Ж. Ж. Руссо громилъ культуру и государственность, онъ не подозрвалъ, что на развалинахъ феодально — клерикальнаго строя, уже назрвало торжество буржуазіи и капитализма, и звалъ на лоно природы, искренне вря, что на его призывъ откликнутся народы.
Л. Н. Толстой тоже зоветъ на лоно природы, къ упрощеннымъ формамъ быта, во имя правды и добра, и не подозрваетъ, что и его проповдь только знаменуетъ назрвающій кризисъ капитализма и грядущее, хотя бы и не скоро, торжество новыхъ соціальныхъ формъ быта. Творчество жизни не прекратилось. Изобртательность человка не уперлась въ стны тупика. Соціально-политическое строительство само собою прійдетъ къ замн отживающихъ формъ быта другими лучшими.
Въ самомъ капиталистическомъ стро кроются уже его отрицанія и самъ онъ, и только онъ, организуетъ силы, которыя его замнятъ новыми общественными комбинаціями. Коллективизмъ можетъ быть только порожденіемъ капитализма. Вотъ почему капитализмъ и неизбженъ въ жизни общества, являясь факторомъ прогрессивнымъ и открывая впереди освободительныя перспективы. Отъ него нтъ возврата назадъ, но дорога къ лучшему и боле свободному будущему только черезъ него и впереди его. Онъ есть неизбжное зло, но онъ и условіе лучшаго, источникъ добра. Л. Н. Толстой не знаетъ законовъ или не иметъ никакой вры въ законы экономической эволюціи, въ смну хозяйственныхъ формъ быта, совершающуюся съ объективной необходимостью и думаетъ повернуть назадъ колесо исторіи, хочетъ разрубить гордіевъ узелъ запутанныхъ соціальныхъ отношеній полнымъ отказомъ отъ цивилизаціи и отъ ея тяжкихъ процессовъ развитія — путемъ возврата къ упрощеннымъ формамъ быта и полнаго отказа отъ всхъ формъ насилія. Во имя абсолютной свободы и любви онъ отказывается принять переходные фазисы развитія въ исторіи человчества, хотя-бы черезъ нихъ и приближалось общество къ идеалу абсолютной правды. Въ этомъ слабость ученія Л. Н. Толстого. У него нтъ практическихъ путей къ постепенному (и признанному имъ) приближенію къ идеалу. Онъ думаетъ, что достаточно твердить о добр и любви, что-бы люди усвоили эти идеалы во всей глубин и широт ихъ содержанія. Онъ забываетъ, что однихъ голыхъ утвержденій-Добро, Любовь — не достаточно для выясненія ихъ содержанія, что каждая эпоха вкладываетъ въ нихъ свой соціальный смыслъ, что, напримръ, левинская правда — которой онъ искренне врилъ, была только правдой порядочнаго помщика средней руки.

V.

Если бы удалось перескочить вмст съ Толстымъ въ область абсолютнаго добра, то его царство было бы недолговчно. Обыкновенно анархисты указываютъ три положенія, на которыхъ покоится ихъ доктрина.
Первое это, что законъ санкціонируетъ только установившіяся отношенія. Но это утвержденіе не совсмъ врно. Во первыхъ потому, что общество состоитъ изъ разныхъ группъ населенія, съ неодинаковымъ уровнемъ культуры и разными интересами. Прогрессивный подоходный налогъ безусловно’ непріятенъ богатымъ, но полезенъ обществу и массамъ. Санитарныя требованія могутъ казаться излишними невжественной масс, но он крайне желательны и часто вводятся принудительно. Когда на страж закона стоитъ представительное учрежденіе (земство, дума, парламентъ), то законъ соблюдается съ большей тщательностью. Законы являются организующей силой, завершающей и закрпляющей процессы жизни. Но,— возражаютъ анархисты,— всякій парламентъ, даже избранный на основ всеобщаго избирательнаго права, давитъ меньшинство сплоченнымъ большинствомъ.
Конечно, это крупный недостатокъ парламентаризма, и не единственный, но критика этихъ недостатковъ давно уже началась, и соціальные и политическіе реформаторы видятъ уже выходы. Возникаетъ вопросъ и выясняется возможность огражденія правъ и интересовъ меньшинства, путемъ пропорціональнаго представительства, роста автономій и самоуправленій, наконецъ, изданіемъ законовъ и для большинства, и для меньшинства,— въ тхъ случаяхъ, гд это совмстимо. Конечно, и всеобщее избирательное право вовсе не гарантія справедливости при господств денежнаго хозяйства. Примры Франціи и Америки показываютъ, что пока есть капиталы, тресты и блоки,— богатые люди имютъ массу преимуществъ, что-бы. создать желательное для себя большинство.
Пока царитъ капитализмъ и существуетъ купля-продажа, можно покупать и голоса, продавать большинство и меньшинство. Выходъ не въ отказ отъ парламентаризма, и не въ преждевременномъ отказ отъ капитализма, а въ преодолніи его боле сложными формами соціальной жизни, которыми была бы обезпечена личная независимость каждаго человка.
Третье соображеніе, высказываемое анархистами противъ государства, сводится къ утвержденію, что законы излишни и могутъ быть съ успхомъ замнены договорами при высокомъ уровн умственнаго и нравственнаго развитія гражданъ..
Этотъ высокій уровень долженъ быть, очевидно, одинаковъ для всхъ. Но какъ создать его? Куда дваться съ атавизмомъ, съ неравенствомъ способностей, съ различіемъ климатическихъ и другихъ условій развитія? Какъ быть съ прирожденными преступниками? Вдь ихъ порождаютъ не одн неблагопріятныя условія соціальной жизни, иное идетъ отъ наслдственностію властвуютъ и инстинкты. Уничтоженіе законовъ и всякаго Принужденія поставило бы цлый рядъ общественно полезныхъ предпріятій въ очень неустойчивое положеніе. желзныя дороги, почта, телеграфъ, водопроводъ, освщеніе — требуютъ неустанной, отчетливой и неукоснительной работы. Здсь пріостановки быть не можетъ, и всякая единоличная неисправность можетъ отразиться гибельно на цломъ. Здсь соглашеній поддерживаемыхъ силою одного общественнаго мннія недостаточно. Необходимо и принужденіе.
Если-бы принципы анархизма получили жизненное выраженіе, то послдствіемъ былъ бы возвратъ къ первоначальнымъ формамъ феодальнаго быта: боле сильный и нецеремонный подчинилъ бы себ боле робкихъ и слабыхъ. Своеволіе единицъ привело бы къ новой тираніи. Культура бы рухнула, а съ упадкомъ техники и науки человчество вернулось бы къ первоначальному состоянію дикарей. Пассивное сопротивленіе оказалось бы такимъ-же безплоднымъ, какъ и его антиподъ — терроръ. Христіанство съ своей проповдью моральнаго усовершенствованія ничего не съумло сдлать за дв тысячи лтъ существованія. Да и что такое моральное усовершенствованіе? И нмецкій ‘юнкеръ’, и Константинъ Левинъ, и монахъ затворникъ думаютъ, что имъ вполн ясны принципы моральнаго усовершенствованія, а между тмъ они у всхъ трехъ — разные.
Плехановъ, резюмируя свои возраженія противъ анархизма, утверждаетъ, что основныя требованія анархистовъ неосуществимы, ихъ идеалъ — утопія, политика вредна въ своей основ, а ихъ планы и мечты привели бы именно къ тому, что они сами отрицаютъ..
Съ этой точки зрнія положеніе Л. Н. Толстого, какъ создателя евангелическаго анархизма, очень трагично. Религіи онъ не создалъ, для этого необходимъ восторгъ вдохновенія и молитвы, необходимы мистицизмъ (credo quia absurdum est!) и жертвы. Но у Толстого слишкомъ ясный и трезвый умъ, чуждый поэзіи молитвенныхъ восторговъ. Самъ Толстой не принесъ жертвъ на алтарь своего ученія, не пострадалъ за него. Страданіе освящаетъ всякое религіозное ученіе. Быть можетъ, впрочемъ, Голгоой Толстого, по мткому замчанію Мережковскаго, и является то обстоятельство, что онъ никогда не зналъ Голгоы, не терплъ страданій. И Толстой это чувствуетъ, и жаждетъ пострадать за свои убжденія. Не разъ онъ и обращался къ правительству съ требованіемъ, что-бы за его убжденія карали не его сторонниковъ, а его самого.
У Толстого, весь міръ — поклонники, но послдователей его взглядовъ почти нтъ. Два три пріятеля, два три Толстовскихъ кружка (земледльческія колоніи), которые быстро распались — вотъ и все, что дала Толстовская пропаганда. Изъ писателей Толстой имлъ нкоторое вліяніе на Чехова, но и онъ очень скоро освободился отъ этого вліянія. Даже въ собственной семь Толстой одинокъ. Она любитъ его, но не раздляетъ его взглядовъ, а вдь кажется здсь, въ родной и нжно любимой и любящей семь, Толстой имлъ возможность невозбранно и неустанно проповдовать свое ученіе. И любятъ Толстого, по крайней мр у насъ въ Россіи, т, кого онъ не признаетъ. Онъ отвергъ русскую революцію, а ея элементы преклоняются передъ нимъ. Толстой проклинаетъ всю нашу либеральную интеллигенцію, а она благословляетъ его и благоговетъ передъ нимъ, Толстой сурово осудилъ свою художественную дятельность, а мы восхищаемся ею. Толстой противъ рабочихъ организацій и классовой борьбы, но именно рабочіе несутъ свои гроши на организацію Музея Имени Толстого. Есть что то отрадное въ томъ факт, что общественное движеніе, отрицаемое Толстымъ, тянется съ благоговніемъ къ великому проповднику: очевидно, об стороны сближаетъ жизненная сила добра, присущая и тмъ и другимъ.
Насъ всхъ плняетъ и трогаетъ въ Толстомъ чуткая совсть, не знающая компромиссовъ, поражаетъ сила отрицательнаго анализа, глубокая и смлая критика неправдъ жизни, насъ восхищаетъ неувядающая красота его души, вчно ищущей правды, глубоко негодующей противъ всякой житейской мерзости. Его языкъ честенъ и правдивъ, какъ и его творчество, его поступки благородны, его мысли — мысли джентельмена въ лучшемъ значеніи этого слова. Въ Толстомъ восхищаетъ насъ это удивительно глубокое отвращеніе ко всякому насилію, неправд, эксплуатаціи.
Стоя почти обими ногами въ могил, не перестаетъ онъ возмущаться всякимъ злодяніемъ, и его честный голосъ далеко разноситъ по цлому свту негодующія рчи: ‘не могу молчать!’
Толстой — сама терпимость, сама гуманность, сама любовь. Передъ его лицомъ склоняется безсильная вражда, немыслима національная злоба, невозможно человконенавистничество. Это самый обаятельный и — хотя и самый одинокій, но и самый любимый человкъ нашего времени. День его 80-ти лтія былъ поистин днемъ именинъ человчества, у котораго много именъ — и Софоклъ, и Шекспиръ, и Ньютонъ, и Марксъ и, самое молодое, но самое любимое имя — Левъ Николаевичъ Толстой. Старющее человчество любитъ Толстого, какъ пожилые родители — своего самаго младшаго сына.
Для насъ, русскихъ, Толстой вдвойн дорога, и близокъ. Начиная съ Новикова, Радищева и Блинскаго русская интеллигенція живетъ тми-же началами гуманности, человчности, которыя составляютъ сущность ученія Толстого. Уже Блинскій говорилъ въ своемъ письм къ Гоголю, что Вольтеръ, ненавидвшій католическихъ поповъ и ненавидимый ими, погасилъ въ Европ костры инквизиціи и былъ въ гораздо большей степени христіаниномъ, чмъ все католическое духовенство. Эту точку зрнія христіанства безъ догмы и обрядовъ проповдовалъ и Толстой. И когда мы читаемъ Толстого, мы испытываемъ глубокое нравственное утшеніе. Пусть дорога къ Добру иная чмъ та, которую указываетъ яснополянскій мыслитель — мы знаемъ, что великій идеалъ впереди насъ, и мы идемъ къ нему.
Пусть разбитъ и поруганъ святой идеалъ,
И струится невинная кровь —
Врь, настанетъ пора и погибнетъ Ваалъ
И вернется на землю любовь.
Не въ терновомъ внк не съ крестомъ на согбенныхъ плечахъ
Въ міръ прійдетъ она въ сил и слав своей
Съ яркимъ свточемъ счастья въ рукахъ.
И мы вримъ, что не будетъ на свт ни меча, ‘ни безкрестныхъ могилъ, ни позорныхъ столбовъ’, и что-какъ бы ни падало низко человчество, оно никогда не утратитъ вры въ добро.
Но ‘міръ не захлебнется въ крови’, и не потому что ‘утомится безумной борьбой’,— прійдетъ къ началамъ добра и правды,— онъ шествуетъ къ нимъ путемъ разумной борьбы и соціальнаго творчества.
А теперь, когда ночь вокругъ такъ безотрадно темна, Л. Н. Толстой поддерживаетъ въ насъ вру въ грядущее торжество Добра. Онъ только повторилъ Христа, но повторилъ въ новыхъ близкихъ для насъ формахъ современной живой рчи, въ новыхъ близкихъ для насъ образахъ. Надъ сдою головою маститаго старца горитъ лучъ безсмертія, словно солнечный лучъ на блоснжной вершин горы. Въ долин еще ночь, клубятся туманы,— ‘слышно злое ворчаніе псовъ’ и поднимаются кверху предразсвтные міазмы. Но сквозь просвты мы видимъ сверкающій алмазами солнечный лучъ и знаемъ, что день настанетъ, солнце взойдетъ и разгонитъ тьму.
Арабажин Константин Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Максим Горький, Арабажин Константин Иванович, Год: 1909
  2. А. П. Чехов, Арабажин Константин Иванович, Год: 1909
  3. Леонид Андреев. Итоги творчества, Арабажин Константин Иванович, Год: 1910
  4. Смерть Гоголя, Арабажин Константин Иванович, Год: 1909
  5. Казимир Бродзинский и его литературная деятельность, Арабажин Константин Иванович, Год: 1891
  6. Любовь и брак в современной литературе, Арабажин Константин Иванович, Год: 1909
  7. Гоголь как драматург, Арабажин Константин Иванович, Год: 1909
  8. Д-р Н. A. Белоголовый, Джаншиев Григорий Аветович, Год: 1901
Электронная библиотека