Курские порубежники, Марков Владислав Львович, Год: 1873 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 313 минут(ы)

КУРСКІЕ ПОРУБЕЖНИКИ

ИСТОРИЧЕСКІЙ РОМАНЪ.

(ПОСВЯЩАЕТСЯ С. Д. МАРКОВОЙ.)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

То старина, то и дянье,
Какъ бы синему морю на утишенье,
А быстрымъ ркамъ слава, до моря,
Какъ бы добрымъ людямъ на послушанье,
Молодымъ молодицамъ на перениманье,
Еще намъ, веселымъ молодцамъ, на потшенье,
Сидючи во бесд смиренные,
Испиваючи медъ, зелено вино,
Гд-ко пиво пьемъ, тутъ и честь воздаемъ
Тому боярину великому
И хозяину своему ласкову.
Кирша Даниловъ.

ОТЪ АВТОРА.

Предлагаемый романъ относится къ эпох самозванцевъ, эпох въ которую боле чмъ когда-либо раскрылся нашъ характеръ народный. Здравый народный смыслъ устоялъ въ продолженіе длиннаго ряда тяжелыхъ испытаній. Въ опыт этого печальнаго и труднаго времени ‘шатанія’ Русскаго государства, современный русскій человкъ можетъ извлечь полезное для себя, трезвое поученіе и правду.

XVII вкъ, по преимуществу, носитъ характеру ожесточенной до крайности борьбы Русскаго и Польскаго народа за Русскую землю. Явленіе самозванца находится въ ближайшей связи съ этою борьбой. Еще въ 1831 году г. Устряловъ выразилъ сомнніе не только въ томъ что самозванецъ былъ Отрепьевъ, но и въ томъ: былъ ли самозванецъ Русскимъ? Въ извстіяхъ Петрея и Бера встрчается серіозное разнорчіе: Петрей признаетъ самозванца Отрепьевымъ, а Беръ — Полякомъ, побочнымъ сыномъ Стефана Баторія.

Согласно Беру, авторъ расположенъ видть въ самозванц Поляка. Прочтя Берову характеристику самозванца, трудно не придти къ убжденію что это отважный сынъ вольнолюбивой Польши, воспитанный бурными сеймами и шляхетнымъ духомъ. Замчательный тактъ его въ обращеніи съ людьми высшаго круга, пышность и царственное достоинство его кремлевской жизни, его блестящая нмецкая стража съ капитанами: Французомъ, Ливонцемъ и Шотландцемъ, его распорядительность и храбрость на пол битвы, — все это не могло истекать изъ бродяжническихъ потребностей и вкусовъ бднаго ли рязанскаго дворянина и черноризца, или иного русскаго человка того времени, и не позволяетъ усомниться въ нерусскомъ происхожденіи этого талантливаго искателя приключеній и дерзкаго похитителя престола. Не даромъ же въ свое время возмущалось народное чувство, заподозривъ и дерзкій обманъ и не русское происхожденіе пройдохи. Вслдствіе цлаго ряда противународныхъ и противуправославныхъ поступковъ, на которые, думаемъ, не ршился бы самозванецъ изъ Русскихъ, народное подозрніе не замедлило перейти въ негодованіе. Разразившаяся затмъ, въ ночь 17го мая, народная гроза, погубившая самозванца со множествомъ иноземцевъ, представляется для русскаго читателя Беровой лтописи не только событіемъ естественнымъ, но и необходимымъ разршеніемъ того насильственнаго и неправильнаго отношенія въ которое сталъ самозванецъ къ русской народности чуть не съ перваго дня. Группируя свои доказательства иноземства самозванца, Беръ говоритъ: ‘Многіе Поляки увряютъ что онъ былъ побочный сынъ короля Стефана Баторія’. Заподозрить свидтельство Мартина Бера въ достоврности нтъ никакого повода. Г. Устряловъ замтилъ, что ‘рдкое извстіе Бера нельзя подтвердить свидтельствами несомннными, напримръ государственными актами. Пасторъ московскихъ лютеранъ, Беръ соединяетъ въ себ вс качества достоврнаго самовидца. Онъ былъ человкъ образованный, знался съ Басмановымъ, Маржеретомъ, съ обоими Лжедмитріями, съ Мариной, паномъ Сапгой. Самый упрекъ Устрялова Беровой лтописи въ ея до предубжденія строгомъ взгляд на нашихъ предковъ, по нашему мннію, только возвышаетъ степень ея правдивости. ‘Очевидно, говоритъ Беръ, что сей Димитрій былъ не сынъ Іоанна, а иноземецъ, Россіяне же признали его царемъ только для того чтобы свергнуть осторожнаго Бориса, котораго иначе нельзя было бы низложить съ престола.’

I.

‘А мои ти Куряне свдоми кмети, подъ трубами повити, подъ шеломы взълелеяны, конецъ колія вскръмлени, пути имъ вдоми, яруги имъ знаеми, луци у нихъ напряжени, тули отворена, сабли изъострени. Сами скачутъ акы срый влъци въ пол, ищущи себ чти, а князю славы.’

Слово о плъку Игорев.

Сентябрьскимъ утромъ 1603го года, трое вершниковъ медленно двигались Муравскимъ шляхомъ къ украинскому городу Ливнамъ, что на Пососенской сторожевой линіи. Добрые взмыленные кони, подобравши животы, шли размашистымъ шагомъ, говорившимъ за ихъ выносливость и походную привычку.

На ворономъ, какъ смоль, аргамак съ длиннымъ пушистымъ хвостомъ и длинною пушистою чолкой, закрывавшею его злые глаза,— халъ молодой стрлецкій голова, снаряженный словно въ бой. Молодцоватый станъ его кругло выказывался изъ-подъ тяжелаго бахтерца, кольчуги изъ мелкихъ стальныхъ колецъ, надтой поверхъ суконнаго полукафтанья, то была надежная рубашка, желзная, съ высокимъ, плотно застегивавшимся, кольчужнымъ воротомъ и съ кольчужными же рукавами. На груди, ради крпости, въ кольца кольчуги были искусно вплетены ряды булатныхъ пластинокъ, насченныхъ золотомъ. Ременныя застежки на груди были защищены отъ удара красиво нанизанною серебряною чешуей. Кольчужные наколнники, бутурлики, пристегнутые ремнями же, прикрывали колна. Черезъ плечо, на широкомъ ременномъ гайтан съ серебряною пряжкой, висла за спиной, дорогая по тому времени, пищаль-скорострльная, со стволомъ до половины граненымъ и съ казенною частью на которой были вырзаны травы и латинская надпись мастера Нмца. У бедра качалась кривая сабля, которую сразу можно было признать за персидскую, по красиво изогнутой ручк, горвшей черненнымъ серебромъ, и по алымъ сафьяннымъ ножнамъ съ серебряными наконечникомъ и кольцами.

Стрлецкій голова ловко сидлъ на сдл съ высокимъ кизильбашскимъ арчакомъ, обитымъ алымъ бархатомъ. Кольчужный чалдаръ, то-есть подсдельная попона, подложенная войлокомъ чтобы не терла шерсти, покрывала коня до самаго хвоста. Два кожаные мшка, переброшенные черезъ заднюю луку, замняли торока. Мдный козырь шлема, или, по тогдашнему, ерихонки, шапка краснаго желза съ наушниками и срзаннымъ вверху остріемъ, пристегнутый подъ круглымъ подбородкомъ ремнемъ съ мдными чешуями, позволялъ видть красивое лицо всадника. Бармица, затыльникъ, изъ семи золотомъ насченныхъ щитковъ, прикрывалъ его затылокъ. Напереди шлема былъ изображенъ Архистратигъ Михаилъ и вычеканена надпись: ‘Великій Архистратиже Господень Михаиле помози рабу твоему Глбу’. По обычаю путниковъ того времени, у юноши на ше были навязаны паузы, то-есть ладонки съ травами и кореньями, въ предохраненіе на пути, не близкомъ и не безопасномъ. Его спутникъ былъ тучный, красноносый и красполицый монахъ, съ сдою, кудреватою бородой и безпечнымъ видомъ. Изъ подъ широкой черной суконной рясы на заячьемъ мху, надтой на распашку, виднлся черный подрясникъ и широкій, яркими шелками расшитый поясъ, щегольскіе сапоги и высокая дорожная соболья шапка, покойное и недешовое сафьянное сдло — все было подъ стать круглымъ лоснившимся здоровымъ загаромъ щекамъ, веселымъ, маслянымъ голубымъ глазамъ, блымъ круглымъ рукамъ, этой тлесной дородности, изукрашенной сдою, тщательно разчесанною окладистою бородой, сдыми, но густыми волосами, заплетенными, ради чистоты, въ косу. Упитанный монахъ съ доброю усмшкой покачивался въ сдл, которое лниво несла вислоухая блая кобыла. Въ т безпокойныя времена монашествующимъ доводилось не только длать верхомъ большія дороги, но нердко защищали они стны своихъ обителей не однимъ крестомъ.

Нсколько сзади ихъ халъ конный стрлецъ. На немъ былъ куякъ, калмыцкая броня, состоявшая изъ грубаго кафтана, къ которому гвоздиками прикрплялись желзныя пластинки, закрывавшія отъ меча грудь, спину и плеча. Миссюрка, желзная шапка въ вид черепа, съ кольчужною бармицей, красные сапоги, сабля и пищаль составляли его вооруженіе. Старый шрамъ тянулся красноватою полосой отъ лваго уха къ носу, онъ вмст съ выбитымъ и навки закрывшимся лвымъ глазомъ, придавалъ стрльцу съ востренькою рыжею бородкой зловщее выраженіе. Стрлецъ словно все хмурился лвымъ глазомъ, можетъ-быть потому его прозвали ‘Сычомъ’. Мрачный съ виду, широкій и коротконогій, стрлецъ напоминалъ увальня, о которомъ говорятъ: ‘не ладно скроенъ, да крпко сшитъ’. На своемъ неуклюжемъ, какъ самъ онъ, толстомордомъ и волосистомъ кон, по достоинству названнымъ Телтеремъ, Сычъ лниво дремалъ подъ однообразно-унылое и безсвязное болтанье гремушки надъ глазомъ чалой монастырской кобылицы, впряженной въ колымагу, повидимому не пустую и взятую отцомъ-келаремъ въ такой большой путь ради человческой немощи: гд приссть, а то и подкрпить, егда взалкаетъ, скуднымъ запасомъ животы свои.

Почтенная лтами и заслугами, пузатая и обезхвоствшая кобылица съ явною досадой отмахивала остаткомъ хвоста докучныхъ оводовъ, поглядывая, черезъ дугу, на бжавшаго сбоку высокаго тонконогаго жеребенка. Своенравному ходу почтенной кобылицы нисколько не мшалъ храпвшій возница. Огромный служка братъ Зосима, въ засаленномъ черномъ колпак, надвинутомъ на самые глаза, съ торчавшею сзади сальною косицей, иногда, на толчк, безсознательно взглядывалъ утонувшими въ подушкахъ щекъ тупыми, безцвтными глазами. Въ этой мощной, широкоплечей туш страннымъ образомъ сочеталась тлесная сила съ духовнымъ ничтожествомъ. Именно выраженіе ничтожества, глупаго и лниваго, было на его кругломъ, широкоскуломъ, жиромъ заплывшемъ лиц, обросшемъ клочьями свалявшейся бородки. Свсивъ ноги въ грязныхъ сапогахъ съ грядки повозки, уткнувъ въ грудь подбородокъ, служка держалъ въ рукахъ пенечныя вожжи только изъ боязни отца-келаря. Пыльный подрясникъ грубаго сукна, препоясанный широкимъ ремнемъ, оканчивался грязнымъ подоломъ.

Настроеніе стрлецкаго головы и стараго чернеца было не веселое и не замедлило отразиться въ разговор.

— Тяжкое испытаніе наслано на Святую Русь и на вру православную, сказалъ монахъ: — голодъ, волненія народныя, невріе, а тутъ еще, прибавилъ онъ, понизивъ голосъ, — чай слышалъ, сотникъ, молву о Царевич Дмитрі?

— Какъ не слыхать, коли везд по сторожевымъ гранямъ заставы подланы и пропуску нтъ, ниже по опаснымъ царевымъ грамотамъ. Не пугаетъ меня, отче, борьба съ иноплеменниками, но возмущаюсь видя крамолу своихъ измнниковъ. Больно внимать слухамъ о Царевич Дмитрі. Знаю, хорошо знаю откуда они, гд подняты и какимъ втромъ ихъ разноситъ. То папжскія козни — зле огня, глада и мора, то крамольники Сверскіе что себя боярами Русскими величаютъ, а они токмо злоди и погубители своего народа.

Горячность съ какою голова выражалъ свое убжденіе вполн раздлялась монахомъ.

Подъ свжимъ впечатлніемъ недавнихъ милостей царскихъ, выразившихся не въ однихъ ласковыхъ словахъ, но и въ значительныхъ дарахъ Коренской пустыни, тучный коренской келарь тмъ боле былъ расположенъ къ Борису что получилъ на этотъ предметъ самыя строгія и положительныя внушенія патріарха Іова, для передачи ихъ коренскому игумену.

— Говорятъ, Дмитрій, или врне самозванецъ, поторопился прибавить монахъ, — вооружается въ Литв чтобъ идти на царя… онъ, говорятъ, на Рыльскъ пойдетъ, на нашу сторону?

— Не преминетъ. Вдомо чай ему каково любовно его на Украйн встртятъ, ему сюда идти врный разчеть: казакамъ — за кого стоять все едино, лишь-бы грабить да рзать…

— Но что же съ нами-то будетъ, съ обителью Коренскою? что намъ чернецамъ длать?

— Долгъ мой и твой, отче, какъ долгъ воиновъ меча и креста — не бросать своего царя и свою родину, что до меня — рчи мои коротки и тверды: погибну съ царемъ, но не измню. На томъ цловалъ крестъ Борису царю стрлецкій голова Глбъ Верещагинъ.

Какъ значительная часть разсудительныхъ людей того времени, Глбъ сознательно стоялъ за Бориса. Въ сил царя Бориса, въ необходимости его для Руси онъ видлъ его законность. Глубже и очищенне своихъ бородатыхъ и, особливо, ‘старыхъ’ современниковъ смотрлъ Глбъ на значеніе для Россіи Бориса и на безконечную опасность Россіи безъ Бориса. Въ общемъ обвиненіи Годунова въ углицкомъ убійств сына Грознаго, царевича Дмитрія, и въ похищеніи хитрымъ Татариномъ, потомкомъ мурзы Чети, престола Мономахова — Глбъ видлъ главнымъ образомъ дло зависти и козней многочисленныхъ враговъ царя. Честную душу его возмущало поверхностное вниманіе народа къ слухамъ о царевич Дмитрі, поднятымъ кознями папистовъ, для него очевидными. Но, къ досад его, слишкомъ ловко и смло подхватила эти слухи старобоярская партія, къ которой принадлежали личные недоброжелатели царя, именитые и родовые бояре, считавшіе безчестіемъ для себя преклоняться предъ тмъ кто такъ еще недавно, и въ дум и въ рати, сидлъ ниже ихъ мстами, и котораго истинный смыслъ великаго правителя, великаго двигателя невжественной Руси на новый для нея путь къ просвщенію они или не умли понять, или не хотли. Тяжеле всего въ положеніи Глба было сознанье что не поймутъ многіе изъ его земляковъ, его родные, почему онъ, Глбъ Верещагинъ, твердо сталъ за Бориса царя именно въ ту минуту, когда зашаталась Русская земля, почему онъ готовъ былъ даже жизнію заплатить за довріе которое высказалъ царь къ нему, безбородому юнош, пославъ его стоялымъ головой, помимо старослуживыхъ начальниковъ, въ Курскъ, на постъ отдаленный и, въ военномъ отношеніи, столь почтенный, куда, со временъ Грознаго, назначались люди испытанной доблести и врности. Понималъ Глбъ что главною жертвой соединенныхъ польскихъ и русскихъ козней станетъ темный народъ, что боярское тщеславіе и чванная зависть отдадутъ этотъ баззащитный, безотвтный темный народъ папежской злоб и польскимъ панамъ, обрадовавшимся такому счастливому для нихъ сочетанію событій, могущихъ привести Москву въ зависимость отъ Кракова… И ужасался Глбъ при этой мысли, трепеталъ за православіе и самостоятельность Руси…. Ему ли не постоять за дло которое онъ считаетъ русскимъ и правымъ дломъ?

Такъ думалъ юноша, въ то время какъ спутникъ его вслухъ жаловался на худыя времена и боялся за святую Коренскую обитель, стны которой еще не поставлены и которая, поэтому, можетъ привлечь къ себ дерзкихъ негодяевъ, наполняющихъ сверскіе и курскіе лса. Было чего задуматься. Наступили тяжелыя времена для Россіи. Другой годъ длился неслыханный всеобщій голодъ, породившій страшную смертность, безпорядки и движеніе голодныхъ холопей, прогнанныхъ боярами и отчинниками, не имвшими хлба, въ Сверскій край и Посемье. Здсь, напротивъ, хорошіе урожаи позволили приберечь большіе запасы хлба, особливо въ Курской сторон. Чмъ ближе подвигались путники къ Курскому городу, тмъ ощутительне убждались въ томъ ихъ желудки, къ особенному удовольствію тучнаго отца Келаря. За то безправіе и грабежъ царили среди всевозможныхъ опасностей въ тхъ отдаленныхъ отъ Москвы мстахъ куда назначилъ царь Глба ‘стоялымъ головой’. Опасности путешествія слишкомъ замтно увеличивались по мр отдаленія отъ стольнаго города и приближенія къ грани Пососенской: путники могли въ этомъ убдиться собственнымъ опытомъ. Что значила бы царева опасная грамота, когда грамоту эту пришлось-бы вдругъ предъявить Васьк Косолапу, атаману огромнаго скопища разбойниковъ? А свднія о многочисленной, буйной сил Косолапа получали наши осторожные путники съ каждымъ днемъ свже и свже. И, вс эти свднія были не утшительны. Глбъ еще на Москв зналъ о Косолаповой шайк, кишившей въ Тускарскихъ лсахъ и собиравшейся съ дерзкою цлью идти на Москву, грозя ей пожаромъ, а царю съ боярами смертью, зналъ и то что правительство царское далеко не пренебрегало опасностью грозившею отъ курской сволочи. Все это сообразилъ пытливый и вдумчивый умъ Глба. ‘Какую помощь можетъ оказать келарю храбрый царскій слуга самъ-другъ съ своимъ стрльцомъ противъ сотенъ и тысячъ Косолаповыхъ удадьцевъ?’ печально думалъ онъ.

‘Муравка’, бойкая дорога, пролегала по широкимъ полямъ, перебрасывалась черезъ крутые овраги, врзывалась въ хмурые лса, разсыпая по сторонамъ крпкіе дворы. Въ одномъ мст они нагнали тяжелый обозъ царскихъ ямщиковъ, слдовавшій, при приказныхъ стрльцахъ и земскомъ ярыжк, изъ Москвы въ Ливны городъ, съ боевымъ зельемъ, мушкетами, чугунными пушками и ядрами для пососенской сторожи, для остроговъ: Оскольскаго, Курскаго и Блгородскаго. хавшій сзади обоза, верхомъ, пузатый ярыжка, съ багровою угреватою рожей и пьяными глазами, остановился предъ рогоженою будкой брата Зосимы и многозначительно поднялъ свою тяжелую плеть.

— Царской клади дорогу, по царву указу! засиплъ охриплый голосъ ярыжки, на груди котораго нашита была мдная бляха, знакъ его должности.

Къ величайшему его гнву, мирно почившій сномъ праведника братъ Зосима продолжалъ кивать своею нечесанною головой въ суконномъ колпак, дружелюбно слдуя всею своею огромною фигурой за толчками повозки, подбородокъ его клевалъ плечо, а сальная косица словно кивала ярыжк.

— Царская кладь! повторилъ ярыжка еще сипле и неистове, и плеть его упала на широкую слину служки, тотъ проворно соскочилъ съ облучка, съ сонною рожей и глазами разкрытыми страхомъ.

— Лшій! Бльмы т высадило! не видишь! не видишь! свирпо накинулся ярыжка на брата Зосиму:— Гляди! гляди! гляди!— и онъ нещадно застегалъ длинною плетью по крутымъ бокамъ кобылицы, старая лошадь выказала боле характера чмъ оказалось у брата Зосимы. Въ то время какъ лнивый служка ударился въ постыдное, но спасительное бгство, бросивъ колымагу и кобылицу на произволъ свирпаго ярыжки,— почтенная кобылица на градъ ударовъ отвчала упорнымъ ляганьемъ и упорнымъ же мотаньемъ головы, убдительные удары плети не смогли свернуть разумную скотину съ битой дороги на пахоть. И только подбжавшіе съ палками стрльцы стащили вошедшую въ задоръ кобылицу, за поводъ, съ дороги, чмъ вполн удовлетворился ярыжка, наблюдавшій пьяными глазами за тмъ чтобы ни пшій, ни конный не осмлился приближаться къ боченкамъ съ пороховою казной. Такимъ образомъ наши вершники, а за ними братъ Зосима, совершенно проснувшійся, благодаря ярыжкиной плети, и снова качавшійся на облучк, попреженему согнутый въ три погибели, обогнали, рысью, длинный обозъ, глухо гремвшій своими тяжело-нагруженными телгами. Небольшія, крпкія московскія лошади, больше въ одиночку, медленно шли одна за другою подъ высокими дугами, таща телги съ большими ящиками, ушитыми въ рогожу, и дубовыми боченками. Длинная вереница все уменьшающихся дугъ исчезала въ овраг.

А мстность замтно измнялась. Тянувшіеся цлыми днями въ виду путниковъ и возл нихъ, сплошною мрачною полоской, лса Амченской стороны, указывавшіе, вправо отъ себя, извилистое теченіе Оки — исчезли. Лсной характеръ постепенно смнялся боле степнымъ. По сторонамъ Муравки виднлись жилыя мста, людныя села съ блствшими церковными крестами. Вдали, на фон сгустившихся синихъ тучъ, красиво бллись, на высокой мловой гор, церкви и каменныя стны Ливонскаго городка. Въ тучахъ погромыхивало и порой бороздила красная молнія. Путники приближались къ рк Быстрой Сосн, исторической грани Русскаго государства съ землями степныхъ народовъ.

— Благослови, благоутробный отче, раздался возл келаря голосъ человка, котораго по виду онъ призналъ за одного изъ бродячихъ чернецовъ, во множеств встрчавшихся по окраинамъ государства, привлекавшимъ ихъ еврею свободой.

Видъ проходимца нисколько не располагалъ въ его пользу. Видавшій виды, латаный балахонъ, снизу обившійся и висвшій грязною, засушенною по печкамъ бахромой, вмсто пояса обрывокъ, порыжевшіе кожаные нарукавники, для прочности положенныя на рукава еще тогда когда балахонъ былъ новый, одутлое и испитое лицо, несмотря на далеко не старыя еще лта, ко всему, отсутствіе во рту нсколькихъ зубовъ, заставляя его шамкать, придавало ему нчто жалкое, маленькіе плутовскіе срые глазки, въ опухшихъ красныхъ вкахъ, бгали часто, съ лукавымъ выраженіемъ, сообщая ему видъ лисицы. Его грязныя босыя ноги, потрескавшіяся и мозолистыя, казалось давно не знали обуви. На всклоченныхъ рыжеватыхъ волосахъ, повидимому свалявшихся въ войлокъ, торчалъ дырявый колпакъ. Остановясь смло до дерзости, такъ что келарь поневол долженъ былъ придержать лошадь, бродячій чернецъ одною рукой приподнялъ свой жалкій колпакъ, а другую протянулъ почтенному келарю.

— Господь благословитъ тебя, чадо! Блая, сытая рука келаря оснила бродягу крестомъ и, по привычк, сама собой, подвинулась къ губамъ проходимца.

Бродяга пошелъ рядомъ съ кобылой келаря.

— Куда путь держишь, брате-странниче? спросилъ словоохотливый келарь.

— А вотъ, въ Ливны-городъ, отче-честной. Бродяга указалъ рукой на блвшійся на гор городъ: — Откелева путь держишь, отче?

— А изъ стольнаго града: по нуждамъ обительскимъ былъ.

— Видать Коренской ты келарь, отче?

Бродяга глянулъ на чернеца, словно желая убдиться въ своемъ предположеніи.

— Сказываешь, отче, изъ Блокаменной дешь? продолжалъ пытливый бродяга.— Въ правду ли, слышно, на Руси народъ злою смертью голодомъ помираетъ, даже людодствуетъ?

— Воистину такъ, брате. Прогнвили Господа нашего, отвчалъ келарь.— Отъ Блокаменной ни одинъ харчевникъ, даже за злато не накормилъ меня чистымъ ржанымъ хлбомъ. Воробьи, падаль, галки, кошки, овесъ въ вид киселя, вотъ что предлагалось моему старому брюху и старымъ зубамъ.

— Охъ-хо-хо! Дожилъ родъ человческій до временъ антихристовыхъ, благоутробный отче-келарь! съ сокрушеніемъ подхватилъ бродяга.— Статочное ли дло: православный кормитъ православнаго мясомъ запрещенныхъ Писаніемъ животныхъ! Да избавимся отъ гибели конечной предстательствомъ Божіихъ угодниковъ.

— И Матери Божіей что на Корени, добавилъ келарь, набожно приподнявъ лвою рукой соболью шапку, а правою осняя крестомъ блый лобъ, рзко отдлявшійся отъ сильно зарумяненнаго загаромъ лица.— Въ страшное время живемъ мы, нищенскій странничекъ, калика перехожій, въ томъ правъ ты, но антихристу не одолть рода человческаго, и въ тхъ рчахъ своихъ ты прегршилъ.

Келарь принялъ глубокомысленный видъ.

Предавшись благочестивымъ размышленіямъ изъ желанія угодить отцу-келарю, бродяга не упускалъ изъ виду и сего многогршнаго міра. Промежду воздыханій и благоговйныхъ устремленій очей къ небу, онъ усплъ разсмотрть и сотника, и непустую колымагу.

— Никакъ съ тобой начальный человкъ, отче? спросилъ онъ, взглядывая на ходу, черезъ плечо, на Глба.

— Курскій голова, вмст съ Москвы демъ, странниче.

Но тутъ ударъ грома и вдругъ хлынувшій дождь помшалъ разговору. Сычъ сказалъ правду: весь день жарило на грозу, небо съ утра заволакивалось свинцовыми тучами, а съ полудня, въ отдаленіи, тамъ-и-сямъ погромыхивалъ сердитый громъ, и молніи сверкали, вдругъ забушевала гроза съ ливнемъ, крупнымъ градомъ, слпившею глаза молніей и трескомъ надъ самыми головами путниковъ. Продолжать путь не было возможности, и тучный келарь съ недоумніемъ почувствовалъ всю безпомощность своего положенія на остановившейся кобыл, напрасно старался онъ скрыть свое благообразное лицо отъ косыхъ полосъ ливня и градинъ, нещадно его скшихъ.

— За мной держи, преподобный отче-келарь! воскликнулъ бродяга, смло схватясь за узду его кобылы, заноровившейся отъ бившаго ей въ морду града.

И онъ потащилъ ее, храбро шлепая по лужамъ своими босыми ногами, къ одиноко стоявшему у дороги постоялому двору.

II.

Пріютившая почтеннаго келаря просторная горница показалась ему такою удобною, а проливной дождь такимъ враждебнымъ, что расположась своими тучными тлесами на широкой липовой лавк, онъ ршительно объявилъ Глбу что ночуетъ на постояломъ. Напрасно молодой голова замчалъ что еще не поздно, что Ливны не далеко, что ему нужно по бывать у тамошняго воеводы, и подалъ голосъ чтобы переждавши дождя продолжать путь, осторожный и изрядно усталый келарь твердилъ одно: дождя де имъ не переждать, гроза пойдетъ на всю ночь, и поздно-то, и было бы неблагоразумно мнять на ненастье пріютившій ихъ кровъ. Длать нечего, Глбъ веллъ Сычу разсдлать коней, взять у хозяина корму и соблюдать, во всякомъ случа, строжайшую бдительность. Вернувшись въ горницу, Глбъ увидлъ что келарь, снявъ заячью рясу, подостлалъ ее подъ себя и преспокойно услся за большимъ столомъ, въ красномъ углу, старикъ хлопоталъ около кожаной кисы, вмстимостію соотвтствовавшей его желудку. Почтенный келарь приступилъ было къ извлеченію кое-чего изъ дорожныхъ запасовъ, какъ приходъ хозяйка помшалъ ему. То была молодая женщина, недурная собой, съ большими грустными глазами и совершенно равнодушнымъ выраженіемъ лица. Съ блою шеей и съ шелковымъ очипкомъ на русыхъ волосахъ, подобранныхъ кверху, не набленная и не нарумяненная, вопреки условій тогдашнихъ русскихъ щеголихъ, а съ природнымъ, болзненно-блднымъ цвтомъ лица, хозяйка невольно бросилась въ глаза Глбу. Она стояла ни на кого не глядя, по обычаю молодыхъ женщинъ того времени.

— Можетъ повечеряете, честные господа, сказала она и закашлялась, закрывъ лицо рукавомъ тонкой полотняной рубашки.

— Я повечерять не прочь, порастрясся верхомъ-то, красавица, замтилъ Глбъ,— а стрльцу моему, окром харчей, не мшаетъ и винца, коли есть.

— Какъ не быть, дадимъ и накормимъ, голоденъ не будетъ, твоя милость.

Она участливо остановила свои большіе, грустные глаза на мгновеніе на молодомъ голов.

— А что у тебя, хозяюшка блая, за харчи? спросилъ келарь, аппетитъ котораго не замедлилъ отозваться на пріятный дли его слуха вопросъ хозяйки.

— Подадимъ шти съ саломъ, батюшка, кашу гречневую съ молокомъ, а то можно курю поймать.

— Запрещена намъ сія куря Писаніемъ, хозяйка, отозвался монахъ замтно грустнымъ голосомъ.— А штей съ кашей можно, по уставу монастырскому. Только поторопись, молодица, если христіанское желаніе имешь накормить страннихъ и, признаться, голодныхъ людей, слугъ Божіихъ и царскихъ. Что жь до сей мягкой постели твоей, обратилъ онъ взоры свои къ щеголеватой постел, прикрытой цвтнымъ стеганымъ одяломъ и подъ цвтнымъ пологомъ, постель, которая состояла изъ нсколькихъ перинъ и многихъ мягкихъ подушекъ, одна другой меньше кверху, — что жь до сей покойной постели, то сознаюсь, бренная плоть недостойнаго служителя алтаря давно не вкушала подобнаго покоя и не прочь возлежать на ней.

Хозяйка съ радушіемъ предложила келарю свою мягкую постель, говоря что мужа нтъ дома, ухалъ со двора по своей торговой части. Хозяйка вышла. Привыкшій къ чернот и неряшеству постоялыхъ дворовъ, молодой голова съ удовольствіемъ чувствовалъ себя въ чистой горниц съ изразцовою печью, съ рзными липовыми поставцами, съ золочеными иконами и коваными, крашеными сундуками. Горница была явно не для простаго народа. Когда хозяйка собрала ужинать, и келарь съ Глбомъ присли къ столу, оказалось что каша съ молокомъ и шти съ саломъ не особенно пришлись келарю по вкусу. Удостоврявъ что хозяйк больше не зачмъ придти въ горницу, почтенный келарь зажегъ восковую свчу, досталъ изъ своей кисы крупитчатый пирогъ съ осетринною начинкой и лукомъ, и добрую флягу фряжскаго вина, Перекрестясь и прочитавъ молитву, келарь принялся за пирогъ, попивая винцо изрядными глотками.

— По чести, завидую теб, юный воинъ царевъ, обратился онъ къ своему спутнику.— Погляжу на тебя и дивуюсь: чего, чего только не лъ ты за эту дорогу? Точно, могутъ царскіе воины день-деньской обходиться толокномъ да ключевою. Добро мхъ твой новый, другъ. Мой ветхій мхъ не варит помой что на постоялыхъ подаютъ за шти: а мои старые зубы не угрызутъ этой ржавой коршунятины что ты уплеталъ вмсто ветчины. Каюсь, не монашеское у меня чрево, и если на томъ свт взыщется съ недостойнаго отца Авраамія, то взыщется за плото- и чревоугодіе. Правда, юноша, человку трудненько отвыкать отъ привычекъ молодости. Какъ уже говорилъ я теб, я въ твои года былъ тмъ же чмъ ты — царевым воиномъ. Былъ я боярскимъ сыномъ и на рать ходилъ, и звался въ мір Алексемъ. Еще тогда забаловалось мое брюхо, да проститъ его Судія Небесный! А потомъ ещ хуже: келаремъ поставили, а что келарь? Въ монастыр — монахъ, въ волостяхъ — волостель, мірянинъ. Келарь больше обращается съ черносошными людьми чмъ съ церковными книгами, больше искушается мірскими соблазнами, чмъ молитву читаетъ, и хочешь не хочешь, все ему разршеніе вина и елея. О, Іисусе сладчайшій! О, Создатель мой! Келарь вздохнулъ глубоко и нелицемрно.— Да не погибну въ нераскаяніи!…

Запив рчь и пирогъ фряжскимъ. достойный келарь потеръ полотенцемъ жирныя губы и весело улыбаясь обратился къ Глбу:

— Возьми-ка сего пречудеснаго пирога, да глотни-ка нескупо сего винограднаго сока — право не хуже твоей ключевой.

И осушивъ еще серебряную чарку вина, монахъ налилъ юнош и уступилъ ему свое мсто у пирога.

— Господи! воздыхалъ достойный келарь:— Ишь, пузо себ постомъ добылъ: небось съ просфоры да съ воды, по аонскому уставу, подвело бы его теб, отче Аврааме.

Благодаря запасливости келаря, Глбъ всю дорогу не чувствовалъ тхъ ужасныхъ лишеній, которыя, по случаю голода испытывали вс путешествовавшіе въ то время. Съ помошью дорожной кисы монаха и его какъ бы не осушаемой фляги, онъ мотъ не прибгать къ овсяной болтушк съ лукомъ и жаренымъ воробьямъ. Сопутничество келаря доставило молодому голов не одинъ покойный и сытный ночлегъ въ стнахъ попутныхъ имъ монастарей.

Крупитчатый пирогъ и фряжское были послднимъ даромъ келарю отъ настоятеля Амченскаго монастыря, стариннаго его благопріятеля. Поблагодаривъ келаря за угощеніе, оказавшееся вовсе не лишнимъ посл ужина предложеннаго хозяйкой, Глбъ пожеладъ ему благополучнаго ночлега и отправился на сновалъ, чтобы быть поближе къ конямъ. Заглянувъ мимоходомъ въ черную избу, Глбъ увидлъ что Сычъ и долговязый братъ Зосима мирно бесдуютъ за столомъ съ бродяжнымъ чернецомъ.

По ихъ живой бесд и раскраснвшимся лицамъ, онъ догадался что они, какъ и слдовало измокшимъ подъ дождемъ путникамъ, изрядно погрлись зеленымъ виномъ. Приказавъ людямъ слдовать за собой, осторожный Глбъ осмотрлъ заперты ли ворота, крпокъ ли запоръ, и увидя что все въ исправности, а также что кони напоены и корма имъ вволю,улегся на душистое сно отвореннаго сновала.

Всматриваясь въ мрачное небо, прислушиваясь къ раскатамъ грома, то дальнымъ, то надъ головой, а также къ густому, во всю носовую завертку, храпу вблизи его славшаго на сн Сыча, Глбъ, какъ бы руководимый какимъ-то предчувствіемъ, сознавалъ необходимость быть наготов и бодрствовать эту ночь и за себя и за своихъ спутниковъ. Окликнувъ стрльца, онъ съ досадой убдился что хлбнувшій Сычъ могъ услышать не голосъ, а разв добрый толчокъ. Тмъ не мене, какъ часто бываетъ, ршимость юноши не спать за всхъ уступила усталости и той сладкой дрем, которая овладваетъ человкомъ подъ непогоду. Глбъ заснулъ, но и во сн онъ вздрагивалъ, безпокоили и пугали его образы и явленія переживаемой имъ дйствительности, слишкомъ живо чувствовалась она впечатлительнымъ юношею. То вдругъ покажется ему что аргамака его Добрыню, подарокъ Бориса съ царскихъ конюшенъ, крадутъ разбойники изъ-подъ сарая, разобравши плтень, то вдругъ ржаніе слышется ему, и схватывается Глбъ: ‘не попалъ-ли передомъ въ ясли безпокойный жеребецъ? Это было пока любимйшее существо юноши, не только потому любилъ онъ этого могучаго красавца, чорнаго и блестящаго какъ атласъ, не знавшаго устали, что онъ былъ даромъ человка предъ умственною силой котораго преклонялся пылкій юноша, даромъ его государя, но и потому что коня благородне и красиве еще не встрчалъ Глбъ, онъ и назвалъ его по имени своего любимаго богатыря, Добрынею. ‘Изъ стали выкованъ, пляшетъ съ зари до зари, кладъ въ дорог’, хвалился бывало келарю Глбъ, любуясь своимъ гордо выступавшимъ жеребцомъ.

Въ самую полночь, человческій крикъ, отчаянно и рзко прорвавшійся сквозь нсколько стихнувшую грозу, разбудилъ чуткаго Глба. Первымъ и безсознательнымъ движеніемъ его было броситься къ оружію и аргамаку. ‘Разбой! Разбой!’ явственно прокричалъ въ изб отчаянный голосъ, явно искаженный борьбою и страхомъ. Да! въ изб! въ изб, гд волоковое оконце свтилось. Въ этомъ крик, показавшемся Глбу принадлежащимъ жирному келарю, онъ услыхалъ столько отчаянія, что не медля, прежде чмъ умъ и воля его приняли какое-либо ршеніе, рука его выхватила изъ ноженъ саблю, а нога немилосердно пхнула въ бокъ храпвшаго Сыча.

— За мной! крикнулъ онъ, проворно поднявшемуся стрльцу:— Бери свою скиру, слышь!

— Разбой! повторилось въ изб глуше.

— Святой Микола, не выдай! пробормоталъ мрачный стрлецъ, повидимому понявъ въ чемъ дло и хватаясь за тонкое длинное древко съ насаженною на немъ кривою, полумсяцемъ, скирой. Глбъ побжалъ въ избу, Сычъ за нимъ, широкая скира блеснула, словно радостно, при свт оконца. Снная дверь оказалась запертою изнутри. Побжали къ воротамъ,— ворота на замк. Напрасно дружные плеча обоихъ витязей пробовали сорвать дубовую дверь. Подъ шумъ этихъ усилій учащались крики въ изб и слышалась тамъ отчаянная возня.

— Что длать?! заговорилъ растерявшійся юноша, напрасно старавшійся, черезъ волоковое окно, увидть происходившее въ изб.

— Лзь сквозь крышу! становись ко мн на плеча, голова! нашелся стрлецъ. Онъ уперся руками о притолку, нагнулся, и такимъ образомъ далъ возможность стать Глбу на _К своихъ широкихъ плечахъ. Проворно раскопавъ солому крыши, прикрученную соломенными притугами, Глбъ, черезъ дыру, спустился въ сни, и, отворивъ засовъ, впустилъ въ нихъ Сыча, за Сычомъ чернлась огромная фигура брата Зосимы, поднявшагося, наконецъ, на шумъ съ тяжолою дубиной, которая тряслась въ его мощныхъ рукахъ такъ же точно, лихорадочно колотились, его зубы отъ страха.

Броситься съ своими въ избу было для Глба дломъ минуты. Въ дверяхъ избы онъ остановился въ изумленіи. При свт лампады, горвшей предъ иконами, оборванецъ, растрепа, бродячій чернецъ, съ засученными рукавами, наступалъ да келаря съ дубинкой, подъ мышкой у него былъ жестяной ларецъ съ царскими дарами. Прижавшись въ углу, прикрываясь столомъ, келарь отбивался отъ дерзкаго бродяги желзной кочергой, по счастью попавшеюся ему подъ руку. Странническій посохъ въ рук бродяги оказался оружіемъ столько же опаснымъ, по увсистой его головешк, сколько, повидимому, для него, привычнымъ. Глбъ понялъ что эта ожесточенная борьба идетъ за драгоцнный сундучокъ келаря, въ чемъ везлись важныя грамоты царя начальнымъ людямъ сторожевой линіи и царская казна для приготовленія Курска и Блгорода къ оборон.

Не долго думая, Глбъ, съ размаху, нанесъ саблей сильный ударъ по правой рук грабителя, посохъ его ударился о полъ вмст съ похищеннымъ ларцомъ, вслдъ за тмъ бродяга, съ глухимъ стономъ убитаго человка, повалился на полъ, сраженный въ голову обухомъ стрлецкой скирки

— Знаменіе Пресвятой Богородицы! безсвязно бормотали блыя, какъ полотно, губы келаря, пальцы котораго до того крпко держали спасительную кочергу что не разжимались, на вс разспросы Глба келарь шепталъ молитвы, указывая глазами на драгоцнный сундучокъ и на распростертаго по полу грабителя.

Первымъ движеніемъ келаря, когда онъ пришелъ въ себя, было схватить съ полу сундучокъ и поставить его для столъ.

— Исполать теб, добру молодцу! взговорилъ, наконецъ, почтенный келарь,— Поразидъ сего нечистиваго Филистимлянина! Брате Зосиме, обратился онъ къ служк,— да не останемся въ сей тьм кромшной, запрягай и сдлай кобылицъ. Отрясу прахъ мста сего съ обуви моей.

А когда дрожавшій со страху служка вышелъ исполнять его приказаніе, келарь продолжалъ самымъ убдительнымъ тономъ:

— Ради Создавшаго міръ и насъ, доблій сотникъ, послдуй моему примру! Еслибы ты деренесъ ужасъ моего пробужденія. Я, одолваемый лтами и усталостію сомкулъ вжды и открылъ ихъ для того чтобъ увидть сего татя, схватившаго даръ милости царской и благотворительности человческой! Благодарю десницу возжегшую съ вечера лампадку, благодарю сію десницу, искусившуюся въ бою ратномъ, иначе, не пріобыкшая къ мечу, не поработала бы она съ кочергой противъ сего, во прах лежащаго, Филистимлянина, едва не пріялъ ты конецъ мученическій, отче Аврааме!

— Чуть свтъ, и мы въ пути, келарь, сказалъ Глбъ:— свтаетъ, кони скоро будутъ готовы. Радуюсь что милостью Господнею и нашимъ гршнымъ дломъ сохраненъ животъ твой, на пользу и собираніе обители Коренской. Я общалъ царю и патріарху довести тебя до обители цла, и, пока живъ, исполню общаніе.

— Воздай теб Господи по твоей добродтели, витязь! Воинъ церкви и воинъ меча — братія о Христ боле чмъ единоутробные братья, ибо утроба ихъ выносившая не утроба женская, но утроба духовная и не отъ міра сего!…

Благодаря страху брата Зосимы, монастырскія кобылицы были скоро готовы. Затрудненіе встртилось въ воротахъ, запертыхъ ни замокъ. Съ трудамъ Глбъ разыскалъ хозяйку за печи, въ изб, куда она забилась отъ ужаса побоища. Трясясь и всхлипывая, болзненная женщина отперла ворота путникамъ, уронивъ деньга, которыя они ей заплатили за ночлегъ, и сама себ не вря что все это только-что случилось въ ея горниц, въ отсутствіе мужа.

III.

Дальнйшая судьба убитаго бродяги заключалось въ томъ что пріхавшій раннимъ утромъ хозяинъ постоялаго дворя, узнавъ отъ перепуганной жены о случившемся у нихъ въ его отсутствіе, въ горниц, поторопился взвалить тло грабителя на неотпряженную еще телгу, и, не долго думая, свезъ его въ лсъ, гд бросилъ въ самой чащ.

— По дломъ вору мука, собак собачья смерть! размышлялъ торговецъ свинымъ саломъ, садясь съ своею молодою женой завтракать:— Ты только, смотри у меня, не проврись, баба, потому эти разбойныя тла нынче для нашего брата, торговаго человка, опасны: какъ разъ наскочитъ губной цловальникъ, да и цапъ-царапъ, въ застнокъ. А ты и возжайся тамъ. Сдерутъ теб спину и твою мошну растащатъ — голенькаго пустятъ. А въ этакомъ дл первое дло — молчокъ, да братецъ его — запоръ, потому, сказываютъ грамотеи, Москва запоръ любитъ. Вотъ что.

Въ то время какъ сальный торговецъ наставлялъ молодую жену на путь истинный, успокоивая ея совсть, возмущенную что христіанское тло предано земл не по церковному чину, а брошено въ лсу, какъ падаль, въ то время, какъ путники наши подвигались къ Ливнамъ, бродяга лежалъ бездыханный.

Долго ли, коротко ли пролежалъ онъ, обреченный волкамъ и воронамъ, этого не можетъ знать человкъ въ его положеніи. Какъ бы ни было, крпкое сложеніе и свжій осенній втеръ, вмст съ сыростью земли, благотворно подйствовали на бродягу. Онъ опамятовался. жестокая головная боль и нестерпимая жажда — вотъ первыя ощущенія возвратившіяся къ злощастному бродяг. Затмъ, не замедлила сказаться лихорадка, правая рука была какъ мертвая. Инстинктъ самосохраненія заставилъ его проползти нсколько десятковъ шаговъ къ низменному болотцу, такъ-называемому ржавцу, гд межь бурыми кочками и осокой свтллась вода. Видъ болотца до того обрадовалъ страдальца что одна надежда вволю напиться студеной воды словно укрпила его, напившись съ разстановкой, бродяга настолько пришелъ въ себя что смогъ лвою рукой намочить горвшую какъ въ огн голову. Почувствовавъ себя лучше, онъ еще разъ полилъ голову, посл чего смогъ нсколько приподняться и ссть, прислонясь слиной и головой къ дереву. Такъ онъ просидлъ нкоторое время, собираясь съ мыслями. Понемногу онъ припомнилъ что случилось ночью: горница озаренная лампадкой, онъ осторожно крадется, боясь разбудить сладко-похралывающаго келаря, утонувшаго въ подушкахъ и въ перинахъ хозяйской постели, онъ зорко метитъ къ кованому ларцу, въ углу, на лавк…. Въ этомъ ларц, слышалъ онъ отъ охмлвшаго за ужиномъ брата Зосимы, везутся царскіе дары обители, казна великая украйнымъ сторожевымъ городамъ, а, главное,— важныя грамоты, необходимыя тому кому служитъ бродячій чернецъ…. И вотъ келарскій сундучокъ у него въ рукахъ. У бродяги духъ захватываетъ отъ удачи, но на бду посохъ его стукнулъ по столу, и келарь вскочилъ. Словно обезумвшій, старый чернецъ кидается къ ларцу и закрываетъ его собой, бродяга силится отнять, завязывается борьба, келарь отступаетъ…. Бродяга кидается къ двери…. Келарь, въ свою очередь, наступаетъ на него съ кочергой…. А дальше? дальше онъ ничего не помнитъ…. Онъ только догадывается и словно въ туман мерещится ему стрлецкій голова.

Еще разъ освжившись водой, бродяга почувствовалъ себя гораздо лучше. Онъ оглядлся. На сплошномъ разлив темныхъ дубовъ какъ на погребальномъ покров рзко вырзывались блые стволы березъ. Гудлъ немолчный лсъ. Забравшійся подъ его тмный навсъ втеръ напвалъ свой однообразный, суровый, безконечный гимнъ. Гд-то укала сова и глухо, будто удары дровоска, раздавались удары дятла, настойчиво долбившаго лишай столтняго дуба. Ни малйшаго признака жилья или человческаго слда, и нтъ силъ выбраться изъ этой глухой чащи!… Осматриваясь боязно по сторонамъ, бродяга замтилъ что вправо лсъ какъ-будто постепенно склоняется, собравъ силы, шатаясь и придерживаясь за деревья, онъ сталъ спускаться, и вдругъ предъ нимъ, какъ броня, блеснула рка. Лсъ одвалъ плсы и даже острова. Къ несказанному счастію бдняги, онъ набрлъ на тропу, она капризно извивалась по лсу и перерывалась по мстамъ мочежинами, то-есть болотцами покрытыми мшистою зеленью. Теперь бродяга очутился въ положеніи сказочнаго пшехода, который, найдя желанную дорогу, не знаетъ куда держать: туда или сюда, направо или налво. Раздумывая куда направиться, бродяга пугливо косился на безконечный лсъ, спиравшій тропу хмурою стной. Соображая что не могло быть рано и боясь заночевать въ лсу, онъ начиналъ терять бодрость, правая рука и голова заныли сильне, а лихорадка коробила его.

Вдругъ не въ далек послышалась псня, бродяга насторожился и сталъ слушать. Грубый мужской голосъ плъ:

Охъ-ти, горе великое!

Тоска-печаль несносная!

Куда бжать, тоску двать?…

Въ лса бжать — листья шумятъ,

Листья шумятъ, часты-кусты,

Часты-кусты ракитовы.

Псня приближалась, вскор показался и пвецъ. То былъ дюжій молодецъ, безпечный видъ и непомрно широкія плеча котораго прежде всего бросались въ глаза. На немъ была мховая, пушистаго медвдя, шапка и нагольный, видавшій виды, коротенькій полушубокъ, стянутый сыромятнымъ ремнемъ и порыжвшіе сапоги изъ грубо выдланной конины, на толстой буйволовой подошв, съ непомрно длинными голенищами. Лниво переваливаясь съ ноги на ногу и приложивъ широкую ладонь лвой руки ко рту, онъ горланилъ псню. Печальное содержаніе псни нисколько не соотвтствовало ни веселому ея исполненію, ни широкому скуластому лицу, красному и все улыбающемуся, закативъ небольшіе срые, смющіеся глаза въ широко-выдающіяся скулы рябоватыхъ щкъ, онъ уморительно гримасничалъ большимъ ртомъ, при чемъ прыгала рдкая свтло-русая бородка. Изъ-подъ ровно подстриженной русой скобы волосъ, гораздо темне бороды, качалась мдная серьга. За ремень заткнуты были, сбоку, домодльныя рукавицы изъ конины, на томъ же ремн, въ берестянк, вислъ длинный ножикъ, въ род охотничьяго, и болтался на веревочк винтовый ключъ. На правомъ плеч онъ несъ добрый дубовый сукъ съ увсистою головкой.

Увидя блднаго бродягу съ такимъ изнеможеннымъ видомъ словно фигура эта поднялась изъ могилы, весельчакъ невольно вскрикнулъ отъ изумленія и остановился. То былъ страхъ, который, въ неожиданномъ случа, суевріе нагоняетъ на самаго мужественнаго человка. Псня съ гримасами большаго рта, прыганьемъ свтлой бородки и закатываньемъ хохочущихъ глазъ, вдругъ смолкла. Весельчакъ даже назадъ попятился, и лвая рука его, сама собой, оторвавшись ото рта, схватилась за дубинку, какъ бы желала пособить правой нанести такой ударъ на отмашъ отъ котораго не поздоровится самому чорту.

— Съ нами крстная сила! Весельчакъ крестился. Но удостоврясь, что подъ дубомъ стоитъ точно человкъ, да еще еле живъ, убдясь что посл молитвы: ‘Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази Его’ — онъ все-таки остался въ человческомъ вид, не перекинулся ни звремъ, ни гадомъ, не взвился паромъ облачнымъ и не ‘сказился’,— стало не врагъ человческій, сила нечистая, а человкъ какъ слдуетъ, христіанинъ,— весельчакъ, громко расхохотался, съ такою же искренностію съ какою только-что, струсилъ. Расхохотался онъ и надъ своимъ страхомъ и надъ злощастнымъ видомъ бродяги, могущимъ не на шутку испугать его, такого молодца…

— Эй, лшій! крикнулъ онъ съ веселою общительностью, что плохо спрятался? Мы не Татары-басурманы, а православные, христіане! Скажись, живъ-человкъ, какое теб имя, коли есть, а нтъ теб имени, стало ты безъ имени овца — баранъ. Слышь, ай нтъ?

Бродяга ничего не отвтилъ.

— Стадо: чернецу къ одному концу! продолжалъ весельчакъ, ршившись приблизиться къ незнакомцу:— Должно ходаки-то твои ни-тпру, ни ну, ни взадъ, мы впередъ, другъ, чернище-перехожій? Не бойсь, это теб не просвирки мсить, не ладаномъ кадить! По лсу пройти, видно не по кельи, такъ-то. Ну, здоровъ, землякъ! Имени твоего не знаю, а отчество позабылъ. Будетъ т дуракомъ-то стоять, словно ты у смерти выпрошенъ.

— Путь-дорога теб, земляче, и за привтъ спасибо, отвчалъ бродяга, стараясь попасть въ веселый тонъ собесдника,— а что ты сказалъ, то, правда, отчествомъ хвалиться мн нечего: безъ отца-матери родился, отъ постороннимъ людей.

Весельчакъ расхохотался и хлопнулъ своею широкою рукой по плечу чернеца такъ дружески что тотъ покачнулся и чуть не упалъ.

— Совсмъ ты плохъ, хуже бабы, братуха, замтилъ онъ участливо.— Э, чернище, да ты, никакъ побывалъ въ добрыхъ лапахъ! Ей Богу! вскликнулъ онъ, еще веселе, примтивъ на волосахъ и балахон запекшуюся кровь:— Кто жь т такъ обработалъ что сталъ ты ни на что не похожъ, и того хуже!… Знать не знаю у кого ты въ обдлк побывалъ, но по теб полагаю, побывалъ ты въ обдлк у молодца, ишь его, мокрою мышью выглядываетъ, Богъ, меня убей! Ха, ха, ха, ха!!…. На этотъ разъ хохотъ весельчака показался бродяг обиднымъ, потому что, показалось ему, онъ издвался надъ страданьемъ чуть не изъ, мертвыхъ возставшаго человка. Бродяга, утомленный, до крайности, прислъ и сказалъ невесело:

— Трезвый пьяному не товарищъ, ты винцомъ зеленымъ, попахиваешь, а у меня по рту со вчерашняго дня маковой росинки не было, окром того что, муку лютую претерплъ, Бога для, за одну свою, правду, кабы не Господня ко мн недостойному мниху милость, не быть бы мн живу.

— Чужая болячка не больна, другъ, ншто забылъ! Весельчакъ снова захохоталъ, повидимому нисколько не тронутый жалобами бродяги. А выпить, точно, выпилъ я, на свои деньги выпилъ, не на твои, чуть-то у тебя, мокрая мышь, видать, не отбили коты, что т помяли? снюхалъ какъ разъ. Небойсь самого разбираетъ! ха, ха! Слюнки текутъ!

— Потекутъ слюнки, когда кровь текла!

Зоркій глазъ чернеца смекнулъ что полушубокъ не даромъ оттопыривается на груди хмльнаго весельчака:— Жаждущаго напои, по заповди Господней, сказалъ онъ.

— Ладно, ладно, братуха: вижу, чернище ты начитанный Священнымъ Писаніемъ, къ тому жь искалченъ, и промочить теб глотку пора. Поднесу теб такого винца что твоя живая вода. Какъ рукой, слышь, хворобу сниметъ, ей Богу!… на-тко, другъ…. винцо славное!

И, доставъ изъ-за пазухи синій кувшинъ, весельчакъ взболтнулъ его, прислушался къ бульканью, и, не выдержавъ, угостилъ себя нсколькими добрыми глотками, затмъ крякнулъ, сплюнулъ съ самою кислою гремасой и проговорилъ, смясь:

— Брръ!… ядовито!… какъ только его, клятаго, пьяницы пьютъ, винище-то?

Онъ еще разъ сплюнулъ и передалъ кувшинъ чернецу.

— За здравіе добра молодца! сказалъ тотъ прежде чмъ выпилъ.

— И за упокой бабы злой! добавилъ иносказательно весельчакъ, подмигнувъ чернецу.

— За здравіе и за упокой! провозгласилъ бродяга, и повторилъ.

— Уфъ!… знатная водка! проговорилъ, передохнувъ, чернецъ, безъ особеннаго желанія возвращая кувшинъ хозяину:— спасибо твоему кувшину, утолилъ дажду, отвелъ душеньку! По всмъ жилкамъ пошла, по суставчикамъ! Даже повеселлъ…

— Повеселешь, братуха, безпременно повеселешь. Весельчакъ и самъ приглотнулъ: — Я отъ чего пью? отъ того самаго, отъ своей бабы! Весельчакъ еще приглотнулъ:— Баба-вдьма попалась, не попадись мн баба-вдьма, зачмъ бы пить? Весельчакъ глотнулъ еще:— А тутъ, слышь, то пришло либо мотъ на шею, либо вонъ со двора бги, потому не жена-вдьма. Весельчакъ глотнулъ: — А вамъ съ тобой, черниче, почитай одной дорогой хать, и кони у насъ ровные. Аль, взаправду, не ровные? Весельчакъ захохоталъ:— Твои-то кони, тпру — не дутъ и ну — не везутъ, ха, ха, ха! Поплоше моихъ.

— Куды мн за тобой, добрый человкъ. Ты, ишь, содишь словно подъ тобой земли нтъ, а я ноги волоку.

Весельчакъ, не вступая въ пустые разговоры, передалъ чернецу кувшинъ.

— Ну голубчикъ, теперь я подковалъ своихъ коней на вс на четыре ноги, готовъ въ путь-дорогу, сказалъ бродяга: — веди меня куда хочешь и куда знаешь. Мн бы теперь передохнуть денкъ-другой, а тамъ самъ найду свою дорогу, куда иду, а то добрые люди выведутъ.

Они отправились, весельчакъ бережно спряталъ кувшинъ за пазуху и шелъ со смхомъ поглядывая на усилія чернеца не отставать.

— Конъ свинь не товарищъ, съострилъ онъ,— погляжу на тебя, братуха, какъ ползешь ты: ну, думаю, пропалъ бы ты безъ водки.

— Далеко-ли до жилья? спросилъ червецъ.

— До иного жила, пожалуй, далеко, братуха, замтилъ смясь веселый проводникъ:— А коли по-твоему, рачьимъ шагомъ ползти,— пожалуй никуда къ ночи не попадешь: въ лсу заночуешь.

— Спаси насъ Пресвятая Богородица Коренская, чернецъ съ ужасомъ убждался что вечеретъ.— Что это за рка такая?

— То пошла Быстрая-Сосна, рка славная, рыбная. А за ркой-Сосной, весельчакъ показалъ рукой противъ себя, — пошла вплоть наша Курская сторона, ‘Поле-Дикое’.

Путники остановились на высокомъ берегу, съ котораго открывался далекій видъ во вс стороны.

— Сюда полхъ живетъ, за нимъ Литва папжская, сказалъ весельчакъ, указывая рукою вправо,— сюда за Донцомъ ркой, за степями, нехристь поганая, онъ указалъ на югъ,— а вотъ этотъ городъ блется — то ‘Ливны — всмъ ворамъ дивны’. Потому: станишники тутошніе за глазами живутъ, отъ страха и закона далече, изъ Блокаменной ихъ не достанешь, а и то слыхать, сами люди служивые, вмсто охраны, какъ царь веллъ, грабятъ и ржутъ. Анъ и впрямь: Ливны всмъ ворамъ дивны, да намъ съ тобой, червиче, съ полу-горя: взять имъ съ насъ нечего, лихоманки твоей имъ, должно, не надо, винцо ншто? такъ въ грхъ вводить добрыхъ людей нечего: покончимъ его.

И весельчакъ съ трогательною нжностію обратился къ своему кувшину, съ рдкимъ великодушіемъ оторвавшись отъ него для того чтобы передать его спутнику, порядкомъ уже подпившему и потому меньше унывавшему при вид лсныхъ мстъ которыми они слдовали.

— Ну, лядащій чернище, куда жъ теб надо? спросилъ весельчакъ:— мстовъ указалъ я теб много, ишь ихъ сколько съ горы видать: только глазамъ видно, да ногамъ обидно, братуха.

— Я теб по пути, уклончиво отвчалъ червецъ.

— Хитеръ ты, странничекъ: коли скажешь куда идешь, скажу теб попутчики ли мы съ тобой.

— Иду на Осколъ-рку, къ Дону пробираюсь.

— Стало идти теб на Ливны?

— Ливны мн не въ руку, голубчикъ, чернецъ раздумывалъ:— Тамъ воевода….

Весельчакъ расхохотался.

— Давно бы сказалъ! воскликнулъ онъ.— Ну и толковать нечего: стало мы пташки перелетныя: по кусточкамъ порхашь, а клточку минаешь, далеко ее облетаешь, понимаю, братуха, понимаю, давно бы такъ. Можно и прямо провести тебя черезъ Сосна-рку, перелазъ близехонько, да и выйдешь къ Осколъ-рк. Можно, можна это въ нашихъ рукахъ, братуха, не печалуйся, не отставай.

— Куда жь ты ведешь, голубчикъ? возопилъ чернецъ, съ явною боязнію покидая тропу, съ которой свернулъ веселый путеводитель, углубляясь въ чащу опускавшуюся къ рк.— Идемъ, аки зври, безъ слда.

— Цлъ будешь. А безъ слда идемъ потому — много ближе, и слдовъ намъ не нужно. А ты въ пути буди благонадеженъ. странниче, и мн, дураку, поврь: Ера, гулящій человкъ, по тутошней сторон настоящій вожакъ, всякъ тебскажеть, говорилъ весельчакъ не безъ самохвальства,— бывали съ нимъ были, всякія бывывали.

— Что жь ты за человкъ? спросилъ чернецъ, ршившись ввриться своему вожаку.

— Сказывалъ теб, гулящій я человкъ, прозываюсь Ерой… Слышишь втеръ воетъ-гуляетъ по лсу? Я что втеръ вольный человкъ… А больше не знаю кто я таковъ. На своихъ крестинахъ не былъ.

— За что жъ тебя такъ скверно обозвали, голубчикъ? спросилъ бродяга.

— Чмъ скверно? Не скверно, братуха. А обозвали меня такъ добрые люди за мою силушку, за отвагу да за рничество, ерникъ-молъ, ну и пошелъ Ера, добавилъ онъ съ сознаніемъ своихъ достоинствъ:— потому я и ворища и честный человкъ, и все, всмъ Ера бываетъ, только душегубомъне былъ, помилуй Богъ отъ этого грха. А христіанское мн имя Ивашка, отецъ Демидомъ былъ. А еще ‘волкомъ’ меня обзываютъ, податься некуда, потому: прозвище въ правд: въ лсахъ Тускарскихъ изъ яйца вывелся и проживаю 30 темныхъ лсахъ, раздольныхъ, звря извожу изъ года въ годъ — числа нтъ. И встимо тотъ самый я волкъ кого ноги кормятъ. Да что? Какъ хошь зови, было бы винцо. А винца, гршное дло, мимо рта не пронесу, да нынче одинъ срый кобель не пьетъ, потому: купить ему не на что. А пью я, Ера, сказывалъ теб, отъ жены лиходицы. Бда — не жена, тиранитъ, бьетъ чмъ попадя. Дюжій молодецъ вздохнулъ такъ печально что чернецъ разсмялся прямо ему въ глаза.

— Смйся, друже, продолжалъ плакаться на свою судьбу горемычный мужъ:— теб-то смшно, а мн не до смха. Только въ лсу и хоронюсь отъ бабы злодицы, Богъ меня убей!

— Жену Богъ создалъ изъ ребра твоего, голубчикъ, сказалъ чернецъ, съ тою замчательною способностію подлаживаться ко всякимъ характерамъ и вкусамъ, которая составляетъ отличительную черту бродягъ и странниковъ, поставленныхъ въ необходимость изучать человческое сердце въ самыхъ разнообразныхъ ежедневныхъ столкновеніяхъ.— Стало жена теб во власть дана. А ты помни писаніе мудрецовъ: женское естество — естество злое. А Писаніе Священное глаголетъ: ‘Кость отъ костей моихъ и плоть отъ плоти моея’. Прародитель названъ только человкомъ, не прародительница, ‘добра жена и покорлива внецъ мужу своему есть’.

— Воистину такъ, со вздохомъ заключилъ Ера, помогая чернецу переходить топкую мочежину.

— Не пригоже мужу унывать да бабье сердце тшить мужниной глупостью, продолжалъ глубокомысленно бродяга.— Что есть жена? вопросилъ онъ не безъ презрнія, — сть сотворена прельщающая человка. Бжи отъ лпоты женскія, невозвратно, яко Ной отъ потопа, яко Лотъ отъ Содома и Гомора. Чего дьяволъ самъ не сможетъ сотворить святымъ, то женою творитъ. Она есть оружіе вражіе, мечъ сатанинъ и оболгательница святымъ. И Соломонъ мудрйшій царь глаголетъ: ‘Мужа обртохъ въ тысящи, жену же во тьм не обртохъ добрую’.

Путники очутились на утесистомъ берегу рки Сосны. Какъ бы подтверждая свое прозвище быстрой, Сосна быстро катила свои мутныя волны, отражавшія въ глубинахъ и на поверхности мловые и песчаные берега, круто спиравшіе въ этомъ мст своенравную рку. Встртивъ на пути огромныя каменныя глыбы, рка, вздутая вчерашнимъ ливнемъ, сердито била о камни, хлестала и шумла въ втвяхъ столтняго дуба вывернутаго бурей съ мохнатыми корнями изъ подмытаго берега. Повалясь курчавою макушей на каменную глыбу, толстый дубъ перекидывался съ берега на берегъ, представляя собой естественную, но, по мннію бродяги, весьма неудобную переправу.

— Не робй, чернище, и не медли, если еще нужна, теб башка, замтилъ растерявшемуся бродяг путеводитель, ловко перебравшійся по дубу и очутившійся среди кипвшей глубины, на каменномъ утес.

— Какъ же ты перепрыгнешь съ камня на тотъ берегъ, голубчикъ? Жалобно причитывалъ не на шутку струхнувшій бродяга.

— А вотъ какъ! И Ера со смхомъ спрыгнулъ съ камня въ воду, доходившую ему по колна, и преспокойно перешелъ въ бродъ на другой бокъ рки.

— Видлъ какъ? Ну же, смлй, мокрая курица! поощрялъ онъ бродягу,— глубина-то, пойми, братуха, подъ дубомъ какъ разъ, а за камнемъ донушко тугенькое: песочекъ хруститъ, по колнко вода… Смлй, слышь: не то оставайся съ московскими стрльцами, гляди вправо, береговая сторожа надвигается, заразъ накроетъ. Оставайся съ ними, коли любы, а я ихъ духа московскаго не терплю — вотъ что!

Страхъ московской сторожи, казалось, придалъ прыти трусливому бродяг, бормоча посинлыми губами молитвы, онъ препотшно поползъ на четверенькахъ по взъерошенному дубу, хватаясь за сучья и не спуская глазъ съ той стороны гд Ера увидлъ стрльцовъ. Едва бродяга сталъ на другой берегъ, Ера сильно рванулъ его за руку и потащилъ въ чащу, проговоривъ: ‘сюда, за кусты, вались на землю’. И только что они спрятались, на томъ берегу послышались гололоса, бряцанье оружія, изъ своей засады, дрожа всмъ своимъ измученнымъ тломъ, бродяга, по указанію Еры, увидлъ человкъ тридцать стрльцовъ, въ островерхихъ желзныхъ шапкахъ, съ бердышами и кольями, потянувшихся береговою тропой, одинъ за другимъ. Сторожа не замедлила исчезнуть въ густот деревьевъ, а вой рки и втра заглушили голоса стрльцовъ.

— Ну, спасибо Микол-Чудотворцу, поборалъ намъ! вырвалось у весельчака Еры, поспшившаго, вмст со спутникомъ, выбраться на тропу, но онъ долго еще прислушивался въ ту сторону куда скрылась сторожа.

IV.

Нахали на стараго станишники,
По-нашему, русскому, разбойники,
Кругомъ его, стараго, облавили,
Хотятъ его, стараго, ограбити,
Съ душой-животомъ разлучить хотятъ.
Кирша Даниловъ.

Въ то время Ливны считались важнымъ украинскимъ мстомъ: черезъ Ливны шли военные снаряды въ ‘польскіе’ города наши, въ Ливнахъ строились струги и отправлялись въ Воронежъ, на Донъ. Въ описываемое время Ливенцы уже обсыпались съ Воронежцами гонцами, ‘каковы будутъ всти про приходъ воинскихъ людей на государевы украйны’. Но кром сторожевой службы, Ливенцы обязаны были оберегать и провожать московскихъ пословъ и гонцовъ въ Крымъ и Турцію, и оттуда. Еще со временъ Донскаго высылались на Сосну отряды ‘стеречи со всякимъ опасеніемъ и подъ Орду хати языка добывати и истину увдати Мамаева хотнія’. Съ праваго берега Соспы начиналось Дикое Поле, по которому шли три дороги: влво, на юго-востокъ, шла дорога Камміусская, по которой набгали Ногайцы, вправо, на юго-западъ, Муразская, по которой набгали Крымцы, а между ними пролегала Изюмская, удобная и для Ногайцевъ и для Крымцевъ.

Отправленный въ Курскъ начальствовать сторожевымъ отрядомъ. Глбъ Верещагинъ, какъ вс пососенскіе ‘стоялые головы’, а равно головы блгородскій и оскольскій, подчинялся сторожевому воевод, съ 1575 года высылавшемуся изъ Москвы на Сосну. Молодой сотникъ вмст съ благодушнымъ келаремъ побывали у ливенскаго воеводы Нелюба Алтухова.

То былъ полный, свжій мущина, только-что перешедшій сороколтіе своей жизни, съ перваго взгляда выраженіе его лица отталкивало отъ себя, но при ближайшемъ съ нимъ знакомств, какая-то задумчивая простота, твердость и ршительность, выражавшаяся въ копотливыхъ, но сановитыхъ движеніяхъ, располагала въ его пользу. То же испыталъ и Глбъ. Быть-можетъ, такому его расположенію много способствовало доброе мнніе царя Бориса объ воинскихъ и правительственныхъ способностяхъ воеводы. Отъ келаря, стариннаго пріятеля воеводы, Глбъ слышалъ тоже много хорошаго о Нелюб Алтухов.

На воевод былъ узкій суконный кафтанъ до колнъ, со сборчатыми рукавами, съ козыремъ, то-есть стоячимъ воротникомъ, поверхъ надтъ былъ ферязь, тяжелая парчевая одежда безъ перехвата, съ весьма длинными рукавами. Онъ принялъ подначальнаго курскаго голову не только радушно, но по-дружески, чего Глбъ и не ожидалъ отъ суроваго съ виду начальника. Воевода внимательно, но глядя не на Глба, а въ полъ, выслушалъ что ему передавалъ молодой сотникъ, о томъ что ‘государь царь Борисъ едоровичъ шлетъ ему, своему врному ливенскому воевов Нелюбу Алтухову, свою государскую милость, что даруетъ онъ ему грамоту на ‘порожнюю государеву землю и снные покосы и всякія угодья по рк по Тускарю, въ урочицахъ Поля Дикаго, по правому берегу, отъ Нижняго изрогу Уколова лса вплоть до Теребижской мловой горы въ длину, а въ ширину вплоть по самые по два кургана, промежь тхъ кургановъ третій курганецъ не великъ.’

Воевода медленно поднялъ голову и внимательно поглядлъ на сотника и помолчавъ сказалъ отвть:

— На государевомъ жалованьи много благодаримъ, курскій голова, сказалъ ты царево жалованье мн, воевод ливенскому, Нелюбу Алтухову, что бережетъ его, государевы, украйны отъ воровскихъ людей, жалуетъ мн, врному своему слуг, государь Борисъ едоровичъ свою порожнюю государеву землю по правой сторон Тускарь-рки. И то государево великое дареніе принимаю съ великимъ почотомъ. А государю царю Борису едоровичу — да сохранить его Господь здрава!— ливенскій воевода его Нелюбъ Алтуховъ врный слуга.

Тутъ Глбъ передалъ воевод царскую грамоту, написанную на пергамент и снабженную тяжелою восковою печатью на зеленомъ шелковомъ снурк, со всмъ почтеніемъ приличествовавшимъ столь важной обрядности. Съ своей стороны, воевода принялъ грамоту на колняхъ, обими руками, поцловалъ царскую подпись и печать, всталъ и положилъ грамату предъ большимъ образомъ Нерукотвореннаго Спаса.

— Благослови тебя Богъ, честной воевода, на врное и сугубо полезное служеніе государю, какъ благословляю тебя я, недостойный служитель Коренской Божьей Матери, во исполненіе повеленія высокопреосвященнйшаго Іова Кура, святителя московскаго и всея Русіи, непрестанно возносящаго свои святительскія молитвы за строеніе царства Руссійскаго и за его присноврныхъ воевъ.

Почтенный келарь возложилъ на грудь воеводы кипарисный крестъ на мелкокольчатой серебряной цли, возводя глаза къ небу и съ молитвой продержавъ свои пухлыя руки на его голов.

Воевода кликнулъ своего дьяка, сухопараго верзилу со стриженой головой и перомъ за ухомъ, и тотъ при помощи уродливыхъ очковъ на распвъ прочелъ, одну за другою, грамоты. Чтеніе присланныхъ ‘указовъ’ и ‘памятей’ заставило воеводу призадуматься, и повидимому онъ на время забылъ про гостей.

— Хомякъ, обратился онъ къ дьяку въ длиннополомъ нанковомъ кафтан,— нынче же изготовь приказъ по всей сторож и волости.

— Велико шатаніе здшняго народа, продолжалъ воевода, обращаясь къ гостямъ.— Увдалъ я прошлымъ годомъ отъ разъздовъ своихъ что кошъ вошелъ въ степи и близится къ Блгороду. Отписалъ, какъ водится, по старой памяти, стоялымъ головамъ верхнимъ, пососенскимъ, полевымъ, и прочимъ, для береженія царской чести и крпкихъ мстъ отъ татарскаго приходу, а дабы лишить Орду подножнаго корму и тмъ повернуть ее назадъ, приказалъ накрпко царевымъ именемъ всякаго чина людямъ, въ осенникахъ по заморозамъ, какъ трава подсохнетъ, отъ Сосны отъ самой до Плевицкой сторожи, до Рыньска и до Осколъ-рки, выжечь все Дикое Поле. И того царскаго указа ослушались выборные и черные люди. Стало шатка тутъ власть царя Бориса едоровича! И наползли Татары въ наши степи украйныя, какъ муравьи, и подножный кормъ имъ былъ, и полонъ знатный увели поганые. Ступай же, ступай, Хомякъ! обратился онъ снова къ дьяку — живой рукой настрочи мн приказъ по сторожамъ, дабы сидли остерегаючись, и тотъ приказъ въ то жь число съ сеунчемъ послать, а другой приказъ послать, немшкотно, по волостямъ, всякаго чина государевымъ ратнымъ людямъ, севрюкамъ, казакамъ, посадскимъ, боярскимъ дтямъ и монастырскимъ черносошнымъ, дабы подымались, по наряду на кон, въ мою воеводскую вожу, дозирать Поле Дикое отъ вора и государева измнника Васьки Косолапа.

Дьякъ, выслушавъ приказъ, поспшилъ откланяться, видно не любилъ Нелюбъ дважды указывать одно и то же.

— Не разъ и не два отписывалъ я изъ Ливенъ на Москву царю Борису едоровичу, продолжалъ жаловаться воевода,— про шатость тутошнихъ людей, что норовятъ тянуть не по царю и не по правд, а по воровскимъ людямъ, просилъ крпко прислать приказъ-другой стрльцовъ московскихъ съ пушечнымъ и мушкетнымъ боемъ, да только посулы получалъ съ Москвы.

— Обогнали мы подъ городомъ царскій обозъ, воевода съ зельемъ боевымъ, мушкетами и пушками, вставилъ курскій голова.

— Не поздно ли? возразилъ ему воевода, не весело, встряхнувъ русою скобкой и поднявъ до того времени опущенную голову:— Не мн, темному человку, верстаться съ мудростью государя Бориса едоровича, да хранитъ его Богъ, а онъ Русское государство, онъ наученъ книжному длу, и въ трудномъ дд государствованія привычный правитель, а все же, скрыть не могу, губитъ онъ свое государствованіе тмъ что медлитъ образумить сверскихъ и курскихъ кромольниковъ. Сиднемъ сдитъ на Москв, а здсь душегубы ватажатся, крпнутъ не по днямъ, по часамъ! Васька Косолапъ, слышь, стоитъ таборомъ въ Теребужскихъ лсахъ, подымается — слухъ есть — куда бы ты думалъ, голова? на самое Москву, да и тамъ, слышно, его потрухиваютъ… Басмановъ, слышно, рать набралъ, какъ словно на войну какую… А кто виноватъ? не ливенскій воевода. У ливенскаго воеводы подъ рукой на все, про все, наберется ли ста три стрльцовъ… Потому: сторожа широко раскинулась, служиваго народу на ней не мало, да собрать его воедино никакъ не можно: на своемъ мст воякъ надобенъ, сидятъ по острогамъ, сторожатъ русскую грань… Вотъ и поварачивайся воевода ливенскій какъ знаешь! Соберу рать земскую, а рать та, вдаешь голова, пустая.

— По твоимъ невеселымъ рчамъ, доблій воевода, примчаю что не обдалъ ты еще, ибо сытый только можетъ быть духомъ покоенъ и веселъ, ввернулъ свое замчаніе почтенный келарь.

Воевода разсмялся при такомъ понятномъ намек келаря и поспшно всталъ.

— Если твои смоловшіеся жернова, другъ-келарь, исправно работаютъ, то надюсь, твои новые, курскій голова, не хуже того поработаютъ на мамону, сказалъ воевода.— Прошу простить, гости дорогіе, важныя всти привезенныя вами съ Москвы заставили меня позабыть обязанность хозяина, накормить и напоить гостей. Не побрезгайте, други, моимъ хлбомъ-солью.

Воевода, а за нимъ его гости перешли въ смежную горницу, просторную брусяную хоромину, гд посредин, на большомъ лиловомъ стол, покрытомъ скатертью, наставлено было множество кушаньевъ. У почтеннаго келаря даже слюнки потекли при вид такой благодати.

— Всеястіе въ пути, полагаю, не противно Господу, отче келарь, замтилъ воевода, весело подмигнувъ Глбу.

— Плотоугодникъ я старый и совратитель! прошепталъ келарь, усердно принимаясь за широкаго леща подъ жаренымъ горохомъ.— Прости мя, окаяннаго, и не осуди, брате мой о Христ.

Въ то время какъ плотно пообдавшій келарь спокойно расположился соснуть въ опочивальн, воевода выпроводилъ своихъ сеунчей съ приказами сторожамъ, а надежныхъ стрлецкихъ десятниковъ въ волость, подымать вожу.

— Гляди, строго напутствовалъ воевода, — слюней у меня не распускай, потому не такое время, въ первую голову берись за волостелей: молъ воевода Нелюбъ взыскиваетъ дабы не учинились волостные оплошны и по встямъ моимъ изъ своихъ волостей выбивали бы въ Ливны народъ конно и оружно, не то куй волостелей въ желзо и управляйся въ волости моимъ именемъ.

На другой день, рано съ солнцемъ, наши путники отправилась въ дальнйшій путь, перехавъ Быструю Сосну по тому самому мосту гд происходилъ размнъ пословъ: московскихъ и ордынскихъ.

Путники скинули шапки и набожно перекрестились на кресты ливенскихъ храмовъ, благовстившихъ къ ранней обдни. Стоялъ чудесный сентябрьскій день, свжій, безъ пыли и дождя, съ яснымъ солнечнымъ восходомъ и закатомъ. Бурое жнивье жертвенно стлалось вокругъ. По немъ глянцевитой, не широкою полоской пролегала Муравка, словно проселокъ, а не дорога въ нсколько оотъ верстъ. Шляхъ Муравскій пролегалъ межь правымъ берегомъ рки Тима и лвымъ рки Щеневой (Кщеневой).

Порой лсистые овраги близко подбгали къ шляху, и Глбовъ воровой конь перескакивалъ черезъ молодыя дубовыя втки, тянувшіяся на дорогу, причемъ верхнія втви хлестали всадника по лицу и по чемъ ни лопало. Иногда вода весело сверкала среди желто-зеленаго дубняка, тамъ внизу, на дв оврага, голубой дымокъ пустынной паски легкимъ паромъ подымался вдали и на сплошной, сильной дубовой зелени, кое-гд уже пожелтвшей, иногда овраги будто спускались въ одну сторону, и въ той сторон, въ лсахъ и густо-насаженныхъ срыхъ деревняхъ съ срыми церквами, рка кружится, то быстрая Сосна пошла. А бурыя жнивья не измняются: все т же тянутся съ своими травянистами межами и узкими проселками, съ чернющеюся по мстамъ конною гречихой, которую не успли еще на гумно свезть. Глухой шумъ и стукъ кованыхъ копытъ отчетливо слышится въ этой скучной пустот вмст съ безтолковымъ лепетомъ гремушки, болтающейся надъ глазомъ кобылицы брата Зосимы.

— Сторона, прости Господи, подлинно лшевая (лсная), съ неудовольствіемъ бормоталъ мрачный Сычъ, — тутъ имъ самый притонъ, душегубамъ, нечего сказать, сторона-сторонушка, чужа-дальная сторонка! причитывалъ онъ.— Занесъ насъ сюда непутный втеръ, не видать, знать, Блокаменной матушки, золотыя маковки! Стало ужь жить имъ здсь опасно, коли дворы ставятъ что твой острожекъ: ишь его! Изба внутрь двора, не видать ее вовсе, и кругомъ теб сараи срублены, что ни перелзть, ни воротъ отворитъ.

И въ подтвержденіе своихъ словъ, стрлецъ указалъ рукой на дворъ срубленный изъ дубовъ, съ крытыми сараями и воротами на запор. Изъ-за крышъ сарая, на двор, высоко подымался журавль колодца. Выступая на Муравку, дворъ сидлъ въ густомъ лсу.

— Полхъ живетъ яко зврь дикій, глубокомысленно замтилъ келарь.

— Встимо: медвжатникъ, дуллятникъ, ежатникъ! причитывалъ Сычъ.

— Не малодушничай, дядя Агй, разсудительно замтилъ голова.— Слава Богу, перехали быструю Сосну, доберемся и до пустыни.

— Доберешься! угрюмо замтилъ Сычъ.

— Прямой ты пугачъ, заночуемъ въ пустын, и завтра будемъ въ Курскомъ городк.

— Коли крылья у тебя есть — перелетимъ лтомъ, голова, къ Курскому, а по земл этой цлъ не пройдешь, шалишь, потому на душ у меня скребетъ: къ бд, охъ, къ бд!…

Миновавъ крпко запертый дворъ, изъ-подъ воротъ котораго напали на нихъ презлыя собаки, заставившія соннаго брата Зосиму подобрать свои болтавшіяся съ повозки ноги, вершники повернули вправо съ Муравки, направляясь къ Коренской пустыни и углубляясь въ лсъ.

— Нерукотворная святая икона наша, говорилъ монахъ своему молодому слутаику, перекрестясь,— веденіемъ приснопамятнаго царя еодора Іоанновича, была отнесена изъ Коренской пустыни въ стольный градъ Москву и честно возвращена на мсто своего обртенія. И указалъ блаженныя памяти царь построить на мст часовни монастырь во имя Рождества Богородицы. Благодяніемъ царевымъ и доброхотными дарами міра православнаго воздвигся и изукрасился лпотою чудесною Домъ Богородицы, также кельи братскія и трапезная… Сколь свято мсто наше, столь вожделенно: пріиди, витязь, поклонись Заступниц и Молитвенниц нашей!…

— Я далъ обтъ, отче, отслужить акаистъ Богородиц.

— На храмъ Пресвятой Коренской Матери Божіей! неожиданно раздался чей-то голосъ.

Оглянувшись, Глбъ увидлъ темную руку, протянувшуюся къ нему изъ узкой дверки, вырубленной въ вковомъ, дуплистомъ дуб, подъхавъ, онъ увидлъ старца въ рубащ, его голыя, почернлыя отъ загара руки и худыя ноги отливали бронзой на солнц, совершенно безволосая голова блестла вмст съ большою, блою какъ снгъ бородой, ниспадавшею почти до колнъ. Нищенствующій ‘Христа ради’ столпникъ, только наготу прикрылъ рубищемъ. Черная отъ непогоды икона висла на сук, надъ отверстіемъ въ дупл. Лазейка эта была вырублена аршина на два отъ земли. Какъ бы священный трепетъ овладлъ юношей при вид столпника въ глубокомъ уваженіи къ его подвигу, онъ перекрестился, и съ набожностью, отличавшею русскихъ ратныхъ людей того времени, приложился къ икон и опустилъ монету въ протянутый къ нему кожаный кошель.

— Моли Господа, старче праведный, за насъ гршныхъ на, семъ свт и на томъ, и за нашъ благополучный путъ! сказалъ Глбъ, перекрестная.

— Господь тебя сохрани на семъ свт и въ будущемъ, вмст съ воиномъ твоимъ, младъ-сотникъ, произнесъ столпникъ, устремивъ, на него старые, глубоко ушедшіе въ высокій лобъ глаза, мерцавшіе покойнымъ, догорающимъ огонькомъ.— Мой обтъ, недостойнаго гршника, творить молитву о плавающихъ, путешествующихъ, недугующихъ, скорбящихъ, плненныхъ и за весь родъ человческій. Вижу, не тутошніе вы, люди ратные. Поборай вамъ Коренская Матерь Божія, ибо опасенъ путь вашъ. Иди съ миромъ!

— Спасибо, отче! Глбъ поцловалъ сухую, черную руку пустынника, благословившую его.— Кто ты, кого я забыть не долженъ? Какъ твое честное имя?

— Имени давно у меня нтъ, сотникъ, ибо я не причастенъ уже земной юдоли, я здсь птица не сющая, не жнущая, не собирающая въ житницы: Отецъ Небесный питаетъ меня. Помни, ратный человкъ, что Богъ вооружилъ твою десницу ради твоего спасенія. А спасенъ будешь — отслужи молебенъ Матери Божьей! Миръ вамъ!

Пустынникъ благословилъ Глба и его стрльца, и глаза его остановились на келар, словно оробвшемъ при вид суроваго подвижника. Келарь подошелъ подъ благословеніе.

— Иди съ миромъ, къ своему служенію, келарь, сказалъ старецъ, благословляя его.— Дважды народился свтлый мсяцъ съ того дня какъ благословилъ я тебя на путь въ стольный градъ, ради нуждъ обительскихъ. Знаю, не оскудла вра царева, и казна его богата, знаю, вельможами стоитъ Русская земля и врой православною. Сработалъ ли, рабъ Божій, во славу Его?

— Коренская пустынь на всю Русь прославилась, святой столпниче, сказалъ монахъ олравясь.— Везу въ колымаг дары царскіе и отъ мужей знатныхъ. Казна обители не оскудла нын, и таланта своего не закопалъ келарь, какъ рабъ нерадивый, но пріумножилъ его….

— Не твоей мудрости дло то, но Господней, строго замтилъ пустынникъ.— На что жь употребишь казну? Памятуешь ли слова мои?

— Помню, отче столпниче, по слову твоему употреблю казну не на благолпіе храма, а на укрпленіе обители стнами и башнями, на страхъ врагу Святой Руси и на водвореніе православія въ Курской сторон во вки вковъ.

— Аминь! докончилъ пустынникъ.— Свершай мирно свой путь!

Пустынники продолжали путь, вдумываясь въ смыслъ словъ сказанныхъ столиникомъ, изъ которыхъ каждый понялъ что въ будущемъ, быть-можетъ весьма близкомъ, его ждетъ опасность.

— Скажи, келарь, началъ Глбъ, — кто сей столпникъ?

— Честная жизнь сего старца какъ восковая свча неугасимая теплится предъ алтаремъ Божіимъ. Ты лицезрлъ праведнаго старца, юноша, отвчалъ келарь:— знай, всякаго благословляетъ святая рука его, но не ко всякому обращаетъ онъ свое не лукавое, крпче самаго адаманта, слово. Человкъ онъ рода не простаго, именитаго, да не вдаетъ сего никто. Христа ради отвергъ онъ земное житіе и пріялъ образъ нищенскій, посрамленіе и вериги. Богатства свои роздала его щедрая рука и любвеобильное сердце, санъ вельможный и прелести мірскія отвергъ, и двадцатый уже годъ стоитъ здсь на столп, у дороги, собирая даянія именемъ Божьей Матери Коренской, и весьма пріукрасилась обитель наша, ибо въ кошель старца Власія сыплется и мдь и злато.

— И на долго наложилъ онъ на себя обтъ столпничества? спросилъ Глбъ.

— Истекаетъ послдній мсяцъ его столпостоянію. Монахъ помолчалъ и, вздохнувъ, продолжалъ:— Не всякому изъ васъ гршныхъ доведется переплыть моря на судн, пройти безводные пески, дабы достигнуть земли освященной жизнію и смертію Богочеловка. Старецъ Власій молился у гроба Господня…. Но келарь не кончилъ, его блая кобылица вдругъ остановилась и начала пощипывать травку. Намренія престарлой кобылицы показались келарю вполн основательными и своевременными.

— Присядемъ-ка здсь, въ древесной тни, голова, сказалъ онъ, оглядвшись. И келарь грузно слзъ съ сдла, отдуваясь и обматывая поводъ уздечки вокругъ шеи лошади.

Когда рыбная провизія, которою воевода щедро снабдилъ своего пріятеля, келаря, значительно поубавилась, вмст съ запасомъ романеи, когда щеки монаха раскраснлись, а заплывшіе жиромъ глазки стали улыбаться, онъ обратилъ вниманіе на служку, у котораго слюнки текли, и на мрачнаго стрльца, косившагося на лсъ своимъ единственнымъ окомъ.

— Потрапезуйте, братія, сими останками, коихъ довольно даже для двухъ волковъ, не токмо для двухъ человкъ, хотя бы одинъ изъ нихъ былъ ты, братъ Зосима,— сказалъ келарь.

— Благослови, благоутробный отче! Словно никогда не чесанный и не мытый, служка перегнулся чуть не пополамъ, и облобызалъ руку келаря. За тмъ оба служителя принялись усердствовать вокругъ жирныхъ сосенскихъ лещей.

Подкрпивъ себя и лошадей, путники продолжали дорогу. Когда солнце склонилось далеко за полдень, келарь радостно воскликнулъ:

— Гляди, витязь, на синющія горы: то нашъ пустынскій лсъ, любезный очамъ и сердцамъ нашимъ, укрывающій иноковъ премирное житіе и многолиственными втвями осняющій обитель! Ничего нечистаго нельзя длать изъ древа, грибы и ягоды нельзя собирать въ лсу нашемъ безъ настоятельскаго благословенія. А кто русальные внки у насъ въ лсу станетъ завивать, или кумиться вокругъ дерева, а паче всего на день Предтечевъ купальные огни зажигать — тому нтъ прощенія ни въ семъ, ни будущемъ вк. Великій лсъ обойденъ, витязь, вокругъ съ образами, заказанъ онъ сбереженія ради. Не возбраняемъ однако брать тускарскую вербу для заутрени въ Вербное воскресенье, да еще разршаемъ прутьа ломать на Егорьевъ день, коровъ на первое поле выгонять. Если же тать срубитъ монастырское дерево, въ подлку изъ такого древа ударитъ молнія на Перваго Спаса, и сгоритъ постройка….

— А для обители рубите, отче келарь? спросилъ Глбъ.

— Для обители ни въ чемъ нтъ запрета, витязь, то Богоугодное дло, то стройка во славу Господню. Келарь обтеръ крупный потъ со лба и щекъ, и словно невольно оглянулся назадъ, на свою колымагу, какъ бы желая удостовриться слдуетъ ли она за нимъ и близка ли. Дорога, спертая отовсюду дубовыми кустами, спустилась въ глубокій оврагъ.

Въ ту же минуту пронзительно свистнула стрла и задрожавъ влилась въ землю длиннымъ желзнымъ остріемъ, какъ разъ предъ мордой Глбова жеребца. Почуявъ врага, горячій аргамакъ приподнялся на дыбы, собрался въ кольцо и, грызя удила, грозно и красиво, съ сердитымъ стономъ, потрясалъ густою гривой. Мгновенно Глбъ обнажилъ саблю, Сычъ тоже. Губы келаря зашептали молитву. Вс трое остановились, движимые однимъ чувствомъ еще неизвстной опасности. Едва келарь усплъ сообразить что на нихъ напали разбойники, какъ молодецъ въ красной трухменк и такихъ-же штанахъ, въ туч пыли, при гром обрушившихся подъ его ногами камней, какъ лавина скатился сверху, онъ предсталъ изумленнымъ взорамъ келаря съ лукомъ, колчаномъ за спиной и съ рогатиной въ рукахъ.

— Іисусе! воскликнулъ монахъ, — спаси и помилуй! и бросился бжать. Ему казалось ужь сулица, т.-е. рогатина, широкое копье на короткомъ древк, прободаетъ его чрево.

— Стой! закричалъ хищникъ, съ такимъ движеніемъ что монахъ чуть не прислъ.

— Кто ты таковъ, что останавливаешь на дорог царева слугу? воскликнулъ Глбъ.— Забылъ, видно, что одинъ двоимъ не указъ, что не поймавъ не щиплютъ! прочь съ дороги, не то раздавлю конемъ!

Въ отвть, хищникъ пронзительно свистнулъ, и на свистъ, подхваченный высоко въ лсу и словно побжавшій во вс стороны, со всхъ же сторонъ отвтили голоса. Вмигъ, толпа загорлыхъ, какъ Цыганы, оборванныхъ, въ грязныхъ рубахахъ, больше босыхъ и безъ шапокъ, но съ дубьмъ и кольями, высылали на дорогу. Дальніе кусты хлестали и хрустли словно сквозь нихъ продиралась новая толпа.

V.

‘Не шуми, мати зеленая дубровушка!
Не мшай мн, доброму молодцу, думу думати,
Какъ заутра мн, доброму молодцу, во допросъ идти.
Передъ грознаго судью, самого царя.
Еще станетъ меня царь-государь спрашивати:
— Ты сказки, сказки, дтинушка, крестьянскій сынъ,
Ужь какъ, съ кмъ ты воровалъ, съ кмъ разбой держалъ?
Еще много ли съ тобой было товарищей?
— Я скажу теб, надежа, православный царь,
Всю правду я сказку теб, всю истину,
Что товарищей у меня было четверо:
Ужъ какъ первый мой товарищъ — темна ночь,
А второй мой товарищъ — булатный ножъ,
А какъ третій товарищъ мой — добрый конь,
А четвертый мой товарищъ — тугой лукъ,
Что разсыльщики мои — калены стрлы.
Какъ возговоритъ надежа православный царь:
Исполать теб, дтинушка, крестьянскій сынъ!
Что умлъ ты воровать, умлъ отвтъ держать:
Я за то тебя, дтинушка, пожалую
Среди поля хоромами высокими,
Что двумя ли столбами съ перекладиной.
Старинная псня.

Первымъ движеніемъ Глба было пробиться сквозь толпу, потоптавъ боле дерзкихъ конемъ, но онъ тутъ же вспомнилъ что долгъ велитъ ему не покидать келаря, докол онъ вмст съ богатою казной не укроется въ стнахъ своего монастыря. Таковъ былъ личный приказъ царя Глбу. Келарь и колымага со служкой были уже во вражьихъ рукахъ. Врный Сычъ, взволнованнымъ голосомъ, съ укоромъ, крикнулъ своему голов:

— Чего ждать! Аль живьемъ отдаться? Ишь ихъ насыпалось, словно листу дубоваго?

— Негодяи! воскликнулъ Глбъ:— Хвалитесь побдой надъ беззащитнымъ келаремъ и служкой! кто изъ православныхъ нападетъ на служителя церкви? Погодите, увидите въ рукахъ нашихъ не веретена!

И оба вершника, съ громкимъ крикомъ:— Св. Сергій Радонежскій, поборай за насъ! ударили на толпу, отбиваясь саблями отъ тхъ кто хватался за поводья и за ноги. Добрые сабельные удары, а, главное, горячая сила Глбова аргамака, почти разчистили вершникамъ путь, какъ вдругъ стрла, пущенная мткою рукою высокаго мужика въ трухменк и алыхъ штанахъ, ударила Глба въ правую руку, онъ невольно выпустилъ саблю и, истекая кровью, ошеломленный новымъ ударомъ дубины, упалъ безъ памяти.

— Врешь, московская собака, не уйдешь, хрипло оралъ красный, пьяный мужикъ въ красной рубашк, повиснувъ на удилахъ лошади Сыча. Толпа нахлынула и сволокла на земь стрльца.

— Скрячь его крячикомъ, Обухъ! вопила толпа, проворно скручивая стрльцу руки назадъ.— Вотъ мы теб твою матушку Москву блокаменную покажемъ съ самаго что ни на есть высокаго дуба лснаго!

— Ну-тко, распознаешь ли золотыя маковки, какъ пеньковое ожерелье глотку сдавитъ?

— Братцы, ослобоните маленько, мочи нтъ, смерть моя! взмолился, чуть не со слезами, Сычъ.

Добрый подзатыльникъ былъ ему отвтомъ.

— По дломъ вору мука! прибавилъ мрачный разбойникъ, наскоро, на ходу, перевязавая, свою окровавленную голову тряпицей, оторванной отъ рукава дырявой рубахи.— Вы, стрльцы московскіе, боярамъ потатчики, утснителямъ норовчики! черезъ васъ, окаянныхъ слугъ царевыхъ, мы, вишь, безъ крова-хлба, что волки срые, по лсу скитаемся, разбойнымъ промысломъ пробавляемся! Извели вы насъ, меньшихъ людишекъ, что нтъ намъ мста на матери сырой земл! Повернули насъ во неволю злую, закабалили за боярствомъ на вкъ, и съ родами нашими!

— Придушить стрльца! загорланили дикіе голоса.

— Ншто у стрльца душа есть, что его придушить можно? острилъ высокій молодецъ, въ трухменк, тотъ самый, что встртилъ путниковъ стрлой, а потомъ ссадилъ Глба съ коня мткою стрлой.— Души христіанской нтъ ни въ боярахъ, ни въ попахъ, ни въ стрльцахъ, за одно стоятъ: за неправду и утсненіе народу, съ иноземцами одномысленники, извели Русь православную съ лица земли, обусурманили! А у насъ, на твоего мурзина, {Чорта.} что на Московскомъ стол воровски слъ, да царемъ величается, Борисомъ прозывается, змй, слышь, тугаринъ обыскался, плыветъ тугаринъ-змй по Ока-рк, долиною онъ въ триста саженъ, хвеетожъ бьетъ рать рязанскую, спиною валитъ круты берега! Вотъ каковъ за васъ, сиротъ, бездомовниковъ несчастныхъ, змй Горынычъ обыскался: Васенька-свтъ атаманъ вашъ, Васильевичъ!

— А ты, попъ чреватый, монашище гладкій, виноходью поспшай! То теб. не бойсь, не съ мірянъ тянуть церковное тягло, не мірянъ въ нищью братью производить! подхватилъ окровавленный бородачъ, волоча монаха на веревк, другимъ концомъ которой погонялъ его по тучной спин, къ несказанному удовольствію толпы.— Ишь его, притихъ, словно не онъ, не коренской келарь, слыхали, знаемъ келаря. Въ нутро ты монастырской своей вотчин въ самое въхалъ, корыстолюбецъ! ну-жь, гладкій меренище, подымайся въ гору, ну! Небойсь, вывезешь, ну!

И мрачный разбойникъ снова застегалъ келаря по плечамъ.

Когда Глбъ очнулся и пришелъ въ себя, благодаря шишаку воды, вылитой на его голову рукой боле другихъ жалостливою, рукою мткаго стрлка, то увидлъ что дежить онъ на трав, у корня дуба, на опушк. Предъ нимъ лсная вольница, оборванная, чумазая, шумно длила монастырскую казну, златотканныя украшенія, даръ царя Бориса чудотворной Коренской икон, отложены были въ сторону, на долю отсутствующаго атамана, какъ лучшая часть. Дуванилъ (длилъ) широкоплечій мужикъ, съ короткою толстою шеей, бычачьими, налитыми хмлемъ глазами и зврскимъ выраженіемъ опухшаго, багроваго лица, его взъерошенная рыжая борода, окровавленная тряпка на рыжей голов, засученные рукава красной рубашки, руки въ крови, изорванная въ драк рубаха,— вся эта сутуловатая, мрачная фигура, съ хриплымъ рычаніемъ вмсто голоса, напомнила опамятовавшемуся Глбу бой въ овраг и его послдствія, этотъ самый разбойникъ нанесъ ему ударъ дубиной.

— Что у тебя въ короб, чорный воронъ? крикнулъ рыжій келарю, безмолвно глядвшему на расхищеніе сокровищъ.— Выгребай свое добро, козлище!

— Не кощунствуй. Это святыя просфоры, чадо, отвтилъ келарь:— мро, ладанъ, крестики, свчи — и ничего нтъ въ семъ короб для твоей алчности, кром благодати, которую лестно получить православнымъ пекущимся о душахъ своихъ!

Высокій стрлокъ — то былъ есаулъ шайки, отличавшійся отъ разбойниковъ красною шапкою съ трухменскою опушкой, красными кумачовыми штанами и лазоревымъ зипуномъ, перехваченнымъ подпояской сплетенной изъ разноцвтнаго шелку — одинъ не принималъ участія въ длеж, услышавъ слова келаря, онъ вздохнулъ тмъ вздохомъ какимъ человкъ облегчаетъ свою совсть: быть-можетъ въ эту минуту слова келаря расшевелили въ немъ заснувшія лучшія чувства, только стрлокъ обратился съ укоромъ къ свирпому вожаку длившихъ добычу.

— Обухъ, самовольничаешь ты! Брось колымагу, повторяю, коли не о двухъ ты головахъ! Атаманъ, вдаешь, этихъ шутокъ не любитъ — не протрезвилъ бы онъ тебя, гляди!

— Ты что тутъ каркаешь, ворона въ павьихъ перьяхъ! окрысился на него Обухъ.— Что онъ намъ, братцы, за указчикъ!.. Что онъ намъ за набольшій!

— Что онъ намъ за набольшій, карачунъ ему! заорали десятка пьяныхъ голосовъ:— Что ты грозишь вамъ атаманомъ! Мы сами себ атаманы! Сами себ набольшіе!

— Мы въ лсу, словно древа, вс ровны, вс! оралъ Обухъ, поддерживаемый буйною толпой, обступившею стрлка.

— Православный міръ кладетъ въ монастырскую кружку не за тмъ чтобы чернецы отпущали себ эдакія пуза (при этомъ Обухъ пхнулъ ногой въ животъ едва не упавшаго келаря), міръ православный кладетъ въ монастырскую кружку на нищую братью! А мы — самая та нищая братья! Мы наги и убоги, мы безъ крова, какъ волки, по лсу скитаемся! Будетъ имъ, жирнымъ тунеядцамъ, сосать нашу кровь, обирать ваши крохи! Будетъ!

— Бояре да попы на разбой душегубство насъ послали! подхватили сотни голосовъ.— Души жъ ихъ, треклятыхъ.

— Ну-тка, братцы, начнемъ съ этого соколенка что въ ваши тенета лопалъ! подалъ голосъ Обухъ.

— На древо его, на древо! повсить! дружно подхватила толпа, подступая къ раненому Глбу.

— Глянемъ, братцы, крпка ли глотка царева сотника! добавилъ Обухъ, — плевать намъ на есаула!

— Прочь, сволочь! крикнулъ на толпу есаулъ, смло остановившій лзшаго впереди Обуха,— кто дотронется до раненаго сотника, головой заплатить атаману!

— Ты измнникъ, коли вступаешься за недруга нашего, царева слугу! хриплъ Обухъ:— Пришибить есаула, долой атамана, смерть сотнику!

— Пришибить измнника! Долой атамана! Смерть сотнику! ревла разъяренная, пьяная толпа.

— Онъ шишомъ (шпіономъ) подосланъ въ Курскую сторону, чтобъ извести вольность нашу казацкую!

И прежде чмъ есаулъ могъ оглянуться чтобы потребовать помощи у боле благоразумныхъ и мене пьяныхъ товарищей, не принимавшихъ участія въ буйств Обуховыхъ сообщниковъ, онъ очутился въ ихъ власти, связанный по рукамъ. Свирпый Обухъ съ неторопливою злобой набросилъ петлю на шею ослабвшаго Глба, а конецъ веревки подалъ малому, взлзшему на дубъ.

— Перекинь кончикъ-то, наставлялъ онъ проворнаго малаго: такъ, такъ, сосунокъ, ладно! Только т, царева собака, и брыкаться!… Ну-тко, глянь на насъ сверху!…

— Господи помилуй и сохрани слугу Твоего! вырвалось у келаря, душа котораго исполнилась живаго трепета за жизнь благороднаго юноши, кому онъ былъ столько обязанъ и къ кому боле чмъ привыкъ за долгое путешествіе. Онъ содрогнулся при мысли что сейчасъ христіанская душа разстанется съ тломъ, и возвелъ глаза къ небу, какъ бы призывая его въ свидтели такого злодйскаго поступка.

— Пришли антихристовы времена и зло превозмогаетъ! прошепталъ онъ, и движимый отеческимъ участіемъ къ погибающему юнош, съ ршительностію, которой не чужды самые робкіе люди въ минуту безысходной опасности, пробился сквозь толпу, къ мсту казни, и указывая одною рукой на свой наперсный крестъ, а другою останавливая Обуха, уже приподнявшаго Глба на ноги, воскликнулъ:

— Остановись, закоснлый! Вспомни Бога и Его законъ! Послдній гршникъ земли сей да не предстанетъ предъ Судію праведнаго безъ церковнаго напутствія: дай юнош исповдать грхи свои, если не можетъ онъ пріобщиться Св. Таинъ!

— Исповдай его, чернецъ, исповдай! закричали многіе, къ явному неудовольствію Обуха. Онъ на время отложилъ казнъ, но не выпустилъ изъ рукъ конца веревки и не позволилъ монаху снятъ петлю съ шеи бднаго Глба, ослабвшаго отъ потери крови и переживаемыхъ ощущеній до того что слова не могъ вымолвить и молча глядлъ на своего палача и толпу.

Толпа сама собой раздвинулась, въ ту минуту какъ служитель церкви наклонился надъ осужденнымъ и, накрывъ его голову полой своей рясы, исповдывалъ его шепотомъ, иногда подымая къ небу свои старые, полные слезъ глаза. Тишина водворилась на опушк. Скопище людей, какъ бы глубоко ни пало въ немъ человческое чувство, въ извстныя минуты, часто неожиданно, обнаруживаетъ ту способность къ религіозному движенію, которая составляетъ силу человческаго общества, какъ невидимая, но чувствуемая связь сердецъ, какъ совсть, это высшее проявленіе Бога на земл…

Среди глубокой тишины, по лсу послышался топотъ скачущихъ лошадей. Обухъ съ товарищами насторожились и переглянулись, что-то въ род надежды шевельнулось въ душ келаря: топотъ приближался. Изъ лсу на опушку стали выскакивать одинъ за другимъ вершники, на нихъ блестли мдныя шапки и нагрудники.

— Атаманъ! глухо и съ досадой прохриплъ Обухъ. Рожа его побагровла, глаза злобно забгали подъ рыжими нахмуренными бровями, поглядвъ кругомъ себя и какъ бы смекнувъ что-то, онъ вдругъ кинулся въ лсъ, волоча за собой сулицу.

— Стой, вернись! долетлъ до него строгій голосъ. То окричалъ опередившій всхъ молодцоватый бородачъ, въ краевомъ суконномъ кафтан, поверхъ котораго весело блестлъ мдный нагайскій панцырь. Алый значокъ на остре его мдной нагайской шапки развивался по втру вмст съ гривой и хвостомъ степнаго скакуна, словно стлавшагося подъ ловкимъ всадникомъ.

Обухъ злобно глянулъ на него, потомъ на лсъ, словно мряя глазами разстояніе, и остановился, угрюмо понурясь, крпко охватя мускулистыми руками сулицу.

— Что тутъ у меня? закричалъ атаманъ, на всемъ скаку осаживая коня, такъ что тотъ сдъ на заднія ноги, а толпа станишниковъ робко, и вовсе не съ прежнимъ буйнымъ видомъ, подалась назадъ, шапки проворно слетли съ головъ, и ни одинъ голосъ не отважился отвтить на грозный опросъ атамана.

— Вели развязать меня, атаманъ! подалъ голосъ есаулъ.

По грозному движенію черныхъ бровей, черныхъ глазъ и черной бороды атамана станишники мигомъ развязали есаула.

— Стрепетъ, кто тебя связалъ? Голосъ атамана все подымался, и вмст съ тмъ грозно подымалась на стременахъ его осанистая, фигура.

— Обухъ! внятно раздалось среди тишины:— Обухъ взбунтовалъ шайку, разграбилъ казну коренскаго келаря, не поспй ты, не уйти бы царскому сотнику съ Москвы отъ петли! Меня, врнаго твоего есаула, связалъ за врную службу теб, атаманъ, похвалялся Обухъ и на тебя, Василій Васильичъ

Атаманъ, впереди двухсотъ слишкомъ добрыхъ конниковъ, отлично вооруженныхъ и выстроившихся въ тишин и порядк, гнвно глянулъ на Обуха, который только мрачно соплъ и не смлъ поднять на него своихъ кровавыхъ глазъ. Шайка не шелохнулась, какъ предъ бурей приникшій листомъ лсъ.

— Уши, уши имй тварь всякая, не то окарнаю однимъ взмахомъ! крикнулъ атаманъ, и гулкій лсъ громко повторилъ его слова. Кривая сабля высоко сверкнула въ правой рук атамана.

Мужественное и не лишенное красоты лицо атамана, опушенное кудрявою черною бородой, поблднло, губы, казавшіяся малиновыми на блдномъ лиц, запрыгали, черная борода тоже запрыгала и показалась станишникамъ еще черне, дрожали и грозно взмахнутая сабля и поводья въ рукахъ атамана.

— Смердъ поганый! крикнулъ атаманъ на Обуха.— Какъ ты посмлъ надожить руку на моего врнаго есаула? Аль не вдаешь что за него одного я готовъ перевшать все ваше стадо? На кого ты понадялся, пьяный дуракъ? На такихъ какъ самъ скотовъ! Ну, гляди, гляди на баранье стадо, слушай не взреветъ ли оно?… Атаманъ презрительно обвелъ толпу сверкающими глазами.— Какъ ты, станишникъ моего стана, крещеный человкъ, посмлъ посягнуть на церковное добро? Знаю я васъ, лсные волки! Знаю, задоренъ и храбръ хмль въ теб Обухъ, да и то знаю: не впервой ты заводишь бунтъ въ моемъ стану. Презрлъ ты, рабъ, власть мою и похвалялся ты на меня. Алъ ты забылъ кто я? Коди забылъ — напомню: Васька мн имя, Косолапомъ прозываюсь… Слушай же, смердъ! и голосъ атамана вдругъ сталъ тише, но столь же какъ прежде грозенъ,— судитъ тебя, станишникъ, атаманъ судомъ своимъ лснымъ, вольнымъ….

— Помилосердуй! глухо просоплъ Обухъ.

— Ты не ратникъ, не за правду стоялецъ! продолжалъ атаманъ тмъ же тихимъ, но грознымъ голосомъ.— Ты подлый смердъ, грабитель, святотатецъ. Много набралось у меня такой-то сволочи что портняжать ночью, шьютъ вязовою иглой по дорогамъ, изъ подъ мосту встрчаютъ прозжихъ, да я васъ, пождите, ужо почищу, карявь повырублю. Вольные люди! обратился онъ къ своей конной дружин:— чему повиненъ Обухъ?

— Смерти! дружно отвтила, какъ одинъ человкъ, конная дружина.— Повсить!

— Повсить! кратко приказалъ, атаманъ.

— Помилосердуй! Ноги Обуха подкосились сами собой, хмля какъ не бывало, и онъ грузно повалился атаману въ ноги.

— На осину! подхватилъ проворный Стрепетъ, взявъ за шиворотъ Обуха.— Она, чай, давно по теб плачетъ. Будетъ теб, падаль, сопть.

— Карачунъ паршивому барану! крикнулъ подлетвшій на кон Татаринъ, непомрно широкій въ плечахъ, курносый, скуластый, разкосый, въ низкой бараньей шапк на бритомъ затылк. На немъ была полинялая красная куртка, широкіе верблюжьи штаны, вмсто кушака, онъ обмотался старою турецкою шалью, за которою торчали кинжалы. Онъ ловко свалился съ коня на помощь Стрепету.

Словно опомнясь и понявъ что атамана не умолишь и пора расправиться своею силой, Обухъ проворно вскочилъ на ноги, схватилъ Стрепета за руку и поволокъ было его за собой, но спшившійся Татаринъ нагналъ Обуха, ухватилъ его за волосы и сильно рванулъ сначала къ себ, а потомъ отъ себя, такъ что тотъ зашатался.

— Чорту баранъ! сказалъ Татаринъ, не совсмъ чисто выговаривая по-русски. Крымчакъ этотъ, Чичакъ, слывшій боле подъ именемъ ‘шайтана’ (чорта), былъ сильне всхъ въ шайк. Онъ поволокъ свою жертву къ тому самому дубу на которомъ Обухъ хотлъ повсить Глба.

— Веревку — на, Шайтанъ!

Стрепетъ накинулъ на шею Обуха петлю съ шеи Глба, и схватился за конецъ веревки чтобы тянуть.

Когда тяжелый Обухъ съ судоржнымъ подергиваніемъ закачался въ воздух такъ что затрещалъ толстый сукъ, потомъ разомъ вытянулся на натянувшейся какъ струна веревк, атаманъ обратился къ толп станишниковъ.

— Глядите, псы! атаманъ строго указалъ имъ саблей на окоченвшій трупъ.

Толпа молчала.

— Зарубите себ на памяти мои слова, станишники! Кто мнитъ что придя ко мн въ станъ, пришелъ грабить, рзать да своевольничать, тому мсто не въ моихъ сотняхъ, а на первомъ суку! Васька Косолапъ не разбойникъ, не тать, не душегубъ! Слышите! Васька Косолапъ ополчился на Москву, помряться съ царемъ Борисомъ. Не алтыны обирать отъ калкъ перехожихъ, не обозы разбивать, не утснять Русь идемъ мы, братцы, а идемъ извести новые иноземные порядки, а возстановить старые русскіе порядки. Отымаю у богатаго чтобы дать бдному. Кто войдетъ въ Москву — слава! Кто костьми ляжетъ — вчный покой!…

— Чернецъ! обратился атаманъ къ келарю. Есаулъ возвратитъ теб все что твое и церковное, и чтобъ никто изъ васъ, коршуновъ, не утаилъ ни шеляга! Только не забывай, келарь, что по ныншнимъ временамъ слдуетъ отворять голоднымъ житницы и трапезы монастырскія, ибо вс мы дти единаго Отца! Ступай, чернецъ, и ты, и твой служка, оба вы отпущены на волю.

VI.

‘Много, много въ сыромъ дубу,
Много втьевъ и ловтьевъ,
Много втьевъ и повтьевъ,
Много листу широкаго,
Много моху зеленаго,
Только нтъ въ сыромъ дубу
Золотой верхушечки,
Золотой верхушечки,
Позолоченной макушечки’.
Псня.

Грозный атаманъ слзъ съ коня, котораго подхватилъ подъ уздцы проворный Стрепетъ, и чрезъ толпу, молчаливо разступившуюся, направился къ своему холщевому шатру, разбитому подъ навсомъ деревъ. Прозвище дано было ему не мимо: Косолапъ хромалъ на одну ногу, вслдствіе раны полученной еще въ отрочеств отъ татарской шашки. Какъ вс вообще отмченные судьбой какимъ-нибудь физическимъ недостаткомъ, онъ избгалъ его обнаруживать и потому больше бывалъ на кон.

— Святая Коренская Матерь Божія да зачтетъ теб твой постулюкъ съ ея служителемъ за преступный замыселъ на царя, взговорилъ келарь во слдъ атаману.

— Не пустословь, чернецъ! возразилъ атаманъ съ досадой.

— Не забывай, рабъ Божій Василій, что только благословенный мечъ разитъ, продолжалъ келарь, котораго чувство признательности за избавленіе отъ смерти обязывало по возможности попытаться возвратить стаду Христову заблудшую овцу.— И еще прошу объ одномъ: не проливай крови юноши что, теперь въ твоихъ рукахъ. Ну, прости, и да помилуетъ тебя Создатель.

Благословивъ заснувшаго Глба, келарь, шепча молитву, помстился въ колымаг, приказавъ брату Зосим привязать кобылицу къ оглобл. Отъ усталости и душевнаго волненія, почтенный келарь былъ не въ силахъ хать верхомъ, хотя до обители было и не далеко. Съ несказанною радостью покинулъ онъ снова зашумвшій лсной таборъ, скорбя душой о судьб раненаго сотника.

Когда Глбъ пришелъ въ себя, шумный таборъ представлялъ оживленный и веселый видъ. На широкой лсной опушк трещали яркіе костры и надъ ними высоко на неб стояло красное зарево, дрожа, переливаясь и оспаривая свтъ круглаго, покойнаго мсяца. Курчавыя макушки высокихъ дубовъ какъ сказочные великаны озарялись съ одной стороны голубоватымъ свтомъ мсяца, съ другой багрянымъ свтомъ огней. Какъ муравейникъ предъ дождемъ, кишла поляна лснымъ оборваннымъ народомъ, дружныя голодныя артели, обсвъ плотнымъ кругомъ дымящіеся котлы кулеша съ саломъ и свже-настрленною дичью, съ деревянною ложкой въ рук и ломтемъ хлба въ другой, насыщали свой волчій голодъ, дальше хохотала толпа, обступившая проказника-балагура, мстами подъ балалайку шелъ бойкій трепакъ. Весь этотъ гулъ и гамъ тяжело отдавался въ ушахъ раненаго Глба.

Среди всхъ звуковъ и криковъ ясне всего раздавался чей-то крикливый голосъ. Глбъ невольно обернулся. Не вдалек, на трав, сидлъ сдой торбанистъ, сухощавый, длинный, полный степенной важности. Озаряемый костромъ старикъ казался властелиномъ лсовъ и степей, предъ этимъ старымъ исполиномъ, предъ этимъ спокойнымъ и гордымъ достоинствомъ вольнаго человка, Глбъ невольно почувствовалъ свою малость и плохость. Изъ-подъ его высокаго обнаженнаго лба и сдыхъ бровей хмурились старые чорные глаза, порой они, казалось, глядли куда-то вдаль и кому-то то улыбались, то грозились. Висячій сдой гайдамацкій усъ закрывалъ плеча старика, высокая черная смушковая шапка была молодецки надвинута на затылокъ, съ головы свсился длинный сдой чубъ, хохолъ, по которому прозванъ южнорусскій народъ. На старик была замаранная дегтемъ сорочка съ большимъ раскинутымъ воротникомъ, поверхъ сорочки широкіе набойчатые штаны на очкур. Темная волосистая грудь, маслившаяся отъ загара, темный цвтъ лица, съ яркимъ, здоровымъ отблескомъ, на которомъ рзко вырисовывались блые брови и усы, и громадный горбатый носъ,— все его обличье напоминало Цыгана. На колняхъ у старика лежалъ деревянный торбанъ, изъ котораго онъ извлекалъ рзкіе звуки, сопровождая ихъ одушевленными движеніями, порою онъ оживлялъ игру псней, а то вдругъ дико и неожиданно вскрикнетъ, и въ этихъ дикихъ вскрикахъ слышались месть и угроза, и затмъ снова старикъ переходилъ въ прежній протяжный и заунывный тонъ. Одушевленіе стараго гайдамака передавалось, повидимому, и двумъ его товарищамъ. Одинъ изъ нихъ, Татаринъ, съ огромною до-сине бритою головой и такимъ же подбородкомъ, курносый, скуластый, съ узкими воровскими глазами, нсколько раскосыми и глубоко ушедшими въ скулы, былъ никто иной какъ Чичакъ-есаулъ. Онъ хлопоталъ около зарзаннаго, еще теплаго жирнаго барана, проворно сдирая съ него, то при помощи кинжала, то просто своими сильными блыми какъ у волка зубами, тонкорунную окровавленную овчинку, въ другомъ сотоварищ гайдамака, раскладывавшемъ огонь на сухомъ хворост, вспыхивавшемъ и посылавшемъ вверхъ столбы краонаго дыма, Глбъ узналъ есаула Стрепета. Повидимому то былъ кружокъ начальныхъ въ шайк людей, тутъ же, къ удивленію своему, Глбъ увидлъ и Сыча, уже не такого хмураго, носъ у Сыча ярко краснлъ отъ огня или чего другаго, врный стрлецъ косился единственнымъ глазомъ на жарившуюся баранину, отъ времени до времени подвигая къ Стрепету кучи хворосту. Запахъ жаркаго до того пріятно и возбудительно подйствовалъ на Глба что онъ привсталъ на своей мягкой постел, изъ кучи сухихъ листьевъ, собранныхъ Сычомъ и прикрытыхъ толстымъ суконнымъ охобнемъ. Закутанный войлочною попоной, раненый, по счастію, не подвергался вредному вліянію свжей осеннй ночи, костеръ пріятно согрвалъ его, благодаря этому и своему крпкому сложенію, молодой сотникъ не чувствовалъ той мучительной лихорадки, которая обыкновенно являемся неизмнною спутницей всякой раны. Правда, чего Глбъ не зналъ, за нимъ ходилъ Крымчакъ, одинъ изъ любимйшихъ есауловъ Косолапа. Когда атаманъ шелъ въ шатеръ, то остановился предъ раненымъ головой и внимательно поглядлъ ему въ лицо. Юная ли красота Глба или что другое подйствовало на атамана, только ему стало жаль молодца.

— Шайтанъ, обратился онъ къ своему любимцу,— вылчи мн его.

— Ничего, бачка, твой Касимъ вылчитъ, бачка, травы знаетъ, ничего.

И Татаринъ, быстро сдвинувъ баранью шапку на затылокъ, нагнулся къ раненому, и съ осторожною ловкостью, обличавшею въ немъ привычнаго лкаря, снялъ съ руки тряпье, которымъ Сычъ, какъ умлъ, перевязалъ ее. Обмывъ рану теплою водой, Татаринъ наложилъ на нее толстую лепешку изъ какихъ-то ему одному извстныхъ цлебныхъ травъ, растертыхъ на какомъ-то сильно-пахучемъ снадобь, затмъ мастерски перевязалъ рану по-своему и вдобавокъ влилъ Глбу въ ротъ изъ своей тыквенной бутылки крпительнаго напитка.

Поглядывая на костеръ, Глбъ прислушивался что тамъ творится. Вдругъ торбанистъ затихъ. Къ костру подошелъ кто-то и услся съ такою развязностью, точно у него было тутъ откупленное мсто. То былъ нашъ знакомецъ гулящій молодецъ Ера.

— Гд воры тамъ и сборы! весело обратился онъ къ торбанщику:— Здоровъ, ддъ! Волынка да гудокъ сбереги домокъ. Играй псни, мшать не буду, а послушать надо.

Торбанщикъ молча и угрюмо поглядлъ на бойкаго парня, присосдившагося къ огоньку.

— Умаялся, старина, продолжалъ Ера,— шутка ли, съ зорки самой на своихъ на двоихъ чертомелилъ! ей Богу! Спасибо вы тутъ не крадучись живете — что твои хоромы княжескія освщены и двери на распашку, вижу огни въ лсу, псни играютъ, людно себ живутъ, во своемъ удовольствіи ночку коротаютъ, — ну, думаю, народъ развеселый, заверну, не обидятъ!

— Коли съ добромъ — садись, а съ лихомъ — проваливай, пробормоталъ торбанистъ.

— Это какъ водится, старъ-человкъ, и какъ за ддовъ водилось, шутилъ Ера, приходя все въ боле и боле веселое расположеніе духа по мр того какъ поспвала вкусная баранина.— Добрый Иванъ и людямъ и намъ, худой Иванъ ни люлямъ ни намъ. А Ивашка я не худой, сказываютъ люди, добрый, шутки любитъ Ивашка, нутко, братцы, отгадайте загадку:— брюхо заболло, чужаго захотло?

— А ты нашу разгадай, вмшался Стрепетъ:— зашелъ въ чужую клть молебенъ пть?

Ера разсмялся.

— Это стало чужимъ кануномъ своихъ родителей поминать, стало такъ, братцы! воскликнулъ весельчакъ:— ну, ну, Татаръ-бусурманъ, давай своего барана, больно ужь въ носъ шибаетъ, давай, голубчикъ! Удружи, красавецъ, спасибо скажу.

— Кому мясо, кому кости, замтилъ сумрачный гайдамакъ косясь на Еру.

— Ншто твои стариковскіе зубы горазды кости грызть? подхватилъ Ера хохоча.— Нтъ, другъ, меня этимъ добромъ не укоришь: за кости съ тобой не подеремся, а мясцо пущай мн.

— Гультяй ты! замтилъ торбанистъ.

— Гулящій человкъ, это врно, прозвали меня добрые люди Ерой, ну, ты кто такой ддушка сдъ, а смерти на тебя нтъ?

— Колысь бувъ я Ляшкамъ и Татаремъ за крестоваго батьку. А звать меня Васька, изъ родовъ я гайдамацкихъ, харцызяка и лугарь! Некрещеныхъ крещу саблей, за бритую башку карбованцевъ шапку беру, полонянниковъ выкупаю, всмъ гайдамакамъ я гайдамакъ и всмъ характерникамъ я характерникъ! Прозвали за мое гультайство ‘Шуткой’, о ватажк Шутк слыхалъ?

Ера невольно попятился отъ старика и не безъ удивленія, смшаннаго съ робкимъ любопытствомъ, поглядлъ на него.

— Какъ не слыхать о ватажк Шутк, что всякія шутки шутитъ надъ литовскими панами.

— Грай, старый Васько! дико вскрикнулъ торбанистъ:— грай, грай, коли граешь, коли чорни брови маешь!

И схвативъ торбанъ онъ заплъ:

Хоть давись на мене, хоть не дивись, не вгадаешь!

Видкиль родомъ и якъ зовутъ ничего не взнаешь!

Колы трыпалось кому въ степяхъ, борахъ буваты,

То той може прозвище мое вгадаты:

Бо у мене имя не одно, а есть ихъ до ката,

Такъ зовутъ, якъ набжишь, на якого свата,

Жидъ въ биды за ‘роднаго батька’ почитае,

А Ляхъ ‘милостивымъ добродіемъ’ величае,

А ты якъ хочешь назови,— А бы бъ не крамаремъ (торговцемъ).

Ера расхохотался.

— Чмъ, чмъ, а крамаремъ не обзову, ддъ! воскликнулъ онъ,— эхъ-ма! продолжалъ онъ, съ удовольствіемъ озираясь на шумныя и безпечныя толпы:— народу какъ людей! Ишь ихъ набилось въ лсъ! Какъ хлба край, такъ подъ елью рай, а какъ хлба ни куска, такъ и везд тоска. Вотъ житье казацкое, вольное: кому до кого, а намъ до себя, кому до чего, а кум до всего. Вотъ жизнь-то, ни кабалы, ни подъячихъ, ни поповъ, ни бояръ,— и умирать не для чего, ей Богу!

— Намъ, прихожанамъ, что ни попъ то батька! сказалъ Стрепетъ, проворно разрзая на куски лучшую часть баранины, положенную Татариномъ въ лопуховые листы.

— Отъ того-то, старъ-человкъ, ты и заживаешь чужой вкъ что живешь на своей волюшк, какъ словно матерой дубъ въ лсу, вставилъ Ера.

— Мста эти не царскія, не боярскія, а казацкія! гордо заговорилъ гайдамакъ, котораго орлиный носъ, сдые усы, бритую бороду съ длиннымъ чубомъ и темную грудь золотилъ яркій отблескъ огня.— Здсь воленъ Божій человкъ! И ты, холопъ царскій, воленъ холопство свое промнять на казачество. Не первый ты и не послдній перебжишь съ Московщины на вольный Косолаповъ станъ. Слетла сюда мелкая птица! Гайдамакъ указалъ рукой на таборъ:— грача чернаго беркуты заклевали, хоронится грачъ черный въ лсу, желудями да морозами крпнетъ, гретъ его ясное солнышко, свтелъ мсяцъ да огни красные, а придетъ погода, подымется грачъ черный стадомъ великимъ, почернетъ отъ стада грачинаго небо лазоревое, полетитъ стадо грачиное съ Украйны на Москву-городъ, встртитъ стадо грачиное стадо лебединое, забьетъ черный грачъ благо лебедя!….

— Казаковать не прочь гулящій человкъ Ера, ддушка! обозвался сметливый весельчакъ, зоркій глазъ котораго не замедлилъ открыть возл гайдамака объемистую деревянную баклагу, съ ремнями продтыми сквозь ушки, для того чтобы можно было таскать ее за плечами, баклагу не пустую, по врному соображенію Еры.

— А коли ты нашего поля ягода, коли казаковать пошелъ то и мсто теб межь казаковъ добрыхъ, сказалъ гайдамакъ ставя предъ собой баклагу,— тутъ, гляди, всякая вра: и Татаръ поганый казакуетъ съ нами, крещеными, ну, Татаръ, давай свой шашлыкъ, а я попою тебя бузой, давай, Стрепетъ, баранину, новый казакъ, вижу, зубами клацаетъ.

— Была бы копна, ворона прилетитъ, была бы шея, петля будетъ, замтилъ Ера, принимаясь за горячій кусокъ мяса и ломотъ хлба, и потягивая водку изъ завтной баклаги, что пошла въ круговую.— Эхъ, вотъ такъ винцо! откуда они такое берутъ?

— Гораздъ ты, холопъ, жрать, въ тмъ нтъ спору, дружески замтилъ гайдамакъ: онъ никакъ не могъ равнодушно смотрть на волчій аппетитъ съ какимъ Ера уничтожалъ баранину, запивая виномъ.— А пить, должно, теб ровни нтъ.

— Благодарю моего Создателя, скромно отвтилъ Ера, передавая со вздохомъ баклагу дальше.— Встимо, въ большую посуду много войдетъ, ддушка.

— Велика твоя посуда, земляче, да и моя баклага ведерная, продолжалъ охмлвшій хохолъ: — А хоть и ведерная, теб какъ разъ въ пору. Ишь его, за скулы убираетъ, какъ волкъ срый, только кости трещатъ, не зваешь, другъ.

— Кто зваетъ, тотъ воду хлбаетъ, отшучивался Ера.— Ну только мн супротивъ тебя, ддушка, хвалиться нечмъ, Богъ меня убей! гляну на тебя: старъ козелъ да крпки рога.

— Винцо отмнное, похвалилъ даже мрачный Сычъ.

— Намедни тамъ, за гаемъ (гайдамакъ махнулъ рукой), торговый человкъ бочку везъ, ужь такъ-то скрытно сакмой крался къ Курскому городу. Степные беркуты, мои гайдамаки, звка не дали, накрыли — поживились.

— Всяка тварь тварью питается, глубокомысленно замтилъ Ера.

— Ну, друже, возблагодаримъ Господа! И гайдамакъ легко, несмотря на свои лта, поднялся во весь свой огромный ростъ и перекрестился на свтлый мсяцъ.

— Ты своему Богу молись, а я своему Аллаху, бачка! засмялся Шайтанъ, осклабивъ свои блые зубы.— Пойду къ косяку: слышь, чакалки воютъ, — чакалки воютъ, кони торопятся та не пасутся: врагъ коню — чакалка.

Накинувъ на широкія плечи бараній плащъ, шерстью вверхъ, Татаринъ исчезъ въ лсу.

VII.

Ино гд это слыхано, гд видано,
Братъ на брата съ боемъ идетъ?
Былина.

Глбъ молча прислушивался къ отрывкамъ доносившейся до него бесды у костра. Порою, когда говоръ становился тише, или относился втеркомъ въ другую сторону, на Глба нападала легкая дремота. Очнувшись посл одного изъ такихъ припадковъ дремоты, онъ, къ немалому удивленію, увидлъ что на пн подл него сидитъ самъ грозный атаманъ. Косолапъ сидлъ скрестивъ руки на груди и пристально смотрлъ на раненаго. Юноша сперва просто не поврилъ глазамъ, но нтъ, это не видніе, а дйствительно онъ, самъ атаманъ, полный распорядитель его жизни. Еще боле удивился Глбъ, разглядвъ лицо Косолапа, оно было грустно, сосредоточено: несомннно въ Косолап творилось нчто особенное. Несмотря на всю силу воли, онъ, повидимому, не могъ совладать съ одолвавшимъ его волненіемъ. Вдругъ онъ всталъ и, оглядвшись, какъ бы желая убдиться что за нимъ никто не подсматриваетъ и не подслушиваетъ, обратился къ Глбу:

— Какъ тебя звать, сотникъ? спросилъ онъ тихимъ, вызывавшимъ на довріе голосомъ.

— Глбомъ, спокойно отвчалъ юноша.

— А отца какъ звали-прозывали?

— Васильемъ Верещагинымъ слылъ.

— Родомъ откуда?

— Изъ Москвы, прихода Николы Курьи-Ножки, человкъ я малый, ни на что теб не годенъ, атаманъ.

Косолапъ не спускалъ съ него глазъ, словно въ эту минуту съ особою ясностью вспомнилось ему нчто такое чего забыть не въ силахъ человкъ.

— Не годишься? возразилъ атаманъ.— Половину рати моей промнялъ бы я на тебя, сотникъ, тысячи холопей набгутъ ко мн, только свистну, но воиновъ у меня мало, какъ мало ихъ, знаю, и въ царевой рати.

— Не позорь царевой рати! горячо заговорилъ раненый:— въ рати царя Бориса, емуже послужу, не мало славныхъ воиновъ, а не врится теб, атаманъ, попытай, встрться съ ними во чистомъ пол.

Косолапъ ничего не отвчалъ.

— Ты посланъ Борисомъ, проговорилъ онъ снова,— стоялымъ головой въ Курскъ, сотникъ, блюсти государеву украйну.

— Ты почему знаешь? съ удивленіемъ спросилъ Глбъ.

— Не колдунъ я, а ты не баба, чтобъ колдунамъ врить, сотникъ! А знай, все мн вдомо. Вдаю что писано въ грамот что ты передалъ ливенскому воевод Нелюбу, вдаю что сказалъ теб Борисъ на прощаньи. Сказалъ: ‘Сотникъ, ставлю тебя курскимъ головой, потому знаю: соблюдешь мои царевы украйны честно, а мое царское имя грозно, не потатчикъ ты курской вольниц и сверскимъ крамольникамъ’. И еще сказалъ Борисъ теб: ‘Сотникъ, выросъ тамъ въ лсахъ Курскихъ и Свскихъ, змй о ста головахъ, сски ты мн сто головъ, а сто первую, Косолапа, Хлопку живьемъ возьми, доставь мн его въ колодкахъ, въ мой стольный градъ, и за ту великую твою службу пожалую тебя, моего сотника, великою моею царскою милостью.’

Раненый съ изумленіемъ выслушалъ повтореніе, слово въ слово, того что дйствительно говорилъ ему царь Борисъ, посылая въ Курскъ.

— Кто же, скажи, кто переноситъ теб столь врно все что длается не только на Москв, но въ царевыхъ палатахъ? воскликнулъ онъ съ негодованіемъ.

— Перелеты (измнники) да шиши (шпіоны), сказалъ съ усмшкой атаманъ:— ихъ на Москв больше чмъ врныхъ людей, а въ Кремлевскихъ палатахъ измнникъ на измнник. Этого, кажись, только ты, сотникъ, не вдаешь да твой царь Борисъ. Вс его думные бояре, да окольничьи, да воеводы — первые предатели. Патріархъ ему одинъ вренъ, потому знаетъ кошка чье мясо съла…. Стрльцы держатся только до чернаго дня…. чернь ненавидитъ Бориса…. Москва Ждетъ Ваську Косолапа! Я иду туда какъ Іоаннъ Предтеча, уготовать путь къ Московскому столу царевичу Дмитрію, истинному, прирожденному государю, богохранимому сыну Грознаго, что спасся, слышь, въ Литву отъ убійцъ Борисовыхъ и подымается на него съ польскими панами…. Ты же кому служишь, чей ты слуга, сотникъ? съ укоромъ продолжалъ атаманъ.— Чего ждешь, пребывая вренъ не царю, а цареубійц? Не теряй время, сознай свое заблужденіе — вс мы человки — и пристань къ правому дду. Въ моемъ стану ты раздлишь власть со мною, станешь по мн первымъ…. Увдай, младъ сотникъ, что русскій царь Дмитрій прислалъ мн грамоту на воеводство Курское и Сверское, съ чернецомъ, что и сейчасъ въ моемъ стану. Увдай что не разбойникъ Косолапъ: не на разбойное дло собрана моя лсная сила, голодныхъ, покалченныхъ, утсненныхъ, бглыхъ, избывающихъ Борисовой неправды собралъ я во единую рать, такихъ-то становъ, какъ вотъ этотъ, еще три у меня: въ Теребижскихъ лсахъ, въ борахъ Свскихъ, да въ Росховецкомъ лсу, что за Тимомъ-ркой, заутро подымаюсь на Москву, сотникъ, не мало у меня силы, да больше того по пути пристанутъ ко мн холопей, что Борисъ закрпилъ за боярами въ кабалу несносную.

— Но кто же ты самъ, ополчившійся на царя своего? перебилъ Глбъ, пораженный увренностью и силой съ какими атаманъ склонялъ его на свою сторону.

Атаманъ вспыхнулъ, но сдержался.

— Рабствующій! Слпецъ! сказалъ онъ,— ты не хочешь понять желающаго обратить тебя отъ тьмы къ свту, отъ Бориса къ Дмитрію!

— Напрасно хлопочешь, атаманъ, кротко, но твердо отвчалъ Глбъ:— пребуду вренъ царю Борису и его роду, и пролью за нихъ послднюю каплю крови.

— Помни, ты въ моихъ рукахъ! возвысилъ свой голосъ атаманъ, онъ явно былъ не въ силахъ сдерживать доле своего раздраженія,— я могу заставить тебя говорить не то что ты хочешь, а то что хочу я, слышишь, плнникъ!

— Ты властенъ въ моей жизни и смерти, съ достоинствомъ сказалъ юноша:— но не властенъ въ моихъ мысляхъ. Измнить кресту безчестно, а чести моей никому не отдамъ! Весь я тутъ предъ тобой, замучь меня до смерти. Умру сотникомъ царя Бориса!

Косолапъ желчно усмхнулся, но заговорилъ покойне и тише.

— Эхъ, не мучить тебя у меня на мысли, а, видитъ Богъ, спасти тебя хочу. Ты полоненъ по моему приказу, и волосокъ не спадетъ съ головы твоей. Вдай что Косолапъ честне инаго владыки земнаго. Ты меня не понялъ: ты прямодушенъ, отваженъ, ты врный слуга, но служишь дьяволу, отступись отъ него, врь, вс ему служатъ только страха ради, и завтра же растопчатъ.

Атаманъ помолчалъ немного.

— Вдаешь ты что для Косолапа не тайна замыслы палатъ Кремлевскихъ, не токмо распорядки царскіе, знай же не безумно иду на Борисову рать что Басмановъ собралъ противъ меня, въ этой рати ненавидятъ Бориса пуще чмъ въ моемъ стану, земскіе ратники и въ бою не забудутъ про Юрьевъ день, а съ одними боярами въ поле не выйдешь. Какъ снгъ по весн таетъ съ каждымъ днемъ, такъ же станетъ таять царская рать съ каждымъ переходомъ моимъ къ Москв. Вольный курскій втеръ сгонитъ московскіе снга! Не медли же, сотникъ, отойди отъ зла! Помысли, не тотъ добрый воинъ кто присягнувъ хищнику стоитъ за него де послдняго, а тотъ кто хоть и присягнулъ ему, да какъ свдалъ про его хищничество, бросаетъ все и переходитъ на сторону правую, не измнникъ онъ, а врный и доблій сыцнъ земли своей. Переходи же, сотникъ, со стрльцами, курскими, со всею сторожей на сторону прирожденнаго государя, царевича Дмитрія, сына Грознаго!

— Никогда! съ негодованіемъ воскликнулъ Глбъ: — Цловалъ я крестъ, и не могу признать царемъ иного, кром царя Бориса. Дмитрій умеръ въ Углич — дло извстное, не встаютъ мертвые изъ гробовъ, и диво мн что ты, Василій, мужъ разумный и твердый, держишья мысли людей ‘подлыхъ’ (простыхъ) и крамольниковъ, не морочь меня, Василій, самъ ты вдаешь въ чемъ дло и самъ ты не вришь что Дмитрій живъ, ты морочишь людей, чтобы привлечь къ себ легковрныхъ и безпокойныхъ, и тнью святаго углицкаго отрока закрыть предъ судомъ всей Руси свою измну законному царю и свои богопротивные замыслы, но ошибаешься! Совсть свою ты ничмъ не закроешь, никакою тнью! И сейчасъ она коритъ тебя за потоки крови что прольются по твоему воровскому {Въ старину воровство значило: государственная измна, воръ — государственный преступникъ, бунтовщикъ, замыслитель на законное правительство.} умыслу! Не теб совращать меня съ пути истиннаго, а мн надлежитъ высказать теб всю ложь твоего пути. Не туда идешь ты куда слдуетъ идти врному сыну своей земли, не строенію Русскаго государства служишь, а норовишь губить его, потому самозванца Дмитрія выдумали паны литовскіе да папежскіе полы съ езовитами, исконные ненавистники имени русскаго, дабы злодйскимъ способомъ захватить Москву, именемъ Дмитрія, и на мсто русскаго православія водворить латинство! Нтъ, Василій! Не теб бы укорять меня въ моей врности, а мн укорить бы тебя въ твоемъ воровств! Не мн, теб одуматься надлежитъ. Одумайся же, пока время есть, иначе великій отвтъ предъ Всевышнимъ Судьею предстоитъ теб. Его не обманешь какъ людей!

Глбъ помшалъ Косолапу отвтить немедленно, притомъ онъ, видимо, воздерживался въ словахъ и тон, особенно посл вырвавшейся угрозы, встрченной раненымъ съ такимъ спокойствіемъ. Косолапъ словно щадилъ его, избгая не только угрозы, но всего что могло бы оскорбить его самолюбіе. Подъ впечатлніемъ горячаго упрека, столь мужественно высказаннаго ему плнникомъ, атаманъ нкоторое время сидлъ молча, неподвижно скрестивъ руки на груди и понуривъ голову. Успокоясь понемногу, онъ всталъ, оглядлся по сторонамъ и уврясь что близко нтъ никого, началъ, наклонясь надъ раненымъ, тихимъ и взволнованнымъ голосомъ:

— Не въ моихъ силахъ вразумить тебя, сотникъ! Какимъ бы воромъ и злодемъ земли Русской ни считалъ ты меня, я выполню свой жребій, ни слова больше о томъ кто изъ насъ стоите за дло правое, кто за неправое: Богъ насъ разсудитъ! Пропасть бездонная раздляетъ меня съ тобой, и Богъ видитъ, чего не сдлалъ бы я, чтобы не палъ ты въ эту пролаетъ…. А если?… нтъ! Нтъ! заговорилъ атаманъ, какъ бы боясь своихъ предположеній и раздумывая вслухъ,— нтъ, я не буду братоубійцей!

Голосъ полный печали и глубокаго душевнаго движенія заставилъ Глба взглянуть на Косолапа, въ этомъ согнувшемся и пристально глядвшемъ на огонь человк онъ не узналъ молодца атамана, предъ чьимъ соколинымъ взоромъ и громовымъ голосомъ робла неистовая толпа станишниковъ. Встртивъ любопытный и удивленный взглядъ Глба, Косолапъ всталъ, точно ему стало неловко отъ этого взгляда, и съ тою ршимостью что бываетъ слдствіемъ сильнаго душевнаго движенія, торопливо обнаживъ грудь, молча показалъ Глбу круглую мдную ладонку, висвшую на толстомъ шелковомъ снурк, въ то же время въ глаза Глбу блеснулъ осьмиконечный серебряный крестикъ.

Первымъ движеніемъ раненаго было протянуть здоровую руку къ кресту и ладанк.

— Этотъ крестъ мой и ладанка моя же, прошепталъ Косолапъ съ сердечною улыбкой, заигравшею въ его лиц и въ глазахъ:

— Но у меня ровно такой же крестъ и ладонка! воскликнулъ Глбъ, не безъ испуга хватаясь за косой воротъ своей рубашки, при мысли о томъ что на немъ нтъ уже боле тхъ драгоцнныхъ вещей съ чмъ онъ не разставался ни на минуту.

— Не бойся, сказалъ Косолапъ: — твой крестъ на теб и ладонка твоя на теб же. И я показываю теб свой крестъ и наузъ, {Наузъ — ладонка, амулетъ.} потому что увидлъ такіе же на теб, какъ стали теб перевязывать рану.

— Что жь это значитъ? съ изумленіемъ воскликнулъ Глбъ, убдясь въ томъ что его крестъ и ладонка на немъ, и въ томъ что у нихъ одинакіе кресты и ладонки.— Что жь это значитъ?

— То что по виду наши кресты и наузы одинаковы, сотникъ.

— Есть у тебя надпись на науз ‘Василій*?

— Есть: ‘Господи, помози рабу твоему Василію, Аминь’.

— А знаешь что у тебя въ науз?

— Знаю, сотникъ: связка двнадцати змй. Вдай же, Глбъ Васильичъ Верещагинъ, сотникъ царя Бориса едорыча, сказалъ Косолапъ посл нкотораго молчанія,— что одна и та же рука надвала съ молитвою на насъ кресты и наузы, что матушка твоя, честная вдова стрлецкаго головы Василья Верещагина, Анфиса Тимоеевна, родила, попрежде тебя, старшаго теб брата, Василія, что еще въ отрокахъ сведенъ изъ Москвы въ татарскій полонъ. И вотъ онъ, благодаря Бога, вырвался изъ татарской неволи скинулся лшимъ, обыскался на Украйн, и Курскіе лса и Свскіе боры грозой блюдетъ, и царю Борису не покоряется, а извести его похваляется!…

— Братъ! Василій! воскликнулъ вн себя Глбъ, вскочивъ на ноги и стараясь, при красномъ отблеск костра, разглядть того кто назвался его братомъ Василіемъ и кто точно былъ ему братомъ.— Господи! что это со мной такое! Не грежу ли?… Нтъ, нтъ! Не стало бы такъ сердце биться, не будь ты мн братомъ!— И Глбъ обнялъ брата здоровою лвою рукой.— Повтори же, повтори что ты мн братъ старшой, о комъ я столько лтъ плакалъ, чьего плна не долго пережила мать.

— Умерла наша мать? тихо спросилъ Косолапъ, надтреснутымъ голосомъ, всматриваясь въ красивыя черты меньшаго, раненаго по его вол, брата.

— Умерла, еще тише отвчалъ Глбъ, глубоко вздохнувъ и прижавшись лицомъ къ лицу брата. Косолапъ перекрестился и украдкой отеръ слезу.

Нсколько минутъ пробыли такъ братья, неподвижно, молча, въ какомъ-то сладкомъ забытьи. Казалось, оба потеряли способность говорить отъ этой нежданной встрчи, отъ этого счастья…. Полно, счастье ли это? невольно мелькнуло въ голов у обоихъ братьевъ. Разлучиться въ дтств, чтобы встртиться врагами, да можетъ ли быть несчастье глубже и непоправиме?

Трудно передавать минуты переживаемыя порой человкомъ, и такія именно мгновенія переживалъ теперь Косолапъ. Онъ обнималъ нежданно найденнаго брата, раненаго и полоненнаго по его приказу, и его пригрвало воспоминаніе далекаго дтства, дальней родины, покойницы матери. Отдлаться отъ этихъ лучшихъ человческихъ воспоминаній не въ силахъ былъ и необузданный и ожесточившійся въ житейскихъ невзгодахъ атаманъ. Такъ часто проходятъ года и десятки лтъ, ожесточая человка, кажется, все имъ забыто, отвергнуто и попрано, все изорвано въ лоскутья, какъ изорвана сама жизнь. И вдругъ настаетъ мигъ, проснутся въ человк прирожденныя чувства, и плачетъ ожесточенный человкъ!… Неистовый крикъ раздался въ чащ, стоустно повторилъ его гулкій лсъ, прокатился крикъ дробью, и выскочивъ изъ лсу на опушку, переполошилъ станишниковъ. Косолапъ поднялся, какъ орлъ, когда обезпокоитъ его въ гнзд ночная дерзкая птица, грозно глянулъ онъ въ ту сторону откуда раздался зловщій крикъ. Въ мигъ властно оглянулъ онъ весь лсной станъ, зашумвшій и засуетившійся, какъ встревоженный рой. Движимые чувствомъ еще неизвстной опасности, станишники изготовились ко встрч непріятеля, огромный торбанистъ, выше всхъ цлою головою, надвинулъ баранью шапку на правый глазъ и оперся черными руками на пудовую сулицу, разсудительный въ подобныхъ случаяхъ гулящій Ера, измысливъ вслухъ ‘моя де хата съ краю, я ничего не знаю’, счелъ за боле полезное спрятаться за дубы, въ минуту опасности, онъ не позабылъ однако захватить съ собою торбанистову баклагу. Атаманъ пронзительно свистнулъ, и вся толпа, съ оружіемъ въ рукахъ, поспшила встать на мста. У немногихъ были рушницы и дробовики въ кожаныхъ чехлахъ, большею частью у станишниковъ за плечами торчали длинные и гибкіе луки, чмъ изстари славились Куряне, и колчаны, полные стрлъ. У многихъ были родъ палицъ съ желзными головешками, дйствіе которыхъ въ рукопашной было ужасно. Грубые желзные мечи съ ручками крестомъ и ратища (колья) были въ гайдамацкихъ сотняхъ, приведенныхъ ватажкомъ Шуткой съ Днпровскихъ береговъ, гайдамаки отличались воинственнымъ видомъ, ужасными усищами, бритыми подбородками и головами, на плечахъ у нихъ были накинуты бараньи кожи шерстью вверхъ. Калмыцкая сотня, съ черными уродливыми азіятскими рожами, раскосыми, скуластыми, красовалась цвтными, хотя и порванными, бешметами, кривыми саблями и очень длинными, тонкими дротиками, подъ маленькими колейцами которыхъ раззвались, по степному обычаю, конскіе хвосты. Въ скопищахъ московскихъ бглыхъ холопей, среди мховыхъ шапокъ, преобладали желзныя миссюрки. Есаулъ Стрепетъ, съ мткимъ лукомъ за спиной, проворно препоясалъ атамана саблей, широкоплечій Шайтанъ, нещадно расталкивая и давя толпу своимъ горбоносымъ конемъ, прискакалъ изъ табуна, ведя за поводъ осдланнаго Косолапова скакуна. Молодецъ-атаманъ вскочилъ на коня и понесся по стану, отдавая приказанія есауламъ, подгоняя оплошныхъ нагайкой. Вс прислушивались къ близившемуся конскому топоту.

VIII.

Сторожевой есаулъ спшился возл самого атамана. По встревоженному виду съ какимъ онъ говорилъ, по вниманію съ которымъ слушалъ его атаманъ, станишники поняли что онъ привезъ важныя всти.

— На кругъ, вольные люди! громко приказалъ атаманъ: — на майданъ!

Притихшія толпы мигомъ раздвинулись, образовавъ, по казацкому обычаю, среди себя пустое пространство ‘майданъ’, въ средин майдана на пн всталъ атаманъ. Есаулъ Шайтанъ, въ красной куртк и татарской шапк, держалъ ‘становой бунчукъ’, высокое колье, съ тремя длинными конскими хвостами. Предъ толпой стоялъ страшно изуродованный старикъ. Уши у него были обрублены, и какъ видно недавно, они были покрыты струпьями, лвая рука, обрубленная по локоть, торчала изъ изорваннаго рубища, у него были вырваны ноздри и оттого казалось что ему хочется плакать. Поклонясь атаману, а потомъ на вс четыре стороны, станишникамъ, онъ издалъ рзкіе, жалобные горловые звуки, похожіе на крикъ чибиса, и широко раскрылъ ротъ, показывая остатокъ языка. Нечеловческіе крики эти сопровождались отчаянными тлодвиженіями. Въ довершеніе всего онъ приподнялъ правою рукой обрубокъ лвой и показалъ народу гноившуюся рану.

Ропотъ участія къ несчастному прошелъ, по переднимъ рядамъ и сообщился заднимъ. По знаку Косолапа изъ кучки оборванныхъ и изможденныхъ людей выступилъ тощій дтина, одичалаго вида, въ жалкихъ остаткахъ рубахи вмсто всякаго одянія. Поклонясь, какъ и первый, атаману и на вс четыре стороны, онъ сказалъ:

— Вольные казаки съ есаулами и атаманами, здравствуйте! Призрите Христа-ради челядь опальныхъ бояръ московскихъ! Прибгли къ вамъ, лютости Бориса-царя избываючи, покалчилъ въ застнкахъ на розыск, этого вотъ со мной пытали, языкъ ему урзали, бормочетъ словно Татаръ. Холопы мы добраго боярина Александры Микитича Романова, извелъ его со всмъ родомъ злодй Годуновъ, замучилъ мукою лютой и сослалъ на Блое Чоре. Ни за что поршилъ злодй сердечнаго боярина, по обговору двороваго человка Бартенева, яко бы отравное зелье припасалъ на царя, а тотъ Бартеневъ Годуновымъ же подкупленъ. И насъ, врныхъ боярскихъ людишекъ, въ застнкахъ кнутомъ били, на дыбу подымали, на встряск встряхивали, на угляхъ жгли, исполосовали совсмъ, православные. Дтина сбросилъ съ плечъ дырявую рубаху и показалъ народу спину, всю отъ шеи и до колнъ въ синихъ и черныхъ рубцахъ.

— Глядите, православные! продолжалъ дтина, показывая поочередно обожженные пальцы и пятки:— огнемъ жегъ, злодй, за правоту мою: за господина моего стоялъ въ правомъ дл, вмст съ тмъ-то нмымъ, что до застнка говорилъ получше моего! А взятъ Демко въ розыскъ и пытанъ все за то жь, за свою правду, какъ и я, Сенька, что не покривилъ холопскою совстью, не сгубилъ своей души, стоялъ на пытк за боярскую невинность, и клеветы на боярина не наносилъ… Вволю напился, лютый, крови христіанской, нался мяса человчьяго!

За вторымъ холопомъ выступилъ на майданъ малорослый старикъ съ длинною сдою бородой, поклонясь атаману и станишникамъ, онъ началъ, шамкая:

— Православный міръ! Пристали мы, опальные холопы, въ вольную пристань, въ темны лса, въ теплы станы, въ часты кусты: повыдергалъ мн, злодй, убогому человку, послдніе зубы, загонялъ мн подъ ногти спицы, да и на томъ не унялся лютой царь Годуновъ! Разослалъ грамоты: яко бы ни князю, ни смерду, ни торговому гостю, ни ратному человку, ни полу не принимать опальныхъ хололей Романовыхъ бояръ. А вина наша вся въ томъ что лиха своимъ боярамъ не хотли. И пропадаютъ пропастью Романовскіе холопья. Какъ волки голодные бгали мы по сырымъ борамъ, прятались отъ царскихъ приставовъ и доводчиковъ, и воленъ всякъ, по цареву указу, опальнаго холопа какъ волка убить, и суда на него нтъ, на убійцу, и такъ не мало нашей братьи хололей погибло злой гибелью по лсамъ, разбойнымъ дломъ промышляючи. Спаси васъ Христосъ, вольные казаки! Желаемъ казаковать съ вами! пришли, православные, стать съ вами заедино на погубителя Годунова!

— Смерть Годунову! На осину бояръ! заорала толпа чубастыхъ, длинноусыхъ гайдамаковъ, державшихся отдльно отъ Москвичей.— На Москву! И сабли ихъ засверкали.

— Пускай Москва казакуетъ! подхватилъ огромный ватажекъ Шутка: — Казакамъ не надо ни пана, ни хлопа!… на Москву!

— На Москву!! долго стоялъ надъ сплотившеюся толпой оглушительный зловщій крикъ тысячи голосовъ.

Когда неистовый ревъ поутихъ, поднялся атаманъ, съ виду покойный, какъ всегда, только глаза искрились, да лицо поблднло, да черная борода дрожала мелкою дрожью. Именно въ такія минуты крайняго раздраженія бывалъ хорошъ, самъ того не зная, неукротимый атаманъ, именно въ такія минуты да въ бою, во всей своей шири и мощи, проявлялись въ этомъ человк та величавая способность подчинять себ толпы, тотъ духъ отваги что поставилъ его во глав самыхъ разнородныхъ и своевольныхъ скопищъ.

Одинъ видъ поднявшагося атамана заставилъ толпу стихнутъ.

— Вольные казаки! началъ онъ не торопливо.— Сами вы во очію видли дла Борисовы, по дламъ человка знать. А Борисъ, еще при едор цар правителемъ будучи, запретъ на Юрьевъ день положилъ и тмъ православныхъ въ холопство закрпилъ, а нын, какъ слъ воровствомъ на Московскій столъ, безъ конца лютовать сталъ. Не царь онъ, и не ему, убійц и вору, на царств сидть. Прогнвали Господа московскіе люди что Бориса на государство посадили, за то и голодъ на Русь нашелъ: человчину дятъ православные и падаль, Москва, почитай, вымерла, съ мертвыми и живыхъ валятъ въ скудельницы, а бояре гонятъ своихъ холопей, сберегаючи хлбную казну, ну и кодють хололи. А другіе не хуже этихъ калченныхъ въ мой станъ казацкій пришли, и той великой боярской неправд Годуновъ потатчикъ! Буди по прошенію бглыхъ, товарищи, дамъ имъ, по ихъ убожеству, оружье и пріютъ въ стану вольномъ, а на Москву идти тожь готовъ, братцы! На восход солнца пойте коней въ Тускори, да вылейте на дорогу курскаго пнника. И — атаманъ снялъ съ себя шапку, а за нимъ ас — и съ Богомъ за Русь Святую и за правду!

— За Русь! за правду! какъ одинъ человкъ, крикнула толпа. и вслдъ за атаманомъ обнаженныя головы повернулись на солнечный восходъ и заколыхались поклонами подъ шепотъ молитвы.

— Аминь! воскликнулъ атаманъ, надвая шапку.

Толпа послдовала его примру,

— Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази его! раздался среди майдана голосъ, явно привычный читать на распвъ церковныя книги.— Станьте, православные, за домъ Богородицынъ, посрамленный діаволомъ!

То былъ нашъ знакомецъ босой бродячій чернецъ, въ томъ же изорванномъ балахон и колпак, только лицо его, благодаря знакомству съ Ерой, пуще прежняго одулось и носъ аллъ что ягода. Еще не совсмъ оправясь отъ бани что задалъ ему Глбъ на постояломъ, бродяга, опираясь на клюку, гнусилъ на распвъ, будто на клирос.

— Пришли послдніе годы міра сего, говорилъ онъ,— и царство Борисово — царство антихристово! На Москв нсть боле православія! Патріархъ Іовъ, хитроумецъ, тянетъ по Борису: мнихомъ самъ бо б въ Чудов монастыр, рабъ Божій, именемъ Григорій, родовъ дворянскихъ, рязанскихъ дворянъ Отрепьевыхъ. У Іова патріарха б въ послус келейномъ, ради спасенія души своея, но изъ онаго вертепа утекъ, убояся Іова патріарха хитроумности и неправды великой. Въ Литву спасъ животъ свой рабъ Божій Григорій, и тамо прозрли очи мои свтъ истинный — увидалъ истиннаго государя руссійскаго, царевича Дмитрія. Послалъ меня къ вамъ, атаманы и станишники, ко своимъ врнымъ слугамъ царевичъ Дмитрій, Грознаго сынъ, спасенный отъ Борисовыхъ убійцъ въ Углич, Божьимъ изволеньемъ и врностью слугъ своихъ. Не обезсудьте, православные, что нагъ есмь и простъ: Христосъ, Сынъ Небеснаго Царя, простецомъ же ходилъ по земл. И азъ пріяхъ нищенскій образъ дабы избгнуть заставъ Борисовыхъ. И тако вдайте, люди вольные, иду я, врный слуга государя Дмитрія Іоанновича всея Руссіи, по велнію его, въ Ливны городъ, въ Елецъ, Воронежъ и на Тихій Донъ къ казакамъ. Посланъ я изъ Литвы, отъ нашего краснаго солнышка зарею, сказать Пососенскимъ городамъ, Посемью и Дону Тихому что день занимается, тьма ночная проходитъ, подымались бы на злодя Бориса вои Дмитріевы. Еще скажу вамъ, братія, сугубо пожалованы вы: вамъ первымъ шлетъ царевичъ свою государскую милость. Порадйте жь ему, прирожденному государю нашему.

Взрывъ голосовъ заглушилъ слова бродяги.

— Многи лта государю блому, православному, Дмитрію Ивановичу! вопили толпы.— Смерть вору Борису! Смерть Годуновщин, татарскому корени! Смерть боярамъ измнникамъ! Веди на Москву, атаманъ! на Москву!!

И неистовый хаосъ тысячи голосовъ, слившись въ одинъ оглушительный вопль, зарокоталъ по лсу, въ то время какъ сулицы, бердыши, сабли и мечи засверкали молніями при огняхъ костровъ.

Когда волненіе и вопли толпы утихли, Косолапъ обратился къ бродячему чернецу:

— Рчи твои, чернецъ, слушаемъ, сказалъ онъ,— и сердцемъ своимъ должны понимать ихъ мы, врные слуги законнаго государя нашего Дмитрія Ивановича, не съ ноншняго дня ходитъ у насъ по Курской и Сверской сторон слухъ: хоронится де царевичъ Дмитрій на Литв и межь казаковъ. Почитай по всему Полю Дикому, отъ самой Сосна рки, ждутъ не дождутся батюшки-царевича. Отвтствуй же, посланецъ, государю нашему что завтра же его Курская рать подымается за его великую обиду на злодя Бориса.

— За вешними водами придетъ и самъ царевичъ съ польскимъ войскомъ, казаками, и русскою ратью на свое государство Руссійское, продолжалъ бродячій чернецъ.— Тогда вострепещатъ воры! врные же Дмитріевы слуги вознесены будутъ превыше бояръ! А за твою службу врную, атаманъ-молодецъ, Василій Васильичъ, жалуетъ тебя государь нашъ, Дмитрій Іоанновичъ, своею великою государскою милостью, грамотою на его, государево, Курское и Свское воеводство! И ты бы, атаманъ, съ есаулами и сотнями, послужилъ государю Дмитрію Іоанновичу, и принялъ бы съ великою честью государеву грамоту, что принесъ я зашитою въ балахон, претерпвая гладъ, бой и трусъ, даже бреннаго сего живота едва не избывъ.

Чернецъ сталъ на колна, и поцловавъ восковую печать грамоты, подалъ ее атаману, тотъ принялъ ее съ обнаженною головой, обими руками, въ свою очередь поцловавъ печать и высоко поднялъ грамоту на показъ всему стану.

— Исполать воевод Курскому и Свскому! заорала толпа.— Исполать нашему храброму атаману! Послужимъ прирожденному государю Нашему Дмитрію Ивановичу на многія лта! Костьми ляжемъ за его великую обиду и за столъ Московскій!!!

И толпа съ криками: ‘Смерть злодю Борису!’ подхватила на руки своего атамана и стала качать его.

— Выкатить бочки винныя и медовыя! приказалъ атаманъ Стрепету.— Гуляй душа казацкая на всю ноченьку во здравіе государя Дмитрія Ивановича!

— И его курскаго воеводы!! подхватили голоса,— Многи лта государю нашему Дмитрію Иванычу и Курскому воевод его Васеньк свтъ Косоладу!

— А съ солнцемъ на Москву, товарищи! крикнулъ атаманъ.

— На Москву!!!! грозно и долго стояло надъ толпой.

Вдругъ протяжное, стройное пніе, словно церковное, послышалось изъ лсу. Толпа, въ молчаливомъ удивленіи, обратила взоры въ ту сторону откуда доносилось пніе. Оно приближалось, и съ тмъ вмст между деревьевъ замелькали огоньки.

На узкой проск показался медленно движущійся ходъ монаховъ. Предъ образомъ несли два панникадила съ большими восковыми свчами. Ихъ пламень трепетно освщалъ толстые пни и огромныя, темнолиственныя дубовыя втви. Эти богатыри курскихъ лсовъ мрачными рядами смняли другъ друга, по мр того какъ ходъ вызывалъ ихъ на мигъ изъ мрака своими огнями, и затмъ снова исчезали во мрак, казалось, еще боле глубокомъ.

Толпа стихла и словно оробла, въ этой робкой тишин шумной вольницы было нчто торжественное. Серебряная риза иконы, которую несъ сдой согбенный старикъ, горла отблескомъ отъ свчей, блестлъ золоченый крестъ въ рук игумена и кованный эпитрахиль, подарокъ царя Бориса, медленно двигались шесть монаховъ, въ черныхъ мантіяхъ и черныхъ клобукахъ, съ протяжнымъ молебнымъ пніемъ: Радуйся, Невста неневстная, все это въ поздній часъ ночи и въ роковую для стана минуту не могло не подйствовать на вольницу.

— Чудотворная Коренская Матерь Божія! Чернецы! заговорили, крестясь и обнажая головы, боле набожные станишники, ихъ примру, кром Калмыковъ, Татаръ и закоснлыхъ Русскихъ, послдовали и прочіе.

‘Игуменъ съ иконой!’ пошло по толп. Игуменъ, отецъ Манассія, родомъ Грекъ, смуглый, блдный и худой, но съ выразительными, строгими чертами лица, черными, глубокими, задумавшимися глазами и черною, какъ смоль, бородой, остановился предъ толпой въ такомъ разстояніи въ какомъ обыкновенно служатъ предъ прихожанами, и оснилъ всхъ крестомъ. Многіе изъ переднихъ невольно пали на колни, шепча молитвы Богородиц. Знакомецъ нашъ, рослый служка братъ Зосима, поставилъ предъ игуменомъ аналой, на негоже монахъ-старецъ возложилъ икону. Монахи расположились полукругомъ предъ иконой, сняли клобуки, положили ихъ на плеча и запли стихъ: О всептая Мати Пресвятая Богородице! Свжіе, мужественные голоса сливались съ дребезжащими старческими. Въ ихъ пніи было столько религіознаго увлеченія что сердца многихъ пробило теплое, давно забытое чувство умиленія и кротости.

Когда пніе умолкло, игуменъ, возведя взоръ къ небу, какъ бы призывая высшую силу, кротко сказалъ:

— Братія! православные! На кого собрались людно и оружно?

— На злодя именующаго себя царемъ Русскимъ, на Бориса Годунова! отвчалъ за молчавшую толпу Косолапъ, выступивъ впередъ и опираясь на саблю.

Игуменъ пристально посмотрлъ въ открытое лицо атамана, и съ печалью во взгляд и въ голос сказалъ:

— О Христ сынъ мой, не слдуй множеству на путь золъ. Начальный человкъ! обсуди, какой отвтъ дашь за жизнь меньшихъ братій? Ведешь ихъ на братоубійственную войну, и самъ стремишься въ уготованную діаволомъ геену вчную.

— Поудержи языкъ, чернецъ! твердо возразилъ атаманъ.— Ты-то зачмъ пришелъ въ лсъ? аль монастырь надолъ?

— Пришелъ я обратить души закоснлыя отъ діавола къ Богу! О, гршный, безумствующій человкъ! Вспомни о Іуд предател: ‘сей убо стяжа село отъ мзды неправедныя’, и егда паде ницъ ‘просдеся посред и изліяся утроба его’. И земля та наречена Акелдама, еже есть ‘село крови’. Не я, недостойный игуменъ, говорю теб, говорятъ то теб святыя уста апостольскія въ Дяніяхъ своихъ.

Въ помощь атаману, не мудрому въ богословскихъ преніяхъ, предъ игумена выступилъ порядочно подкутившій, красномордый и красноносый чернецъ Григорій. Перекрестясь, приложась къ икон и поцловавъ игуменскій крестъ, но не получивъ отъ него благословенія, бродяга откашлянулся въ руку, какъ бы приготовляясь къ клиросному чтенію, и, скрививъ по привычк ротъ, началъ гнусить на распвъ:

— Въ книг Моисеевой сказано, отче игуменъ: ‘Услыша же Фараонъ глаголъ сей и искаше убити Моисея: отыде же Моисей отъ лица Фараонова, и вселися въ земли Мадіамитстей’. И ниже: ‘Богъ бо отца моего помощникъ мой, и избави мя изъ руки Фараоновы’. Вдаешь, чай, отче игуменъ, не хуже насъ, темныхъ людей, что отъ Фараона сего, отъ Бориса Годунова, отъ его руки убійственной избгнулъ Грознова сынъ, царевичъ Дмитрій, емуже служимъ. И ты ему послужи, игуменъ, а не совращай съ пути истиннаго сихъ врныхъ сыновъ земли Русской, прельстивыми словесами своими.

Достойный игуменъ выслушалъ бродягу-чернеца терпливо, но презрніе невольно выразилось на его строгому лиц.

— Кончилъ ты дьявольскій увтъ? сказалъ онъ.— Не пригоже мн, іерею православія, препираться съ виночерпіемъ развращеннымъ, во образ черноризца, не словомъ убудить твою очерствлую совсть, сосудъ непотребный, вмстилище хмльное! Отыди, наемникъ, и не мшай пастырямъ добрымъ пріобщить сихъ отпавшихъ, чрезъ заблужденіе, овецъ, къ пасомому стаду Христову!

Смущенный, несмотря на все свое безстыдство, словами игумена, полными суровой правды, хмльный братъ Григорій не нашелся отвтомъ коренскому игумену, о чьей учености, а равно строгомъ житіи, онъ былъ наслышанъ еще въ Чудов монастыр.

Атаманъ, видя неудачу Григорія, счелъ нужнымъ вставить свое слово.

— Оставь свои книжныя бредни, игуменъ! сказалъ онъ.— Въ церковномъ поученіи, знаю, нтъ теб равнаго, но не поноси храбрыхъ, оставившихъ семьи правды ради и готовыхъ принять мученическій внецъ. Не теб стращать насъ діаволомъ, коли ты поборникъ Борисовъ.

— Я врный слуга государя Бориса едорыча, царя Всероссійскаго, емуже крестъ цловала вся Русь православная, твердо отвчалъ игуменъ.

— На вора Бориса идемъ мы, а не на царя всея Руссіи, игуменъ! Не блый онъ царь — убійца, то не православный государь что привелъ подъ Москву Крымскаго хана Казы-Гирея чтобъ замять слухъ объ убійств царевича Димитрія. Того мало, вздумалъ онъ замести лисьимъ хвостомъ своимъ слдъ убійства углицкаго, да стольный градъ Москву сжегъ!.. За кого подымаешь, чернецъ, св. икону и крестъ святой? За убійцу, вора, злодя, Татарина!

— Нечего калякать съ нимъ, атаманъ! вскричалъ, собравшись съ духомъ, чернецъ Григорій:— Встимо дло, коренской шуменъ тянетъ по патріарху Іову и по Борис Годунов!

— Ишь его, соловьемъ расплся! подхватилъ Стрепетъ, — что твой соловей, братцы!

— Соловей птица свистущая! замтилъ Ера.— Неволя, неволя, боярскій дворъ, идти было на волю къ попу во дворъ. Тамъ ходя нашься, стоя выспишься.

Ближайшіе станишники грубо расхохотались этой пословиц, остроумно намекавшей на безысходное положеніе холопей, кому равно тяжела была крпость боярская и крпость монастырская.

— Пословица всмъ дламъ поршница, братцы! воскрикаулъ Стрепетъ.— Борисъ пока на стол сидитъ — царь, а дай со стола за ноги сволокемъ мурзина злова, тогда справляй по немъ паннихидки, игуменъ!

— Сосна на корени красна! прибавилъ Ера.— Не сади дерева корнемъ кверху!

— Проваливай, попищи, пока цлы! ревелъ огромный гайдамакъ Шутка, обступая монаховъ со своими звровидными степняками.

Игуменъ, осмотрвшись по сторонамъ и убдясь что иметъ дло съ отчаяннымъ сбродомъ, печально покачалъ головой и молча опустилъ въ землю глаза, выслушивая грубыя насмшки и остроты.

— Святому апостолу Павлу, пришедшу во градъ Ефесъ, сказалъ онъ посл долгаго молчанія, — бысть во время оно молва не мала о пути Господни, Димитрій бо нкто именемъ, среброковачъ, творилъ храмы сребряны Артемид, подаяше хитрицемъ (художникамъ) стяжаніе не мало. Сей Дмитрій созвалъ товарищей своихъ и рече имъ: ‘Мужіе! Вете яко отъ сего дланія довольство житію нашему есть’. И ‘исполнися градъ весь мятежа’. Не такожде ли и вы, мзды и стяжанія ради, мятетесь во слдъ за онымъ хитросплетеннымъ Дмитріемъ?

— На осину чернеца! завопилъ Шайтанъ, но никто не поддержалъ его.

— Святый апостолъ Павелъ рече: продолжалъ игуменъ,— ‘узы и скорби ждутъ мене, но ни едино же попеченіе творю, риже имамъ душу мою честну себ, разв еже скончати теченіе мое съ радостью и службу юже пріяхъ отъ Господа Іисуса, засвидтельствовати Евангеліе благодати Божіей’. Ухожу, но молю, братія, смиритесь духомъ, отрекитесь грха, а ты, атаманъ, обрати разумъ свой и силу за царя Бориса, и онъ пожалуетъ тебя…

— Высокими хоромами съ перекладиной! закричали многіе голоса.— Знаемъ мы его жалованье!…

— Жаловалъ и волкъ кобылу, оставилъ хвостъ да гриву, подхватилъ неистощимый въ пословицахъ Ера.

— Честной игуменъ, обратился къ нему Косолапъ,— повторяю, оставь книжныя рчи, съ честью встртилъ мой станъ пресвятую икону и ея служителей, стало то угодно Матери Божьей чтобы ты, игуменъ, съ крестомъ и молитвой напутствовалъ христолюбивую рать государя Дмитрія Ивановича всея Руссіи.

Косолапъ, съ шапкой въ рук, подошелъ ко кресту и хотлъ поцловать его, игуменъ молча отступилъ, и не далъ ему поцловать креста.

— ‘Не сообщайся съ ними, ни съ богами ихъ’, повторилъ строго игуменъ слова Моисея.— Служитель православнаго алтаря, твердо продолжалъ онъ,— не благословляетъ разбойника, измнника государю своему, смири гордыню свою, распусти скопище, освободи царева сотника тобой плненнаго, или да будешь проклятъ въ сей и будущей жизни!

Игуменъ важною поступью пошелъ изъ стана. За нимъ двинулись монахи, опять затрепетали между деревьями огоньки свчей, и лсъ огласился согласнымъ пніемъ стиха: ‘Радуйся, Невста неневстная!’

Еще въ то время какъ общее вниманіе вольныхъ людей было обращено на изувченныхъ холопей опальныхъ бояръ, Сычъ, на порядкахъ угостившійся и сведшій уже чарочную дружбу съ Ерой, понялъ изъ разгульнаго смысла его рчей и иносказательной хвастливости что онъ, Ера, можетъ, разумется, за тугой кошель, вывести его съ царскимъ-сотникомъ изъ лснаго стана и доставить ихъ въ Курскій острогъ. Мысль убжатъ крпко зсла въ голов Сыча. Замтивъ что Ера куда-то скрылся, Сычъ пошелъ его отыскивать, чтобы поговорить съ нимъ, пользуясь суматохой, произведенною появленіемъ монаховъ. Онъ нашелъ его въ лсу, не далеко отъ того дерева гд былъ повшенъ Обухъ. Ера счелъ не лишнимъ освидтельствовать имущество повшеннаго. Изъ одного сапога Обуха вытащилъ онъ тряпицу съ деньгами, а изъ другаго посудину съ зеленымъ виномъ. Только-что Ера началъ угощаться, какъ къ нему подошелъ стрлецъ.

— А, сватъ, косъ очьми, правъ рчьми, обратился къ нему общительный гуляка.— Глотни-ка за упокой висльника: дло христіанское, ровно безъ попа хороненъ, помянуть некому.

Сычъ не отказался. Усвшись подл пріятеля, онъ обинякомъ завелъ рчь о побг.

— Понимаю, другъ, посл долгаго молчанія глубокомысленно пробормоталъ Ера.— Оно ничего, уйти можно, коли сотнику твоему жить хочется.

— Да какъ уйдешь? ишь народу сколько набито!

Ера разсмялся.

— Псарня велика, да и лай громокъ! сказалъ онъ:— А ты вотъ что, паренекъ, скажи: мошна-то у твоего сотника туга-ли?

— Мошна у моего головы царской казной пузата, и не скупо пожалуетъ онъ добра-молодца кто доведетъ насъ цлыми до Курскаго города, отвчалъ стрлецъ:— Да ты самъ ншто не изъ станишниковъ, молодецъ?

— Ну ихъ, прости Господи, клятыхъ! Ера сплюнулъ:— Наше дло гудящее, завернулъ въ станъ веселья ради, потому вино у станишниковъ безпереводное, братуха! За тмъ самымъ и ватажишься съ ними, а то дтей мн съ ними крестить въ лсу, что ли? Будь они не ладны, пропастью пропади. А ты мн, косой дядя, скажи: ваши то засдланные московскіе кони у коновязи?

— Наши.

— Ладно. Гляди чтобъ голова твой курскій не жалючи отсыпалъ корабленниковъ Ивашк за его молодецкую службу, а я заразъ скраду обоихъ коней, благо не разсдланы, и въ лсъ сведу, туда вонъ, гляди, въ глухое мсто, да оттуда теб совой легонько этакъ засычу, а какъ засычу теб совой, и ты бы, братуха, въ тожь число поспшалъ ко мн со своимъ головой. Подымай же не медли голову, да прямо въ лсъ, кабанище московскій, коли щетину свою бережешь, не то попалятъ теб ее, видишь, костровъ много, есть на чемъ.

— Веди коней, сказалъ Сычъ, идя къ Глбу.

Къ физическому утомленію Глба присоединилась скорбь объ ужасной, по его убжденію, судьб брата. Сномъ казалось ему все случившееся. Сжималось сердце Глба при мысли что онъ въ плну у разбойниковъ, и атаманъ этихъ разбойниковъ его старшій братъ Василій, правда, благодаря этому обстоятельству, его жизнь вн опасности. Но что въ томъ? Глбъ понималъ что возобновись прерванный разговоръ съ братомъ,— а онъ неминуемо возобновится,— и они изъ братьевъ станутъ непремиримыми врагами. Лишь на мигъ, словно въ насмшку надъ братскими чувствами, свела ихъ своенравная судьба. Глба страшилъ этотъ неминучій вчный разрывъ съ братомъ, кого такъ хотлось, такъ жаждалось любить его сиротливому сердцу!

Съ поспшностью, къ какой только онъ былъ способенъ, стрлецъ подошелъ къ Глбу. Онъ наскоро передалъ ему свой разговоръ съ Сычомъ, и какъ только могъ убдительно доказывалъ возможность побга. ‘Бжать? да, да, бжать во что бы то ни стало’, мелькнуло въ голов Глба. ‘Лучшаго исхода не придумаешь. Лучше ввкъ не видать брата, чмъ встртиться съ нимъ какъ съ врагомъ.’

— Увренъ ли ты въ этомъ молодц? спросилъ Глбъ.

— Господи! Да можно ль кому врить въ этой клятой сторон? возразилъ стрлецъ озираясь:— а все жь сдается не обманетъ. Бога ради не мшкай, идемъ.

— Чу! шепотомъ промолвилъ стрлецъ, услышавъ условное уканье Еры.

Накинувъ на себя корэнь, Глбъ вслдъ за Сычомъ углубился во мракъ лса, держась на повторявшееся время отъ времени сычанье совы. Непроглядная тьма заливала лсную гущу, несмотря на то что вершины дубовъ серебрились мсяцемъ.

— Куда пршь, держи на меня! проговорилъ въ темнот голосъ Еры.— Ну, други сердечные, тараканы запечные, не звать! Слышь, стрлецъ, поведу я коня, а ты за хвостъ держись лвою рукой, а правой веди другаго коня, голова пущай возьмется за хвостъ, понялъ, братуха?

— Понялъ, дрожащимъ голосомъ отвтилъ Сычъ, исподняя приказаніе вожака.

— Сможешь идти, голова? прошепталъ Ера.

— Смогу.

— А за хвостъ взялся?

— Взялся.

— Ну, крпче же держись, голова, не то потеряемъ тебя въ лсу. Съ Богомъ!

Бглецы поспшно шли гусемъ, держась за хвосты лошадей. Глбъ тотчасъ же замтилъ что ноги его ступаютъ по торной дорог и что втви не мшаютъ идти, изъ чего заключилъ что вожакъ велъ ихъ по одной изъ узкихъ проскъ, проторенныхъ по лсу одичалыми табунами, догадку эту подтвердилъ мсяцъ, пробившійся на проску. Не на угадъ велъ Ера бглецовъ. Глотнувъ на ходу раза два пріятной ему жидкости, Ера нсколько разъ сворачивалъ на разныя проски, то вправо, то влво, и Глбъ видлъ мсяцъ то вправо, то влво отъ себя. Скоро онъ убдился что ихъ вожатому вести по темному лсу все равно что по чистому полю. Суеврному Сычу Ера казался вдуномъ. И точно, безъ видимыхъ слдовъ и признаковъ, которыми можно бы было руководиться, Ера велъ ихъ не уменьшая шагу, словно не зная устало сти. Все ждавшій погони и потому соображавшій куда ему броситься въ такомъ случа, вправо или влво, Сычъ началъ успокоиваться, давно не слыша криковъ и не видя огней разбойничьяго стана…. Да и ничего уже не было слышно въ мрачномъ лсу.

— Не могу идти, мочи нтъ! сказалъ Глбъ.

Ера остановился.

— Ну, побратимы, могарычъ за вами, сказалъ онъ, пользуясь удобнымъ случаемъ хлбнуть.— Удрали въ добрый часъ, не сыскать имъ насъ! Садись, голова. Теб небось полпути за цлый путь показался: ишь умаялся, сердечный. И вмст съ Сычомъ посадивъ на коня совсмъ выбившагося изъ силъ Глба, Ера предложилъ ссть и Сычу, на что тотъ согласился съ великою охотою.

— Вы на коняхъ, а я пшъ да не отстану. Эхъ, ночь-матка — все гладко: не стукнетъ, не брякнетъ, ко всякому подойдетъ.

— Поддержи меня, добрый человкъ, прошепталъ Глбъ, покачнувшись на сдл:— въ глазахъ темнетъ, упаду.

Ера и стрлецъ поспшили поддержать его.

— Глотни-ка винца, не бойсь, голова, какъ рукой хворобу выметъ! Ера влилъ ему въ ротъ добрый глотокъ.

Дйствительно, вино освжило раненаго, онъ ободрился и былъ въ силъ продолжать путь. Ера шелъ рядомъ, иногда его поддерживая. Напрасно усталые глаза Глба искали признака жилья. Спереди, сзади, всюду тянулся лсъ.

— Ты насъ ведешь безъ дороги, пріятель, замтилъ вожаку Глбъ.

— Срому волку везд дорога и ночи ему нтъ, сотникъ.

— Что ты за человкъ? И куда насъ ведешь?

— Человкъ я Божій, обшитъ кожей, а веду къ себ, въ свое жилье, мсто скрытное, гд насъ не докопаются разбойнички, а мужикъ я не глупый, да признаться, отъ работишки отлыниваю. Самый тотъ я гулящій человкъ: пьянъ напьюся, а къ баб идти боюся, баба у меня, одно слово, ягода, только кислая! При воспоминаніи о своей баб Ера даже сплюнулъ.

IX.

Въ стану долго еще шумли и галдли по уход коренскихъ монаховъ. Наконецъ, атаманъ распустилъ майданъ. Позвавъ съ собою въ шатеръ есауловъ, онъ началъ совщаться съ ними о подробностяхъ завтрашняго похода. Какъ все было обдумано, передумано и улажено, Косолапъ поспшилъ къ раненому брату. Самыя противоположныя чувства овладли Косолапомъ. Онъ вспоминалъ суровыя слова игумена, и тутъ же какъ живой вставалъ предъ нимъ образъ изуродованнаго холопа съ отрзаннымъ языкомъ. Гд же, на чьей сторон правда? ‘Будь меньшой братъ на моемъ мст, онъ покорился бы игумену’, думалъ атаманъ, ‘и что же? Попрежнему бы лютовалъ Борисъ, попрежнему рвали бы ноздри, рзали языки безвинныхъ холопамъ за то только что не хотли они оболгать своихъ бояръ. Пусть же онъ самъ разсудитъ, пусть онъ мн скажетъ гд правда.’ И Косолапъ начиналъ надяться что братъ убдится его доводами, что онъ станетъ заодно съ нимъ. А если нтъ? Косолапъ полюбилъ брата, его красота, его твердость и ршимость стоять до послдняго за Бориса произвели на Василья сильное впечатлніе, и мысль что между имъ и Глбомъ никогда не будетъ согласія мучила и терзала его. На мст гд онъ оставилъ раненаго никого не было.

— Шайтанъ! крикнулъ онъ вн себя, дрожа всемъ тломъ, показывая на пустое ложе изъ листьевъ.— Изъ-подъ земли вырой мн плненнаго сотника царскаго!

Есаулъ позвалъ нсколькихъ станишниковъ, и они съ горящими головнями торопливо обыскали станъ: нигд не было ни сотника, ни стрльца, ихъ кони также исчезли.

— Въ погоню!! На конь двсти молодцовъ! таково было первое бурное движеніе Косолапа.— Разсыпьтесь по тропамъ и проскамъ, на вс стороны, живаго или мертваго, а доставить мн царскаго сотника! Мшокъ карбованцевъ тому кто приведетъ его! Живо!

Отборные конники уже были въ сдлахъ, готовые летть, и Шайтанъ разчитывалъ ихъ на десятки.

— Стой!! вдругъ приказалъ атаманъ. Во все время суматошныхъ сборовъ онъ стоялъ молча, мрачный, со скрещенными руками.— Конники къ кострамъ, коней сбатовать! приказалъ онъ.

И властно махнувъ рукою, Косоланъ углубился въ лсъ. Онъ вышелъ на сочную луговину, гд пасся его осдланный конь, подъ спокойнымъ мсячнымъ сіяніемъ, расплавленнымъ серебромъ блестлъ ручей, Косолапъ свистнулъ, свтлый жеребецъ поднялъ голову, и, весело заржавъ, стрлой понесся къ хозяину, безъ шума, словно не касаясь подковами шелковистой травы. Онъ остановился предъ Косолапомъ, со всего скока, на высокихъ стройныхъ ногахъ, то былъ степной скакунъ, короткій, широкій, весь изъ кости и мускуловъ, горбоносый и высокозадый. Не безъ труда добылъ его Косолапъ, и похвалялся пріятелямъ что конь его ‘осерчается, отъ сырой земли отдляется,’ поднимается выше лсу стоячаго, что пониже облака ходячаго, горы и долы промежь ногъ пропускаетъ, маленькія рки хвостомъ застилаетъ, а широкія перепрыгиваетъ’. Сердитый свтло-буланый горбоносый Калмыкъ, съ жесткою черною гривой и чернымъ хвостомъ, глядлъ на хозяина умными свтлыми глазами, онъ, казалось, понималъ малйшее его движенье, ласкался къ нему, обнюхивалъ его, и лизалъ шершавымъ языкомъ его рука и лицо. Косолапъ погладилъ рукой шею и морду Калмыкъ и не утерплъ, поцловалъ его между ноздрями, пахшими травой. Калмыкъ не разъ сослужилъ Косолапу врную службу, было за что любить его. Косолапъ развязалъ чумбуръ, обвивавшій шею коня, взнуздалъ его, осмотрлъ пистоли въ чушкахъ, поправилъ нагайку, висвшую на лук, и молодцомъ взлетлъ въ сдло, охорашиваясь по привычк, хотя никто не могъ видть его теперь ночью, на лсномъ дугу.

Сдерживая скакуна, Косолапъ въхалъ въ чащу, куда не западалъ мсячный лучъ. Давъ Калмыку поводъ съ правомъ выбирать дорогу, онъ припалъ головой къ его грив, боясь чтобъ упругія втви не выстегнули ему глаза. Онъ зналъ своего боеваго товарища, онъ зналъ что тотъ самъ вынесетъ его на широкую степь. Покойно-грустными глазами смотрлъ полный мсяцъ на степь. Отдавъ поводъ, Косолапъ понесся во весь скокъ. Было совершенно тихо, но разскаемый Калмыкомъ воздухъ словно втеръ свистлъ въ ушахъ Василья. Широкая степь бжала, и всаднику казалось будто опережала его, забгая вс впередъ и впередъ. Бллись и сребрились кругомъ толстые будыли блголоваго ковыля и блестли купы краснаго ‘шеляга’ (лозы), что вмст съ терновыми кустами разслся по малйшимъ ложбинкамъ. Какъ бы все расширяясь, обхватывала всадника степь. Вдали легкимъ очертаніемъ едва рисовалась могила. Этотъ степной курганъ, хорошо знакомый Василью, казалось ему, былъ полонъ какой-то печальной думы о судьб павшихъ здсь многихъ, быть можетъ, богатырей, можетъ-быть такой же гордый и славолюбивый человкъ, какъ самъ онъ, Косолапъ, придавленъ этимъ высокимъ курганомъ. Безысходная степь спала въ какомъ-то прозрачномъ, дымчатомъ, сонномъ свт мсяца. Съ высоты чистыхъ небесъ, словно струились мягкія волны полночнаго свта, придавая всему волшебныя очертанія, стирая даль и смягчая ближніе предметы. Просыпавшійся порой свжій втерокъ благодатно охватывалъ прохладой разгорвшагося Василья, и онъ жадно вдыхалъ всею своею молодецкою грудью…. Казалось, эта степная ширь, этотъ сказочный бгъ, подмывали Калмыка нестись еще быстре. Дальная степная могила все росла и росла, словно бжала на встрчу Калмыку. И чмъ ближе, чмъ выше и опредленне становилась она, тмъ нетерпливй становился мрачный Василій. Наконецъ, Калмыкъ сталъ въ тни, брошенной на траву курганомъ, и въ ту же минуту блая фигура появилась на вершин огромной круглой могилы, вся облитая мсячнымъ свтомъ.

Осадивъ кипящаго коня, съ нжностью, и съ тою внутреннею робостью съ какою самый суровый мущина встрчается со страстно любимою женщиной, глядлъ Косолапъ на эту блую неподвижную фигуру.

— Пора, Василій, пора! раздался звонкій женскій голосъ, отозвавшійся живою радостью въ сердц атамана. Съ молодымъ, здоровымъ смхомъ, сбжала съ могилы полная женщина, лтъ двадцати-пяти, чернобровая, черноволосая, черноглазая, съ круглымъ смуглымъ лицомъ. Косолапъ глядлъ на нее, и въ его лиц стояла широкая, нжная улыбка. Лукаво, съ вызывающею улыбкой, взглядывала она на него изъ-подъ своихъ черныхъ бровей тми задорными женскими глазами, что въ одно и то же время и упрекаютъ и ласкаютъ.

— Такъ-то ты меня встрчаешь, Маруся! обозвался онъ, легко качнувъ головой, тоже какъ бы съ легкимъ упрекомъ.

— Зачмъ запоздалъ? мало я тебя ждала! Спроси у могилы да у блой ночи, Василій, коли мн не вришь: на хутор пвни (птухи) пропли. Молодая женщина вздохнула.— Ждала вчера, прошептала она, и третьяго дня, вс ночи тебя поджидала….

— Не воленъ я, Маруся, хоть и атаманъ: дла!

Косолапъ слзъ съ коня, обмоталъ чумбуръ вокругъ, его шеи, разнуздалъ и пустивъ его ластись, подошелъ къ ней.

Она отступила отъ него, какъ бы въ наказаніе за то что опоздалъ. Глаза блеснули какъ огоньки, и она тихо засмялась въ рукавъ блой сорочки.

— Соскучился я по теб, Маруся, ину-пору вс бросилъ-бы, на крыльяхъ бы къ теб полетлъ, къ моей лебдк…. А она вонъ какая! дуется!

— Какая? говори какая? наступила она на него.

Онъ улыбался, любуясь ею. Довольно было бы для нея этого улыбающагося взгляда, чтобъ убдиться что онъ ее любитъ, не будь она раньше въ томъ уврена. Чувствуя что онъ любуется ею, Маруся вдругъ перестала смяться, выпрямила свой плотный станъ въ блой полотняной сорочк и сложила руки на высокой груди.

Она стояла противъ мсяца и, не глядя на Василія, позволяла ему любоваться собой. Веселымъ огонькомъ сверкали на мсяц серебряныя кольца ея серегъ. Черные, влажные, веселые глаза казались еще больше отъ длинныхъ черныхъ рсницъ, она была средняго роста и, какъ говорятъ, въ соку. Ямочки на щекахъ говорили за ея веселый нравъ, полныя губы были полуоткрыты и изъ-за нихъ какъ жемчугъ бллись зубы. Одежда украинской женщины вполн выказывала ея стройный станъ: клтчатая шерстяная плахта обертывала ея крутыя бедра, блый суконный кафтанъ, безъ рукавовъ и короткій, обшитый золотыми галунами, особенно красиво обрисовывалъ упругую грудь, плотныя плечи и гибкій тонкій станъ. Монисто изъ тяжелыхъ дукатовъ и крупныхъ гранатъ, нанизанныхъ на деблой ше, горли какъ звзды. На затылк густыя волосы были свернуты и подобраны подъ шелковый алый очипокъ, круглую красивую шапочку, что на Украйн носятъ только замужнія женщины. Изъ-подъ плахты бллся нижній конецъ сорочки, а изъ-подъ сорочки виднлись полныя ноги, въ сафьянныхъ алыхъ черевикахъ на высокихъ подкованныхъ каблукахъ.

— Говори жъ, какая? повторила Маруся требовательне.

— Ненаглядная! прошепталъ онъ съ нкоторою торопливою робостью, и крпко обнялъ Марусю. Она не сопротивляясь позволила ему цловать себя.

И вдругъ засмялась.

— Цлуется — словно любитъ, право! сказала она.

— А то, скажешь, не люблю?

— Ничего не скажу: сама знаю.

— Что жь знаешь-то? онъ глянулъ на нее съ укоромъ.— Ничего ты не знаешь. Я вотъ пріхалъ проститься съ тобой, а ты про то и не знаешь.

— Проститься? Маруся удивилась и вдругъ перемнила тонъ.— Какъ проститься?… когда?… Она глядла на него сурово, какъ бы подозрвая что онъ такъ только сказалъ о прощаніи чтобы посердить ее. Но взглянувъ ему въ глаза, она поблднла и дыханіе сперлось у нея въ груди. Его глаза все ей сказали. Нтъ, не праздно онъ сказалъ ей о прощаніи, не для того только чтобы посердить ее, онъ точно пріхалъ съ ней проститься, надолго ли? Неужели навсегда?

Съ минуту она пробыла неподвижно, молча глядя на Косолапа, какъ бы обдумывая нчто важное.

— Такъ скоро?… Ты не говорилъ мн этого въ послдній разъ, Василій, сказала она,— отчего ты тогда не сказалъ мн?

— Оттого, Маруся, что самъ только нынче получилъ желанный указъ немедля на Москву идти.

— Желанный!… Стало я теб больше нежеланная?

Онъ хотлъ было обнять ее, но она сильною рукой оттолкнула его прочь. Поднявъ красивую голову, съ гордымъ достоинствомъ, она заговорила звучнымъ, полнымъ голосомъ:

— Василій Васильичъ, въ правду ль покидаешь меня? Или ты шутку шутишь?

— Не шучу шутку, правду сказалъ, Маруся.

— Коли правду сказалъ, такъ кого жъ ради покидаешь меня, горькую сиротину? Говори, промнялъ ты меня на другую, помоложе, покраше? Знаю, худая слава бжитъ про мужскую врность, давняя! Вашъ братъ — воръ, на томъ стоитъ какъ бы обмануть нашу сестру-перепелку! Пока не взялъ, словами какъ листомъ стелетъ, такая-сякая-немазаная! И за себя-то замужъ возьму, и на тебя глядючи радоваться буду, и безъ тебя мн жизнь не въ жизнь! Не правдой беретъ воръ-мущина женское сердце, а своею воровскою хитростью. Видно не первая я и не послдняя дура на бломъ свт, сладки медовыя слова, да живутъ на погибель они бабью. Вижу, надола теб полюбовница: живешь съ нею не въ закон, бросить воленъ…. Васильичъ, Васильичъ! такъ-то ты со мной поступилъ? Говори, не по-сердцу теб больше Маруся, надола? Бжишь отъ меня прочь? новую полюбовницу себ добываешь?

Голосъ Маруси звенлъ въ ушахъ растерявшагося атамана. Чувство какой-то неправоты предъ нею смшивалось въ немъ съ жалостью къ ней.

— Не на кого мн мнять тебя, Марья Степановна. Прошелъ я блый свтъ отъ Чернаго Моря до Москвы, видалъ что ru на есть первыхъ красавицъ Крымскаго хана, да другой такой какъ ты не видалъ и не увижу. Воръ я, правда твоя, потому меня вс воромъ обзываютъ, но не воровалъ твоего сердца, сама ты мн его отдала. А мняю я красу твою и радость мою любовную на иную полюбовницу, что на стрлу московскую, уложитъ она меня, добра молодца, не на пухову перину, на мать-сыру землю. Завтра подымаюсь съ силой, на Бориса: либо онъ, либо я!

— Зачмъ идешь на Московскаго царя, Василій? возразила она съ убдительностью любящей женщины.— Царь на Москв, ты въ Курск: тебя тутъ не достанетъ. Въ степяхъ ты самъ себ царь. А тсно станетъ намъ здсь, что жь, степь широка, самъ ты говорилъ что аль ни къ морю синему понадвинулась, уйдемъ въ вольныя степи, куда духу московскаго втеръ не занесетъ, гд беркуты строжить насъ будутъ.

— Баба ты, Маруся, не понять теб мужскаго дла! Слушай.

И онъ сталъ приводить ей доводы почему подымается на царя Московскаго. Она слушала, и изъ всхъ словъ поняла одно только: ждетъ ее длинный рядъ дней и ночей тяжелой неизвстности о миломъ, и въ конц, всего врне, роковая всть….

— Любилъ бы ты меня — никуда не пошелъ бы отъ меня, сказала она, — вспомни что ты мн говорилъ на этомъ самомъ мст четыре года назадъ? Ты мн сказалъ: ‘Маруся! Люба ты мн вотъ-какъ!’ А я теб: мужевая я жена, Василій. ‘Знаю, говоришь, только и то знаю: изъ сердца не вынешь, а въ сердце не вложишь.’ Маруся перевела духъ:— Мертвою клятвой клялся ты мн. Поврила я теб, Василій: согршила предъ Богомъ и добрыми людьми, убилъ ты мужа моего законнаго!… Не думала въ т пора чтобы ты же посмялся надо мной, чтобы ты бросилъ меня съ сыномъ!… Много благодарствуемъ на томъ, Василій Васильичъ!

Маруся зарыдала, закрывъ лицо руками. Косолапъ, понурясь, не трогался съ мста. Ему нечего было обдумывать. Не было для него выбора между Марусей и исполненіемъ обязанности, возложенной на него, какъ думалъ онъ, самимъ Богомъ. Но послднія слова Маруси заставили его припомнить забытое-было. Вспомнился ему окровавленный трупъ казака Саввы, мужа Маруси, вспомнилось ему какъ внезапно явился онъ на мсто свиданія любовниковъ. Вспомнился его грозный взглядъ. Какъ вчерашняя, вспомнилась ему та давняя ночь, когда клялся онъ Марус въ неизмнной любви и глядлъ на нее не наглядлся при свт большихъ звздъ, ярко высылавшихъ на блдномъ осеннемъ неб, у этой самой могилы. И вотъ она, та самая Маруся, мать его маленькаго сына,— рыдаетъ предъ нимъ, и онъ не въ силахъ утшить ее.

Давъ Марус выплакать свое горе, онъ сталъ ласково утшать ее.

— Полно, Маруся, ворочусь къ теб, скоро, скоро! ворочусь въ слав, московскихъ гостинцевъ теб привезу.

— Не вернешься ты, на свою погибель идешь ты! шептала она съ отчаяньемъ, въ промежуткахъ рыданій:— Я сонъ видла нынче: твоя голова, вся въ крови, подкатилась на мою подушку: то смерть твоя, Василій!

Это предчувствіе любимой и любящей женщины щемливо отозвалось въ сердц Косолапа, но онъ пересилилъ себя и засмялся.

— Кабы воинъ врилъ во все во что баба вритъ, не было бы воиновъ, Маруся. А ты, лучше, перекрести меня на путь-дорогу, а я перекрещу тебя на радостную нашу встрчу.

Она съ рыданьемъ перекрестила его, и упала къ нему на грудь, лицомъ къ его плечу. Такъ молча, не утшая другъ друга, долго, неподвижно простояли они.

Когда Маруся нсколько успокоилась, Косолапъ опустилъ въ ея суконный мшочекъ, калитку, который, по украинскому обычаю, она носила сбоку, тяжелую кожаную кису и, наклонясь къ ней, сказалъ:

— Слушай что скажу теб, Маруся! Запомни мои слова. Если…. онъ остановился, боясь возобновить ея рыданія,— когда теб понадобятся деньги, сходи къ пустыннику Власію, скажи ему только кто ты…. Отецъ Власій мой душеприкащикъ. Ему поручилъ я сокровища: довольно ихъ будетъ и для тебя и для сына… Пусть изъ него выйдетъ вольный казакъ, какъ и отецъ его, пусть правая рука его добываетъ золото, а лвая помогаетъ неимущимъ. Благословляю его! прощай, Маруся! онъ горячо поцловалъ ее, свистнулъ, и прежде чмъ обезсиленная горемъ женщина успла вскрикнуть, молодецъ-атаманъ уже мчался стрлой по степи.

Когда могила далеко осталась за нимъ, онъ вдругъ вспомнилъ что не своею рукою благословилъ сына. Мало-по-малу, упрекъ шевельнувшійся въ его душ разросся въ такую настоятельную потребность вернуться и благословить сына что рука его незамтно для него самого сдержала рзвый скокъ Калмыка. Быть-можетъ, къ желанію отца благословить сына присоединилось желаніе любовника еще разъ взглянуть на возлюбленную, тмъ не мене, легкимъ движеніемъ повода, Косолапъ, на бгу, повернулъ ловкаго Калмыка, давъ ему полную волю опережать втеръ. Опять очертанія далекой могилы быстро побжали на встрчу Косолапа, выростая и опредляясь. Вотъ и могила. Но уже не бллась на ней Маруся. Миновавъ могилу, онъ очутился на краю балки, узкой и длинной, прорзавшей степь. Отвсные бока балки, покрытые терновыми кустами, стояли другъ противъ друга, то сходясь, то расходясь, и отражались въ узкомъ ручь, серебрившемся подъ мсячными лучами. Омывая листву купавшихся въ немъ вербъ, ручей исчезалъ въ изломинахъ балки. Сколько разъ купался Косолапъ съ своимъ маленькимъ едькой именно въ этомъ мст!… И вотъ круглые бока балки расходятся, образуя лугъ, отъ котораго потянуло благоуханіемъ свжихъ травъ.

Косолапъ встрепенулся при вид блой мазанки подъ очеретовою (камышевою) крышей. Мазанка стояла совсмъ въ щели балки, прячась отъ глазъ Ордынцевъ и всякихъ недруговъ, набгавшихъ изъ степей на русскія земли. Къ мазанк, съ двухъ сторонъ, плотно надвинулся сливный и яблонный садокъ. Она недавно была выблена, ставни вымазаны краснымъ кирпичомъ, а заваленка желтою глиною, также какъ высокая плетневая труба. Рядомъ съ хатой стояла плетневая лунька, смазаннац и тоже выбленная. Большія головы разноцвтныхъ рожъ (мальвъ) обвивали, по тычкамъ, стны хаты и взлзали на ея крышу. Закрытый со всхъ сторонъ, хуторъ былъ виденъ лишь тогда какъ къ нему подойдешь. Въ окн хаты свтился огонекъ. Низенькая, уродливая, лохматая собаченка, съ лисьимъ пушистымъ хвостомъ и лисьею острою мордочкой, встртила Косолапа веселымъ лаемъ, припадала къ земл, металась къ нему подъ ноги, и бжала впередъ и оглядывалась на него, ласково виляя хвостомъ. Косолапъ вспомнилъ что собаченка пріятель его маленькаго едьки. Спшась и ведя коня за чумбуръ, Косолапъ осторожно подошелъ къ окну. Сильно билось его сердце. На стол, на блой скатертк, стоялъ нетронутый ужинъ и любимая сливянка. ‘Для меня готовила’, подумалъ онъ, при вид объемистой миски любимыхъ своихъ варениковъ и жаренаго гуся. Нагорвшій каганецъ тускло освщалъ горницу, четырехлтній полненькій краснощекій мальченокъ въ сладкомъ сн разметался на постел. Къ его кругленькимъ ножкамъ припала головой бдная Маруся. Косолапъ вздохнулъ, привязалъ Калмыка къ плетню и осторожно вошелъ въ хату. Маруся не шевельнулась. Онъ тихонько поцловалъ сына, отчего тотъ улыбнулся тою свтлою ангельскою улыбкой отъ которой никакой отецъ не можетъ не улыбнуться,— и Косолапъ улыбнулся, перекрестилъ не шевелящуюся, какъ бы оцпенвшую Марусю, самъ перекрестился на уголъ съ иконами, и тихо вышелъ. И тиха была ночь: мсяцу тоже словно взгрустнулось, онъ закрылся легкими облаками и словно нехотя свтилъ человку оставлявшему все что для него дорого. Спокойно спалъ хуторокъ въ глубокой балк, надъ сонно-серебрившимся ручьемъ, а широкая степь стлалась далекою гладью, маня своимъ раздольемъ неукротимаго Калмыка. Тронувшись верхомъ, Косолапъ услыхалъ жалобный вой собаченки. Душа молодца сжалась какимъ-то тяжелымъ чувствомъ, какъ бы печальнымъ предчувствіемъ, и онъ далъ волю своему скакуну.

X.

Возвращаясь въ пустынь, почтенный настоятель отсталъ отъ братіи и погрузился въ думы. Не веселы были он. Неудача въ стан Косолапа крутила игумена, иначе быть не могло. Мысль что при наступившихъ тяжелыхъ обстоятельствахъ, Борисъ затруднится выполненіемъ своего общанія укрпить Коренскую пустынь заботила его. Дальновидный монахъ понималъ что Коренская обитель, по положенію своему въ краю опасномъ и отдаленномъ, только недавно подчиненномъ Москв, должна дйствовать во славу церкви и поддерживать законный порядокъ тамъ гд возникало столько возможностей нарушить его.

Проведя свою юность въ аскетическихъ подвигахъ и строгомъ житіи по чину монашескому на Аон, игуменъ Манассія былъ ‘книжному длу зло наученъ’, въ Москву пришелъ іеродіакономъ и, понравясь митрополиту крутицкому Іову, долго занимался при немъ исправленіемъ и печатаньемъ священныхъ книгъ. Ставъ патріархомъ, Іовъ послалъ любимца своего коренскимъ игуменомъ. Не будучи риторомъ, какъ Іовъ, игуменъ отличался строгостью нравовъ, даровитостью и умомъ. Несомннно что будучи книжникомь, почтенный игуменъ былъ образованнымъ человкомъ своего времени, ибо старинная русская образованность опредляется словомъ ‘книжность’, въ смысл начитанности. Манассія принадлежалъ къ числу тхъ, въ то время весьма немногихъ, передовыхъ русскихъ духовныхъ которые признали что наука необходима для охраны и чистоты церковныхъ ученій, людей рядъ которыхъ начался еще въ XV вк Новгородскимъ Геннадіемъ, высказавшимъ свои мысли въ извстномъ посланіи. Игуменъ принесъ съ собой изъ Греціи замчательныя по тому времени врачебныя свднія, и часто прилагалъ ихъ къ длу, въ своихъ сношеніяхъ съ паствою. Движимый чувствомъ христіанской любви къ ближнему и сознаніемъ своего пастырскаго долга, игуменъ былъ не только врачомъ души, но и тла. Убжденный въ великомъ вред происходящемъ отъ знахарей и лкарокъ какъ для народнаго здоровья, такъ и для христіанскаго ученія, игуменъ преслдовалъ ихъ словомъ и дломъ. И лченіе безвозмездное, не ‘наговорное’, какъ у лкарокъ и вдуновъ, доставило ему любовь народную.

По вол патріарха и царя принявъ настоятельство въ пустынномъ монастырк что на Корени, какъ тогда называлась Коренская пустынь, игуменъ Манассія понималъ всю трудность своего назначенія, какъ пославшіе его важность этого назначенія. Отправляя его въ 1600 году, дальновидный царь Борисъ еодоровичъ пожаловалъ яустыньк что на Корени жалованную грамоту, которою прикрпилъ къ ней въ вотчину насельниковъ и выходцевъ поселившихся на угодьяхъ указанныхъ пустыньк царемъ едоромъ въ 1597 году, при основаніи монастыря, другая ‘тарханная’ грамота, данная царемъ Борисомъ игумену, воспрещала царскимъ волостелямъ и намстникамъ възжать въ вотчины Коренной Рождество-Богородицкой пустыньки по какимъ-либо дламъ. Игумену вмнялось въ обязанность: ‘Беречи накрпко’ чтобы не было преступниковъ, а если они объявятся, то ихъ ‘имать, приводить, обыскивать всякими обыски, разбойникамъ указъ чинити по государеву указу, кто чего доведется’. Вслдствіе этой ‘несудимой грамоты’, губной староста, важный дятель правительственной власти того времени, не възжалъ въ вотчину пустыннаго монастырька, судившуюся игуменомъ даже въ губныхъ длахъ, то-есть разбо и татьб съ поличнымъ. Давая ‘тарханъ’ игумену Манассіи, царь Борисъ дйствовалъ какъ бы въ противность Судебника Ивана Грознаго, гд жестокій собиратель Русскаго государства указалъ тарханы у монастырей отобрать. Правда, по духу времени и сил обстоятельствъ, даже Грозный не привелъ въ исполненіе своего указа о тарханахъ, Борисъ едоровичъ имлъ врный разчеть широкими льготами монастырю, только-что созданному благочестіемъ едора Ивановича, привлечь на берега Тускари населеніе, которое, распространяясь подъ покровительствомъ монастыря, могло бы современемъ окрпнуть въ надежный оплотъ государству на этихъ отдаленныхъ его граняхъ. Въ этихъ же цляхъ, въ иск монастырскаго человка на земскомъ былъ судъ смсной: царскаго воеводы и монастырскаго тіуна, а судебныя пошлины шли на монастырь. На Коренскомъ монастыр и его вотчин лежала только посоха (посошная подать), лстовое дло и кормъ царскихъ коней. Эти льготы Борисъ едоровичъ, считавшій себя ктиторомъ монастыря, жаловалъ ему ‘на темьянъ и на ладонъ’. По ходатайству игумена, Коренская пустынька считалась ‘царскимъ богомольемъ’, и Борисъ едоровичъ собирался, при случа, постить ее. По отдаленности своей, она, разумется, стояла почти вн всякаго вліянія епархіальнаго архіерея, зависимость отъ котораго монастырей утвердилъ еще соборъ 1551 года. Если каноническое правило и подчиняло пустыньку на Корени ливенскому епископу, тмъ не мене ‘архіерейскіе десятильники и поповскіе старосты’ не възжалй въ ея вотчину, въ силу патріаршей грамоты, по которой игуменъ Манассія судился патріархомъ, по правиламъ св. апостолъ и св. отецъ, священниковъ же и братію судилъ игуменъ.

Коренской игуменъ, дйствуя вполн въ видахъ своего ‘доброхотца’, государя Бориса едоровича, далъ своей волости уставную грамоту, въ дух весьма не стснительномъ для крестьянъ. Вслдствіе чего, въ описываемое время, за Коренскимъ монастыремъ считались приписанными въ Курскомъ узд, въ Обмяцкомъ стану, деревни: Тазова и Жерновецъ и слободки: Долгая и Служня, на рк Тускари, а въ тхъ деревняхъ и слободкахъ было монастырской и крестьянской пахотной земли 600 четвертей, а перелога и дикаго поля не вдомо сколько, да въ деревн Долгой, на Тускари, мельница о 3хъ мукомолольныхъ поставахъ и о 4хъ толчейныхъ ступахъ, кром того пустынь владла ‘Святымъ Городищемъ’, на рк Рати, съ дачею во 100 четвертей земли.

Какъ мысль объ учрежденіи Коренскаго монастыря принадлежала первому игумену ея Евфимію и едору Іоанновичу, такъ дальнйшее его развитіе было дломъ игумена Манассіи, сильнаго поддержкой царя. Отцу Манассіи по сердцу пришлась дикая лсная гора, на берегахъ свтлой Тускари, гора невольно напоминавшая Греку его далекій Аонъ, несмотря на то что у одной море, у другой — рка. Любуясь съ Тускарскихъ острововъ на лсную крутизну берега, гд возвышалась одноглавая деревянная церковь, окруженная брусянами кельями монаховъ и службами, игуменъ мысленно представлялъ себ близкое будущее, когда на этомъ мст, вмсто убогаго деревяннаго храма, во славу Богородицы подымется высокій каменный соборъ о пяти главахъ, съ красивою колокольнею, и позлащенный крестъ радостно и гордо возсіяетъ изъ-за лса, когда толстыя каменныя стны съ высокими наугольными башнями опояшутъ монастырь, и за ними, какъ въ крпости, не боясь боле внезапнаго нападенія степняковъ и разбойниковъ, мирная братія предастся непрестанному прославленію непорочности Двы-Матери и забот о спасеніи гршныхъ своихъ и людскихъ душъ. Въ мысленномъ представленіи своемъ, почтенный игуменъ назначалъ одну башню темницей узникамъ-мірянамъ, ввергнутымъ туда или по суду игумена, или въ ожиданіи суда, другую башню назначалъ узникамъ изъ монашествующей братіи, по суду соборныхъ старцевъ, третью башню отецъ Манассія назначалъ себ, она долженствовала стоять на мст теперешней кельи его, надъ самымъ обрывомъ горы, куда, казалось, падали деревья и кусты, хватавшіеся за его известковые бока. Съ вершины башни, думалъ игуменъ, никому невдомо, тихими лтними и ясными зимними ночами будетъ онъ наблюдать теченіе небесныхъ свтилъ, по которымъ, съ помощію любимой своей арабской науки, астрологіи, будетъ изучать законы мірозданія и, по благости Божьей, какъ по книг, читать въ небесахъ тайны будущаго. ‘Еще бы только годъ, другой, думалъ игуменъ, и вс свои помыслы о крпкомъ православномъ монастыр въ Курской стран, я выполню съ помощію Господнею.’

Вздохъ послышавшійся возл заставилъ игумена выйти изъ своего раздумья и опросить слдовавшаго за нимъ.

— Гршный келарь, твоими молитвами, отче игуменъ, отвчалъ хорошо знакомый ему голосъ.— Слдую за тобой, наставниче, въ воздыханіи сердца моего, и келарь снова вздохнулъ:— позналъ я нын бездну разверстую подъ ногами нашими, учителю благій, враги окружаютъ пустынный монастырекъ: въ опасности православіе.

Сумрачный игуменъ, не очень-то благоволившій болтливости стараго монаха, ничего не отвтилъ.

— Не суесловить хочу, наставниче, продолжалъ келарь, объясняя молчаніе игумена не въ свою пользу.— Веду рчь ради спасенія нашего. Не усплъ повдать теб, отче, что видлъ на Москв и на пути. На святой Руси нтъ хлба, и православные, страшно вымолвить, людодствуютъ!

— Людодствуютъ! воскликнулъ въ непритворномъ ужас игуменъ.

Онъ остановился, и молча, сложивъ руки къ груди, задумчиво опустивъ голову на грудь, какъ бы обдумывалъ всю важность сообщеннаго келаремъ.

— Вдаю, братъ келарь, началъ игуменъ,— снова пускаясь въ путь, что намъ, воинамъ небесной церкви, довлетъ не только молиться, но и ратовать за царя. Царь Борисъ строитель царства добрый, церкви греческаго закона рачитель, на крамолу — острый мечъ. По слову Евангельскому, ‘нын судъ міру сему’. Ибо гладъ — кара Божія, постигшая Русскую землю, та же казнь египетская: сравнялись богачъ и бднякъ, одинъ въ своемъ величіи, другой въ своемъ ничтожеств, одному не на что купить хлба, другому не даютъ хлба на злато его. Два года длится на Руси голодъ, но звздочеты вычисляютъ что голодъ на Руси продлится еще десять лтъ.

— Помилуй Господи! вырвалось у келаря, содрогнувшагося при этомъ пророчеств ученаго игумена.

— Ученые богословы такъ думаютъ, продолжалъ серіозно отецъ Манассія: — въ древней книг греческаго философа я нашелъ предсказаніе сего двнадцатилтняго голода и съ нимъ соединеннаго пришествія отчаяннаго вора отъ чина духовнаго, лжецаря, пойдутъ за нимъ князи и бояры, города и веси. Смятется великое государство и замутится православіе… Погибнутъ многія тысячи христіанскихъ душъ, правда и честь погибнутъ временно, возрадуется врагъ роду человческому и затмится свтъ!… Слушай же: на неб явилась хвостатая звзда: то голодная звзда. Голодъ продлится, какъ сказалъ, двнадцать лтъ. Испытаютъ люди не только все что можетъ испытать человческое естество, но и чего испытать не въ силахъ: обезумвшая мать пожретъ своего ребенка. Но Господь, съ отдаленнаго Аона направившій меня въ пустынный монастырекъ что на Корени, вложилъ въ смиренный разумъ мой способы сласти его. Вспомяни, братъ келарь, что говорю я теб съ того дня какъ игуменствую? Я говорилъ теб и говорю: Братъ келарь! полны ли твои житницы хлба, подвалы меда, масла и вина? И когда отвтствовалъ ты мн: ‘Житницы и подвалы пустынскіе полны’, на это я теб приказывалъ: ‘Братъ келарь, наполняй пустынскіе житницы и подвалы такъ какъ бы братія и черносошные монастырскіе готовились въ осаду ссть лтъ на десять и боле’, и когда на мои приказанія спрашивалъ ты: ‘Кто жъ эти враги и что за опасность угрожаетъ обители?’ не отвтствовалъ ли я теб: ‘Такъ Богъ веллъ’, и не приказывалъ ли теб засылать жито въ земляныя ямы, скрытно отъ всхъ, кром старцевъ: хлбнаго и медоваго?

— Воистину такъ, наставниче, подтвердилъ келарь съ глубокимъ вздохомъ.

— Теперь наступило время открыть теб тайну мою, братъ келарь. Пока еще голодъ не постилъ обильной Курской страны, но еслибъ и постилъ ее голодъ, велики тайники наши съ житомъ!…. Но помни, суесловный старецъ, неосторожное слово можетъ погубить насъ, голодные волки по горсти расхитятъ запасы наши. Не ради страха голодной смерти говорю это, нтъ. Но да сохранится пустынь и да послужитъ царю и вр православной! То жъ приказываетъ и патріархъ со освященнымъ соборомъ въ грамот что привезъ ты братъ келарь.

Ударъ колокола не въ далек заставилъ бесдующихъ набожно перекреститься. Ударъ повторился еще, и еще….

— Къ ранней обдн благовстъ, какъ бы очнулся игуменъ:— разсвло!

Въ самомъ дл, на восток загарался красный день. Отставшіе отъ далеко ушедшей братіи, игуменъ съ келаремъ шли по дорожк, среди густаго оршника. Не успли они выбраться изъ лсу, солнце брызнуло сквозь листву снопами блестящаго радостнаго свта. Съ нимъ какъ бы слетли прочь мрачныя, мысли игумена, и онъ съ наслажденіемъ вдыхалъ въ себя утренній воздухъ. Неподвижно стояли проросшіе старою полынью гибкіе орховые кусты, уже помертвлые на осеннихъ утренникахъ листья сиротливо трепетали и тихо падали. Узкая дорога, выведя путниковъ изъ лсу, безтолковыми колеями вилась среди сменистой крапивы.

Благовстъ небольшаго монастырскаго колокола гудлъ и плавно расходился въ тихомъ воздух. Какъ истинный отшельникъ, пустынный монастырекъ что на Корени сидлъ въ густомъ Богородицкомъ лсу, на крутой обрывистой къ Тускори гор, окруженной съ обихъ сторонъ глубокими оврагами, построенная первымъ игуменомъ Евфиміемъ, деревянная церковь во имя Рождества Пречистыя Богородицы была не велика, объ одной глав, деревянной, крашеной ярью, съ позолоченнымъ крестомъ, укрпленнымъ желзными цпями. Церковь съ алтаремъ была покрыта тесомъ, а паперть лубьемъ. Не высокая деревянная колокольня съ шатровою крышей стояла нсколько отдльно, кельи: настоятельская, братскія и гостиная были брусяныя, подъ соломой, хлбни, клти, погреба, конюшни также были или подъ соломой, или подъ лубьемъ. Дубовый частоколъ, перевязанный вверху оршникомъ, составлялъ слабую ограду монастыри съ воротами, на которыхъ грубая кисть неискуснаго живописца изобразила голыя человческія фигуры въ пламени адскомъ, раздуваемомъ чертями, смерть въ вид уродливаго скелета съ черепомъ и косой въ рук и т. д. У воротъ, въ тесовой часовн, день-деньской сидлъ престарлый привратникъ братъ Рувимъ, съ кошелемъ, для сбора на церковь, и съ восковыми самодльными свчами на продажу. Лса и зеленые луга обозначали игривое теченіе Тускори, правый, нагорный берегъ мрачно щетинился чернымъ Коренскимъ лсомъ. Разливъ этого лса въ то время казался безконечнымъ, онъ сплошь шелъ по ркамъ Снов и Теребужу, правымъ притокамъ Тускори, и на большое пространство покрывалъ части ныншнихъ уздовъ: Щигровскаго и Фатежскаго.

— Благослови, наставниче, недостойнаго келаря пріять отдохновеніе, слабости старческой ради, сказалъ келарь, глаза котораго сами собой смыкались, а ноги не слушались, посл опасной ночи, проведенной безъ сна, въ путешествіи лткомъ, ночи достойно закончившей собой длинный рядъ лишеній и опасностей, испытанныхъ имъ во время пути его въ Москву и изъ Москвы. Игуменъ, благословя келаря, отстоялъ по обыкновенію раннюю обдню и пошелъ въ свою келью, что стояла особнякомъ надъ страшнымъ обрывомъ и примыкала къ монастырскому пчельнику, которымъ онъ занимался самъ. Убогая келья напоминала молитву и строгій обтъ, бревенчатыя стны были голыя, широкая липовая лавка покрытая ковромъ и кожаная подушка въ углу служили ему постелью. Большой столъ былъ заваленъ тяжелыми книгами, въ кожаныхъ переплетахъ съ застежками и рукописными свитками. Чернильница съ перомъ и раскрытая тетрадь свидтельствовали о недавнемъ занятіи игумена. Въ углу, возл печи, стояли гусли, на которыхъ игуменъ любилъ воспвать псалмы въ часъ отдыха. Въ единственное раскрытое окно свободно входилъ воздухъ и шевелилъ листами тетради, неумолчные воробьи, обсвъ окно, влетали въ келью и весело чиликали словно хозяева. Снявъ клобукъ и мантію, игуменъ прислъ къ окну и задумался.

— Въ сію хартію заношу достопамятныя событія, на память потомкамъ, прошепталъ онъ, взявъ тетрадь и перечитывая страницу.— Мудры дла Господни столько же сколько безмрна милость Его. Вотъ и сіе предзнаменованіе! къ чему оно? каковъ смыслъ его? Печерскій монастырь, что у Нижняго, разрушился оттого что гора осла въ Волгу. Знаменіе сіе къ тому что роду царскому отъ Рюрика — конецъ.

XI.

— Темно, словно въ преисподней, того гляди свернешь себ шею, на колоду наткнешься, бормоталъ Сычъ, встрчая отовсюду хмурящійся лсъ,— аль ты лшій, другъ?

— А то какже, сватъ, жило мое спрятано въ скрытномъ мстушк, таково-то скрытное что ни Татарину, ни попу, ни губному цловальнику не сыскать. Волкомъ не даромъ обзываютъ. Слышь, моя срая роденька завыла…. Ишь ихъ, словно по покойному.

Сычъ вздрогнулъ, услыхавъ недалекій волчій вой. Даже Глбу стало жутко. Давно уже онъ слзъ съ сдла, такъ какъ иначе рисковалъ раскроить себ голову о дубовые сучья, давно уже слъ мсяцъ и стемнло такъ что не было видно ни эти, осенній дождь, сначала мелкій, усиливался, бдный бглецъ, измученный раной и усталостью, дрожалъ въ своемъ толстомъ корзн, прислушиваясь къ печальному свисту поднявшагося втра.

— Аль считаете по ночи вороньи гнзда и дубовые жолуди, земляки? раздался возл путниковъ грубый и рзкій голосъ, напоминавшій воронье карканье.— Старый я лшій, знаю здсь каждый дубъ, да не счелъ по лсу гнздъ и желудей, и вы, черти, считать ихъ не беритесь, особливо по такой по темени, а перво-на-перво скажитесь что за люди, куда и откуда путь держите, зачмъ въ дуброву-лсъ попали?

— Ты-то самъ кто, что царевыхъ ратныхъ людей въ лсу окликаешь? возразилъ Глбъ, напрасно стараясь разглядть говорившаго.— Лса эти не заказаны, а коли ты, по ночи, въ лсу, останавливаешь дорожныхъ людей, стало ты отсталой гусь лапчатый, а можетъ и вся твоя стая гусиная тутъ притаилась, да не забудь, насъ трое: живыми не дадимся.

— Не бреши что собака по втру. Лиходй не спроситъ человка, коли тотъ самъ на него лзетъ. Статочно ли дло чтобы воръ на скрипучемъ возу къ чужому добру подъзжалъ? А не хочешь сказать кто ты, и самъ назову. Чего отъ вка не было, въ очію совершается: курской голова въ Щигровомъ лсу! Стулай, рабъ царскій, садись въ острог Курскомъ, что неправда царская поставила утсненія ради нашего, благо дупло въ древ — сычи понасядутъ, благо болото — нечистый сыщется. Пропадай же въ темномъ лсу!

— Потише, ддушка Щигоръ! ршился наконецъ обознаться Ера, болтливый языкъ котораго удерживалъ испугъ: старый Щигоръ считался страшнымъ кудесникомъ.— Идемъ мы на авось… авоська веревку вьетъ, а небоська на тебя, и петлю накидываетъ…

— Пьяница, пьяница! рзко, отвчалъ ддушка.— За вино продаешь себя и Курскую вольную сторону, ведешь ратныхъ людей, предатель Іуда. Подавись златомъ царскимъ, издохни, песъ, коли не дорога теб воля!

Шумъ втвей показалъ бглецамъ что старый кудесникъ отъ нихъ удаляется.

— Скверно! смекнулъ Ера, не любившій безъ нужды скитаться по такимъ ночамъ въ темномъ лсу.— Ну, добро, добро, ддушка, продолжалъ Ера.— Осерчала глупая голова ни дурацкую рчь. А ты послушай: бгли мы да нагнали темну ночьку, къ теб ночевать пристали.

— У темной ночьки ночевать просись да у лшаго, онъ дубраву сажалъ:— проваливай!

— Врешь, колдунище! Дубрава Божья и для всякаго человка создана, для тебя и для меня, врешь, не лшій садилъ ее, ваше мсто свято! Хозяева мы тутъ ровные. Деревъ въ дубрав не перечесть, травы вволю, только на дожд ночевать буду на то лто, не на это. А былъ ты, ддъ Щигоръ, старикъ твердый: какъ сказывалъ, такъ и длывалъ, завсегда изстаринный законъ русскій блюдешь, знаемъ то вс мы, стадо странныхъ людей не обидишь, отъ дверей своихъ голодныхъ и холодныхъ не прогонишь. И Татаръ того не длаетъ.

Шумъ втвей стихъ, изъ чего бглецы поняли что старикъ остановился, но голосу онъ не подавалъ, какъ бы размышляя.

— Хоша песъ ты лающій, да правду оказалъ, надумался отвтить старикъ, — странныхъ людей пріютить надо по завту русскому изстаринному. Милости просимъ къ красному зврю въ лсную норь!

Приглашеніе это было сказано съ грубымъ радушіемъ Простосердечное обращеніе незнакомца исключало всякое подозрніе относительно его приглашенія, тмъ боле что человкъ которому принадлежалъ грубый голосъ уже стоялъ возл Глба, высокій, съ дубиною на плеч, и взялся за поводъ его коня.

Бглецы охотно слдовали за лсникомъ, ведшимъ Добрыню и все время пути не проронившимъ ни слова. Выбирать имъ было не изъ чего.

— Вковой старичина ддъ Щигоръ, черствый, не угрызешь его, усплъ Ера шепнуть Глбу на ходу.— Даже глаза заросли, колдунище, слышь, здоровенный, все человку скажетъ, какъ и что, ей Богу, хоть нарочно попытай, другъ..Только спускайся осторожне, голова, никакъ пришли.

Дверь замирала землянку, вырытую въ высокой стн глинянаго обрыва. Невольный трепетъ пробжалъ по жиламъ Глба при мысли что онъ долженъ лзть въ это подземелье. Лсникъ, отворя дверь съ помощію деревяннаго ключа, ввелъ въ свое жилище Глбова жеребца.

— Назвался груздемъ ползай въ кузовокъ, съ Богомъ! напутствовалъ Ера, перекрестясь.

Запла деревянная верея, и они вошли въ землянку. Хотя свтъ веселаго огня, ложиравшаго на большомъ очаг сухія полнья, освщалъ обширную пещеру, тмъ не мене Глбъ не могъ сразу различить предметы въ дкомъ дым, отъ котораго поневол заплакали его непривычные глаза, втеръ не давалъ дыму выхода въ отдушину, сырой воздухъ былъ пропитанъ запахомъ сушеныхъ травъ, подъ землянымъ сводомъ, на шестахъ, висла связки: папоротника, нечуй-травы, сонъ-травы, руты и жермеча, собранныхъ въ Иванову ночь или другіе, важные же для такого дла, дни, вдьмакъ, колдунъ, лекарь, Щигоръ пользовался славой въ народ. Коренской игуменъ Манассія проповдывалъ въ своемъ монастыр противъ ‘волхвей и бабъ-ворожей, противъ вщихъ и дошлыхъ людей’, они хоронились отъ него изъ страха ‘битья, ограбленія и выбитія’ изъ волости. При вход Глба, надъ его головой воронъ захлопалъ огромными крыльями, и трижды оглушительно прокаркалъ, вщая птица, столь же старая какъ ея хозяинъ, подозрительно-глубокомысленно косилась на вошедшихъ и поводила своимъ толстымъ клювомъ.

При свт очага Глбъ разглядлъ лсника, хозяина землянки. То былъ старикъ согнувшійся отъ лтъ и потому казавшійся ниже чмъ былъ, желтоватая борода клочьями падала на грудь, начинаясь чуть не подъ самыми глазами, что ушли глубоко въ костяки, и оттуда, изъ-подъ жесткихъ кустистыхъ бровей, горли зеленоватымъ свтомъ, какъ у зми. Обезсиленное лтами, но не разрушенное, тло старика представлялось широкимъ сухожиловатымъ костякомъ, высохшимъ и обтянутымъ темною, чуть не черною мозолистою кожей. Клочья желтоватыхъ волосъ повсюду пробивали эту черную кожу, лзли изъ ушей, кустились на искривленныхъ пальцахъ, съ огромными, неотрижеными ногтями, пальцы старика сильно смахивала на птичьи когти, острый что клювъ носъ свсился надъ ртомъ, добавляя его сходство съ хищною птицей. Надвинутая на брови остроконечная рысья шапка и вытертый полушубокъ грли столтнее, еще крпкое тло, а высохшія босыя ноги, въ грязи, и тоже съ огромными ногтями, почта касались огня, словно не чувствуя жара.

Кудесникъ Щигоръ казался полумертвымъ, голова упала на грудь, рука на колни, длинныя желтыя брови закрыли глаза, онъ просидлъ нсколько времени, слово прислушивался къ земл и подземнымъ голосамъ, только ему одному плмтимымъ

— Поздно! пробормоталъ онъ, точно разсуждая самъ съ собой,— закрпилось за Москвой Потускарье и Посемье, въ острогахъ стрльцы, въ церквахъ полы, въ Коренскомъ монастыр монахи, вольные курскіе насельники повернуты въ холопство, корыстолюбивцы судъ чинятъ не по закону, а мзды ради и прибытка своего, по застнкамъ тиранятъ вольную волюшку губные цловальники, пришло скончаніе Курской сторонк и Щигру скончаніе, пора! Пойдетъ старый Щигоръ отъ свта неправеднаго въ подземное царство, къ тому духу что не терпитъ ни креста ни ладона!

Щигоръ уставилъ на Глба свои зеленые глаза и погрозилъ ему дубиной, потомъ быстро, чего никакъ нельзя было ожидать отъ такого старика, вскочилъ съ обрубка, на чемъ сидлъ, и выбжалъ изъ пещеры, за нимъ съ шумомъ поднялся воронъ.

Жутко стадо нашимъ бглецамъ. Сычъ и Ера закрестились бормоча: ‘Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази Его!’

— Вотъ удружилъ, колдунище! заговорилъ наконецъ оправившійся Ера, изъ предосторожности онъ приперъ дверь извнутри крпкимъ засовомъ:— Спасибо убрался къ своей брать лшимъ! Мы, небойсь, и безъ него похозяйствуемъ, спасибо Ера норь эту знаетъ. А ты, кривой сватъ, чмъ зрячій-то глазъ попусту хмурить, помоги-ка мн вечерю собрать.

И Ера весело повернулъ желзный крючокъ, на которомъ жарилась лопатка дикой свиньи, облитая собственнымъ жиромъ разрумянившаяся со всхъ сторонъ и нашпигованная чеснокомъ.

— Айда ддушка Щигоръ! говорилъ Ера, проворно разрзая ножомъ горячую лопатку на толстомъ обруб, служившемъ кудеснику вмсто стола, и посыпая мясо солью.— Должно свинка-то Божія вчера погуливала себ по желудочкамъ — горя мало, должно наровила попасть къ ночи въ свою берлогу, а попала въ Щигрову…. Э, да и стрлецъ же былъ Щигоръ!… даромъ что за сотню лтъ перевалило, и теперь Щигрова стрла безъ ошибки летитъ: одно слово, колдунъ, всякому зврю и всякой твари хозяинъ.

Разсуждая объ горькой участи веприцы, Ера преисправно набивалъ себ ротъ кусками мяса, спутники не отставали отъ него. Веселый огонь, съ трескомъ ложиравшій толстыя полнья на очаг изъ дикаго камня, смазаннаго глиной, живительно подйствовалъ на ослабвшаго Глба. Онъ мене страдалъ отъ раны въ тепл, лежа на Щигровой постели, куч сухихъ листьевъ, прикрытыхъ сномъ. Плотно поужинавъ, Ера добылъ откуда-то огромный глиняный кувшинъ съ крпкою брагой,— онъ зналъ Щигрову пещеру не хуже хозяина. Глбъ, грясь и нжась, внимательно осматривалъ пріютившую ихъ пещеру. Она была глубока и просторна и далеко не вся освщалась яркимъ свтомъ очага. Усталые кони въ дальнемъ углу звучно пережевывали ячмень. По глинянымъ стнамъ пещеры были развшаны огромныя медвжьи мха, пушистые, рыжеватые, дорогой цны, и волчьи шкуры съ длинною остью и пушистыми бловатыми хвостами. Цлый уголъ, за печкой, по самый сводъ, былъ заваленъ бличьими и заячьими шкурами, гибкій лукъ съ колчаномъ оперенныхъ стрлъ и тяжелая рогатина говорили, вмст со шкурами, за звриный промыслъ стараго Щигра.

— Ну, други, конямъ нашимъ не хуже насъ, замтилъ Ера, не безъ усилія отымая деревянный ковшъ отъ губъ криваго стрльца.— Только въ томъ разница: кони разсдланы, а вы нтъ, Щигра, должно, боитесь, не бойсь, не вернется, а вернется — не пустимъ. На чорта намъ колдунище, особливо по ночи!… Охъ, бражка курская! Можно чести приписать — бражка! Пропусти, голова, на здоровье.

Глбъ выпилъ браги изъ круговаго ковша.

Разрумянившійся Ера поднялся изъ-за стола, помолился въ уголъ и кланяясь спутникамъ, снялъ полушубокъ.

— Набрался не хуже попа на похоронахъ, замтилъ онъ,— у пола брюхо сыто, а глаза завсегда голодны, а честному голов — лечь свернуться, встать встряхнуться, спи-спочивай, на томъ прощенья просимъ.

Скоро въ пещер водворились темнота и сонъ, Глбъ съ наслажденіемъ вытянулся на своемъ мховомъ опашн,— согртый кружкой браги.

Глбъ проснулся рано, съ солнечнымъ восходомъ. Чувствуя потребность свжаго воздуха и задыхаясь въ сырой и жаркой землянк, Глбъ поспшно вышелъ. Стояло чудесное утро. Внизу былъ глубокій, налитый до краевъ оврагъ, въ него глядлся отвсный берегъ, съ пещерою стараго Щигра на верху и мрачный лсъ противоположнаго берега, изъ-за макушъ котораго прострливали первые лучи осенняго солнца, длинная тнь ложилась отъ ветхаго мельничнаго амбара, вода въ глубин оврага, отражавшая блдно-голубое небо и рыжій камышъ, съ грустнымъ ропотомъ сливалась по колесу, въ узкую рчку, дымясь на багряномъ зарев, въ утреннемъ осеннемъ пар какъ сказочныя вставали дубовыя макушки уходящаго вверхъ лса.

— Утро вечера мудрене, кобыла мерена удале! услыхалъ Глбъ за собой голосъ весельчака Еры, онъ повидимому уже глотнулъ бражки съ позаранку.— Засмотрлся ты, голова, на нашъ оврагъ. Точно, другъ, оврагъ нашъ мсто Божіе, красовитое. Вешними днями тутъ не умиралъ бы, по этому мсту жизни мало, ей-Богу! Это теб соловьи разливаются, иволга что твоя кошка мяучитъ, дятелъ древо долбитъ, кукушка кукуетъ, птички всякія Божьи, ну, слишкомъ даже хорошо, говорю теб, мстушко это, Щигровъ оврагъ. Какъ за пазухой у Господа сидитъ ддъ Щигоръ, тогда тутъ слъ когда еще насельники по Курскому краю не обыскались, а было одно Дикое-Поле, и мельницу ту Щигоръ поставилъ. А встимо дло, что ни мельникъ — колдунъ, это ужь какъ водится.

Наши путники, боясь погони, цлый день пробыли въ пещер, какъ стемнло, они тронулись въ путь.

— Срому волку и потемною ночкой не поздно, подшучивалъ Ера, шагая не хуже коней.

Чтобъ идти было спорй, гулящій затянулъ псню:

Какъ далече, далече во чистомъ пол,

А и халъ въ томъ пол старъ-человкъ,

Коню-то подъ старымъ цны не было,

Потому-то коню, цны не было —

За рку-то онъ брода не спрашивалъ,

Котора рка цла верста,

А скачетъ, онъ съ берега на берегъ.

— Будетъ теб орать, непутящій! укорительно сказалъ Сычъ, боязливо осматриваясь по сторонамъ.— Дло ночное, къ тому жь насъ, небось, на всхъ дорогахъ стерегутъ, а ему весело.

— А то, небось, плакать! Пущай ихъ стерегутъ! возразилъ Ера самоувренно.— Дло-то ихъ не попретъ! Потому: станишники на дорогахъ насъ поджидаютъ, а мы къ Курскому безъ дорогъ прибудемъ.

Мрачная осенняя ночь укрыла непрогляднымъ туманомъ поле, по которому направились путники, выбравшись изъ лсу.

— Святитель Никола, никакъ заблудились! воскликнулъ Сычъ, увидя что Ера вдругъ остановился и словно къ чему-то сталъ прислушиваться:— Словно въ преисподней темно: того гляди свернешь себ шею, у, клятая сторона, прости Господи!

— Молчи, дуракъ! прошепталъ Ера сердито, хватаясь обими руками за поводья коней, — стой!

— Что такое? спросилъ испуганный Глбъ.

— Слышитъ ли, голова, дымъ?

— Слышу, отвчалъ Глбъ.— Дйствительно потянуло дымкомъ.

— А противъ себя видишь огонечекъ мерцаетъ, какъ глаза волчьи?

— Вижу.

— А ихъ видать тутъ много, голова: костры, наткнулись на крымскій кошъ.

При слов ‘кошъ’ Сычъ растерялся, безсознательно повернувъ коня назадъ, причемъ сабля его звякнула о стремя.

Въ ту жъ минуту, въ густомъ туман выросла темная фигура, за нею другая, третья, и путники наши увидли предъ собой толпу конныхъ людей, вооруженныхъ луками и саблями. Они что-то кричали на непонятномъ язык.

— Уходите, что есть духу! крикнулъ своимъ спутникамъ Ера, проворно исчезая въ туман.

Но прежде, чмъ Глбъ и Сычъ тронулись, ихъ осыпала туча стрлъ, и Татары съ неистовымъ воплемъ окружили ихъ.

— Спасайся! воскликнулъ Глбъ стрльцу, давъ волю взбсившемуся Добрын проложить себ путь въ толп оравшихъ и все прибывавшихъ Татаръ, собравъ силы, Глбъ сыпалъ удары вправо и влво, схватясь лвою рукой за холку, изъ боязни свалиться съ сдла…. Нкоторое время отчаянные наздники плотно преслдовали бглеца, острыя стрлы, пускаемыя на скоку мткими глазами и сильными руками, со свистомъ проносились мимо него, далеко его опережая, одинъ степнякъ чуть не стащилъ его съ сдла волосянымъ арканомъ, но стрла вонзившаяся въ крестецъ Добрыни до того окрылила горячаго жеребца что скоро самые упорные преслдователи Глба стали отставать, но долго еще Глбъ слышалъ за собой неистовые крики, лошадиный топотъ и свистъ пернатыхъ стрлъ. Наконецъ Глбъ съ радостнымъ чувствомъ убдился что Добрыня далеко оставилъ за собой погоню, давно не слыхалъ онъ ни криковъ, ни топоту, ни стрлъ, а Добрыня скакалъ попрежнему. Вдругъ со всхъ ногъ онъ полетлъ въ какую-то яму, уткнувшись мордой въ ея край и выбивъ изъ сдла далеко отлетвшаго всадника…. Ударъ полученный Глбомъ при этомъ паденіи былъ такъ силенъ что онъ лишился чувствъ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Дворъ у Чурилы на семи верстахъ,
Около двора желзный тынъ,
На всякой тычинк по маковк,
А и есть по жемчужин,
Среди двора свтлицы стоятъ,
Гридни блолубовыя…

Старый бояринъ ‘на Думныхъ Курганахъ’, какъ онъ слылъ по всей Курской сторон, отличался суровостью нрава и крпостью слова. Благодаря этимъ свойствамъ, онъ на далекое пространство пользовался тмъ близкимъ къ страху уваженіемъ какимъ въ т безпокойныя времена, по преимуществу, утверждалась власть надъ темною народною массой.

Боярскій дворъ на Думныхъ Курганахъ былъ построенъ во вкус того вка. Рубленыя изъ толстыхъ лилъ хоромы съ ‘снями’ возвышались на дубовыхъ стнахъ нижняго житья (яруса), или ‘подклти’, гд помщались людскія, приспшныя и глухія казенки, т.-е. кладовыя безъ оконъ, сообщавшіяся прямо съ верхними снцами. Эти просторныя сни изъ свтлицы вели въ повалушку. Въ верхнемъ жить, подъ крышами, фряжскія, т.-е. двойныя, красныя окна украшали свтлые вышки и терема, тамъ со своею мамушкой жила бояринова дочь. Оконца жилыхъ подклтей съ одного конца нижняго яруса боле походили на закоптлыя отдушины, а глухая, безъ оконъ, стна казенокъ другаго конца нижняго яруса невесело темнла своими широкими дубовыми бревнами. Вообще хоромы могли похвалиться разв прочностью и ни чмъ не щеголяли, не крыша гонтомъ, въ чешую, называвшаяся ‘шатровою’, украшала эти неуклюжія стны, ихъ давила до уродливости высокая соломенная кровля, продымленная, кое-гд покрытая вновь, съ длинными березовыми шестами, попарно связанными на гребн. Осторожный и въ ратномъ дл искусный, бояринъ прирубилъ къ одному изъ угловъ терема смотрильню, высокую бревенчатую башню, откуда сторожившій день и ночь караульный могъ издалека открыть непріятельское движеніе изъ-за Тускари. Хоромы окружались: снникомъ, холоднымъ покоемъ съ волоковыми окнами, боярскою опочивальней въ жаркій полдень, сушиломъ съ перерубомъ, подъ которымъ былъ большой погребъ, дал были ледникъ и медуша, мыльна съ предмыльней (баня) помщалась въ подклти постельныхъ хоромъ. Переднія сни, обширныя исъ полатями, были теплыя и всегда полны боярскими дружинниками. У воротъ стояла крпкая дубовая изба для Воротниковъ, упираясь заднею стной въ залъ, она служила защитой въ случа нападенія.

Въ описываемое время, рдкое населеніе Курскаго края жило больше хуторами, отдльными дворами, прятавшимися въ оврагахъ и по лсамъ. ‘Слободы’ и станицы ютились близъ остроговъ. Изъ нихъ замчательнйшею считалась тогда станица сторожевыхъ служилыхъ людей Выгорное, (нын городъ Тимъ). Судя по названію, она выжигалась Татарами, и конечно не разъ. Долго не могли утвердиться здсь осдло Русскіе потому что именно тутъ пролегали ‘шляхи’, ‘тясьмы’ и ‘сакмы’ по которымъ вторгались въ Русь Ордынцы. Поэтому, при Іоанн IV прибгли къ систем оторожевыхъ линій. Такимъ образомъ, Курскъ укрпленъ сторожевымъ воеводой Иваномъ Полевымъ съ 1586 года и населенъ людьми изо Мценска и Орла. Указомъ Грознаго повелвалось: ‘а который въ жалобниц или въ суд лжетъ и составитъ ябеду, ино того казнити торговою казнью, да написати въ казаки въ украйные городы, въ Свскъ и Курскъ’. Ясно что грозный собиратель русскаго государства избралъ такой насильственный способъ заселенія обширнаго и богатаго Курскаго края въ виду невозможности занять его добровольными насельниками. Системою сторожевыхъ линій Грозный не только оберегалъ тульскіе предлы отъ Ногаевъ и Крымцевъ, но клалъ прочныя основы колонизаціи края, возможной лишь при увренности населенія въ безопасности. Въ глубинахъ степей, въ верховьяхъ рки Оскола, основался въ 1593 году городъ, то-есть острогъ, Старый Осколъ, какъ для прикрытія Ливенъ отъ Нагаевъ, такъ и для сообщенія съ Воронежемъ и охраны прозжихъ отъ ‘воровскихъ казаковъ’. Отсюда выдвигалисъ сторожи по рк Осколу въ степь, а подъ ихъ защитою возникали поселенія: въ Дикомъ Пол сторожа Яхань, что нын городъ Обоянь, а южне его острогъ Блгородъ (печенежскій Саркелъ), считавшійся съ конца XVI вка до Петра I опаснйшимъ и труднйшимъ постомъ. Несмотря на эти укрпленныя мста и на значительное число стрльцовъ съ дтьми боярскими по сторожамъ, здсь, именно у Жестовыхъ горъ, долго разбойничала въ конц XVI вка шайка ‘воровскихъ Черкасовъ’ Мишака, грабившая до Путивля, Рыльска, Орла и Новосиля.

Изъ этой краткой характеристики Курскаго края читатель пойметъ что старый бояринъ ерапонтовъ долженъ былъ озаботиться укрпленіемъ своей усадьбы, на крутомъ берегу рки Тускари, острогомъ. По обычаю того времени, острогъ Думныхъ Кургановъ состоялъ изъ глубокаго и широкаго рва, наполнявшагося водой изъ рки, по высокому насыпному валу щетинился крпкій тынъ изъ заостренныхъ кверху толстыхъ дубовъ, глубоко вкопанныхъ въ землю, окованные желзомъ тяжелыя дубовыя ворота вели во дворъ съ узкаго моста на сваяхъ, который на ночь убирался. Такимъ образомъ ночью прерывалось сообщеніе съ острогомъ. Врная стража, помщавшаяся обыкновенно въ воротной изб, подъ начальствомъ дворецкаго Ферязя (въ ратные годы боярина — его стремяннаго), охраняла дтинецъ. Тнистый огородъ съ яблонками и вишеньей, по-ныншнему садъ, защищенный высокими заборами, примыкалъ къ теремной лстниц. Сторожевая башня Думныхъ Кургановъ и высокая срая соложенная крыша хордвъ далеко виднлись въ ясный день изъ-за дубоваго лса.

Догоралъ красный осенній денекъ, когда по бурымъ лугамъ и бурымъ жнивьямъ, вытоптаннымъ стадами и лошадьми, порскаютъ сытые русаки, тяжело расхаживаютъ стада дрохвъ и блютъ стрепета. Къ ночи небо заволоклось тучами и въ холодныхъ схваткахъ втра запоздавшій путникъ уже чувствовалъ близость зимы. Отъ свинцовой поверхности глухо шумвшей Тускари, плотне кутавшейся туманомъ, потягивало особенно сиверко. Къ тому же заморосилъ дождь. Опоясанный съ горы густымъ лсомъ, боярскій дтинец на Думныхъ Курганахъ рисовался въ туман легкою тнью крыши, смотрильни и красными огнями оконъ. Изъ волоковаго окна воротной избы свтъ дрожащими полосками падалъ на колыхавшіяся въ туман тускарскія волны. Волны порой со стономъ плескали въ берега, и эти стоны, сливаясь съ завываньемъ втра и веселыми пснями хмльной стражи въ воротной изб, составляли странное цлое. А сырая ночь все гуще разливала туманную мглу, поглотившую наконецъ и сердитую Тускарь, и многошумный лсъ, и огни дтинца…

Только ‘покоевыя’ хоромы боярина свтились. Состояли они изъ четырехъ неравныхъ горницъ. Передняя свтлица, выдававшаяся изъ строенія выступомъ съ красными косящатыми окнами, по два на каждой изъ трехъ сторонъ, веселая и большая, служила пріемною и столовою избой, за ней шла ‘комната’, гд бояринъ занимался длами, за ней крестовая или моленная, дальше опочивальня, ложница или постельная изба. Узорочье изъ липы надъ окнами и дверьми, точеныя балясины на перильцахъ, крыльцахъ и переходахъ рзко выдлялись отъ грубыхъ стнъ. Бояринъ сидлъ въ своей свтлиц, стны и потолокъ которой были обшиты сосновымъ тесомъ. То былъ покой отдланный несравненно лучше другихъ,— въ немъ принимались гости, полъ косящатый, т.-е. настланъ досками въ косякъ. Тянувшіяся кругомъ свтлицы лавки поверхъ полостей были обиты алымъ сукномъ съ оловянными гвоздями. Оконницы изъ благо желза въ стку были сдланы въ вид ‘образцовъ’ то-есть четыреугольниковъ и треугольниковъ, въ которыхъ укрплялась слюда, отъ нихъ и самыя окончины назывались ‘образцовыми’. Оловянные кружки, репейки и орлики красиво укрпляли слюду. Широкая ‘мурманская’ лечь изъ зеленыхъ изразцовъ, съ просторною лежанкой, протопленная къ ночи, распространяла въ свтлиц пріятную теплоту. Бояринъ сидлъ въ переднемъ углу подъ божницей, блествшею при неугасимой лампадк золотыми внцами и серебряными ризами, подъ нимъ на лавк лежалъ мягкій ‘тафтяный бумажникъ’, т.-е. матрацъ изъ хлопчатой бумаги, выстеганный шахматами. Положа въ раздумьи руки на раскрытую на кипарисномъ стол съ точеными яблоновыми ножками Библію, онъ, казалось, забылъ о серебряной стоп фряжскаго. Восковая, отлитая дома, свча въ мдномъ поставц освщала широкое и красивое, несмотря на старость, лицо. Прямой, характерный носъ и проницательные каріе глаза придавали ему выраженіе самоувренности, а окладистая, сильно посдвшая какъ дорогой боберъ, борода и нкоторая тучность когда-то молодецкаго стана — сановитость. Онъ былъ въ аломъ кафтан, застегнутомъ на верхнюю серебряную пуговицу и позволявшемъ видть косой воротъ тканой сорочки и толстую, блую шею, до лоска намасляная, густая, несмотря на сдину, скобка волосъ раздлялась по средин головы ровнымъ проборомъ и кудрявилась надъ ушами. У стола на широкой скамь на четырехъ ногахъ, съ ршетчатою спинкой, сидлъ коренскій игуменъ. Бояринъ, пристально глядя на игумна, слушалъ его внимательно. Онъ видимо сдерживалъ неудовольствіе, выражавшееся лишь нетерпливымъ движеніемъ бровей да иногда насмшливою усмшкой, пробгавшею по его крупнымъ губамъ.

— Времечко — чистое безвременье! рзко сказалъ бояринъ, прихлебнувъ изъ столы, и со стукомъ поставивъ ее на столъ.— Царству Русскому ослаба, народушк смута тяжолая. И не лживо сказалъ ты, игуменъ: мутится голова у Годунова, даромъ не пустая. Да кто виноватъ всему, а? какъ покладаешь? Эхъ, не ладно! глупые мы съ тобою старые сычи, больше ничего, игуменъ!… Ну, говори, отчего замутилась Русь?

Настоятель молчалъ, отчасти не зная что отвтить на такой трудный и сложный вопросъ, отчасти желая услышать отвтъ отъ самого боярина.

— Не царь блый тотъ кто истиннаго царевича сгубилъ, кто слугъ своихъ врныхъ, лучшихъ земскихъ людей, изводить, кто русскіе порядки извчные ломаетъ, а вводитъ чужеземные на соблазнъ народу. Вотъ отчего ваша русская неустойка и неуправка, говорилъ бояринъ отчетливо, плавно, горячо.— Не кривись, отче, знаю, не по нутру теб мои мысли, ну, ты и молись себ съ братіей за здравіе царя Бориса съ царицей Ириной и со чады, а мн твой Годуновъ злодй, мурзинъ поганый, не царь, креста ему не цловалъ бояринъ Іона ерапонтовъ!

— Не скверни уста свои, Іона Агеичъ, скромно сказалъ игуменъ съ нескрываемымъ сокрушеніемъ, опустивъ глаза въ полъ и перебирая чотки:— Не время теперь именитымъ русскимъ людямъ считаться съ царемъ Борисомъ по старымъ счетамъ: Русь въ опасности, враги тснятъ царя, крамола безъ дорогъ бжитъ, какъ пожаръ разливается. Вспомни: тснитъ насъ и Ляхъ папежскій, и Татаръ неврный, вотъ онъ, сказываютъ, ужь перелзъ Осколъ-рку, опять осквернитъ церкви Божьи, обезчеститъ женъ, полонянниковъ выведетъ. Встань, бояринъ именитый, на Татара узкоглазаго, прикрой своею ратью Потускарье и Посемье, людей Христовыхъ, воздастъ теб за то Судія вчный!

— Дло, отче, дло, честному меня, глупаго стараго чорта, поучаешь! не безъ насмшки сказалъ бояринъ. Онъ всталъ съ лавки, выпрямился во весь высокій станъ, погладилъ широкую, серебрившуюся бороду, и лукаво поглядывая на игумена сказалъ неторопливо:— Съ Ляхомъ поправимся, отче: не диво какое, не въ первой, возьмемъ лопатки, дороемся и до езовитскаго его корени, искоренимъ тотъ корень езовитскій. А собравши вожу, и Татара прикроемъ узкоглазаго…. Все то ничего, все то въ нашихъ рукахъ, и Ляшокъ, и Татаръ, только бы подняться намъ землей. А ты мн вотъ что скажи, отче: зачмъ сирома собралась въ Теребужскихъ лсахъ, да по Камарницкой волости, подъ Свскимъ? Куда это Васька Косолапъ, сказывалъ ты, тронулся нынче?… Аль и это Ляшки да Татары, а не православные нашего закону греческаго, не русскіе люди?

Отецъ Манаciя только вздохнулъ, вмсто отвта.

— Это, стало, чортъ не разберетъ кто кого деретъ! продолжалъ, возвышая свой звучный голосъ, бояринъ:— стало такъ? Ну, это дло дрянь, отче, свинь не до поросятъ, коли самое палятъ, некогда вставать на Польшу и Татара, коли Басманову довлетъ защищать вора Годунова отъ русскихъ вольныхъ людей! Прозри жъ, слпотствующій, что наступилъ часъ суда Божія надъ тмъ кто не Его изволеньемъ, а кривдой слъ на Мономаховъ столъ!

Бояринъ опустился на лавку и разставя ноги въ алыхъ сафьянныхъ сапожкахъ, сталъ медленно разчесывать пальцами бороду.

— Не такое нынче время, продолжалъ онъ раздумчиво, стихшимъ голосомъ:— чтобы балясы точить, языкъ чесать. Что въ томъ? Зудъ одинъ. За русское дло пора русскому человку, за русскую честь, за землю Русскую пора постоятъ. Онъ задумался и окончилъ тихо:— А кабы довелось послужилъ бы Руси-матушк, ничего не пожаллъ бы….

— Коренская Богородица, Заступница въ скорбяхъ нашить, оборони Русь, укрпи царя, прошепталъ со вздохомъ игуменъ, перебирая четки.— Мало у царя Бориса слугъ врныхъ, дошло ужь и ни всть до чего.

— До того дошло чего хуже не бываетъ, отче, поддакнулъ бояринъ,— приходи къ намъ кому у себя сть нечего, кого только ноги носятъ, ну и хозяйствуй. Докелева только терпть, скажи мн, отче, докелева терпть?

Искренность словъ боярина произвела тяжелое впечатлніе на игумена. Погода, часто идущая рука объ руку съ человческимъ настроеніемъ, отвчала мрачному расположенію духа боярина. Учащались порывы осенней бури, она все громче завывала въ высокихъ трубахъ и расходилась по шумящимъ лсамъ.

— Не любъ бояринъ ерапонтовъ за правыя рчи, продолжалъ Іона Агеичъ.— Какъ былъ Годуновъ еще ближнимъ бояриномъ при цар едор, сказывалъ я ему: ‘гони молъ чужестранцевъ по ше’. ‘Не отъ меня это, говоритъ, отъ царя’. ‘Врешь, говорю, Борисъ, не лукавь. Царь, говорю, у насъ точно едоръ, да умъ у него Борисовъ, ты царствомъ поворачиваешь какъ кораблемъ корабельщикъ, ты, говорю, и самъ онмечился и свою семью онмечилъ, платье, говорю, на теб русское, да душа-то нмецкая, а кровь мурзинская.’ Прогнвилъ,отче, твоего Годунова, чортъ бы его побралъ! За то и не любъ ему бояринъ Іона: русскій человкъ и въ правд русской противъ нмецкой кривды стоитъ, потому Русскій человкъ у Нмца въ поводу ходитъ, онъ его и вываживаетъ, вотъ не хуже медвдя — заупрямился, палкой накинетъ, широка спина, вдь, снослива! Эхъ-ма! Сколько на этихъ не нашинскихъ капитановъ, да мастеровъ, да лкарей деньжищъ нашихъ идетъ! Свтъ давно бы купилъ — сдачи дали бъ. Младенцы, вишь, мы. И кто жъ: царь Русскій вами гнушается, не хороши де Русскіе, дураки де да невжды, обучать де ихъ надо въ чужеземщин басурманской, на гибель юдошескихъ душъ православныхъ! Хоша невжда тотъ кого никто ничему не училъ, только мы умниковъ заморскихъ еще поучимъ. Кто, къ примру, меня училъ? чему?— Бояринъ захохоталъ:— Считать на счетахъ умю, писать — пишу, читать — читаю, и шабашъ!— Бояринъ лукаво прищурилъ лвый глазъ.— Ну, пущай, дуракъ я, да умниковъ училъ, вотъ что, отче! Бывали и у дурака Іоны на выучк вотъ какіе умники! Иностранныхъ капитановъ бивывали въ пол чистомъ Русскіе дураки!…

Веселый хохотъ и шумъ донеслись изъ теплыхъ сней, вслдъ за ними вбжалъ въ свтлицу шутъ, парень неопредленныхъ лтъ, въ смшномъ лыковомъ колпак, къ острому концу колпака были прицплены бубенчики: они звенли и дребезжали. Рогожныя исподни, лыковые кафтанъ и колпакъ были смазаны садомъ и сверху плотно облплены пухомъ, отчего шутъ походилъ на какую-то сказочную птицу. Неслышно подпрыгнувъ босыми ногами къ столу, шутъ проворно схватилъ серебряную стопу, и съ гримасой кивнувъ боярину, еще проворне выпилъ вино.

— Винцо подлинно боярское, намъ только пить! зачастилъ, какъ горохомъ засыпалъ, шутъ:— Шутилъ да и вышутилъ ласку боярскую. Блоха зврь малый, невеличка блоха, да спать не даетъ.

— Шути да оглядывайся, строго замтилъ бояринъ,— плеть у дворецкаго ременная поумне будетъ твоей башки и кусаетъ пуще блохи.

Шутъ смшно насторожился, какъ бы сбираясь бжать.

— Гляди, дтинушка, измышлялъ онъ вслухъ, поглаживая себя по голов:— не пожаловалъ бы тебя честной бояринъ Іона своимъ боярскимъ жалованьемъ, что о трехъ концахъ ремень съ рукояткой, не выписалъ бы онъ дурацкую твою спинку азбучкой что отъ аза до ижицы!

— Убирайся! Бояринъ разсердился и голосъ его зазвучалъ хорошо знакомою челядинцамъ грозой, большіе глаза сверкнули изъ-подъ сдой, хмурой брови и прямой крупный носъ раздулся вмст съ крупными губами:— Ну!

— Не нукай, пока не запрягъ, Агеичъ.— Шутъ сталъ на четвереньки и пошелъ на рукахъ вокругъ горницы, болтая по воздуху босыми ногами, и вдругъ вскочилъ.— Ну что воешь? дерзко воскликнулъ онъ, взявшись въ бока и приплясывая предъ бояриномъ на своихъ тоненькихъ ножкахъ:— Не лютуй, Агеичъ!

— Убирайся къ сатан! вскиплъ бояринъ, и невольно перекрестился, при мысли что призвалъ имя врага человческаго въ ночное время и въ такую непогоду.

Не подымавшій глазъ съ полу игуменъ, при имени сатаны, тоже перекрестился.

— Что съ тебя, дурака, взять, Агеичъ? Шутъ показалъ боярину языкъ и предъ самымъ носомъ его зазвенлъ гремушками:— Теб бы все драть, мужикъ ты грубый! все по зубамъ да плетьми норовишь! На рати царевой привыкъ воеводствовать! А ты сократи себя, Агеичъ, сократи, слышь, себя голубчикъ, человчью кожу пилатишь — грхъ. Осерчалъ ты, вижу, Агеичъ, продолжалъ шутъ, наливая и выпивая чару вина:— Знаю, горячка ты, только мужикъ добрый. Про твое здоровье!

— Дворецкаго! крикнулъ бояринъ.

Дворецкій, старый слуга боярскій, словно выросъ въ дверяхъ, безмолвный и раболпный, со свернутою плетью въ рукахъ. Низкій поклонъ въ поясъ свидтельствовалъ что спина его привыкла къ подобнымъ упражненіямъ. Толстенькая фигурка съ брюшкомъ и красными щеками рекомендовала его за человка добраго, тмъ не мене слишкомъ бросалась въ глаза готовность раба безпрекословно исполнить какой бы то ни было приказъ сердитаго боярина. Стоялъ онъ съ видомъ важнымъ, былъ расторопенъ безъ суетливости, глядлъ смышлено и внимательно, точно желалъ предвидть все, ходилъ крадучись и говорилъ тихо и пвуче. Неморгающіе глаза и окаменлость съ какою онъ ждалъ боярскаго приказу возымли свое дйствіе надъ смлымъ шутомъ.

— Полста плетей и на цпь въ застнокъ!

Бояринъ мигнулъ дворецкому на шута, невольно попятившагося назадъ.

Дворецкій молча сдлалъ шагъ впередъ и наложилъ руку ни костлявое плечо шута.

— Онъ ей-ей вправду! заговорилъ шутъ жалко улыбаясь, то оборачивая свою облзлую головку въ колпак на боярина, то какъ бы жалуясь на него дворецкому, шедшему за нимъ по пятамъ, какъ врная собака за дичью.— У, кровопійца сосущій!

II.

Она ростомъ высока,
Станомъ она становитая,
И лицомъ она красовитая,
Походка у ней чиста и рчь баска.

Бояривъ налилъ вина и, погладивъ сдую бороду, готовился выпить, какъ въ свтлицу легко и неслышимо вошла блокурая красавица, вызванная со своей вышки крикомъ отца. Она взглянула на него вопросительно, а на игумена съ тою стыдливою радостью, которая только возвышаетъ молодую прелесть. Съ опущенными глазами подошла она къ игумену и, по обычаю того времени и по строго воспитанному въ ней религіозному чувству, преклонилась предъ своимъ духовникомъ. Онъ видимо обрадовался ея приходу, привставъ и положивъ лвую руку на ея свтло-русую головку, правою трижды оснилъ ее крестомъ: во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Получивъ благословеніе игумена и поцловавъ его руку, боярышня подошла къ отцу тою плавною, красивою и горделивою походкой что народныя псни такъ мтко прозвали ‘лебединою’. То была стройность и плавность движеній, невольно чарующая глаза въ спокойно-страстныхъ пляскахъ русскихъ женщинъ, то была чисто русская грація. Скрестивъ на груди руки, нсколько откинувъ голову, боярышня участливо смотрла на задумчиваго отца. Тонкая полотняная сорочка облегала ея сильныя молодыя плечи, грудь и тонкій станъ. Прозрачные противъ огня, полные рукава дозволяли любоваться ея руками, алое штофное платье тяжелыми складками обвивало роскошный станъ. Выраженіе лица ея было серіозное, въ большихъ синихъ глазахъ, оттненныхъ длинными черными рсницами, сообщавшими имъ иногда особенную глубину, стояла печаль, которая у молодыхъ женщинъ такъ не далека отъ слезъ. И точно незамедлившій раздаться изъ челядинской жалобный вопль Блохи прослезилъ ее: крупныя и блествшія при огн жемчужины, одна за другою, покатились по ея щекамъ.

— Батюшка! заговорила она горячо и скоро, и вдругъ тонкая краска охватила ея щеки, а рука съ платкомъ сама-собой отерла глаза:— Батюшка! не вели наказывать шута.

— А почему бы такъ, боярская дочь, Наталья Іоновна? возразилъ старикъ, бросивъ на нее сердитый взглядъ за неумстное заступничество:— Почему бы родовому боярину не наказать своего холопа?

— Потому, батюшка, что истязаніе противно Христову ученію и не достойно боярской чести. Ради самого Бога, прекрати наказаніе, продолжала она порывисто и вн себя, будучи не въ силахъ слушать новые и частые крики Блохи, терзавшіе ея душу:— Ради матери моей, сжалься, отецъ, прости шута.

И рыдая, боярышня, упала на колна предъ старикомъ, безуспшно старавшимся поднять ее и посадить возл себя, на лавк. Глядя на дочь, рыдавшую предъ нимъ на колняхъ, бояринъ съ минуту пробылъ въ нершимости, не свойственной его характеру и не шедшей къ его маститому виду. Приподнимая дочь одною рукой, онъ другою махнулъ челядинцу, опрометью побжавшему остановить наказаніе. Вопли, раздиравшіе душу боярышни, прекратились.

— Спасибо, батюшка! Двушка почтительно поцловала его руку, встала и вышла прежде чмъ бояринъ усплъ сказать ей слово, прежде чмъ Блоха вбжалъ въ свтлицу, легко и весело, какъ ни въ чемъ не бывало, и залпомъ выпилъ налитую бояриномъ стопу, вскричавъ: ‘За твою боярскую ласку!’

— Вонъ, песъ смердящій! старика взорвало:— Не угомонила тебя плеть-трехвостка, на рогатину посажу.

— Рогатиной да плетью не хвались, Агеичъ, а ты чмъ ругаться, ругатель, дворъ карауль крпче, а не хочешь — не надо: вольному воля, спасеному рай. Туда дурака не пускаютъ, не надобенъ.

— Гони дурака, Ферязь, обратился бояринъ къ вошедшему съ неизмнною плетью дворецкому.

— На дурак спасибо, отъ таковскаго слышалъ, Агеичъ! Шутъ ударился лбомъ о полъ:— Не печалуйся трехвостка ременная, скоромный постъ, дворецкая лепешка! Самъ отъ тебя уйду. Надоть зарево поглядть, хотя Курское, мсто не близкое и ночь темна-темнехонька, а все можетъ что видать.

Шутъ выскочилъ на одной ножк, а черезъ челядинскую прошелъ колесомъ, къ великому хохоту дворни.

Бояринъ и игуменъ глянули въ окно.

— И впрямь зарево! проговорилъ боязливо игуменъ, крестясь, при вид дрожавшаго во мрак зловщаго краснаго пятна.

— Не далеко пожаръ, потому туманъ великъ: по туману дальній пожаръ не увидишь, должно не въ слобод ли, положительно утвердилъ бояринъ:— опять сирома пошаливаетъ.

Глаза боярина вопросительно остановились на раболпной фигур дворецкаго Ферязя.

— Не прикажи казнить, прикажи слово молвить, славный бояринъ Іова Агеичъ! возговорилъ съ пояснымъ поклономъ осторожный дворецкій.— А прискакалъ изъ Ливенъ гонецъ, везетъ воеводскій приказъ на Выгорную станицу: подыматься въ вожу станишникамъ и земскимъ, теб честному боярину воевода челомъ бьетъ, проситъ поднять твою боярскую вожу, стать въ пол ратью на Татара. Сказываютъ, перелзъ (перешелъ) Татаръ Осколъ-рку и Сеймъ, идетъ Изюмскимъ шляхомъ.

— Стало Ногайцы, не Крымцы, задумчиво замтилъ бояринъ.

— Народъ, сказываютъ, со страстей разбегся, попрятался, продолжалъ Ферязь:— а онъ, нехристь, палитъ вишь слободы, бортниковъ вшаетъ, полонъ согналъ знатный. Вотъ т и сказъ, славный бояринъ Іона Агеичъ, а воля твоя, боярская, и холопу твоему врному больше сказывать нечего.

Дворецкій вышелъ съ пояснымъ поклономъ.

— Они чего-добраго и меня сожгутъ на Думныхъ Курганахъ, думалъ вслухъ бояринъ, поглядывая на зловщее зарево:— житье наше здсь осторожливое и опасливое, вришь ли, ину ночь сонъ не беретъ, все за темными думками. То теб снится: воровскіе Черкасы набжали, дтинецъ на копье взяли и ржутъ, то будто съ вожей моей боярскою дозираю стели, добываю встей про приходъ степныхъ людей въ Курскую сторону, то будто перелета пытаю, и нтъ, слышь, лта чтобъ не разоряла насъ Орда…. Не по моимъ бы лтамъ жить подъ этакимъ страхомъ. Какъ въ какой осад сидишь съ самой полой воды и до Филиппова заговнья. Сколь хитеръ, столь золъ Татаръ-собака! крпко беречись его надо. А воеводы на томъ стоятъ, какъ бы нашу спсь боярскую да животы наши пузастые порастрясти. ‘Молъ вожу веди бояринъ, басурманъ обыскался въ стели, духомъ его запахло!’ Ну и подымайся бояринъ, съ вожей, ищи бояринъ втра въ пол, а обыскался Татаръ, садись въ осаду, въ дтинецъ, да животы свои всякъ промышляй, а Татаръ, глядишь, замсто тебя въ твоихъ волостяхъ хозяйствуетъ, борти твои боярскія, да гумна обшариваетъ, насельниковъ твоихъ, боярскихъ, изводитъ, народъ православный, какъ барановъ, въ полонъ гонитъ съ табунами и стадами. А ты все это видишь и вылзть теб изъ дтинца нельзя: потому въ дтинецъ залзетъ собака. Ину пору, бываетъ, выйдешь съ друживой изъ дтинца на Крымцевъ, а въ дтинецъ шасть Ногайцы. Т хороши, бритые черти, а эти еще лучше. Ну, и безъ тебя похозяйствуютъ. Что говорить, степнякъ хозяинъ запасливый: далеко чужое видитъ узкими глазами, да иной разъ, случается, обидитъ стараго человка не хуже меня, пуститъ по міру, на старость лтъ обездомитъ… А дочка у меня двка красная, не похулитъ ее собака. Аль, въ самомъ дл, на свое сиротство и на срамъ свой пойду? Ну, и отсиживаюсь въ дтинц съ сиврюками и казаками, и вижу: кругомъ пожары, кругомъ стоны и выстрлы, и моихъ волостей боярскихъ разореніе лютое… Вспоминаешь молодецкую свою молодость, отче, ретивое твое альни вотъ-вотъ выскочитъ и въ поле тебя, на врага, надвигаетъ, а гляну на свою горлинку, на единую утху моей старости, Наталью боярышню, и ни съ мста! Махну рукой. Отоя у погоста всхъ не оплачешь: пущай его жжетъ, грабитъ, полонитъ…. Ну, мы съ тобой пожили, отче, куда ни шло, я-то ни Богу свча, ни чорту ожигъ, а вотъ,— голосъ боярина стихъ,— какъ подумаю о Натальюшк что посл меня круглая сиротинка,— тяжко мн становится, старому человку, даже остановиться на мысляхъ этихъ боюсь: ну, умри я, убьютъ меня, что съ ней станется?…

Наступило тяжелое молчаніе.

— Отъ Татаръ хоронимся, а сами хуже Татаръ. Замтилъ игуменъ покойно, но строго, перебирая четки:— Нестроеніемъ и измной нашей силенъ Татаръ. Тяни ты, бояринъ, по долгу подданнаго, за царя Бориса, не злоумышляй противъ него, не похаживать бы Татару по Тускари. Знай, бояринъ, не бывать на Посемьи и на Тускари иному царю, кррм Московскаго. Ханъ Крымскій, слышь, въ ярлыкахъ своихъ Литовскому князю поступается Курскимъ! Не знаетъ онъ руоской пословицы: ‘Не поймавши не щипи’. Пускай не зарится ханъ поганый на чужое добро. Дому Знаменской Коренской Богородицы быть только подъ православною державой. Не твоему бы уму, и не твоимъ бы сдинамъ, бояринъ, величаться неправою злобою къ государю Борису едорычу. Не увлекайся, старче, мщеніемъ на путь братоубійственный! Изчислены лта жизни твоей, и не бери съ собою въ гробъ новыхъ грховъ, не раскаявшись въ старыхъ.

— Воистину, правда твоя, игуменъ, разсудительно сказалъ бояринъ:— рабъ Божій Іона сосновый сарафанъ поминай. И то правда что Курску быть только подъ державой православнаго царя. Ну, а коли не можетъ царь оборонить своего насельника, коли долженъ насельникъ самъ о своей голов промышлять, стало ему царь не надобенъ, стало не сдержатъ Московскому царю въ своей держав Курска, а Курска не сдержатъ, не сидть царю на стол Мономаховомъ. Предки мои, Ольговичи, Черниговскіе князья, по Дюбечскому договору получили Посемье и Курскъ посл Сунайокой битвы, гд поразили Мономаховичей, и не только добрею волей и христіанскимъ своимъ хотніемъ предки мои, Ольговичи, приклонились къ Москв, Ивана Третьяго держав, но и по мудрости своей: затмъ что литовскіе князья насиловали здшній народъ православный въ латынство. Нтъ, отче, я отъ Москвы не прочь. Годуновъ же не мой и не русскій царь.

Бояринъ налилъ себ вина и выпилъ, съ разстановкой, полную стопу.

— Пущай его, Татара! началъ онъ какъ всегда самоувреннымъ и покойнымъ голосомъ, поглаживая бороду: — Дтинецъ мой бережется крпко, дтинецъ мой ставленъ добрыми руками и охотною волей: надолбы дубовыя, почитай, въ цлъ-дубъ стоймя ставлены, связями дубовыми связаны, кругомъ окопаны рвомъ, въ три косовыя сажени, ворота у меня на дтинц въ башн кованыя, сторожа по стнамъ на каждомъ углу зоркая, а у воротъ крпкая. Добыть имъ меня въ моемъ дтинц трудно, постоятъ съ честью Думные Курганы за себя и за Русь православную. Милости просимъ къ старому Іон хлба-соли откушать, каленой стрлой да мечемъ булатнымъ перевдаться. Окром сей старой руки найдутся сотни дв рукъ помоложе, понадежне. Коли не вдаютъ незваные гости каково гнздо стараго сокола и каковъ у вето соколиный выводокъ, что жь, готовы принять честнымъ пиркомъ, денно и нощно готовы. Опаску свою имю для того: измна всюду, въ лсахъ и на дорогахъ шайки, перелеты…. А темна ночка осенняя!

Сказавъ это, бояринъ приподнялъ створчатое окно и, приложивъ къ губамъ свой турій рогъ, оправленный въ серебро, издалъ рзкій, уныло-однообразный звукъ, казалось прорзавшій нависшую мглу, шумъ лса и завыванье втра.

Въ ту же минуту отвтили четыре точно такіе рога, какъ бы на перебой торопясь отвтить грозному боярину.

Безпокойное выраженіе боярскаго лица смнилось горделивымъ сознаніемъ силы. Онъ самодовольно глянулъ на игумена, опустилъ рогъ на ременную перевязь и слъ на лавку, дворецкій ввелъ огромнаго вооруженнаго воина, урядника боярской сторожи.

Эта огромная, широкоплечая, толстая фигура въ желзной мисюрк и куяк, то-есть калмыцкой брон, поверхъ нагольнаго полушубка, какъ бы совсмъ уничтожала собою малорослаго Ферязя, его здоровенный красный кулакъ, сжимавшій желзную рукоять длиннаго меча, приходился почти наравн съ низко-стриженною серебрившеюся головой и благообразнымъ лицомъ дворецкаго. Медвдь и лиса, быть-можетъ, не столь различны между собой, какъ были различны фигуры и характеры этихъ двухъ довренныхъ боярскихъ челядинцевъ. Поклоны Ферязя, какъ и самое появленіе его, были беззвучные, мягкіе, напротивъ, не только поклоны, но малйшія движенія великана сопровождались стукомъ о полъ меча, звономъ желзныхъ колецъ о желзныя ножны, прикрпленныя къ широкому сыромятному ремню. Если мухояровый кафтанъ дворецкаго щеголялъ покроемъ и строчкой, то грубая обувь Дулба, его буйволовый доспхъ и овчинные штаны носили слды одной заботы: сдлать ихъ прочне. Онъ вдвойн наложилъ кожу на плечахъ и на груди, огромныя ноги были обернуты кусками грубо-выдланной свиной кожи, еще со слдами щетины. Поверху кожа была крпко обмотана сыромятными ремешками.

Прямодушіе, мужство и сила сразу бросались въ глаза при взгляд на воина, хитроуміе и вкрадчивость замчались въ раболпномъ дворецкомъ, повидимому одаренномъ, способностью бояться больше всхъ именно той плети что служила признакомъ его званія, Ферязь могъ угождать и низко кланяться, Дулбъ ломать: огромное, широкое костью и сильное мускуломъ тло его представлялъ вс условія для такой медвжьей способности. Въ то время какъ, неморгающіе и словно испуганные глаза Ферязя влились въ лицо боярина, усиливаясъ разгадать и не только исполнить, но предупредить, предвидть волю его — добродушные срые глаза богатыря, явно дружные съ его широкимъ ртомъ и до смху явно охочіе, смло остановились на боярин и его гост, благословившемъ этого дюжаго духовнаго сына и давшемъ ему поцловать руку. Какъ бы нехотя, какъ бы противъ своей воли, лниво оперлась широкая спина его о притолку, привычныя лазить на стну дтинца да день-деньской сидть на сдл въ вож боярской, и оттого нсколько кривыя, толстыя, какъ колоды, ноги богатыря широко разставились, точно онъ готовился принять и отразить нападеніе.

Ясно вычищенная желзная мисюрка плотно сидла на его голов, падавшія на затылокъ желзные щитки бармицы прикрывали шею и плеча. При вид этого твердаго, словно въ землю врытаго молодца, при взгляд на эту широкую морду, съ маленькою курчавою русою бородкой и съ краснымъ шрамомъ старой сабельной раны чрезъ всю лвую щеку отъ лба къ уху, возвратилось къ боярину пріятное чувство успокоенія.

— Во честномъ поко боярину и игумену челомъ бью, холопъ боярскій Дулбъ, сказалъ онъ развязно чистымъ басомъ, покрывавшимъ въ счахъ сотни голосовъ и звонъ мечей.

— Не вели казнить, вели миловать, твоя боярская милость, а государева твоя власть, повелъ дворецкій, вкрадчиво, изъ чего бояринъ заключилъ что дло о чемъ повелъ онъ рчь не шуточное. И сдыя брови боярина надвинулись, и грозные глаза безпокойно раскрылись.

— А пришелъ со сторожевой башни холопъ твой Дулбъ къ твоей боярской милости.

— Гляди у меня въ оба, косматый, строго приказалъ ему бояринъ. Дозирай, слышь, больше, а пей меньше: не поссориться бы намъ, Дулбка!

— Не за что намъ ссориться, бояринъ: ворота на запор, сторожу блюду денно-нощно, не порочь своего слугу врнаго. А пришелъ я къ теб, бояринъ, съ встями.

Дулбъ переминался и конецъ меча его ударялся о полъ, а буйволовый доспхъ шуршилъ о притолку.

— Въ пол не ладно, бояринъ, сказалъ онъ помолчавъ.

— Ну! уставился на него бояринъ.

— Должонъ ты его боярской чести по порядку разказать какъ и что, Дулба, замтилъ дворецкій, любившій, при случа, выражаться тонко до непонятливости.

— Скажу по порядку. Дулбъ кашлянулъ въ руку и продолжалъ:— Темъ тмная-распретмная стоитъ, онъ глянулъ въ окно, какъ бы приглашая удостовриться въ справедливости своихъ словъ:— ужь таково-то темна ночь-матушка.

— Извстно: ночное время, поспшилъ на помощь краснорчивый дворецкій:— по Дикому Полю гультяи гуляютъ всякіе…

Терявшій терпніе бояринъ начиналъ догадываться что дворецкій намренъ обвинить темную ночь и бродягъ въ томъ зл о чемъ извщаетъ Дулбъ. Вниманіе его усиливалось.

— Говори, Дулба, что знаешь, поощрялъ дворецкій богатыря: — Хорошо ли, худо, его боярская милость съ насъ не взыщетъ, мы въ этихъ длахъ непричинны, затмъ что во всемъ Божья воля, не отъ насъ это….

— Поужинавши, бояринъ, двинулъ наконецъ Дулбъ свой разказъ, — обшолъ, какъ надо, сторожу. Прилегъ такъ-то на башн, озираюсь по темени кругомъ, а ни эти теб не видать, и лсъ шумитъ…. Шумитъ это лсъ — слышу: какъ бы человкъ стонетъ. Не птица ли, думаю, потому птица такая есть, чибизъ: такъ-то жалобитъ…. Ну, только слышу, не птица — человкъ. Стонетъ. На башн въ очереди Маркела кузнецъ стоитъ. Тоже слушаетъ. Маркела, говорю, слышишь? ‘Слышу’. Чтожь ты слышишь? ‘Слышу, говоритъ, стонъ человчій, словно раненъ стонетъ’. А онъ смолкнетъ, а тамъ опять застонетъ.

— Далеко отъ стны? и нетерпливый бояринъ поднялся.

— Должно не далече, сказалъ Дулбъ.

— Должно ко глинищу, замтилъ дворецкій:— что глину берутъ у лсовой плоты.

— Идти надо, бояринъ, подалъ ршительно свой голосъ Дулбъ.— Можетъ крестьянская душа, не погибать стать.

— Къ воротамъ! сказалъ властно бояринъ Дулбу:— Жди меня съ десяткомъ сулицъ.

Когда ‘старшой дружинникъ’ ушелъ, Ферязь помогъ боярину надть кольчугу, шапку-ерихонку, препоясаться мечомъ съ золотою рукоятью. Бояринъ надлъ также стальные поручи и мдные башмаки и, пригласивъ игумена обождать его въ свтлиц, вышелъ на дворъ, предшествуемый дворецкимъ съ фонаремъ. Онъ направился къ воротной башн, гд уже чернлась толпа воиновъ.

III.

По отчеству садись въ большое мсто,
Въ передній уголокъ,
Въ другое мсто богатырское,
Въ дубову скамью противъ меня,
Въ третье мсто, куда самъ захочешь.
Кирша Даниловъ.

Оставшись одинъ, отецъ Манасія задумался. Шорохъ осторожныхъ шаговъ заставилъ его очнуться, и онъ увидлъ предъ собой старуху Азарьевну, боярышнину мамку. То была шестидесятилтняя старуха, въ ваточномъ шушун, крытомъ нанкой (отчего казалась еще толще), съ сдыми волосами изъ-подъ чернаго платка, съ добрымъ и пріятнымъ лицомъ.

— Благослови, отче! она подошла подъ благословеніе.

— Какъ живешь-можешь, Устинья Азарьевна?

— Вашими молитвами, родимый, и своихъ маленько прибавляю, а я къ теб, отче, съ посылкой. Боярышня моя, млада Наталья Іоновна, послала меня, старуху глупую, къ твоей милости, своему отцу духовному, желаетъ боярышня услыхать бесду духовную, что душеньк ея слаще всего на бломъ свт. Самъ вдаешь, отче, не надышется моя боярышня коли книжку духовную читаетъ, не наслушается, коли начотчика какого о божественскомъ слышитъ. Ужь стало отъ Господа ей такъ что вся въ покойницу свою матушку. Не откажи, родимый, мамушка поклонилась ему въ поясъ:— Ждетъ тебя боярышня.

Игуменъ былъ духовнымъ отцомъ Натальи и наставникомъ ея въ книжномъ ученіи, онъ не переставалъ пещись о чистот ея души и просвтлять ея молодой разумъ, а потому не заставилъ повторять приглашеніе и съ готовностью отправился по хорошо знакомой крутой лстниц.

Боярышня встртила его на порог терема, съ восковою свчой въ рукахъ.

— Прости, отче, обратилась къ игумену Наталья, передавъ мамк мдный свщникъ, сложивъ на груди блыя руки и кланяясь гостю, — оторвала тебя, быть-можетъ, отъ дла, но нынче мн хотлось усладить свою душу твоею мудрою бесдой, отче.

Перекрестясь на образницу, горвшую отъ двухъ разноцвтныхъ лампадъ, игуменъ поклонился боярышн съ тою мягкою улыбкой которую не всегда и не вс могли у него видть. Возложивъ об руки на ея молодую голову, возведя глаза къ угодникамъ, какъ бы призывая на нее силы небесныя, игуменъ произнесъ тихо: ‘пости, Господи, виноградъ сей!’ Онъ слъ на любимую боярышнину скамью у окна. Боярышня потупилась предъ строго глядвшими на нее глазами монаха. Она всегда чувствовала нкоторый трепетъ подъ вліяніемъ этихъ черныхъ, пронзавшихъ ее строгихъ глазъ. Его молчаніе и тишина терема смущали ее. Топившаяся печь бросала красный свтъ на мамку, подкладывавшую сухія дрова и сидвшую на низкой деревянной скамь, въ труб гудло, боярышня все больше и больше смущалась молчаніемъ игумена.

— Что скажешь, дочь моя? спросилъ онъ наконецъ.

— Сомнваюсь, отче, не слишкомъ ли предана я мірскимъ суетамъ? отвчала боярышня, не совсмъ ршительно. Игуменъ въ тихомъ раздумьи покачалъ сдою головой и остановилъ глаза на веселомъ огн топившейся печки.

— Ты не дитя, сказалъ онъ ей тихо и съ убжденіемъ.— Для тебя наступилъ искусъ, который долженствуетъ пройти всякое существо одаренное духомъ. А силенъ ли этотъ духъ въ теб, тверда ли твоя воля? Бурно и глубоко житейское море, плывущій по немъ не можетъ ввриться втрилу и веслу, направляемымъ его слабою рукой. Помни, дщерь, душа твоя не отъ человка дана теб и не теб принадлежитъ душа твоя, а Господину своему и Создателю, Ему и возврати ее чистою туда, въ область горнюю, откуда ее получила….

Боярышня молчала, волнуемая мыслями, которыя старалась привести въ порядокъ.

— Отче, сказала она тихо,— я гршна: сомннія возстаютъ въ моей душ. Всякій разъ какъ замчаю что удаляюсь отъ истины, совсть ропщетъ… Боже!.. Не дай мн унизить въ себ созданье Твое и правду Твою!.. Лучше умереть! А правда посрамлена, отче, на сей земл, какъ посрамленъ былъ отъ людей Спаситель. Наружно вс прославляютъ Бога: читаются молитвы, огни пылаютъ, будто въ знаменіе будущаго свта, но не сердце читаетъ молитвы — языкъ, не сердце зажигаетъ огни — рука. Какъ гляжу, въ монастыр, на свжія вербы, что колышатся надъ людьми, какъ вспомню что въ этихъ первенцахъ весеннихъ люди восхваляютъ Воскресителя человка, Царя славы — жду я, вотъ, вотъ, на самомъ дл, двинется весь этотъ сонмъ во сртеніе входящему Сыну Человческому. Думается и нын, какъ за тьму вковъ, тми же втвями, тми же ‘осанна’ привтствуютъ Господа, только, прибавила она со вздохомъ.— привтствуютъ не сердцемъ….

Игуменъ съ глубокимъ вниманіемъ выслушалъ боярышню, и прошло нсколько минутъ прежде чмъ онъ сказалъ, растроганный и задумчивый:

— Правда твоя, дщерь, не уста твои сказали, а сердце. ‘Душе, душе моя, возстани, что спиши, конецъ бо приблизися!’ Не токмо ты, юница, мятешься слабымъ духомъ, я, старецъ, готовый предстать предъ моего Судію, я, милостію Бога настоятель святой обители, я, книжникъ греческой и славянской науки, что я такое? Да, дщерь! Холодъ сердца не дозволяетъ мн согрваться словами любви евангельской какъ хотлось бы, воля не настолько сильна чтобъ обратилъ я на пользу все что уже позналъ, до чего дошелъ. Что воздержаніе плоти безъ высшаго воздержанія?

Боярышня задумалась, подъ вліяніемъ этого тихаго, сердечнаго голоса, этого грустнаго выраженія большихъ черныхъ глазъ, этого строгаго, важнаго оливковаго лица, оттненнаго черною бородой, чистая двичья душа не замедлила раскрыться и высказать богатство своихъ тайниковъ: лицо боярышни вспыхнуло, глаза засвтились большимъ одушевленіемъ.

— Внутренній голосъ зоветъ меня въ монастырь, и не быть мн ни невстой, ни женой, сказала она тихо.— Вижу несовершенство свое и горько плачу. Чмъ боле житейскія тревоги отрываютъ меня отъ міра души, тмъ внятне слышу какой-то внутренній голосъ, влекущій меня на иной путь…. Она встала и, выпрямись, спросила:— Могу ли спастись въ мір, отче?

— Спасаться везд можно и должно, дщерь. Патріархи, праотцы наши, и безъ монастыря жили въ Бог. Правда, спасаться отъ зла трудне въ мір чмъ въ стнахъ. Истинно-христіанская жизнь должна быть подобна монастырскому житію. Святые отцы были духомъ богатыри предъ нами, а искали спасенія въ стнахъ обительскихъ, въ знойныхъ пустыняхъ. Зло ждетъ тебя въ жизни и въ теб самой. Страшно тлесное развращеніе, но ничто оно предъ развращеніемъ душевнымъ и умственнымъ. А нын неврье развилось, проникло къ намъ, въ православіе, съ Литвы еретическое заблужденіе. Да, права ты, юница! Мы, фарисеи, мертвымъ сердцемъ вспоминаемъ Его кровныя жертвы. Разв такъ должны христіане встрчать страсти Христовы? Братоосужденіе, празднословіе, объяденіе, лность. Господи! Помощникомъ буди мн въ моемъ безсиліи! произнесъ онъ съ надеждой, вдругъ пробившею его исхудалое, блдное лицо, и остановившіеся на сіявшихъ иконахъ впалые глаза засвтились теплою врой, въ то время какъ на губахъ игумена играла кроткая улыбка…

Раздавшійся внизу шумъ шаговъ и голосъ боярина, громко звавшій отца Манасію, заставилъ его благословить свою духовную дочь и спуститься въ свтлицу.

Въ свтлиц почтенный игуменъ былъ пораженъ неожиданнымъ зрлищемъ. Толпа воиновъ, среди которыхъ, какъ дубъ среди кустарника, возвышался богатырь Дулбъ, молча и осторожно укладывала на давку раненаго. То былъ молодой стрлецкій голова, что бояринъ сейчасъ же призналъ по его оружію и черному плисовому полукафтану. Раненый лежалъ безъ движенія, съ закрытыми глазами. Черная бородка и черныя кудри рзко оттняли красивое, смертельно-блдное лицо. Взглянувъ вопросительно на омрачившагося боярина, дворецкій махнулъ воинамъ рукою и вышелъ сзади всхъ, какъ бы боясь чтобы кто-нибудь изъ нихъ не остался въ свтлиц.

— Подкидыша ко мн подкинула темна ночка! обратился къ игумену бояринъ, снявъ ратные доспхи, и садясь на скамью:— Должно Косолаповскихъ станичниковъ дло. Видать, стрлецкій голова. Никакъ померъ?.. А подымали, какъ бы застоналъ… Ну-ка, игуменъ, твоихъ рукъ мастерство лкарское: попытай, живъ есть или померъ?

Завернувъ широкіе рукава рясы, игуменъ съ величайшею готовностію приступилъ къ осмотру раненаго.

— Раненъ въ руку стрлой и ослаблъ, прошепталъ онъ.

Игуменъ тотчасъ догадался что предъ нимъ тотъ самый курскій голова что оберегалъ на пути изъ Москвы въ Коренскую обитель келаря и плненъ Косолапомъ. Отецъ Манасія, тщательно осмотрвъ раненаго, убдился что нтъ ничего опаснаго, что обморокъ произошелъ отъ значительной потери крови, а, главное, отъ напряженія силъ, вроятно во время побга его изъ разбойничьяго стана. Съ раной и съ лихорадочнымъ состояніемъ сотника опытный лкарь разчитывалъ покончить скоро. Благодаря его стараніямъ, раненый освободился отъ стснявшихъ его воротника и перевязи и, вспрыснутый холодною водой, пришелъ въ чувство и издалъ тихій, глубокій стонъ.

— Плохъ, или подымется? спросилъ бояринъ.

— Съ помощію Божіею надюсь молодца поставить на ноги дня въ три, бояринъ, весело отвчалъ игуменъ, искусно обмывая рану, радуясь при мысли что ему удастся сохранить жизнь врнаго царскаго слуги и доставить его въ Курскъ.

— Приложи ему, отче, цлительную мазь изъ сала стертаго съ костью единороги, она живитъ скоро, раздался сзади игумена голосъ молодой боярышни, сердобольно слдившей за дйствіями лкаря и съ женскимъ состраданьемъ вглядывавшейся въ мертвенно-блдное, но все же красивое лицо опамятовавшагося раненаго.— Возьми мазь, отче.

Она подала ему пузырь мази, запасъ которой постоянно имла подъ рукой, составлять эту мазь научилъ ее игуменъ, между прочимъ онъ научилъ ее распознавать полезныя травы и приготовлять лкарственныя снадобья. При первомъ стон раненаго боярышня сбжала въ свтлицу и, узнавъ въ чемъ дло, вернулась къ себ за мазью. Въ лченіи и ухаживаніи за недужными никто не могъ быть такъ полезенъ игумену, какъ его молодая ученица. Съ ея помощію игуменъ приложилъ къ ран знаменитый въ то время пластырь единорога, кость котораго для ранъ считалась тмъ же чмъ жизненный элексиръ считался по отношенію къ вчной жизни. Проворно мелькали блыя ручки боярышни, игуменъ одобрялъ ее краткими словами, а старый бояринъ молчаливымъ взглядомъ, казалось, самъ раненый грустнымъ взглядомъ благодарилъ ее за участливую помощь, и стоны его стихли, дыханіе сдлалось правильне.

— Какъ слабъ, несчастный! замтила Наталья жалостливо: — Не дать ли ему, отче, малвазіи? Глотокъ, другой, подкрпитъ его, дастъ сонъ.

Игуменъ, въ знакъ согласія, утвердительно кивнулъ головой. Наталья поднесла къ губамъ раненаго отцовскую стопу, а игуменъ приподнялъ ему голову. Жадно выпивъ вина, раненый вздохнулъ, какъ сильно усталый и, отвернувшись къ стн, впалъ въ тихій сонъ, на дйствіе котораго такъ разчитывали игуменъ и его ученица. Укрывъ раненаго одяломъ,

Наталья простилась съ отцомъ, получила благословеніе игумена и, помолясь въ душ своей за жизнь раненаго, пошла въ теремъ.

Бояринъ и его гость помолчали. Игуменъ обдумывалъ какъ бы начать разговоръ ради чего онъ прізжалъ въ Думные Курганы. Игумену было достоврно извстно что бояринъ не только зналъ про Косолапа, но оказывалъ ему существенную поддержку деньгами, хлбомъ, мясомъ, мало того, игуменъ имлъ основательныя причины думать что самый дерзкій походъ на Москву былъ обдуманъ и ршенъ именно здсь, въ этой самой свтлиц. Но какъ приступить къ такому важному разговору, зная горячій нравъ боярина? Какъ объяснить ему что онъ пріютилъ въ дтинц своемъ врнаго царскаго слугу, голову курскаго? Бояринъ помогъ игумену, онъ самъ возобновилъ прерванный разговоръ и по своему обычаю сталъ порочить царя Бориса.

Игуменъ снова принялся защищать Годунова, стараясь не раздражать хозяина.

— Царь Борисъ посылалъ юношей въ чужія земли чтобы чрезъ нихъ просвтить народъ Русскій, между прочимъ сказалъ онъ.

Боярина взорвало.

— Въ папежскую и езовитскую вру пустилъ восемнадцать юношей, вс, сказываютъ, разбжались, ни одинъ вернуться не хочетъ. Вотъ что надлалъ твой Годуновъ, плевать я на него хотлъ.

— Кабы не гость я твой былъ да не рана, не много бы ты такъ наговорилъ! неожиданно вскричалъ Глбъ, вскакивая на лавк.— Не дерзнулъ бы ты похваляться на твоего государя.

Бояринъ презрительно усмхнулся: онъ не хотлъ явно обижать своего гостя, въ добавокъ раненаго.

— Молодой, а изъ раннихъ! пробормоталъ онъ.

— Уста его праведны и юное сердце недоступно злоумышленію, вступился за раненаго игуменъ и, обращаясь къ нему, прибавилъ:— исполать теб, добру-молодцу, слуг государеву: воистину начальникъ ты его ратныхъ людей и рачитель царской его чести. Твои же, бояринъ, рчи осужденія достойны.

— Выслушай сперва, а тамъ осуди, монахъ, отъ суда я не прочь, сдой твоей голов не прилично осудить не выслушавъ, ты не изъ ныншнихъ молокососовъ, что гоняются за своимъ языкомъ безъ разума. Вотъ теб сказъ, отче, а говорить намъ о Годунов больше нечего: пришло время трапезы вечерней.

Дворецкій, накрывъ столъ бдою ширинкой, уставилъ его горячею ухой изъ только-что выловленныхъ налимовъ, огромнымъ жирнымъ карпомъ на кругломъ блюд, изжареннымъ такъ искусно что казался золотымъ, пироги съ осетриной и лукомъ пріятно щекотали обоняніе проголодавшагося боярина, тутъ же стояли: сладкій взваръ — яблоки, груши, сливы и изюмъ съ медомъ, блые мягкіе калачи и чудно пахшіе соты меда-липовца. Поднявшись съ лавки, хозяинъ обратился къ игумену съ просьбой благословить трапезу. Вставъ и перекрестясь на Спасовъ образъ, игуменъ произнесъ громко молитву, сложенную тогда по повелнію царя Бориса, вроятно, патріархомъ Іовомъ, которую вмнялось въ обязанность произносить везд, стоя предъ трапезой и ‘за чашами’. То была эктенья за царя и его родъ, начиналась она такъ: ‘Сущіе днесь въ палат сей молимъ о душевномъ спасеніи и о тлесномъ здравіи и о побд на враги Божіему слуз, великому, благочестивому, и Богомъ избранному, и Богомъ почтенному и превознесенному государю царю Борису едоровичу, самодержащему скифетры на всей восточной стран и на свер, и его….’

— Молчи, игуменъ! воскликнулъ, въ великой досад, бояринъ.— Коли хочешь раздлитъ со мною трапезу, не молись за цареубійцу.

— Не пригоже, бояринъ, православному игумену раздлять трапезу съ измнникомъ и хулителемъ государя своего, произнесъ онъ твердо и спокойно, и взявъ шапку и посохъ, вышелъ изъ свтлицы.

IV.

А ты волчья сыть, травяной мшокъ!
Не бывалъ ты во темныхъ лсахъ,
Не слыхалъ ты свисту соловьинаго,
Не слыхалъ ты шипу зминаго,
А того ли ты крику звринаго,
А звринаго крику, туринаго!

Чуть свтъ боярскіе дружинники сдлали коней. Оставляя дтинецъ подъ охраной сильной стражи съ Феряземъ, старый бояринъ Іона подымался съ вожей, согласно повстк ливонскаго воеводы ‘встей про приходъ степныхъ людей провдать всякими обычаи и во всемъ отъ нихъ береженье держать’. Багровый разсвтъ холоднаго осенняго утра засталъ вожу въ пол. Старый бояринъ молодцовато сидлъ на своемъ кизильбашскомъ сдл, изъ тороковъ котораго выглядывали ручки пистолей, рдкихъ въ то время въ этой далекой стран. Тучный станъ его колыхался плавно и согласно съ движеніями толстаго бураго жеребца съ блымъ хвостомъ и блою гривой. Поверхъ зеленаго кафтана на немъ былъ накинутъ широкій длинный охобень, родъ безрукавнаго плаща изъ толстаго сукна, цвтомъ и плотностью напоминавшаго войлокъ, застегивавшійся бронзовою застежкой и прикрывавшій боярскія ноги въ алыхъ сафьянныхъ сапогахъ. У бедра блестла серебряная скира, знакъ боярскаго достоинства. Серебряныя насчки на лукахъ, плети, пистоляхъ и сабл говорили за щегольскую воинскую старину боярина. Огромный Дулбъ на толстоногомъ мерен, съ копьемъ, — иному впору поднять обими руками, — слдовалъ за боярскимъ стременемъ, за ними плотною толпой надвигалась конная сотня. По приказу боярина, они хали молча, безшумно, чуть заржетъ жеребецъ, ударъ нагайки по голов заставлялъ его умолкнуть. Прозжая длинною улицей своей слободы, привольно разметавшейся вблизи дтинца, на правомъ берегу Тускари, бояринъ накрпко приказалъ старостамъ, ‘дабы насельники его, боярскіе, живота своего и имущества оберегаючи, шли бы въ его, боярскій, острожокъ и въ осаду сли бъ, а скотъ угнали бъ въ лса и добро схоранили бъ въ землю’.

Вожа продолжала путь правымъ берегомъ Тускари. Дорога шла рдкими деревнями и слободами, обсвшими Тускарь. За Тускарью изъ опасенія Татаръ селились мало. Глубокая и не везд равно широкая рка въ своихъ низменныхъ берегахъ и лсахъ казалась Курянамъ естественнымъ препятствіемъ степнякамъ ‘перелзть’ къ нимъ. Всюду, на своемъ пути, бояринъ видлъ смятеніе насельниковъ и безтолковую дятельность. Угонялись въ лса стада мычащихъ коровъ, табуны рзвыхъ лошадей, имущество поцнне наскоро зарывалось въ готовыя ямы, въ мстахъ скрытныхъ, растерявшіяся бабы голосили, имъ вторилъ дтскій плачъ, въ мрачномъ настроеніи духа подвигался бояринъ съ вожей, обдумывая ущербъ какой причинитъ его волости татарскій набгъ.

— Бород твоей боярской честь воздаю! раздался возл него знакомый голосъ.

Обернувшись, бояринъ увидлъ гулящаго Еру, въ неизмнномъ старомъ полушубк, съ дубинкою въ рук и веселою усмшкой на широкомъ рябоватомъ лиц.

— Ера, сказалъ бояринъ, видимо обрадованный этою встрчей:— воистину ли Татаръ перелзъ Тускарь?

— Намедни наткулся на кошъ, Агичъ, спасибо туманъ стоялъ — ушелъ, пропалъ бы, ей-Богу! гулящій человкъ разсмялся, при чемъ отъ него пахнуло виномъ.

— Понадобился ты мн, смердъ, продолжалъ бояринъ строго.— Беречи отъ Татара дтинецъ стану самъ, а ты веди мою вожу боярскую: нюхай степняка по слду и мои волости боярскія отъ него борони.

Ера поклонился ему въ поясъ.

— Изъ власти твоей не выхожу, честной бояринъ, сказалъ онъ бойко:— воля твоя боярская, и хоша точно холопъ твой Ивашка, гршнымъ дломъ, зашибается зеленымъ винцомъ, а на служб твоей боярской не видлъ ты его пьянымъ и нерачительнымъ, Агеичъ…. На печь не ползу допрежде чмъ языка добуду, ей-Богу!

— Что сотворишь — по заслугамъ тебя пожалую моимъ боярскимъ жалованьемъ: за врную службу мошной, за нерадивую — петлей.

— На добромъ слов боярскомъ много довольны! Ера смялся, отвсивъ поясный поклонъ.— Не вели казнить, вели слово молвить холопу твоему: пожалуй своего холопа врнаго своимъ боярскимъ жалованьемъ — укажи Ивашк коня изъ твоихъ боярскихъ косяковъ, не пшу же выходить на Татара.

Бояринъ съ гнвнымъ укоромъ качнулъ головой.

— Подлинно ера! сказалъ онъ.— Котораго коня сводишь ты у меня изъ косяковъ?

— На томъ винюсь, бояринъ. Ера снова поклонился ему въ поясъ: — Кабы не наша холопская шалость, да не твоя боярская милость, куда бы теб казну двать, Агеичъ? Подклть-то что за ршеткой чай до потолка казной насыпана.

— Не ты, подлый смердъ, насыпалъ! гнвно воскликнулъ бояринъ.— А коня возьми въ моихъ косякахъ.

— Коня возьму какого знаю, бояринъ, а ты не прикажи казнить, прикажи слово молвить: оставилъ холопъ твой у цловальника сулицу и доспхъ ратный, а не выкупишь моихъ доспховъ ратныхъ, не съ бабьимъ же веретеномъ идти въ рать.

— Который разъ выкупаю у цловальника твои доспхи, рабъ хмльной? строго пыталъ бояринъ гулящаго человка — Человческій образъ данъ теб не для посмянія надъ нимъ, да полно, нечего сыпать бисеру предъ свиньей!

— На томъ виноватъ, бояринъ: вотъ онъ я здсь весь, безъ хитрости, а вино, точно, лопаю — таиться нечего.

— Заутро выбери коня, а нонче дается теб на справку, строго приказалъ бояринъ:— завтра вожа соберется въ дтинецъ.

— Благонадеженъ буди, бояринъ. Самъ знаю: Татаръ — дло строгое. Время шутк и потх часъ, а не время нонче шутки шутить намъ, подлымъ людямъ, холопамъ боярскимъ! Татаръ-собака какъ разъ острижетъ съ головой.

Бояринъ вынулъ кожаную кису и, подавая ее Дулбу, сказалъ:

— Отдай мое жалованье, боярское, Ериной хозяйк, баба она твердая, всему дому содержательница, мужнино у нея цле будетъ чмъ у мужа.

— То не по старин, бояринъ. Ера, явно обиженный, отвсилъ ему поясной поклонъ.— Какъ сказываютъ люди старые: ‘не въ скотхъ скотъ коза, ни въ рыбахъ рыба ракъ, ни въ птицахъ птица сычъ, ни въ звряхъ зврь жъ, ни въ человкахъ человкъ которымъ мужемъ жена владетъ.’ Слова нтъ, бояринъ, хозяйка у меня баба твердая, все же баба. Не бабье дло казну хоронить, потому хоронить казну долженъ тотъ кто ее добываетъ, бояринъ, пущай ее, баба, добудетъ казну на твоей на боярской вож, да и прячь ее у себя.

Хохотъ дружинниковъ былъ отвтомъ веселому гуляк. Самъ бояринъ усмхнулся.

— Мужикъ ты у меня не глупый, на рати противъ тебя поискать другаго, сказалъ онъ,— да глотка у тебя лужоная.

— Покоръ свой знаю, бояринъ, податься некуда теперь сказалъ Ера весело и нисколько не обижаясь,— даже къ бабк возили отъ запоя лчить, обратился онъ къ дружинникамъ.— Ну, говоритъ, отъ запоя лчить не могу, потому, говоритъ, не могу, что съ этимъ человкъ родится.

Дружинники снова захохотали, и развеселившійся бояринъ тронулся дальше.

— Завернулъ бы ты съ вожей, бояринъ, на свою боярскую борть, замтилъ вдругъ Ера:— должно не ладно у старика Пахомки.

Не возражая, бояринъ свернулъ на ближайшую тропу въ лсъ, тропа извивалась по скату оврага. Вершники тянулись одинъ за другимъ длинною вереницей. Скоро они достигли борти. Борть пряталась ла дн лснаго оврага, подъ густою снью липъ. Ее обносилъ высокій частоколъ. Сотни встревоженныхъ роевъ, насильственно изгнанныхъ изъ ульевъ, темною, сердито жужжавшею тучей тяжело двигались въ воздух, сломаная калитка валялась у входа. При этихъ зловщихъ признакахъ конники остановились, глазамъ боярина представилось невеселое зрлище: сотни ульевъ были разбросаны по пчельнику, остатки меда и вощины свидтельствовали что ульи пусты. На толстомъ сук лсной яблонки вислъ обнаженный трупъ стараго бортника. Набгавшій втерокъ тихо шевелилъ его сдую бороду. Бояринъ поблднлъ отъ негодованія при вид такого конечнаго разоренія своей лучшей борти и смерти лучшаго своего бортника. Сознаніе что наглые грабители безнаказанно забрались въ середину его волости, въ лсную паску, досел безопасную, бсило и пугало его въ одно и то же время. Онъ ни слова не сказалъ, въ томъ почти благоговйномъ настроеніи которое овладваетъ нами въ виду человка погибшаго не своею смертію. Ера, осмотрвъ ульи, убдился что они очищены добросовстно. Своимъ рысьимъ глазомъ онъ убдился также что съ грабителями были повозки, на которыхъ они увезли медъ и воскъ.

Онъ, молча, указалъ боярину на слды колесъ.

— Дьяволы! прошепталъ бояринъ, побагроввъ отъ безсильнаго гнва и поскакалъ съ вожей назадъ, въ Думные Курганы.

— Эхъ-ма, пробормоталъ себ подъ носъ Ера, ухмыляясь во слдъ исчезавшихъ конниковъ.— Было жито, было пито, былъ конь, было и зжено. А теперь стало надо на своихъ на двоихъ идти коня добывать.

Сынъ Курскихъ степей, Ера зналъ стати добраго служилаго коня. Онъ не прочь бы взять коня у котораго хвостъ и грива завиваются мелкими завитками, а шерсть лоснится: такой конь любимецъ домоваго. Зналъ онъ что домовой любитъ лошадь срую и вороную, а обижаетъ буланую и соловую. По боярскому приказу выбрать себ любаго коня изъ косяковъ, Ера отправился въ широкіе луга, среди которыхъ змилась Тускарь. Вдали, тамъ и сямъ, чернлись полудикіе табуны въ нсколько сотъ головъ. Набольшаго конюха, Свища, онъ нашелъ у куреня. Старый пріятель Еры, конюхъ, въ кожаной куртк, кожаныхъ штанахъ и кожаномъ колпак, предварительно осушилъ съ нимъ баклагу доброй браги, по случаю свжаго утра, потомъ вынесъ изъ куреня самодльное сдло, крпкую волосяную узду, длинный волосяной арканъ и нагайку.

— Давай мн коня, Вавилка, сказала ему Ера, когда Свищъ со своими конюхами сталъ отгонять къ нему лучшихъ своихъ жеребцовъ.— А нтъ у тебя коня служилаго, Вавилка, такъ и скажу боярину: молъ не на чмъ служить теб въ твоей боярской вож, перевелись въ твоихъ косякахъ кони крпкіе.

— Не перевелись въ боярскихъ косякахъ кони крпкіе, возразилъ задтый за живое конюхъ.

— Какого жъ дашь мн коня, Вавилка?

— Которому въ зубы не смотрятъ: даренаго, сострилъ Свищъ:— гляди воронаго: буря!

Красивый вороной жеребецъ, съ гривой по земл, приглянулся Ер.

— Аркань воронаго, сказалъ онъ Свищу.

Когда конюхи заарканили воронаго, и чуть не задушивъ его, дали Ер возможность наложить на его вольную спину руку, жеребецъ сдлалъ передними ногами легкое движеніе, не понравившееся Ер.

— Лядащій жеребенокъ! презрительно отозвался онъ, махнувъ рукой.— Давай, Вавилка, другаго! Да гляди, не лукавь, пріятель.

Старшій конюхъ почесалъ себ затылокъ.

— Порадю Ивашк, пробормоталъ онъ,— знать магарычъ будетъ.

— Аль я т не подносилъ, другъ?— Ера краснорчиво звякнулъ мдью въ карман штановъ.— Магарышничали, доводилось, а за коня добраго поднесу теб: останешься вотъ-какъ доволенъ, Свищъ, дыра ты орховая! Чужаго добра не жалй, коли хозяинъ не жалетъ. А бьюсь изъ-за коня потому что въ пол за Татариномъ не на плетн вызжать. Который конь скоро бжитъ, тотъ долго стоитъ.

— Конь коров не товарищъ, подтвердилъ Свищъ:— отъ тебя не отвяжешься, длать нечего, отдамъ теб что ни перваго жеребца въ боярскихъ косякахъ.

Конюхъ повелъ Еру къ дальнему косяку.

— Ты мн хотя безъ масти давай, да съ ногами, шутилъ веселый Ера,— хотя оглоданную возьму: конь не овца, волосы съ него не стричь, да подъ конемъ столбы мн дай, чтобы сутки бжалъ, ночью не ложился, а на другія бы сутки не спотыкался.

— Конь на рати познается, а другъ неврный въ напасти, глубокомысленно замтилъ Свищъ.— Любъ теб бурый блогривый? показалъ онъ Ер мускулистаго жеребца съ широкимъ задомъ, на высокихъ крпкихъ ногахъ, пасшагося отдльно и злобно взмахивавшаго отъ оводовъ густою гривой.

Ера даже осклабился отъ удовольствія, при вид такого силача-коня.

— Хоть конь горбатъ, да не мерину братъ! замтилъ онъ, и не довряя еще лукавому Свищу, попросилъ заарканить коня.

Когда бураго жеребца заарканили и спутали ему ноги такъ что онъ стоялъ, храпя и съ дикимъ визгомъ, тщетно пробуя подняться на дыбы, злобно косясь кровью налившимися глазами и хватая зубами конюховъ, тогда, разбжавшись, Ера вскочилъ на крутую спину жеребца и схватился руками за густую и жесткую какъ войлокъ гриву. Онъ внимательно смотрлъ на его переднія ноги. Он не дрогнули, спина не погнулась подъ тяжелымъ сдокомъ. Только свирпе соплъ, храплъ и косился жеребецъ. Хитро-опутаннаго крпкимъ арканомъ жеребца едва сдерживали пятеро привычныхъ, здоровыхъ конюховъ.

— Сдло! вскричалъ радостный Ера и соскочивъ съ жеребца, проворно набросилъ ему на спину сдло, подтянулъ подпруги, взнуздалъ.

Только вскочилъ онъ въ сдло, конюхи ловко освободили жеребца отъ путъ и едва успли отскочить, Ера стрлой помчался по лугу.

Ера скоро пропалъ изъ виду конюовъ, оставшихся въ полномъ невдніи на счетъ дальнйшей судьбы какъ всадника, такъ и жеребца. Старшой конюхъ весьма основательно замтилъ своимъ товарищамъ что можетъ и такъ слоучиться, не придется де Ер поставить ему магарыча, потому пословица сложена: ‘Конь подо мной, Богъ надо мной’.

Тмъ не мене Ера здравъ и невредимъ, совершенно трезвый, вернулся домой, верхомъ на успокоенномъ, молодцоватомъ, буромъ жеребц, къ самому обду, проскакавъ ровно сутки, побывавъ по своенравности своего дикаго коня тамъ гд нога его еще не была, и сто разъ готовясь сложить свою буйную голову.

— халъ попъ дорогою, а чортъ цликомъ, сказалъ Ера, разсдлавъ коня, котораго назвалъ Полканомъ.

Онъ поставилъ уходившагося жеребца, съ котораго мыло падало кусками, въ свою давно опуствшую рубленую конюшню, всыпалъ ему въ ясли овса безъ мры, заложилъ сна-пырею и слъ съ женой за обдъ. Тутъ Ера вспомнилъ кстати что не лъ и не пилъ цлыя сутки, а потому свелъ счетъ съ женинымъ запасомъ вина. Арина, обходившаяся съ нимъ круто, затмъ что ‘винище лопаетъ шибко и не путящій’, въ душ ‘жалла’ его, то-есть любила по-своему. Проскакавъ день и ночь, Ера, конечно, и выпилъ вдвое противъ обыкновенія.

— На, лопай, тресни твое чрево, на! подсовывала она ему. будто съ сердцемъ, кашу, солонину, огурцы: — ишь зубами клацаетъ, что твой срый. Подавись ты кускомъ, непутящій!

Ера словно не слыхалъ ничего, занятый дой, потомъ повалился на полати и захраплъ какъ убитый, приказавъ жен разбудить себя съ пригономъ скотины. Полновсные толчки Арины въ указанное время насилу подняли разоспавшагося Еру, напоивъ Полкана, онъ вывелъ его изъ конюшни смирнаго, какъ бы годъ зженаго, вскочилъ въ сдло и похалъ въ Думные Курганы, на службу боярскую, но по пути, въ слобод, ему не пришлось, какъ хотлось, выкупить у цловальника ратный доспхъ и вылить стаканчикъ, длинная, безпорядочная улица ‘слободы’ боярскихъ насельниковъ обезлюдила, ни живой души, ни живаго звука не встртилъ Ера на этой всегда веселой, оживленной улиц. Кабакъ, какъ и вс до одной избы, былъ пусть, только нсколько старыхъ собакъ, изъ лни или по привязанности къ старому пепелищу, жалобно подвывали съ навозныхъ кучъ, какъ бы жалуясь гулящему человку на оставившихъ ихъ хозяевъ, птухи, какъ ни въ чемъ не бывало, бойко выкрикивали на дождь, да порой, пригинаясь къ земл и трусливо оглядываясь, пробгалъ изъ сней избы сытый котъ, опрометью исчезавшій подъ запертыя ворота. Ясно было Ер что дворы оставлены жителями и вывезено все имущество, что только было можно захватить съ собою или закопать, оставались только полныя гумна, глянувъ направо, на широкіе Тускарскіе луга, еще вчера покрывавшіеся многочисленными боярскими и крестьянскими табунами, онъ не увидлъ боле черныхъ точекъ. Невольно вздохнулъ веселый гуляка при этомъ опустніи роднаго края, не боялся онъ за дворъ свой, надежно спрятанный въ лсахъ, но сжалось сердце его при мысли о томъ сколько несчастія людямъ причинятъ Татары. Живо вспомнился ему ихъ послдній набгъ. Когда онъ выхалъ изъ слободы, глазамъ его неожиданно открылось зрлище заставившее его остановиться. Всмотрвшись въ тучи пыли, то чернвшія мрачными клубами, то золотившіяся на лучахъ заходящаго солнца, Ера смекнулъ что изъ-за Тускари приближаются Татары, что пыль эта подымается по пахоти и по жнивьямъ ихъ многочисленными конными толпами, некованными копытами ихъ выносливыхъ степныхъ коней…. Какъ бы чуя добычу, черныя стаи воронъ и гадокъ сбирались къ покинутымъ жильямъ, рзкіе вороньи крики рзали воздухъ, сжимая суеврное сердце Еры. Говорило оно ему вмст съ глазами что близится страшная опасность. Не спуская глазъ съ роковыхъ тучъ пыли, видимо приближавшихся, гулящій человкъ далъ волю своему скакуну нестись во весь опоръ, черезъ нсколько минутъ он очутился предъ дтинцемъ. Страхъ татарскаго погрома сбилъ въ дтинц нсколько сотъ народа, вся боярская волость, вслдъ за ‘береженою’ грамотой ливенскаго воеводы и гонцами разосланными бояриномъ Іоной сбивать волостной народъ въ дтинецъ, ‘сла въ осаду’, остальные, съ табунами, стадами и имуществомъ на телгахъ ушли въ лса: Темный, Теребужскій и Росховецкій. Крутой береговой скатъ къ Тускари покрывался сплошною толпой женщинъ, стариковъ, дтей. Черносошные люди шумно и суетливо засылали пескомъ ворота дтинца, боле двусоть дружинниковъ боярскихъ, вооруженныхъ какъ для бою, вмст съ мужиками, отобранными Дулбомъ и вооруженными боярскимъ оружіемъ, обсыпали высокіе валы, тысячи глазъ тревожно глядли на Затускарье, на приближавшихся, въ пыли, Татаръ….

Ера въхалъ въ малыя ворота, черезъ ровъ, по мосту, который подымался веревками на блокахъ вплоть къ самому валу, и спшился.

— Прибрать коня въ коновязь! громко приказалъ бояринъ Іона неизмнному дворецкому, преображенному въ воина и согнувшемуся подъ тяжестью своихъ кованыхъ доспховъ. Присутствіе боярина и его неторопливыя приказанія видимо ободряли народъ и ратниковъ. Бабы въ тихомолку плакали, но удерживались отъ голосьбы. Страхъ боярина былъ не мене страха Татаръ. Въ ту минуту какъ конныя татарскія толпы обозначились явственно, вступивъ съ лахоти на сочные луга и потому не подымая боле пыли, раздавшееся пніе обратило вниманіе осажденныхъ на шествіе коренскихъ монаховъ, приближавшихся съ чудотворною иконой Знаменія Пресвятой Борогодицы, ее несъ на груди, обими руками, игуменъ въ полномъ облаченіи, въ сопровожденіи зажженыхъ свчей, хоругвей, креста и торжественнаго пнія ‘радуйся, Невсто!’ Появленіе чудотворной иконы произвело оживляющее дйствіе. Головы обнажились, руки закрестили, толпы поднялись и, съ женскимъ воздыханіемъ и плачемъ, повалили на встрчу святыни, какъ бы пришедшей раздлить съ ними опасность. Посл молебствія съ колнопреклоненіемъ, икону обнесли вокругъ дтинца. И чудно было это торжественное шествіе за святыней огромной толпы христіанъ въ виду вчныхъ ихъ враговъ спшившихъ на ихъ погибель. Когда крестный ходъ обратно вступилъ въ укрпленные валы дтинца, ворота, повинуясь могучей рук Дулба, тяжело затворились желзнымъ запоромъ. Онъ заперъ ихъ огромнымъ, висвшимъ на пояс, ключомъ.

— Братія! важно обратился игуменъ съ высокаго крыльца хорамъ къ толпившемуся кругомъ народу: — Вдайте что Пресвятая Два, Матерь Божія, притекла на защиту вашу, пролейте же кровь свою за сію чудотворную икону, подобно какъ Спаситель пролилъ свою кровь за насъ.

— Готовы пролить кровь за Пресвятую Коренскую Богородицу! дружно и ршительно отвтила толка:— На то мы святымъ крещеньемъ крещены.

Отецъ Манасія передалъ икону встртившей его съ мамкой боярышн, она, блдная и съ заплаканными глазами, благоговйно понесла икону въ свтлицу, монахи поставили ее ко Спасову образу и, по желанію Натальи, отслужили молебенъ въ благодарность за пришествіе иконы, и о спасеніи православныхъ отъ Татаръ.

— Православные, обратился къ народу и воинамъ бояринъ,— перенесемъ твердо испытаніе: оно Богомъ послано за грхи наши. Татаръ пришелъ въ малыхъ силахъ, коли обложитъ — отсидимся съ помощью пришедшей Св. Заступницы нашей. Рка наша богата карпіей, въ закромахъ моихъ боярскихъ отыщется мука и крупа, а въ подвалахъ вино и медъ, казна моя боярская не оскудла, не пожалю ее для воевъ доблихъ, не пожалю своего добра для сиротъ и вдовицъ тхъ кому суждено умереть честною смертью, защищаючи православную вру и землю Русскую…. Слово мое боярское твердое.

— Умремъ за православную вру и за землю Русскую! прокатилось по толпамъ, крики долетли до Татаръ, уже подошедшихъ къ Тускари.

— Ферязь! обратился бояринъ къ дворецкому:— пусть люди зажгутъ костры, пообогрются въ осеннюю ночь: старымъ и малымъ въ особину тепло нужно. Выкати-ка бочку вина, бочку меду, да бочку браги, раздай пироги и потщись, холопъ мой врный, слуга рачительный, о насыщеніи сихъ несчастныхъ что сбились подъ крпкую защиту мою боярскую.

Дворецкій низко поклонился, бояринъ продолжалъ:

— А ты, Дулба, береги мн, какъ глазъ свой, дтинецъ, и будетъ трудно достать коннымъ ворамъ насъ въ этомъ острожк.

V.

У нихъ тяжкія палицы разгаралися,
И бросили они палицы тяжкія,
Они стали уже драться рукопашнымъ боемъ.

На совт, состоявшемъ изъ боярина, игумена, келаря,— въ юности тоже ратнаго человка — положено было ‘отсиживаться’, въ ожиданіи подмоги изъ Ливенъ или Курска. Еще слабый, Глбъ встрепенулся при всти объ опасности угрожавшей Думнымъ Курганамъ. Онъ вызвался начальствовать вылазкой, если она будетъ необходима, и просилъ боярина поставить его на самое опасное мсто.

Опасность, казалось, содйствовала самому искреннему выраженію природнаго характера каждаго. Вполн вврившійся промыслу Божію, отецъ Манасія и въ эту минуту испытанія пребывалъ непоколебимо спокоенъ и разсудителенъ, прожорливый келарь, словно обезумвшій со страха Татаръ, понесъ такую околесную что бояринъ, потерявшій терпніе, сурово воскликнулъ:

— Ты, толстопузый келарь, какъ баба слюни распустилъ, благо ротъ есть, а ты не малодушничай, понимай что мелешь, не время и не мсто вздоръ твой слушать, ступай спать: не надобенъ ты мн!

Смущенный отецъ Авраамій поспшилъ залить мальвазіей дкость боярскаго замчанія, тмъ боле обиднаго что было оно справедливо, да вдобавокъ высказано въ присутствіи игумена, чьимъ мнніемъ такъ дорожилъ келарь.

Напротивъ, опасность какъ бы пересоздала начинавшаго дряхлть боярина Іону. Всть о Татарахъ, а потомъ приближеніе ихъ къ Думнымъ Курганамъ какъ бы помолодили его. Просыпался въ немъ сподвижицкъ Курбскаго, борецъ за Русь въ Ливонскихъ полкахъ Грознаго. То былъ изъ тхъ желзныхъ характеровъ что при удачномъ сочетаніи обстоятельствъ даютъ войн героевъ. Въ зрломъ возраст мужъ боярской думы, онъ, по одному изъ тхъ счетовъ мстами противъ которыхъ такъ смло боролся соправитель царя едора Ивановича, окольничій Годуновъ, попалъ въ ‘опальные* и съ перваго года царствовавія едора удалился за рку Сосну, въ пустопорожнія вотчинныя земли свои, излюбленныя имъ еще въ т годы какъ водилъ онъ изъ Москвы сторожевой полкъ въ погоню за Крымцами, разбитыми Воротынскимъ. Гордая, свободолюбивая душа боярина, оскорбленная во глубин своей, указала ему жребій друга его Курбскаго, только не ушелъ онъ. подобно Курбоксму, въ чужую землю, а слъ на русской, на предковской земл, но на земл почти необитаемой, еще слабо зависвшей отъ Московскаго государства. На пустынные берега Тускари, не далеко отъ Коренской обители, бояринъ Іона вывелъ свою черниговскую вотчину и поселилъ ‘слободой’, быстро увеличившеюся бглыми холопями. Ихъ привлекало богатство чернозема и свобода, легко стсненная зависимостью отъ боярина, но надежно оберегаемая острожкомъ Думныхъ Кургановъ.

— Нынче медвдемъ глядитъ, сотникъ, старый Іона, обратился онъ ко Глбу, чья готовность защищать дтинецъ, несмотря на рану, поправилась старику.— Было время и мы съ Курбскимъ важивали на супостата царскія рати. Дважды пролилась кровь ерапонтова за православную Русь, славы роду своему добываючи… Эхъ-ма! добылъ славы!…

Бояринъ потупился.

— За что ты въ опал, бояринъ? спросилъ Глбъ, видимо изъ участія, а не изъ любопытства.

— А вотъ за что,— Бояринъ помолчалъ:— За то самое что я прямилъ до пряма, служилъ врно. Подъ Смоленскомъ палъ воевода передоваго полка, Образецъ, составился по немъ воеводой окольничій Василій Морозъ, да помимо меня, родословнаго боярина. Ударилъ я челомъ царю едору: ‘мн де, именитому боярину, непригоже, надежа царь, подъ началомъ быть у Мороза у Васьки, какъ есть онъ, Васька, рода подлаго, отъ снной двки, и мн въ томъ, твоему холопу, и всему роду моему поруха, и не мочно мн быть подъ Морозомъ, подъ Васькой, вторымъ.’ Что жъ думаешь, сотникъ? почалъ Васька нахалъ верстаться со мной родами: якобы бабка моя, Мара Тулупова, вышла за его, Васькина, дда по матери, и якобы потому мы съ Васькой внучатные племяши. Не стерплъ я такой порухи, встрлся съ Васькой въ большомъ полк подъ шатромъ, слово за слово, обозвалъ его ‘челядникомъ, двкинымъ сыномъ, хамомъ’, да возьми — сердце ужь меня взяло — и наплюй я ему, Васьк, въ бороду, при начальникахъ, ратныхъ. Съ той поры, сотникъ, опальный бояринъ Іона воеводствуетъ на Думныхъ Курганахъ. Васьк же выдалъ головой меня, боярина, окольничій Годуновъ, а я, Іова, его, Ваську, по цареву указу, на колнкахъ жалобилъ отпустить мн мою предъ нимъ вину. И…. тяжко вымолвить…— Голосъ боярина стихъ, какъ бы не желая чтобы вс слышали:— Меня-то именитаго боярина хотли отбатожить, по цареву указу, до Судебнику. Смиловался Васька, простилъ, не порочили моей боярской спины. А въ Блокаменную матушку запретъ: николи же быть. Видишь, сотникъ, милость ко мн Годунова, что при едор государствомъ заправлялъ?… Оказываю теб, его наемнику, мою великую обиду для того чтобы маломысленный языкъ твой не болталъ чего -не понимаетъ.

При слов ‘наемникъ’ Глбъ вспыхнулъ, и горячее слово готово было слетть въ отвтъ на дерзость боярина, но приходъ боярышни удержалъ юношу. Удержалъ его собственно не приходъ Натальи, но то смущеніе что охватило ее когда услышала какъ отецъ оскорбилъ раненаго гостя. Боярышня смутилась, и Глбъ уловилъ это смущеніе. Оно сказало ему что отецъ виноватъ въ ея глазахъ, какъ хозяинъ оскорбившій гостя, какъ бояринъ обидвшій незнатнаго служилаго человка. Да, обвиненіе отцу читалъ онъ въ этихъ свтлыхъ глубокихъ двичьихъ глазахъ, онъ видлъ его въ самомъ положеніи красавицы, остановившейся въ недоумніи возл игумена. Быстро, неуловимо, какъ только умютъ глядть женщины, взглянула она на Глба, и замтивъ что и онъ смотритъ на нее, любуется ею, Наталья почувствовала что краснетъ. Ее вдругъ охватила стыдливая ршимость бжать, она вспыхнула, стараясь, только напрасно, чтобъ онъ не замтилъ какъ пожаромъ разгорлись ея щеки. Напрасно старалась она скрыть свое волненіе подъ безпечною и равнодушною улыбкой. Она смутилась потому что знала: пылкій юноша только ради ея не отвтилъ на дерзость дерзостью. Невольно, повинуясь внутренней сил, превозмогавшей двичью скромность, боярышня глянула ему прямо въ глаза, и какъ много сказали ему эти синіе, ласкающіе, покойные глаза. Не простое женское любопытство свтилось въ этихъ глазахъ, а тонкое участливое чувство, и оно-то не ускользнуло отъ Глба. Не только для стараго Іоны, но и для игумена съ келаремъ было ясно что не что иное, а именно появленіе боярышни удержало раненаго отъ отвта. Юноша какъ бы забылъ готовый отвтъ, словно появленіе Натальи заставило его понять что ея отецъ не можетъ его оскорбить.

Наталья выросла безъ матери. Рано стала она жить особнякомъ, въ своемъ дорогомъ и миломъ ей мір. Правда этого міра не мирилась съ окружающею ложью, которую она угадывала чуткимъ сердцемъ гораздо раньше чмъ научилась звать по имени. Такой разладъ съ жизнію не страшилъ ея учителя игумена Манасію. Разсвтъ и закатъ, едва занявшаяся заря и прощальный лучъ потухающій въ сумрак, казалось, не знали пространства лежащаго между ними, для нихъ какъ бы не существовало разницы лтъ. Съ каждымъ годомъ бесды духовнаго учителя получали для Натальи все большее значеніе. Монастырь и вдохновенныя рчи отца Maнасіи были идеаломъ дальше котораго она не шла. Она любила и боялась его до того что не могла имть отъ него никакой тайны. Онъ зналъ все что знала и чувствовала двушка. Ея душевная красота отражалась въ его спокойной чистой душ. Глубокое христіанское смиреніе составляло сущность ея души. Жизнь ея текла тихо и безмолвно, и она любила эту тишину, это безмолвіе, и казалось ей что и всегда такъ же будетъ. Но въ послднее время молодыя силы стали проситься наружу, боярышня порою плакала, сама не зная чему, и стыдливо скрывала тайныя слезы. Она чувствовала что пуста эта тишина безъ нжнаго взгляда, безъ ласковаго материнскаго слова. ‘Будь жива матушка, какъ бы я была счастлива’, думала боярышня. И мечта о матери поглощала ее. Воображеніе рисовало ей эту невдомую, но желаемую мать ангеломъ со свтлыми крыльями, подъ которыми всмъ хорошо. Наталья не мечтала о чемъ мечтаютъ другія двушки, она не ждала мужа, ласки любимаго и любящаго человка, ничего этого не будетъ для нея, Христовой невсты. Внутренній голосъ, котораго она боялась и слушалась съ каждымъ годомъ все больше, какъ бы строгій голосъ отца Манасіи твердилъ ей съ дтства милое слово: ‘монастырь’. Когда въ Коренской обители, во время всенощной, боярышня увидла въ первой столпника Власія, столтняго старика, въ рубищ, на колняхъ, въ алтар, она не сводила съ него глазъ, пока дверь не закрыла его отъ нея. Паломникъ ко святымъ палестинскимъ мстамъ и святын русской, суровый подвижникъ вн монастырскихъ стнъ, столпникъ произвелъ на нее сильное впечатлніе и укрпилъ ея завтную мечту.

Вечерняя трапеза прошла больше какъ бы по обычаю, игуменъ, благословившій столъ, не вкушалъ, бояринъ, сосредоточенный на мысли о Татарахъ, мало помогалъ отцу Авраамію, оставшемуся врнымъ желудку, хотя не безъ воздыханій и съ потупленными очами, онъ добросовстно покончилъ жирнаго карпа, огромное блюдо раковъ и горячіе пироги съ горохомъ.

Возвратясь въ теремъ, боярышня затворила дверь на задвижку и тотчасъ опустилась на колна предъ божницей, озаренною двумя лампадками, при ихъ неврномъ свт грустно глядлъ теремъ, его тишину нарушалъ только храпъ мамки, да гулъ народной толпы, подымавшійся со дворовъ дтинца.

Когда, окончивъ молитву, боярышня легла въ постель, старая мамка вскрикнула во сн и привстала, тяжело переводя духъ, крестясь и бормоча молитву.

— Что съ тобой, мамушка? спросила удивленная боярышня.

— Съ нами крестная сила!

Старуха боязливо озиралась, сидя на постели, какъ бы находясь подъ впечатлніемъ тяжелаго сна, и глубоко вздохнувъ сказала:

— Мало спала да много видла, дитятко: увидла домоваго, въ шапк — не къ добру, и…. и…. и…. не хорошо. О полночь слышу, душитъ, ну, думаю, онъ. Альни жарко стало. Хвать его рукой: мягкій пушокъ по немъ, ну, весь мохнатый и ладонью такъ-то по лицу гладитъ, да въ шерстк ладонь-то у него и такова теплая, дитятко. Только что около глазъ и носа гладко, а то весь мохначъ, какъ есть. Спасибо теплою да мягкою рукой гладилъ: это почетъ, дитятко, деньги, добро. Вотъ коли человка погладитъ хозяинъ холодною да щетинистою рукой — бда: съ хозяинушкой не шути — бда, осерчаетъ. Огонь выскать любитъ и морозу не боится, потому безъ шапки ходитъ. А въ шапк его видть къ горю. Не сбыть намъ его: стрясется надъ нами бда, вишь, Татары навалились какъ туча…. Охъ, Господи помилуй!

Долго еще словоохотливая старуха высказывала свои опасенія по поводу Татаръ, вспоминала многіе прежніе ихъ набги и распространялась о своемъ любимомъ предмет — домовомъ, не обращая вниманія на то слушаетъ ли ее боярышня или нтъ. Но та давно не слушала ее.

VI.

Дашь не дашь, за боемъ возьму,
Сильныхъ богатырей подъ мечъ склоню,
Князя со княгинею въ полонъ возьму,
Божьи церкви на дымъ пущу,
Чудны иконы поплавь рки,
Добрыхъ молодцовъ полоню станицами,
Красныхъ двушекъ плнницами,
Добрыхъ коней табунами.

Татарскій кошъ расположился подъ Думными Курганами, на удобномъ мст, на пространномъ мысу широкаго Тускаря. Татары кишли вокругъ костровъ, прикрываясь съ сухопутья лсомъ. ‘Сбатованныя’, то-есть связанныя арканами, головами другъ къ другу, по шести, десяти и боле, выносливыя степныя лошади всевозможныхъ мастей блестли, освщенныя кострами, всюду вокругъ коша, а вдали чернлись фигуры конныхъ стражей. Огни освщали выразительныя, смуглыя и большею частью зврскія лица, одни лежа и сидя курили вокругъ огней, другіе приготовляли шашлыкъ изъ только-что зарзанныхъ барановъ. Гд-то, въ середин табора, слышались жалобные звуки татарской жалейки. Предводитель набга или огланъ совершивъ вечерній абиестъ (омовеніе), въ серебряномъ таз, раболпно поданномъ уродливымъ Калмыкомъ, упалъ на мягкій войлокъ изъ козьей шерсти и на шелковыя подушки, постланныя подъ шатромъ. Полы шатра — блыми и желтыми полосами — были подвязаны снизу къ шестамъ, такимъ образомъ что бею открывалось далекое пространство и весь таборъ. Огланъ Селяметъ-бей отдыхалъ отъ трудовъ продолжительнаго похода, который сдлалъ верхомъ и вооруженный, врный хищническимъ преданіямъ своего древняго рода. То былъ человкъ лтъ двадцати шести, ширококостый, мускулистый, сухощавый, проворный въ слов и движеніяхъ. Его до черноты смуглое лицо блестло отъ загара какъ лаковое. Желтая хутна, шелковый кафтанъ, растегнутый и позволявшій видть обнажонную бронзовую грудь, шла къ его полному лицу съ маленькими усами и безъ малйшаго признака волосъ на подбородк, какъ часто бываетъ у Татаръ. Широкія, алыя суконныя шальвары и желтыя сафьяныя бабуши довершали его нарядъ. У входа въ шатеръ, поджавъ ноги и опустивъ на грудь блую какъ серебро бороду, спокойно сидлъ почтенный на видъ мурза Юсуфъ-ага. Прищурясь, онъ лниво пыхалъ ароматическій дымокъ изъ длиннаго чубука и красной стамбулки. На Юсуф была красная суконная куртка, обшитая позументомъ и безъ рукавовъ, подъ нею полосатая шелковая рубашка съ широкими рукавами, широкій кушакъ изъ зеленой персидской шали, за которымъ блестли серебромъ оправленныя ручки пистолей, получавшихся черезъ Стамбулъ. Коричневыя шальвары изъ верблюжины и стоптанныя бабуши дополняли его нарядъ: по ученію Магомета, войско обязано являться на войну не иначе какъ въ башмакахъ. Тонкая зеленая шаль, свитая на голов чалмой, свидтельствовала что ага былъ хаджу, то-есть былъ въ Мекк и поклонился Магомедову гробу. Сдые усы его были обрзаны по образу Магомедову. Юсуфъ-Ага былъ близкій и полезный бею совтникъ, какъ человкъ знакомый съ алкораномъ и со степными набгами на Московскія области.

— Вотъ мы поимъ своихъ потныхъ коней въ Тускари, рк московской, сказалъ бей, лниво любуясь мстомъ и послднимъ лучомъ осенняго солнца.— Правъ великій предокъ нашъ, Тимуръ: цль жизни — война. ‘Видть скорбь своихъ враговъ, говорилъ онъ, цловать и обнимать ихъ женъ и дочерей, гнать предъ собой ихъ стада, обнимать прелестныхъ какъ луна и солнце, здить на коняхъ бгущихъ какъ ртуть, быстрыхъ какъ втеръ’, для благороднаго бея ничего нтъ славне войны!

— Великая истина! Пророкъ тоже учитъ въ Коран, глубокомысленно замтилъ Юсуфъ:— только лта и на истину оказываютъ вліяніе: духъ часто воспринимаетъ истину, а слабое тло отказывается слдовать за сильнымъ духомъ. Вотъ къ слову, я, сребробородый старикъ, тяжело мн исканіе славы, и, признаюсь, ищу нын не славы, — она дымъ, какъ самъ знаешь — а добычи.

Мурза улыбнулся, и его глаза на мигъ оживились и тотчасъ же еще глубже погрузились въ тихое и лнивое полумечтанье полудремоту.

Не безъ досады заговорилъ Селяметъ-бей, бросивъ на философствующаго мурзу презрительный и насмшливый взглядъ.

— Не трудись, Юзуфъ-ага, въ сотый разъ высказывать мн свои мысли о томъ на что мы глядимъ розно. Нечего толковать про добычу и славу, знаю и безъ того: не герои мы съ тобой. Былъ одинъ герой у насъ, Татаръ, великій Чингизъ-ханъ!… Оттого и ослаблъ Крымскій юртъ что старики въ немъ не прежніе, да и молодые не т.

— Коранъ не уважается, пророка забыли, оттого неуспхи и бдность Крымскаго юрта, замтилъ Юзуфъ:— пока Татары не строили домовъ и не селились въ городахъ, Крымскій юртъ былъ гроза Москв, Литв и Молдав, сокровища стекались туда отовсюду. А нынче? Слыханное ли дло? Самъ свтлый ханъ, Сагибъ-Гирей, повеллъ рубить колеса арбъ всмъ кто детъ съ полуострова кочевать со стадами и табунами, а его ханскій татъ-агасы (смотритель лсовъ и земель) безденежно раздавалъ лсъ Татарамъ чтобы сдлать ихъ осдлыми, то-есть изнженными. Худыя времена для Татаръ! Двурогая луна потускнла на татарскомъ неб, заволакиваютъ ее тучи и, помяни мое слово, близка минута когда гроза разразится надъ Крымскимъ юртомъ. Пускай не доживу я, старый Юзуфъ, до того, милостью Аллаха и его пророка! Къ тому идетъ: ханы изнжились и отуречились, передлываютъ вольныхъ Татаръ въ женщинъ, не способныхъ къ войн. Пять славныхъ княжескихъ родовъ только враждуютъ между собой, не то чтобы за одно держать юртъ, сами громятъ его: впустили въ Крымъ турецкаго султана. Хоть и единовренъ султанъ, да никто, кром Аллаха и Чингизова потомка, не властвовалъ до сихъ поръ надъ Крымскимъ юртомъ. Весь міръ знаетъ безславное бгство Казы-Гирея отъ Москвы и гибель ста тысячъ мурзъ и наздниковъ, безславіе и гибель наша заслужены: правоврный народъ не долженъ управляться ханомъ-преступникомъ, а Казы-Гирей братоубійца. Москва тснитъ юртъ. Исконное татарское владніе, взятое великимъ Чингизомъ, наша широкая степь захвачена крпостями, понастроили неврные и Блгородъ, и Осколъ, и Курскъ, и Валуйки…. Духъ великаго Тимура возметется въ седьмомъ неб, въ обители пророка, если увдаетъ что неизмримая земля его измряется мрщиками!

Стованія стараго мурзы имли основаніе. Въ описываемое время, ядро Крымскаго юрта, именно населеніе полуострова, а въ особенности южной его части, уже значительно утратило подъ турецкимъ вліяніемъ первобытный кочевой характеръ. Турки не только подчинили себ Крымскій юртъ, но возводили и низлагали его хановъ. Нкоторые изъ хановъ учились въ Стамбул, именно: Саадетъ-Гирей, Сагибъ-Гирей, Селимъ-ханъ-Гирей. Кром вліянія турецкихъ порядковъ на обращеніе крымскихъ Татаръ къ осдлости, промысламъ, дйствовало еще давленіе серіозныхъ вншнихъ причинъ: Русское государство расширялось на счетъ своихъ южныхъ и восточныхъ окраинъ, стсняя такимъ образомъ пространныя поля и степи татарскихъ набговъ. Добыча уменьшалась, и естественно хищники постепенно обращались къ земл. Блескъ Крымскаго юрта въ начал XVII вка былъ далеко не тотъ какъ, напримръ, при знаменитыхъ Гиреяхъ: Хаджи-Девлет, Менгли и Магомет, дд, отц и вжук ‘всегда готовыхъ ссть на коня противъ враговъ своего друга’, которымъ литовскіе князья, въ своихъ грамотахъ, предлагаютъ гостепріимство: потнаго де коня твоего разсдлаемъ. Съ тхъ поръ обстоятельства измнились, собственно Крымцы внутренности и юга полуострова давно отдлывались извстною данью, когда ханы ‘садились на коня’ для войны или набга, въ поле же шли, главнйшимъ образомъ, ногайскіе Татары. Огланъ, то-есть предводитель настоящаго набга, былъ Гази-Селяметъ-бей. Неудивительно что этому хищному степняку вздумалось ударить на Русскую украйну. Разршенія на набгъ онъ, разумется, не получалъ отъ хана, такъ какъ Крымскій юртъ былъ въ мир съ Русью, и не представлялось ни малйшаго повода нарушать его. Да Селямету не надобно было и испрашивать разршенія ‘садиться на коня’. Онъ убжденъ былъ въ полномъ сочувствіи хана всякому набгу, тмъ боле что онъ опирался на право своего рода. Величаясь происхожденіемъ отъ одного изъ четырехъ родоначальниковъ, подъ чьимъ водительствомъ Татары въ XIII вк завяли полуостровъ, именно отъ Тишлы, Селяметъ любилъ слушать разказы начитаннаго мурзы о дордъ-оджахъ, то-есть четырехъ огнищахъ, священныя воспоминанія о которыхъ передавались Татарами изъ поколнія въ поколніе. Гази-Селяметъ-бей принадлежалъ къ одному изъ пяти знаменитйшихъ родовъ, пользовавшихся огромными предъ прочими преимуществами, между прочимъ правомъ личной войны и своевольнаго набга, за войну и за набгъ Селяметъ-бея юртъ и ханъ не брали отвтственности даже въ томъ случа если бей вторгался въ земли друзей и союзниковъ. У бея былъ гербъ съ девизомъ: ‘Саатъ-якшы’, то-есть въ добрый часъ. Въ своемъ бейлык онъ былъ повелитель, отъ произвола котораго зависли судъ и управленіе. Власть хана ограничивалась князьями: каждый необузданный бей изъ пяти родовъ былъ въ своемъ бейлык ханомъ, да еще боле прочнымъ чмъ потомокъ Чингиза. То возводимый, то низлагаемый ими, ханъ былъ, вообще говоря, жалкая глава юрта. Бейлыкъ или княжество Селяметъ-бея раскидывалось на огромномъ пространств, отъ Перекопа и береговъ Чернаго Моря улусы его кочевниковъ чуть не доходили до границъ Кіевскихъ и Курскаго края. Степныя рки, Ингулъ, Міусъ, Самара съ притоками, давали Селямету отважнйшихъ наздниковъ и лучшихъ коней. Подъ начальствомъ отдана шли три мижника (тысячника), стало-быть шли три тысячи ‘черной кости’. То были Ногайцы Буджакскаго и Джамбойлунскаго колнъ или ордъ, Казыева улуса. Всякій крымскій ханъ, всякій степной бей были убждены древнимъ крымскимъ обычаемъ что, хоть разъ въ жизни, необходимо видть берега Оки, то-есть ‘набжать’. Но съ безславнаго для юрта нашествія на Москву Казы-Гирея-хаНа въ 1591 году, набги длали степные Татары, но не ханы, исправно получавшіе отъ Московскаго царя по условію тишъ, то-есть подарки.

— Да наслаждается вкусъ Селяметъ-бея шербетомъ ширазскихъ розъ, а слухъ внимаетъ небеснымъ буль буль (соловьямъ), обратился къ отдыхавшему оглану молодой дюжій мурза, порядочный оборванецъ, въ старой куртк и дырявыхъ шальварахъ, подъхавъ верхомъ на старомъ аргамак къ шатру и отвсивъ подобострастный поклонъ, приложивъ ладони ко лбу, груди и плечамъ.

— Пусть уста оглана пьютъ благовонный дымъ кальяна, прибавилъ другой верховой мурза среднихъ лтъ, котораго ногайское происхожденіе сказывалось въ раскосыхъ глазахъ, приплюснутомъ, почти плоскомъ черномъ лиц съ маленькимъ, вдавленнымъ носомъ и клочкомъ черной бородки, съ тощими, какъ у кота висячими, черными усами. На этомъ былъ красный бешметъ, крпкіе верблюжьи штаны, новыя бабуши. Баранья шапка щеголевато надвигалась на правый глазъ, блестящій кривой клинокъ, висвшій на ремешк на правой рук, пистоли въ чушкахъ сдла и статный конь рзко отличали лихаго наздника отъ его товарища.

Бесдовавшіе отвчали лнивымъ ‘селямалыкомъ’ и наклоненіемъ головы, не выпуская изо рта янтарей своихъ чубуковъ.

— Идемъ, бей, въ развдки, сказалъ мурза постарше:— добудемъ языка, узнаемъ много ли Русскихъ въ острожк.

— Аллахъ сопутствуй теб, Юнусъ-мурза, медленнно обратился къ нему Селяметъ, — и товарищу твоему, Галидъ-мурз, храбрые вы у меня юзъ-баши (сотники) и бывалые. Благодарю Галида что оберегалъ въ пути хвостъ моего коша, а Юнуса, что молодцомъ впереди шелъ, языковъ хваталъ, добычи и харчей не упускалъ, за то спасибо. Но, помните, далеко зашли наши татарскія лошади въ непріятельскую сторону, Москва хитра, не самъ-другъ развдывать вамъ, мурзы, въ темную ночь.

— Повелитель мой, краса и столпъ юрта Крымскаго! Омъ-баши съ десятками ждутъ насъ на кон, сказалъ Юнусъ-мурза: — спокоенъ будь, извдалъ Юнусъ-мурза хитрость Москвы: десятый разъ поитъ коня въ Тускари.

— Юнусъ-мурза, обратился къ нему ага, глаза котораго улыбались не безъ лукавства,— лихой ты наздникъ, въ томъ нтъ спору, только скажи: ты ли весной встртился со мной на базар, оборванный, на избитой кляч, худой и гадкій, или то двойникъ былъ?

— Не двойникъ, Юсуфъ-ага, а самъ я повстрчался съ тобой, по весн, на базар.— Мурза Юнусъ вздохнулъ.— Стыдно сидть на кляч и въ лохмотьяхъ, сквозь которыя видно благородное тло, и, признаюсь, ага, въ ту минуту, встртивъ тебя на богатомъ сдл, на горячемъ скакун, съ толпою сытыхъ рабовъ, кричавшихъ: ‘Дорогу аг Юсуфу!’ я готовъ былъ упасть ницъ въ густую грязь базара и въ ней задохнуться. Такъ было совстно мн сравненіе моего ничтожества, ага, съ твоимъ богатствомъ. Вдомо теб, мудрорчивый хаджи, что ты встртилъ обднвшаго по вол Аллаха и по неспособности хановъ мурзу-Юнуса, когда-то не послдняго человка въ юрт!

— Чтожь значитъ эта перемна съ тобой, Юнусъ-мурза? продолжалъ лукавый старикъ.— Не получилъ ли наслдства? Не зарзалъ ли въ степи жида-скрягу и не прикарманилъ ли его торбу съ піастрами и цехинами?

Мурза Юнусъ весело усмхнулся.

— Отгадалъ, ага, только не совсмъ! сказалъ онъ.— Точно попользовался я піастрами и цехинами скряги-жида Мовши, да жаль, не зарзалъ его въ степи: негодяй-ростовщикъ ни на минуту не выходитъ изъ своей грязной каморки на углу грязнаго Перекопскаго базара и спитъ на кованомъ сундук. Не ограбилъ я жида, а занялъ у него, обязавшись уплатить вдвое тотчасъ посл набга, на то онъ жидъ, и сосетъ магометанскую и христіанскую кровь. Вотъ почему, свтозарный бей видитъ въ своемъ мурз-Юнус неутомимаго конника. Онъ поклялся бородой Магомета не спать въ своемъ гарем пока не разбогатетъ. А для этого не мало нужно набрать коней, мущинъ, женщинъ. На бду цны на этотъ товаръ упади въ Каф, московскій полонъ вдвое дешевле литовскаго и прочаго, изъ народа королевскаго. Т не хитрые, простые, Москва же коварна, на обман вся, оттого и дешевая. Покупатель ее обгаетъ, говоритъ: московская женщина толстая, не ловкая, а мужикъ московскій норовить изъ полона уйти и, пожалуй, на половину уходятъ проклятые… Какъ же мн не стараться, ага? Мой конь, платье, оружіе — жидовина деньги, а я его, жидовина, выходитъ, только работникъ! Вотъ до чего довели насъ, благородныхъ мурзъ, Татаръ блой кости, ханы наши, дрянные и изнженные!

— А ты, Галиль-мурза, что добываешь себ, славы или бабуши новыя, благо старыя безъ пятокъ? обратился словоохотливый Юсуфъ къ молодому назднику.

— Слава Аллаху! отвтилъ дюжій оборванецъ тонкимъ, нсколько дтскимъ голосомъ, который вовсе не соотвтствовалъ его сложенію:— Ханъ нашъ не добылъ славы, да и ту растерялъ что до него другіе добыли, а мн бабуши нужны, вотъ конь остарлъ — молодаго надо, да, кстати, гаремную рабыню пора: ночи пойдутъ длинныя, зимнія, одному не спится.

— ‘О, рабъ! двигай своею рукой, низойдетъ теб пропитаніе!’ произнесъ, ни къ кому не обращаясь, въ вид текста изъ Корана, Юсуфъ.

При произнесеніи этихъ священныхъ словъ, оба всадника поглядли на Востокъ.

— Надюсь что для поправленія своего состоянія благородному мурз не честно заниматься ремесломъ какого-нибудь горшечника, или сапожника, или пирожника? замтилъ Юнусъ.— Для мурзы, въ такомъ случа, возможно одно средство.

— И самое благородное — джихахъ, война съ неврными, по святому ученію Корана. Пророкъ указалъ на хирфетъ (ремесло) какъ на самое послднее средство существованія, стало ремесло не для мурзы. А впрочемъ, продолжалъ глубокомысленно Юсуфъ, любившій, при случа, помудрствовать,— пророкъ говоритъ: ‘Я видлъ что большая часть обитателей рая состояла изъ бдныхъ’, онъ еще вотъ что сказалъ: ‘Не носите шелковаго платья: кто одвается въ шелкъ въ этомъ мір, не однется на томъ’. Аллахъ вамъ помощникъ, напутствовалъ старикъ конниковъ.

— Пошаримъ ночку, бей, лучшая двушка, Марушка, теб! замтилъ Галидъ, и по томнымъ губамъ его пробжала сладострастная улыбка, а глаза вдругъ засвтились:— Самыя красивыя женщины отводятся къ Тадасію живущему въ раю, и къ оглану въ набг. Такъ вдь законникъ, мурза-Юсуфъ?

Юсуфъ утвердительно кивнулъ годовой, не давая себ труда отвтить или вынуть изо рта чубукъ.

— Только по ночи всякаго товара нахватаешь! закончилъ Юнусъ-мурза, поспшая за товарищемъ:— приволочемъ всякую дрянь: рдкозубыхъ, чернозубыхъ, съ шишками и бородавками, да ничего! Спустимъ ихъ чернымъ купцамъ что прізжаютъ на корабляхъ: т заберутъ!..

Уродливый черный Калмыкъ подалъ шашлыкъ на тяжеломъ серебряномъ блюд, добытомъ беемъ въ послдній набгъ изъ стариннаго польскаго замка. Голодные начальники не замедлили заняться бараньимъ бокомъ съ чеснокомъ. Запивъ сочное и разрумянившееся жаркое кислымъ кобыльимъ молокомъ изъ тонкогорлаго серебрянаго кувшина, тоже польской добычи, правоврные облизали пальцы и возблагодарили Того Кто сотворилъ для человка землю и все на ней. Затягиваясь благовоннымъ дымомъ, Юсуфъ-ага счелъ не лишнимъ, въ назиданіе молодому бею, дремавшему на кошм, привести слдующія слова изъ Корана: ‘У тхъ кто дятъ и пьютъ съ золота и серебра будетъ по-верблюжьи завывать во чрев огонь адскій.’

Шатеръ бея стоялъ на берегу. Ночь темною тнью налегла на Тускарь, съ рки подымался бловатый паръ, признакъ холода. Мракъ смшалъ отдльные предметы, тни и цвта. Суеврному сыну Измаила, пристально глядвшему въ свтлыя пятна которыя дрожали въ осеннемъ туман, за ркой, естественно было задаться вопросомъ: ‘Что тамъ длается, въ боярскихъ хоромахъ гд окна свтятся? Не кроется ли въ этой темной тишин какая-нибудь хитрость московская?’ Воспитанное на арабскихъ сказкахъ и восточныхъ преданіяхъ, воображеніе молодаго бея жадно хваталось за все чудесное. Чмъ боле всматривался онъ въ освщенныя окна, чмъ боле темнло въ его глазахъ, тмъ боле призраковъ опасности вставало въ его насторожившемся ожиданіи, тмъ боле чувствовалъ себя бей во власти непонятнаго страха. Когда ночной втеръ заговаривалъ съ высокимъ тростникомъ, обсвшимъ берегъ, бей съ сердечнымъ замираніемъ призывалъ имя Аллаха, и чудилось ему: вотъ-вотъ вынырнетъ изъ воды утопленникъ, нагой, синій, изъденный раками и рыбой, опутанный въ сплавни бодяги, вмсто волосъ у него осока…. Или мнится ему что то не осенній паръ подымается надъ Тускарью, московскою ркой, а горячее дыханіе Чернаго Моря нагртаго всепалящимъ южнымъ солнцемъ, что то не слабо мерцающія въ туман окна боярскихъ хоромъ, а свтляки на листахъ что лтнею ночью горятъ прекраснымъ живымъ огонькомъ. Отчетливый шепотъ молитвы стараго мурзы заставилъ очнуться юношу. Медленно, съ религіознымъ чувствомъ, проговорилъ Юсуфъ стихъ изъ Корана: ‘Я молилъ Бога о помощи и положилъ на него мою надежду: что Богъ соизволитъ, то совершится. Элифъ, Элифъ! Нтъ силы и могущества кром Бога высочайшаго, превеликаго! Я укрылся подъ сокровенною милостію милосердымъ благоволеніемъ Божіимъ, подъ святйшею тайною Бога и подъ мощнымъ ходатайствомъ имени Божія, я вступилъ въ ндра Бога и искалъ прибжища въ посланник Божіемъ. О, мой Боже! Будь мн покровомъ и защити меня во мн самомъ, въ моемъ имуществ и добр, въ моей семь и моихъ врованіяхъ, въ моемъ земномъ бытіи, въ моихъ потяжаніяхъ, защити меня кровомъ Твоего защищенія. Господь міровъ, мой Боже, защити меня и спаси Своею силою отъ несмысленныхъ и завистливыхъ, отъ враговъ и зпожелателей, Ты всесильный, Ты крпкій, защити меня во имя Магомета, его ближнихъ и спутниковъ.’

VII.

Вынимаетъ онъ, Потокъ,
Изъ налушна свой тугой лукъ,
Изъ калчана вынималъ калену стрлу,
И беретъ онъ тугой лукъ въ руку лвую,
Калену стрлу въ правую,
Накладываетъ на тетивочку шелковую,
Потянулъ онъ тугой лукъ за ухо,
Калену стрлу семи четвертей.
Заскрипли полосы булатныя
И завыли рога у туга лука.

На игумена набгъ Татаръ произвелъ впечатлніе несравненно глубже чмъ на келаря, и не мудрено: нравственное различіе между игуменомъ и келаремъ Коренской обители было столь же велико сколько и наружное. Обязанность келаря ставила его иногда по невол въ положеніе мірскаго человка. Келарь вдалъ монастырское хозяйство и въ стнахъ обители, и по монастырскимъ вотчинамъ. На его рукахъ были вкладная казна, кормовыя и кружечныя деньги, сборъ за свчи и медъ. Онъ велъ по вотчин окладную книгу, роспись доходамъ, наблюдалъ за приказными старцами, управителями по монастырскимъ волостямъ и состоялъ на отчет предъ соборными старцами (совтомъ). Ради интересовъ обители часто вращаясь вн ея стнъ, отецъ келарь боле походилъ на откормленнаго деревенскаго попа чмъ на чернеца. Слишкомъ искушали его соблазны міра сего. И только неутомимые труды его на пользу обители извиняли въ глазахъ игумена и соборныхъ старцевъ плотоугодничество и слабость ко хмльному этого когда-то ратнаго человка. Не таковъ былъ игуменъ Манасія. Онъ ввелъ въ монастыр аонскій уставъ и строго примнялъ его ко братіи, и въ особенности къ самому себ. Онъ оставлялъ обитель только для своей ‘излюбленной борти’ и ‘бортной ухожи’, для посщенія пустынника Власія, да изрдка зазжалъ къ боярину Іон, котораго знавалъ еще въ Москв. Обязанность игумена блюсти собственно церковь, духовный судъ и чистоту устава, удерживала его въ монастыр. По примру большинства тогдашнихъ настоятелей, игуменъ могъ бы быть богатъ, ибо половина монастырскихъ доходовъ, хлба и образныхъ денегъ шла ему, равно какъ и половина сбора за молебны, сорокоусты и прочая, но игуменъ Манасія свою часть оставлялъ въ монастырской казн. На самомъ себ испытавъ всю тяжесть и неправду тхъ монастырей гд отъ поступающихъ чернецовъ требовался извстный вкладъ, игуменъ уничтожилъ у себя этотъ обычай, пятнавшій, по его убжденію, святость церкви, онъ безмездно принималъ къ себ бдныхъ и приводилъ ихъ къ служенію Коренской Богоматери, онъ помнилъ что было время когда подобно Св. еодосію Печерскому онъ не былъ принятъ ни въ одномъ кіевскомъ монастыр по неимнію денегъ. Не потому глубоко подйствовалъ на игумена набгъ Татаръ что угрожалъ его жизни, но потому что угрожалъ конечнымъ разореніемъ Коренской обители. Въ виду опасности для обители, игуменъ вовсе забылъ про себя. Курскій острогъ въ двадцати семи верстахъ и острожекъ Думныхъ Кургановъ въ десяти составляли ближайшую защиту обители Коренской,— увы!— быть-можетъ въ эту ночь уже разграбленной и сожженной. Сколько разъ за ночь почтенный настоятель съ трепетомъ подходилъ къ окну, страшась увидть зловщее зарево въ сторон обители, но темна была ночь и плотенъ осенній туманъ. Успокоиваясь на мысли что чудотворная икона вмст съ казной и сокровищами монастырскими спасены въ боярскомъ дтинц, докол онъ не взятъ Татарами, игуменъ все же страшился за судьбу обители. Боле чмъ другой монастырь того времени, Коренскій могъ имть великое значеніе для своего края. Подъ покровительствомъ креста и святаго ученія укрплялись въ тускарскихъ и посеймскихъ селеніяхъ начала общества и государства, новъ и неустроенъ былъ край Курскій, и умный игуменъ зналъ какъ трудно окрпнуть ему подъ постояннымъ страхомъ набговъ и конечныхъ разореній.

Чуть свтъ собрались въ свтлиц коренскіе монахи съ игуменомъ, стрлецкій сотникъ и бояринъ Іова.

— Воины церкви станутъ въ рядахъ воиновъ меча на защиту пречистыя иконы, обратился игуменъ къ монахамъ въ мантіяхъ и клобукахъ, голосомъ не предполагавшимъ возраженія.

Черные клобуки почтительно и одновременно поклонились настоятелю въ поясъ.

— Не будемъ терять время, въ которомъ отдадимъ отчетъ Богу, сказалъ игуменъ боярину.— Много дла впереди, бояринъ, подумаемъ о немъ, въ опасности пресвятой домъ Богородицы Керенской.

На совт затмъ послдовавшемъ положено было ‘отсиживаться’ въ ожиданіи подмоги изъ Ливенъ или Курска, а въ случа нападенія на дтинецъ, отражать Татаръ, для чего различные отряды поручены были стрлецкому сотнику, келарю, Дулбу, дворецкому Ферязю и двумъ іеромонахамъ, въ міру бывшимъ воеводами.

— Позвать Еру, сказалъ бояринъ по окончаніи совта.

Съ низкимъ поклономъ, противъ обыкновенія неулыбающійся, вошелъ Ера, при сабл и съ нагайкой за ременнымъ поясомъ, длинные сапоги, его были мокры и грязны, одинъ взглядъ на этого молодца сказалъ боярину что дтинецъ въ опасности.

— Что Татарва? нетерпливо спросилъ бояринъ, въ то время какъ вс взоры съ безпокойнымъ любопытствомъ устремились на Еру.

— По приказу твоему, честной бояринъ, цлую ночку просторожилъ кошъ на Тускари самъ-другъ съ кумомъ Маркелой. Сколько разъ подходили на челн къ самому берегу, потому камышами подойти способно и не видать тебя за туманомъ, хотли хоть бы одну собаку татарскую заарканить да приволочь: такъ усторожливъ песъ, мало-мальски подвинешься, онъ тутъ какъ тутъ, и стрлы по-слуху пущаетъ. Подплыли мы съ кумомъ отъ лса, съ затылка кошу, довелось на полонъ наткнуться…— Ера остановился, вздохнулъ невольно и скоро закончилъ:— Много крещенаго народу набрала Татарва, бояринъ..

— Это святая воля! прошепталъ игуменъ, и вслдъ за нимъ съ молитвой закрестились поднявшіеся съ лавокъ монахи.

Наступило тяжелое молчаніе, нарушаемое только глубокими воздыханіями келаря, воздвавшаго руки и глаза съ видомъ человка предавшагося во власть Божію.

— Что жь Татарва? спросилъ бояринъ.

— По опушк дрова скъ, лстницы вязалъ — при кострахъ видать, должно нынче же на дтинецъ твой, боярскій, ползетъ, клятой, не попусту ночь прохлопоталъ. А силы съ нимъ поганой много.

— Въ живот и смерти Богъ воленъ, измышлялъ вслухъ, не на шутку трухнувшій, келарь:— кольми паче старецъ, близкій къ скончанію своему, подобно солнцу протекшему путь дневной, готовому скрыться туда откол….

Суровый взглядъ брошенный на келаря бояриномъ заставилъ его прикусить язычокъ.

— Садись на коня, мрачно сказалъ бояринъ гулящему человку:— мчись къ Ливнямъ городу, къ тамошнему воевод Нелюбу, дабы шелъ не мшкая выручать чудотворную икону, укрывшуюся въ моемъ дтинц. Живой, скажи Нелюбу, въ руки не дамся и оборонять буду дтинецъ до послдней капли крови.

Глазомъ не моргнулъ Ера, выслушавъ боярскій приказъ.

— Не поду на Ливны-городъ, честной бояринъ, нечего мк тамъ длать, сказалъ онъ бойко и убдительно: — поскачу къ Коренной — дло врне будетъ.

Бояринъ посмотрлъ ни него вопросительно.

— Ливенскій воевода съ ратью стоялъ вчера на Крестахъ, бояринъ, пояснилъ Ера, съ возвратившеюся къ нему веселою улыбкой,— кумъ Маркела вчера въ обды вино пилъ съ ливенскими ратниками въ царевомъ кружал, на Крестахъ, сказываетъ, рать тверда, на Коренную и на Курскъ-городъ идетъ, стало мн ее перенять какъ разъ на пути.

Бояринъ подумалъ, прежде чмъ сказалъ:

— Скачи на Коренную. Только помни, не забывай что дло спшное, нешуточное, о глотк твоей луженой забудь.

— Боярскую службу отбывать не въ первой! отвтилъ Ера съ низкимъ поклономъ.— Коли Полканъ вынесетъ цла, духомъ обернусь, бояринъ. Благослови, отче.

Подойдя подъ благословеніе игумена, гулящій человкъ помолился на Коренскую икону, положилъ ей земной поклонъ и вышелъ, сказавъ:

— Теперь совсмъ, съ Богомъ!

Въ ту минуту какъ Ера на своемъ бшеномъ Полкан мчался во весь духъ по дорог къ Коренной обители, отчаянные вопли и женская голосьба вдругъ поднялись въ густыхъ толпахъ, сплошь покрывавшихъ дворы дтинца, крутизны надъ Тускарью и даже теремной садъ.

— Татары идутъ! Татары! Смерть наша пришла! Татары идутъ! стоялъ надъ толпами устрашеннаго народа одинъ общій, густой, дикій вопль, заставившій боярина и монаховъ поспшно выдти къ народу.

Утро было туманное. Тучи вороньевъ и галокъ съ рзкими криками чернлись на сромъ неб. Зрлище представившееся глазамъ боярина способно было навести на самыя тяжелыя думы и вызвать со дна души самыя мрачныя чувства. Нсколько тысячъ мущинъ, женщинъ, стариковъ, дтей, сбитыхъ опасностью на не широкомъ пространств между укрпленными валами дтинца, съ видимымъ ужасомъ глядли за Тускарь, какъ бы желая проглядть въ густомъ туман ранняго утра что длается въ татарскомъ стан. Больные, престарлые и дти въ повалку валялись по земл, кликуши, какъ всегда при большихъ народныхъ стеченіяхъ, выкрикивали пронзительными голосами или закатывались истерическимъ, отрывочнымъ, нечеловческимъ хохотомъ, корчась въ судорогахъ, колотясь головой о землю. Дтскій плачъ, стонъ стариковъ и бабья голосьба перемшивались съ оглушительными криками мужиковъ: ‘Татары идутъ, смерть наша пришла!’ На вопросы боярина, вс въ одинъ голосъ кричали ему: ‘Татары идутъ, смерть наша пришла!’ и показывали руками на плотный утренній туманъ, гд ничего не было видно. Не безъ труда пробравшись къ воротной башн, бояринъ увидлъ своего старшаго дружинника, богатыря Дулба, въ калмыцкой брон, тяжелой мисюрк и съ тяжелымъ топоромъ на длинномъ топорищ. Возл него стоялъ великанъ, братъ Зосима, съ Дулбовымъ копьемъ, и сотня отборныхъ дружинниковъ, больше съ скирами на длинныхъ ратовьяхъ, высокіе валы дтинца кишли густымъ рядомъ стоявшихъ стрльцовъ, на дв трети изъ волостныхъ мужиковъ, съ длинными луками и полными колчанами стрлъ за спиной.

— Что тамъ такое? грозно спросилъ Дулба бояринъ.

— А ничего, бояринъ,— Дулбъ ему поклонился,— погань бесерменская, знать, поднялась, топотъ конскій по зар слыхать, и голоса, и шумъ. Какъ бы не ползли на дтинецъ, псы, готовыми быть надо.

Вопли вдругъ стихли. Оглянувшись, бояринъ увидлъ ходъ монаховъ, попарно слдовавшихъ за чудотворною иконой съ крестомъ, хоругвями и образами. Тысячи обнаженныхъ головъ набожно закрестились, толпа жужжала какъ обезпокоенный пчелиный рой, шепча молитву, какъ бы растреснулась плотная толпа, разступясь предъ иконой, ближайшіе къ ней падали на колна и, въ благочестивой вр въ ея помощь, дотрогивались до кивота, молебное протяжное пніе смнило дикій вопль испуганной толпы, какъ стадо жалось оно вокругъ иконы. А въ то же время бояринъ съ высоты вала услышалъ за Тускарью большой шумъ, какъ бы отъ движенія множества лошадей и людей, и все приближавшіеся крики. Скрывавшій ихъ туманъ придавалъ имъ что-то необычайное, сказочное, словно то были шумъ и крики невидимыхъ, безтлесныхъ существъ. Шумъ и плескъ воды безошибочно указалъ опытному боярину что Татары переходятъ рку вплавь, на что они были молодцы. Въ ту жь минуту по рядамъ стрльцовъ, разставленныхъ на валахъ, пошолъ говоръ: ‘Татаръ ползъ черезъ Тускарь!’ Суматоху начинавшуюся при этой всти въ толп народной игуменъ Манасія остановилъ пастырскимъ словомъ, обращеннымъ съ вала для того чтобы глаза всхъ могли порадоваться на благодать чудотворной иконы которую онъ держалъ на груди своей.

— Христіане! сказалъ игуменъ:— Татаръ некрещеный угрожаетъ намъ, вижу смятеніе страха, васъ обуявшаго, слышу вопли отчаянія, несмотря на присутствіе среди васъ благодати Божіей. Малодушные! не заботьтесь о земномъ пути, заботу имйте о горнемъ, ибо что здсь пріуготовите — тамъ получите! Не мсто и не часъ унывать православнымъ, стеклись мы сюда ради общаго нашего дла. Нашу Курскую сторону не отдадимъ степнякамъ, люди русскіе! Русскому народу владть Русскою землей, стойте жь твердо, православные, и не смущайтесь злобой врага. Кого Господь любитъ, того и наказуетъ. Предадимся же во власть Господа нашего, братья! Преклонимъ колна и Господу помолимся.

Когда окропленныя водой толпы поднялись съ колнъ, туманъ уже снялся съ Тускари, Татары, толпами, переплывали ее въ узкомъ мст, густыя конныя лавы ихъ, какъ поясомъ, охватывали кругомъ боярскій дтинецъ…. Дрогнули самыя неустрашимыя сердца. Вблизи эти красныя, синія и желтыя куртки и штаны оказались грязными латанными тряпками, вблизи эти грозно сверкавшія за гибкихъ тростяхъ острія были небольшія копійца, большею частью старыя, ржавыя и привязанныя къ древку бичевой или конскимъ волосомъ, эти разномастные пріемистые кони, были вблизи не боле какъ маленькіе, поджарые, горбоносые, не чищенные жеребчики, узкозадые и низкопередые, подъ изорванными старыми сдлами и уздечками. Все это было хорошо извстно главнымъ защитникамъ дтинца: тмъ не мене толпу устрашала эта оборванная сволочь, жадная и безпощадная, ловкая на сдл и въ сч.

Отъ густой тучи Крымцевъ отдлялись лучшіе наздники и подскакивали къ самымъ рвамъ дтинца. Дерзко они останавливались на мигъ и не цлясь, прямо съ руки, пускали изъ винтовки пулю, которая выхватывала кого-нибудь изъ защитниковъ. Особливо широкоплечій оборванецъ, въ аломъ бешмет, на сромъ жеребчик, то-и-дло подлеталъ къ дтинцу, на всемъ скаку осаживалъ онъ жеребца, выбивалъ изъ винтовки кого-нибудь съ вала и отьзжалъ къ своимъ шагомъ, какъ бы презирая обсыпавшія его московскія стрлы, на стрлы и брань Русскихъ онъ отвчалъ татарскою бранью. Загорлось ретивое въ молодомъ курскомъ голов, который начальствовалъ въ этой сторон дтинца. Изготовивъ свою нмецкую пищаль, онъ приказалъ стрльцу раздться, надть на рогатину кафтанъ, а на остріе шапку и, спрятавшись за надолбами, выставить изъ-за нихъ рогатину, самъ же припалъ на колно, утвердилъ пищалъ межь завостренныхъ дубовъ и поджидалъ дерзкаго татарскаго наздника. Татарскій витязь не заставилъ себя ждать, зарядивъ винтовку, онъ во весь опоръ помчался къ дтинцу и, у самого рва, выстрлилъ въ шапку на рогатин, шапку онъ сбилъ, но въ ту же минуту грянулъ другой выстрлъ, изъ пищали Глба, и Татаринъ, съ крикомъ недоумнія и боли, повалился въ ровъ, выпустилъ изъ рукъ винтовку и поводья и освободилъ коня, стрлой понесшагося къ своимъ. Дружный, веселый хохотъ Русскихъ былъ живымъ одобреніемъ подвига Глба, а случившійся тутъ старый бояринъ въ восторг воскликнулъ:

— Исполать теб, добрый молодецъ, стрлецкій голова, охулки на руку не кладешь!

— Не похвалится больше, татарская собака! Подхватили боярскіе дружинники:— пять снялъ, а въ шестаго въ себя попалъ.

Ни слова не сказавъ, Глбъ Верещагинъ схватилъ у воина скиру и, воскликнувъ: ‘За мной, братцы! Захватите веревку!’ перепрыгнулъ проворно надолбу, и спустился въ глубокій ровъ.

— Анасыны-бабасыни! встртилъ его проклятьемъ нашъ знакомецъ, мурза-Гамидь.

Онъ сидлъ на дн рва, но не могъ подняться на ноги: правая была раздроблена въ колн. Широкое, скуластое лицо его исказилось и злобный огонь засвтился въ его темныхъ глазахъ. Онъ выхватилъ изъ-за кушака широкій канджаръ, обоюдоострый ножъ, и съ силой замахнулся на Глба, но въ ту же минуту ловко наброшенная сзади петля крпко сдавила его горло, онъ упалъ навзничь, и три или четыре здоровыхъ парня скрутили благороднаго татарскаго мурзу по рукамъ и по ногамъ веревками, концы которыхъ были привязаны къ надолбамъ, на верху вала.

— Ну, подымайся, сволочь! поощрилъ кулакомъ раненаго одинъ изъ парней.

— Тащите вверхъ татарскаго барана! Ишь его, съ курдюкомъ! Сала много вытопимъ! крикнулъ другой.

— Ну, пошелъ! въ ходъ! заорали за надолбами, на верху, и веревки натянулись какъ струны, а на нихъ закачался подымавшійся плнникъ.

— Стой, ребята, зацпился за дернъ, обозвался во рву блобрысый паря:— Стой! дай поправлю!

— Поставь его на попа, Филатка, на попа! подали свои голоса остальные во рву.

— На попа такъ на попа! Филатка взлзъ на валъ и, со смхомъ, поставилъ Татарина головой въ землю, а ногами кверху, къ пущему хохоту сверхъ и снизу.

— Древо татарское — кореньями къ небу, листомъ въ землю! острили на верху.

— Ну, подымайся, шелудивый бонякъ! подымайся! напутствовали Татарина снизу.

— Лзьте вонъ изо рва, братцы! Погань сюда скачетъ! закричали съ валу, и въ ровъ сверху хлеснуло нсколько концовъ длинныхъ веревокъ.

— Тащи! братцы, дружне! отозвались Глбъ и его товарищи, хватаясь за веревки.

Они скрылись за надолбами почти одновременно съ плнниковць, въ ту самую минуту какъ толпа татарскихъ наздниковъ, подъ начальствомъ самого Селямета-бея, бшено кинулась ко рву, на выручку Гамиль-мурз. Обсыпая защитниковъ проклятіями и стрлами, наздники, въ свою очередь, должны были удалиться отъ дтинца, увозя нсколько раненыхъ, и множество стрлъ засвшихъ въ татарскихъ лошадяхъ.

— Вотъ это по-нашенски, по-русски, честной голова! встртилъ бояринъ Глба:— Теперь, другъ, кабы подцпилъ ты Селемята-бея, огдана самого — пошло бы дло наше на поправку! Степнякъ, спасибо ему, на это хорошъ: оглана сгубили, кошъ бжать…. А ужь бжитъ, спасибо ему, такъ что не догонишь его, милаго. Ну, спасибо, голова, спасибо! Утшилъ старика, да и молодцамъ моимъ примръ показалъ какъ на рати биться: гд надо хитростью, а гд смлостью. Погляди ты на нихъ: совсмъ соколами изъ грачей подлались! совсмъ не т!…

Сильные крики и шумъ боя на валахъ дтинца отъ Тускари заставилъ стараго боярина поспшить туда, къ воротной башн, оставивъ защиту съ поля на руки курскаго головы.

Не зналъ бояринъ въ чемъ дло, но по голосьб толпы, черезъ которую продирался, по сгустившейся и толкавшейся на валу страж, понималъ что дло нешуточное. Запыхавшись подъ тяжестью доспховъ, отъ которыхъ уже отвыкалъ, старый воевода поспшно, какъ только позволяли ему его старыя ноги, взошелъ на валъ: Татары по лстницамъ взбирались на дтинецъ.

VIII.

Пошли къ Добрынюшк Татаровьи,
Сталъ Добрынюшка Татаровей отпихивать,
Сталъ онъ Татаръ отталкивать.
Подвое ихъ, потрое стало по двору катитися.
Пошло къ Добрынюшк цлыми десятками.
Добрынюшка видитъ — есть дло не малое,
Схватилъ онъ Татарина за ноги,
Сталъ онъ Татариномъ поколачивать:
Какъ отворились-то ворота на широкъ дворъ,
Пошла оттуда силушка чернымъ черно,
Чернымъ-черно, какъ черна ворона.
Вскричалъ тутъ Добрыня громкимъ голосомъ,
Громкимъ голосомъ кричалъ онъ во всю голову:
‘Ай же братьица мои крестовые,
Поспшайте ко мн, братьица, на выручку!
Былина.

Старый бояринъ понялъ движеніе Татаръ. Оно было задумано и исполнено съ хитростью и быстротой, свойственными этимъ воинственнымъ степнякамъ. Несложный планъ нападенія на дтинецъ, повидимому, могъ удасться Татарамъ, состоялъ онъ въ томъ чтобы конная орда, кольцомъ охвативши дтинецъ, облпила его тучей наздниковъ, которыхъ мткія пули и стрлы держали бы защитниковъ насторож. Угрожаемые конными толпами съ поля, защитники, естественно, сосредоточивались на валахъ съ этой стороны. Только сотня боярскихъ дружинниковъ съ Дулбомъ охраняла валъ со стороны Тускари. Вдругъ нежданно-негаданно изъ высокихъ тростниковъ и ракитника, обсвшихъ подъ крутымъ берегомъ лугъ, стремительно выскочили Татары, пшіе, съ копьями и арканами, тащившіе за собой длинныя, легкія осиновыя лстницы. Безъ крику и шуму Татары изо всей мочи бжали къ валу, неся лстницы, въ то время какъ лучшіе стрлки обсыпали защитниковъ тучею стрлъ. Лстницы были приставлены къ валу, и Татары ползли по нимъ разомъ въ десяти мстахъ, прежде чмъ дружинники могли опомниться, а громадный Дулбъ какъ изъ пустой бочки закричать:

— Держись, ребята, Татарва!

— Святой Микола, не выдай! прокатилось по рядамъ дружинниковъ, отбивавшихъ скирами напиравшихъ съ лстницъ Татаръ.

— Нтъ Бога кром Бога и Магометъ пророкъ его! восклицалъ раскосый, большой, изрытый рябинами Ногаецъ въ овчинной куртк шерстью вверхъ, съ него сбили шапку, и его бритая голова блестла какъ лаковая, синясь мелкою щетиной какъ смоль черныхъ волосъ.

Точно злой песъ впереди разъяренной стаи, насдалъ онъ на защитниковъ. Съ изумительною быстротой вертлъ онъ въ рук длинное копье. То ловко пронзалъ остріемъ тхъ изъ дружинниковъ кто слишкомъ близко подбирался къ нему, то ловко зацплялъ большимъ желзнымъ крючкомъ, насаженнымъ на древк ниже колья, тхъ кто стоя подальше не сторожился. Подвигаясь, несмотря на русскія скиры, на самый верхъ своей лстницы, изогнувшейся и качавшейся подъ тяжестью плотно покрывавшихъ ее Татаръ, Ногаецъ уже сталъ на валъ голою, волосатою, грязною ногой, точно свитою изъ толстыхъ упругихъ канатовъ. Въ обнаженной, мохнатой груди его качалась стрла, онъ, повидимому, не обращалъ на нее никакого вниманія, изъ-подъ стрлы выбивалась алая струя крови. Раскосые глаза сверкали зеленоватымъ огонькомъ, какимъ блестятъ глаза ядовитой зми когда она бросается на человка, толстая губа, съ угловъ которой, какъ у кота, торчали черные пучки усовъ, приподнялась къ сплюснутому носу, зубы оскалились какъ у собаки: такъ и казалось вотъ онъ вольется въ чьи-нибудь икры. За нимъ виднлся цлый рядъ головъ въ мховыхъ шапкахъ съ цвтными выпушками, а то бритыхъ и блествшихъ на солнц безъ шапокъ.

— Въ сажу вмажу — не уважу! закричалъ богатырь Дулбъ, въ ту минуту какъ стащенный съ валу крючкомъ Ногайца молодой дружинникъ, при неистовомъ вопл внизу толпившихся Татаръ, былъ мгновенно обезглавленъ.

Окровавленную голову они хвастливо подняли на высокомъ копь въ знакъ побды. То была голова Дулбова племяша, и онъ, разсвирпвъ, съ быстротой несвойственною его грузной фигур, бросился на Ногайца. Ногаецъ встртилъ Дулба проклятіемъ, онъ злобно заклацалъ зубами и насторожился. Дулбъ держалъ въ обихъ рукахъ огромную скиру и готовился нанести Ногайцу добрый ударъ, какъ волосяной аркакъ свистнувъ мелькнулъ въ воздух и упалъ на его толстую шею петлей. Ногаецъ тмъ временемъ ловко зацпилъ его за ногу крючкомъ и потащилъ къ себ. Качнулся Дулбъ, но не растерялся. Почувствовавъ что петля не сжимаетъ глотки и не мшаетъ дышать (желзные щитки бормицы сзади, а желзный ошейникъ отъ куяка спереди не дали петл затянуться) и замтивъ что арканъ вмст съ крючкомъ только тянетъ его книзу, Дулбъ обрадовался случаю показать бесерменской погани что не справиться ей съ русскимъ богатыремъ. Несмотря на то что арканъ тащили снизу десятокъ сильныхъ рукъ, Дулбъ стоялъ какъ бы врытый въ насыпь вала, къ удивленію еще шире раскрывшаго свою пасть Ногайца. Словно издваясь надъ усиліями дико вопящихъ Татаръ, надсаживавшихся стащить его съ насыпи вала, Дулбъ понатужился, нагнулся и, какъ быкъ, годовой въ землю и съ согнутою шеей, рванулся вверхъ къ дубовой надолб, веревка лопнула, Татары повалились съ лстницы. Дулбъ втащилъ на валъ Ногайца на его же крючк и схватился лвою рукой за заостренный дубъ, его правая рука нанесла Ногайцу, схватившемуся было за канджаръ, такой ударъ скирой по его бритой голов что та разсклась на-двое.

— О комъ хвалился, отъ того и повалился, разсмялся онъ въ ту минуту какъ обезображенный трупъ ногайскаго витязя повалился на Татаръ, толпившихся на лстниц.

Сабля боярина поддержала здсь успхъ защитниковъ.

— Орлы бьются, а молодцамъ перья достаются! весело воскликнулъ бояринъ Іона, молодцомъ разская плоскую, черную харю смльчака въ изорванномъ, когда-то желтомъ, бешмет, заступившаго мсто погибшаго Ногайца.

Дикій, бшеный вопль и темная туча стрлъ, вмст съ дружнымъ натискомъ съ лстницъ, отвчали защитникамъ дтинца, огласившимъ окрестность радостнымъ крикомъ:

— Святой Микола, поборай намъ!

Въ жестокой сч падали Татары и Русскіе, старавшіеся лишь о томъ чтобы не только раненые, но и убитые не доставались Татарамъ, издвавшимся надъ трупами. Проклятія русскія и татарскія, стоны, хохотъ, остроты, брань, удары звонко сшибающихся сабель, скиръ, дубинъ мшались, и только по временамъ тамъ или сямъ покрывались взрывомъ многихъ голосовъ, то было знакомъ что либо Татарамъ удалось взобраться на валъ, либо Русскимъ удалось отбитъ Татаръ.

— Одинъ пихнулъ, а другой и не дохнулъ! воскликнулъ Дулбъ, сбивъ скирой татарскаго мурзу, полетвшаго въ ровъ головой внизъ съ верхней ступеньки лстницы. Его замнилъ Татаринъ съ кривою саблей въ зубахъ и тонкимъ, гнущимся дротомъ, на которомъ подъ копьемъ волновался лошадиный хвостъ.

— Дудки, Татарушка, промолвилъ Дулбъ, выхватывая лвою рукой дротъ у Татарина, а правою поражая его скирой:— около нашего копытца никому не добиться! Нука, братъ Зосиме, обратился онъ къ долговязому служ, ршившемуся вылзти изъ-за надолбъ и до того разохотившемуся на Татаръ что т чаще стали падать съ лстницы, проколотые чуть не насквозь тяжелымъ копьемъ Дулбовымъ, оказавшимся какъ разъ по рук здоровеннаго служки.— У кого пистоли, а у насъ дубинки Христовы. Нука, Зосиме, порадй, голубчикъ! Ну, разомъ!

И говоря такъ, богатырь схватился за верхній конецъ лстницы и съ помощію брата Зосимы отвелъ ее отъ вала и мощно свалилъ въ ровъ длинную лстницу, затрещавшую подъ Татарами.

— Тмъ добро что всмъ равно! усмхнулся Дулбъ неуклюжему Зосим. Тотъ какъ ни въ чемъ не бывало спокойно вытаскивалъ татарскую стрлу, пробившую его балахонъ и мякоть руки.

— Дядинька, обратился Зосима къ Дулбу,— нутко, давай еще побалуемъ погань такъ-то на той вонъ лстниц.

Оба богатыря въ перевалку добрались до ближней лстницы, съ которой передніе Татары уже утвердились на вал, тсня защитниковъ къ надолбамъ, Татаръ то-и-дло подкрпляли свои, взбиравшіеся по лстницамъ. Здсь защитники изнемогали, не получая подмоги, начальствовавшій іеромонахъ Паисій лежалъ навзничь, убитый въ високъ стрлой, жирный келарь былъ опасно раненъ копьемъ въ то самое плотоугодное чрево коему служилъ онъ, и громкія его воздыханія раздавались за надолбами. Съ десятокъ храбрыхъ дружинниковъ выбыло здсь изъ рядовъ, убитыми или ранеными. Одновременный сильный натискъ Татаръ со всхъ лстницъ не позволялъ боярину усилитъ въ этомъ мст оборону. Огбросивъ колья и крюки, Татары съ остервеніемъ рзались на сабляхъ и канджарахъ, которыми мастерски владли. Какъ бы обезумвшій отъ ярости, въ однихъ изорванныхъ шальварахъ и клочкахъ нанковой куртки, сквозь которые блестло мдное тло, избитый, изцарапанный, окровавленный, съ отрубленнымъ ухомъ, мотавшимся только на кож и густою кровью запекшеюся на лвомъ плеч, приземистый Ногаецъ метался на оттсненныхъ къ надолбамъ Русскихъ, съ канджаромъ въ каждой рук. Какъ молніи сверкали эти канджары. На глазахъ Дулба дюжій дружинникъ съ сулицею наступилъ на Ногайца, но въ ту минуту какъ сулица направилась въ плечо Ногайца, тотъ сдлалъ прыжокъ въ сторону, упалъ на колна, поползъ, сверкнулъ канджаръ, и дружинникъ повалился съ распоротымъ снизу вверхъ животомъ.

Взмахомъ скиры Дулбъ раздробилъ черепъ Ногайцу и пошолъ косить Татаръ съ тою же свободой съ какою сильный косарь острою косой, рядъ за рядомъ, кладетъ густую высокую траву. Дружинники ободрились.

Тутъ тяжелый татарскій мурза поскользнулся въ луж крови и упалъ подъ ноги Дулба, здоровенный братъ Зосима, проворно какъ умлъ ‘сгребъ его въ кучу’, то-есть схватилъ за руки и за ноги, и раскачавъ сильно пустилъ имъ въ Татаръ, пятеро изъ нихъ, сшибенные съ ногъ тяжелымъ мурзою, полетли въ ровъ, не дожидаясь пока русскіе богатыри сбросятъ ихъ вмст съ лстницей, Татары бросились съ нея, поражаемые русскими стрлами, каменьями, сулицами. Толпа хищниковъ, озадаченная такимъ неожиданнымъ для нея оборотомъ дла, шумно сбилась въ глубокомъ рву, повидимому не ршаясь оставить его, не попытавшись еще разъ овладть валомъ, по великому крику и движенію поднявшемуся въ толп Ногайцевъ, понятно было что въ ней возникло разногласіе.

— Сюда, голубчики, сюда! покрикивалъ тоненькимъ голоскомъ краснощокій дворецкій Ферязь, предводительствуя толпою невооруженныхъ смердовъ, тащившихъ плетушки, тяжело насыпанныя голышемъ.— Ставьте плетушечки къ надолбамъ, такъ, такъ, голубчки, а сами плечо къ плечу, разбирайте камешки по запазушкамъ, какъ ребятками малыми игрывали, да глядите на меня въ оба: пущу я камень, валите, не жалйте, жалть нечего: бритыя башки — враги Христовы. И камню не жалйте, его у нашего боярина хватитъ еще. Ну, други, съ Богомъ!

И набожно перекрестясь вмст съ крестьянами, обсыпавшими надолбы плотнымъ рядомъ, старый дворецкій ловко попалъ камнемъ въ татарскую голову, и въ тотъ же мигъ градъ убійственныхъ камней посылался въ ровъ, на столпившихся Татаръ.

Татары принуждены были отступить.

Громкій, радостный крикъ нсколькихъ сотенъ усталыхъ защитниковъ далеко прокатился по окрестности, вызвавъ множество стрлъ со стороны отступившихъ и собравшихся въ отрядъ Татаръ.

— Татарскому мясоду нтъ конца! замтилъ Дулбъ брату Зосим, слдовавшему за нимъ по пятамъ какъ собака за охотникомъ.— Ну-ка, ребятки, поприберемъ татарскія лстницы въ русскій дтинецъ! крикнулъ онъ дружинникамъ: — ровно въ Крымъ не понесутъ.

— Изъ нашего древа вязаны, да въ Крымъ отдавать! подхватилъ бородатый стрлецъ изъ крестьянъ.

Несмотря на татарскія стрлы, лстницы одна за другой были вытащены на валъ и перекинуты за надолбы.

— Тише, сороки! бояринъ идетъ! оповстилъ горланившихъ дружинниковъ и вооруженныхъ крестьянъ осторожный и предусмотрительный дворецкій, звонко хлопнувъ плетью.— Ну васъ, оглушители!

Толпа стихла при слов ‘бояринъ’.

— Сказываю вамъ, мои воины врные, свою боярскую милость и свое боярское ласковое слово, обратился онъ къ толп.— А ты, Ферязь, выкати имъ за службу врную бочку вина, бочку пива и бочку меда, изъ моихъ боярскихъ погребовъ, а изъ моихъ боярскихъ приспшень накорми ихъ мясомъ и пирогами, спасибо вамъ дружина и смерды! Отстояли домъ Коренской Богородицы и боярскій мой дтинецъ! И самъ не покину васъ.

Оглушительные крики за здравіе боярина съ дочерью провожали его до противоположной стороны вала, гд распоряжался курскій голова. Здсь боярина прежде всего поразила могильная тишина, на всемъ протяженіи вала, такая тишина какъ бы ни одного защитника не стояло на немъ. Недоумвая, бояринъ глянулъ направо и налво, не было никакого сомннія что защитники дтинца, его боярскіе дружинники, перемшанные со стрльцами, смердами и черными фигурами монаховъ, между которыми виднлся и игуменъ Манасія, съ Коренскою чудотворною иконой на груди, сплошнымъ рядомъ покрываютъ валъ, закрытые крпкимъ надолбомъ, не сомнвался боле бояринъ въ томъ что взоры защитниковъ прикованы къ конной орд, грозовою, мрачною тучей темнвшейся въ полуверст. Но что это за крики поразили слухъ стараго боярина? То не крики отваги, злобы, вражды, то не вызывающіе на бой и не сопровождающіе бой голоса, нтъ! до безмолвныхъ и какъ бы оцпенлыхъ въ ужас защитниковъ долетали голоса то отчаянные, то молящіе, то звонкіе молодые, то старые, кроткіе. ‘Господи! Ай! ай!’ явственно слышалось боярину.

— Что тамъ такое, сотникъ? спросилъ онъ Глба, всматриваясь въ какія-то непонятныя ему движенія большой пшей толпы, шумвшей вн полета стрлы отъ вала.

— Татары, бояринъ, съ сердцовъ на насъ за свои неудачи, вывели русскій полонъ и гоняютъ на смерть нагайками, нарочно въ виду насъ, отвтилъ сумрачно Глбъ.

Бояринъ только кивнулъ головой, въ знакъ того что понялъ въ чемъ дло и такъ же точно остолбенлъ и онмлъ какъ остолбенли и онмли эти сотни русскихъ людей кого горькія обстоятельства заставили быть зрителями мученій своихъ собратій, мученій избавить отъ которыхъ въ эту минуту они были совершенно безсильны. Имъ нечего было и думать помряться съ Крымцами въ пол.

Толпа Татаръ съ нагайками обступила полонянниковъ безъ рубашекъ и крестовъ.

Полонянники съ крикомъ и воплемъ бгали въ кругу обступившихъ ихъ, съ нагайками въ рукахъ, Татаръ. Напрасно старались они увернуться отъ ударовъ: Татары были мастера своего дла. Ихъ нагайки мтко шлепали по русскимъ широкимъ спинамъ, по блому русскому тлу, много этихъ блыхъ, широкоплечихъ тлъ бездыханныхъ валялось на мст истязанія, въ сторон другая толпа нагихъ половинниковъ, окруженная конвою стражей, безмолвно ждала своей ужасной очереди. Ни слова въ ней, ни звука! Селяметъ-бей, сопровождаемый неизмннымъ Юсуфомъ-агой, красовался тутъ же на своемъ горячемъ степняк. Онъ поглядывалъ на истязуемыхъ и на беззащитную толпу нагихъ полонянниковъ, какъ хищная птица глядитъ на мелкую пташку которая ей подъ силу.

— Ай-ай! Батюшки мои! Ай, Господи! Смерть моя! Ай! все такъ же отчаянно раздается въ тихомъ воздух. Татарскіе палачи все усердствуютъ. Съ ихъ черныхъ, плоскихъ рожъ лотъ градомъ катитъ, нагайки быстро мелькаютъ надъ головами и съ розмаху шлепаютъ по плечамъ, спинамъ, бедрамъ. Двое молодцовъ пссмле вырвались-было изъ круга и стремглавъ бросились къ дтинцу, къ несказанному восторгу встрепенувшихся защитниковъ, но Селяметъ-бей тутъ же стопталъ одного конемъ, и обезглавивъ поднялъ окровавленную голову на конц своего ятагана, орда завыла и забила въ барабаны. Другаго изрубили въ куски конные мурзы.

— Что жъ это воевода ливенскій мшкаетъ! воскликнулъ вн себя отъ негодованія Глбъ:— Когда бы тысячу конныхъ московскихъ стрльцовъ, одну только тысячу — показалъ бы я этимъ разбйникамъ какъ грабить и мучить насъ!

— Наши идутъ! Воеводская рать идетъ!.. подалъ всть воинъ со сторожевой смотрильни.

— Наши, наши! заговорили вдругъ защитники, и говоръ этотъ не замедлилъ перейти въ радостное смятенье народной толпы, подхватившей: ‘Наши, наши! Идутъ, идутъ!’ Старики, бабы, двки, ребята ползли крикливыми толпами навалы, тсня дружинниковъ, плача, смясь отъ радости, читая молитвы, обнимаясь, цлуясь, мужики взбирались на надолбы: всякому своими глазами хотлось убдиться въ томъ что свои идутъ на выручку, хотлось порадовать смущенное сердце видомъ своей русской силы, смятеніемъ крымской орды при ея появленіи.

— Гд наши? спрашивалъ Глбъ, напрасно искавшій глазами подходящую рать.

— Глянь на лсъ тотъ-вонъ, полвй-то, сотникъ! указалъ ему рукою матерой мужикъ сидвшій верхомъ межь заостренныхъ дубовъ надолбы:— Пыль-то гд пылитъ, вонъ, видишь?

Глбъ увидлъ густые столбы пыли подымавшіеся и бжавшіе за большимъ лсомъ, позади татарскаго коша. Судя по протяженію пыли, можно было догадаться что она поднята множествомъ ногъ, судя же по быстрому бгу пыльныхъ столбовъ, можно было думать что подняла ее скачущая конница.

— Конница наша, конница! Помоги ей Святая Божья Матушка Коренская!

— Куда жь это они пошли? Зачмъ это? спросилъ Глбъ боярина, тотъ пристально наблюдалъ за движеніемъ Русскихъ.

— Обходятъ орду, сказалъ бояринъ, перекрестясь.— Изъ-за лса конница выйдетъ, вонъ тамъ, на поляну, да на чистот и ударитъ въ кошъ, должно, мой Ера при конниц: потому мста ему здшнія знакомы. Навелъ онъ ее какъ лучше нельзя и какъ другой не наведетъ, къ лсу-то, слышь, онъ ее провелъ оврагами, Крымцамъ и не въ домекъ. Тогда увидятъ какъ на поляну выскачутъ. Ловко, право, ловко!— Веселая улыбка разгладила морщины стараго воеводы.— Только не спроста обошла кошъ конница, должно рать главная, полкъ большой, по Тускари идетъ, отъ Коренной. А, спохватились, собаки! Должно увидли! Чутки да прытки, что твои зайцы!.. Жаль!..

Оглушительные крики: ‘Пшая рать, рать, рать!’ перебили боярина, привтствуя темную массу показавшуюся вдали, на широкомъ и ровномъ дугу. Она замтно подвигалась, волновалась, увеличивалась, какъ бы ощетинилась рать сверкавшими на полдневномъ солнц копьями.

Крики восторга скоро стихли и перешли въ громкое негодованіе и брань на Татаръ, при вид поспшности съ какою дико завывавшая орда уходила къ Тускари, волоча за собой несчастный русскій полонъ…

— Эхъ-ма! пробормоталъ старый бояринъ, съ великою досадой поглядывая то на полонянниковъ, подгоняемыхъ татарскими нагайками, то на лсъ, изъ котораго еще не показывалась на поляну русская конница, то на близко подходившую пшую рать русскую, строившуюся на бгу длинными рядами.— Когда бы на татарскія конопли да налетли русскіе воробьи, то-то славно было бы!

— Братцы! воскликнулъ Глбъ,— Богъ насъ накажетъ коли не отобьемъ крещеныхъ людей, нашихъ братій. Близко ваши, сейчасъ будутъ, орда бжитъ! Кто Русскій, кто православный, за мной!

— Святой Микола намъ помощникъ! За крестъ и братьевъ! откликнулись дружно ряды защитниковъ.

И вслдъ за Глбомъ толпа боярскихъ дружинниковъ и мужиковъ, съ дубьемъ и топорами, перескоча надолбы, бросились съ валу въ ровъ, а оттуда ударили на хвостъ бгущаго коша безпорядочною, но одушевленною толпой.

IX.

Ахъ, кабы на цвты да не морозы,
И зимой бы цвты расцвтали….
Ахъ, кабы на меня да не кручина,
Ни о чемъ бы я не тужила,
Не сидла бы я подпершися.
Не глядла бы я во чисто поле!…
Стар. псня.

Изъ высокаго терема боярышни открывалось далекое пространство. Но не весело оно глядло теперь, раннимъ осеннимъ утромъ, когда конная орда шумла и выла съ одной стороны дтинца, а съ другой, отъ рки, шла ожесточенная сча.

Всть о набг Татаръ смутила Наталью, внезапное нападеніе свирпыхъ враговъ ошеломило. Подъ вліяніемъ отупляющаго страха Наталья сразу не разобрала боится ли она за себя, за отца, мамку и только, или еще за кого-нибудь боится, боится за весь православный міръ. Отчаянные приступы къ дтинцу, на коняхъ и на лстницахъ, конечно, не были обстоятельствами способными возвратить ей спокойствіе духа, при которомъ она обыкновенно такъ внятно слышала и голосъ разсудка, и голосъ сердца. И то и другое она будто потеряла, словно вс ея чувства замнились однимъ чувствомъ страха. Дикіе, воющіе голоса сливались въ одинъ постоянный вопль, то усиливающійся, переходящій въ ревъ какого-то громаднаго, разъяреннаго звря, то стихающій, какъ бы сбирающійся съ новыми силами, оглушали бдную Наталью, въ то время какъ въ глазахъ ея мелькали стрлы, то быстрыми кругами бороздившія осеннее небо, то вдругъ подымавшіяся тучами…. Толпы шумятъ и движутся вокругъ дтинца, толпы шумятъ и движутся въ дтинц…. Блестятъ копья, сабли, когда ударитъ въ нихъ солнце, пробиваясь сквозь тучу, въ такія минуты глаза набожной двушки ослплялись блескомъ Коренской иконы и парчевой ризы игумена, обходившаго стны дтинца, зажженныя свчи, кадильный дымъ и молебное пніе казались Наталь теперь особенно торжественными. Съ глубокимъ умиленіемъ, проливая слезы вмст съ мамушкой, становилась она на колна всякій разъ какъ смятенная народная толпа падала ницъ предъ Коренскою иконой, и когда среди боеваго шума явственно выдлялась женская голосьба… Но не на одной икон останавливались глаза двушки, противъ ея воли искали они отца, искали свтлые доспхи курскаго головы… Гд бы онъ ни былъ, куда бы ни уносила его живая волна защитниковъ, глаза двушки слдили за нимъ. ‘Господи!’ вдругъ прошептала Наталья, чувствуя что кровь подступаетъ къ сердцу. Отчаянные степные наздники, на своихъ проворныхъ лошадяхъ, кружились предъ дтинцемъ, мткими стрлами, на скаку, вырывая то одного, то другаго изъ защитниковъ, а одинъ изъ нихъ, замтила Наталья, желторожій съ черными усами, въ изорванной алой куртк, на всемъ скаку круто завернулъ коня подъ самымъ валомъ и изъ винтовки прицлился въ Глба… Именно въ него прицлился. Наталья видла это очень хорошо. Ея сердце на минуту словно перестало биться. Долго, показалось ей, ждала она выстрла, выстрлъ наконецъ освтилъ красный бешметъ, черные усы и зврскій взглядъ Татарина, припавшаго къ ше скакуна, блестнулъ на доспхахъ Глба и на его длинной рушниц, наведенной на смльчака, грянулъ другой выстрлъ, на мигъ окутавшій противниковъ срымъ дымомъ, когда же онъ разсялся, Наталья, къ своему ужасу, въ мрачной, срой толп защитниковъ не увидла Глбова шишака.

— Убитъ! воскликнула она вн себя.

— Кто убитъ, дитятко? кто? Родитель убитъ? съ ужасомъ переспросила мамка, крестясь:— Спаси насъ, Богородица Коренская, дитятко! кто убитъ?

— Показалось мн убили кого-то, мамушка, оправилась Наталья, крпче хватаясь за окно чтобы не упасть.

— По грхамъ то намъ послано. О-охъ-охонюшки! воздыхала мамка, сдобное лицо которой исказилось ужасомъ:— Господи помилуй, ничего-то я не вижу, должно со страстей!

— Живъ, живъ! Слава Богу! воскликнула вдругъ, вн себя отъ радости, Наталья, бросаясь на шею мамушк.

— Кто живъ? кто? спрашивала въ недоумніи старуха: — кто, дитятко?

— Тотъ кого, думала, убили, мамушка! быстро отвтила двушка и спрятала лицо на няниной груди.

Наталья увертывалась невольно, отвтъ мамк былъ подсказанъ ей какимъ-то новымъ, еще неизвданнымъ ею чувствомъ. ‘О, еслибы я, никому не нужная, могла стать рядомъ съ сотникомъ, прикрыть его собой отъ смертнаго удара, умереть за него, думала Наталья, умереть за него, и чтобъ онъ зналъ что я за него умираю!’

Радостные крики осажденныхъ: ‘наши идутъ! подмога!’ застали Наталью въ страшномъ безпокойств за участь дтинца и всего что было ей дорого.

Курская конница, стремительно выскочивъ изъ-за лса широкою лавой ударила мимо дтинца на татарскій кошъ, частью переплывшій Тускарь, частью столпившійся на берегу. Ера на употломъ Полкан опередилъ всхъ, даже сотника, въ числ стрльцовъ скакалъ и старый нашъ знакомецъ Сычъ, благополучно добравшійся до Курска. Повидимому не только веселый гуляка, но и многіе изъ конной дружины были порядкомъ выпивши: конская рать мчалась съ пьянымъ одушевленьемъ и бранью на Татаръ.

Русская конница втоптала отсталыхъ Татаръ въ рку, боле сотни Татаръ было посчено и утоплено, во все-таки кошъ ушелъ.

Въ то время какъ Курская дружина, переправясь на другой берегъ Тускари, хозяйничала въ татарскомъ становищ, гд нашлось не мало барановъ, лошадей и быковъ отбитыхъ у Русскихъ, къ дтинцу подошла пшая рать. Ливенская рать шла безпорядочно, толпою шумною и плотною, длинными рядами. Впереди шли стрлецкія сотни, сзади земское ополченіе. Предъ стрльцами подскакивала ‘фигура’, то-есть обручъ на шест, обвитый цвтными суконными покромками и обвшанный конскими хвостами. Въ рук ловкаго стрльца ‘фигура’ весело встряхивала своими хвостами.

Въ средин Ливенскаго стрлецкаго полка красовался полковой прапоръ, по блой тафт черный орелъ, съ надписью: ‘прапоръ воеводы ливенскаго’. Самъ воевода Нелюбъ, на бломъ аргамак, закованный въ латы и въ шелом, велъ Ливенскую рать.

А въ то же время въ боярской свтлиц лежалъ смертельно раненый келарь, съ христіанскимъ смиреніемъ готовясь предстать предъ Небеснаго Судію. Ходившая за нимъ Наталья была глубоко поражена видимою близостью кончины этого веселаго и добраго монаха, тронули ее спокойствіе и несокрушимость его горячей вры въ милость Божію.

— Умираю, дщерь, сказалъ онъ кротко, но твердо, въ полной памяти.

Еще въ первый разъ Наталья очутилась лицомъ къ лицу со смертью, испугало ее это страшное слово: ‘умираю’, оно какъ бы придавливало ее своимъ ужаснымъ смысломъ. Но она не отходила отъ него съ той минуты какъ старецъ почувствовалъ приближеніе кончины. Слезы сами собой текли изъ ея глазъ. Съ дтскимъ любопытствомъ смотрла она въ лицо умирающаго, точно думала увидть тотъ мракъ, ту таинственность могилы которая уже окружала, въ ея представленіи, умирающаго. Отецъ Авраамій просилъ читать Евангеліе или Дянія Апостолъ.

Когда она дрожащимъ голосомъ прочла: ‘яко не оставити души моея во ад, ниже даси преподобному Твоему видти истлнія’, слезы закапали на книгу и она остановилась, старецъ набожно закрывъ глаза, продолжалъ вслухъ, на память: ‘Сказалъ ми еси пути живота, исполнити мя веселія предъ лицемъ Твоимъ’.

Свтъ, проникая чрезъ слюду окна, покрылъ лицо умирающаго старца страшною, мертвенною блдностью. Двушк казалось что ее проникаетъ строгій взглядъ, просвтленный близостью смерти и ‘того свта’. Глубокую покорность поняла она въ его угасавшихъ глазахъ. Въ этихъ глазахъ она увидла и страхъ предстать предъ вчнаго Судію, и многое чего она не умла себ объяснить. Старецъ пожелалъ христіанскаго напутствія. Боярышня взяла его холодныя, безжизненныя руки въ свои чтобы согрть, но напрасно. Холодъ смерти преодоллъ ея теплоту и пугалъ ее. Пришелъ игуменъ, вс вышли изъ свтлицы. Посл исповди, игуменъ по просьб умирающаго позвалъ всхъ. Сидя на постел, онъ въ рук держалъ горящую свчу. Боярышня тихо плакала. Свча робко дрожала вмст съ рукой. Онъ причастился.

— Темно, прошепталъ онъ.— Темно, повторилъ онъ гораздо тише.

А свта было вволю: осенній лучъ радостно наполнялъ горницу. Не видя ничего, онъ искалъ въ воздух чего-то.

— Крестъ, прошептали его блыя губы.

Игуменъ подалъ ему крестъ съ глубоко трогающимъ смиреніемъ. Умирающій прильнулъ къ нему губами, черезъ минуту онъ сталъ дышать порывисто и тяжело, съ усиліемъ сложилъ себ на груди руки съ крестомъ и началъ отходить, губы его сомкнулись.

Боярышня всматривалась въ помертвлыя черты, уловляя это страшное и святое мгновеніе разлуки души съ тломъ. На когда-то веселомъ лиц стараго монаха остановилось выраженіе примиренное, возвышающееся до какой-то безконечной любви. Боярышня, вслдъ за игуменомъ, поцловала послднимъ цлованіемъ умершее лицо, все еще какъ бы сама себ не вря. Все что она видла кругомъ себя было торжественно и страшно.

Всю долгую, осеннюю ночь, монахи читали Псалтирь надъ покойнымъ собратомъ, кого вс любили несмотря на его слабости. Протяжное, на распвъ, чтеніе явственно доносилось въ теремъ, и Наталья почти глазъ не сомкнула. Чуть свтъ,— съ мамушкой Наталья спустилась въ свтлицу. Покойникъ лежалъ на стол подъ блымъ покрываломъ. Она боялась шевельнуться чтобы не нарушить его таинственнаго и строгаго молчанія, которымъ, казалось ей, проникнулось все что было въ свтлиц. Ей казалось стыдно говорить въ присутствіи на вкъ безмолвнаго человка.

X.

Залилась слезами красна-двица,
Во слезахъ она слово молвила:
Ахъ ты, малый мой, ненаглядный мой!
Не жилица я на бломъ свт
Безъ тебя, моя надеженька!
Нтъ у горлинки двухъ голубчиковъ,
У лебедушки двухъ лебедиковъ,
У меня не быть двумъ милымъ дружкамъ!..
Стар. псня.

Боярышня провела безсонную ночь, потрясенная важностью только-что совершившихся событій. Мысли ея чаще всего останавливались на смерти веселаго келаря и на великодушномъ подвиг храбраго курскаго головы, спасшемъ множество православныхъ душъ отъ злой погибели. До вчерашняго дня Глбъ возбуждалъ въ ней участіе какъ раненый, какъ гость, она обращалась съ нимъ просто, какъ съ другими, со свойственною ей доврчивою и строгою прямотой. Но съ вылазки Глба на выручку полонянниковъ, онъ точно живой предъ ней, а она на него не насмотрится. Наталья готова была плакать съ досады, чувствуя что не въ силахъ отогнать милый ей образъ, неотступно стоялъ предъ ней крпкій, статный молодецъ, съ черною бородкой, быстрыми глазами, проворный и смлый. И она, противъ воли, улыбалась, мысленно любуясь этимъ милымъ блднымъ лицомъ, этими красивыми, оживленными улыбкой, губами. Вспоминалось ей что улыбка образуетъ на его круглыхъ щекахъ ямки, что черные волосы его въ скобку красиво кудрявятся, и словно слышала она его звонкій мужской голосъ. До малйшихъ подробностей припомнила въ эту ночь Наталья все что касалось ея встрчи съ нимъ.

Вс эти мечты, эта душевная тревога,— ее же не въ силахъ была побороть ослабвшая воля,— казались боярышн искусомъ дьявольскаго навожденія. Одно влекло ее за собою, другое останавливало, она недоумвала какъ и что это съ нею сталось? Не безъ страха подумывала она какъ-то теперь встртится съ игуменомъ и выдержитъ ли попрежнему безтрепетно его внимательный и строгій взглядъ?

Раннее утро застало ее на колнахъ предъ божницей. Воинскіе звуки мдной трубы, весело раздавшіеся близь дтинца, прервали ея молитву. Изъ своего высокаго окна она увидла Курскій конный отрядъ, удалявшійся отъ дтинца. Впереди, на борзомъ ворономъ жеребц, щеголевато халъ голова, несмотря на даль, глаза боярышни узнали въ немъ Глба, не было сомннія, онъ пошелъ въ Курскъ со своими стрльцами. Вдали, съ псенниками, уходила по слдамъ Крымцевъ пшая рать ливенскаго воеводы, конница еще до разсвта пошла въ погоню. Курскій отрядъ скоро скрылся въ пыли, псенные хоры Ливенской рати издали смшались въ нестройный хаосъ голосовъ, постепенно стихавшій, а Наталья все глядла во слдъ Глбу, глядла, и вдругъ зарыдала, упавъ головой на окно.

Когда она поуспокоилась и глянула въ окно, хорошо знакомый и съ дтства милый видъ показался ей совсмъ не тмъ что прежде, скучнымъ и непривтливымъ. Длинный, какъ бы зубчатый, лсъ кажется не зеленымъ, а чернымъ, за его мрачномъ фон вырзываются уже побурвшіе дубы и огромная береза, склонившаяся до земли плакучими втвями. То любимая береза Натальи, подъ ея тнью, въ жаркіе лтніе дни, она сиживала съ матушкой, читала ей житія святыхъ, слушала ее разказы про старину и про лшихъ, берестяною кружкой пила холодную воду изъ ‘громоваго студенца’, то-есть колодца открывшагося, по преданію, отъ громоваго удара какъ разъ воал березы. Скучными показались Натальи сплошные, расползавшіеся лса, указывавшіе теченіе Тускари, извивавшейся и уходившей изъ виду въ лса. Легкій шорохъ сзади заставилъ боярышню обернуться.

— Странникъ! радостно воскликнула она при вид жалкаго, испитаго нищаго.

Грязныя лохмотья плохо прикрывали его наготу, какъ ладонь облзлая голова была словно въ гусиномъ пуху, старческій взглядъ не шелъ къ его безбородому, моложавому лицу съ кроткою и грустно-задумчивою улыбкой. Онъ былъ безъ шапки, босой и даже безъ котомки. Послднее обстоятельство особенно располагало сердца курскихъ смердовъ въ пользу странника обрекшаго себя на нищенское житіе и, подобно небесной птиц, вручившаго Небесному Отцу заботу о дневномъ пропитаніи. Ударясь съ размаху о полъ головой и распростершись предъ божницей, странникъ поднялся ни колна, воздлъ глаза и руки къ небу и, нещадно забивъ себя кулакомъ въ грудь и лобъ, быстро прокричалъ на распвъ, гнусливымъ голосомъ, длинную молитву. Поднявшись за ноги, онъ смиренно поклонился боярышн и грустно проговорилъ:

— Воздай теб, Господи, по твоей душ, юница.

— Здравствуй, странниче, отозвалась боярышня. Появленіе нищаго всегда производило на нее умиляющее впечатлніе, нищіе и странники были ея дорогими гостями, она имъ помогала, любила слушать ихъ разказы, для нихъ всегда былъ отворенъ ея теремъ. —Откуда идешь и куда, Тиша?

— Отъ Макарія, угодника Унженскаго, протянулъ онъ:— Благодарю Создателя, привелъ постраждать гршному рабу какъ Самъ за насъ страдалъ. Довелось муку стерпть отъ бесерменскаго истязанія во славу Бога истиннаго! Благодарю Создателя, не забылъ своего Тишу, обыскиваетъ Тишу великими своими милостями!

И странникъ съ какою-то ребяческою задумчивостью, трогательною по своей искренности, всталъ у двери, положивъ руки за длинную палку, а подбородокъ на руки. Онъ выглядывалъ изъ-подъ желтыхъ бровей грустными, усталыми глазами, съ такимъ выраженіемъ, какъ бы желалъ исчезнуть отъ всхъ и навсегда.

— Дай-ка палку-то твою, Тиша, цла будетъ! обратилась къ нему вошедшая мамка.— Садись, гость будешь.

Тиша, молча, съ грустною улыбкой, отдалъ палку и прислъ на конецъ лавки.

— Плохенькій ты, болзный, какъ тебя еще ноги-то носятъ по блу-свту? причитывала надъ нимъ старуха Азарьевна, пригорюнившись у печи.— Чай отощалъ совсмъ, ноги-то словно у ощипанной курицы! Старуха вздохнула:— Ты бы его, боярышня, за столъ посадила, накормить и напоить приказала бы ты мн его, убогаго человка, то душ во спасенье, особливо нынче, избывъ конечной погибели отъ Татарвы предстательствомъ честной иконы Коренской. Убогаго человка не напоишь, не накормишь — грхъ тяжкій, потому: онъ Божій человкъ, юродивый, и ничего ему не надо, весь онъ тутъ…. охъ-охонюшки! Онъ у Христа впереди насъ станетъ, сударка! Какъ тамъ-то, на суд страшномъ, отвчать намъ? Какъ тамъ-то, въ огн терпть за грхи наши, кто только замаливать будетъ?

Причитывая такъ, по привычк вслухъ высказывать свои мысли, старуха-мамка собирала на столъ. На чистой ширинк съ розовыми концами, искуснаго домашняго тканья, поставила оловянную тарелку съ желтымъ сотомъ меда липовца, на другой подала крупитчатый калачъ, на третьей разварнаго карла съ черносливомъ. Въ оловянной кружк пнилась крпкая вкусная брага.

— Садись, странниче, за честной столъ, отвдай нашего хлба-соли, не погнушайся, радушно обратилась къ гостю Азарьевна.

Тиша только замоталъ головой и отвернулся отъ стола, какъ бы съ нкоторымъ страхомъ.

— Что жъ такъ, странниче, аль брезгаешь угощеньемъ нашимъ? давилась мамка.

— Разршено мн ясти хлбъ насущный и пити воду, сказалъ Тиша твердо:— нын же мн пищи и питія не принимать до вечерней звзды, затмъ что крестъ побдилъ и Господь не до конца прогнвался на народъ православный. Тиша вздохнулъ и продолжалъ:— По грхамъ нашимъ послано на насъ испытаніе, постомъ и сокрушеніемъ надо его замолить, какъ святые отцы длывали. А за хлбъ-соль и на добромъ слов спасибо!

— Ишь вотъ! подала свой голосъ мамка:— Ты думала, Натальюшка свтикъ, по-нашему спасаются люди Христовы? Охъ-охонюшки! О плоти печемся, а о душ не печемся, а какъ-то тамъ намъ будетъ, въ огн вчномъ?

— Прежде были сосуды деревянные да попы золотые, а нын сосуды золотые, да попы деревянные, вотъ что! Вры оскудніе, дьяволу игрище! вопилъ гнусливымъ голосомъ Тиша, и крестился одною рукой, а другою билъ себя кулакомъ въ грудь:— Приходятъ люди не для молитвы, для суесловія, не слушаютъ отцовъ своихъ духовныхъ, людей учительныхъ. Нигд, пройди блый свтъ, не держатъ своей вры такъ слабо какъ мы, православные. Изошелъ я святую Русь: на посад, въ слободахъ, мірскіе люди не уклоняются отъ пьянства, поютъ въ дом и за улицахъ богомерзкія псни, пляшутъ и въ ладони плещутъ и всякія бсовскія игры слушаютъ и кулачные бои промежь себя чинятъ и на качеляхъ качаются, и личины за себя накладываютъ, и безчинства чинятъ, и сквернословятъ. И Жидовинъ и Магометъ строже вру свою держатъ?

— Охъ-охонюшки! воздыхала мамка: ее явно пронимали строгіе укоры юродиваго. Глядя на него жалостливо она пригорюнилась, сложила мясистыя руки на животъ, и утирала платочкомъ глаза.

— Всякаго навожденія много, продолжалъ странникъ:— отъ дьявола все, отъ человконенавистника. Теперь земля, солнце, рки, съ ркъ и морей воды подымаются, съ горъ снга таятъ, а все не пойметъ человкъ длъ Божьихъ. Одна только мученица Варвара и поняла.

— Одна только и поняла, повторила за Тишей Азарьевна:— одна, вишь, повяла! И она отерла глаза платочкомъ.

— Нынче дошлые мудрецы до всего дошли, поучительно продолжалъ калика, повидимому напавшій на любимый свой разговоръ:— Познали что земля на трехъ рыбахъ, на трехъ китахъ держится, а киты-рыбы ни на чемъ не держатся, такъ, на вод….

— Не могутъ они ни на чемъ держаться, усомнилась мамка: — Все-жь, на чемъ ни на есть держатся: солнце, вотъ, утверждено жь.

— Солнце особь статья. Оно въ небесную твердь утверждено, къ тому-жь для обогрнія земли создано.

— Для обогрнія земли! повторила за нимъ совсмъ умилившаяся мамка:— охъ-охонюшки, какъ тамъ-то!…

— Тоже сказываютъ, мсяцъ лицо Каиново что Господь за братоубійство проклялъ, вопилъ Тиша, вн себя:— земля его не принимаетъ: и онъ мытарствуетъ по мытарствамъ. Тиша вдругъ насторожился, какъ бы прислушиваясь, бросился къ раскрытому окну, закрестился часто, забилъ себя кулакомъ и, показавъ боярышн рукою въ поле, вскричалъ:— Матушку несутъ въ монастырь! потрудись и ты, юница, съ народомъ!

И, какъ угорлый, схвативъ палку, выскочилъ изъ терема и побжалъ по лстниц, внизъ.

Изъ окна увидла боярышня тронувшуюся Коренскую икону, сопровождаемую огромною народною толпой, протяжное пнье монаховъ, хоругви, слегка колеблемыя втеркомъ, большой крестъ, фонари съ пылающими восковыми свчами, крики и судорожныя взвизгиванія кликушъ, стоны увозимыхъ раненыхъ, рыданія и отчаянные вопли бабъ и двокъ, провожавшихъ своихъ убитыхъ отцовъ, мужей, братьевъ и сыновей, вся эта живая, движущаяся, волнующаяся, плачущая, улыбающаяся, молящаяся людская толпа, заливавшая дорогу и поле и провожавшая икону Божьей матери въ благодарность за свое спасеніе,— напомнила Наталь что и ей слдуетъ проводить икону до монастыря. Сказавшись отцу, не могшему оставить своего дтинца по важнымъ причинамъ, Наталья съ Азарьевной, подъ, охраной слдовавшаго за ними, въ отдаленіи, богатыря Дулба, не отставала отъ заднихъ рядовъ народа….

На колнахъ выстояла боярышня въ монастыр всенощную. Когда запли утренній стихиръ: ‘Слава теб показавшему намъ свтъ’ и медленно распахнулись царскія врата, Наталья залилась слезами. Пламеня въ свинцовыхъ переплетахъ окна, багровые лучи вдругъ озарили мрачную глубину церкви и лики на иконостас. Наталь показалось что ее оснилъ живой символъ славы Божьей и она съ невольнымъ трепетомъ поверглась на каменныя плиты. А въ Верхнихъ окнахъ пли птицы мирно и любовно…. Черезъ боковую дверь алтаря ей былъ виденъ отецъ Манасія, онъ часто склонялся предъ чудотворною иконой, озаряемою лампадкой. Вотъ народъ преклонилъ колна вокругъ парчеваго аналоя съ образомъ Богородицы, откуда игуменъ возглашаетъ ей торжественныя хвалы, отвтныя ‘аллилуйя!’ и ‘радуйся!’ звучно разносятся по небольшой церкви вмст съ благовоніемъ ладона. Съ трепетомъ смотритъ боярышня въ открытыя царскія врата. Тамъ, въ облакахъ кадильнаго дыма, престолъ въ огняхъ. Высокій, почернвшій иконостасъ уходитъ вверхъ, и оттуда, изъ глубокаго мрака, падаютъ тяжелыя цпи съ пылающими панникадилами. Размягченное всенощнымъ бдніемъ сердце Натальи жаждало облегчить себя исповдью предъ духовникомъ. Она робко, дрожавшею отъ волненія рукой постучалась въ двери игуменовой кельи и дрожавшимъ отъ волненія голосомъ проговорила обычное: — ‘Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!’

— Аминь! отозвался игуменъ, узнавъ Натальинъ голосъ:— войди, дщерь!

Получивъ благословеніе и поцловавъ руку духовника, Наталья растерялась и не въ силахъ была выполнить своего намренія, открыть ему свое душевное смятеніе. ‘Нтъ, никогда никому не открою что со мной’, думала боярышня, возвращаясь домой съ мамкой въ колымаг, подъ охраной конной стражи,— ‘не скажу даже игумену’…

XI.

Какъ во город было во Казани,
Середа было торгу, на базар:
Хмлюшка по торгу гуляетъ,
Да и самъ себя хмль выхваляетъ:
Что и нтъ-то меня, хмлюшка, лучше,
Хмлевой моей головка веселе…
Еще царь государь меня знаетъ,
Господа, бояре уважаютъ,
Священники-попы благословляютъ
И крестинъ безъ меня не бываетъ,
Да и свадьбы безъ хмля не играютъ.
Еще въ дом подерутся-побранятся,
Да и тутъ безъ хмля не мирятся….

Прошла недля посл татарскаго набга на Потускарье, жизнь въ Орховой слобод потекла по-старому. Повидимому, не долго помнили Куряне нежданное посщеніе враговъ, оставившее за собой широкій слдъ обозначенный трупами, разореньемъ, пожарами. Въ самыхъ мстахъ испытавшихъ ужасъ татарскаго разгрома скоро не осталось никакихъ признаковъ несчастья.

Орховая слобода попрежнему кишла народомъ, собравшимся кто изъ лсовъ, кто изъ дтинца, съ имуществомъ, скотомъ, ранеными, трупами убитыхъ родныхъ и неистощимыми разказами о Татарахъ и чудесахъ Коренской иконы. Черезъ нсколько дней на мст курившихся пожарищъ стояли новыя избы, поврежденія въ уцлвшихъ старыхъ дворахъ исправлены, заплетены новые плетни. И не диво: подъ твердымъ распорядкомъ стараго боярина вс постройки погорльцевъ работались міромъ: лсъ рубился и хворостъ брался безъ заказа, любой, въ боярской рощ: кому что надо. Какъ нельзя больше кстати подошелъ праздникъ Кузьмы и Демьяна и засталъ орховскихъ слобожанъ на старомъ пепелищ, словно они никогда не покидали его. Веселье расходилось по длинной улиц, общая принять къ ночи широкіе размры. Одни пили за здравіе, другіе за упокой, но т и другіе пили, какъ потомки Славянъ, какъ достойные предки ныншняго русскаго простонародья. Слобожане какъ бы наверстывали тсноту и лишенія, что только-что испытали. По широкой улиц, тамъ и сямъ, толпились веселые хороводы, съ хохотомъ, звонкими и часто пискливыми до противности бабьими голосами, слышался одушевленный трепакъ, балалайка бренчала. Чутьемъ попадавшій на всякое пьянство, гулящій человкъ Ера, само собой, явился изъ своей лсной избы пображничать съ слободскими пріятелями, въ дорогомъ ему сообществ кума Маркела. Нельзя сказать чтобы Ера былъ ужь совсмъ плохой семьянинъ, по-своему онъ любилъ жену и сынишку, по-своему заговаривала въ немъ совсть. Если у него и являлось порой желаніе ‘оттаскать бабу глупую’, то это желаніе еще ни разу не переходило въ дйствіе, за то ‘баба глупая’ била его хмльнаго чмъ попало: ухватомъ, донцомъ, полномъ, и гнала со двора. Во хмлю онъ побаивался ея, и если ворчалъ и даже грозился бить, то только до того пока она его сама не побьетъ и не выгонятъ. Арина шла за него охотой, кормила, мыла его зимой въ печи. Рачительная къ дому, Арина, видя бездомовность мужа, прибирала все къ рукамъ. Гулящій человкъ пропадалъ по недлямъ и мсяцамъ, то хмльный пристанетъ къ какой-нибудь шайк и пьянствуетъ съ нею до тхъ поръ пока, при удобномъ случа, не улизнетъ изъ шайки, по возможности обокравъ молодцовъ, уйдетъ съ поживою и похваляется: ‘воръ де у вора дубинку укралъ’. А то идетъ, за деньги, въ ‘довдцы’ и ‘языки’ къ боярину Іов или къ курскому стоялому голов ‘довдывать степняковъ’. По своему легкомыслію и бродяжническому характеру, Ера любилъ избу людную, гд можно было было бы и чарочкой чокнуться съ пріятелемъ, и подъ балалайку спть веселую предъ ‘молодою молодкой размолоденькой’, и подмигнуть ей гд слдуетъ. Онъ любилъ ‘народушко’ столько же сколько любилъ вино, лсистый оврагъ весной съ соловьями и цвтами, тускарскіе луга, медвжью охоту, дикаго коня, въ род Полкана. Не удивительно что въ праздникъ, на улиц, покрытой пьянымъ народомъ и красными двками игравшими псни, Ера чувствовалъ себя гораздо лучше чмъ въ своей изб, подъ глазами ‘толстомясой’ Арины.

— Вань, а Вань, свазжай! требовалъ Ера, не могшій во хмлю равнодушно слышать псни и видть пляскъ.

Ваня, здоровый и красивый парень, въ красной рубах съ ластовицами, зачастилъ на балалайк, щеголевато отставивъ сапогъ и потряхивая кудрями.

— Пустите, братцы, пустите! просился на просторъ гулящій человкъ, почувствовавъ въ ногахъ неодолимое плясовое влеченіе, они сами собой, безъ его вдома, затопали за одномъ мст. Кругъ очистился. Несмотря на хмль, Ера плясалъ бойко, на носкахъ, словно пробуравливая ими землю, прошелъ хороводъ, руки и ноги у него тряслись какъ развинченныя по суставчикамъ. Народъ одобрялъ его и каждый неожиданный скачокъ провожалъ хохотомъ.

— Ишь его, чорта, нелегкая носитъ, словно скоморохъ, не то что нашъ брать, сиволапъ, шмыгомъ да шмыгомъ! толковалъ взъерошенный, сутуловатый кузнецъ Маркела, сально хмльный и все натыкавшійся за людей, за что ихъ же ругалъ и чертыхался.

— Ай да, Ера! Ладно, ладно! одобряла толпа:— молодецъ, Ера!

— Мотря! вскричалъ Ера, остановясь и поводя глазами во бабамъ.

— Мотря! плясать иди! закричали голоса.

Весь въ поту, руки въ боки, поджидалъ Ера плясунью. Толпа разступилась: Мотря стояла въ новомъ саян, нарумяненная, набленная, съ выведенными бровями, въ новыхъ котахъ, съ платочкомъ въ рук, на пальцахъ которой красовались мдныя и оловянныя кольца. Огромныя мдныя серьги дрожали при малйшемъ ея движеніи, блые зубы были раскрыты нсколько безстыжею усмшкой. Она съ явнымъ удовольствіемъ поглядывала на парней, и т, съ своей стороны, посмиваясь, поглядывали на полное, круглое, какъ подсолнухъ, лицо двадцатипяти лтней вдовушки, общей любимицы холостыхъ.

— Мотря! иди плясать, чего стоишь! кричали ей.

— Ну васъ! не пойду.

— Эхъ-ну! Вдовушка — мірской человкъ! крикнулъ соколомъ подлетвшій Ера, обнимая и цлуя ея:— безъ нея помру! Вазжай, Вань!

Какъ только могла, зачастила Ванькина трехструнница-балалайка. Ера отбжалъ на свое мсто. Сложа руки съ платочкомъ на живот, Мотря, съ разинутымъ ртомъ, затопала и затряслась не сходя съ мста. Вдругъ какъ бы сорвавшись съ мста гд толклась и тряслась, она плавно обошла хороводъ бочкомъ, горделиво закинувъ разудалую голову, взявшись въ крутые бока пухлыми руками. То помахивала платочкомъ, то лукаво потупя глаза, обими руками поманивала къ себ плясуна, а онъ охорашивался предъ ней, ловко и живо перебиралъ ногами, заплеталъ, семенилъ, и вдругъ, съ розмаху, садился, широко разбрасывая въ стороны ноги, опять вскакивалъ, увивался вокругъ Мотри, тараща на нее глаза и корча уморительныя рожи, возбуждавшія общій хохотъ. Она все подманивала его къ себ, обнадеживала, дарила взглядомъ, и затмъ круто увернувшись, переходила снова въ плавное горделивое движеніе. Восторгъ толпы выражался криками и одобреніями, въ род такихъ: ‘Ну, плясуны, чортъ васъ побери!’

Не жалвшій себя и ногъ, плясунъ вдругъ, не стсняясь народомъ, обнялъ соблазнительницу Мотрю. Она хохотала, оскаливъ зубы, ругала Еру, рвалась отъ него, даже поталкивала кулакомъ въ его широкія ‘салазки’, но все это безъ досады и не обижаясь.

— Ну та къ свиньямъ, меренище! кричала она:— очень пріятенъ, боровъ глупый!

— Только и моего, что Господень праздничекъ честный, да милость боярская, да брага хмльная, да баба разухабистая! объяснялъ гуляка своему куму Маркелу, который, оттащивъ его отъ Мотри, увлекалъ изъ хоровода къ мсту боле прохладному, къ кабаку, откуда доносилась безобразная псня. Пьяные голоса явно хлопотали изо всей мочи только объ одномъ: перекричать другъ дружку, несмотря на столь похвальное соревнованіе пьяныхъ пвцовъ, ихъ заглушали крики: ‘разбой’.

— Никакъ дерутся, кумъ? воскликнулъ Ера, радостно, посмиваясь при одномъ предположеніи потасовка и почуявъ зудъ въ кулакахъ:— Смерть моя люблю праздничекъ: ишь ихъ погуливаютъ! Точно: празднику златъ внецъ, а хозяину доброе здоровье.

Въ разгар полнаго удовольствія, направляясь съ закадычнымъ другомъ въ царево кружало въ ту минуту какъ тамъ кром попойки шла и драка, гуляка не выдержалъ и въ избытк чувствъ крпко обхватилъ шею кума.

— Ну тебя къ чертямъ, задушишь! мрачно отпихнулъ его кузнецъ: онъ говорилъ мало, за то много чертыхался.

— Разбой! ревелъ закативъ глаза рыжебородый красномордый мужикъ, въ распахнутомъ армяк, безъ пояса и шапки. Онъ нырялъ на ходу сапогами и конечно не замедлилъ бы ткнуться носомъ въ землю, не сдерживай его за волосы высокая, зеленая, сухопарая баба въ нагольномъ полушубк. Таща лвою рукою мужа за волосы изъ кабака, она правою добросовстно поощряла его палкой по спин каждый разъ какъ тотъ упирался, изъявляя желаніе вернуться въ прохладное мсто подъ елкой.

— Разбой! какъ бы по заученому выкрикивалъ мужикъ скосивъ ротъ и покачиваясь будто малый ребенокъ.

— Дай ему веретено, Кузьмиха! Сади его нитки прясть! кричали насмшники.

— Соску дай ему, Кузьмиха! Въ люльку положь махонькаго ребенка! добавилъ Ера.

— Навари его палкой, чорта! присовтовалъ кузнецъ Маркелъ.

Не обращая вниманія на эти насмшки, явно направленныя не на охмлвшаго мужика, а на нее, сухопарая баба поклонилась подошедшему къ кабаку тучному человку въ синемъ суконномъ кафтан, подъ пузо подпоясанному краснымъ кушакомъ, за который онъ держался обими руками, новая поярковая шляпа съ высокою тульей и узенькимъ полемъ и ожирвшее, чуть не отъ самыхъ глазъ заросшее чудесною широкою бородою лицо, вмст съ важнымъ видомъ и палкой, сообщали ему нчто начальническое. То былъ ‘сотскій’ боярской вотчины.

— Митричъ! обратилась къ нему баба, крича со слезами и въ то же время крпче сжимая въ рук волосы мужа,— дло твое земское: не дай пропасть сиротамъ, сдержи ты моего непутящаго, лтось коровенку продалъ, пропилъ, а нынче жеребенка запродалъ цловальнику, самъ, врагъ его возьми, ходилъ бы голый, а ты, глянь-ко, въ изб малъ-мала меньше. Оборони, не обидь сиротъ, Митричъ!

— А твое дло не выгоритъ, Кузьмиха, вотъ что, замтилъ глубокомысленно разставивъ ноги и глядя въ землю, старикъ съ сизымъ носомъ луковицей, — потому хозяинъ твой съ Клепкой, цловальникомъ, на образа крестились и могарычъ намъ ставили, по закону и по старин: жеребенка обмыли.

— Ну, коли крестились на образа и могарычъ ставили, жеребенка обмыли — длу выходитъ конецъ, поршилъ важно сотскій,— хозяинъ баб глава: жеребенокъ его и воля его!

— Такъ ты, такой-сякой, для того набольшимъ поставленъ чтобы пьяницамъ норовить! Кузьмиха вдругъ перестала плакаться и начала ругаться, — ты ихъ сторону, разбойниковъ, держишь, лопни жь твои буркала! провались ты сквозь донное! Чтобы тебя намочило да не высушило, прихлебателя проклятаго!… Ишь его слобода откормила кормнаго, Жиромъ затекъ, пьяница непросыпный!… Къ боярину упаду въ ноги, со слизьми плакать стану, все боярину ужо переведу! Какъ ты людей опиваешь, опиватель, да безъ вина суда не даешь!.. Все переведу боярину, погоди!

Сотскій преспокойно пошелъ въ кабакъ, пробасивъ:— Ладно! Собака лаетъ, втеръ носитъ!

— Прохворости муженька, Кузьмиха! Право слово, прохворости! приставали къ баб ребята,— хворостину — на! березовая! хлесткая! Давай подержимъ!

Кузьмиха, не нуждаясь въ хворостин, хватила по мужниной спин палкой, отъ чего онъ рванулся впередъ и завопилъ: ‘разбой’. И огрызаясь и отбраниваясь на вс стороны, она повлекла дальше свою жертву.

— Бранитъ жена мужа, а бить его не нужно! замтилъ Ера:— Кабы на меня довелась такая заноза-бабо, хвалился онъ куму,— я бы ей изъ вертлюговъ руки-те повывертывалъ, ей Боry! пробралъ бы ей до живаго. Богъ меня убей, кумъ! У меня баба ни-ни: я своему дому хозяинъ, и семь голова…

Но въ ту минуту какъ похваляясь такимъ образомъ, гуляка готовъ былъ, по слдамъ мрачнаго кума, войти въ кабакъ, чьи-то сильныя руки крпко вцпились въ его собственную скобку, да вдобавокъ съ разчетомъ: въ самыя чувствительныя мста, въ виски, и потащиди его изъ кабака. Ера не сопротивлялся и только крикнулъ: ‘кумъ!’

— Погубитель мой! пищалъ голосъ законной его жены, Арины ектисовны. Вознамрившійся было ‘принять’ по-своему такъ не кстати налетвшаго врага, Ера трухнулъ не на шутку, увидя себя въ дебелыхъ рукахъ своей законной половины, единственнаго непріятеля на бломъ свт кого онъ боялся и кто, несмотря на неравенство силъ, всегда одолвалъ его. Правда, улуча минуту, Ера съ отчаянною ршимостью рванулся отъ нея, и оставя часть волосъ въ ея рукахъ, далъ было тягу, но Арина не даромъ была избрана молодцомъ Ерой въ подруги жизни, хмль, сказавшійся въ ногахъ его, снова и сейчасъ же предалъ его во власть законной мучительницы, не замедлившей намотать его волосы на свои руки, при хохот и насмшкахъ парней.

— Кумъ! Маркелъ! взывалъ къ нему растерявшійся молодецъ: — Оборони, кумъ! Не выдай вдьм безволосой! Ой, оторвала виски!

Но кумъ Маркелъ, глядвшій съ негодованіемъ на похищенье пріятеля, мрачно потупился, не трогаясь съ мста и держась въ благоразумномъ разстояніи, искушенный горькимъ опытомъ и уже испробовавшій на себ силу Аринина гнва.

— Накинь его палкой, ектисьевна, что ты на него глядишь, на гуляку! острили, въ свою очередь надъ Ерой весельчаки:— небось, молодка, накинь его по горбу, авось свою ухватку броситъ.

Насмшки эти, для мужнина самолюбія Еры хуже Арининыхъ кулаковъ и палки, взорвали его.

— Куда ты меня ведешь, баба глупая? За что меня неволишь? воскликнулъ онъ, съ горячностью: — пусти, не срами Ивашку-молодца!

— А ты меня мало срамишь, злодырь! пропищала Арина, быстро увлекая плнника отъ ненавистнаго кабака.

— Купилъ дуду на свою бду! кричали насмшники.

Отовсюду слышались веселыя псни, пьяные голоса, хохотъ, огоньки манили въ избы, собаки разлаялись къ ночи, особенно въ конц слободы, къ лсу, можетъ-быть на волка. А Ера шелъ да шелъ, понукаемый Ариной, и раздумывалъ онъ что не дольше какъ черезъ полчаса запрутъ его въ чуланъ, подъ замокъ, изъ опасенія чтобы сынишка не выпустилъ.

XII.

здитъ онъ за охотою.
Стрляетъ гусей, блыхъ лебедей,
Перелетныхъ малыхъ уточекъ,
Лисицъ, зайцевъ всхъ поганиваетъ.
Кирша Даниловъ.

Подъ исходъ непогоднаго зимняго дня, пшеходъ, одтый черезчуръ легко по суровому времени года, въ дырявомъ балахон и монашескомъ колпак, съ палкой и тощею котомкой за спиной, торопливо, какъ только позволяли усталыя ноги, проходилъ Теребижскимъ лсомъ, дорогой прорубленною еще при цар еодор Иванович и ведшею изъ Ливенъ въ Коренскую пустынь и Курскъ. Благодаря милосердой баб пріютившей его на ночь и накормившей толокномъ въ сел Красномъ что на Сосн рк, пшеходъ нашъ съ самой зорьки неутомимо мсилъ снгъ стоптанными валенками, онъ укралъ ихъ, вроятно изъ чувства благодарности, у моценскаго протопопа, къ кому попросился переночевать. Въ его холщевой котомк, кром никуда негодной рубахи и еще худшихъ портовъ, да тяжелой церковной книги, никакихъ припасовъ не было, а какъ на всемъ пути отъ села Краснаго, гд онъ перешелъ Сосну по льду, не встртилось ни одного двора, то чернецу по невол пришлось попоститься. Правда, онъ зналъ что путь ему предстоитъ по безлюднымъ мстамъ, не совсмъ безопасно было ему заходить въ Ливны, потому-то съ Муразскаго шляха онъ круто свернулъ въ сторону, на село Красное. Здсь старожилъ обстоятельно разказалъ ему дорогу къ Коренской, объяснивъ что дворъ будетъ всего одинъ, въ лсу. Дворъ въ лсу, давно нетерпливо желаемый путникомъ, особенно же его желудкомъ, не подходилъ, нтъ его и нтъ. Много лсовъ миновалъ приморившійся пшеходъ, а двора нтъ. А тутъ вдобавокъ стемнло, посылался снгъ и поднялся втеръ.

— Плохо приходится теб, братъ Григорій! возропталъ бднякъ, теряясь, коченя и насилу вытаскивая ноги изъ сугробовъ.

Студеный втеръ срывался со всхъ сторонъ, крутился и засыпалъ снгомъ глаза пшеходу. Потерявъ дорогу, онъ брелъ цликомъ, предавшись на волю Божію. Мысль что онъ сбился и замерзнетъ леденила его, сквозь мельканье снжныхъ хлопьевъ, справа и слва, холодною, хмурою щетиной темнлся лсъ.

— Никакъ пріятель? услышалъ упавшій духомъ путникъ голосъ, чему несказанно обрадовался: — Такъ и есть, братъ Григорій! воскликнулъ лицомъ къ лицу сошедшійся съ нимъ Ера въ мховой шапк и неизмнномъ нагольномъ полушубк. По гибкому луку въ рукахъ, колчану съ оперенными стрлами за спиной, и по тремъ чудеснымъ лисицамъ, висвшимъ по бокамъ, на ремн, и пушистыми хвостами волочившимися по снгу, было ясно что Ера охотился.

— Аль вправду замерзать собрался? продолжалъ онъ.— Эге, другъ, шкурка-то на теб, вижу, больно плоха, въ ней хоть бы Петровками не смерзнуть, а ты ею въ Филипповки сиверко пугаешь! Въ лсу не на печк, другъ, слышь, втеръ посвистываетъ! Ну, не отставай, попутчикомъ будешь! Эге, другъ, ползешь, какъ мореный. Аль тебя помяли добрые люди, чернецъ, не хуже намеднишняго?…. Что жь, калик перехожему надо помочь, по закону Христову. Однова спасъ тебя Ера отъ твоихъ лиходевъ и нынче не прочь отъ тебя, Гришка, какъ ты калика, и про злыхъ женъ хорошо сказываешь. На, на, лопай! сунулъ онъ ему посудину и кусокъ ржанаго хлба:— да посудины, смотри, не проглоти, другъ.

Бродяга, въ нсколько глотковъ, перелилъ въ себя больше половины вина и жадно схватился за хлбъ.

— Хлбъ жуй, чернище, сказалъ ему Ера,— потому безъ хлба человкъ помретъ, а хлбнымъ духомъ человкъ силу свою иметъ, ну только не стой и не отставай, быть заметух, тащих и свистух.

Ера безпокойно оглядывался кругомъ. Вьюга врывалась въ лсъ, раскачивая стонущія деревья. Опасенія высказанныя Ерой подогнали бродягу, согрвшагося виномъ и подкрпившагося хлбомъ. Напуганному воображенію его, въ завываньяхъ втра, слышался вой волковъ, вопли станишниковъ.

— Снгъ мсить ногами не просвиры руками, чернище! болталъ Ера, шагая по снгу. Экъ ты, другъ, обмирущій! Парилъ бы себ путь на печи, благо вашему брату, нищенькому, милостыньку подаютъ, по ше не гоняютъ, а ты куда забрался съ своей удалью? Харчи-то твои, знаемъ, постныя: небось снжку пожевалъ, да покромку потуже подтянулъ — и пообдалъ.

— Кабы не къ спху дло, милый человкъ, бочкой-самочерпомъ не выманилъ бы меня въ такую пропасть. Ишь ее расходилась, Господи!

— Эхъ-ма! сказалъ Ера:— нужда чутьемъ идетъ, нужда чутьемъ слышитъ. Не отставай, гляди, коли жить думаешь. Вотъ и метель! вскричалъ онъ, повсивъ пустую посудину за дубовый сукъ.— Прохладись, посудинка честная! проговорилъ онъ:— цла будешь, найду и домой снесу, а теперь не до тебя. Ну-ка, братуха, подбирай ноги въ руки, не то бда, цликомъ никакъ бредемъ…. Метели-то у насъ, не приведи Господи, злы. Эге! никакъ въ степь, сбились…. Точно степь! Дерева, слышь, не ревутъ…. Не.ладно, другъ!

Порывъ бурава унесъ послднія его слова, и морозная буря, какъ иголками, заколола въ лицо, въ руки и во все тло плохо одтаго бродяги. Словно отчаянные голоса завыли вокругъ, на широкомъ простор поля, словно сшибалась сама съ собой метель, и бродяг казалось что онъ все дальше и глубже входитъ въ нее. Съ дикимъ остервененіемъ, какъ бы милліоны разсвирпвшихъ живыхъ существъ, бушевалъ степной буранъ, словно тысячи закованныхъ въ латы богатырей сокрушали свои мечи о тысячи вражьихъ броней, словно тысячи стрлъ свистли въ воздух, словно хохотали и выли тысячи вдьмъ. Справа, слва, спереди, сзади, кругомъ, плотно, тсно, все плотнй и тснй, у самаго уха бродяги, реветъ и бушуетъ степь…. Къ ужасу его, веселый проводникъ вдругъ пропалъ въ снжныхъ вихряхъ, пытался бднякъ кричать и звать его, но его крикъ, какъ крикъ безсильнаго ребенка, оставался при немъ, горло потеряло силу издавать какіе-либо звуки, ноги коченли и отказывались двигаться.

Чувствуя что замерзаетъ, бродяга, полный ужаса, увидлъ во мрак метели бдудячіе огоньки волчьихъ глазъ, и услышалъ ихъ голодный вой. Волчьи глаза горли какъ неугасимыя на втру свчи. Призвавъ имя Коренской Богородицы, онъ въ безсильномъ отчаяніи готовился погибнуть, чувствуя какъ окоченлые пальцы сами собой разжимаются и роняютъ палку, послднее средство обороны. Вдругъ свчки исчезли, вмст съ воемъ, и предъ бродягой стало что-то блое, оно кричало ему: ‘Дворъ! прибились!’ онъ едва узналъ голосъ Еры, и окоченлою рукой схватился за его ременный поясъ. Сквозь бушевавшую снжную сть радостно, хотя и слабо, мерцалъ огонекъ, бродяга обрадовался, ровно въ первый разъ въ жизни увидлъ огонь въ окн избы. Падая и утопая въ сугробахъ, не видя и не понимая ничего, не сознавая хорошенько что съ нимъ и гд онъ, тащился бродяга за Ерой. Чистая, выбленная по глин, горница, пріютившая путниковъ, показалась Ер съ перваго взгляда, при колеблющемся освщеніи огня въ печи и съ вьюга, незнакомою. Но въ молодой, чернобровой хозяйк, въ тонкой сорочк, монистахъ и клтчатой плахт, сидвшей за прядкой, гулящій человкъ тотчасъ же узналъ красивую Марусю, богатую вдову казака Савы. Въ нарядно убранной горниц было тихо. Только веретено жужжало въ проворныхъ пальцахъ стройной казачки:

— Здравствуй, Марья Тимоеевна, пріими людей честныхъ: спасибо сбились къ теб, на огонечекъ, кабы не огонь, пропади бъ, ей Богу! подалъ голосъ Ера, топая сапогами чтобы согрться, и въ то же время, отдуваясь, снималъ сосульки съ своихъ бровей и бороды.

— Что вы за люди? спросила Маруся.

— Звался когда-то Ивашкой, а обзываютъ добрые люди Ерой, честная вдовушка, отвтилъ гулящій человкъ, бросая на лавку шапку съ рукавицами. Маруся признала его.

— Испужали вы меня до смерти, сказала она,— подумалось мн невсть что, Ивашенька, живу какъ перстъ, одна, въ стели: дло ночное, живу подъ страхомъ, а времена-то опасныя, бродяги таскаются.

— Что говорить, Тимоеевна, это еще ты бабочка-козырь, право козырь. Ужь и мы дивуемся: одной, безъ мужика, какъ можно по тутошнимъ мстамъ жить? не замедлилъ завязать разговоръ словоохотливый Ера.— Ухъ, сиверко, сударка! Никакъ чернецъ-то мой познобился, ишь его, раздтый совсмъ, словно его трясовица трясетъ, ажь ни зубами клацаетъ, алъ ни въ кочергу согнуло, не выпрямится.

— Спаси тя Христосъ, калика перехожій! участливо говорила хозяйка, проворно освобождая бродягу отъ сосулекъ и снга.— Садись, погрйся, дай я съ тебя валянки-то твои сниму, сострадательно ухаживала она за бднякомъ, посинвшимъ отъ стужи и, какъ говорится, ‘зашедшимся’. У него зубъ на зубъ не попадалъ, и уста лепетали безсвязные звуки, окоченвшія ноги безсильно сгибались въ колняхъ. Совсмъ оправившійся, Ера почти на рукахъ донесъ бдняка до лавки и посадилъ въ уголъ, чтобы не упалъ, замтя съ возвратившеюся къ нему веселостью:

— Тутъ, друже, небось, не на двор.

Хозяйка поставила на столъ покрытый блою ширинкой кувшинъ домашней вишневки и чарку.

— За здравіе честной вдовушки, сударушки блой Марьи Тимоеевны съ сынкомъ! проговорилъ Ера, весело подмигнувъ красавиц, и выпилъ полную чарку.

— На здоровье! отвтила казачка, ущемляя въ поставецъ зажженную лучину.

— Ну-ка, трясовица, выпей вишневочки, авось она тебя распрямитъ, обратился Ера къ бродяг, тотъ выпилъ:— Ладно, чернище,— онъ погладилъ его по голов,— чару пить, здраву быть. Вино дорожнымъ людямъ первое дло, особливо по такой кур, слышь, гуляетъ!

Зоркіе глаза Еры и чуткій носъ слдили за появленіемъ на стол солонины, мелко нарзанной на деревянномъ блюд, жаренаго гуся въ глиняной миск, горячихъ пшеничныхъ пироговъ съ горохомъ и ендовы пнящейся браги, изготовленіемъ которой, зналъ Ера, славилась казачка.

— Никакъ праздникъ у тебя, Тимоеевна? сказалъ гуляка.

— Нынче поминки, замтила казачка, вздохнувъ:— покойнаго своего Саву поминаю, полгода ему нынче. Ждала родныхъ, не пріхали по погод, а съ людьми ли, безъ людей ли, справляю поминки дважды въ годъ.

— Какъ водится, по закону Христову, глубокомысленно измыслилъ Ера:— кажись ты хозяина своего не пустымъ мстомъ поминаешь, не хуже людей, хватитъ, Тимоеевна, у тебя на поминки.

— Настряпала для людей, людей и нанесъ ко мн Господь, Ивашенька, разговорилась казачка: — страннаго человка наслалъ ко мн на поминки. Садитесь же, люди добрые, къ столу, помянемъ покойнаго Савушку, милости прошаемъ!

Хозяйка перекрестилась, и усадивъ за столъ гостей, сама не сла, а услуживала имъ стоя. Курское населеніе было вообще гостепріимно, а молодая вдова была вдобавокъ неравнодушна къ подголосыванью слпцовъ, къ гнусливому пнію кружечника-монаха, къ кривлянью кликушъ, испорченныхъ людей и юродивыхъ. Несмотря на участье въ гибели мужа, она по-своему была жалостлива и по-своему христіанка. Ея совсть была чутка ко всему что напоминало подробности этой смерти. Она старалась загладить свое преступленіе строгимъ исполненіемъ обычныхъ поминаній по покойник, въ неожиданномъ участіи въ поминкахъ странныхъ людей, изъ нихъ же одинъ вдобавокъ калика Божій, она видла Промыслъ, распоряжающійся всмъ, вдающій тайное и явное. Потому-то казачка такъ усердно, съ христіанскимъ смиреніемъ, подчивала гостей, особенно чернеца, питая слабую надежду что можетъ людскія молитвы, наипаче же молитвы калики, замолятъ у Бога ея великій грхъ, мужеубійство.

Сегодня Марус было грустне обыкновеннаго. Поминая по обычаю мужа, не могла она не вспомнить о томъ кто сталъ для нея дороже мужа, объ отц своего сына. Гд-то онъ, что съ нимъ? Ни всточки со времени ихъ прощанья у могилы, въ свтлую мсячную ночь. Проходили дни, недли, мсяцы. Сколько горя, слезъ, надеждъ пережила она! На десять лтъ хватило бы. То ждала она что вотъ вернется онъ, веселый, со славой, съ добычей. То слышался ей грохотъ боя, звяканье сабель, крики, и весь этотъ шумъ сливался въ далекій заупокойный звонъ. ‘Чего жду, на что надюсь?’ спрашивала она себя, и все ждала и надялась.

Ера, занявъ почетное мсто въ красномъ углу, то-есть подъ образами, почувствовалъ великую охоту выпить, чему содйствовали и стужа, и соблазнительность вишневки. Переливъ въ себя другую чарку, посмаковавъ языкомъ и облизываясь, онъ принялся за солонину, пироги и гуся.

— Цльба пьяниц на стол въ скляниц, указалъ онъ бродяг,— чарка вина прибавитъ ума.

Братъ Григорій повторилъ чарку, и въ свою очередь налегъ на пироги и гуся.

— Господи, помилуй тхъ кто въ дорог! прошептала Маруся, крестясь и со страхомъ прислушиваясь какъ вьюга ломилась въ снную дверь, какъ тряслось и дрожало окно, въ промерзшій пузырь котораго безостановочно сыпалъ сухой снгъ. Окно чуть не вылетло, а въ сняхъ намело сугробъ, загнавъ въ уголъ, съ насстей, озадаченныхъ куръ.

— Ну, благодаримъ, честная хозяюшка, Марья Тимоеевна, за хлбъ, за соль, за угощеньице, а покойнику Сав вчная память! сказалъ Ера, крестясь на образа и кланяясь хозяйк.— Ну, подымайся, одеръ, изъ-за стола, обратился онъ къ бродяг, не ршавшемуся разстаться съ гусиною ногой, трещавшею въ его зубахъ.— Не нажрался! Не лъ, не смогъ, полъ, безъ ногъ! подымайся, не срамись, пилигримище!

Ера не безъ усилія оттащилъ его отъ стола.

— Пущай, сколько душеньк хочется, замтила Маруся, съ состраданьемъ поглядывая на испитаго бродягу.— Ишь, животъ-то ему подвело съ нужи да стужи.

— Честь лучше безчестья, Тимоеевна, пояснилъ Ера.— А то одно его баловство что на столъ хозяйскій легъ. А ты, пилигримище, не у себя дома, а въ чужихъ людяхъ, видно за одинъ разъ на цлый вкъ не нашься, и себя не порочь: нался, прочь ступай отъ стола, по закону. И пословица про ихнюю братью, Тимоеевна, сложена: ‘Нищаго накормить, а сумы его не наполнить’.

— Откуда Богъ тебя несетъ, странничекъ? спросила чернеца Маруся, собирая со стола.

— Изъ-подъ Москвы блокаменной, сударка.— Братъ Григорій не утерплъ и припалъ къ ендов съ брагой.

— Изъ-подъ Москвы? переспросила Маруся. Чувствуя что блднетъ и что ей давитъ горло, она схватилась руками за столъ.

— Ходилъ не почто, принесъ ничего! съ усмшкой пояснилъ чернецъ.

— Это какъ? подхватилъ Ера.

— А такъ: увязъ я осенью въ Косолапову шайку, что на Москву ходила царя Бориса воевать, воевать-то мы его точно воевали, подъ самой подъ Москвой, да не многіе изъ-подъ Москвы удрали.

— Прошелъ у насъ этотъ слушокъ, чернище, подтвердилъ Ера:— сказываютъ, безъ числа побито станишниковъ, а того больше повшено на древахъ, до самой Москвы.

— Воистину такъ, милый человкъ! чернецъ глубоко вздохнулъ, при столь тяжеломъ воспоминаніи.— Наши станишники сперва было одолвали. Атаманъ Косолапъ съ есаулами напередъ шелъ, трехъ коней подъ нимъ убили, пшъ остался, какъ смерти на него не было, рядами подкашивалъ царскихъ ратниковъ да похваливался: ‘гд де вашъ воевода? Давайте его мн, вольному атаману курскому’. И точно: сошелся съ царскимъ воеводой, схвативъ подъ устцы его благо аргамака и размозжилъ ему башку. Какъ свалился воевода съ коня, драка большая пошла за его тло: изъ рукъ въ руки шло. Тутъ какъ понадвинутся московскіе стрльцы, какъ завопятъ: ‘Добраго нашего воеводу убили, разбойники! Бейте ихъ, ребята? бейте! Не выдадимъ воеводу разбойникамъ, то намъ срамъ!’ И пошло тутъ такое чего разказать не можно. Косолапа убили, есаулы вс полегли, станишники побжали. Всхъ московская конница поршила: который на колнки падалъ, сдавался, и того саблями скли, понавшали станишниковъ чуть не на каждомъ дуб, аль-ни чернымъ лсъ стадъ….

— Марья Тимоеевна, что съ тобой, сударка? вскричалъ вдругъ Ера.

Она внимательно слушала чернеца, стараясь скрыть сильное волненіе, овладвшее ею. Словно вся кровь бросилась ей въ голову и къ сердцу, ноги холодли, а сердце колотилось такъ сильно и часто что она начинала задыхаться, въ глазахъ потемнло. Блдная какъ полотно, судорожно хватаясь за столъ, она хотла было вскрикнуть, зарыдать, но только затрепетала вся, всякою жилкой, всякимъ суставчикомъ, широко раскрыла неподвижно остановившіеся черные глаза, и вдругъ какъ стояла, упала навзничь безъ чувствъ.

— Что это съ ней? недоумвая спросилъ чернецъ, невольно вскочивъ съ лавки.

Гулящій человкъ поднялъ брови и мотнулъ головой прежде чмъ сказалъ вполголоса:

— Дуракъ ты, пилигримища! Косолапу-то твоему она, слышь, приходится жонкой, съ лвой руки, ночною кукушкой, вотъ и закуковала, какъ ты, съ дуру какъ съ дубу, о Косолаповомъ скончаніи оказалъ. Надо взбрызнуть ее! замтилъ Ера, глубокомысленно опорожнивъ чарку вина прежде чмъ взялся за кружку съ водой.

Маруся сдлала легкое движеніе руками и вздохнула. Ера взбрызнулъ еще и еще, Маруся открыла глаза, потянулась, вздохнула еще глубже и простонала. Съ помощію Еры, она поднялась на ноги и глотнула воды.

XIII.

Не сиди, мой другъ, поздно вечеромъ,
Ты не жги свча воску яраго,
Ты не жди меня до полуночи!
Ахъ, прошли, прошли наши красны дни,
Наши радости буйный втеръ унесъ,
И размыкалъ ихъ по чисту полю!..

Ера поднялся съ птухами, какъ всегда длывалъ въ дорог, и къ удивленію своему увидлъ что красавица-хозяйка осунулась за ночь такъ какъ бы только-что встала со смертной постели. Какъ по виду молодой женщины, такъ и по несмятой постели, Ера смекнулъ что она не только не сомкнула глазъ во всю долгую непогодную ночь, но просидла неподвижно за томъ самомъ мст гд застала ея всть о гибели Косолапа. Гуляк даже жалко ее стало: сидитъ на низенькой скамейк у печки, прильнула къ ней черноволосою головкой, словно не чувствуетъ жара и не сводитъ съ огня большихъ черныхъ глазъ. Глаза, кажется, ничего не видятъ, смотрятъ куда-то вдаль, пытливо, съ недоумніемъ, словно тамъ, гд-то таится мучащая ихъ разгадка. Маруся порой вставала и подбрасывала солому въ печь, но все что она ни длала, длала только по привычк, точно сами собой, безъ ея воли и сознанія, двигались ея члены. ‘На что мягко стлать, коли не съ кмъ спать?’ подумалъ Ера. На минуту, несмотря за свое легкомысліе, Ера погрузился въ печальныя размышленія на счетъ краткости земнаго благополучія, и затмъ толкнулъ ногой чернеца. Метель стихла, пора было въ дорогу.

— Игуменъ зоветъ! крикнулъ Ера и, забывъ о хозяйк, расхохотался надъ торопливо вскочившимъ бродягой.

— Какой игуменъ? грустливо, еще сквозь сонъ, спрашивалъ чернецъ, хватаясь за палку.

— А тотъ самый отъ котораго ты убжалъ! успокоивалъ его Ера:— испужался, другъ! Ну да добро: одвайся, игумену тебя не отдамъ, на что ты ему, такой-то, прости Господи: ни Богу свча, ни чорту ожигъ…. Одвайся, идти пора!

— Ну тебя совсмъ! заговорилъ бродяга недовольнымъ голосомъ, оправясь отъ испуга,— а я думалъ взаправду…

— Правда твоя въ монастыр осталась, отколь ты бжалъ, другъ, а теперича съ тобой одна кривда! сказалъ Ера.

Чернецъ сталъ одваться, изъ-подлобья поглядывая то на неподвижную хозяйку, то по темнымъ угламъ горницы, соображая что не дурно бы сунуть что-нибудь въ котомку, прежде чмъ подвязать ее за спину. Для запасливаго бродяги достаточно было повернуться раза два чтобы тощая котомка его замтно пополнла.

— Коли идти, пойдемъ, пріятель! обратился онъ развязно къ Ер, стянувшему себ ремнемъ полушубокъ.— Спасибо хозяюшк за хлбъ-соль, спаси тебя Христосъ.

Отдавъ поклонъ хозяйк и перекрестясь, чернецъ готовился выйти, но Ера съ усмшкой пробасилъ:

— Стой!

— Чего? не безъ удивленія переспросилъ его чернецъ.

— Сымай торбу!

Чернецъ прямо и внимательно глянулъ въ глаза Еры и, смекнувъ что онъ не шутитъ, безпрекословно снялъ котомку.

— Воровалъ да концы растерялъ, сказалъ Ера назидательно.— Отдай, мразь ты этакая, что укралъ!

Чернецъ молча досталъ изъ котомки сарафанъ и вопросительно глянулъ Ер въ глаза, какъ бы спрашивая, нельзя ли, модъ, ограничиться возвращеніемъ сарафана? Вроятно молчаливый и пристальный взглядъ Еры не заключалъ въ себ утвердительнаго отвта на такой тонкій вопросъ, а потому чернецъ быстро вытащилъ изъ котомки новые красные черевики на высокихъ каблукахъ, съ мдными подковками, и дтское одяло изъ цвтныхъ лоскутьевъ.

— Испужалъ ты меня, голубчикъ, и не ветъ что подумалъ! заговорилъ бойко бродяга, передавая Ер вещи.— Жены и дтишекъ малыхъ нтъ, на что мн хозяйское добро? Не нужно, шутку сшутилъ одну, ей-Богу! на, на! Все сдалъ, чистъ!

Бродяга проворно надлъ котомку и взялся за дверь.

Тутъ Ера такъ расхохотался что и самъ бродяга невольно разсмялся.

— И онъ, смотри, туда жь хохочетъ, замтилъ Ера внушительно.

— А чего жь плакать, голубчикъ?

— А вотъ это нюхалъ? Ера выразительно показалъ ему объемистый кулачище.

— Этимъ хвалиться нечего, братъ, возразилъ обиженво бродяга:— человка обидть не долго…

— Возьмусь за тебя, мразь придорожная, взговоришь ты у меня не своимъ голосомъ! забасилъ уже безъ смха Ера.— Нешто за хлбъ, за соль, за угощеніе по твоему благодарятъ? Переночевалъ, котомку взялъ, хозяйк поклонъ отдалъ, помолился на образъ, изъ избы пошелъ, какъ есть добрымъ человкомъ, а ты не добрый человкъ, потому дуракъ. Умный воръ ншто крадетъ тамъ гд пріютъ дали? Никогда. На это закона нтъ, и не честно обкрадать того кто кормитъ нашего брата. Ты глянь-ка на волка, и лсовой зврь волкъ, а не ржетъ овецъ по близости отъ лса, а ржетъ волчища овцу дальнюю. А ты человкомъ прозываешься, анъ звря хуже…

— Ну, виноватъ, братъ,— чернецъ скосилъ ротъ, желая усмхнуться:— вдь отдалъ…

— Тмъ ты больше виноватъ что не все отдалъ, не спокайся. Отдай калиту, вонъ что кожаныя уши изъ-за пазухи висятъ…

Съ глухимъ вздохомъ, нехотя и кисло усмхаясь, вытащилъ чернецъ тяжелую кожаную калиту и подалъ Ер.

— Пополамъ! замысловато подмигнулъ онъ ему,— поживемъ, братъ…

Ера вмсто отвта легонько двинулъ его рукой, отъ чего бродяга, со стономъ, ударился головой о стну и выбжалъ вонъ.

Положивъ калиту на столъ, гулящій человкъ помолился на образа, и, поклонясь хозяюшк, не обращавшей, казалось, никакого вниманія на то что кругомъ нея длалось, поблагодарилъ ее за гостепріимство и вышелъ за дворъ къ спутнику скорбвшему о неудач. Правда, оставалось ему маленькое утшеніе при мысли что въ котомк ненарокомъ застряла женская рубашка тонкаго полотна: пригодится молъ и она. ‘Все же то рубашка, а то калита съ деньгами’, печально размышлялъ бродяга. За такими тяжкими мыслями чернецъ не обращалъ вниманія на холодъ только-что занявшагося зимняго дня. Помаленьку, но замтно холодъ сдавался, и раннее утро общало оттепель, какъ это часто бываетъ посл большой стужи и метелей. Небо темнло какою-то еще не установившеюся синевой. Въ иныхъ мстахъ ее пробивалъ слабый солнечный лучъ, смягчалъ эту страшную синеву и капризно бродилъ по блоголовымъ сугробамъ. Сурово вставали сугробы одинъ за другимъ на безконечное пространство, отовсюду запирая хуторъ казака Савы и балку и дальше незамтно сливаясь съ блою полоской горизонта.

— А ты, другъ, этакъ не балуйся и людей не порочь, поучалъ дорогою чернеца Ера, — потому не одинъ былъ, а со мною. Это говоритъ, одинъ Богъ безъ грха, по нашему сиротству Господь подаетъ, самъ я ворища здоровенный, только знаючи краду, на сторон, по закону, такъ-то, а у ближнихъ, или гд ночлегъ теб — сохрани Богъ!— безчестно и не по русскому закону.

Навстрчу нашимъ путникамъ нырялъ въ сугробахъ срый человкъ въ ветхой шапк, лаптяхъ, съ длинною падкой въ рук. Ера узналъ въ немъ юродивенькаго Тишу. Тотъ остановился, по колна уйдя въ снгъ, и смотрлъ на нихъ, раскрашенный зимнею погодой, съ заиндиввшими бровями и тяжко переводя дыханіе. При приближеніи путниковъ, Тиша закрылъ свои старенькіе, безцвтные глаза въ красныхъ вкахъ, какъ сильно утомленный и въ раздумьи. Въ лохмотьяхъ сраго армяка, видимо сшитаго на огромнаго человка, онъ былъ до того жалокъ что даже у Еры отымалъ охоту поднять его на смхъ. Дрожали у него и колни, и локти, и голова, губы болзненно причмокивали, растопыренные пальцы словно окоченли.

— Странничекъ! радостно воскликнулъ Ера:— куда? Христа-ради-юродивый, не раскрывая глазъ, махнулъ палкой на сверъ.

— Зайди къ моей баб, небось къ завтраму солодуху варила, убждалъ скороговоркой Ера.

Не раскрывая глазъ, Тиша погрозилъ ему палкой.

— За что грозишься, калика перехожій? спросилъ Ера.

— Брось сего злыдаря, сего Искаріота Іуду предателя, что предалъ сатан православіе, и на Русское царство пошелъ! Брось! прибавилъ онъ строже, громче и настоятельне.

— Шутникъ ты, ей-ей, возразилъ Ера,— человкъ, слышь, замерзалъ, спасъ я душу человчью, а ты бросить его велишь, коли брошу, замерзнетъ.

— Пусть замерзаетъ! Саранча замерзнетъ зимой, на весну пшеница цла, ты Богу не противься, червь ничтожный, былье сухое!— Голосъ юродиваго дрожалъ отъ негодованія, и для суеврнаго Еры было въ этомъ голос что-то вщее: — Пусть замерзаетъ саранча: оттаетъ саранча, все подъ корень сгложетъ!… Брось его, червя пресмыкающагося, гадину черную во сндь вороньямъ!… не отымай у волка харчъ звриный!…

— Полно, юродивый, ступай къ бабамъ солодуху лизать, а добру молодцу, казаку вольному, не мшай казацкое дло длать, сказалъ Григорій.

Видя что Ера не обращаетъ вниманія на его предостереженіе, Тиша вздохнулъ, глянулъ имъ во слдъ, какъ бы удостовряясь что точно они пошли, и крикнулъ Ер:

— Ступай, коли пошелъ! Наткнешься на падаль, чортъ стережетъ, воронье обсло, ступай!

Смущенный послдними словами юродиваго, Ера остановился и оглянулся, обдумывая смыслъ предостереженія Божьяго человка. Тиша между тмъ снова занырялъ въ сугробахъ, уходя въ нихъ иногда по животъ, и длая тогда отчаянныя движенія руками и палкой.

— Аль вправду броситъ тебя тутъ? Слышь Божій человкъ не веллъ, раздумывалъ Ера вслухъ.

— Не въ своемъ ум калика, голубчикъ! невнятно произнесъ бродяга, трухнувшій не на шутку.

— Не умирай, рилигримище, ободрилъ его Ера, въ немъ великодушіе взяло наконецъ верхъ надъ сомнніями: — не брошу, другъ, не брошу!

Путники пошли дальше.

— Эге, братуха, глянь-ка, воронья собрамшись, заговорилъ гулящій человкъ, поглядывая нсколько въ сторону.— Ишь ихъ сколько! Дай, малый, погляжу… Вижу, мсто обозначилось такое примрно какъ бы человку лежка, воронье, слышь, не даромъ толчется.

Утопая въ снгу, Ера добрался до сугроба, откуда выглядывала человческая голова, повидимому только-что отрытая воронами, отлетвшими прочь и косившимися на него.

— Замерзъ! воскликнулъ Ера и тотчасъ принялся огребать снгъ, покрывавшій лежавшаго навзничь человка:— Не нашинскій, братъ, и платье на немъ не русское, тонкое.

Услыхавъ о замерзшемъ, а, главное, о тонкомъ не русскомъ плать, бродяга встрепенулся и, свернувъ съ дороги, побрелъ къ Ер, проваливаясь на каждомъ шагу.

Благодаря Ер, замерзшій лежалъ открытый отъ низкостриженной темноволосой головы до желтыхъ сафьянныхъ сапогъ съ высокими красными каблуками и шпорами. У несчастнаго губы посинли и глаза закрылись, казалось, на вкъ. Онъ былъ красивъ и молодъ, усы только-что пробивались чернымъ пушкомъ. По кунтушу синяго сукна, на заячьемъ мху, съ ‘помереженною’ грудью, по низенькой собольей шапк съ четырехугольною синяго бархата выпушкой, по краснымъ суконнымъ штанамъ, пистоли за широкимъ ремнемъ и кривой сабл, наши путники сразу признали въ немъ Поляка. Подъ янтарнымъ зимними лучомъ, синее лицо и синіе крпко сжатые кулаки казались страшными. Вороны косились на Еру, припавшаго къ замерзшему и оттправшаго его вязаными рукавицами и снгомъ.

— Должно къ свту упалъ, какъ метель стихла: снгу на немъ совсмъ мало было, замтилъ Ера, оттирая лвою рукой несчастнаго, а правою снимая съ него пистоль и саблю.

— Не тронь! вдругъ закричалъ бродяга, стремглавъ кидаясь къ Ер.

Гуляка не прочь былъ поступить грубо съ дерзкимъ бродягой, но тотъ, указывая рукой на вершниковъ, которые стягивались по снгу съ разнымъ сторонъ къ тому мсту гд лежалъ несчастный, твердо и не безъ торжественности сказалъ:

— Ты спасъ литовскаго вельможу, правую руку государя всея Россіи, царя Димитрія Іоанновича! Велика теб будетъ за сіе мзда, вольный казакъ!

— Инъ быть по-твоему, чернище пилигримище! разсудительно отвчалъ Ера, оставляя пистоль и саблю въ поко и принимаясь съ большимъ усердіемъ оттирать несчастнаго.

XIV.

Молятся Спасову образу,
И бьютъ чломъ, покланяются
Князю Владиміру и княгин Апраксіевн,
И на вс четыре стороны.

Возвратимся на Думные Курганы.

Поздно вечеромъ къ боярскому дому подъхали два путника и просили пустить обогрться и переночевать. Старшій назвался торговымъ человкомъ. Бояринъ дозволилъ.

Войдя въ горницу, торговый человкъ перекрестился на образъ, низко поклонился боярину и положилъ высокую кунью шапку на лавку.

— Чести твоей преуниженно кланяемся, бояринъ, сказалъ онъ, одною рукой разглаживая окладистую темнорусую бороду, а другою взявшись за шелковый алый кушакъ:— благодареніе Господу что лютой погоды избавилъ, и теб бояринъ, Іона Агеичъ, что Бога помня незваныхъ гостей въ свои боярскія хоромы впустилъ.

Торговый человкъ, видный, съ брюшкомъ, мущина лтъ пятидесяти, еще весьма красивый и говорившій нсколько на распвъ, съ густыми волосами безъ малйшей сдины, подстриженными въ скобку и нсколько курчавыми, краснощекій, съ умными голубыми глазами и въ синемъ кафтан, при этихъ словахъ снова поклонился боярину со всмъ уваженіемъ какимъ человкъ его происхожденія обязанъ былъ знатному, хотя и опальному боярину, но въ то же время нисколько не подобострастно и даже гордо.

— Откуда ты, купецъ, и куда путь держишь? спросилъ бояринъ, довольный его обходительностью.

— Изъ Ельца города мы, честной бояринъ, а куда путь держимъ, сказать не легко, затмъ что мы по своей торговой части рано вызжаемъ не знать куды, а поздно ночуемъ не всть гд. Торговое дло, бояринъ, за хлбомъ: хлбъ скупаемъ…

— Дло, купецъ, хлбъ у меня есть, хлба у меня отмнные…

— Слухомъ земля полнится, честной бояринъ, за тмъ самымъ и пріхали. Племянникъ мой вмст торгуетъ, указалъ онъ боярину легкимъ движеніемъ руки и глазъ на своего молодаго спутника, застнчиво державшагося въ сторон. То былъ юноша лтъ двадцати, скоре небольшаго чмъ средняго роста, смуглый, съ умными срыми глазами, подъ однимъ изъ которыхъ темнлась бородавка. Племянникъ на взглядъ боярина отвтилъ почтительнымъ поклономъ.

— Ну, коли вы за дломъ пріхали, стало надо о дл говорить, сказалъ бояринъ: — а гости вы хотя не прошеные, да у меня почетные. Ферязь! обратился бояринъ къ дворецкому, стоявшему въ дверяхъ.— Меду искрометнаго подай и мальвазіи…. Ну, коли захали къ старому Іов на Думные Курганы, прошу васъ по чести какъ гостей. Садитесь въ честное мсто, на дубовую скамью. Ну, благополучны ль пробрались вы сюда, торговые люди, черезъ Теребужскіе лса? Тамъ у насъ, слышно, крпко пошаливаютъ.

— Слава Богу, бояринъ, обиды себ не видали, сказалъ купецъ.— А признаться, боялись.

— Слава Богу лучше всего, купецъ, а наипаче въ ныншнія времена. Вижу, человкъ ты разумный и бывалый, толкаешься промежь людей, стало знаешь побольше моего что какъ словно сычъ въ дупл сижу.

— На ласковыхъ рчахъ благодарствуемъ твоей боярской милости, а промежь добрыхъ людей, точно, слоняемся. По блу-свту шатаючись, по своей по хлбной части, точно, бояринъ, доводится всего увидть и всяко слышать.

Купецъ крякнулъ и погладилъ бороду. При всей своей обходительности, онъ, повидимому, имлъ привычку держатъ голову высоко и смло, прямо въ старые глаза боярину, какъ бы испытуя ихъ, глядли его покойные умные глаза.

— Съ Москвы какія всти слышны, торговый человкъ? спросилъ бояринъ.— Какъ царствуетъ Борисъ-царь?

Торговый человкъ подумалъ прежде чмъ отвчалъ.

— Похвалиться нечемъ, бояринъ, сказалъ онъ, вздохнувъ.— На Москв крпко не любъ Борисъ-царь. Слышно, православнымъ утсненіе отъ иноземцевъ, Борисовыхъ пособниковъ.

— И по Курской сторон точатъ на него зубки, на Бориса-царя, за неправду его.

— Мы, бояринъ, прямо изъ Брянска, изъ Свска. Тамъ слышно, Сверщина не спокойна, продолжалъ гость, стихнувъ въ голос и озираясь съ видимымъ опасеніемъ чтобы рчей его не подслушалъ лишній человкъ.— По Сверщин много сбилось бглыхъ съ московской стороны: гладу смертнаго избываючи и боярской крпости.

Ферязь съ поклономъ внесъ вино и пирогъ.

— Милости просимъ хлбъ-соль раздлить, странные люди, и винца, что гретъ тло и душу веселитъ, испить. Винцо фряжское, заморское, обратился бояринъ къ гостямъ, предлагая крупичатый пирогъ со свжею тускарьскою карпіей и наливая имъ и себ полныя серебряныя столы ароматическаго краснаго вина.— До Божьему благословенію выльемъ перво-на-перво за….— Бояринъ не договорилъ, какъ бы раздумывая о чемъ-то важномъ.

— За царя, нершительно прошепталъ гость.

— За царя не праваго, не законнаго, не станетъ пить бояринъ ерапонтовъ, сказалъ онъ ршительно, ставя стопу на столъ.— Хотя Борисъ и указалъ накрпко царскую честь воздавать ему всюду, да здсь не Москва, доносить на насъ царю за недочетъ его имени далеко. А выпьемъ лучше, гости почтенные, по старинному русскому обычаю, за вашъ благополучный путь.

Бояринъ привсталъ, а за нимъ оба гостя съ поднятыми чарами. Прежде чмъ вылить, старшій торговый человкъ обратился къ боярину съ низкимъ поклономъ:

— Славному, пречестному боярину челомъ бью за ласк. Не погнушался ты, бояринъ, странными зазжими людьми, и на томъ ты законъ соблюлъ Божескій и человческій. Мы же, зазжіе люди, выпьемъ за твое боярское здравіе: да даруетъ теб Господь-Создатель чего ты отъ него просишь, и дому твоему миръ, лпоту и богатство вчное!

Обмнявшись такимъ образомъ взаимными добрыми пожеланіями, хозяинъ и гости, стоя, со строгимъ соблюденіемъ тогдашняго этикета, осушили чары, и почти разомъ поставивъ ихъ на столъ, снова сли.

— Воистину, бояринъ, нашему брату купцу слдуетъ, по ныншнимъ временамъ, благодарить Бога за благополучный путь, продолжалъ купецъ:— какъ всталъ нынче живой, и слава Богу. Сказываю теб, Сверщина кишитъ какъ навозная куча червемъ: всякіе перелеты (измнники), сбродъ гулящихъ людей, бглые, ну, вришь, самъ-третей хали, оружно, опасливо, и кони подъ нами добрые, а душенька все трепетала: сторона невдомая, дикая, села и жилья рдкія и то по лсамъ, ну, пугаешься всего дучи по своему торговому длу, становишься на постоялый да и думаешь: спустятъ ли тебя живымъ? Ночи какъ-то съ ночникомъ провожалъ, оберегаючи жизнь свою больше чмъ мошну. Слова нтъ, бояринъ, разбойнички-казаки вольные испоконъ-вка пошаливаютъ въ тутошнихъ мстахъ, потому ‘дшевая’ сторона и къ тому же украйна Руссійскому государству, отъ царя и строгости отдаленіе большое и жизнь бурлацкая: кто какъ хочетъ и кто какъ сметъ, всякъ за себя, а Богъ за всхъ. Но нынче пошло ужь не всть что. Слухи такіе въ народ пошли, смущеніе великое, что и повторять страшно. Господи, помилуй насъ гршныхъ.

— Гибнетъ украйна русская, тихо сказалъ бояринъ.— Поросла плевелами, а полоть некому, нехристь поганая то и дло толчетъ родную землю, льетъ православную кровь, а Борисъ-царь на Москв лютуетъ сопротивъ своихъ же слугъ врныхъ. Донской и Грозный, и Иванъ Васильичъ, Грознаго ддъ, ополчались же на враговъ! Да то и цари были!…

Смлыя рчи боярина, казалось, безпокоили торговаго человка, и онъ, озираясь, замтилъ ему:

— Чрезъ языкъ, хоть онъ безъ костей, сказываютъ старые люди, худо случается, бояринъ.

— Только не здсь, не у меня на Думныхъ Курганахъ, не въ Курской сторон. Нелюбъ тутъ Борисовъ духъ нечестивый. Есть, пожалуй, и у насъ стрльцы московскіе, да по острогамъ разсажены, попрятались за окопы да за дубовыя стны, словно филины по дупламъ грозу чуя. А гроз быть великой: размечетъ она что ни встртитъ, выворотитъ съ корнями столтніе дубы, изломаетъ ихъ въ черенья ножовыя. Охъ! не къ добру все что видятъ мои старые глаза и слышатъ мои старыя уши.

— Нешто слышно что такое? спросилъ боярина купецъ осторожно, стихнувъ въ голос почти до шопота и мелькомъ взглянувъ на своего племянника, до сихъ поръ не принимавшаго участія въ разговор.

— Слухомъ земля полна, торговый гость, слухъ давно ходитъ. Ни теб меня, мн тебя спрашивать…. Чай понове моихъ всти знаешь.

— Съ Литвы слушокъ, точно, прошелъ важный, отвчалъ купецъ шепотомъ, и остановился какъ бы въ нершимости. Бояринъ насторожился, видимо заинтересованный его словами, и тоже тихо спросилъ:

— Какой такой важный слушокъ съ Литвы?

Торговый человкъ подумалъ прежде чмъ ршился сказать, или скоре прошептать:

— Якобы обыскался на Литв царевичъ Дмитрій, Ивана Васильевича сынъ, законный руссійскій государь. Божіимъ изволеніемъ спасенный. Слышь, бояринъ. Русскихъ около него не мало набралось, а польскіе паны, рада, король и даже самъ Римскій папа ихъ, вступились за царевича въ его великой обид и подымаются ратью на Годунова.

Бояринъ всталъ, до краевъ налилъ свою стопу и чары гостей и, поднявъ высоко столу, медленно и важно дрожавшимъ отъ душевнаго волненія голосомъ сказалъ:

— Подымайте, честные гости, кубки по старинному русскому обычаю и осушите ихъ за здравіе и во славу законнаго и Богомъ даннаго царя, государя и великаго князя Димитрія Ивановича всея Россіи, на многая лта!

— На многая лта! повторили за нимъ гости, и вс трое осушили чары, и со стукомъ поставили ихъ на столъ вверхъ дномъ, какъ того требовалъ обычай.

— Повдай же старому Іон, купецъ, что знаешь о нашемъ государ Дмитріи Иванович, началъ бояринъ, нсколько успокоиваясь, когда вс трое заняли свои мста.— Достоврна ли твоя всть съ Литвы и видлъ ли кто изъ твоихъ чудомъ спасеннаго для спасенія Руси?

— Достоврно такъ же какъ то что очи мои видятъ тебя, бояринъ. А этого теб мало, больше теб скажу, вдаючи твою великую правду и великое сердечное хотніе государю Дмитрію.

Тутъ купецъ осмотрлся и продолжалъ тихо:

— Я, недостойный холопъ, удостоился узрть пресвтлыя очи царевичевы.

— Статочное ли то дло, купецъ?

— Порука мн въ томъ честная икона, бояринъ. Брянска города я торговый человкъ, а посылалъ меня Брянскъ городъ въ Литву, встей добыть про царевича. Великъ разумъ сего млада-юноти и крпокъ онъ волею: весь въ прадда, да въ отца, Грознаго. Только великодушенъ и привтливъ безъ числа. Прослезился даже Дмитрій царевичъ, увидя мои холопьи о себ слезы, ручку протянулъ. Облобызалъ я царскую ручку, на колняхъ стоя, а самъ не вижу ничего за слезами, и такъ-то радость всего меня прошибла. ‘Встань, взговорилъ, воротись, говоритъ, въ мою ддину отчину, въ Брянскъ городъ, что челомъ мн бьетъ, и сказки моимъ врнымъ Брянчанамъ мое царское жалованье, и чтобы, какъ подойду къ городу, отворили бы мн ворота, а воровскихъ де Борисовыхъ волостелей предали бы. Ждите, говоритъ, меня по сей ранней весн: приду съ ратью людно и оружно добывать Московскаго стола и спасти Русь отъ вора, на мою жизнь посягателя. А умертвилъ, сказалъ, Годуновъ подложнаго отрока, ибо, говоритъ, Господь, спасшій Израиля изъ плна вавилонскаго, спасъ и меня отъ уготованной мн Борисомъ лютой смерти, врными боярами родителя моего.’ Вотъ что наказалъ мн нашъ государь, Дмитрій Ивановичъ, да укрпитъ душу его и руку Всемогущій.

— Аминь! заключилъ бояринъ, какъ бы покончивъ со своими сомнніями.

— Подай теб, Господи, по твоей правд, доблій бояринъ, врный слуга царскій. А коли дло такое, перемолвивши съ тобою по душ-совсти, надо мн теб, боярину, открыться.

Бояринъ ждалъ рчи купца.

— Дло у меня, бояринъ, къ теб, помимо хлбца.

— Ну! Бояринъ крякнулъ, поглаживая бороду.

— Денегъ, бояринъ, дай: денегъ мн много требуется.

— На что?

— Себ не возьму, съ меня своихъ хватитъ.

Купецъ помолчалъ:

— Рать царевичу набираемъ, какъ бы помочь сердечному. Пожертвуй.

Ни слова не сказавъ, бояринъ поднялся, досталъ изъ-подъ изголовья кованый поставецъ, отперъ его ключомъ, причемъ замокъ издалъ рзкій звонъ, и не безъ труда передалъ купцу тяжелую кожаную кису.

Купецъ всталъ и низко поклонился ему.

— Рука дающаго не оскудваетъ, бояринъ. Теб не дать, кому датъ? На что ужь посошной человкъ, холопъ кабальный, и тотъ суетъ теб послднюю деньгу: на, молъ, купецъ, законному государю нашему, Дмитрію Иванычу, даже инде слеза тебя прошибаетъ.

Купецъ дйствительно отеръ слезы, и ударивъ себя по отдувшейся груди кафтана прошепталъ:

— Золотомъ чистымъ вся тысяча, вотъ она, собрана.

Онъ бережно засунулъ боярскій даръ въ глубокій карманъ кафтана.

— Не похвалится, погоди, Годуновъ, это онъ теперь сгоряча лютуетъ: заставы по рубежамъ подлалъ, тсноту такую, слышь, что мы насилу, воровскимъ обычаемъ, пробрались чрезъ московскую грань. Дай время, бояринъ, дай весны дождемся, поставимъ къ весн Дмитрію царю добрую рать.

— Хорошо ты это задумалъ, купецъ, хорошо, одобрилъ его бояринъ.

— Хорошество обыкновенное, бояринъ, не свои деньги кладу — людскія, своихъ приложу. А за великое твое приношеніе великая теб наша благодарность, а Дмитрія царя милость. А казны твоей намъ мало, самъ ты намъ нуженъ, бояринъ именитый.

— На что вамъ такой-то старикъ?

— Поставимъ тебя начальнымъ воеводой. Земская сила собирается по домамъ втихомолку, какъ только Дмитрій здсь, вотъ она! Земская сила подымается, надобенъ ей воевода: всей землей тебя просить будемъ.

— Благодарствую на великой чести, купецъ, не моимъ лтамъ снести тяготы начальнаго чина. Старымъ костямъ тепле въ хороминахъ чмъ въ чистомъ пол, да и жить мн много ль осталось?

— Не время теб помышлять о споко и конечномъ час, коли государь твой, Дмитрій, велитъ теб встать за себя и за государство Русское. Роды твои не какіе-нибудь, а исконные русскіе роды. Вся Курская сторона тебя знаетъ, и опричь тебя некому вести на врага рать Курскую. Бояринъ, соблюди насъ, земскихъ людей, и покрой!

Купецъ палъ ему въ ноги.

Медленно поднялся бояринъ съ лавки, помолился на Спасовъ образъ и сказалъ:

— Коли на то воля Божья и гласъ народный, непрочь бояринъ Іона ерапонтовъ сослужить службу государю Дмитрію Ивановичу всея Россіи, по силамъ своимъ старческимъ и по глупому своему разуму.

Купецъ помогъ боярину встать.

— Слово твое боярское, замтилъ онъ.

— По чести его держу, по старой памяти, закончилъ бояринъ.— Буди благонадеженъ.

Они посидли нкоторое время молча, раздумывая о предстоящемъ великомъ дл. Затмъ старикъ-хозяинъ поднялся и взявъ въ руку тяжелый мдный поставецъ съ восковою свчой, которыя у него въ вотчин лились на торговое дло и шли въ Москву, сказалъ:

— Время спокой взять вамъ, гости мои, торговые люди, утро вечера мудрене, а постели вамъ постланы мягкія.

Бояринъ хлопнулъ въ ладони, вошелъ дворецкій.

— Проводи гостей во честной покой, Ферязь, приказалъ онъ ему, направляясь въ свою свтлицу.— Гляди мн въ оба, Ферязь, дабы благополучно было на стнахъ и въ дтинц, гляди.

Сильный шумъ на двор заставилъ остановиться и вопросительно переглянуться: боярина и гостей, и дворецкаго.

— Что тамъ такое? мрачно обратился бояринъ къ Ферязю, какъ будто тотъ былъ виноватъ въ этой поздней тревог.

Дворецкій поставилъ свчу и, какъ могъ поспшно, выбжалъ на дворъ.

XV.

Что ясный соколъ въ перелетъ летитъ,
Какъ блый кречетъ перепархиваетъ.

Не мало подивился бояринъ какъ возвратившійся Ферязь донесъ ему что у воротъ дтинца стоитъ курскій голова съ коннымъ стрлецкимъ отрядомъ, и требуетъ царскимъ именемъ впустить себя въ дтинецъ.

— Царскимъ именемъ! вскричалъ старый Іона, взбшенный при имени ненавистнаго ему Бориса царя:— Кто сметъ тутъ приказывать боярину Іон царскимъ именемъ? Молокососъ, вора Бориса птенецъ, можетъ убираться отсюда къ чорту! Слышь ли, безмозглая голова, къ чорту или къ своему Борису царю, что все одно! Ступай къ воротамъ, скажи ему мой отвтъ. А коли онъ имъ не понутру, то готовъ и другой отвтъ, покрпче. Дулбъ и сторожа на стнахъ ли? Оружны ли?

— Дулбъ и сторожа на стнахъ и оружны. боярская твоя милость, ждутъ твоего приказу.

— Приказъ мой: разбить скирами московскія головы, коли добромъ не уберутся. Ступай.

По уход дворецкаго, бояринъ обратился къ торговымъ людямъ, на которыхъ извстіе о прибытіи и требованіи курскаго головы произвело столь сильное впечатлніе что его трудно было отличить отъ испуга. Блдные, они перешептывались другъ съ другомъ.

— Благонадежны будьте, торговые люди, сказалъ бояринъ.— Знаю, купецъ не нашъ братъ, воевода, дло ратное ему не свое дло и тревога воинской боится, какъ овца волка. Да не пущу я въ свой дтинецъ царскихъ стрльцовъ, а попробуютъ силой, угощу на славу.

— На оборон спасибо, бояринъ. Знаю, по старин русской, бережется гость подъ хозяйскимъ кровомъ. Не того боимся, боимся, не ради ли васъ, сиротъ, сія тревога, не по насъ ли, по темной ночи, присплъ къ твоему дтинцу Борисовъ лесъ врный, курскій голова со стрльцами.

— Ради васъ присплъ къ моему дтинцу курскій голова со стрльцами? повторилъ Іова, недоумвая.— Почемъ знать ему что вы у меня ночуете?

— Оцнены, бояринъ, об наши головы царемъ Борисомъ.— Купецъ вздохнулъ:— Знай боярищь, не купцы мы, прибавилъ онъ съ ршимостью и какъ бы другимъ, боле важнымъ и самоувреннымъ тономъ.

— Кто жь вы? спросилъ бояринъ, удивленный, но почему-то вполн и сразу поврившій тому что сказалъ ему купецъ:— что вы за люди?

— Люди мы русскіе, самъ видишь, православные, родовъ не простыхъ, знатныхъ, потому и купцами назвались что одинъ изъ насъ познатне не только тебя со мною, бояринъ, а самого Бориса-царя. И въ Европ, почитай, окром Римскаго кесаря, супротивъ его рода кровне не обыщется….

При этихъ иносказательныхъ словахъ бояринъ невольно глянулъ на молодаго гостя, до сихъ поръ не принимавшаго участія въ разговор. Молчаніе юноши бояринъ досел объяснялъ робостью, уваженіемъ неопытной молодости ко старшинству, но въ эту минуту совсмъ иначе понялъ онъ поведеніе молчаливаго юноши, именно, его молчаніе онъ объяснилъ опасеніемъ нарушить то достоинство на которое имло право столь высокое происхожденіе

— Что вы за люди, скажитесь! произнесъ бояринъ.— Дабы по достоинству вашему можно было бы величать васъ.

— Я-то новградъ-сверскій бояринъ, изъ старшаго рода Телпневыхъ князей, Евлатъ, по отцу Михайловъ, роды наши, бояринъ, коли помнишь, не чужіе по Шуб-Васютину, а провожаю я на тихій Донъ, къ казакамъ, нашего государя, законнаго сына Грознаго, Димитрія Ивановича, онъ же всея Руссіи царь. Зришь его предъ собой!

— Государь! воскликнулъ старый Іона, падая на колна и не будучи въ силахъ ни свести глазъ съ юноши, ни промолвить слова за силой душевнаго волненія. Онъ съ глубокимъ умиленіемъ прошепталъ, крестясь:— Слава Теб, показавшему намъ свтъ! Слава Теб!

— Да, я твой государь, не безъ величія, свободно, съ царственною простотой, произнесъ юноша, скрестивъ на груди руки и гордо приподнявъ голову:— Провидніе, спасшее меня, пріютило меня у лучшаго, у врнйшаго изъ слугъ моихъ. Раскрыто мн сердце твое, бояринъ, и не нужны мн слова. Открываюсь теб въ награду за врность твою ко мн, Іона Агеичъ, и чтобы зналъ ты какъ дйствовать въ такую опасную минуту какъ эта. Скажи, какъ поступить съ курскимъ отрядомъ что прибылъ, я увренъ, захватить и предать меня Годунову. Встану же, время дорого.

— Какъ повелишь, такъ исполню, государь!— Бояринъ не вставалъ.

Димитрій протянулъ руку, которую бояринъ поцловалъ почтительно и, ласково улыбаясь, помогъ старику встать.

— Хотя ты и врный мн слуга, бояринъ, сказалъ онъ,— но не хочу видть тебя предъ собой на колняхъ. Слышишь, Агеичъ, такова воля моя, таково теб первое мое царокое жалованье. Ты узналъ своего государя купцомъ, пріютилъ его страннаго, и превознесу тебя надъ всми моими слугами. Не къ лицу маститой твоей старости преклоненіе разв во храм Божіемъ. Встань же, Іона Агеичъ.

Бояринъ поклонился почтительно и низко, глубоко растроганный царскимъ привтомъ.

— Мой дтинецъ, имущество, жизнь моя, все теб принадлежитъ, государь, располагай ими. Объ одномъ молю Господа, да узрятъ мои старые глаза тебя, Рюриковича, на твоемъ Московскомъ стол.

Между тмъ шумъ и крики у воротъ все усиливались, переходя въ явныя приготовленія къ борьб.

— Не много мн жить, государь! сказалъ бояринъ, поспшно утирая рукавомъ слезы, словно устыдясь своей старческой слабости:— не дорога мн жизнь, дорога правда. Послужу правд, государь, Димитрій Ивановичъ. Охъ! не время разговаривать-то коли дтинецъ осажденъ, но дтинецъ мой крпокъ, самъ увидишь, государь.

Бояринъ, сколько позволяли ему лта, поспшно всоружался, надвъ, при помощи князя Телпнева, ерихонку, панцырь и препоясавшись мечомъ, серебряную скиру, знакъ боярскаго достоинства, взялъ онъ въ руки, молодой государь со внимательнымъ участіемъ смотрлъ на доблестнаго стараго воина.

— Думные Курганы надежный оплотъ царю Димитрію въ Курской сторон, въ томъ спору нтъ, бояринъ, сказалъ онъ:— Иначе не увидлъ бы ты у себя меня, пока еще гонимаго, пока еще странника. Только не время теперь выказывать намъ свою храбрость. Будемъ, по Писанію, мудры яко зміи. Поразмысли, бояринъ, основательно, и ты согласиться что неразчетливо намъ не впускать стрльцовъ въ дтинецъ. Чмъ дло кончится, Богъ всть. Нтъ, впусти ихъ, пусть все обыщутъ, все обшарятъ….

— Чтобъ они захватили тебя, моего государя. Затмъ ли спасъ тебя Господь чтобы погибъ ты, для насъ и Руси, въ моемъ дтинц, государь? Подумай что ты длаешь!

— Я ничего не длаю не подумавъ, Агеичъ.— Димитрій улыбался.— Потому-то и велю впустить что хочу не только спастись, но скрыть слды свои….

Старикъ смотрлъ на него, недоумвая. Димитрій продолжалъ, улыбаясь:

— Дай мн врнаго человка, пусть проводитъ насъ съ княземъ потайнымъ ходомъ въ лсъ, и пока стрльцы будутъ въ дтинц, мы укроемся гд-нибудь въ нор…. Такъ-то и слды свои заметемъ до весны, а тогда…. Понялъ, Агеичъ!

— Понялъ, государь! Мудрость унаслдовалъ ты отъ родителя своего. Только кого пошлю съ тобой?… Пошлю съ тобой слугу что у меня наиврнйшій песъ. Ферязь, обратился бояринъ къ дворецкому,— послужи, рабъ врный, юному сему…. Бояринъ замялся, не ршаясь Ферязю открыть званіе юноши, и торопливо досказалъ:— Веди ихъ…. гостей моихъ… теремною лстницей въ потайную калитку, что изъ сада въ лсъ…. Въ лсу переночуютъ у Еры, въ изб…. Буди здравы, гости мои честные, подкрпи васъ Господь силъ!… Задержку стрльцовъ на малое время, дабы вамъ уйти. Съ Богомъ, Ферязь!

Ночь была не изъ свтлыхъ. Съ помощью великана Дулба, бояринъ взобрался на валъ дтинца, и прикрытый зубьями заостренныхъ дубовъ, открылъ, по указанію толпившейся стражи, въ темнот, за рвомъ, темную толпу курскихъ стрльцовъ. Тамъ звякало оружіе, фыркали усталые кони, и слышался говоръ.

— Кто тамъ ломится въ мой дтинецъ боярскій, ночью, дл еще съ оружными людьми? грозно опросилъ старикъ.

— Курскій стоялый голова, бояринъ Іона Агеичъ, требуетъ, по цареву указу, впустить его съ царскими врными слугами, отозвался въ темнот мягкій, хорошо знакомый сторож и боярину голосъ Глба.

— Ты не очень-то царевымъ именемъ пугай, не боимся. Вздоромъ съ Іоной ничего не возьмешь!

— Ну, добромъ отворись.

— Да зачмъ тебя-то нелегкая по ночи принесла?

— Сказываютъ, заночевали у тебя двое купцовъ: нужны мн они.

— Нтъ у меня никакихъ купцовъ.

— Въ томъ удостоврь, отворись.

— Инъ, впусти ихъ! Отворяй, Дулбъ, ворота.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

Сидитъ Афросинья въ высокомъ терему
За тридевять замками булатными,
А и буйные вихри — не вихнутъ на нее
А красное солнце — не печетъ лицо.

Какъ ухалъ курскій голова, стала задумываться боярышня, и досадно ей становилось каждый разъ какъ старая мамка замчала ея тоску.

Ранняя весна пришла непогодливая и тоскливая, словно все плакала о комъ-то частыми дождиками. Запертая погодой въ терем, боярышня раздумывала о своемъ новомъ чувств, и старалась побдить его молитвой. ‘Я забыла Бога, укоряла она себя:— дьяволъ смущаетъ меня. Христовой невст не подобаетъ помышлять о суетныхъ прелестяхъ міра сего.’

Ночь, а Наталь не спится, засмотрлась на огонь ярко пылавшій въ печи. Мамушка въ черномъ шушун и въ низко повязанномъ ковровомъ платк, съ жадностью и недоумніемъ глядитъ на свою питомицу, вздыхая и отрываясь отъ мдныхъ спицъ и безконечнаго вязанья.

— Съ глазу теб это, свтикъ, испорчена, прости Господи! начала старуха, перекрестивъ ее и трижды дунувъ ей въ лицо, какъ бы что отгоняя отъ нее:— взбрызну-ка тебя на ночь крещенскою водой. Коли съ глазу, какъ рукой сыметъ. Ну, отчего не въ пуховой постельк ночь коротаешь?

Боярышня усадила старуху подл себя и положила головку на ея плечо.

— Не скучай, дитятко, скука грхъ, скука гордости сестра, тихо говорила старуха, лаская Наталью:— гордость человку пагуба, черезъ гордость свою человкъ царствія Божія ршился, вотъ что. Можетъ зазнобушка ретивое щемитъ, млагду кровь сушитъ, что жь? Законъ прими, по закону должна мужевой женой жить. Облегчись ты своей глупой старух, сударка.

Голосъ мамки вздрогнулъ, и она утерла слезинки. Боярышня молча припала ко груди старухи.

— И-и, дитятко, глядть-то мн, старому человку, на тебя чудно, сквозь слезы бормотала мамка.— Ну, что жь ты, зорька лтняя, логожая, молчишь, таишься отъ глупой своей мамки? Она вдь тебя выпестовала, баба глупая. На колнки паду, со слезами молить стану: ‘Не круши ты себя, умница блая!’ Не спроста тебя заклинаю, Натальюшка, свтъ Іоновна.— Старуха вздохнула и шепотомъ докончила, — видла я твою мать, Степаниду Юрьевну, покойницу!

— Мою мать? воскликнула боярышня, поднявъ голову и съ тревогой глядя на старуху.

Мамушка помолчала и тихо сказала:

— Покойница ходитъ. Видли ее, старые слуги видли, имъ однимъ открывается. Видлъ ее Логинъ Иванычъ, истопникъ, за три дня до своей смерти. Явилась ему среди дня, при народ, а никто окром его не видлъ. Въ бломъ саван является, съ внцомъ, и руки крестомъ, какъ во гробъ положена. Показала истопнику на небо и туманомъ взялась…. Сказалъ это онъ народушк, даже плакалъ: ‘Смерть моя, говоритъ, близка, любезная моя, говоритъ, боярыня за мной съ того свта приходила’. Черезъ три дня померъ. Являлась, она….— голосъ мамки задрожалъ — и мн, недостойной гршниц. Вспомнить жутко. Наперво давно, въ Москв было дло. Этакая явилась свтлая какъ паръ, ужь и не помню я ли то была, или не я. Дрожу, альни окоченла со страстей. У-у, жутко, съ нами крестная сила!— Старуха зажмурижась: — Держу тебя на рукахъ, утшаюсь тобой такъ-то, а она не налюбуется, сердечная, на тебя, альни посвтлло въ комнат, подняла руку, погрозила такъ-то мн ручкой, и паромъ взялась…. Упокой Господи праведную душу!… Ну, только я никому объ этомъ не говорила, потому она мн погрозила ручкой не сказывать….

— Мать мою бралъ отецъ уже старый? спросила Наталья.

— Годовъ за пятьдесятъ ему было, сударка. Твоя мать не какого-нибудь роду, а княжескаго, Телепневыхъ князей. Да и христіанская душа у ней была, и разумъ. Бдовый родитель твой былъ, и гудьбу любливалъ. Охоту кречетиную и на медвдей держалъ по Москв первую. Самъ царь, бывало, забавлялся его охотой въ подмосковныхъ лсахъ и въ Тульской Заск, въ боярской вотчин. Любилъ чтобы народъ развеселый былъ, коли ему весело. Ину пору, подгуляютъ въ хоромахъ, въ самую глухую полночь, а то, глядишь, въ метель, кричитъ Ферязю: ‘сгоняй ко крыльцу народъ, водки давай! Пей и пляши, христіанская душа!’ Ну, тутъ живою рукой бочки, бабы, плясуны, скоморохи, всего бывало! А онъ, кормилецъ, потшается: ‘люблю, говоритъ, какъ дымъ, говоритъ, коромысломъ идетъ!’ Во хмлю, родитель твой съ гостями, тоже боярами, доводилось, съ бабами запвали, старика старосту любилъ за что же? Что тотъ на престольный праздникъ, на Успеньевъ день, завсегда танцы съ бабами водилъ. И что жъ бы ты думала, сударка? Вдь наряжонный по бабью плясалъ такъ староста какъ есть баба, въ кичк, въ панев, въ башмакахъ. Животики вс на него надрывали: по бабьи пляшетъ-вертитъ, а бородища здоровенная, окладистая, сдая. За это за самое любилъ родитель твой старосту и по немъ руку держалъ. А горячъ допрежде бояринъ былъ, и сказать того нельзя какъ горячъ, дитятко. Одно слово, съ сердцовъ готовъ былъ человка убить, чмъ ни попади билъ. Однова такъ-то прогнвался на кузнеца, лошадь заковалъ, распалился, сбилъ съ ногъ и давай топтать. Что жь, сударка, убилъ вдь кузнеца: мертваго подняли. Однимъ хорошъ былъ: коли человка обидлъ напрасно, отдаритъ безпремнно. Кузнецовой вдов милость свою боярскую показалъ: замужъ отдалъ, свадьбу на свой счетъ сыгралъ, дворъ новый далъ…. На это хорошъ былъ твой родитель. Встимо, дитятко, человкъ именитый, въ сил, думный бояринъ, кто ему велитъ укрощать себя, кого ему бояться? За свою нравность да за правду, слышь, и въ опал отъ царя Бориса, покориться ему не хочетъ. Домъ-то у нашего на Москв стоялъ каменный съ хитрымъ узорочьемъ, Нмецъ строилъ, противъ Кремля какъ разъ стоялъ. детъ бывало въ царскую думу, народъ останавливается: ‘бояринъ де Іона детъ’. Кланяются ему въ поясъ и на колымагу дивуются. Колымага знатная, со слоновою костью, съ бронзовыми шинами, ручка, даже головки отъ винтовъ — бронзовыя, а сама какъ дтская люлька качается. Кони вороные, чудесные, своего-таки Одоевскаго завода. Впереди вершники, съ боку скороходы. Самъ-то нашъ изъ себя былъ сановитый, въ бархатномъ кафтан съ золотыми застежками, въ высокой собольей шапк…. Куды ты, половины его противъ прежняго не осталось! Показенъ былъ. Бороду разчешетъ пальмовою гребенкой, голову смаслитъ, альни блеститъ, было на что посмотрть, на родителя твоего, сударка, было, нечего сказать! Ну, въ свое удовольствіе поживши изрядно и душеньку свою боярскую потша, скучать зачалъ нашъ-то. ‘Старюсь, говоритъ, какъ бы не умереть безъ наслдника’. А вотчины за нимъ были богатыя: жалованныя и покупныя. Сталъ нашъ думу думать, спохватился что родъ именитый съ нимъ покончится, надумалъ жениться. Добрые люди присватали ему родительницу твою, двицу килжескую, изъ себя красавицу. Молодая вышла смирная такая: все бывало молчитъ да молитву шепчетъ. А какъ вошла въ домъ, сталась великая перемна, словно благодать Божію внесла. Не токмо въ дом, въ боярин перемну сдлала. Полно дурить. Прежде бывало, придетъ ему, прости Господи, блажь, угаръ хмльный приступитъ въ голову, ну и вопитъ благимъ матомъ: ‘не звонить! Не хочу слышать нынче воскреснаго звона!’ Ну, и не звонятъ: въ приход ли, въ вотчин ли своей, попы нашего баивались и подражали ему. А боярыня какъ словно волю его дикую сломила, боялся ли онъ ее что ли, или уважалъ, а только ее слушался, дитятко. Что ни Божій день — Божьи у нея люди: черные монахи, черные попы, странники, сама изъ чернаго не выходила: въ род ряска суконной носила и кожанымъ поясомъ стягивалась, голову монашескою шапочкой покрывала, глаза въ землю смотрли да на четки, четки же у нея изъ Іерусалима были, кипарисныя, таковы-то духовитыя, юродивый принесъ. Съ четками и похоронили, по общанію. Забунтовалъ было нашъ-то: порядки ему эти не понравились. ‘Я, говоритъ, не монашку за себя бралъ, ты, говоритъ, унынье на мой боярскій домъ напустила’. Загудли у нея прялки въ двичьей, а въ челядинской охотники или со скуки спятъ безъ отъзжаго поля, или невода вяжутъ. А своему-то проповди читаетъ, поклоны бить заставляетъ. ‘Я, кричитъ, бралъ тебя не затмъ чтобы самому въ чернецы идти, ты, кричитъ, хоромы мои боярскія омерзила мн.’ — ‘Смирись, Іона Агичъ, родительница твоя увщаетъ: — великій ты гршникъ, шла я за тебя, бояринъ Іона, потому только что наслышана была что ты нравомъ зврь, не человкъ, и во хмлю даже воскресный звонъ воспрещаешь и холопей своихъ до смерти убиваешь во гнв, стало, думала я, дьяволъ въ него вселился. Похотлось мн обратить тебя отъ дьявола къ Богу, за душу твою, говорить, убоялась, Агичъ.’ Ну, встимо, бсится бояринъ, кричитъ: ‘я не разбойникъ’.— ‘Тотъ же ты разбойникъ, она ему говоритъ, да все тихо, тихо: Смирись, говоритъ, предъ небеснымъ Судьей, оставь, говоритъ, рыканіе, зврю лютому подобное, за твою гордость, Богу противную, не дастъ теб Богъ дтища кровнаго и умретъ, говоритъ, съ тобой родъ твой, нечестіемъ своимъ, говоритъ, погубилъ ты его, Іона Агичъ.’ — Убоялся нашъ-то, покорился жен. А годовъ шесть дтей не было, ужь и не ждалъ онъ дтей. Радъ былъ радехонекъ какъ Богъ далъ ему тебя, мое дитятко милое, поскорблъ что родилась дочь, а не сынъ, а все привязался къ своему ‘позднушк’, позднушкой, слышь, называлъ тебя, Натальюшка. А боярыня, родивши тебя, какъ только встала посл шести недль, юродивою стала. Ушла ночью, отъ всхъ тайно, въ монастырь. Тамъ родитель твой видлъ ее и предсказала она ему и царскій гнвъ, и что на новыя мста пойдетъ жить, и свою смерть предсказала…. Прозорливицей была, и посл своей смерти стала домашнимъ являться. Скончаніе свое приняла въ черничкахъ, всякой хвалы достойно. Какъ царевича Дмитрія Годуновскіе извели, предсказала прозорливица что лютый гладъ на Руси будетъ и бой великій…. Гляжу на тебя, Натальюшка-свтъ, какъ дв капли воды съ матерью ты своею. Хороша была: что ростомъ, что лицомъ, что рчьми, ея ты подобіе. Тоже, не хуже твоего, занималась божественными книгами, зналась съ мудрыми чернецами, милостыню подавала на монастыри и нищей братіи. Однова, слышь, на ярмарк, кольцо свое обручальное калик подала, какъ все раздала. А когда бояринъ засудился на Москв въ боярской дум за мста, вышелъ царевъ указъ повиненъ де Іона уплатить безчестье Морозу боярину. Ну, и не было у родителя твоего казны: приходилось тульскія вотчины продавать, даже покупатель обыскался, завтра бы продать, а нынче, ввечеру, приноситъ родителю твоему, якобы монахъ видомъ, ящикъ съ ключомъ: ‘отъ прозорливицы’, сказалъ и скрылся. Отперъ родитель твой ящикъ — золото, отъ кого — неизвстно. И выкупилъ такъ-то свою вину по цареву указу. Старуха вздохнула и перевела духъ: — Видла я ее намедни опять… А прозорливица является не къ добру, съ нами крестная сила!… о-охъ-охонюшки, не къ добру, сударка!… Чу, птухи пропли…. Стало полночь, а ты не ложилась, болзная! Слышь, птухи…

Наталья услыхала птушій крикъ.

— Все проходитъ, мамушка, сказала она, вздохнувъ,— и мы пройдемъ…

Наталья вскрикнула въ ужас и, дрожащая, поднялась съ лавки, всматриваясь въ темную горницу, гд въ дверяхъ чудился ей блый женскій образъ, со сложенными накрестъ руками.

Указывая рукою, Наталья вн себя бросилась на грудь старухи.

— Она! прозорливица! вскричала мамка, не владя собой:— Господи помилуй!

Боярышня безъ чувствъ упала на мягкій войлокъ покрывавшій полъ терема.

II.

Moe личико разговорчивое,
Ретиво сердце зазнобчивое.

Съ наступленіемъ весны, въ Курскомъ город попрежнему шла сторожевая служба, даже строже и дятельне, согласно съ царскимъ наказомъ и характеромъ молодаго стрлецкаго головы, Глба Верещагина. По Курской линіи жили ‘съ великимъ береженіемъ’.

‘Острожная осыпь низка у меня’, думалъ врный слуга царскій, каждое раннее утро осматривая рвы и стны дтинца Курскаго и съ безпокойствомъ поглядывая въ сторону Путивля и Рыльска и въ степи: оттуда, съ Литовскаго рубежа, ждалъ онъ гостя чьи ‘прелести’ доходили до Курска и смущали стрльцовъ. ‘Пищалей у моихъ два ста только, зелья мало ручнаго и пушечнаго, сокрушался онъ при мысли о недостаткахъ своей обороны: — у бродяги, слышно, все ляцкое оружіе, бьетъ далече, и длу они военному приобычные.’

Озабоченный опаснымъ положеніемъ Курска, не забывалъ Глбъ и о боярышн Наталь. Помнилъ онъ о пріютившихъ его хоромахъ, о тихой красавиц, даже о гнвномъ боярин. Первое время онъ спрашивалъ себя: ‘неужели никогда не увидитъ Натальи, не вернется къ нимъ?’ Въ минуты горячаго желанія побывать на Думныхъ Курганахъ, въ строгомъ рачител служебнаго долга сказывалось сознанье не покидать Курска. Все, кажется, сдлалъ бы онъ для Натальи, только не въ ущербъ своей обязанности. Честное сердце и умная голова стрлецкаго сотника готовы были ради государевыхъ нуждъ принести въ жертву и свое счастье, и самого себя.

Наканун Троицына дня пришла всть что ‘Татаръ перелзъ Пселъ-рку’. Привезъ ее изъстепей въ Курскъ не кто иной какъ пріятель нашъ Ера. Разчитавъ, на основаніи показаній Еры, что Татары не раньше какъ дня черезъ три могутъ быть подъ Курскомъ, Глбъ ршился тотчасъ же датъ знать о набг коренскому игумену. Глбъ думалъ при этомъ о безопасности Натальи: онъ былъ увренъ что игуменъ немедля пошлетъ гонца къ старому боярину на Думныхъ Курганахъ. До свту, съ мрачнымъ Сычомъ, поскакалъ Глбъ въ пустынь, оставивъ дтинецъ Курскій на попеченіе боярскаго сына Алехи Митюшина: онъ разчитывалъ вернуться ночью.

Игумена Манасію Глбъ нашелъ на пчельник, въ монастырскомъ лсу. Пчеловодство было любимйшимъ занятіемъ достопочтеннаго игумена на досуг, какимъ онъ впрочемъ не былъ богатъ. За пчелами онъ ухаживалъ еще на своемъ Аон, чистый образъ пчельной дятельности онъ постоянно ставилъ коренской братіи въ примръ и назиданіе. Множество деревянныхъ ульевъ, безъ порядка, какъ удобне, разставлены были подъ деревьями или привязаны къ высокому тыну и кольямъ. Старыя дупла, покрытыя соломой, казались какими-то сдыми стариками съ растрепенными волосами. Паску монастырскую игуменъ довелъ до нсколькихъ тысячей ульевъ, приносившихъ потому времени большой доходъ воскомъ и медомъ. Накрытый сткой, въ лубк, игуменъ суетливо огребалъ молодой рой съ густыхъ, блыхъ, какъ молоко, душистыхъ втокъ черемухи. Очутившись на уединенной паск, гд тишина нарушалась лишь жужжаньемъ безпокойныхъ медоносныхъ пчелъ, Глбъ всею грудью вдыхалъ ароматъ меда, въ полномъ цвту липы, черемухи и яблонь. Во мшистомъ лож серебрилась глубокая сажалка, ископанная монахами, и въ ней рзво плескалась на солнц золотая тяжелая карпія. Изъ огромнаго дикаго камня, выступавшаго срымъ утесомъ изъ полугоры, растрескавшагося и словно отсченнаго богатырскимъ мечомъ сказочнаго витязя, выбгалъ сильный холодный ключъ и звонко падалъ съ высоты въ сажалку. Вода стояла въ сажалк по самые края, и тонкими нитками, съ веселымъ журчаньемъ, сбгала черезъ край въ узкій ручей который обсли пушистыя вербы. Надъ водопадомъ, въ ветхой тесовой часовеньк, стоялъ образъ Зосимы и Савватія, Соловецкихъ угодниковъ, покровителей пчелъ. Восхищенный безмятежнымъ миромъ лснаго уединенія, молодой голова не торопился отрывать почтеннаго игумена отъ занятій, онъ самъ задумался и заглядлся. Очнувтисъ, онъ увидлъ что игуменъ уже безъ стки сидитъ на пустой колод и внимательно глядитъ за него своими большими черными глазами.

— Миръ теб, чадо Христова воинства! привтствовалъ его всегда кроткій и неизмнно-серіозный голосъ. Обнаживъ голову, Глбъ подошелъ подъ благословеніе. Медленно вставъ, игуменъ оснилъ его крестнымъ знаменіемъ. Потомъ, снова свъ на колоду, спросилъ:

— Вижу, не попусту пришелъ ты въ сей вертоградъ, младъ сотникъ. Но что бы ни пришлось теб сказать, говори.

— Татаръ перелзъ Пселъ-рку, отче.

Игуменъ перекрестился и глянулъ на небо. Посл тяжелаго молчанія, онъ сказалъ: — За радніе твое, сотникъ, спаси тебя Боже.

По истари заведенному въ дом обычаю, старый бояринъ Іона встрчалъ Троицынъ день въ Коренской пустыни. Для этого, еще наканун, онъ прізжалъ въ подманастырскую слободку Служню, въ широкой тяжелой колымаг въ семъ лошадей, четыре у дышла и три на вынос, съ дочкой и мамкой. Онъ ихъ постоянно бралъ въ пустынь, и тмъ доставлялъ и той и другой ни съ чмъ не сравнимое удовольствіе. Старуха находила тутъ неисчерпаемый запасъ разказовъ вплоть до новаго посщенія монастыря. Для боярышни поздка въ пустынь бывала частымъ праздникомъ: монастырь всегда благотворно дйствовалъ на нее. Прекрасное весеннее утро и лсная мстность, пріютившая обитель, неотразимо вліяли на молодую душу. Двушка съ восторгомъ глядла на необозримый, сплошной разливъ темныхъ макушекъ дубоваго Богородицкаго лса, спускающагося къ тихимъ водамъ Тускари. Въ этомъ столтіемъ лсу, въ пещер, пустынножительствовалъ отшельникъ Власій. Узкую дорогу осняли высокіе курчавые у бы, развсистыя березы и сростволыя осины, солнце жарко золотило молодую зелень шумящихъ вершинъ, сквозь нихъ оно пробивалось мстами, и его свтящаяся стка, перебгая согласно съ движеніемъ листьевъ, то свтитъ голубой колокольчикъ, то замигаетъ брилліантъ по высокой трав, только что вспрыснутой нашедшею тучкой. Справа и слва темнлись чащи, глухія убжищца медвдя, волка и лоси. Въ то время, въ благословенныхъ курскихъ краяхъ еще водились дикіе кабаны и свиньи, достигавшіе огромныхъ размровъ, копченая ветчина изъ ихъ окороковъ была однимъ изъ любимыхъ блюдъ боярина Іоны. Всматриваясь въ таинственную жизнь природы, развернувшуюся въ торжественномъ, но дятельномъ поко, Наталья глубоко уходила внутрь себя, какъ бы окрылялась и просвтлялась душа ея при вид ‘пустыннаго монастырька’ съ его святою легендой, предъ которою она благоговла. Доносившійся благовстъ возбуждалъ въ ней уваженіе къ тмъ кто далъ обты вчнаго забвенія міра, кто въ непрестанномъ труд богослуженія молится здсь, въ этомъ лсу, о страждущихъ, путешествующихъ, недужныхъ, плненныхъ и о всемъ мір православномъ. Строгое чувство связывало чистую двушку съ мстомъ которое прославлено чудеснымъ явленіемъ иконы Матери Божіей на Корени.

— Пустынь, отецъ! съ радостнымъ увлеченіемъ воскликнула Наталья, крестясь, вмст съ бояриномъ и мамкой, на крестъ скромно блествшій въ лсу, подъ лсистою горой.

— Пустынь! набожно заговорили вершники: — слава Ти, Господи, удостоилъ святыню увидть!— Шапки поснимались, и руки закрестили лбы.

Дорога спустилась къ рк. Обильные ключи, выбиваясь изъ нагорья, пробирались къ Тускари, то осторожно обходя пни поросшіе семьями грибовъ, то сливаясь въ быстрый потокъ прихотливо пропадавшій въ кустахъ. Лсныя птицы, какъ бы оспаривая звенящее журчанье ручьевъ, заливались мелодическимъ, успокоивающимъ душу хоромъ.

Едва колымага въхала на обширный постоялый дворъ, челядинцы принялись выгружать ее подъ руководствомъ мамки, Наталья же спшила прибрать не отличавшуюся особою чистотой и удобствомъ горницу чтобъ усталому съ дороги старику приготовить постель. Благодаря проворству дочери, изучившей вполн характеръ и привычки строптиваго старика, онъ не замедлилъ поужинать запасами взятыми изъ дома въ складняхъ, боченкахъ, плетушкахъ и бутыляхъ. Путешествіе, какъ извстно, изощряетъ даже старый аппетитъ, а потому бояринъ Іона приналегъ на свое любимое ‘куря безкостное’ и ‘пироги пряженые кислые съ сыромъ’. Запивъ крпкимъ десятилтнимъ медомъ, старикъ не смогъ, какъ было хотлъ, идти ко всенощной и захраплъ, накрывъ лицо отъ мухъ Натальинымъ платкомъ, и съ наслажденіемъ вытягиваясь на мягкой постели. Приказавъ челядинцамъ, усвшимся въ сняхъ за ужинъ, не шумть, ‘бояринъ де опочивать изволитъ’, Наталья закуталась въ черный платокъ, такъ что только глаза могли видть куда идти, и въ сопровожденіи мамки, нарочно постившейся со вчерашняго вечера, отправилась ко всенощной. Съ восковою свчой, заткнутою за головной платокъ, и съ мдными деньгами въ карман, Азарьевна тяжело переваливалась за легкою боярышней, набожно бормоча молитвы и громко вздыхая. Мамка ни въ чемъ не умла ‘перечить’ Наталь, и потому старикъ прозвалъ ее ‘потворщицей’. Полный мсяцъ блестлъ на зарчныхъ лугахъ, и на струяхъ рки переливался милліономъ глазъ. Толпы богомольцевъ, пришедшихъ къ Троицыну дню, лежали на земл, вокругъ монастырскаго частокола. Наталья огорчилась узнавъ что опоздала ко всенощной, только-что отошедшей. Словно сдая отъ дряхлости бллась на мсяц деревянная соборная церковь, въ открытыя двери которой была видна еще освщенная внутренность храма.

Подъ невысокимъ сводомъ полуосвщенной церкви, почти безлюдной, долго молилась Наталья предъ чудотворною иконой. Благочестивое преданіе, не разъ пересказанное имъ игуменомъ ожило въ ея памяти. Вспомнила она какъ въ самый день празднованія святой иконы, напали на пустынь Крымцы, сожгли часовню, при которой служилъ священникъ Боголюбъ, разскли икону на дв части и бросили въ разныя стороны. Но проявилось великое чудо. Плненный Боголюбъ, въ послдствіи выкупленный московскими послами, воротясъ въ пустынь, нашелъ об половинки иконы, и лишь сложилъ ихъ вмст, какъ он срослись, а изъ рубца вышла роса. Боголюбъ поставилъ икону въ хижин, у истока при корн и воротясь въ Рыльскъ извстилъ о ней Рыльчанъ. Т возобновили старую Шемякинскую церковь и торжественно перенесли св. икону изъ пустыни въ Рыльскъ. Но за другой день икона воротилась въ пустынь. Двукратно переносили икону въ Рыльокъ, и оба раза напрасно. Тогда Рыльчане построили здсь новую часовню и поставили священника. Вмсто этой-то часовни, по указу царя еодора Іоанновича, построена церковь во имя Рождества Богородицы, а пока строился монастырь, икону, изъ опасенія Татаръ, перенесли въ Курскъ, гд она помщалась въ придл Воскресенской соборной церкви (что нын Иліи Пророка).

Вокругъ иконы толпа дальнихъ богомольцевъ стояла за колняхъ, во глубокомъ молчаніи, крестясь и съ набожнымъ шепотомъ кладя земные поклоны. Въ этомъ позднемъ моленіи было что-то особенное, напоминавшее храмы первыхъ христіанъ. Въ этомъ мягкомъ и отрадномъ мсячномъ свт, проникавшемъ сквозь небольшія окна съ желзными ршетками, внутрь небольшой церкви,— въ этомъ соединеніи голубоватаго мсячнаго сіянія съ красноватымъ свтомъ еще горвшихъ восковыхъ свчъ, молодыя березки и липки, украшавшія иконостасъ, клиросы и стны церковныя, казались Наталь какими-то невиданными, чудными деревьями. Воздухъ былъ полонъ чуднымъ запахомъ травы и цвтовъ, только-что скошенныхъ на раздольныхъ тускарскихъ лугахъ.

Оглянувшись, она вздрогнула и едва не вскрикнула. Глаза ея встртились съ Глбовыми, онъ глядлъ на нее изъ темноты…. Все было сказано безъ словъ этимъ взглядомъ. Женщина встрепенулась въ Наталь, въ ней сказалась невдомая ей сила, и эта сила заставила ее не только встртиться съ любящими глазами, но всмотрться въ нихъ, проврить по нимъ: такъ ли поняла она ихъ выраженіе? не призракъ ли это? не навожденіе ли это, смущающее ее за грховные помыслы? Нтъ, онъ. И также глядитъ на нее, тми же добрыми, ласковыми глазами. Дрожь пробжала по ней, духъ захватило отъ прилива сильныхъ ощущеній. Она не въ силахъ была бороться съ ними, они словно сталкивались и кружились въ ея горвшей головк, и Наталья чувствовала какъ все вокругъ начинаетъ толкаться и кружиться. Какъ стояла на колняхъ, она безъ чувствъ упала на помостъ.

Очнувшись, она почувствовала себя на свжемъ ночномъ воздух, на паперти. Осторожныя, но сильныя руки, будто замершія, держали ее. Какъ бы во сн, слышала она знакомый голосъ, шептавшій какія-то хорошія слова, ихъ смыслъ былъ ей по сердцу и между ними она слышала свое имя, никто еще не произносилъ ея имени такъ хорошо, какъ бы новый смыслъ сообщалъ ему этотъ мягкій голосъ. Она начала узнавать его….

— Не бойся, моя королевна, шепталъ ей голосъ.— Дай наглядться на тебя.

Охваченный порывомъ молодой страсти, чувствуя близость любимой двушки, Глбъ не сводилъ глазъ съ чуднаго, гладкаго лба Натальи, съ ея неподвижныхъ глазъ и блдныхъ щекъ. Нагнувшись такъ что кудри касались ея тяжело-дышавшей груди, онъ какъ бы старался уловить и навсегда запечатлть въ себ образъ красавицы. Черная фата свалилась и обнажила молочную шейку и прекрасныя руки. Глубоко вздохнувъ и открывъ глаза, чернвшіеся отъ тни рсницъ, она доврчиво взглянула на Глба, вслушиваясь въ его слова и голосъ.

— Милый, желанный! вырвалось у нея какъ бы въ забытьи. Голова закружилась у Глба отъ счастья, и онъ невольно покачнулся съ своею дорогою ношей.

— Жизнь ты моя, нжно шепталъ онъ.— Какъ подхватилъ тебя съ пола обморочную, какъ вынесъ на воздухъ, спроси меня — не отвчу,— Наталья Іоновна, ты не у меня о томъ спроси, у моей къ теб любви спроси.

И онъ вдругъ прильнулъ къ ея шейк распаленными устами. Поцлуй, какъ искра, обжогъ ее, она вся вздрогнула и быстро поднялась на ноги.

— Гд мамушка? спросила она, придерживаясь чтобы не упасть рукою за папертный столбъ и отклонивъ помощь Глба.

— Мамку послали за водой, тебя взбрызнуть, Наталья Іоновна.

Глбъ вздохнулъ.

— Оставь меня, Глбъ, сказала она тихо, но твердо:— забудь меня. Не наше счастье, коли Богъ не даетъ…. Мамушка идетъ…. Ради Бога, уйди…. Прощай, Глбъ.

Глбъ молча повиновался. Онъ скрылся въ древесной тни, но не ушелъ, онъ ршился, слдуя издали, проводить ее до постоялаго.

— Гд ты, свтикъ? Что съ тобой прилучилось, красотка? причитывала, по привычк, Азарьевна, разжившаяся у монаха-привратника глиняною кружкой воды.— Сглазили тебя, мою ягодку. Очнулась? Ну, слава Ти Господи. Напужала меня, старуху глупую. На-тко, дитятко, испей: водица изъ святаго ключа, а я тя взбрызну.

Наталья, перекрестясь, глотнула воды и освжилась.

— Гд жъ тотъ-то что, спасибо, поднялъ, говорятъ, тебя въ церкви, дитятко? спросила мамка, оглядываясь:— хотла подать деньгу: ему на пропитаніе, своей душ на поминъ, а теб, сударк, во здравіе…. А онъ-ать ушелъ, стало не корыстный, стало не изъ нищей братіи: т готовы за корку подраться….

— Пойдемъ, мамушка, скоре, не хватился бы отецъ, прервала Наталья болтовню старухи.

И закутавшись въ покрывало, боярышня прижалась къ старух и повлекла ее за собой.

III.

Калину съ малиной вода поняла.
На ту пору матушка меня родила,
Не собравшись съ разумомъ, замужъ отдала
На чужедальнюю на сторонушку.
Чужая сторонушка безъ втру сушитъ:
Чужой отецъ съ матерью безвинно крутитъ.
Не буду я къ матушк ровно три годка,
На четвертый къ матушк пташкой полечу,
Горемычной пташечкой кукушечкой.
Сяду я у матушки въ зеленомъ саду,
Своимъ кукованьемъ весь садъ изсушу.
Слезами горючими весь садъ потоплю,
Родимую матушку сердцемъ надорву.
Псня.

Едва Наталья и ея спутница, хранимыя невидимымъ стражемъ, миновали спящія толпы богомольцевъ какъ встртилъ ихъ Дулбъ, высланный старикомъ, съ нимъ черезъ гору дошли он до постоялаго, гд богомолкамъ пришлось выдержать порядочную грозу отъ стараго боярина, онъ былъ не въ дух и радъ былъ случаю сорвать на мамк свой боярскій гнвъ, а дочь обозвать ‘полуночницей’. Не до того было Наталь. Успокоивъ старика, она легла въ постель, но заснуть не могла. Волнуемая различными ощущеніями и опасеніями, Наталья чутко прислушивалась къ упрекамъ своей совсти. ‘Господи, что со мной? пытала она себя:— какая сила влечетъ меня и куда?’ Она вздрогнула при мысли что сама любитъ Глба, считая любовь свою грховною. ‘Я не должна его видть, ршила она:— постомъ и молитвой заглажу, если не поздно, ныншній грхъ.’ Но тутъ же милый и тихій образъ Глба спуталъ строгую нить ея мысли, и она помнила только что онъ ее любитъ. Воспоминаніе о немъ и пугало, и грло ее, и больно ей было остановиться на необходимости изгладить изъ своего двичьяго сердца милый образъ. ‘Нтъ, покончила она со своими колебаніями, услыша полночный монастырскій колоколъ:— я останусь невстою Христовой и не буду ничьею женой.’

Когда боярышня вмст съ мамкой скрылась въ просторной горниц постоялаго двора, Глбу показалось что онъ осиротлъ и кругомъ него потемнло, несмотря на то что мсячный свтъ ярко обливалъ лсистые овраги по которымъ была разбросана монастырская слободка Служня. Какая-то невидимая, но крпкая цпь приковывала его къ тому мсту гд была Наталья. Онъ безотчетно очутился на огород. Темная зелень молодой конопли мшалась со свтлыми стволами подсолныха, его блые налившіеся круги при мсяц казались серебряными. Расползшійся ометъ прошлогодней соломы бросалъ отъ себя широкую тнь, чернлся токъ. Сзади его глухой оврагъ, заполоненный дубнякомъ, углублялся, развтвляясь на яры и разбрасываясь во вс стороны. Эти лсистые отвершки заканчивались синею, дрожавшею въ мсячномъ, освщеніи полоской…. Глбъ спустился нсколько въ оврагъ. Дальше идти было некуда: дубнякъ охватилъ его со всхъ сторонъ. Глухо и тихо…. Втки съ темными зубчатыми листьями вырзаются, и съ боку, и подъ ногами и надъ головой. Гд-то внизу вода, казалось Глбу, лепетала робко, неувренно, словно крадучись и прислушиваясь къ своему робкому лепету. Но онъ ее не видлъ, и можетъ-быть ея вовсе не было. Какъ бы плавая въ какомъ-то мягкомъ голубомъ эир, подернутомъ серебристою дымкой, царила ночь, освщая овраги яркимъ мсяцемъ. Тонкій серебряный лучъ скользилъ по молодой листв и таялъ…. Въ кустахъ послышался шорохъ, ясно было: кто-то продирался, осторожно разводя втки, но он все-таки хлестали. Глбъ невольно подался назадъ и сталъ въ тни кустовъ. Оттуда онъ могъ все видть. Послдній кустъ закачался, и недалеко отъ него вылзъ широкоплечій человкъ въ низенькой бараньей шапк, его темное скуластое лицо съ узкими разкосыми глазами, клочки черныхъ усовъ, висячія уши, также кривой ятаганъ въ рук, сразу метнулись въ глаза Глбу. ‘Татаринъ’, прошепталъ онъ. Степнякъ посмотрлъ, какъ гончая идущая по слду, приподнялъ голову и обернулся. Изъ кустовъ лзъ еще Татаринъ съ гибкимъ копьемъ на плеч, а за нимъ еще, тоже съ копьемъ… Вс трое переглянулись, и по блеснувшимъ блымъ зубамъ Глбъ догадался что они обмнялись усмшкой. Широкоплечій черезъ кусты глядлъ на заднія вороты постоялаго двора, и вдругъ взмахнулъ саблей. По этому знаку кругомъ зашумли кусты, и токъ наполнился вооруженными Татарами, безмолвными, какъ тни.

— Орда! передовые! прошепталъ вн себя Глбъ. Ясно было Глбу что недаромъ Татары съ такими предосторожностями и въ такомъ числ окружили постоялый. Татары накрыли его тихо и внезапно, и не для забавы, не попусту стояла здсь, на задахъ, воровская шайка. Безоружный Глбъ не бросился на Татаръ. Мысль что если онъ обнаружитъ себя, то это послужитъ только къ гибели не только его, но и Натальи, что никто уже не найдетъ ея, не спасетъ изъ коша если его не будетъ — образумила Глба. Въ ту же минуту онъ услыхалъ рзкое воронье карканье за постоялымъ въ двухъ мстахъ, къ удивленію его, широкій Татаринъ, приложивъ ладонь ко рту, точно такъ же каркнулъ по-вороньи. На двор послышался свирпый лай собаки, видно услыхавшей чужаго и отчаянно заметавшейся то къ воротамъ на улицу, то къ заднимъ. ‘Слава Богу, она ихъ разбудитъ!’ радостно подумалъ Глбъ, нетерпливо прислушиваясь къ тому что длалось на двор. Но, къ ужасу его, человкъ не откликался за зовъ своего врнаго, выбившагося изъ силъ сторожа. А между тмъ широкоплечій Татаринъ въ алой куртк поспшно выскъ огня, и зажженный трутъ передалъ товарищу. Тотъ обернулъ его сухою соломой и сталъ махать ею пока она не вспыхнула, тогда Татаринъ подложилъ огонь въ пелену сухой соломенной крыши, пламя не замедлило пробить солому и подрало по пелен, посылая вверхъ столбы краснаго дыма и жадно хватаясь за солому…. А на двор остервенлая, собака, захлебываясь со злости, какъ бы насдала на человка… Наконецъ-то голоса заговорили и закричали на двор, какъ обыкновенно кричатъ испуганные съ просонку люди, вс разомъ и безъ толку. Явственно услышалъ Глбъ скрипъ отпираемыхъ съ улицы воротъ, шумъ бгущихъ людей, звонъ сабель, отчаянный визгъ собаки, вдругъ смолкшей, видно убитой за повалъ.

— Разбой, братцы! разбой! ржутъ! Громкіе, отчаянные мужскіе крики перемшивались съ татарскою бранью, женскимъ визгомъ и рыданьями.

— Боже, что со мной, помоги мн! крикнулъ вн себя Глбъ, и легче козы очутился на двор. Схвативъ попавшуюся подъ сараемъ санную оглоблю, по счастью дубовую, онъ, не долго думая, съ такою силой и отвагой принялся ею работать что Татары падали направо и налво.

— Бейте нехристя, бейте злодевъ! Сюда, православные! за мной! покрывалъ его молодой голосъ крики и шумъ драки, ожесточенно завязавшейся между Татарами и малочисленною стражей боярина, съ богатыремъ Дулбомъ впереди. Огромный Дулбъ, при мсячномъ свт, казался еще выше, и длинная тнь его двигалась вмст съ нимъ, словно сказочная. Захваченные врасплохъ, боярскіе дружинники, какъ спали, въ рубахахъ и портахъ, бились тмъ что подъ руку лопало, Дулбъ обими руками, съ плеча, билъ необдланною осью, сокрушая татарскія копья и отгоняя отъ себя хищниковъ.

Помощь такъ кстати оказанная Глбомъ освободила изъ рукъ татарскихъ двухъ молодыхъ хозяйскихъ ребятъ, не замедлившихъ къ нему присоединиться, и бросившихся на враговъ съ одними кулаками, пока, подъ защитой Глбовой оглобли, не вооружились копьями убитыхъ Татаръ. Изъ сней избы выбжала толпа хищниковъ, унося добычу и женщинъ, рыдавшихъ и визжавшихъ. Къ ужасу Глба, въ одйой изъ плнницъ онъ узналъ Наталью.

— Наталья! помогите! вскричалъ онъ, пробиваясь къ ней. Но тутъ налетлъ на него молодой мурза и сбилъ его съ ногъ сильнымъ ударомъ.

Когда Глбъ пришелъ въ себя, Татаръ не было на постояломъ двор. Азарьевна отчаянно голосила, рвала сдые волосы и билась о землю. Старая хозяйка постоялаго, баба на видъ совершенно четырехугольная, сидя на жалкихъ остаткахъ имущества, подголашивала мамк, у нея Татарія украли всхъ молодокъ: четырехъ невстокъ и единственную дочь двушку. Старый бояринъ, спасшійся тмъ что ночевалъ на снник, гд его не успли найти Татары, грозно вопилъ, совсмъ одтый и вооруженный, торопя стражу сдлать коней и нестись въ погоню.

— Скачите по моимъ боярскимъ волостямъ, сбивайте волостелей, дабы шли къ моему боярскому дтинцу конно, людно и немшкотно. Головами отвтятъ мн ‘нти’! приказывалъ онъ четыремъ хозяйскимъ сыновьямъ, сидвшимъ верхами и плакавшимъ по уведеннымъ женамъ.— Помните только: скоро соберемъ силу, скоро и своихъ отобьемъ! продолжалъ бояринъ.— Живо, духомъ, братцы!

Верховые поскакали, на крыш сарая съ безтолковымъ крикомъ и ругней толклись набжавшіе сельчане, благодаря имъ пожаръ утихалъ. Въ монастыр колоколъ частилъ набатъ, сбивавшій народъ къ постоялому съ дрекольемъ и криками ужаса: ‘Гд Татары!?’

Глбъ бросился въ монастырь. По дорог онъ наткнулся на. Сыча, верхомъ и въ полномъ вооруженіи, съ конемъ Глба на доводу, съ нимъ былъ курскій стрлецъ, чья взмыленная лошадь и усталый видъ ясно говорили что онъ скакалъ всю ночь.

— Напугалъ ты насъ, голова, теперь ли тебя ищемъ! обратился къ нему Сычъ:— Ну какъ, думаемъ, Татарва тебя скрала? Остались руки-ноги безъ головы: что тогда съ нами гршными, московскими стрльцами въ Курскомъ городк станется?

— Что ты, Балай? обратился Глбъ къ прибывшему стрльцу, перебивая Сыча:— съ встьми?

— Татарва, въ обды, перелзла Сеймъ-рку, голова честный! Въ то жь число Митюшинъ погналъ меня къ теб съ встями. Обманули клятые: на два дни обочлись мы, голова.

Глбъ простоялъ безмолвный и неподвижный прежде чмъ на что ршился.

— халъ сюда, по лсамъ хоронился отъ степной саранчи, сказалъ гонецъ Сычу.— Не далечь путь до Курскова, а пожалуй не доберешься, сватъ: тамъ Татарва валмя валитъ, знай подваливаетъ. Съ дуба высокаго, въ дубров, я ихъ кошъ видлъ: тьма что твои муравьи, подходы и подлазы вс, слышь, къ Коренной перенялъ, теперь отъ него въ пору въ осад отсидться, благо конемъ дтинца не пересигнетъ и стрлой сдлухъ за тыномъ не достанетъ.

Ударъ въ монастырскій колоколъ, уныло призывавшій православныхъ къ ранней обдн, заставилъ Глба опомниться. Онъ снялъ шапку и перекрестился. Въ церковныхъ окнахъ уже мелькали огни зажженныхъ свчъ, красные при занимаяшемся свт зари. Глбъ мрачно глядлъ на народъ тснившійся къ небольшой церкви.

‘Разв ему легче моего, этому бдному народу?’ спросилъ Глба внутренній голосъ.

Онъ вздохнулъ и вскочилъ на коня.

Толпы разномастныхъ лошадей блестли подъ ослпительными молніями, бороздившими раскаленное небо. Страшный трескъ и оглушительный ударъ грома переполошилъ Крымскій кошъ. Степные скакуны храпли и дрожали. Ни одинъ не опустилъ морды, не хваталъ изъ набросанныхъ подъ ногами кучъ сна. Кони безпокойно водили стоячими ушами, косились на угрожавшія и слпившія ихъ огненныя стрлы небесныя и трусливо жмурились. Вороной конь бея Селямета, съ блою звздой во лбу и красивымъ, въ яблокахъ, крупомъ, обыкновенно не терпвшій сдла, теперь, казалось, не обращалъ вниманія на перетяжку своего поджараго живота тонкими, но крпкими подпругами, ихъ затягивалъ, обливаясь потомъ, широкій Ногаецъ Асанъ. Онъ зубами затягивалъ подпругу, хватаясь за концы ремней, а руками только помогалъ зубамъ. Дрожалъ горячій скакунъ, испуганный грозой, переминаясь съ копыта на копыто, а то вдругъ опрокидывался на заднія ноги, отгоняя передними докучнаго Асана. Изъ-за него, высоко приподнявъ умную морду со свтлыми удилами, конь Юсуфа-мурзы, благоразумный какъ его хозяинъ, внимательно прислушивался къ громовымъ ударамъ и присматривался къ блеску молній.

— На конь, Ногай! молодцомъ крикнулъ бей, вспрыгивая на заторолвшаго жеребца, онъ сейчасъ же присмирлъ подъ нимъ.

Кошъ сидлъ на коняхъ. Тысячники, сотенные и десятники были на мстахъ, и ихъ горловой, рзкій крикъ мшался съ конскимъ ржаніемъ, стукомъ копытъ, звономъ оружія и фырканьемъ. Весь этотъ нестройный шумъ и гулъ — были минуты — безслдно пропадалъ въ страшныхъ раскатахъ грома. Порой суеврнымъ степнякамъ казалось что громовыя стрлы, слпя глаза, направляются съ небесъ прямо въ ихъ толпы. Старый нашъ знакомецъ мурза-Юсуфъ счелъ долгомъ возбудить мусульманскій духъ коша.

— Правоврные! воскликнулъ онъ выхавъ на середину:— Небесный духъ Азраилъ съ огненнымъ мечомъ въ рукахъ скачетъ на свтлой колесниц, ваши уши слышатъ громъ златокованныхъ его колесъ!.. Смотрите и слушайте!.. Аллахъ являетъ правоврнымъ знаменіе. Повинуйтесь же гласу его, призывающему васъ на неврныхъ!

Раздались восторженные крики, Заблистали сабли, задрожали гибкія, длинныя копья изъ узловатаго бамбука и крпкой пальмы, привозившихся въ Крымъ изъ Сиріи, густою толпой, безъ порядка, хвостъ за хвостомъ, тронулся кошъ къ Коренской обители, надъ которою, какъ надъ обреченною гибели, бушевала гроза. Казалось, ничто не могло остановить движенія орды къ беззащитному монастырю. Бей, мурза-Юсуфъ и главные предводители уже вызжали изъ Уколовскаго лса, по проск котораго густо валили ордынцы. Вдругъ голосъ, покойный и повелительный, крикнулъ по-татарски:

— Остановись!

Конь взвился на дыбы. Онъ увидалъ предъ собой старца, вышедшаго изъ лсу. Высокій, но согбенный глубокою старостью станъ закрывался блою серебристою бородой почти до колнъ, длинное полотняное рубище, чрезъ которое сквозила пожелтвшая кожа, присохшая къ костямъ, придавало ему видъ выходца съ того свта, совсмъ обнаженный черепъ, строгое, величавое исхудалое лицо съ рзкими чертами, и взоръ сила котораго исходитъ отъ внутренней чистоты и сообщаетъ выраженію строгую прямоту, соотвтствовали босымъ, худымъ, какъ палки, ногамъ. Большой мдный крестъ вислъ у него на груди. Сухою рукой, простертою къ кошу, онъ какъ бы остановилъ его.

— Стадо! произнесъ по-татарски пустынножитель Власій строго, при чемъ изнуренное лицо его сохраняло непоколебимую кротость, какъ бы устами его говорила святая правда.— Сыны тьмы! Зачмъ пришли въ чужую землю не какъ гости, а какъ враги? Москва и Юртъ въ мир, царь и ханъ обсылаются дружескими грамотами, зачмъ же пришли вы сюда, татарскіе вои? Неужели благодарить царя благо за то что отъ него и ханъ и мурзы получили золото, мха и дары? Не дерзайте, враны, касаться святой обители! Не дерзайте расхитить достояніе церкви и волчьимъ зубомъ своимъ не рвите плоти чернецовъ, служителей Божіихъ! Или мало вамъ снди вашей, трупа человчьяго и конины? Мало вамъ наруганій надъ душами и посрамленія двичьей непорочности?

— Не будь я хаджи-Юсуфъ, воскликнулъ первый опамятовавшійся мурза-Юсуфъ.— Безумныя слова московскаго дервиша не остановятъ правоврныхъ, наши потные кони измрили ногами больше верстъ чмъ волосъ въ бород этого стараго безумца!… Ты не Татаринъ, а говоришь по-нашему?

— Говорю, потому что долгіе годы томился въ крымской невол, изъ этого вдай, что я знаю и вру твою поганую и твой воровской обычай!

— Повсить собаку гяура! воскликнуло множество дикихъ голосовъ:— повсить московскаго дервиша! Дюжій знакомецъ вашъ, мурза-Гадиль, подскочилъ за кон къ старцу, готовясь набросить ему на шею петлю волосянаго аркана.

Въ ту же минуту молнія ослпила татарскій кошъ, а громъ разразился страшнымъ ударомъ. Зрлище представившееся глазамъ Татаръ способно было поразить ихъ суеврныя души: молодой мурза-Галиль, вмст съ конемъ, валялись за дорог бездыханны, на смерть пораженные ударомъ грома, какъ бы въ наказаніе за дерзкій поступокъ противъ старца. Его простертая къ кошу рука, строгій взглядъ и полный вдохновенія образъ, въ виду совершившагося небеснаго наказанія, наводили на присмирвшую орду невольный ужасъ. Изъ множества головорзовъ не нашлось ни одного послдовать примру погибшаго мурзы. Старый русскій дервишъ показался толп могучимъ колдуномъ, кому помогаетъ самый громъ небесный. Даже молчалъ языкъ мурзы-Юсуфа, всегда готовый проповдывать Татарамъ ‘джихадъ’, и бездйствовала сабля Селяметъ-бея, всегда готовая поддержать проповдь своего стараго совтника. Грозная числомъ и хищническимъ духомъ орда, въ эту минуту, представлялась робкимъ овечьимъ стадомъ, безъ пастуховъ, вожаковъ и собакъ.

— Кто ты, старикъ? спросилъ его бей, съ робкимъ уваженіемъ, не трогаясь съ мста.

— Я тотъ кому на семъ свт ничего не надо, кром надежды умереть праведно и воскреснуть воскресеніемъ жизни вчной!

Спокойствіе старца поражало дикарей:

— Зачмъ приходишь проливать кровь неповинную? Знаю: волка лснаго и гіену степную не укормишь, сожретъ волкъ овцу, а зубами клацаетъ. Золота надо теб, и я дамъ теб золота: много, больше чмъ ты могъ бы взять пройдя своимъ воровскомъ изгономъ до Москвы. Оставь Русь и Коренскую обитель: видишь громы небесные за нее заступники. Выходи изъ Руси, не лютуя, не полоня, отдай полонъ…

— Ты золота дашь? переспросилъ бей, недоврчиво оглядывая убогое рубище пустынника:— гд-жь ты возьмешь его?

— Тамъ гд оно лежитъ, Татаръ, гд зарылъ его такой же разбойникъ какъ ты, если не хуже, потому что былъ онъ православный. Уходя на свое разбойное дло, онъ у меня исповдался, чуя что не вернется, указалъ мн свой великій кладъ, съ тмъ что сокровища его, если не вернется, раздалъ бы я, гршный рабъ Божій, на храмы, за упокой его души и на выкупъ православнаго полона изъ Татаръ. Онъ убитъ. Я готовъ передать теб, начальникъ, казну несчетную, съ тмъ чтобы ты выходилъ изъ Руси безобидно и не лютуя, да еще чтобы весь полонъ что взятъ твоимъ кошемъ возвратилъ честно, безъ утайки и безъ окупа. И въ томъ дашь ты за себя и за кошъ свой клятву, поклянись пророкомъ своимъ и цлуй мать сыру землю, изъ нея же вс человки сотворены.

— За золото, дервишъ, готовы мы выйти изъ Руси со всми князьями, мурзами и кошемъ безобидно, честно и немедля. Безъ окупа и утайки возвращу весь полонъ, согласился Селяметъ-бей, обдумавъ предложеніе старца.

— Понятно, если только твоего золота будетъ довольно за всхъ. Ты долженъ вознаградить правоврныхъ за джихадъ, предпринятый во славу пророка въ неврную Русь! добавилъ старый сребролюбецъ Юсуфъ-мурза, считавшій своимъ долгомъ внушительно взглянуть на бея, какъ бы предостерегая его не даваться въ обманъ русскому кудеснику.

Старецъ Власій отвтилъ ему взглядомъ полнымъ презрнія.

— Клянись же, начальникъ, что исполнишь уговоръ, сказалъ онъ Селямету.

— Клянусь Аллахомъ, который одинъ и у Татаръ и у Руси, потому что другаго быть не можетъ! воскликнулъ бей, прижимая по восточному обычаю ладонь руки къ своей груди:— Клянусь бородой пророка Могамеда и его кобылицей: немедля по полученіи отъ тебя казны выйду изъ Руси и выдамъ полонъ русскій безъ окупа и утайки. Клянусь на томъ предками моихъ предковъ! Цлую землю, изъ нея же Аллахъ создалъ меня и всхъ человковъ. Преступившій эту клятву пусть не увидитъ рая пророка Могамеда!

Сказавъ это, бей слзъ съ жеребца и, ставъ на колно, пропалъ лицомъ къ земл.

— Да будетъ! произнесъ старецъ.

— Слдуй за мною, Татаръ, съ мурзами, кошъ же останется здсь.

И старецъ углубился въ лсъ.

IV.

Ахъ ты поле мое, поле чистое,
Ты раздольное мое широкое!
Ахъ, и всмъ ты, поле, изукрашено:
Ты травушкой и муравушкой,
Ты цвточками, василечками,—
Ты однимъ, поле, обезчещено
Что посреди тебя, поля чистаго,
Выросталъ тутъ частъ ракитовъ кустъ.
Что на кустик на ракитовомъ
Какъ сидитъ тутъ младъ-сизъ орелъ,
Въ когтяхъ держитъ черна ворона,
Онъ точить кровь на сыру-землю.
Подъ кустикомъ, подъ ракитовымъ
Что лежитъ убитъ добрый молодецъ,
Избитъ, израненъ, исколотъ весь….

Курскій стоялый голова Глбъ Верещагинъ съ вожей (дозоромъ) неутомимо двигался отъ Курска къ югу, придерживаясь Блогородской черты и имя Блгородъ вправ. ‘Разливные степи’ тогдашняго Посемья и Поосколья къ Сверному Донцу — царство орла, травъ, одичалой лошади и гайдамаковъ. Широкоплечій Ера, въ качеств вожака, шелъ впереди всхъ на Полкан, съ неуклюжимъ копьемъ, издльемъ пріятеля кума Маркела, свитый въ кольцо волосяной арканъ вислъ на лук. Широкую спину его смурой однорядки облегалъ широкій ремень, вырзанный изъ невыдланной бычьей кожи, съ желзною лряжкой, издліемъ того же кузнеца-кума, на желзныхъ кольцахъ висла сабля, украденная у одного свирпаго казацкаго ватажка, нетонкій станъ Бры препоясывалъ тотъ же сыромятный ремень съ кистенемъ, скромно притаившимся до времени въ кожаномъ мшечк. Уходившійся и усмирившійся Полканъ ходко работалъ прочными ногами. Тканая изъ конскаго волоса торба была туго набита пшеничными лепешками, саломъ и толокномъ, большая тыквяная бутыль, заткнутая сухою рагозой, хранила литейное продовольствіе Еры. Видно было что станишники, или иначе, стражники — сборные, что всякъ выставленъ своимъ дымомъ и вооруженъ на свой счетъ, потому что вооруженіе состояло изъ луковъ, сулицъ, буздыхановъ и сабель, пищалей было всего дв: одна у Глба, другая у Сыча, да и стрльцовъ конныхъ шло съ вожей всего два десятка, тогда какъ станичниковъ съ полсотви. Глбъ не ршился ослабить немногочисленный отрядъ курскихъ стрльцовъ и, оставляя Курскъ за попеченіе боярскаго сына Алехи Митюшина, строго наказалъ ему: ‘По городу и острогу Курскому стоять крпко и усторожливо чтобы Татаровья ихъ сонныхъ не скрали’. Самъ же голова вышелъ ‘дозиратъ степь и вс сакмы до-пряма чтобы воинскіе люди къ городу и въ узд безвстно не пришли и дурна какого не учинили’. Глбъ съ особенною горячкой схватился за исполненіе обязанности ‘осматривать ввренную ему часть Блгородской черты, отъ Курска до Блгорода, и наблюдать за цлостью укрпленій, заскъ и надолбъ. Она давала ему возможность наслдить кошъ, уходящій въ глубь степей, чтобы попытаться силою или хитростью спасти Наталью, разсудительный голова вполн понималъ весь рискъ подобнаго предпріятія, но сердцу нтъ заказа.

Для быстраго и неутомимаго поиска въ невдомыхъ степяхъ не годны были тяжелые московскіе стрльцы, не знавшіе ни степей, ни степнаго врага — коварнаго и безпощаднаго, за то полста курскихъ станишниковъ, высланныхъ въ вожу бояриномъ Іоной съ Ерой, были молодцы сызмала привычные къ степной войн. Въ описываемое время Куряне жили ничмъ не обезпеченные отъ всевозможныхъ опасностей. Порубежники Русскаго государства и татарскаго юрта, Куряне могли разчитывать только на самихъ себя, на непроходимость болотъ, да на свои дубовые лса и глубокіе извилистые лсные овраги, гд можно было спрятаться въ случа крайности. Одинокія боярскія вотчины, прикрытыя дтинцами, да казацкія слободы были скоре лакомою приманкой степнякамъ чмъ надежнымъ оплотомъ страны при ихъ вторженіи, какъ слободы, такъ и вотчины насельниковъ еще не осмливались переходить за Сеймъ. Суровые нравы людей печальною необходимостью поставленныть въ ожиданіе постоянной опасности воспитали Курянъ быть-можетъ лучшими воинами тогдашней Россіи, насельникъ, строя себ дворъ и занимаясь земледліемъ, въ то же время былъ ‘станишникомъ’ и сеунчъ боярина, воеводы или игумена сбивалъ его или въ вожу въ поле, или въ осаду въ городъ, а то чаще ратоборствовалъ онъ одинъ на одинъ съ Татариномъ ли, съ воромъ ли, своимъ же братомъ православнымъ. Врный глазъ и крпкая рука Курянина одинаково мтко доставали и дикаго гуся подъ облаками, и бритаго узкоглазаго Ногайца. Подъ названіемъ Дикаго Поля извстна была почти до Петра Великаго эта прекрасная страна, начинавшаяся за ркой Сосной. Названіе поля сообщилось и племени обитавшему когда-то въ этихъ обширныхъ краяхъ, Половцамъ. Если опустошеннымъ посл битвы на Калк Татарами Посемью и Потускарью было прилично зваться Дикимъ Полемъ, то въ описываемую эпоху, благодаря Грозному и Борису Годунову, плодородныя и часто картинныя мста между Сосной и Тускарью начинали уже принимать тотъ характеръ русской житницы который окончательно сообщился имъ со времени Петра, когда русская гражданственность, вслдъ за его побдами, двинулась глубоко въ южныя стени.

Врный стрлецъ казался угрюме обыкновеннаго въ своемъ байдан — род панцыря изъ сченыхъ колецъ, нашитыхъ на суровый кафтанъ, по груди, на спин и по плечамъ байданъ укрплялся мдными бляхами на ремняхъ. Его неуклюжій меринъ постоянно подавалъ веселому Ер поводъ къ обиднымъ и, по правд сказать, мткимъ насмшкамъ. Степенный московскій конь рзко отличался отъ рзвыхъ, сухихъ и выносливыхъ курскихъ лошадей, какъ различны были ихъ стати, такъ разнились и ихъ характеры. Сначала, какъ человкъ общительный, Ера держался Сыча, пытаясь идти съ нимъ рядомъ бесды ради, но скоро убдился что и то и другое невозможно, по той простой причин что московскій меринъ подавался тупо и отставалъ отъ Полкана, а московскій вершникъ только молчалъ да соплъ, косясь единственнымъ глазомъ. ‘Конь свинь не товарищъ, братъ!’ не стсняясь замтилъ Ера, и пошелъ себ впередъ. Сычъ, вопреки желанію, очутился назади всхъ. Къ досад своей, онъ убдился что совершенно зависитъ отъ своего мерина, а потому и покорился наконецъ необходимости, возбуждая всеобщія остроты и смхъ. Даже нерасположенный теперь къ веселости Глбъ не могъ удержаться отъ смха, когда отъ неотвязчивой плети Сыча меринъ вдругъ, какъ бы разсердясъ, подпрыгивалъ насколько позволяли ему почтенныя лта и лнивыя привычки. Скачка вовсе не шла къ его толстой морд, толстой ше и толстымъ волосастымъ ногамъ, даже когда онъ расходился во всю прыть, со стороны казалось что меринъ не скачетъ, а упирается. ‘Птица не конь!’ острилъ тогда Ера.

Несмотря на свое плохое вооруженіе, станишники состоявшіе въ вож были народъ бывалый, лихой, они такъ же ловко сидли на вышколенныхъ скакунахъ какъ мтко стрляли изъ луковъ. Вожа, или дозоръ, тянулась какъ лопало, какъ хотлось станишникамъ и стрльцамъ. Объемистые колчаны изъ невыдланной свиной кожи, съ слдами щетины, туго набитые оперенными стрлами, висли у переднихъ тороковъ слва и свидтельствовали что конники намрены порыскать по стели не день и не два. Безъ малйшаго слда дороги, Ера съ безпечною самоувренностью напрямикъ пролагалъ путь. Привычный глазъ и степная сноровка смло опредляли направленіе пути въ этомъ мор травъ. Однообразно во вс стороны разстилалась стелъ, чуть-чуть оттняемая по краямъ легкими очертаніями далекихъ кургановъ и лиловыми полосками, въ этихъ легкихъ полоскахъ привычный глазъ гуляки узнавалъ дремучіе лса Свернаго Донца. Памятники языческой старины Украйны, огромныя зеленыя могилы или курганы, насыпанныя неизвстно когда, неизвстно какимъ народомъ, невольно пробуждали въ душахъ станишниковъ суеврныя преданія о степныхъ герояхъ, о кладахъ и степныхъ колдунахъ, передававшіяся изъ поколнія въ поколніе. Выше и выше всплывало горячее солнце на ясномъ неб, цвты яркими пятнами виднлись въ высокой трав. Порой маленькій бабакъ, сро-желтый и съ краснымъ брюшкомъ, вскакивалъ на могилу и исчезалъ съ пронзительнымъ свистомъ, коники (безкрылая саранча), медомъ пахучія пчелы и разноцвтныя яркія бабочки сверкали на солнц. Чуть не изъ-подъ конскихъ ногъ взлетали чибизы и со своими степными жалобами, полными отчаянія, низко кружились надъ травой. Ихъ раздирающій крикъ привлекалъ откуда-то изъ воздушнаго пространства хищника беркута. Разрзая воздухъ плавными и округленными взмахами рыжихъ крылъ, блествшихъ какъ серебро, голодный беркутъ стремглавъ падалъ на птицу въ гущу травы, не стсняясь близостью лошадей и людей.

Подаваясь въ степь, курскій голова проврялъ подначальныя ему сторожи, тянувшіяся съ небольшими перерывами отъ Курска до Блгорода. Ему оставалась послдняя сторожа (постъ), глубоко вдавшаяся въ степь, на пол, и потому называвшаяся Отлетною. Сторожа эта считалась самою опасною, и потому укрплена была лучше другихъ. Въ описываемое время, въ начал XVII столтія, отъ Блгорода къ Ок и къ Дону шла не прерывающаяся цпь заскъ, городковъ, то-есть укрпленій и острожковъ. Эта такъ-называемая Блгородская черта, плодъ мудрости близкаго боярина царя едора Ивановича, Бориса Годунова, ограждала Московское государство отъ крымскихъ и ногайскихъ набговъ. По этой сторожевой черт, отъ сторожи къ сторож, разъзжали съ Благовщенія (25го марта) до Филиппова заговнья (15го ноября) станишники и служилые люди. При всти объ опасности гонцы перевозили воеводскія отписки отъ сторожи къ сторож, а уздные жители ‘по опаснымъ встямъ, безъ мотчанья (не мшкая), съ женами и дтьми бжали въ города, и потому запасы и всякіе животы держали въ город, а достальной хлбъ устраивали въ ямы’. Обыкновенно, въ набгахъ, Крымцы съ запасными лошадьми становились кошемъ между рками Кшеневою и Ольховою, а наздники ихъ, черезъ рку Сосну, врывались изгономъ въ Тульскую сторону. Ограбивъ селенія и захвативъ полонъ, хищники утекали къ своему кошу. Поэтому, въ наказ курскому голов ливенскій воевода Нелюбъ напоминалъ: ‘провдывати кошъ гд покинутъ, и идти на кошъ, и взявъ кошъ, и отступя съ людьми къ Путивлю или въ который городъ, самому пробраться съ лучшими Черкасы на лучшихъ конхъ идти на Татары. Къ которой украйн ближе, сзади на нихъ приходить’. И Блгородская черта сторожила и дозирала Татаръ и прочихъ воровскихъ людей на всхъ сакмахъ и перелазахъ, милостью Божьею и государевымъ счастьемъ успшно отражая грабителей.

Когда солнце стало на полудни, допекая голову, Ера глотнулъ изъ тыквяной бутыли, затмъ лепешка съ коноплянымъ сменемъ, произведеніе толстыхъ Арининыхъ рукъ, не замедлила отправиться въ объемистый Еринъ ротъ.

— Тутъ не до жиру, быть бы живу, проговорилъ Ера. Откашлянувшись и приложа руку ко рту, онъ затянулъ было себ подъ носъ псню, но вдругъ остановился и смолкъ, пристально вглядываясь въ траву.

Вожа остановилась. Живое безпокойство охватило ее, и вс глаза станишниковъ и стрльцовъ заслдили за Ерой. Опытный вожакъ слзъ съ коня и съ чумбуромъ въ рук припалъ ухомъ къ земл. Съ минуту, дюжее тло его лежало на земл, какъ бы спрашивая ее о томъ что его безпокоило. Тихо стояла степь. Эту стихшую жизнь горячаго полудня, казалось, можно было подслушать только ухомъ. Для глазъ все было неподвижно въ томъ полномъ безмолвіи что такъ близко человческой душ въ свтломъ и горячемъ блеск лтняго полудня. Ера поднялся. Глбъ и вожа тревожно ждали что онъ скажетъ.

— Орда! произнесъ наконецъ вожакъ, увренно показывая рукою прямо на югъ.— Передовой татарскій загонъ близко.

— Гд жь ты ихъ видишь? спросилъ голова.

— Тамъ я вижу собаку Татара гд теб не увидть, честной голова, сказалъ Ера, съ самохвальствомъ:— днемъ не ищи Татара за земл — не увидишь, а ищи Татара днемъ подъ землей — услышишь. Хитра бритая собака! Подползетъ какъ гадина, живьемъ скрадетъ!

Незнакомый съ условіями степной войны, Глбъ смотрлъ туда гд Ера указалъ врага. Между тмъ вожакъ не терялъ понапрасну времени. Сдлавъ нсколько широкихъ круговъ, онъ указалъ Глбу на листы конскаго щавеля, чуть замтно примятые, и на свжій конскій пометъ. Глбъ пересталъ сомнваться въ близости Татаръ. Съ минуту вожакъ простоялъ на мст, какъ ищейка расширивъ носъ и нюхая. Повернувшись по направленію легкаго втерка, онъ пошелъ въ сторону, махнувъ рукой слдовать за собой.

— Куда ты свернулъ? спросилъ Глбъ.

— Ко Пселу-рк, голова.

Скоро засвжвшій воздухъ указалъ вожъ близость рки. Потные кони и усталые станишники жадно пили чистую воду Псела. Пологіе берега, почти въ ровенъ съ водой, песчаное дно желтлось подъ мелкою водой, общая надежный бродъ. Съ незапамятныхъ временъ бродъ этотъ служилъ татарскимъ перелазомъ, то-есть переходомъ, при набгахъ на Курскъ, Рыльскъ, Ливны и Тульскую сторону. Ера неутомимо разглядывалъ слды конскихъ копытъ выдавленныхъ въ сыромъ песк.

— Крымская подкова, увренно сказалъ вожакъ, указавъ на гладкій круглый слдъ безъ шиповъ, явственне другихъ отпечатавшійся на береговомъ леск.— Прошли вчера, посл дождя, стало вечеромъ, дождевая туча тутъ-то стояла. Ну, голова, береги вожу. Отошли мы отъ своихъ далече, надо Татарву злую на втру держать, а самимъ подъ втромъ, для того я свернулъ вожу ко Пселу-рк.

— Длай какъ знаешь, на то вожакъ ты взятъ, перечить теб не буду, отвчалъ Глбъ:— только не мшкай.

— А ты не торопись, голова, какъ разъ дльцо обдлаемъ:— вдь бродъ-то затрудненъ.

Ера указалъ рукой за рядъ заостренныхъ дубовыхъ паль, высовывавшихся изъ воды, по середин рки, вода плескалась, дробясь о пали въ мелкія брызги, глухо шумла и сердито лнилась рка сталкиваясь съ огромными пнями, наваленными съ явною цлью сдлать бродъ непрозжимъ.

— Вонъ тамъ, братцы, гляди, не звай, глубокія бучалы покопаны, обратилъ Ера вниманіе вожи на легкую зыбь, серебрившуюся и отражавшую голубое небо.

Ера спокойно далъ добрую плеть Полкану, храпвшему и заторопившемуся въ вод, и закружился межь затопленныхъ колодъ и глубокихъ копаней, какъ бы насквозь видя воду. Храпя и настороживъ уши, Полканъ весь ушелъ въ воду, высоко подымая изъ нея свою голову. Въ одномъ мст Ера поплылъ. Слдя за малйшими движеніями его, станишники благополучно выбрались на другой берегъ, Глбъ послдній. Предчувствіе его, основанное на томъ что вожу не встртилъ, по обычаю, дневальный станишникъ изъ Отлетной сторожи, говорило ему о печальной ея участи. Онъ не ошибся.

— Никакъ въ Отлетной-то нашей скверно, голова! замтилъ ему вожакъ:— станишниковъ не видать.

— Сюда, сюда! кричали испуганные севрюки изъ густаго лозника, обсвшаго берегъ.

Продравшись сквозь юзникъ, вслдъ за Ерой, Глбъ очутился предъ высокимъ бугромъ, на вершин котораго чернлся валъ и на немъ крпкій частоколъ. Сильный запахъ гари и пустая смотрильня, попросту камышевый навсъ на четырехъ высокихъ дубахъ, стоймя врытыхъ въ землю съ досчатою площадкой для караульнаго, вмст со сгорвшими воротами и вереями, сразу сказали вож о случившемся. Нсколько убитыхъ горбоносыхъ ногайскихъ коней валялось близь воротъ…. Внутренность разоренной сторожи убдила вожу что защитники ея легли въ жестокой сч. Двнадцать голыхъ труповъ валялись, тамъ и сямъ, вокругъ сожженой избы. Слишкомъ тридцать бритоголовыхъ, усатыхъ, изжелта-темныхъ труповъ окружали погибшихъ станишниковъ, одн и т же хищническія руки раздли и эти блыя, и эти темныя тла.

Глубокимъ вздохомъ облегчилъ Глбъ свою грудь при такомъ тяжеломъ зрлищ.

— Стоя у кладбища всхъ не оплачешь, голова, замтилъ Ера:— веди вожу. Гайда, ребята!

Вожакъ не замедлилъ привести отрядъ въ темный сосновый боръ.

— Время ночное, голова, сказалъ Ера: — иной часъ ищешь куму, а попалъ на дядю Кузьму. Заночевать бы.

— Какъ знаешь.

— Ну-ка, кривой сватъ, корми тутъ съ вожей коней, только чуръ не разсдлывать, огня не зажигать, псень не пть, голосу не подавать. Кто къ жонк али къ двк своей вернуться хочетъ — не звай, братцы: Татаръ скрадетъ. Слышь, ни гу-гу, ни цыцъ! Словно померли вс, рты набейте толокномъ, водкой залейте, только ни-ни! А коней, разнуздавши, на чумбурахъ держите, и, слышь, какъ выстрлъ услышите, въ то жь число на конь вс и ждите въ готовности. Гляди жь мн, кривой глазъ, а то я т другой вышибу…. Ну, голова, не солоно хлебавши, прокоротаемъ ночку на кон самъ-третей съ Богомъ! демъ-ка до бла-свта сосны считать, сказываютъ много ихъ во сыромъ бору стоить!

— Куда жь подемъ? спросилъ Глбъ, не ршаясь покинуть безъ себя вожу въ такомъ опасномъ мст и ночью.

Ера обидлся.

— Не перечь Ивашк, голова, коли меньше его знаешь, сказалъ онъ:— а коли самъ больше Ивашкинова знаешь, такъ Ивашка прочь подетъ, а ты оставайся и самъ себ помогай….

— Полно врать, Ера! воскликнулъ Глбъ.— Время ли попусту языкъ чесать? Я готовъ за тобой.

— Куда голова туда и руки! Ера засмялся.

Строго подтвердивъ Сычу и вож исполнять распоряженіе вожака, Глбъ послдовалъ за нимъ, невольно положивъ руку на саблю когда они очутились въ сумрак нависшихъ сосенъ.

— Буди благонадеженъ, голова, хвастливо сказалъ вожакъ,— воръ Ивашка скрадетъ самого мурзу Саламата, не только что двку.

— Господи! Глбъ вздохнулъ:— помоги мн освободить изъ полона боярышню, отдамъ теб Ера все что имю.

— Толкачъ муку покажетъ, голова.— Ера засмялся:— Аль я не всмъ ворамъ воръ?

Самоувренность вожака воскрешала надежды Глба. Мысль что она можетъ быть освобождена подкрпляла юношу лучше пищи, лучше освжительнаго сна. Быстро смеркалось и скоро стемнло совсмъ.

— Эва, заголосили! замтилъ Ера, прислушиваясь къ завыванію волковъ:— должно муровьятникъ близко.

Вдругъ огонекъ, брызнувшій изъ-за втвей, остановилъ путниковъ. То былъ не тотъ радостный, яркій огонекъ что веселить припоздавшихъ людей надеждой на ночлегъ и ужинъ, замтивъ огонь, въ такую пору и при такихъ обстоятельствахъ, путники наши невольно насторожились. То не былъ тотъ огонь увидя который усталые кони, чуя отдыхъ и кормъ, прибавляютъ шагу, напротивъ, оба коня остановились какъ вколаные, точно поняли опасенія своихъ вершниковъ. Недоумвая и схватясь за саблю, Глбъ обратился къ Ер, но тотъ спокойно продолжалъ путь.

— Гд жь огонь? шепотомъ спросилъ Глбъ Еру, не мало удивленный тмъ что путеводная звзда ихъ, ярко блеснувшая въ темномъ бор, скрылась именно въ ту минуту когда они ее достигли.

— А вотъ!— Ера указалъ на багровый въ темнот дымъ, который клубился высоко, озаряя сосны, какъ словно руками хватавшія эти переливающіеся дымные клубы своими черными втвями. На небольшой опушк полулежалъ старый человкъ, казакъ, по виду изъ тхъ безпокойныхъ Южнорусовъ что въ то время назывались Черкасами. Въ грязной холщевой рубашк, грязныхъ полосатыхъ штанахъ на очкур, въ высокой бараньей шапк, совсмъ на затылк, съ бритою головой и подбородкомъ и длинными, сдыми висячими усами, лсной обитатель наслаждался тепломъ погасавшаго костра. Сдыя нависшія брови придавали его сухому лицу, съ рзко осунувшимися скудами, мрачное выраженіе. Ноги, въ длинныхъ гайдамацкихъ сапогахъ, привольно разбросались себ по трав. Въ черномъ отъ колоти котелк, соблазнительно для слуха путниковъ, урчалъ блый кипень, котелокъ вислъ надъ огнемъ на желзномъ крючк, привязанномъ къ суку. Вспыхнувшій съ новою силой огонь, пожирая валежникъ, озарилъ огромную и важную фигуру гайдамака Шутки, и торбанъ на его колняхъ. Огромная черная тнь дожилась по всей опушк и всползала на сплошную стну желтвшихся сосновыхъ стволовъ. Задремавъ, старый гайдамакъ, казалось, не слыхалъ приближенія путниковъ, быть-можетъ заслушавшись шумнаго лснаго говора. Но чуткое ухо его не замедлило обнаружить ихъ въ ту минуту когда они, освщенные костромъ, появились на опушк. Первымъ движеніемъ его было, не подымаясь, схватить лежавшую возл саблю и осмотрться чтобъ увриться не окруженъ ли онъ? въ чемъ опасность? Убдясь что ихъ только двое, гайдамакъ успокоился, и лниво бросивъ саблю, не далъ себ труда ни встать ни всмотрться въ тхъ кто потревожилъ его лсной покой.

— Коли въ лсу дымъ, стало люди! весело сказалъ Ера:— Ддъ лшій! Слышь, ддъ лшій! Куда тя нелегкая занесла! крикнулъ ему Ера, не замедлившій признать въ немъ торбаниста-гайдамака Ваську-Шутку, полу-хохла, полу-Цыгана, но цлаго разбойника, съ кмъ столкнулся въ Теребужскомъ лсу, въ шайк Косолапа.

При такомъ нелестномъ прозвищ, гайдамакъ угрюмо покосился черезъ плечо на дерзкаго вершника и, съ своей стороны, призналъ въ немъ пьянаго бродягу когда-то добросовстно осушившаго его баклагу. Онъ было приподнялъ свои нависшія брови и сверкнули было блки его черныхъ глазъ, но сейчасъ же, какъ только онъ убдился въ чемъ дло, брови опустились и блки закрылись. Отвчать бродяг онъ, повидимому, не намревался.

Привязавъ чумбуры разнузданныхъ коней къ сосн, Ера, а за нимъ Глбъ, подошли къ костру и расположились возл какъ люди имющіе равныя права съ хозяиномъ. Не изъ пустаго любопытства испробовавъ есть ли что въ знакомой ему баклаг гайдамака, заткнутой травой, Ера съ удовольствіемъ убдился что она полна.

— Въ твоемъ лсу, будь онъ неладенъ, окром тебя, лшаго, только травы, да сосны, да волки! укорялъ онъ его:— Какъ ты сюда попалъ? а, старый чортъ?

— Какъ и ты: ноги принесли.

— А что? небойсь, Годуновскіе-то васъ пробрали до живаго! смялся Ера.— На Москву поднялись, слышь, Бориса царя молъ за ноги сволочимъ! Ну, и перевшалъ онъ васъ, чертей, по всмъ московскимъ осинамъ. И Косолапа вашего, и всю вашу воровскую братью. Какъ только ты удралъ, старый чортъ! Жаль, ей Богу жаль, что не повсили тебя за чупрыну. Давно по теб осина плачетъ. Ей Богу! Ну, а все же пріятели мы. Здорово, ддъ, нечистая сила! Пображвичалъ я съ вами въ Теребужскомь лсу, когда васъ туда налетла туча сорокъ и воронъ. Глядь сюда, голова, ей Богу, та самая баклажка! И баклажку, стало, унесъ съ московскаго погрома, старый чортъ! И зубы вс цлы, ей Богу, вс цлы! Ай пріятель! подлинно Шутка. Небойсь, винцо-то у тебя не простое! Знаю, братуха, знаю, ты плохаго не любишь. Что жъ ты это баню чертямъ толишь?

— Самъ ты истопникъ дьявольскій. По чужимь котламъ языкомъ лижешь, песъ борзой.— Гайдамакъ мрачно, поставилъ баклагу къ себ ближе.

— Полюбился ты мн, чортъ, да порадоваться мн съ тобой въ лсу нечмъ, ей Богу!

Ера грустно глянулъ на баклагу. Гайдамакъ только соплъ, нахмуривъ щетинистыя брови и вздергивая длиннымъ висячимъ усомъ.

— Не сорвался ли ты, чортъ, съ самой что ни на есть высокой московской сосны, чупрына хохлацкая, да и онмлъ оттого? сострилъ Ера надъ упорнымъ молчаньемъ торбаниста.— Ну, коли ты на слова скупъ, я на вино не скупъ.

Ера крякнулъ, приложилъ губы къ своей тыкв и посл добрыхъ глотковъ передалъ ее гайдамаку.

— Погреба нтъ, а безъ вина не живу, замтилъ гулящій человкъ Глбу.— Ишь ты, хохлацкая образина, пучокъ себ отпустилъ людямъ на посмяніе, себ на посрамленіе! указалъ онъ на пукъ длинныхъ волосъ висвшихъ съ выбритой макушки гайдамака, когда тотъ снялъ шапку чтобы хлебнуть изъ Ериной бутылки.

— Знатный спотыкачъ! пробормоталъ онъ, крякнувъ съ удовольствіемъ, и сплюнулъ далеко межь переднихъ зубовъ.

Тыквянная бутыль въ другой разъ обошла кружокъ пріютившійся у огня и не замедлила оказать свое благотворное вліяніе даже на мрачнаго гайдамака.

— Близокъ Татаръ, ддъ? спросилъ его Ера.

— Въ Дуванной балк, коли слыхалъ.

— Дуванную-то балку! Ера усмхнулся:— Ты спроси чего не слыхалъ Ивашка, а чего, случилось, не слыхалъ, то видалъ. А балка степовая за Блымъ городомъ, Татаръ, въ той балк, какъ набжитъ, дуванъ дуванитъ.

— Татаръ въ Дуванной балк, повторилъ гайдамакъ, мшая палкой огонь и снова надвая на затылокъ шапку:— А въ томъ кош полонянка, боярская дочь. Саламатъ-ханъ себ въ жены ведетъ….

— А скрасть часомъ можно ту полонянку, дочь боярскую, чулрына? спросилъ Ера.

Гайдамакъ подумалъ, снова хлебнулъ изъ тыквянвой бутыли и сплюнулъ далеко, межь переднихъ зубовъ.

— Скрасть ту полонянку дло не шуточное, сказалъ онъ, глядя на огонь.

При этихъ словахъ Глбъ бросилъ ему тяжелую кожаную кису, со звономъ брякнувшую у его ногъ. Схвативъ кису съ быстротой, не шедшею къ его суровому виду, гайдамакъ развязалъ мшокъ и жадно глянулъ на сверкавшіе при огн золотые кораблевики и серебряные рубли.

— Достанешь полонянку, дочь боярскую, ровно столько же заплачу теб, старикъ! воскликнулъ Глбъ.

— Гм! пробормоталъ гайдамакъ, хмурясь.— Хочу ту боярскую дочь достать, съ ршимостію сказалъ онъ помолчавъ и бережно пряча кису въ карманъ набойчатыхъ въ дегтю штановъ.

— У вора Татара перекрасть худаго мало, а чести много, добавилъ Ера.— Помогай вамъ какъ знаешь, чортъ, учить тебя нечего, ну а боярскую дочь скрадь безпремнно, голова казны своей не пожалетъ.

— Гм! снова крякнулъ гайдамакъ, взявшись за свою баклагу, къ несказанной радости гулящаго человка. Приподнявъ сдыя брови, гайдамакъ отлилъ изъ баклаги и передалъ ее Глбу, выпившему ради хорошаго оборота дла.

— Такихъ ворищъ какъ мы съ тобой, чупрына, хватитъ и не на такое дло, хвалился Ера, посл баклаги:— кажись мсяцъ съ неба скрадемъ, не токмо двку! А ужь, слышь, красавица писанная, голова, слышь, обсыплетъ насъ золотомъ царскимъ. Богъ меня убей!

— Освободите мн боярышню, и заплачу каждому изъ васъ по такой кис, сказалъ Глбъ:— только на что надешься ты старикъ? У бея вокругъ шатра сторожа, да вдобавокъ кошъ, а ты одинъ.

— Одинъ въ пол не воинъ, глубокомысленно замтилъ гайдамакъ, прикладываясь къ баклаг и передавая ее Ер.

— Одинъ гусь поля не вытопчетъ, добавилъ гуляка, хватаясь за баклагу.

— У меня въ кош Татаръ есть пріятель, пояснилъ Глбу гайдамакъ:— онъ гайдамачитъ съ нами по здшнимъ по всмъ мстамъ и всякъ буеракъ знаетъ. Онъ у нихъ поводыремъ, эти Татары больше перволтченки, впервой набжали со степовъ.

— Ладно, чулрына, понимаю! одобрялъ гайдамака Ера.— Ты только подумалъ о Татар своемъ, а а все понялъ, какъ и что….

— Золота-серебра мшокъ возьметъ Чичакъ и полонянку теб скрадетъ: не даромъ же шайтаномъ прозванъ, сказалъ гайдамакъ.— А возьметъ мшокъ золота-серебра Чичакъ за полонянницу, а теб дать ему надо.

— Не горюй, голова, достанутъ теб твою красавицу писаную добрые люди, успокоивалъ Глба гулящій человкъ.— Мы съ нимъ на это просты, голова: кто купитъ, тому слуги. Свой своему поневол братъ.

V.

Не отъ пламечка, не отъ огничка
Загаралася въ чистомъ пол ковыль трава,
Добирался огонь до благо камешка.
Что на камушк сидлъ младъ ясенъ-соколъ,
Подпалило-то у яснаго сокола крылья быстрыя,
Ужь какъ нтъ ходитъ младъ ясенъ соколъ,
Младъ ясенъ соколъ, по чисту полю.
Прилетали къ зону соколу черны вороны,
Они граяли, смялись ясну соколу,
Называли они ясна сокола вороною:
‘Ахъ, ворона ты, ворона, младъ ясенъ соколъ!
Ты зачмъ, зачмъ ворона залетла здсь?’
Отвтъ держитъ младъ ясенъ соколъ,
Младъ ясенъ соколъ чернымъ воронамъ:
‘Вы не грайте, вы не смйтесь, черны вороны,
Какъ отращу я свои крылья соколиныя,
Поднимусь-то я, младъ ясенъ соколъ,
Младъ ясенъ соколъ, высокошенько,
Высокошенько поднимуся я, младъ ясенъ соколъ,
Полечу, младъ ясенъ соколъ, по поднебесью,
Опущусь я, младъ ясенъ соколъ, къ сырой земл,
Разобью я ваше стадо, черны вороны,
Что на вс ли на четыре стороны,
Вашу кровь пролью я въ сине море,
Ваше тло раскидаю по чисту полю,
Ваши перья я развю по темнымъ лсамъ.
Что когда-то было ясну соколу пора-времячко,
Что леталъ-то младъ ясенъ соколъ по поднебесью,
Убивалъ-то младъ ясенъ соколъ гусей лебедей,
Убивалъ-то младъ ясенъ соколъ срыхъ уточекъ.
Памятн. Великор. Народа.

Кошъ спшно уходилъ въ степи. Селяметъ-бей выполнилъ свои обязательства предъ старцемъ Власіемъ: освободилъ московскій полонъ и въ тотъ же день пошелъ назадъ. Только боярышню не выдалъ противъ уговора.

— Лучше возвращу русскому дервишу его золото, сознался бей мурз Юсуфу когда надо было выполнить клятву данную старцу Власію.

— А по-моему, бей, и золото бы русское взять, и русскую красавицу увезть въ свой гаремъ, разсудилъ мурза Юсуфъ.

— А клятва!

— Разршаю тебя отъ клятвы неврному гяуру, сказалъ Юсуфъ.— Не даромъ мурза Юсуфъ хаджи, не даромъ трикраты поклонился онъ Кааб. Я пойду впередъ съ плнницей, на требованіе выдачи отвчай что полонилъ красавицу мурза Юсуфъ и побжалъ себ въ улусъ съ радости что на старости добылъ такую жонку лучше которой не найдется гуріи въ садахъ пророка. Веди кошъ къ Дуванной балк, тамъ найдешь меня.

Безконечно разбрасывалась степь между рками Свернымъ Донцомъ и Днпромъ, съ его лвыми притоками: Ворсклой и Поломъ. Косой лучъ ослпительно садящагося солнца золотитъ разношерстныя толпы степныхъ лошадей, а степные хищники расположились въ глубокой балк, названной Дуванною потому что съ незапамятныхъ временъ въ этой балк Татары дуванили дуванъ, то-есть длили добычу и русскій полонъ, считая себя здсь вполн вн опасности быть настигнутыми Русскими. Ихъ здсь отдляло нсколько многотрудныхъ переходовъ по тмъ пустынямъ которыхъ избгали непривычныя къ нимъ по своему осдлому характеру земскія, войска, составлявшія силу московскую и призывавшіяся, по военнымъ обстоятельствамъ, отъ поля и двора. Разчеты Татаръ имли основанія. По преданіямъ, достигнувъ Дуванной балки Татары считали себя какъ бы въ предлахъ своего юрта, до сихъ поръ еще не проникала сюда сторожевая русская рать или русская погоня: неподалеку начинали уже встрчаться кочевья Ногаевъ Казыева улуса.

Селяметъ-бей, при помощи неизмннаго своего совтника Юсуфа, раздлилъ русскія деньги между карачами, мурзами, и всми Татарами, сообразно роду и заслугамъ каждаго, по приговору коша, понятно, онъ не обдлилъ ни себя, ни совтника. Веселые клубы дыма вились по низменнымъ берегамъ узкой степной рчки, быки и бараны, захваченные вопреки клятв бея Юсуфомъ, распространяли въ воздух пріятный залахъ шашлыка. Конскіе косяки, дымъ костровъ, толпы Татаръ, валявшихся въ тни изломовъ балки въ разноцвтныхъ бешметахъ, Ногайцы въ однообразно-пыльныхъ верблюжьихъ штанахъ, нагольныхъ овчинныхъ курткахъ и низенькихъ овчинныхъ шапкахъ на затылк, все это, перемежаясь живыми луговыми цвтами, исчезало въ изворотахъ балки, обступавшей тихую, голубвшую степную рчку. На мловыхъ бокахъ балки догоралъ знойный день. Лошади паслись съ сдлами на спинахъ, не сходившими съ нихъ во все продолженіе набга, другой мсяцъ. Строптивые и безпокойные жеребцы были стреножены ременными чумбурами. Подобравшія животы, какъ борзыя, но не потерявшія своей выносливости, горбоносыя высокозадыя ногайскія лошади жадно щипали мягкую траву. Кошъ представлялъ оживленный видъ, слышалась заунывная татарская жалейка, ей вторили горловые звуки степной псни. Татары возвращались къ своимъ ханамъ веселые: удачный набгъ далъ имъ золото вмсто полона, обременительнаго въ пути и трудно сбываемаго. Бей Селяметь и мурза Юсуфъ наслаждались вечернимъ кейфомъ у походнаго шатра. По обыкновенію, Селяметъ лежалъ на ковр, подложивъ подъ голову сафьянную подушку, старый мурза сидлъ поджавъ подъ себя ноги, закрывъ глаза и опустивъ голову, какъ правоврный совершившій вечернее омовеніе. Орлиный носъ его уперся въ длинные усы, блые какъ блестящій шелкъ, сливавшіеся съ блою бородой, длинный стамбульскій чубукъ, стиснутый въ зубахъ, словно забытъ и не дымится, заплывшее жиромъ лицо стараго мурзы было красно отъ жара, и его пробили крупныя капли пота. Не тяжелыя думы сомкнули глаза мурзы и надвинули сдыя брови, а то спокойствіе которое вкушаетъ чувственный, врующій въ рокъ человкъ, покончивъ съ трудами и опасностями. Старый сластолюбецъ видлъ уже ‘окомъ своихъ пожеланій’ нгу гарема.

Далеко и нестройно бродятъ думы и Селяметъ-бея. Неукротимый степной наздникъ, сынъ воли и войны, вспомнилъ такой же день, догоравшій на скалахъ Айдора, столпившихся кругомъ глубоко врзавшагося въ берегъ зеленоватаго моря. Расплавленнымъ золотомъ, милліономъ ослпительныхъ огней и драгоцнныхъ камней дробится прощальный лучъ въ густомъ, маслянистомъ, лазоревомъ лон моря. Оно дышетъ и игриво-волнистою зыбью лижетъ звонкія, зелено-мшистыя снизу, скалы. Эти срыя съ черными узорами скалы своими вершинами, какъ полированнымъ зеркаломъ, отражаютъ горячее, будто утомившееся солнце. Стаи дельфиновъ играютъ на спокойной поверхности моря, а въ него опрокинулось все небо, всею своею глубиной, ширью и синевой. Музыкальный ропотъ морскаго прибоя, съ тмъ звономъ что издаетъ втеръ прикасаясь ко скважинамъ огромныхъ раковинъ, или разбиваясь о сухой тростникъ, широкими, мягкими аккордами нарушаетъ жаркую тишину, какъ бы изъ множества согласно подобранныхъ струнъ невидимый Эолъ добываетъ эти ноты, удивительныя и неотразимо дйствующія на человческую душу. Разливая красоту и счастье, прощальный лучъ золотитъ купы стройныхъ чинаръ и тополей, широковтвистыхъ орховъ. Благоуханія цвтущаго миндаля и роскошныхъ розъ вдыхаетъ Селяметъ, и кажется ему что эти чудные зеленые, блестящіе и дышащіе чинары, тополи, миндали и орхи неподвижно уставились въ синее небо каждою своею вткой и листомъ, уставились всякимъ благоуханнымъ блымъ лепесткомъ и какъ бы въ нмомъ изумленіи созерцаютъ красоту синяго неба, и не въ силахъ выйти изъ-подъ обаянія его жаркой нги. Въ тни покоится роскошное, съ бронзовымъ оттнкомъ, тло молодой женщины. Только-что проснувшееся сладострастіе ясно и опредленно выражается на прекрасныхъ, правильныхъ чертахъ круглаго лица съ жаркими, какъ персикъ, ланитами, оттненными шелкомъ черныхъ косъ. Ея горячія малиновыя губы ждутъ поцлуя… Но отчего же не радуетъ его теперь воспоминаніе о страстной любимиц его гарема, красавиц Зюлейк? Отчего поблднлъ онъ отъ безсонницы? Оттого поблднлъ онъ что русская плнница недоступна ни его мольбамъ, ни ласкамъ, ни угрозамъ. Всю прошлую ночь Селяметъ-бей напрасно старался овладть ‘блдною христіанкой’, только горькія слезы и сопротивленіе глубокаго отчаянія были отвтомъ на вс его домогательства. Ласки, угрозы, дары, все было напрасно. Твердая ршимость молодой христіанки сохранитъ свое цломудріе поселяла въ душ бея непонятное для него новое смущенье. Образъ блдной христіанки все глубже и глубже проникалъ въ сердце князя, и мечтанія овладть ею не покидали его ни за кон, ни въ шатр.

Старый Юсуфъ, конечно, понималъ въ чемъ дло.

— Пятый разъ закатывается солнце, бей, сказалъ онъ.— Пятую ночь христіанская красавица раздляетъ кровъ твой: отчего жъ, замчаютъ мои старые глаза, не веселъ бей? Разв все что добыто священнымъ джихадомъ, во имя Аллаха, не твоя собственность? Не суши сердца печалью, возлежа на ковр отдохновенія, подкрпляй тло, витязь пророка, и по слову Корана приведи гурію земли неврныхъ въ свой меджлисъ рабыней и наложницей.

Появленіе новаго лица прервало разговоръ. По его щегольской бараньей шапк, длинной коричневой куртк обшитой позументами и коричневымъ широкимъ шальварамъ изъ тонкаго сукна съ широкимъ пестрымъ поясомъ изъ свернутой турецкой шали, за которымъ былъ заткнутъ дорогой дамасскій канджаръ, можно было безошибочно узнать въ немъ бахчисарайскаго Караима. Смуглое, почти черное съ зеленымъ отливомъ лицо, худощавое и съ узкимъ лбомъ, блестло отъ пота. Большіе блки черныхъ лукавыхъ глазъ, раздленные длиннымъ горбатымъ носомъ, сверкали, какъ бы отражая затаенный до времени злой смхъ. Чуть не отъ глазъ худыя щеки пробивала черная, какъ уголь, борода. Подстриженные ради опрятности усы придавали ему видъ хитрой кошки. Кошачья ухватливость вообще рзко бросалась въ глаза. Караимы были странствующими купцами Крымскаго юрта. Они или сопровождали кошъ въ набг, или встрчали его далеко въ степяхъ, чтобы захватить товаръ получше изъ первыхъ рукъ. Дуванная балка была мстомъ откуда начинались степные базары, тутъ продавались русскія лошади и русское добро вмст съ русскими людьми. Бахчисарайскій Караимъ Ясій, въ степяхъ странствующій купецъ, а въ Бахчисара саррафъ, то-есть ростовщикъ, всегда первый встрчалъ возвращеніе коша изъ Руси.На этотъ разъ чутье Караима обмануло его: кошъ возвращался безъ полона, онъ объ этомъ узналъ тотчасъ какъ кошъ расположился на ночлегъ, а равно и о томъ что Селяметъ-бей везетъ красавицу знатнаго рода.

— Рабъ твой Ясій лобызаетъ твои бабуши, побдоносный бей Селяметъ-Гази, обратился къ нему Караимъ, низко кланяясь, дотрогиваясь рукою до земли, до своего лба и груди.— Да славится мудрость аги-Юсуфа! продолжалъ онъ извиваться предъ мурзою.— Ясій кланяется бород его!

Взглядъ холоднаго равнодушія былъ отвтомъ Караиму.

— Пожаловалъ ты вовремя, Ясій, помолчавъ сказалъ Юсуфъ,— только дувана дуванить кошъ не будетъ, полона русскаго не взяли — продать нечего, а русское золото любите не вы одни саррафы, золота Татары не продаютъ.

Караимъ невесело оглянулъ кошъ.

— Такъ купить нечего? переспросилъ онъ.

— Во имя Аллаха, сказалъ мурза не охотно: — перестань вколачивать свои слова въ воздухъ, Ясій. Сказано теб: полона нтъ, окупъ взятъ. Ничего не выведено, какъ видишь, кром этихъ косяковъ, подвернувшихся подъ руку Ногайцамъ.

— А молодая христіанка? спросилъ, не утерплъ, Караимъ, покосившись блками своихъ черныхъ глазъ на бея, при чемъ узкое зеленоватое лицо его исказилось скверною улыбкой, открывшею рядъ блыхъ зубовъ.

— Селяметъ-бей — сахибъ (повелитель) головы и распорядитель жизни этой плнницы, сказалъ мурза тономъ по которому Караимъ могъ бы догадаться что плнница товаръ не продажный. Но алчность врнаго барыша помшала Караиму понять слова мурзы.

— За красавицу-христіанку Ясій далъ бы много цехиновъ и въ придачу къ нимъ темную невольницу на выборъ, произнесъ онъ, впрочемъ не совсмъ ршительно и ни къ кому не обращаясь.

— Нагаекъ! воскликнулъ вдругъ бей, приподнимаясь на локоть и бросивъ на купца огненный взглядъ.

Десятокъ полунагихъ мускулистыхъ Татаръ, овчинныя куртки которыхъ, мхомъ вверхъ, просыхали на солнц, обсыпали шатеръ съ нагайками въ рукахъ, и съ раболпнымъ безмолвіемъ ожидали указанія на кого понадобятся ихъ нагайки.

— Нагаекъ! повторилъ бей, указавъ движеніемъ головы на Ясія, трепетавшаго какъ осиновый листъ въ бурю.

Въ мигъ здоровенный Татаринъ взвалилъ къ себ на широкую спину Ясія, какъ мясникъ взваливаетъ барана, и десять нагаекъ рзво зашлепали по коричневой куртк и шальварамъ несчастнаго, заоравшаго не своимъ голосомъ и корчившагося отъ нестерпимыхъ ударовъ…

— Ясій на этотъ разъ промнялъ свои обрзанные цехины на нагайки, сострилъ Юсуфъ къ удовольствію засмявшагося Селямета, махнувшаго Татарамъ рукой.

Нагайки опустились, крики смолкли: освобожденный Караимъ, не оглядываясь, спотыкаясь и ничего не видя за слезами, побжалъ, какъ угорлый, возбуждая хохотъ и насмшки Татаръ.

Забившись въ темный уголъ шатра, обезсиленная продолжительною здой на кон въ жаркіе дни, и еще боле страданіями духа, бдная двушка находилась въ страшномъ забытьи. Снилась ей морозная ночь съ высокими Стожарами. {Созвздіе Большой Медвдицы.} Глбъ посадилъ ее въ сани. Молчитъ она и не шевелится словно себ не вря, она приняла было его за одного изъ тхъ безплотныхъ духовъ что являются порой людямъ предъ смертію, но нтъ, то живой Глбъ сидитъ съ ней рядомъ, живой Глбъ держитъ ее крпко чтобы не упала. Лихая тройка мчитъ ихъ. Куда? Въ церковь, внчаться. Онъ любитъ ее. Иначе не могъ бы онъ такъ нжно говорить ей такія хорошія слова, не могъ бы такъ нжно вынимать ея зазябшія руки изъ мховыхъ рукавовъ чтобы согрть своимъ горячимъ дыханіемъ. До того хорошо съ нимъ Наталь что она забылась на плеч Глба, и не приходила ей въ голову мысль что значитъ этотъ увозъ. Давно не слышитъ она лая собакъ, не видитъ освщенныхъ отцовскихъ хоромъ. Въ неврномъ свт морозной ночи прыгали предъ ней кони, качалась дуга… Мало-по-малу спокойствіе Натальи замняется страхомъ погони, и этотъ страхъ все растетъ и растетъ. Страшный татарскій князь, Селяметъ, скачетъ за санями такъ близко что разгоряченный скакунъ его обдаетъ ее своимъ горячимъ и прерывистымъ дыханіемъ. Вотъ-вотъ схватитъ ее Татаринъ, и она, противъ воли, повинуясь страху, прижалась къ Глбу. А татарскій князь настигаетъ. Она чувствуетъ это по волненію съ какимъ Глбъ то оглянется назадъ, то погонитъ коней. Боже, какъ быстро они несутся! Наталья боится оглянуться, мерещится ей блестящій клинокъ которымъ Татаринъ замахнулся на ея милаго. Казалось ей, еще мигъ, и Глба нтъ, и она во власти Татарина. Неужели, Боже, Ты оставилъ бдную Наталью! ‘Татаринъ ссчетъ тебя, Глбъ!’ восклицаетъ она, забывая двичій стыдъ, себя, и страшась лишь за него. ‘Брось меня Татарину и спасайся. Ты ему не нуженъ, онъ за мной гонится. Я нужна ему. Брось же меня, или будетъ поздно.’ Молча глянулъ на нее Глбъ и обнажилъ саблю. Боже, сабельные удары! Удары за нее, Наталью! Она собой прикрыла Глба, съ ршимостью хочетъ принять на себя удары Татарина. Что она, зачмъ ей жизнь?

На этомъ мст боярышня опомнилась и возвратилась къ дйствительности. Дйствительность гнела ее своимъ страшнымъ смысломъ. Дйствительность эта представилась ей, прежде всего, въ вид толстогубаго, жирнаго Калмыка, съ большими серебряными кольцами въ ушахъ и отвратительною, сплюснутою рожей съ кровавыми глазами, напоминавшею морду меделянской собаки. Его голая грудь, конскимъ потомъ вонявшіе верблюжьи штаны и спина исполосованная старыми и новыми ударами нагаекъ производили на боярышню непреодолимое отвращеніе. Со своими толстыми, голыми икрами и толстыми, голыми руками въ серебряныхъ кольцахъ, съ непомрно жирною, короткою шеей, съ жирными грудьми, онъ казался ей адскимъ прислужникомъ. Боже, опять онъ! Высунулъ свою безобразную курчавую рожу изъ-подъ блой кошмы отдляющей уголъ плнницы отъ другой половины шатра, кровавые глаза устремлены на нее, блые зубы оскалились и изъ губастаго рта съ кошачьими усами вылетаютъ хриплые, дикіе горловые звуки, безъ словъ и смысла. Нтъ сомннія, онъ нмой, и нмой, конечно, по вол своего господина. Нтъ сомннія, своими дикими звуками онъ приглашаетъ плнницу подкрпить себя горячимъ, только-что изжареннымъ шашлыкомъ, который, мелко изрзанный, вмст съ горячими ловашами, принесъ онъ на серебряномъ блюд. Онъ киваетъ головой на блюдо, тлодвиженіями своими желая пояснить плнниц значеніе нмыхъ звуковъ. На вс предложенія раба пость, Наталья отвчала отрицательнымъ качаньемъ головы. Понявъ безысходность своего положенія, христіанка ршилась погибнуть голодною смертью, уже два дня она упорно отказывалась отъ пищи. На сплюснутомъ черномъ лиц, выражавшемъ тупое безстрастіе и сонливую плотоядность, выступала равнодушная насмшка и ни малйшаго къ ней участія! Звуки протяжной псни раздавшіеся не подалеку шатра обратили на себя вниманіе плнницы и ея сторожа. Поставивъ блюдо съ кушаньемъ на землю, Калмыкъ приподнялъ задній уголъ кошмы и такимъ образомъ далъ Наталь возможность не только слушать псню, но и видть пвца. Наталья слушала и, вдругъ, перестала плакать, насторожилась. Она услыхала что-то родное, знакомое въ этой псн, мало того, она услыхала русскія слова, произносимыя степнымъ, украинскимъ выговоромъ. Сладкое и сильное чувство потерянной родины охватило Наталью…. Старый голосъ плъ:

Сторона-ль ты моя, сторонушка,

Сторона ль ты родимая,

Родимая, прохладливая!

Знать-то мн на теб не бывати,

Отца съ матерью не видати!

VI.

Знакомый нашъ гайдамакъ Шутка рзкимъ, старымъ голосомъ выводилъ унылую степную думу, оттняя звуками торбана выразительныя мста ея. Свся голыя, потемнвшія на солнц ноги, онъ сидлъ на выдавшемся уступ такъ высоко что казался висвшимъ надъ татарскимъ кошемъ. Любители всякой музыки, безпечные сыны степей притихли и ближе столпились къ подошв обрыва. Лежа, сидя и стоя, они лниво слушали унылые звуки, не понимая словъ псни. Сердцемъ встрепенувшимся и ожившимъ слушала Наталья псню торбаниста, и чмъ дальше тмъ пуще забирала ее псня. Пвецъ прилаживалъ къ старой псн новыя слова. Онъ сказывалъ какъ томится въ невол красна-двица, дочь боярская, онъ утшалъ заключенницу: налетитъ де добрый молодецъ яснымъ соколомъ, унесетъ де онъ лебедушку въ свое гнздо соколиное. Наталья раздумывала надъ смысломъ псни. Ясно, она для нея пта. Но кто подослалъ торбаниста? Кто надоумилъ его проптъ такую псню? Некому, кром Глба. Наталья не сомнвалась въ этомъ. Псня затихла.

Освженная ночною прохладой, съ надеждой возбужденною пснею гайдамака, Наталья прижалась въ углу шатра. Съ ужасомъ, холодившимъ и знобившимъ ее, вспоминала она прошлую ночь.

— Господи! воскликнула она, вн себя, вновь увидвъ предъ собой Селямета-бея. И, упавъ на колна, горячо молилась о заступничеств Коренской Богородиц.

Не трогаясь съ мста, со скрещенными руками, татарскій князь любовался русскою красавицей на колняхъ. Бей всматривался въ блдное лицо своей жертвы, на которомъ ясны были для него и ея душевныя муки, и тлесное изнеможеніе. Въ эту минуту спокойствіе молящейся христіанки остановило бея, онъ подумалъ что лучше дать прекрасной плнниц время привыкнутъ къ новому своему положенію. И съ этою мыслью онъ вышелъ изъ шатра.

Долго молилась Наталья. Давно наступила ночь, давно она слышала отвратительное храпнье отвратительнаго Калмыка. Спокойно было въ кош. Только фыркали освженныя ночью лошади, иногда ржали тамъ и сямъ жеребцы и схватывались кусаться другъ съ другомъ, лягаясь задомъ, пока палочные удары и крики не разгоняли ихъ. Тихая, однообразная псня сторожа-Татарина, сзади беева шатра, отнимала у нкя надежду на спасеніе. ‘И кто, кром Бога, можетъ меня спасти?’ думала она, если неуспокоенная, то укрпленная молитвой. Татаринъ-сторожъ вдругъ пересталъ бормотать псню и легонько просунулъ голову подъ кошму шатра.

— Марушка! прошепталъ онъ, коверкая русскія слова:— иди за мной, голова курскій прислалъ, кони ждутъ.

И слова Татарина, и возможность побга до того сильно подйствовали на Наталью что казалось ей она видитъ все это во сн. Безотчетно послдовала она за сторожемъ, онъ крпко схватилъ ее за руку и смло обходилъ спящихъ Татаръ, лошадей и воткнутыя въ землю копья.

Темная звздная ночь какъ нельзя лучше пособляла побгу. Проводникъ велъ ее берегомъ ручья съ поспшностью, которую Наталья объяснила себ его боязнію дождаться мсяца. Скоро они оставили за собой кошъ, съ его звуками, мало-по-малу совсмъ затихшими въ отдаленіи.

— Ну, Марушка, не отставай! тихо обратился провожатый къ Наталь, нарушая такимъ образомъ въ первый еще разъ молчаніе и ускоряя шаги:— Татаръ далече, кони близко, молодецъ Марушка!

Задыхаясь отъ быстрой ходьбы, боярышня думала только о томъ какъ бы не отстать отъ проворнаго проводника. Это было для нея тмъ трудне что она замтно подымалась въ гору, на верху которой, показалось Наталь, темнлась человческая фигура. Проводникъ шелъ прямо на эту фигуру, съ каждымъ шагомъ путниковъ принимавшую большую опредленность. Наталья догадалась что они выбрались изъ глубокой балки. Проводникъ обмнялся съ тнью легкимъ свистомъ, и вслдъ затмъ тнь выросла въ высокаго человка.

— Есть? спросилъ онъ Татарина кратко и рзко.

— Есть, коли не видишь.

Затмъ, не теряя попусту дорогаго времени, Татаринъ и встртившій его незнакомецъ подхватили Наталью на руки, какъ перо, и побжали съ нею, какъ могли скоро. По ихъ учащенному дыханью, становившемуся все тяжеле, она понимала что спасители ея устали, значитъ пробжали порядочное пространство. За сильнымъ волненіемъ, овладвшимъ ею при сознаніи что она уже не плнница, двушка не спрашивала себя: что съ нею будетъ теперь, и кто эти смльчаки укравшіе ее изъ многолюднаго коша? Правда, она убждена была что смльчаки эти посланы Глбомъ, но вдь это убжденіе основано только на словахъ Татарина…. Однако почему же знать этому Татарину объ участіи принимаемомъ курскимъ головой въ судьб плнницы? Нтъ, тутъ не можетъ быть сомннія. Глбъ, непремнно онъ ждетъ ее гд-нибудь близко, кому же, кром Глба, освободить ее изъ злой татарской неволи? Отецъ старъ, прошло его время. Не оглядываясь, какъ бы боясь увидть погоню, утомленная долгою безсонницей и непомрномъ напряженіемъ силъ, боярышня впала въ совершенное безчувствіе. Не видла и не слыхала Наталья какъ въ маленькой степной балк принялъ ее на свои руки Глбъ, какъ привязывалъ онъ дорогую плнницу длиннымъ шелковымъ кушакомъ къ себ чтобы не упала она какъ-нибудь съ сдла во время скачки. Предосторожность эту посовтовалъ ему Ера, совершенно отрезввшій, въ его холщевой торб нашелся кстати и шелковый кушакъ, по его словамъ, будто бы найденный ‘намедни’, но свое ‘намедни’ гуляка пробормоталъ столь неохотно что Глбу не нужно было быть знатокомъ человческой натуры чтобы догадаться что Ера укралъ кушакъ по своей любимой пословиц: ‘не клади плохо’.

— Кабы не нагнали! угрюмо пробормоталъ Шутка, поправляя торбанъ, висвшій у него за слиной на тесм вмст съ неразлучною баклагой.

— Нагонятъ, щетину-то теб, должно, попалятъ, старый кабанище! ободрилъ его Ера: — Ну, да видно магарычъ поставишь, чортъ, лзь на коня, небойсь увезетъ, подъ нимъ столбы подведены вишь какіе. Видано ли то чтобы пьяница пьяницу бросилъ?

И лишь только гайдамакъ, при помощи Еры, услся за нимъ на широкомъ круп Полкана, три коня съ пятью всадниками помчались по степи, направляясь, по звздамъ, на сверъ.

Долго ли скакали они, Наталья не знала находясь вх безпамятств. Ера съ гайдамакомъ былъ постоянно впереди, а Чичакъ слдовалъ за хвостомъ Глбова коня, чутко прислушиваясь назадъ. Привычные глаза Еры не только видли то чего не видли глаза другихъ, но даже угадывали что по его соображенію должно быть направо или налво.

— Эхъ, старый лысый ддъ! подождалъ бы маленько! воскликнулъ Ера, не охотно примтя впереди золото-багряную точку на горизонт, какъ бы очень далекій пожаръ.— То худо что мсяцъ намъ въ лицо встанетъ: Татару насъ покажетъ.

Огненная точка не замедлила разойтись въ багровое зарево, все усиливавшееся, какъ бы переливавшееся живымъ свтомъ, и вдругъ засіялъ золотой край мсяца, а съ нимъ, словно обрадованная, заблестла степь и засинло небо. Чмъ выше подымался мсяцъ, тмъ ярче становился его свтъ, тмъ глубже казалась небесная синева, со стыдливо потухающими хороводами звздъ, тмъ дальше открывалась необозримая степь и опредленне ложились тни не только отъ несущихся всадниковъ, но отъ всякаго куста, отъ всякой ложбины.

Вдругъ Ера и Чичакъ, скакавшіе нкоторое время вмст, остановились, ловернувъ коней назадъ и всматриваясь въ степную даль: сердце Глба сильно забилось опасеніемъ за ту кто была для него дороже жизни.

— Погоня? не утерпвъ спросилъ онъ живо.

— Ногай бжитъ! утвердилъ Чичакъ, мотнувъ бритою головой въ бараньей шапк на степь и передернувъ широкими плечами въ аломъ бешмет, отчего кривая сабля его звякнула

— Должно бжитъ его много! раздумывалъ вслухъ Ера, соображая дальнйшія свои дйствія.

— Гд жъ вы ихъ видите? спросилъ Глбъ, нетерпливо, напрасно вглядываясь въ степь. Ера только разсмялся, а Татаринъ снова мотнулъ бараньею шапкою и передернулъ широкими плечами.

— Далеко его видать, сказалъ Ера:— потому мсяцъ и друга и недруга выдаетъ, вонъ они какъ словно темные кусты маячатся въ пол врознь! Да спасибо переду мы взяли. Ну, стоять нечего, голова, съ Богомъ!

Вожакъ, а за нимъ его спутники, снова поскакали. Скоро они очутились на берегу неширокой рка.

— Ну-тко, батюшка Пселъ-рка, переправь-ка ты насъ на русскую сторонушку, сказалъ Ера, отдавъ Полкана гайдамаку и помогая Глбу снять Наталью.— Дай съ вожей встртиться да мало-мальски изъ степовъ выбраться, мы въ поводу заводимъ Ногая, даромъ что прытокъ. Ну, Чичакъ, что бльмы выпучилъ: бери головина коня.

Глбъ понесъ безчувственную Наталью, гайдамакъ и Чичакъ вели коней. Ера спрыгнулъ съ невысокаго берега, безшумно скрылся въ тростник, густо обсвшемъ оба берега, пологіе, въ заводинахъ и плесахъ. Вожакъ не замедлилъ появиться на лодк. Стоя онъ быстро гналъ ее по свтлой вод весломъ, попираясь въ мелководье.

— Садись, голова честной! пригласилъ онъ Глба, помогая ему положить боярышню на сухой тростникъ брошенный на дно лодки, который юноша прикрылъ своей, корзной. Глбъ слъ возл боярышни, положа ея голову къ себ на колна, а Ера расположился на корм, перекинувъ весло для гребли.

— Гоните коней вплавь! приказалъ онъ гайдамаку и Чичаку:— а тамъ, скачите въ боръ что на Кучугурахъ у Отлетной. Вожа тамъ. Веллъ де голова готовой быть. Гайда!

Вершники поплыли черезъ рку въ то же время какъ легкая лодка скользнула по спящей вод, ходко гонимая сильными, но безшумными взмахами весла, только сверкавшаго на мсячномъ свт брызгами въ ловкихъ рукахъ кормчаго.

Прохлада ночи и покойное движеніе по вод мало-по-малу возвратили сознаніе боярышн. Она подняла голову и полулежа медленно осмотрлась. При вид Глба она чуть не вскрикнула, и первымъ движеніемъ ея было встать чтобы не быть такъ близко къ тому къ кому сердце влекло быть еще ближе. Попытка ея перессть едва не опрокинула узкую лодку, и она снова опустилась на свое мсто, боясь качнуть челнъ выдолбленный изъ огромной липы. Густая краска покрыла ея лицо, а въ то же время все выраженіе боярышни просвтлло и улыбалось тою-же мягкою и кроткою улыбкой какою улыбалась весенняя ночь….

— Ночь свжа, боярышня, прикройся, замтилъ ей участливо Глбъ.

— Спасибо, голова, отвтила Наталья:— не холодно мн. Но, Бога ради, скажи мн: далеко ли мы отъ Татаръ?

Какъ бы въ отвтъ на ея вопросъ изъ степи донеслось конское ржаніе сопровождаемое топотомъ быстро приближавшимся. Не усплъ Ера сообразить что длать, и едва усплъ Глбъ схватить свою нмецкую пищаль, съ твердою ршимостью умереть защищая Наталью, какъ на самый берегъ выскакало съ полъ-дюжины Нагайцевъ, съ длинными копьями за плечами и большими луками въ рукахъ. Увидвъ бглецовъ на лодк вблизи берега, степняки осыпали ихъ дикими непонятными ругательствами и стрлами. Но только одна изъ нихъ впилась въ плечо Еры, который нсколькими ударами весла перерзалъ не широкую, но глубокую рку, и вогналъ ходкій челнъ въ гущу высокихъ тростниковъ, ломая ихъ и прячась въ мелководной плес закрытой глухою лозовою порослью.

— Ужалила ехидна! сказалъ Ера, вынимая стрлу изъ плеча которое она только задла, и бросая ее въ лодку.— Ори сколько душеньк угодно, да этимъ насъ теб недостать. Ишь разсерчалъ!

Дйствительно, судя по частымъ стрламъ, теперь безвредно летавшимъ то въ тростникъ, то надъ тростникомъ, судя по неистовымъ завываніямъ дикихъ голосовъ, холодившихъ Наталью, и по попыткамъ Нагайцевъ броситься на коняхъ вплавь, можно было догадаться что они готовы ршиться на самую отчаянную мру для овладнія бглецами.

— Господи! молилась про себя Наталья: — не выдай людей Твоихъ исполнившихъ завтъ Твой, да не погибнутъ христіане за то что спасли христіанку.

Въ эту минуту усилившіеся крики и шумъ воды, какъ бы разскаемой конскими ногами, стснилъ дыханіе бдной боярышни ожиданіемъ близкой и большой опасности. Напуганная, она слишкомъ хорошо понимала чмъ можетъ кончиться для нея и для ея спасителей до сихъ поръ счастливое бгство изъ коша.

— Поплылъ, собака! пробормоталъ Ера, зорко слдившій сквозь тростникъ за движеніемъ враговъ:— Ну-ка, голова, дай сюда ружьецо нмецкое, сказываютъ, Ивашка кой-когда стрливалъ.

Ера привсталъ, приложился въ плывшаго на кон Татарина, но не стрлялъ пока не успокоился челнъ, закачавшійся отъ его движенія. Между тмъ смлый Татаринъ переплывалъ глубину рки, схвативъ блествшую на мсяц саблю въ зубы, съ желзнымъ копьемъ, утвержденнымъ на гибкомъ древк, въ правой рук. Погрузясь въ воду вмст съ конемъ, онъ торопилъ его ударами ногъ, и то всплывалъ, то уходилъ въ глубь, часто по шею. Наталья уже слышала учащенное усталое дыханіе коня, не видя ни его, ни всадника, помышляя только о жизни боярышни, Глбъ напрасно разсматривалъ низменный берегъ, доступъ къ которому былъ невозможенъ, потому что онъ отдлялся отъ бглецовъ широкою заводилой, мелководною, но илистою и до того поросшею густосплетшимся лозникомъ и камышемъ что нельзя было думать продраться сквозь нихъ.

— Стрляй! торопилъ онъ Еру.

— Стрлять опять же надо съ расчетомъ, голова, прошепталъ Ера:— на глуби убьемъ его, въ томъ мало толку.

Въ ту минуту какъ задыхавшійся отъ напряженіе степной конь, приподымаясь передомъ, выносилъ своего всадника на мелководье, изъ тростника раздался выстрлъ, и далеко, и звонко прокатился по рк, переполошивъ водяную птицу, заметавшуюся съ жалобнымъ крикомъ и озадачивъ Татаръ на берегу. Смльчакъ подпрыгнулъ въ сдл и отчаянно завылъ, конь его сдлалъ еще шагъ и вскочилъ въ тростники безъ сдока, тяжело шлепнувшагося навзничь въ воду. Дикіе вопли на берегу усилились, и стрлы запрыгали по тростнику.

Наталья набожно перекрестилась.

— Заряди, голова! передалъ ему Ера пищаль.— Никакъ другой назадъ поплылъ, не понравилось.

Пока Глбъ заряжалъ пищаль, гуляка проворно соскочилъ съ лодки. Пошаривъ вокругъ убитаго Ногая, онъ привелъ за чумбуръ его коня, принявшагося было жевать сочный камышъ.

— Ну, настращали Ногая, оказалъ онъ, по своему обыкновенію шутливо, — только оставаться намъ на рк нельзя: выстрлъ-то нашъ куда т далече въ степь всть подалъ, того гляди Ногай обсыпитъ берегъ. Ужъ онъ, смкаю, шаритъ насъ по всмъ мстамъ. Хотлъ водой къ вож подойти, много ближе, да не придется. Садись, голова, въ сдло, а я подсажу къ теб боярышню, и гайда за мной.

— А если Татары переправятся черезъ рку и ударятъ за нами? спросилъ Глбъ, нершительно исподняя приказаніе Еры.

Вожакъ только засвисталъ межь переднихъ зубовъ.

— Переправятся! усмхнулся онъ:— какъ не переправиться! Должно до утра полазаютъ по плесамъ, тутъ не только что конному, ужу не проползти, голова, и такая-то самая переправа, слышь, вплоть до перелаза у Отлетной.

— Какъ же мы выберемся отсюда? спросилъ его Глбъ, недоумвая.

— Какъ-нибудь выбираться надо, голова, Ера подсадилъ къ нему на сдло боярышню.— Гайда!

Наши бглецы тронулись по вязкой грязи заводины въ ту самую минуту какъ конскій топотъ и дикіе крики на другомъ берегу извстили ихъ о прибытіи новыхъ Татаръ.

VII.

Ужъ какъ что у васъ, двица, выше лсу? Еще что у насъ, двица, краше свту? Еще что у насъ, двица, чаще лсу? Еще что у насъ, двица, безъ умолку? Еще что у насъ, двица, безызвстно? Отгадаю, сынъ гостиный, отгадаю, Шесть мудреныхъ загадокъ отгадаю. Выше лсу, сынъ гостиный, свтелъ мсяцъ, Краше свта, сынъ гостиный, красно солнце, Чаще лсу, сымъ гостиный, блый камень, Безъ умолку, сынъ гостиный, сине-море, Безызвстна, сынъ гостиный, Божья воля.

Боярышня очнулась отъ сна при блеск прекраснаго утра. Первый взглядъ ея упалъ на молодую, стройную женщину, задумчиво на нее глядвшую, первая мысль ея была о томъ гд она. Сознаніе что она наконецъ въ чистомъ жиль, возл хозяйки, такой же какъ и она женщины, несказанно ее обрадовало. И было чему радоваться посл всего что она только-что пережила, только-что вытерпла! Но гд же Глбъ? что съ нимъ? Живъ ли?

Безпокойство за Глба до того живо высказывалось въ глазахъ Натальи, въ выраженіи ея прекраснаго лица, въ быстромъ движеніи съ какимъ она поднялась съ постели что молодая хозяйка безъ труда поняла душевное состояніе бдной боярышни. И могла ли не понять ее черноокая Маруся, все забывшая голоса ради сердца?

— Т-то что тебя привезли изъ полона въ садку спятъ, сказала Маруся боярышн съ добрымъ желаньемъ успокоить ее:— Молодой голова больно усталъ.

— Онъ не раненъ? вырвалось у Натальи, и горячая краска проступила по блому лицу и блой, нсколько загорлой ше.

— Нтъ, отвчала казачка, любуясь смущеніемъ боярышни, многое ей объяснившимъ.— Должно онъ поднялся, слыхала словно съ бояриномъ разговаривалъ.

— Съ бояриномъ? Съ какимъ?

— Съ твоимъ родителемъ, боярышня.

— Разв отецъ здсь? радостно вскричала Наталья, съ ршимостью сейчасъ же бжать къ отцу.

— Родитель твой встртилъ курскаго голову въ степи, недалече отъ хутора. Сюда привезли тебя, боярышня: была ты на сдл у головы, какъ словно обмороченная, знать уходилась. Ужь голова-то тебя бережно, сережно мн подалъ, а самъ, вижу, того гляди съ сдла упадетъ, какъ смерть блдный, умаялся. Дошелъ до садка, тутъ же на трав заснулъ…. А съ коней, слышь, мыло валитъ…. Должно шибко бжали и долго, сердечные. Пока встанутъ, покушай, боярышня.

Маруся поставила предъ Натальей миску горячихъ варениковъ и жареную утку. Наталья не заставила себя просить и съ удовольствіемъ позавтракала.

Маруся все время завтрака сидла на лавк, напротивъ боярышни, пригорюнясъ и съ грустною улыбкой, не сводя съ нея глазъ. Настоящее положеніе боярышни напоминало Марус то время когда и она была счастлива, потому что любила и была любимою. Серіозные, иногда какъ бы загоравшіеся страстью, большіе черные глаза казачки съ длинными рсницами смущали боярышню своимъ упорнымъ взглядомъ, въ этомъ пристальномъ взор боярышня чувствовала сердечное участіи хозяйки, но, помимо участія, чувствовала въ немъ еще что-то чего не умла себ назвать и что касалось не ея, боярышни, а самой казачки.

— Спасибо, хозяюшка, обратилась къ Марус Наталья позавтракавъ.

— Не за что, красавица, ла мало. Маруся вздохнула.

— А гд твой мужъ? спросила боярышня.

При этомъ вопрос Маруся чуть не вздрогнула и выпрямилась, грустная улыбка безслдно стерлась выраженіемъ какой-то серіозной ршимости, сжавшей губы и засвтившейся во глубин глазъ.

— Мой мужъ померъ, сказала она глухо и не глядя на Наталью.

— Ты любила его? наивно спросила Наталья.

Она спросила не столько потому что участь красивой женщины занимала ее сколько по какому-то собственному внутреннему запросу имвшему отношеніе къ ея собственной судьб.

— Я не любила мужа, глухо проговорила Маруся, видимо блдня и потупивъ къ полу глаза.

— Почему же? вырвалось у Натальи, недоумвавшей какъ женщина можетъ не любить человка кого выбрала себ въ мужья.

— Потому что я любовника любила! отвчала казачка, снова выпрямясь и останова на боярышн свои выразительные глаза.

Такое признаніе молодой женщины удивило Наталью столько же сколько увренность съ какою оно было сдлано. Только женщина умвшая любить могла такъ покойно и гордо сказать что она не любила мужа потому что любила любовника. Тмъ не мене признаніе казачки тяжело подйствовало на религіозную боярышню.

— Суди меня Богъ, гршницу, продолжала Маруся въ волненіи, — только не хочу скрываться предъ людьми что любила моего Василья Васильича. Мой-то былъ не какой-нибудь, словно хвалилась Маруся: — мой-то былъ соколъ межь соколовъ! Моего всякая полюбила бы! Разбойникомъ слылъ, а совсть чище воску была! Москва моего знала, царь моего боялся, да кто не боялся Васеньки Косолапа!

— Косолапъ! Атаманъ! воскликнула Наталья.

— Самый онъ! Маруся вся трепетала силой вызванныхъ воспоминаній.— Одна нынче Маруся ночи коротаетъ, одна степь слышитъ Марусино рыданье, да втры его разносятъ. Не услышатъ свою любу вольный атаманъ, далеко сложилъ свою буйную голову казацкой волюшки добываючи, правду русскую защищаючи, одну меня покинулъ на бломъ свт, безталанную, одну утху мн оставилъ, полюбовникъ, дитя малое. И то дитя малое мн замсто самого Васеньки: съ нимъ, какъ дв капли схожъ. Гршница я, то правда, закону я измнница, только не сквернила я свое тло женское, отдала я его моему полюбовнику вмст съ душой Божіей. Не жилица я безъ него. Боярышня! обратилась она вдругъ къ Наталь, глядя ей прямо въ глаза: — любишь ты того-то молодца, голову курскаго, что тебя изъ коша, сказываютъ, увезъ?

Вопросъ былъ такъ неожиданъ для Натальи, заключалъ въ себ такой для нея щекотливый смыслъ, что при всемъ расположеніи отвтить такъ же доврчиво какъ ее спросили Наталья только покраснла.

— Любовь не пожаръ, а загорится не потушишь, продолжала Маруся, повидимому не нуждаясь боле въ отвт боярышни: — любитъ онъ тебя вотъ-какъ, боярышня! Какъ сдавалъ тебя, такъ-то тебя спокоилъ, аль-ни меня слеза прошибла, а самъ чуть ползетъ, избился. Родитель твой — крутенекъ должно старикъ — слова ему путно не скажетъ, какъ словно онъ не спасъ его дтище кровное, а ему и роду его боярскому супротивникъ есть. И все же онъ ничего старику твоему, отмалчивается, шутки съ нимъ шутитъ, должно угождаетъ ему ради тебя. Любитъ, вижу, тебя вотъ какъ, какъ свча горитъ предъ тобой.

Наталья вздохнула, и прекрасное лицо ея выражало въ эту минуту глубокое чувство.

— А коли два любятся — пара, къ внцу идти надо! измыслила Маруся, успокоиваясь:— не бойсь, не прочь, боярышня?

— Не все то случается чего хочется, сказала Наталья, грустно качнувъ головой.

Голосъ отца, послышавшійся вмст съ приближеніемъ тяжелыхъ шаговъ, прервалъ разговоръ. Наталья почти повисла на толстой ше отца, обливая ее слезами.,

— Ну, полно, перестань, довольно хныкать! замтилъ онъ ей ласково, разглаживая широкою ладонью ея спутавшіеся волосы и ими же вытирая ея двичьи слезы:— что случилось того слезами не воротишь, матушка, то отъ Бога наслано. И то сказать, не до конца прогнвался на насъ Господь, милость Свою намъ показалъ, тебя возвратилъ. Я это самое и курскому голов сказываю, — да, обратился онъ ко Глбу,— Господь-вседержитель спасъ мою дочь, Наталью-боярышню, изъ полона поганаго, твоими руками, а не ты. Мы съ тобой, голова, черви земные, точно, кто говоритъ? услужилъ ты мн, голова курскій, вотъ какъ услужилъ что послугу эту твою долженъ вкъ помнить бояринъ Іона. А все же это дло Божьяго промысла, ибо нами Онъ промышляетъ по Своему хотнію и благости…. такъ-то, другъ.

Говоря такъ, старый бояринъ усадилъ возл себя дочь на почетномъ мст въ красномъ угл и, словно хозяинъ, по привычк повелвать, указалъ пониже себя на лавк мсто Глбу. Врный дворецкой Ферязь стоялъ у двери, какъ пригвожденный къ притолк, внимательный и безстрастный. За отпертою дверью, въ сняхъ, толкались: весельчакъ Ера, мрачный стрлецъ Сычъ, огромный Шутка, по ихъ лицамъ не трудно было угадать что бояринъ щедро наградилъ каждаго изъ нихъ по заслугамъ. Какая же награда главному виновнику возвращенія Натальи изъ позорнаго плна? Неужели только эти холодныя, чуть не грубыя разсужденія стараго, боярина, чмъ онъ старался умалять дйствительную заслугу юноши въ дл столь отчаянномъ и трудномъ?

VIII.

Грустно простился голова съ бояриномъ и Натальей вызжая въ Курскъ. Слезы градомъ покатились изъ голубыхъ глазъ боярышни. Сумрачно глядлъ бояринъ на слезы дочери.

Погруженный въ невеселыя думы, Глбъ молча слдовалъ за своимъ путеводителемъ, Ерой, повидимому нисколько не раздлявшимъ его мрачнаго настроенія, и коротавшимъ дорогу въ пріятельскомъ сообществ Сыча, гайдамака и его полной баклаги.

Въ истом, больной, добрался онъ до Курска.

Тогдашній Курскій городъ занималъ ныншнюю Красную Площадь и былъ укрпленъ ‘превеликимъ рвомъ’, за рвомъ по высокой насыпи, то-есть по ‘валу’, городъ опоясывалъ крпкій дубовый палисадъ, защищенный, на случай нападенія, неуклюжими рубленными башнями, четырехугольными, подъ шатровыми дубовыми крышами. Три ряда круглыхъ бойницъ, въ каждой башн, могли при надобности осыпать непріятеля стрлами и пулями даже и въ томъ случа еслибъ ему удадося взять валъ. Путники наши слдовали Коренскою дорогой, пролегавшею лвымъ берегомъ Тускари, почти по тмъ же мстамъ гд идетъ ныншняя дорога изъ Коренной, а потому имъ пришлось хать берегомъ Тускари подъ крутою горой, на заворот которой ‘сидлъ’ Курскъ, уже и тогда весь въ садахъ. Миновавъ широкую улицу Ямской слободы, привольно разсыпавшейся по заливнымъ Тускарскимъ лугамъ, путники были только въ трехъ верстахъ отъ Курска. Они захватили конецъ Стрлецкой слободы, вытягивавшейся по Тускари, на низменности, насупротивъ Курскаго острога. Перехали Тускарь по длинному мосту и стали подыматься, не безъ труда для лошадей, по чрезвычайно крутой дорог въ гору, съ обихъ сторонъ стсненную отвсными выступами. Въ то время то былъ единственный доступъ къ Курску со стороны Коренной, моста въ Ямской не было. Если и въ наше время крутъ подъемъ отъ Тускари въ гору на Красную Площадь, то можно себ представить удобство этого пути въ старину. Добрые кони, въ иныхъ мстахъ, едва держались на крутомъ подъем какъ бы изсченномъ въ медовомъ ребр горы. Нкоторое время отъ глазъ путниковъ, за отвсною горой, скрылись башни острога и церкви съ крестами, словно ихъ не было, словно не Курскъ еще издалека радовалъ ихъ взоры, а лишь призракъ Курска показало имъ марево. Запертыя изнутри деревянныя ворота дубовой башни, почернвшей отъ времени, остановили путниковъ когда они взобрались на самый верхъ горы, на площадку выложенную большими булыжниками, издававшими подъ копытами страшный шумъ.

— Эй, стрльцы-молодцы, куда подвались, отворяйте ворота! загорланилъ Ера, сопровождая слова тяжелымъ ударомъ въ воротный щитъ.

Надъ зубцами башни показалась когда-то зеленая плисовая шапка, въ род колпака, съ бердышемъ блеснувшимъ на солнечномъ закат.

— Заразъ! подалъ голосъ караульный, изчезая съ верху. Путники не замедлили услыхать скрипъ башенной лстницы, не трудно было догадаться что караульный сходилъ внизъ. Скоро загремла тяжелая цпь запора, который караульный не безъ труда вытащилъ изъ желзныхъ скобъ, и одна половинка воротъ нехотя отворилась впуская прізжихъ внутрь острога.

Прежде чмъ тронуться, голова гнвно спросилъ караульнаго стрльца, Ваську Бурдастаго:— Гд воротникъ? гд приказный? и почему онъ, Васька, въ противность его, головы, приказа, слзъ съ караульной вышки?

Стрлецъ Васька Бурдастый, съ шапкой въ рук, въ желтомъ нанковомъ кафтан, басой и взъерошеный, видимо замялся отвтомъ, почесываясь въ затылк и не ршаяся взглянуть на строгаго начальника.

— Они здсь были, воротникъ и приказный, бормоталъ онъ:— Должно побгли на посадъ, туда народъ бжалъ давича….

— Зачмъ?

Стрлецъ снова замялся, поглядывая въ городъ.

— Сказываютъ какой-то чернецъ пришелъ съ грамоткой, голова.

— Съ какою грамоткой?

Сердце Глба болзненно сжалось тяжелымъ предчувствіемъ.

— Болтаютъ якобы съ царскою грамоткой…. читалъ, вишь, ту-царскую грамотку…. Народушка много собралось.

Не теряя времени, Глбъ тронулся дале, послдуемый своими спутниками, приказавъ Васьк Бурдастому заперетъ ворота.

Въ описываемое время, Курскъ былъ расположенъ такимъ образомъ: большой старый острогъ куда вступили наши путники, то-есть высокій валъ съ частоколомъ и башнями, за глубокимъ рвомъ, занималъ мстность ныншней Красной Площади, съ монастыремъ, присутственными мстами, гимназіей и прочими зданіями, словомъ, всю высоту мловой горы, омываемой съ двухъ сторонъ Тускарью. Съ южной стороны, острогъ укрплялся рвомъ шедшимъ отъ Тускари ли верха ‘Буерака’, эту сторону обороняла надежно сложенная изъ млу большая наугольная башня, называвшаяся Мловою и стоявшая подъ горой, у впаденія Куры въ Тускарь. Съ запада острогъ былъ обрытъ тоже рвомъ съ валомъ, по которому стояли башни. Ровъ этотъ шелъ такимъ образомъ что ныншніе дома Полторацкаго и Городской Думы были уже на посад, на ихъ мстахъ стояли на посад постоялые и ныншняя Московская улица, большая дорога въ Орелъ и Москву, черезъ Обмяцкой станъ, какъ и Двичій монастырь съ деревянною церковью Св. Троицы, были уже на посад и вокругъ монастыря тснилась слобода ‘непашенныхъ ремесленниковъ и бобылей’. По Московской дорог, на посад, стояла часовня Св. Николая и Ильи, предъ огромными иконами которыхъ, освщенными лампадой и свчами, набожный блецъ, Корнилій Брагинъ, день и ночь вызванивалъ у прозжихъ и прохожихъ милостыню. Помимо сбора, Брагинъ далъ вкладъ по записи въ храмъ Богоматери Курской, изъ 1619 году на мст часовни построилъ Божедомскій монастырь, тамъ нын Воскресенскій соборъ и церковь Ильи Пророка. Въ большомъ острог, въ конц Городоваго моста и ряда, стоялъ монастырь Общій съ деревянными церквами Рождества Пресвятыя Богородицы и Преподобнаго Михаила Малеина, съ придлами Зосимы и Савватія, соловецкихъ чудотворцевъ. Въ монастыр этомъ кром ‘строителя’ считалось 40 черноризцевъ. Противъ Общаго монастыря, на другой гор, отдленной рчкою Куромъ, среди слободы посадской, возвышалась деревянная церковь живоначальной Троицы, на томъ мст теперь Троицкая приходская церковь. При возраставшемъ населеніи Курска, оказалось необходимымъ увеличить острогъ, на случай осаднаго сиднья, кстати, они то и дло выпадали на долю Курчанъ. Вслдствіе этого, къ большому Старому острогу прирзанъ былъ съ свера отъ Тускари ‘Малый острожекъ’, въ немъ былъ, между прочимъ, осадный дворъ, что купила игуменья Сундулея на убжище въ осадныя времена у казака Аанасія Солина. Такимъ образомъ Курскъ того времени состоялъ изъ частей: Городской, Закурной, Стрлецкой и Пушкарной или Казачьей слободы.

Противъ церкви Рождества Богородицы тянулось нсколько рядовъ стрлецкихъ избъ, подъ соломой и съ пузырями вмсто стеколъ. Обыкновенно он стояли пустыми: стрльцы жили семьями своею слободой за Тускарью, и съ семьями и имуществомъ бжали въ городскія избы только при приближеніи непріятеля. Ближе къ церкви возвышалась ‘съзжая изба’, рядомъ съ ней воеводская изба, въ которой жилъ Глбъ, такъ какъ Борисъ Годуновъ, по смерти курскаго воеводы Андрея Нагова въ 1603 году, не назначилъ въ Курокъ отдльнаго воеводу, а уполномочилъ воеводскою властью своего любимаго стоялаго голову Глба Верещагина. Событія послдняго времени начали убждать царя Бориса въ возможности потерять Курскъ и съ нимъ весь отдаленный Курскій край, и необходимость удержать его за собой вызвала съ его стороны крайнія мры соединенія гражданской и военной власти въ лиц довреннаго человка. Съ другаго бока воеводскаго дома стояла приказная изба, гд жилъ приказный дьякъ съ подъячими и писцами, которые описывали ‘селенія и дачи что за кмъ состояло’.

Слдуя улицей безпорядочно разбросанныхъ избъ, плетней и ‘огородовъ’, то-есть садовъ, Глбъ могъ убдиться что она опустла. Скоро онъ увидлъ большую толпу на площади предъ воеводскою избой, откуда неслись крики и шумъ. Глбъ и его спутники не замедлили очутиться предъ толпой стрльцовъ, курскихъ казаковъ и монастырскихъ смердовъ, среди которыхъ чернлись монашескіе подрясники и колпаки. Общее вниманіе, повидимому, было обращено на человка жалкой наружности, въ дырявомъ балахон и старомъ замасляномъ колпак, со связанными назадъ руками и, кром того, на веревк, конецъ которой держалъ вооруженный стрлецкій десятской. Боярскій сынъ Митюшинъ, съ обнаженною саблей въ рук, горячо приказывалъ толп разойтись, но она не трогалась и шумла.

— Голова! голова! закричали стрльцы, снимая шапки и разступаясь предъ Глбомъ.

— Что у васъ тутъ? обратился Глбъ къ Митюшину, хотя впередъ зналъ въ чемъ дло.

Толпа стихла.

— Уйми ты ихъ разбойниковъ, голова, бросился Митюшинъ къ Глбу, хватая подвернувшагося подъ руку стрльца за бороду и такъ его толкнувъ что тотъ повалился въ толпу:— Обыскался на посад вотъ проходимецъ, чернецомъ себя чудовскимъ называетъ, грамотку читалъ народу, якобы отъ царя Дмитрія, Грознаго сына, на Литв спасеннаго. И прочими прелестьми прелукаво совращаетъ тотъ чернецъ народъ противу царя Бориса едоровича. А какъ Борисъ едоровичъ нашъ царь законный, и крестъ ему цловали люди служилые, въ то жъ число взялъ я на посад того чернеца подъ стражу, до твоего, головы, приказу. Народу же подлому веллъ царевымъ именемъ разойтись и за измнника не вступаться. Куда теб! Галдятъ одно: ‘не тронь, сотникъ, царскаго посланца, онъ намъ грамотку и царскую милость привезъ. Дмитрій де, Грознаго сынъ, законный нашъ государь, дородовый’.

Глбъ молча и внимательно обвелъ глазами притихшую толпу.

— А братка! Глуздырь! Коноваловъ! крикнулъ онъ тремъ стрльцамъ при сабляхъ: — изъ караула ушли?

— Въ томъ виноваты, голова! Три стрльца пали предъ нимъ на колни.

— Подымись! въ голос Глба была начальническгья строгость, которой до сихъ поръ еще не ослушались его подчиненные. Стрльцы поднялись на ноги.— Отведите, вчетверомъ съ Еролкой, того проходимца что съ воровскимъ умысломъ пришелъ въ Курскъ, въ застнокъ его посадите, въ Мловую башню. Глядите мн ужо! Головами своими за него отвтите!

Три стрльца подошли къ Еропк, державшему бродячаго чернеца Григорія на веревк, и вс четверо повели его къ наугольной Мловой башн, внизъ къ Тускари.

— По мстамъ, ребята! прикрикнулъ Глбъ на толпу, молча, но съ явною неохотой расходившуюся.— Митюшинъ, возьми полста конныхъ, обойди острогъ, посадъ и слободы, коли встртишь сборище, разгоняй, ослушныхъ вяжи и бери ко мн, покажу на нихъ примръ въ угрозу прочимъ.

Лишь только стихло волненіе народа и смерклось, Глбъ Верещагинъ распорядился о привод бродячаго чернеца въ приказную избу. Приведенный ‘за приставы’ на розыскъ, старый нашъ знакомый, брать Григорій, нисколько не смущался своимъ положеніемъ. Правда, онъ былъ хмленъ, по своей неизмнной привычк. Фандйко Покляноватый, дьякъ приказной избы, сине-багровая рожа, въ вид складней, покрытая желтыми угрями съ синимъ набалдашникомъ на широкомъ носу, приказалъ караульнымъ ярыжкамъ обыскать бродягу, что и было ими немедленно исполнено. Когда дьякъ Покляноватый отдавалъ свои приказанія, то изъ беззубаго его рта брызгали и сочились слюни, при чемъ садило чеснокомъ и сивухой, онъ почмокивалъ на ‘колодника’ весьма аппетитно, какъ обжора причмокиваетъ при вид вкуснаго пирога. Медленно и не безъ нкотораго торжества, какъ бы священнодйствуя, старый приказный приладилъ на носу огромные, обшитые кожей, очки, отчего ущемленный носъ, налившійся и созрвшій какъ синяя слива, потемнлъ еще боле, затмъ поправилъ на ногт гусиное перо, при чемъ низко остриженная голова его высоко приподнялася и красные запухшіе глаза глядли на кончикъ лера съ высоты, потомъ прислъ за большую книгу, озаглавленную ‘заздная память’, гд противъ числа и дня, круглыми полуцерковными буквами отмтилъ: ‘взятъ на посад Курскомъ человкъ именующійся чудовскимъ черноризцемъ Гришкой изъ рода Отрепьевыхъ. А принялъ того колодника азъ, дьякъ курской Фандйко. А приводного принять и разспросить съ пристрастіемъ. А сего числа приводной человкъ черноризецъ Гришка приведенъ къ пытк и подымавъ на стряску, сженъ клещами, съ перваго подыму винился.’ Здсь дьякъ положилъ перо и перевелъ свои запухшіе красные глаза съ книги на молодаго голову, задумчиво глядвшаго на бродягу. Въ приказной изб, кром Глба, дьяка и колодника съ караульнымъ Сычомъ, никого не было, подъячихъ и караульныхъ стрльцовъ выслали вонъ. Глиняный свтецъ съ масломъ не весело озарялъ избу, главнымъ образомъ освщая носъ, руки, очки и перо дьяка.

— Гд тотъ что послалъ тебя сюда для смущенія народнаго? строго спросилъ бродягу Глбъ.

— Государь мой и твой, Дмитрій Ивановичъ всея Русіи грядетъ по столамъ моимъ, голова! смло и даже дерзко отвтилъ ему хмльный братъ Григорій.— На утро, мню, притечетъ ко Курскому граду со многими вои, дабы поразить воровское жало мечомъ праведнымъ. Повситъ онъ тебя, голова, за ребро, яко Господь повсилъ за власы мятежнаго Авессалома, покорись отцу твоему, Давиду, яко отъ Господа власть его.

Оборванный бродяга, багровый отъ хмлю, скоре прокричалъ чмъ проговорилъ свою рчь, и заключилъ ее розмашистымъ ударомъ кулака по столу, отъ чего дьякъ вздрогнулъ и отшатнулся, а Глбъ едва удержался отъ сильнйшаго желанія проучить дерзкаго бродягу. Какъ бы понявъ желаніе своего начальника, Сычъ мрачно скрутилъ колоднику назадъ руки, и еще мрачне сталъ устанавливать толстые козлы, при вид встряски, клещей, тяжелой трехвостой плети, пьяный бродяга пришелъ въ крайнее раздраженіе и разразился страшными ругательствами Глбу, Годунову, и всмъ измнникамъ законному царю Дмитрію Іоанновичу.

— Пилатъ, Пилатикъ! вопилъ онъ, наступая на Глба,— тирань плоть и лей кровь мою! Азъ, Григорій, готовъ пострадать за всеруссійскаго государя, даже до смертнаго своего часа! на, ржь, жри русское мясо, человчье, предатель!

Пока Глбъ соображалъ что ему длать съ бродягой, мрачный Агей Сычъ повалилъ его на дробину, лицомъ книзу, и проворно замкнулъ ему шею въ желзный обручъ на петл.

— Изверги естества, наругатели! вопилъ бродяга, съ силою разъяреннаго звря выбиваясь изъ рукъ стрльца, мрачно привязывавшаго ремнемъ ноги его къ концу дробины.

— Не надо! сказалъ Глбъ Сычу въ ту минуту какъ тотъ началъ было рвать балахонъ бродяги, съ цлью обнажить ему спину.— Мерзавецъ пьянъ, отведи его, Сычъ, въ Мловую. Завтра допрошу его!

Агей Сычъ развязалъ бродягу, снялъ съ дробины и повелъ въ Мловую башню, подъ карауломъ трехъ стрльцовъ. Бродяга пошелъ съ неистовымъ воплемъ, бранью и угрозой. Не усплъ Глбъ выйти изъ приказной избы, занятый распоряженіями по городу и волости по случаю приближенія самозванца, какъ къ нему вбжалъ боярскій сынъ Митюшинъ, запыхавшійся и вн себя отъ волненія.

— Ушелъ, ушелъ! кричалъ онъ, падая отъ усталости на давку:— Бунтъ!

— Кто ушелъ, какой бунтъ? переспросилъ его Глбъ.

— Бродяга ушелъ! Караульные стрльцы разбжались, подходя къ Мловой башн, а на Сыча напала толпа бунтовщиковъ, избила его до полусмерти, и утащили бродягу. Подъячій Овциферко всмъ этимъ дломъ заправляетъ… Бросился я съ десяткомъ конныхъ за стну, такъ они съ нимъ въ камыши, за Тускарь, и слдъ простылъ!.. Измна, голова! Воры обыскались въ самомъ Курск, въ острог! Берегись эту ночь, какъ бы не затяли они тутъ чего!.. Кричатъ: ‘только до завтра де Годуновцы, а на утро ихъ перевшаетъ Дмитрій царь, съ польскою де ратью и казаками идетъ!..’ Не спать намъ нынче ночь!

Крики ‘Коренская Матушка пришла! Коренская Матушка!’ и бгущій отовсюду народъ прервали тревожное совщаніе двухъ курскихъ начальниковъ. Слдуя за бгущими къ Орловскимъ воротамъ, Глбъ и Митюшинъ увидли огни, двигавшіеся въ темнот по направленію къ церкви ‘Общаго монастыря’. которой освщенныя окна яркими пятнами разржали мракъ. Согласное пніе коренскихъ монаховъ отчетливо доносилось въ тихомъ вечер, и въ избытк религіозной потребности прибгнуть къ защит небесной силы въ ту минуту когда измняла ему земная, Глбъ упалъ на колни и молился на паперти противъ освщенныхъ церковныхъ дверей, откуда неслось торжественное молебное пніе. Это стройное сочетаніе молодыхъ и старыхъ голосовъ, казалось Глбу, возносилось къ безконечному небесному своду, усянному тысячьми тысячъ звздъ, къ тому самому безконечно-высокому небесному своду что въ таинственномъ и молчаливомъ величіи прикрылъ въ эту минуту и Глба съ его скорбію, и Курскъ съ его судьбой, и далекую боярышню, и все человчество, землю и воды….

Ночная прохлада уже сказывалась въ тепломъ остановившемся воздух когда Глбъ пришелъ домой и крпко заснулъ.

Съ высокихъ зеленвшихъ травой валовъ Курскаго города глядло тридцать пять чугунныхъ пушекъ, пушечный нарядъ и достаточный запасъ зелья хранились въ глубокомъ погреб подъ земляною крышей. Четыреста стрльцовъ состояло въ его приказ, но посл волненій, по случаю появленія въ город бродяги съ грамотой самозванца и посл бгства его при помощи измнившихъ стрльцовъ, Глбъ имлъ основаніе бояться за судьбу Курска. Понятно что ни съ кмъ кром игумена, пришедшаго съ Коренскою иконой, онъ не длился своими опасеніями. Глбъ понималъ какъ было опасно въ его положеніи чтобъ измнчивые стрльцы замтили неувренность въ себ молодаго начальника, малйшее колебаніе въ распорядкахъ головы не замедлило бы отразиться въ мятежномъ дух стрлецкаго войска, которому ‘перелеты’ изъ самозванцева стана сулили свободу, жалованье и бочки вина. Еще гораздо раньше, съ самаго П=прибытія своего въ Курскую сторону, Глбъ уразумлъ что населеніе и служилые люди нисколько не расположены ополчаться за дло Бориса, и дло самозванца считаютъ дломъ законнымъ. Съ каждымъ днемъ для Глба осложнялась трудность удержать за Борисомъ и Москвой Курскій городъ и край, между тмъ какъ самозванцу очищался путь до самой Москвы, тмъ не мене курскій стоялый голова горячо и до послдней возможности исполнялъ свою обязанность. Узнавъ о близости самозванца, онъ въ ту же ночь разослалъ сеунчей въ разныя стороны. Обославшись опасными грамотами съ Блгородомъ, Осколомъ, Валуйками, Воронежемъ и Ливнами, Глбъ сдъ въ осаду, но осадные дворы въ Курскомъ острог, биткомъ наполнявшіеся не только окрестными, но и отдаленными жителями при первой всти о вражескомъ нашествіи, теперь стояли пусты — явный признакъ что населеніе въ приближеніи самозванца не видло никакой для себя опасности. Мало того, даже семьи курскихъ стрльцовъ не покинули, какъ всегда длывали, своихъ избъ въ слобод, и безпокойно, толпами, поглядывали въ сторону Путивля и Рыльска. Въ одинъ день такъ измнился духъ курскихъ стрльцовъ! Они, правда, пока еще сдерживались въ границахъ вншняго повиновенія, но приказанія Глба и его сотника исполняли съ явнымъ злорадствомъ и принужденно. Голова изъ цлаго стрлецкаго приказа могъ разчитывать едва на сотню врныхъ защитниковъ. Тмъ не мене, по его приказу, вс городскія ворота были къ свту засыпаны пескомъ, каждому стрльцу указано мсто на стн, пушкарямъ внушено когда стрлять, куда наводить пушки. Утромъ Глбъ получилъ присланную ему, чрезъ коренскаго игумена, грамоту боярской думы. Она увдомляла о самозванц, указывала жить съ великимъ береженьемъ, денныя и ночныя сторожи держатъ крпкія, и встей про воровскихъ людей провдывать всякими обычаи, и во всемъ отъ приходу воинскихъ людей береженье держатъ. Боярская дума, понялъ Глбъ изъ грамоты, больше всего полагалась на защиту новой и самой южной московской крпости, Блгорода, обороняемой полутораста пушками и стрлецкимъ приказомъ.

— Поляки! подалъ голосъ караульный стрлецъ съ башни.— Пылитъ.

— Поляки! подхватили внизу стрльцы и зашумли навалахъ.

Но то еще не были Поляки. Пылилъ и шибко приближался боярскій сынъ Митюшинъ съ легкою станицей курскихъ казаковъ. За ними немедленно затворили калитку на запоры и замки, распоряжались этимъ мрачный Сычъ и огромный служка, братъ Зосима, повидимому вошедшій въ ратный вкусъ со времени осады Татарами боярскаго дтинца.

— Гд? Гд? Гд? осыпали Митюшина нетерпливые голоса.

— У Глинища, перешелъ Сеймъ, сейчасъ будетъ.

— Много съ нимъ силы? Какая у него сила? сыпались вопросы.

— Силы много съ нимъ, только не считали, а должно и Полякъ идетъ, и наши казаки.

Не усплъ Глбъ разогнать стрльцовъ по мстамъ, какъ за посадомъ громко посылались веселые звуки роговой музыки, и поднялись густые облака быстро приближавшейся пыли.

— Идутъ, идутъ! кричали стрльцы по валу.

IX.

Польская дружина ротмистра пана Алоизія Неборскаго приближалась къ Курску. Безпокойный духъ двухсотъ головорзовъ, составлявшихъ отрядъ пана Неборскаго, какъ нельзя лучше подходилъ ко взбалмошному характеру всегда подлившаго довудцы, отчаяннаго рубаки, непобдимаго за бутылкой. Осторожный Мнишекъ столько же полагался на него, сколько любилъ назначать куда-нибудь подальше отъ себя, вслдствіе чего Неборскій шелъ весь походъ, безъ смны, въ передовой страж. Когда панъ Мнишекъ, собравъ коло изъ всего бывшаго съ нимъ польскаго войска, объявилъ ему о требованіи короля Сигизмунда немедленно возвратиться въ королевство подъ страхомъ строгаго наказанія, и пригласилъ Поляковъ повиноваться королевской вол, панъ ротмистръ Неборскій воскликнулъ:

— Пусть ворочаются въ Польшу т кто любитъ мши {Мессы, обдни.} пана Сигизмунда. Я плохой подданный и плохой католикъ! Я вошелъ въ Московію по своей доброй вол, и выйду изъ нея, если только выйду, по своей же доброй вол, а никакъ не по приказанію короля! Знать его не хочетъ свободный польскій ротмистръ, и нехай мои слова передаетъ ему панъ воевода!

Четыреста копйщиковъ пошло за Неборскимъ, который уважалъ самозванца еще мене чмъ короля. Наскучивъ осадой Новгорода-Сверска геройски защищаемаго Басмановымъ, ротмистръ повелъ свою хоругвь къ Курску, весьма мало заботясь о томъ что будетъ безъ него съ претендентомъ. Гремя саблями, съ говоромъ и конскимъ ржаньемъ, шли усатые копйщики въ боевой аммуниціи и съ походнымъ вьюкомъ, надъ свтлыми мдными, шапками колыхались красныя пики съ грязными и полинялыми значками, весело игравшими по втру, мдные нагрудники, мундштучныя бляхи воинственно сверкали. Старые латники выглядывали хищными ястребами. Багряно рожій пузатый ротмистръ Неборскій съ лихо-нафабренными черными усами и лихою посадкой, несмотря на свои шестьдесятъ лтъ, гордо закинувъ голову, гарцовалъ предъ рядами съ обнаженною саблей, на которой былъ вырзанъ девизъ: ‘Моя честь на конц моей сабли’. Въ глаза бросался пунцовый бархатный чапракъ съ серебряною бахрамой и длинными пушистыми золотыми кистями, посеребреныя стремена и шпоры горли на солнц. Дюжій хорунжій панъ Ромзальдъ Гадынскій надменно везъ хоругвь Неборскаго, по желтому атласу черный черепъ. Змей извивался подъ Неборскимъ срый конь, храпвшій, прядавшій, грызшій удила, кровнаго скакуна не уходилъ походъ, вывороченныя ноздри раздувались и, противъ солнца, какъ огонькомъ алли, кровью налившіеся большіе глаза то и дло закрывались челкой, хвостъ трясся и шелъ змею, когда конь, на ходу, легко приподымался передомъ, красиво садясь назадъ. Своего жеребца, Эмира, Неборскій любилъ боле всего посл вина, только мускулистыя ноги Эмира выносили эту тушу, на своемъ вку заздившую не одну крпкую лошадь. Не обращая вниманія на капризы жеребца, молодцомъ сидлъ Неборскій, уже конечно знатно выпивши, хотя того не было замтно ни въ одномъ глаз. Красный кунтушъ, на лисьемъ мху съ широкими откидными рукавами, красные штаны и желтые сапоги, таковъ былъ нарядъ лихаго ротмистра съ толстымъ брюхомъ, закрывавшимъ переднюю луку. Спокойный всадникъ, двигавшійся рядомъ съ Неборскимъ, напоминалъ мрачную фигуру пана Твардовскаго. Худощавый, длинноногій, съ носомъ загнутымъ книзу, впавшими щеками и огромными рыжими усами, грозно торчащими врознь, всадникъ этотъ мрно раскачивался въ глубокомъ рейтарскомъ сдл. Широкое костью сухощавое тло его пріобрло ту выносливость при которой только и можно заковать человка въ желзные доспхи. Казалось онъ и думать забылъ о тяжелыхъ испанскихъ латахъ надтыхъ поверхъ кожанаго полукафтанья съ узкими рукавами. Латы состояли изъ стальныхъ досокъ, свинченныхъ мдными винтами, съ желзными нарукавниками и раструбами, закрывавшими ноги отъ колнъ. Ршетка забрала мдной шапки была поднята справа, на лосинной перевязи вислъ внушительный короткій мушкетъ съ воронкой на конц дула. По его нахальнымъ старымъ глазамъ не трудно было понять характеръ этой хищной птицы съ палашомъ, исправлявшимъ должность клюва. По наружности панъ Твардовскій, по характеру — грабитель и скряга, панъ Януарій Мобичъ на Заремб Зарембскій былъ одинъ изъ странствующихъ рыцарей тогдашней безпокойной Польши, подымавшихъ свое оружіе за кого угодно или врне за того кто лучше платилъ. Въ Польш начала XVII вка не диво было встртить желзную фигуру наемнаго воина, въ род пана Зарембскаго, также какъ натолкнуться на рубаку въ род Неборскаго. Глядя на латника можно было убдиться что сдло его — домъ, а походъ — естественное состояніе: съ такимъ умньемъ воспользовался онъ малйшею возможностью приладить къ передней и задней лук кожаные мшечки, суконный чемоданъ, походныя фляги, доказывавшія что онъ человкъ запасливый. Огромный поджарый конь какъ нельзя лучше подходилъ къ худощавому всаднику. Его огромныя, тщательно подкованныя копыта какъ молотами били по твердой дорог, лвая нога высоко вздергивалась въ колн, странно глядлъ неподвижный глазъ, упорно останавливавшійся на предметахъ. Заслуженный товарищъ пана Зарембскаго, отличавшійся въ молодости горячкой и уносливостью, представлялъ теперь одну развалину. Несмотря на важность съ какою выступалъ онъ, въ намордник изъ бляхъ, съ покрытыми отъ удара стальною сткой крестцомъ и шеею, наблюдатель смекнулъ бы что этотъ боевой конь годится ломать строй, но не унесетъ латника, придись ему спасаться бгствомъ: лта отяжелили коня, иногда онъ до того задумывался что натыкался передомъ, и лишь остроносые мдные башмаки будили его, ускоряя размашистый шагъ.

— Хвалю Москаля! замтилъ Неборскій, облизывая языкомъ усы посл добрыхъ глотковъ венгерскаго изъ рога, который онъ передалъ пану Зарембскому: — Москаль глупъ, да не ставитъ у дорогъ крестовъ и Мадоннъ. Надоли мн до смерти эти кресты и Мадонны!

— Потише, панъ-ротмистръ, сказалъ ему Зарембскій, благоразумный и осторожный на словахъ: — хотя мы не и въ Польш, все же жолнеры ваши добрые католики.

— Хорошо же панъ знаетъ моихъ жолнеровъ.— Эй вы, жолнеры! обратился Неборскій черезъ плечо къ хоругви: — кто вашъ начальникъ?

— Вельможный панъ-ротмистръ, Алоизій Непомукъ Неборскій съ Винницы! бойко отозвалось нсколько голосовъ.

— Такъ есть, жолнеры! Какой религіи панъ-ротмистръ Неборскій?

— Религіи ясновельможнаго пана Вельзевула! гаркнули смясь передніе.

— Такъ есть, жолнеры!— Пунцовая рожа Неборскаго выражала совершенное удовольствіе:— кто первый пьяница въ Польш, жолнеры?

— Вельможный панъ-ротмистръ, Алоизій Неломукъ Неборскій!

— Кто первый подлецъ въ Польш?

— Панъ-воевода Сендомірскій Юрій Мнишекъ!

— Такъ есть, жолнеры! Чего боится панъ-ротмистръ Неборскій?

— Пить воду!

— Что любятъ жолнеры пана Неборскаго?

— Гроши!! грянула хоругвь.

— Молодцы! Неборскій бросилъ въ хоругвь тугой кошелекъ, подхваченный на лету.

Отрядъ былъ уже въ нсколькихъ верстахъ отъ города.

— Курскъ, Курскъ! заговорили жолнеры.

Неборскій расположился станомъ, занявъ подъ свое помщеніе крайній домъ стрлецкаго посада. Домъ выходилъ въ поле, гд въ коновязяхъ толпились рейтарскія лошади, стояла воза сна, навезенные фуражирами, и бллся высокою кучей насыпанный овесъ, подлившіе жолнеры толкались кругомъ штабъ-квартиры, у крыльца которой копйщикъ съ саблей караулилъ желтую хоругвь, воткнутую въ землю. Шатровъ не полагалось у Неборскаго. Ротмистръ въ шелковой съ разстегнутымъ воротомъ сорочк, цвтомъ подходившей къ его красной рож, глубокомысленно возсдалъ у стола, моча длинный усъ въ огромной серебряной чар.

Горница посадскаго попа отца Антилія, биткомъ набитая ‘товарищами’, то-есть военнымъ дворянствомъ, застилалась облаками табачнаго дыма. Попадавшій въ эту духоту со свжаго воздуха натыкался на чужіе лбы и затылки, наступалъ на шпоры, давилъ охотничьихъ собакъ, этихъ исконныхъ любимицъ польской шляхты. Алый цвтъ преобладалъ въ пьяной фигур лихаго ротмистра, высокій лысый лобъ казалось горлъ и дымился отъ винныхъ возліяній, непомрно толстая шея была совсмъ малиновая, алая сорочка позволяла любоваться высокою, какъ подушка вздувавшеюся багровою грудью, густо поросшею темными волосами. На длинные усищи надвинулся красный опухшій носъ, когда-то правильный, красными на выкат глазами онъ водилъ съ выраженіемъ разъяренной собаки, готовой броситься на перваго встрчнаго. Брюшко подымалось и опускалось подъ красными штанами. Малйшее движеніе краковскихъ сапогъ сопровождалось громкимъ звономъ огромныхъ шпоръ. Несмотря на толстоту, Неборскій славился въ цлой Польш какъ отчаянный наздникъ. Еще помнили страшное пари имъ выигранное. На своемъ Эмир, вооруженный и съ бутылкою любимаго токайскаго, онъ въхалъ по подмосткамъ на самый верхъ Свентоянскаго костела въ Вильн. Восторженное восклицаніе толпы смнилось вдругъ мертвою тишиной, когда Неборскій остановился на самой верхней доск, какъ одинъ человкъ смолкли тысячи людей, словно придавленные ужасомъ зрлища, многія женщины попадали въ обморокъ. Неборскому, казалось, не изъ чего выбирать, онъ долженъ былъ или слзть съ жеребца, предоставивъ его своей участи, или погибнуть съ нимъ, свалясь на мощеную площадь, самые отважные изъ зрителей не врили въ возможность повернуться Четыремъ конскимъ ногамъ на узкой доск. ‘Долой съ коня, брось коня, панъ ротмистръ!’ совтовали боле опытные. Неборскій не шелохнулся. Онъ поднялъ бутылку, выпилъ залпомъ и швырнулъ ее внизъ пустую. Многіе опустили глаза, чтобы не видать боле отчаяннаго положенія пьянаго смльчака. Т же кто имлъ мужество до конца глядть на Неборскаго просто не врили глазамъ. Повинуясь ловкой рук и желзнымъ ногамъ ротмистра, умный Эмиръ собрался кольцомъ, поднялся на дыбы, и прежде чмъ задыхавшаяся отъ ужаса толпа успла перевести духъ, повернулся на заду и медленно сползъ на широкія подмостки, откуда благородное животное снесло на себ ротмистра на землю, при восторженныхъ крикахъ: ‘Виватъ пану ротмистру Неборскому, виватъ его коню!’

— Тысячу червонцевъ, панъ Неборскій, и мой конь! тутъ же приступилъ къ нему князь Радзивилъ. Неборскій закрутилъ усъ, далъ шпоры и поскакалъ въ кавярню.

Таковъ былъ панъ Неборскій.

— Янкель Дудель! закричалъ ротмистръ, и высокій, какъ жердь гибкій и сухопарый жидокъ, выросъ предъ грознымъ паномъ. Проворно, обими руками въ желтыхъ веснушкахъ и желтыхъ волосахъ, сорвалъ онъ съ головы ермолку, при чемъ обнаружилась такая смшная, совсмъ облзлая голова, что Пеборскій и его товарищи покатились со смху. Несмотря на такой оскорбительный пріемъ, Янкель нисколько не растерялся, напротивъ, на востренькомъ плутоватомъ зеленаго цвта лиц, съ зелеными глазками и общинанными клочьями на бород, выступила сладенькая улыбочка и живйшая готовность летть для исполненій панскихъ прихотей. Согнувшись такъ что голова чуть не доставала колна Неборскаго, Янкель трясся въ длиннополомъ оборваномъ кафтан, изъ-подъ котораго виднлись стоптанныя пантофли.

— Падамъ до ногъ! шепталъ Янкель съ робостью, но не безъ лукавства.

— А того не знаешь что жолнерамъ пана Неборскаго надо бочку вина?

— Заразъ, панъ ротмистръ, заразъ!

Янкель вылетлъ на улицу.

— Ицька, Ицька! взывалъ Янкель къ жидку въ халат который оуетился около неуклюжей и длинной бердичевской фуры, съ холстиннымъ верхомъ. Около него толпились жолнеры, хохотавшіе при всякомъ движеніи хлопотливаго Ицьки: на Ицьк былъ старый халатъ, до того потертый что подкладка почти вся улетучилась и казалось будто жидъ поверхъ кожи обросъ грязною ватой.

— Ицька! взывалъ Янкель.

— Янкель! отозвался наконецъ Ицька, обертываясь, при чемъ клочки ваты полетли во вс стороны, къ пущему хохоту жолнеровъ.

— Бочку вина жолнерамъ, Ицька!

— Заразъ, Янкель!

Ицька съ глубокомысліемъ прищурилъ свои израильскіе глаза и плутовски придерживая локтемъ ручку колонтаря, такъ однако чтобы не замтили покупатели жолнеры, торопился отвсить имъ нкоторые мелочные товары.

— Поворачивайся, пся кровь! Здоровенный копйщикъ, мимоходомъ, вытянулъ плутоватаго Ицьку Шлеймова веревкой, съ которою шелъ за сномъ: — Приказано бочку вина жолнерамъ. Слышишь, Іуда!

Веревка снова хлестанула по ваточной спин Жидка, съ крикомъ побжавшаго къ бочкамъ.

Опорожнивъ серебряный съ круглымъ дномъ стаканъ (онъ не стоялъ и его требовалось выпить залпомъ), Неборскій жилистою рукой въ темныхъ волосахъ махнулъ въ окно. Въ ту же минуту трубачи, полукругомъ стоявшіе у окна, грянули тушъ.

— Виватъ пану ротмистру! подхватили на улиц жолнеры, шумно распоряжаясь винною бочкой.

X.

‘Чръна земля подъ копыты, костьми
была посяна и кровію польяна.
Слово о полку Игоря.

Оставимъ веселое общество пирующихъ въ квартир стараго ротмистра, оставимъ подпившій польскій лагерь, гд пылаютъ костры и раздаются псни, и обратимся въ Курскъ. Курскъ притаился, закутанный во мракъ и молчаніе. Но польская стража всматривается въ этотъ мракъ, вслушивается въ это молчаніе, она не вритъ имъ, зная по опыту коварство Москалей. Полтораста курскихъ стрльцовъ, ‘охочихъ’ какъ тогда говорилось, вразбродъ пробирались болотомъ, поросшимъ густымъ ивнякомъ и олешникомъ. Это болото отъ Тускари обхватывало стрлецкій посадъ, дозволяя охочимъ пробраться къ польскому стану. Глбъ ршился на вылазку, узнавъ черезъ пройдоху Еру, успвшаго пображничать въ польскомъ стан, что тамъ много пьяныхъ, начиная съ ротмистра, курскій голова надялся разбить ночью оплошную польскую хоругвь. Побда нужна была ему больше для того чтобъ ободрить стрльцовъ остававшихся еще врными, и припугнуть тхъ изъ нихъ въ комъ замчалъ шатость.

Рядами держаться стрльцы не могли. При всемъ знаніи мстности то тотъ, то другой завязалъ въ болотистыхъ кочкахъ, иной попадалъ въ разлатый ивовый кустъ, какъ руками охватывавшій его своими хлесткими втвями, и насилу выдирался. Глбъ впереди съ Сычомъ, съ саблями наготов. Чуткая тишина ревниво передаетъ самый легкій звукъ, Глбъ выбрался на твердый берегъ. Конское ржанье доносится изъ стана. За Глбомъ крадется толпа. Сабля звякнула. ‘Кто тамъ?’ укоряетъ Глбъ. Притихло. Оглянулся на своихъ Глбъ — скрываться нечего: красное зарево догоравшихъ костровъ и блдный свтъ занимавшагося утра выдали ‘охочихъ’.

— Съ Богомъ, братцы! сказалъ Глбъ твердо, но далеко не спокойно.

— Москаль! раздался перепуганный крикъ копйщика, во весь опоръ промчавшагося мимо съ пикой на перевсъ въ станъ, гд поднялись тревожные крики и шумъ.

Прежде чмъ Поляки опомнились и сообразили въ чемъ дло, охочіе съ Глбомъ ворвались въ станъ. Глбъ рубитъ направо, рубитъ налво. Надежда удержать за царемъ Борисомъ Курскъ носитъ его впереди охочихъ. Врный Сычъ возл него. Его широкая скира блеститъ на зарев костровъ и тяжело раскраиваетъ все что подъ нее попадается. Падали подъ ней пшіе, скрещивалась она съ саблями и пиками и своимъ крюкомъ сбрасывала успвшихъ вскочить въ сдло. Крики, выстрлы, отчаянный топотъ скачущихъ на тревогу Поляковъ, какъ бы опьяняли Глба.

Тревога вызвала пана Неборскаго на крыльцо. Распьянъ-пьянешенькій, какъ былъ въ разстегнутой шелковой сорочк и штанахъ, благородный довудца топнулъ каблукомъ и прохриплъ:

— То срамъ, Сарматы, биться съ Москалемъ саблей! Плеть, Дорошъ, плеть вмсто сабли! Бейте быдло плетьми, рабы боятся плети!

Но постоявъ съ минуту на крыльц, Неборскій отрезвился, какъ бы на него вылили ведро ледяной воды. Пьяный человкъ не замедлилъ уступить мсто опытному начальнику, вмигъ сообразившему что длаютъ враги и что ему длать. Онъ понялъ опасное положеніе своихъ. Въ освщенномъ кострами стан кипла страшная суматоха, какъ муравьи предъ грозой взбгались копйщики, одни безъ шапокъ, но вооруженные, другіе безъ кунтушей, взнуздываютъ лошадей, подтягиваютъ подпруги. За коновязью, на выгон, все густетъ куча конныхъ, къ ней поминутно бжали копйщики съ засдланными лошадьми, казалось раздлявшими тревогу людей. Забылъ старый рубака что онъ безъ кунтуша и шапки, помнилъ только что надо бить Москаля. Дрожавшіе съ перепою руки не сразу однако пристегнули саблю и на горячившагося Эмира онъ слъ съ помощію Дороша. И вовремя: толпа охочихъ съ Глбомъ едва не захватила его на крыльц.

— До пана Вельзевула! прохриплъ ротмистръ, расчищая вдвоемъ съ Дорошемъ широкую дорогу въ стрлецкой толп, сторонившейся отъ высокихъ и бшеныхъ скачковъ Эмира, мчавшагося несмотря на стрлецкіе выстрлы.

— Колье долу и на Москаля! заоралъ ротмистръ своимъ.

Появленіе толстаго ротмистра безъ шапки, безъ кунтуша, но со страшною саблей и на кипвшемъ Эмир, ободрило копйщиковъ, успвшихъ выстроиться подъ желтою хоругвію.

Неборскій взмахнулъ саблей, и за нимъ, во весь опоръ, развернутый конный строй съ опущенными ликами поскакалъ по улиц, гд на средин сдвинулась толпа стрльцовъ, боле изъ чувства самоохраненія, чмъ по приказу головы. Глухо загудла земля подъ отчаяннымъ скокомъ сотни лошадей, лихіе копйщики, наклонивъ лики въ сторону, казалось вотъ вотъ ворвутся въ плотные стрлецкіе ряды и растопчатъ ихъ. Не тутъ-то было. Московскіе стрльцы славились своею стойкостью и умомъ. Длинныя колья, которыхъ тупые концы придерживались ногами къ земл, а острые встрчали конницу — оказались оружіемъ непріятнымъ для лошадиныхъ мордъ и грудей, залпъ, въ то же время сдланный вторымъ рядомъ на близкомъ разстояніи, обратилъ Поляковъ назадъ. Только Неборскій врубился въ стрлецкую толпу, отчаянно топча конемъ людей.

— Врешь, собака — душа ляцкая! подскочилъ къ нему огромный послушникъ въ черномъ колпак и черномъ грязномъ балахон, подпоясанномъ ремнемъ. Уже протазанъ брата Зосимы занесенъ былъ на бшенаго наздника, какъ быстрый и крутой поворотъ горячаго скакуна сбилъ его съ ногъ. Изсченный концами скиръ, окровавленный Неборскій вырвался изъ вражьей толпы, нанеся ей боле урона чмъ вся атака.

— Лайдаки! бабы! оралъ онъ на своихъ, грозясь саблей и забывая раны: — Голову снесу мерзавцу кто не влетитъ въ стадо московскихъ свиней! Будь у меня другой Неборскій, не нужны бы мн двсти трусовъ!

Отбивъ нападеніе, стрльцы успли отступать ближе къ болоту и прикрыть свой тылъ плетнями постоялаго двора.

— Только бы намъ до болота, говорили они:— А тамъ прощай, Макаръ, ноги озябли.

Отступая подъ выстрлами копйщиковъ, Глбъ и стрльцы увидли бгущую огромную толпу курскихъ смердовъ, ямщиковъ, посадскихъ, заворовавшихъ стрльцовъ, монастырскихъ черносошныхъ и курскихъ казаковъ вооруженныхъ дубьемъ, оглоблями и чмъ попало. Толпа направлялась сбоку и, повидимому, имла намреніе отрзать отступленіе къ болоту. Сбродъ велъ бродячій чернецъ Гришка, верхомъ на крестьянскомъ мерип.

Появленіе своихъ видимо смутило стрльцовъ.

— Грхъ велій, братіе! взывалъ чернецъ гнусливымъ голосомъ: — вс мы людіи единаго Бога и единаго законнаго царя, Дмитріемъ нарицаема! Кто не съ нами, погибелью погибнетъ купно съ курскимъ головой. Бросьте сего вора, слуги Димитрія!

Глбъ понялъ что надяться на врность стрльцовъ ему много нечего. Въ рядахъ уже послышались зловщіе вопросы.

Понимая опасность своего положенія если онъ промедлитъ и позволитъ сомннію охватить весь отрядъ, Глбъ приложился въ бродягу и выстрлилъ. Только два, три выстрла, изъ которыхъ одинъ принадлежалъ Сычу, поддержали курскаго голову. Бродяга свалился съ мерина здравъ и невредимъ, къ великой досад Глба: онъ убилъ только мерина.

— Зрите, неврные! кричалъ чернецъ: — спасенъ есмь пречудесно, яко за правду стою!

Повинуясь голов вяло и неохотно, курскіе стрльцы достигали уже Ивовой гущины, какъ вдругъ большая часть ихъ отдлилась отъ отряда и побжала къ толп съ крикомъ: ‘царю Дмитрію служимъ! Годуновъ колдунъ татарскій!’

— Спасайся, голова! вскричалъ Сычъ, хватая его за руку и увлекая въ ближній кустъ. Скоро Глбъ былъ вн опасности, укрывшись въ ивахъ, куда безъ оглядки бросились уцлвшіе стрльцы. Но бгство въ темнот, межь густыхъ кустовъ, отбило Глба отъ товарищей по несчастію. Онъ очутился одинъ, безъ дороги, проваливаясь въ топкихъ кочкахъ и не зная куда идти.

XI.

Связали ему руки блыя
Во крпки чембуры шелковые.
Псня о Иль Муромц.

Куда шелъ молодой курскій голова и долго ли, онъ не давалъ себ отчета подъ тяжестью переживаемыхъ ощущеній. Побуждаемый нетерпніемъ добраться до Курска, гд присутствіе его, зналъ онъ, необходимо, Глбъ шелъ такъ скоро какъ только позволялъ лсъ и усталыя ноги, но плохо зная мстность, плуталъ и не умлъ выбраться.

Дикій смхъ наверху заставилъ Глба поднятъ голову и осмотрться. Человкъ хохоталъ въ вышин и хохоту его вторило рзкое воронье карканье. Въ то время какъ уши Глба внятно слышали хохотъ и карканье, глаза его ничего не видли кром великана дуба: его курчавая макушка слишкомъ замтно возвышалась надъ лсомъ. На дуб чернлся большой воронъ. Усилія Глба разсмотрть существо неизвстно гд хохочущее только усиливали хохотъ, исходившій именно изъ курчавой макуши великана дуба. Раздасадованный глупымъ хохотомъ и злымъ карканьемъ Глбъ увидлъ наконецъ остроконечную мховою шапку и темное лицо съ клочьями сдой бороды, изъ подъ шапки торчали пожелтвшія космы какъ войлокъ сбившихся волосъ. Глядя на Глба глубоко ушедшими въ лобъ глазами, казавшимися глазными дырами черепа, старикъ, въ комъ Глбъ узналъ Щигра, хохоталъ надъ нимъ изъ своего высокаго лиственнаго гнзда.

— Что хохочешь, ддъ? съ досадой обратился къ невіу Глбъ.

— Съ радости что тебя увидлъ кобеля, бойко оторвал старый ловчій:— Аль поросятъ по лсу скликаешь, ха, ха, ха! да шалишь, искать негд, разбжались, Ляха испужались! Свою-то щетину береги! Сумасбродъ какъ есть. Съ сабелькой въ лсъ попалъ, да, гляди, не достанешь сюда. Есть ли у тебя склепка-то въ Щигровы лса пускаться самъ другъ съ дурью? Не гляди что ддъ Щигоръ запсивлъ! Пущай Щигоръ древо карявое, Щигру съ этой вотъ макушки вс видать, даже что дется въ тридесятомъ царств за тридвять земель, не только что въ Курскомъ. А въ старые годы вольные, какъ Щигоръ съ товарищи своими, съ разбойниками, зживалъ въ разбой къ осиновой дубрав и въ Темный, и въ Теребужскій, была у Щигра на томъ-то на самомъ на дубу кровать. Да у Щигра же была верстовая трубка. Какъ съ той-то кровати на томъ-то дуб усмотритъ Щигоръ прозжихъ людей, и въ то же число въ трубку заиграетъ по-заячьи. А какъ Щигоръ въ разбой со двора съзжалъ, и въ то число одвалъ на себя тонкій зилунъ съ черевиками, а на разбо былъ въ желтомъ зипун да въ лазоревомъ, да въ нмецкихъ салогахъ, при лук, да при сабл. А ко двору хать, Щигоръ разбойное платье помечетъ на воза и прежнимъ станетъ. Такъ-то, голова, чтобы теб ни дна, ни покрышки! Житье было встарину вольное по Курской сторонушк, темной дубровушк. Вашего брата, начальнаго человка, слухомъ не слыхано, видомъ не видано, не то что нынче, куда ни кинь — клинъ: головы да цловальники, да старосты, да заставы. Затиранили народушко Божій!

Слушая болтовню изъ ума выжившаго старика, Глбъ уныло оглядывался по сторонамъ, не зная что длать?

— Старому Щигру сто лтъ, а Щигрову ворону два ста лтъ, продолжалъ разболтавшійся старикъ:— воронъ тотъ, птица неиздыхайка, дошелъ къ Щигру отъ Щигрова дда, и тотъ ддъ прожилъ на свт долго: сто лтъ да еще полста, а приказалъ того ворона, птицу неиздыхайку, внуку своему Щигру, сказывалъ: та де птица неиздыхайка, воронъ, ему, дду, ровесница. А коли та птица неиздыхайка, Щигоръ неумирайка. Только Щигру до дда далеко! Старинный человкъ жилъ, крпкій какъ въ лс матерый дубъ. Слово такое зналъ. Съ самимъ старшимъ лшимъ знался, домовой и озерной его уважалъ, а прочіе боялись. Щигоръ пущай колдунъ стараго завта, да супротивъ дда не знаетъ. А лчить Щигоръ можетъ, сразу тебя этою дубиной вылчитъ, только ногами дрыгнешь, николи болть не будешь. Ха, ха, ха!

Воронъ снова оглушилъ Глба карканьемъ.

— Брехать брешу — это одно, другое — кудесничаю по старин, кричалъ Щигоръ:— по даренью цлнье, излчу какъ рукой сниму, помогу жонк въ нелюбви мужниной, на то у меня обрядимъ корень. А у кого лихоманка, или сердечная боль, или нутро болитъ, тмъ слова наговорныя наговариваю на вино да на чеснокъ, на громовую стрлку наговариваю, да на медвжій ноготь, жабу во рту давлю, горшки на пузо наметываю, глазъ смываю, грыжу уговариваю.

Звонъ небольшаго колокола вблизи, плавно разошедшійся въ тихомъ воздух, несказанно обрадовалъ Глба. Это радостное движеніе уловилъ странный старикашка. Онъ хватилъ дубиной по втвямъ и дико крикнулъ:

— Бги къ попу, проклятый! Слышь, мднымъ языкомъ въ часовню зоветъ. Ха, ха, ха!

Обрадованный звономъ, Глбъ оставилъ вковой дубъ, на макушк котораго злобно хохоталъ сумашедшій старикъ и рзко каркалъ старый воронъ.

Попавъ на малоторную стежку, извивавшуюся въ чащ вковаго лса, Глбъ достигъ ветхой брусяной чаоовни. Нельзя было выбрать боле потаенное мсто. Откуда бы ни подходить, ее скрывали столтніе дубы, дружно ее обступившіе стной, укрывая развсистыми втвями заплснвшую лубочную крышу и позеленвшій деревянный крестъ. Небольшой колоколъ вислъ на толстомъ суку, веревка качалась на свобод. Кром еле намченной тропы, ни откуда никакого слда. Только глубокое религіозное чувство могло избрать себ эту глушь, колючій терновникъ, какъ бы нарочно насаженный природой, съ цлью охранить отъ человка и звря пустынножителя, длалъ доступъ къ ней почти невозможнымъ.

Войдя въ убогую часовню, освщенную однимъ окномъ или, врне, прорубомъ въ двухъ бревнахъ, Глбъ увидлъ старца Власія, молившагося на колняхъ предъ большимъ деревяннымъ крестомъ, составлявшимъ единственное украшеніе мрачной часовни. Ветхая Библія и Евангеліе лежали на толстомъ обрубк, замнявшемъ аналой. Грубо сколоченный открытый гробъ стоялъ у двери. Душевный трепетъ проникъ Глба при вид убожества часовни и умиленія съ какимъ пустынникъ молился. Саванъ, обвивавшій испостившагося Власія, глухой звукъ желзныхъ веригъ на плечахъ и вмсто пояса, какъ снгъ блая борода касавшаяся пола когда онъ стоялъ на колняхъ, совсмъ обнаженный черепъ, все вызывало чувство умиленія въ молодомъ голов, настроенномъ въ это утро особенно грустно. Онъ опустился на колна. Тихое рыданіе заставило его оглянуться. Въ темномъ углу часовни горько плакала красивая Маруся. Она держала мшочекъ съ милостыней что принесла пустыннику.

Пустынникъ положилъ послдній земной поклонъ и поднялся медленно, съ большимъ трудомъ, опираясь на деревянный крестъ. Оборотясь ко входу и увидя Глба, а въ углу Марусю, онъ благословилъ ихъ. Ни вопроса, ни удивленія не было въ этомъ старомъ, спокойномъ взгляд, на все, казалось, глядвшемъ съ кротостью всепрощенія.

Глбъ, а за нимъ Маруся, поцловали сухую мозолистую руку.

— Дщерь, обратился онъ къ казачк, медленно, съ большимъ трудомъ опускаясь на уголъ своего гроба: — вижу, немощенъ твой женскій умъ и велика тоска, но то человческая тоска, Господу неугодная, не о гршной душ раба Василія скорбишь, жонка: потеряннаго любовника оплакиваешь. Богъ отозвалъ къ себ своего раба Василья, и то Василью во благо: разбойничалъ Василій Косолапъ, мятежомъ пошелъ и погибъ.

— Разбойникъ Василій…. да любила я его пуще себя, шептала казачка, заливаясь слезами.

— Молитва доходитъ до Бога, дщерь, продолжалъ смиренно Власій: — сокровища что добылъ Василій грабежомъ пошли на нищую братію да на выкупъ татарскаго полона, и то милостыня Господу угодная…. Ходишь ты въ сію часовню, трудишься во спасеніе своей гршной души и Васильевой — трудись, дщерь: ищите и обрящете…. Азъ, недостойный рабъ Божій, поминаю утромъ и вечеромъ гршника Василья, молитъ за Васильеву душу великій молитвенникъ о земл Русской, святой митрополитъ Петръ. Честныя мощи его почиваютъ въ Москв, но игуменствовалъ первосвятитель Петръ въ монастыр коего останки каменные здсь, въ лсу…. Сія часовня мною поставлена на мст святительской кельи…. Трудись, дщерь, приходи молиться въ сіе святое мсто, твори по Господнимъ заповдямъ, и Онъ, милосердый, разршитъ Васильеву гршную душу и тебя, гршницу, помилуетъ.

Старецъ обратился ко Глбу.

— Много разъ вставало солнце съ того дня какъ азъ, рабъ Божій, благословилъ твое прибытіе въ Курскую сторону, царскій сотникъ. Много воровства и опасности вокругъ тебя, юноша, вренъ ты закону Божію и земному кесарю, и нечего теб бояться, хотя бы даже смерти. Иди съ миромъ и Божьимъ благословеньемъ.

Глбъ вышелъ изъ часовни, провожаемый участливымъ взглядомъ пустынника. На порог онъ встртилъ Марусю.

— Ты любила атамана Косолапа, Василья Васильича? вырвался у Глба вопросъ, исполненный живаго внутренняго движенія.

Казачка оглянула Глба широко раскрывшимися, загорвшимися черными глазами, какъ бы спрашивала: ‘какое ему дло до того что она любила атамана Косолапа?’

— Я покойному Василью меньшой братъ, Глбъ, поторопился сказать курскій голова.— Повстрчался я съ нимъ, по его милости — прости его Господь — въ его стану. Тамъ по ладонк опозналъ меня: одинакія намъ ладонки дала мать, покойница: гляди.

Глбъ торопливо растегнулъ воротъ рубашки и показалъ Марус наузъ.

Маруся поблднла, а тамъ вспыхнула.

Съ минуту она простояла предъ Глбомъ, всматриваясь въ черты его лица, во всю его молодецкую фигуру, такъ напоминавшую Василья.

— Какъ лопасть въ Курскъ, Маруся? спросилъ Глбъ.

— Трудно, сказала Маруся, оглядывая лсъ.— Да я провожу тебя, не чужой ты мн, Глбъ Васильичъ.

И она пошла такъ скоро что обрадованный Глбъ еле поспвалъ за легкою рутеводительницей.

— То брата Василья сынъ у тебя? спросилъ ее Глбъ.

— Его. Какъ дв капли отецъ.

— Буду живъ — дядей ему буду, замтилъ Глбъ.

— Спаси тебя Богъ! казачка вздохнула. Ея расположеніе ко Глбу усиливалось:— За тебя есть молельщица.

— Кто такая? нетерпливо спросилъ юноша.

— Боярская дочь, Наталья Іоновна.

Глбъ вспыхнулъ, хотя ждалъ именно этого имени. Радостное чувство ударило его, онъ подъ собою ногъ не слыхалъ несмотря на усталость.

— Крпко она тебя любитъ, Васильичъ, сказала Маруся.

— Будто любитъ? восторженно переспросилъ ее Глбъ.

Смлая казачка благополучно довела Глба до Курска со стороны противоположной польскому стану, именно отъ Ямской. Вовремя достигъ голова своего острога. Ротмистръ Неборскій съ хоругвію и бродяга чернецъ Гришка съ большою толпой простонародья подступали къ Курску отъ рчки Куры, которую перешли въ бродъ съ музыкой и громкими криками ползли пшіе копйщики на стну, начинавшуюся съ Мловой башни, надъ Тускарью, и кончавшуюся башней надъ ‘Буеракомъ’, тогда какъ толпы брата Григорія потянулись въ обходъ, черезъ ‘Ендовище’, чтобы брать стну отъ Орловской дороги. Глбъ съ боярскимъ сыномъ Митюшинымъ и сотней стрльцовъ далъ дружный отпоръ, но, оглянувшись, Глбъ растерялся, дтинецъ наполнялся толпами русскихъ измнниковъ. Сопротивленіе оказывалось невозможнымъ: враги стснили кучу защитниковъ со всхъ сторонъ, ворота Мловой башни были отворены, и черезъ нихъ въ дтинецъ въхалъ надменный ротмистръ Неборскій верхомъ, а за нимъ его конная хоругвь. Закипло Глбово ретивое при вид чернаго черепа на желтомъ знамени разввавшагося надъ зубцами Мловой башни, но онъ былъ обезоруженъ вмст съ защитниками Курска.

Предъ своимъ побдителемъ Неборскимъ Глбъ старался сохранить наружное равнодушіе къ своему положенію, въ то время какъ душу его терзало отчаянье. Ему оставалось только убжденіе что онъ исполнилъ все что могъ и долженъ былъ исполнить какъ слуга царскій.

Стоя верхомъ на крпостномъ валу, Неборскій грозно поглядывалъ на курскихъ стрльцовъ, толпившихся за своимъ побросаннымъ оружіемъ.

— Быдло! обратился онъ къ плннымъ: — На колна!

Стрльцы упади на колни.

— Присягайте Дмитрію, скоты!

Тутъ бродяга-чернецъ снялъ съ шеи мдный крестъ, и курскіе стрльцы присягнули на немъ царю Дмитрію.

— Отведи ихъ въ мой станъ, Голынскій, приказалъ Неборскій: — Пускай ихъ пьяными напьются! Да живетъ Польска!

— Польска! гаркнули жолнеры.

— Исполать царю Дмитрію! заорала большая толпа русскихъ людей, и шапки полетли вверхъ.

Неборскій обратился ко Глбу съ словами:

— Дарую теб жизнь и твою саблю, голова курскій. Служи Димитрію!

— Не слуга я вору и самозванцу: умеръ въ Углич Димитрій царевичъ! оказалъ Глбъ твердо:— Саблю же обнажу лишь на защиту законнаго царя Бориса!

Въ толп Поляковъ звякнуло оружіе и послышался говоръ негодованія.

Польскіе копйщики, по знаку ротмистра, потащили Глба въ Мловую башню, гд заперли его въ ‘каменный мшокъ’, ту самую конуру съ низкимъ сводомъ безъ окна въ которую недавно Глбъ отправилъ было чернеца Григорія. Глбъ упалъ на нары. Отчаянье имъ овладло. Онъ упалъ духомъ. Его давило сознанье что Курскъ взятъ, что онъ, голова курскій, послдній боецъ за дло Бориса царя въ Курской сторон — плнникъ пьянаго Неборскаго. Кривда одолла правду и издвается надъ нею!

Долго ли лежалъ онъ такъ, Глбъ не зналъ, такимъ вопросомъ не задавался — не до того было. Слышалъ онъ у двери тяжелые шаги караульнаго копйщика, съ обнаженною саблей въ рукахъ, видлъ какъ заглядывала его усатая рожа въ конуру черезъ четырехугольное отверстіе прорзанное въ двери, слышалъ польскую брань и остроты караульныхъ жолнеровъ, игравшихъ въ ландскнехтъ, азартную игру, пришедшую въ Польшу изъ нмецкихъ ротъ. Мысль о смерти, овладвшая имъ, до того его успокоила что онъ забылся. Видится ему Наталья. И вдругъ жутко стало ему при мысли что не увидитъ онъ ее больше. Вспомнилась мать, брать разбойникъ… Нагорлый каганецъ льетъ тусклый свтъ на закоптлыя стны, лниво бродитъ взадъ и впередъ караульный, ударяя при каждомъ поворот ножнами объ стну. Жолнеры стихли, дремлютъ, иные похрапываютъ, растянулись на кирпичномъ поду и поддожили подъ головы торбы съ походнымъ скарбомъ. ‘Хоть бы свтало!’ вздыхаетъ Глбъ.

Дверь конуры скрипнула, и панъ Бобовскій, старшій жолнеръ въ караул, веллъ ему идти за собой.

Фонарь, зажженный надъ башенною дверью, ослпая отъ полночнаго втра, блеснулъ на копьяхъ конвоя, но сейчасъ же фонарь и башня исчезли во мрак.

— Живо, лайдакъ! встртилъ плнника ротмистръ Неборскій, закутанный въ длинный плащъ. Ротмистръ былъ верхомъ предъ конною хоругвью, выстроенною походною колонной. Курскій ямщикъ шелъ въ проводникахъ. Плнникъ съ паномъ Бобовскимъ помстились въ хвостъ колонны, и хоругвь двинулась.

Едва переводя духъ, Глбъ поневол отставалъ отъ лошадей и, наконецъ, очутился только съ паномъ Бобовскимъ. Что-то свистнуло въ воздух, какъ бы веревка, вдругъ Бобовскій свалился съ коня, не успвъ вскрикнуть, въ ту же минуту Глбъ увидлъ вершника, потащившаго за собой въ лсъ на аркан Бобовскаго. Другой вершникъ, схвативъ за поводъ польскаго коня, участливо крикнулъ Глбу:

— Въ сдло, голова, не мшкай!

Съ трудомъ слъ въ сдло усталый Глбъ и послдовалъ за спасителями. Они круто свернули съ дороги которою шла хоругвь и рысили по лсу, безъ остановки, добрыхъ полчаса. Дымомъ запахло, гд-то птухъ кукарекалъ. Глбъ туда вглядывается. Разсвло. Дневной свтъ возбудилъ въ немъ желаніе перекинуться словомъ. Передовой вершникъ подъхалъ къ Глбу, и тотъ не замедлилъ узнать въ немъ гулящаго человка Еру.

— Поморились изъ-за тебя, голова честной, обратился къ нему Ера.

— Спасибо вамъ, молодцы, благодарилъ Глбъ.— До гробовой доски не забуду такой послуги. Да свдали-то какъ про мою горькую судьбину?

— А такъ. Слюбился ты мн, голова: человкъ ты русскій. Ну, говорю, сватъ Маркела, какъ ни плохи мы съ тобой, а должно плоше насъ найдутся. Давай курскаго голову выручать — въ бд молъ голова. Такъ было, кумъ Маркела?

— Ну тя къ чертямъ! зачертыхался, по своей привычк, мрачный кузнецъ.— Иззябъ, мочи нтъ.

— Соскучился по тетк своей по сивух! Ера подмигнулъ на кума:— Словно чернецъ на клирос припечалился. Не тужи, кумъ, голова поднесетъ, коли пьешь.

Глбъ при этомъ тонкомъ намек щедро отсыпалъ Ер изъ своей калиты, къ удовольствію обоихъ пріятелей.

— Куда жь ведешь меня, Ера? спросилъ Глбъ.

— А куда хочешь сведу тебя, голова. Думай самъ куда теб надо, я, признаться, объ этомъ не думалъ. Вишь, мстовъ сколько: синимъ небомъ накрыты, блымъ свтомъ огорожены.

Ера смолкъ и остановился, прислушиваясь, по утренней зар доносились голоса и конскій топотъ.

Ера припалъ къ земл.

— Кони шагомъ идутъ, коней много, замтилъ онъ.— Альни гудкомъ гудетъ земля.

И обмнявшись недоумвающими взглядами, три вершника не трогались съ мста.

— Спрятался бы, кабы гд спрятаться было, измышлялъ вслухъ Ера, зорко осматриваясь, но только плечами пожалъ: мсто вышло открытое. А то кто ихъ вдаетъ что за народъ такой идетъ, нашъ или не нашъ? Времена-то нынче мудреныя, что отъ худыхъ людей погибаетъ и добрый Авдей.

Конскій топотъ и голоса приближались.

Предъ бглецами показался старый бояринъ Іона впереди своей сводной вожи на коняхъ. Полудикіе севрюки и казаки боярскихъ вотчинъ въ мховыхъ шапкахъ, въ грубыхъ кожаныхъ одеждахъ, а большею частью въ домашнихъ толстыхъ рубахахъ и порткахъ, безъ порядку валили за бояриномъ съ самодльными кольями и топорами, насаженными на длинныя ратовья. Богатырь Дулба слдомъ шелъ за бояриномъ на огромномъ кон, онъ везъ боярскій прапоръ: по блой тафт красный орелъ въ клейм (щит). Складка прапора покрывала широкія плеча и толстую шею оруженосца. Рядомъ дворецкій Ферязь везъ шестоперъ боярина съ шестью прорзными перьями, съ серебряною рукоятью а надписью: ‘Взятъ на бою подъ Казанью’. Ферязь везъ также боярскую пищаль ‘осьмивинтовочную’, скорострльную съ серебряною насчкой и ольховою ложей, убраною костью. Вооруженный какъ для боя, бояринъ смотрлъ празднично и величаво. Свжесть ранняго утра нащипала его розовыя щеки, оттнявшія блую окладистую бороду. При вид Глба бояринъ не столько удивился сколько обрадовался неожиданной встрч, и весело вскричалъ:

— Живъ ты, голова? Въ очію ль тебя вижу? Аль утекъ изъ Курскова?

Глбъ только вздохнулъ.

— Веду мою боярскую вожу въ Путивль, къ государю нашему всерусійскому, Димитрію Іоанновичу, продолжалъ бояринъ.

— Государь Всея Русіи царь Борисъ едорычъ, твердо сказалъ Глбъ.

— Борисъ по имени, а прозвищемъ Годуновъ, волею Божіей умре на Москв, сказалъ бояринъ.— Царская сила что собралъ Годуновъ со всхъ концовъ Московской земли противъ Дмитрія вчера, вмст съ своимъ воеводой Басмановымъ, присягнула подъ Кромами законному государю Димитрію Ивановичу.

— Басмановъ присягнулъ самозванцу, воскликнулъ Глбъ съ полнымъ ужаса недовріемъ.— Царская рать присягнула вору!

— Не вору, сотникъ! гнвно поправилъ бояринъ.— Царская сила и царскій воевода вору креста не цловали. И не дерзай на твоего государя родоваго. Уходи безъ ссоры. Счастливъ твой Богъ что бояринъ Іона добро помнитъ.

Бояринъ дернулъ поводья и двинулся впередъ, оставя Глба. Къ голов подскочилъ бродячій чернецъ Григорій, хмльный, растрепанный, съ соловыми глазками, малиновымъ нооомъ и угреватою, распухшею отъ пьянства рожей. Бродяга сидлъ на этотъ разъ на старомъ кон, подаренномъ ему бояриномъ за службу государю Дмитрію, въ новомъ суконномъ подрясник, новомъ колпак и сапогахъ, тоже боярскомъ подарк. Братъ Григорій нагло схватилъ за поводъ Глбова коня.

— Что ты есть за человкъ, откуда и куда грядешь: отвтствуй! допрашивалъ онъ.

— Я курскій голова Глбъ Верещагинъ, спокойно отвчалъ Глбъ,— врный слуга государю Борису едорычу и роду его.

— Годуновъ умеръ, татарскій родъ его конченъ! горячился бродяга.— Цлуй крестъ государю Дмитрію, ему же предалась вся Русь!

Братъ Григорій снялъ съ грязной шеи мдный крестъ и поднесъ его ко Глбу.

Глбъ креста не поцловалъ, но громко сказалъ бродяг:

— Разстрига черноризецъ не приведетъ царскаго сотника, Глба Верещагина, къ присяг самозванцу! То воръ, за грхи наши насланный на Русь папежскими попами и русскими измнниками!

Въ словахъ Глба слышались покойное убжденіе, сила правды, презрнье къ личности бродяги. Тотъ, вн себя, вырвалъ изъ рукъ Ферязя боярскій шестоперъ и изо всей мочи ударилъ имъ по голов Глба.

Глбъ повалился съ тихимъ стономъ.

— Умертвите сего измнника! неистово кричалъ толстый бродяга.— Такъ да умретъ всякъ противящійся государю Дмитрію!

Въ мигъ одичалые севрюки и казака накинулась на Глба съ остервененіемъ собакъ опущенныхъ на звря, сверкнули топоры, сулицы, сабли, колья — всякъ билъ, скъ, кололъ несчастнаго чмъ лопало. Голову, рука, ноги — все разнесла толпа, къ великому удовольствію бродяги.

— Прочь, псы! крикнулъ поздно вернувшійся бояринъ Іона, отгоняя севрюковъ конемъ отъ растерзанныхъ остатковъ Глба: — Ферязь! прикажи зарыть тло!

— А вы что за люди? Расходившійся бродяга обратился не на шутку къ струхнувшему Ер и его мрачно сопвшему пріятелю, успвшимъ, однако, слзть съ коней: — стало вы шиши, перелеты, коли государева измнника провожали?

— А за что онъ намъ, измнникъ тотъ, весело отвтивъ Ера.— Мы это съ кумомъ Маркелой только что повстрчались съ нимъ. ‘Вы, говоритъ, куда?’ На Думные, говорю, потому какъ мы, говорю, холопи боярина Іоны. ‘Ну, говоритъ, намъ по пути.’ И увязался, прости Господи, встимо дло дорожное, всякъ человкъ попадается теб, а мы государю Дмитрію Иванычу холопы врные.

— Зарывайте тло! кратко приказалъ Ер дворецкій.

— Отчего не зарыть, живой рукой зароемъ, отозвался Ера:— Топоръ со мной, лопатку вытшу, закопаю какъ должно.

Когда вожа съ бояриномъ и бродягой скрылись, Ера долго простоялъ въ тупомъ раздумьи надъ изувченнымъ трупомъ человка кого онъ по-своему любилъ. Слеза его пробила.

— И червяку поклонишься на вку, пробормоталъ гулящій человкъ, вспомнивъ скверную рожу пьянаго бродяги, чуть-чуть не обработавшаго и его съ кумомъ.— Ну, только напрасно они его убили, кумъ, право слово напрасно!

— Ну тя къ чертямъ и съ нимъ! зачертыхался, по привычк, мрачный кузнецъ.— Насилу отдохнулъ со страстей, чортъ бы ихъ взялъ съ тобой.

— Стоя не валяй, а лежа подбирай, другъ, продолжалъ Ера, отыскавъ знакомый денежный кошель Глба и припрятывая его на черный день за пазуху:— такъ да не такъ — не перетакивать стать! Ну, кумъ, давай покойника собирать на тотъ свтъ. Эхъ ма! Жаль человка, пропалъ ни за что!

ЭПИЛОГЪ.

I.

Прошелъ годъ. Много воды утекло за это время. Наступилъ май 1606 года, когда стольный городъ Москва праздновалъ свадьбу своего молодаго государя Димитрія Іоанновича. Народное сознанье казалось успокоилось на законности правъ Димитрія, могъ ли Годуновъ, потомокъ незнатнаго татарскаго мурзы Чети, оспаривать права на престолъ у меньшаго сына дородоваго Русскаго царя Ивана? Но что-то мрачное замчалось въ весельи московской черни, которой царская щедрость выкатила бочки вина и меда, выставила столы съ жареными быками и баранами. Какъ бы чмъ оскорблено народное чувство, какъ бы напугала его эта блестящая, невиданная до сихъ поръ въ Москв царская свадьба съ неправославною молодой, этотъ наплывъ нсколькихъ тысячъ вооруженныхъ Поляковъ, гордыхъ и явно презиравшихъ все русское.

Съ разсвтомъ 12го мая, безчисленныя толпы народа, какъ застывшія морскія волны, ждали торжественнаго възда царской невсты въ стольный городъ. Бояринъ Іона ерапонтовъ, кого молодой царь, въ шутку, называлъ ‘ддушкой’, въ новомъ парчевомъ кафтан, былъ изъ числа распоряжавшихся торжествомъ. Дла было пропасть. Самъ царь рано вызжалъ чтобы разставить войско по пути шествія невсты и дать наставленія боярину Іон и другимъ. Крики: ‘детъ! царская невста детъ!’ поколебали толпы. Шествіе открывали тысяча дворянъ, провожавшіе панну Марину отъ русской границы. Они щеголяли платьемъ и каждый имлъ лукъ и колчанъ стрлъ, за ними хали двсти нарядныхъ гусаръ пана воеводы Сендомірскаго, съ красными и блыми значками на красныхъ пикахъ, дале, дядя невсты Янъ Мнишекъ, братъ ея, староста Саноцкій, зять, Константинъ Вишневецкій, и знатные паны въ богатыхъ одеждахъ на красивыхъ турецкихъ коняхъ подъ великолпною сбруей. Панъ воевода Сендомірскій халъ возл кареты дочери, обитой зеленою парчой. На немъ былъ кафтанъ изъ пунцовой парчи на дорогихъ соболяхъ, подъ намъ шла лошадь съ разрзанными ноздрями изъ тхъ что называютъ ‘бахматами’, подарокъ царя Димитрія. Стремена и шпоры изъ литаго золота всили 10.000 червонцевъ. Кучеръ Марины былъ въ зеленомъ шелковомъ кафтан, а шесть ея лакеевъ въ зеленыхъ бархатныхъ кафтанахъ съ золотыми позументами. Карету невсты везли восемь турецкихъ срыхъ коней, отъ копытъ до половины тла выкрашенныхъ красною краской, хвосты и грива были тоже красные. Красныя лошади особенно поразили московскую чернь, упряжь на нихъ была красная же бархатная съ вызолоченными застежками. Дале, въ карет шестеркой хала гофмейстерина, панна Казановская, за нею тринадцать каретъ съ женскою свитой невсты. Панцырныя хоругви въ полномъ вооруженіи, съ веселою музыкой трубъ, фаготовъ и литавръ, шли развернутыми рядами, конные отряды Татаръ и стрльцовъ съ набатами, то-есть громадной величины литаврами, которыя возились на особаго рода дрогахъ и издавали ужасный звукъ, замыкали шествіе. По сторонамъ и впереди невстиной кареты, шли триста гайдуковъ въ голубыхъ платьяхъ съ блыми перьями на венгерскихъ шапкахъ.

Поздъ остановился у двухъ богатыхъ шатровъ, раскинутыхъ надъ Моской-ркой. Здсь Марину ждала царская колымага, вызолоченная внутри и снаружи, съ царскими гербами, залряженная двнадцатью ногайскими лошадьми, блыми съ черными пятнами, имвшими видъ леопардовъ, каждаго коня подъ устцы велъ богато одтый конюхъ. Колымага внутри обита красивымъ бархатомъ, съ парчевыми лодушками, прошитыми жемчугомъ. На коняхъ сбруя раззолоченная, въ колымаг каждый винтъ горлъ золотомъ. Только-что проводивъ въ Кремль пословъ короля Сигизмунда, благородныхъ пановъ Послолитой Рчи, Олесницкагои Гонсвскаго, бояринъ князь едоръ Ивановичъ Мстиславскій, съ тремя стами бояръ, князей и дворянъ въ парчевыхъ кафтанахъ, встртилъ царскую невсту отъ имени царя и, безъ шапки, ввелъ ее въ шатеръ. Поклонясь въ поясъ, именитый бояринъ объяснилъ ей значеніе и торжественность этой минуты для Русскихъ, а также радость ея царственнаго жениха, дождавшагося ея вступленія въ древнюю столицу его внценосныхъ предковъ. Снова поклонясь въ поясъ, Мстиславскій просилъ ее перессть въ колымагу, подарокъ жениха, и вышелъ изъ шатра. Триста князей и бояръ, безъ шапокъ, ожидали ея выхода. Какъ только изъ шатра показалась царская невста, Мстиславскій, Шуйскій, Татищевъ и почетнйшіе бояре почтительно подхватили ее подъ руки и посадили въ царскую колымагу. Наблюдатель могъ бы увидть какъ трудно было живой и насмшливой панн Марин удержаться въ эту минуту отъ смха. Лишь только дверца колымаги захлопнулась, сотня великокняжеской нмецкой гвардіи въ шелковыхъ платьяхъ каштановаго цвта, съ зеленою бархатною обшивкой, плотно обхватила колымагу, никого къ ней не допуская. По знаку Мстиславскаго, бояре сли на коней, и поздъ тронулся. Между рядами конныхъ стрльцовъ въ красныхъ кафтанахъ, съ лукомъ и стрлами на одномъ боку и съ ружьями на другомъ, стояли двсти польскихъ гусаръ съ красными ликами и блыми значками, они встртили невсту веселою польскою мазуркой, къ большому удовольствію не столько ея сколько молодыхъ паннъ ея свиты. Дале, до самой тріумфальной деревянной арки, по об стороны Смоленской дороги, тянулись ряды стрлецкой пхоты, тоже въ красныхъ кафтанахъ, съ блыми перевязями на груди, съ длинными ружьями, у которыхъ ложи были красныя. Чмъ дальше подвигалась невста въ столицу, тмъ оглушительне становился колокольный звонъ. На мосту устроенномъ на плашкоутахъ, сто барабанщиковъ и трубачей подняли такую стукотню и ревъ,— кто во что гораздъ,— что избалованная прекрасною музыкой своего брата, старосты Саноцкаго, панна Мнишекъ едва не заткнула ушей.

Дивился темный русскій людъ такому невиданному и неслыханному зрлищу, торжество своего молодаго государя этотъ темный людъ раздлялъ лишь наружно, насколько каждый боялся застнка, палки ярыжки, протазана стрльца, алебарды иноземной царской стражи. ‘Ляхиня, папистка’, услыхалъ бы наблюдатель неодобрительный народный говоръ, ‘Ишь сколько ихъ нахало въ Москву, и все съ оружіемъ, за коняхъ, дутъ, конца имъ нтъ.’

Среди величественнаго шествія царской невсты, при колокольномъ звон, при оглушительномъ бо стрлецкихъ нfбатовъ и тулумбаоовъ, при веселыхъ звукахъ польскихъ маршей — не видятъ и не слышатъ юродивенькаго Христа-ради Тишу, а вокругъ него суеврно тснится огромная толпа. Чуть не голый, въ лохмотьяхъ когда-то длинной рубахи, уже не прикрывавшей его темнаго, костляваго скелета съ присохшею кожей, юродивый горько рыдаетъ, бьетъ себя кулаками въ грудь и посыпаетъ пылью безволосую голову.

— Антихристъ пришелъ! восклицалъ онъ несказанной отчаяньи, весь въ пыли, похожій на покойника, уже предавшагося тлнію и вставшаго изъ могилы.— Антихристъ пришелъ! указывалъ онъ на раззолоченныя кареты, красныхъ коней, густыя толпы вооруженныхъ Поляковъ, съ музыкой и знаменами.

Въ безмолвномъ ужас слушала его толпа, и по живымъ ея волнамъ зловщимъ ропотомъ проносилась всть о пришествіи въ Москву антихриста.

— Свту преставленье! вопилъ юродивый.— Царь вру православную разоряетъ, въ поганую латыню пошелъ и намъ, Русскимъ, велитъ!

— Литва бояръ и поповъ нашихъ сбирается рзать, братцы! слышалось въ одномъ мст толпы.— Въ Успенскомъ собор, намедни, на патріаршей служб, Литва, Лютора и иныхъ връ люди надъ православными образами ругались и смхъ творили, сидя въ церкви!

— Царица Ляхиня, слышно, по-русски говорить не уметъ и внчается некрещенная, утверждалъ старый священникъ:— и то великій соблазнъ и православію поруганіе немалое!

— Литва саблями счетъ и конями топчетъ насъ, людей торговыхъ, жаловался толстомордый купецъ.— По торгу похваляются надъ нашимъ братомъ, какъ словно у себя въ ляцкой сторон, а женскому полу отъ нихъ одинъ срамъ и безчестье!

И далеко, далеко, во вс концы Блокаменной разнеслась всть о пришествіи антихриста, о близкомъ свтопреставленіи, о наругательств Литвы надъ образами и женскимъ поломъ, о еретичеств царицы, о томъ что молодой царь съ иноземцами затваетъ избить бояръ и поповъ, а чернь обратить въ поганую латыню, вся Москва, у себя по домамъ, на площадяхъ, на удицахъ, въ церквахъ, разсуждала осъ этомъ втихомолку отъ царскихъ приставовъ и ‘доводчиковъ’.

Какое дло гордому пану воевод Сендомірскому до того что думаетъ о его дочери это ‘московское быдло’, какими вопросами задается московская чернь по поводу кровнаго родства дома Мономаха съ домомъ Мнишка съ Великихъ Кончицъ! Хитрый Мнишекъ убжденъ что повиноваться разсудку, а не сердцу, долгъ человка въ важныя минуты жизни, и что если онъ и презиралъ малодушіе и нершительность въ достижкеніи разъ сознанной цли, то наступило время не разсждать, а дйствовать. Мнишекъ убжденъ что не было бы исторіи, еслибы герои останавливались на лоллути или, что еще хуже, въ виду достигнутой цли. Впередъ, пане Мнишку! Не забываетъ онъ и забыть неможетъ что въ его дом съ Высокихъ Кончицъ возвысилась польская родовая шляхта до высоты примра которой нтъ и, вроятно, не будетъ въ исторіи.

Гордый польскій вельможа, еще не старый, озираетъ древнюю столицу русскихъ царей. Въ правой рук его пунцовая шапки съ собольимъ мхомъ и страусовымъ перомъ, онъ снялъ ее желая показать уваженіе къ сплошнымъ, все заливающимъ толпамъ русскаго народа безъ шапокъ. Высокій открытый лобъ сообщалъ достоинство всему выраженію его пріятнаго лица, на голов, остриженной подъ гребешокъ съ ежомъ стоячими русыми волосами, въ небольшой красиво подстриженной круглой бород, не замчалось ни сдинки,— быть-можетъ благодаря итальянскимъ косметикамъ, распространившимся въ польскомъ обществ вмст съ италіянскимъ костюмомъ и боле утонченными нравами со времени королевы Боны. Съ мягкою величавостью движеній, выработанною постоянными сношеніями съ сильными міра, съ благородною самоувренностью кланялся народу воевода Севдомірскій, привтливый и скромный, но красивые пріемы стараго царедворца иногда смняло какое-нибудь нетерпливое движеніе, обнаруживавшее противъ воли его настоящій характеръ, какъ въ его вкрадчивомъ пріятномъ голос, въ минуту раздраженія, слышались настойчивость и строгость, не терпвшія противорчій.

Поздъ поднялся къ Василью Блаженному на площадь. Она тсно была заставлена полками. Грозная сила неподвижно стояла, спертая блыми кремлевскими сінами и торговыми рядами, множество прапоровъ, почти отъ всхъ русскихъ царствъ и городовъ, красовались предъ своими полками, на астраханскомъ прапор змя съ короною и крыльями, съ подписью: ‘царь Остороханской’, на Псковскомъ — барсъ и подпись ‘государь Псковской’, на Тверскомъ — престолъ съ короною, на Пермскомъ — медвдь на серебряномъ стол, въ большомъ полку величаются два стяга, то-есть большія знамена съ косынею (треугольникомъ), одно знамя по алой тафт шито золотомъ и серебромъ съ изображеніемъ архангела Михаила и царя Давида, съ бахромой, другое знамя Ивана Грознаго, съ изображеніемъ Господа Вседержителя и надписью: ‘Царь царемъ и Господь господень’.

Ударили въ накры, литавры, тулумбасы и барабаны. Въ ту же минуту откуда ни взялась, поднялась буря со свистомъ и облаками пыли, несшимися изъ Кремля на Поляковъ. Даже несуеврному Мнишку показалось непріятнымъ такое предзнаменованіе, противорчія и опасенія возникли и громко заговорила въ гордомъ вельмож, спрашивавшемъ свой добрый геній о неизвстномъ будущемъ.

— Шапки долой! кричали Полякамъ караульные стрльцы, стоявшіе безъ шапокъ у кремлевскихъ воротъ въ башн, надъ воротами висла въ кивот икона, освщаемая нсколькими лампадами.

Въ раздумьи въхалъ Мнишекъ въ Спасскія ворота и проводилъ дочь, царскую невсту, до монастыря, гд жила царица-мать и гд ждалъ ее женихъ. Усталый вошелъ онъ въ отведенный ему домъ, гд у крыльца стоялъ стрлецкій караулъ, немедленно отпущенный воеводой. Къ дому воеводы сталъ караулъ панской надворной пхоты. Москва весело засвтилась огнями, а Мнишекъ лежалъ, какъ былъ одтый, на постели, страдая припадкомъ подагры и погруженный въ мрачныя думы.

— Что ты, Гроновій? спросилъ онъ стараго слугу съ черною цыганскою рожей, курчавою головой, въ короткомъ казакин, перехваченномъ ремнемъ и длинныхъ сапогахъ.

— Панъ Зарембскій, по панскому приказу, доложилъ Мнишку его любимый слуга.

— Зови.

Въ покой воеводы вошла сухопарая и долговязая фигура пана Януарія, не ловко задвшая за дверь ручкой палаша.

— Воина всюду сопровождаетъ звукъ оружія, любезно встртилъ нашего странствующаго рыцаря не больной уже старикъ, а блестящій Сендомірскій воевода, указывая гостю лавку.

— Благодарю за честь, панъ воевода, сказалъ тощій рыцарь съ невозмутимымъ спокойствіемъ, не трогаясь съ мста:— Признаюсь, привыкъ сидть только въ сдл да въ обществ своего брата жолнера. Зарембскій знаетъ олужбу.

— Не сомнваюсь. Мнишекъ двусмысленно улыбнулся.— Зная васъ, по слухамъ, за человка могущаго оказать мн услугу, желаю знать свободны ли вы отъ служебныхъ обязательствъ?

— Совершенно, ясневельможный панъ, моя служба у Неборскаго кончилась.

— Прежде всего считаю нелишнимъ сказать пану Заремб что Юрій Мнишекъ привыкъ щедро платить тмъ кто ему служитъ. Довольны ли вы жалованьемъ въ пятьсотъ злотыхъ на мсяцъ — деньги впередъ?

Зарембскій осклабился отъ удовольствія и поспшилъ выразить свое согласіе кивкомъ головы.

— Въ такомъ случа вотъ мсячное жалованье пана.— Мнишекъ досталъ изъ походнаго кожанаго мшка тяжелый свертокъ и подалъ его Зарембскому:— Служба пана началась съ этого вечера.

— Въ продолженіи тридцати дней и тридцати ночей мое тло, а также мой конь и оружіе принадлежатъ ясневельможному пану воевод Сендомірскому.— Зарембскій спряталъ деньги въ широкій поясъ, подъ плащомъ: — Панъ Януарій привыкъ честно зарабатывать свой хлбъ.

— Предупреждаю пана Януарія что имю слабость не ограничиваться жалованьемъ, продолжалъ Мнишекъ съ улыбкой, располагавшею къ нему людей несмотря на его гордый видъ:— Кром жалованья, я поощряю служащихъ мн подарками, размръ которыхъ зависитъ отъ важности порученія и успшности исполненія. Понялъ ли меня панъ?

Панъ Януарій утвердительно качнулъ головой.

— Мн нравится привычка пана обходиться безъ помощи словъ. Я люблю точность и быстроту исполненія, особенно если исполнитель молчаливъ. Предупреждаю, мои порученія кратки, ясны и не любятъ повтореній. На первый случай вотъ обращикъ: изъ Кракова въ Москву детъ мой молодой пріятель съ секретнымъ порученіемъ отъ короля къ королевскому послу. Завтра, къ вечеру, онъ будетъ въ Москв, если только благоразумный панъ Януарій не встртитъ его въ густомъ лсу съ своимъ мткимъ мушкетономъ. Я нисколько не удивился бы еслибы панъ Януарій, утромъ послзавтра, доложилъ мн что мой пріятель убитъ въ лсу, за подобное извстіе я дамъ пану двойное его жалованье. Понятно ли?

— Совершенно, панъ воевода:— пріятель пана воеводы красавецъ и щеголь….

— Возьмите двойное жалованье, панъ вполовину ужь заслужилъ его! весело сказалъ Мнишекъ: — лучшаго исполнителя мн не надо.

Онъ подалъ пану Януарію другой свертокъ, со словами:

— Съ Богомъ!

— Остальное мое дло.

Панъ Януарій неловко кивнулъ головой, снова зацпилъ за дверь ручкой палаша и вышелъ въ большомъ удовольствіи.

II.

16го мая молодой царь веселился со своею польскою родней, и польскими гостями въ деревянномъ дворц что выстроилъ, по своему вкусу и на польскій образецъ, возл стараго каменнаго. Раскрытыя окна горли огнями, громъ веселой польской музыки съ фаготами и литаврами далеко разносился по Москв, собирая ко дверцу праздный народъ. На улицахъ, гд были расположены прибывшіе съ царскою невстой и воеводой Поляки, а также гд жили иноземныя сотни царскихъ тлохранителей, на каждомъ шагу обнаруживалось безпокойное и шумное многолюдство праздныхъ военныхъ скопищъ, пьяныхъ и задорныхъ. Но вотъ польскіе обходы забрали, съ улицъ пьяныхъ жолнеровъ, и спокойно заснула старуха Москва, а польская мазурка была въ полномъ разгар. Разряженныя польскія красавицы, нисколько не скрывавшія своихъ прелестей, ихъ нескромное обращеніе съ ловкою молодежью, позднее ночное веселье съ плясками когда православные спятъ,— все это не соотвтствовало мрачному настроенію стараго боярина Іоны Агича, присутствовавшаго на балу въ числ не многихъ приближенныхъ бояръ, по вол царя. Было отчего задуматься русскому боярину: Врный древнему царскому роду, Іона окрпъ въ представленіи Русскаго царя къ которому совершенно не подходилъ меньшой сынъ Ивана Грознаго. Съ каждымъ днемъ приближавшимъ къ Дмитрію, ему открывались такія стороны характера молодаго царя, такія привычки и убжденія, такое безумное пренебреженіе всмъ русскимъ, вмст съ уваженіемъ всего нерусскаго что Іона растерялся. ‘Гд жь врные думные бояре?’ спрашивалъ онъ себя: ‘Бучинскіе да Басмановъ всмъ дломъ направляютъ, а не кормчіе опытные?’ Задумался Іона. Все соображалъ его старый умъ: свадебный въздъ Марины въ стольный городъ съ сильнымъ отрядомъ вооруженныхъ Поляковъ, собравшихся будто на войну, а не на свадьбу, и что невста Русскаго царя еретичка, не царскаго роду, а дворянскаго, что русская царица говоритъ по-польски, стъ стряпню польскую, ходитъ въ польскомъ плать, и служители у ней польскіе, не могъ Іона простить молодому царю отобраніе монастырскихъ вотчинъ на казну, изгнаніе православныхъ священниковъ изъ ихъ домовъ близь дворца для помщенія иноземныхъ тлохранителей, глумленье царя надъ родовыми русскими боярами и князьями, защищавшими, по его приказу, ледяную крпость которую бралъ онъ своею нерусскою стражею, не могъ простить царю что тотъ лъ телятину, за порицаніе чего Димитрій послалъ-было Татищева въ ссылку, и много другихъ обстоятельствъ припоминалъ Іона, и вс они въ этотъ вечеръ убждали его въ не православіи молодаго царя. Только вздыхалъ да пожимался Іона Агичъ при вид сына Грознаго въ богатомъ гусарскомъ плать танцующаго польскую мазурку съ польскими паннами и съ женой Ляхиней. Статочное ли дло? Государь православный, а заводитъ въ своихъ палатахъ бсовскія игрища на потху Ляхинь и самъ скоморошествуетъ: бгаетъ изъ угла въ уголъ какъ угорлый, въ ладони хлопаетъ, кривляется, Господи! Во сн ли все это видитъ Іона, иль ужь свтъ перевернулся? Русскій царь упалъ на колно предъ своею Ляхиней-царицей и при народ поцловалъ кончикъ ея атласнаго башмачка, мало того: не сходя съ колнъ трижды обернулъ царицу вокругъ себя, подпрыгнулъ съ лихимъ звономъ шпоръ, часто затопоталъ на мст среброкованными каблуками, да и понесся вихремъ съ рзвою Мариной.

— Чуръ меня, чуръ, стараго человка! отплевывался Іона втихомолку.

— Ума помраченье, Іова! шепнулъ ему сидвшій съ нимъ рядомъ Мстиславскій:— Паны въ шапкахъ словно въ кабак, а не предъ царскими очами, мы, бояре родовые, безъ шапокъ, а Ляхи предъ нами въ шапкахъ величаются. Уйдемъ, Іона, уйдемъ, Аанасій.

Но осторожный царскій казначей Аанасій Власьевъ, бывшій посломъ Димитрія въ Краков, гд кардиналъ при корол обручилъ его, за отсутствующаго царя, съ Мариной Мнишекъ, спокойно объяснилъ Мстиславскому что паны и предъ своимъ королемъ шапокъ не ломаютъ.

— Царицына родня, глядите, безъ шапокъ пляшетъ, замтилъ бояринъ Власьевъ:— Въ шапк только посолъ королевскій, каштелянъ Мологоскій пляшетъ, да и тотъ, глядите, предъ царемъ проходитъ шапку сымаетъ. А съ царемъ пары не равняются, хотя и наглые: предъ танцемъ къ царской рук идутъ.

Эти справедливыя объясненія нсколько удовлетворили бояръ, но оба, и Іона и Мстиславскій, поглядывали какъ бы удрать съ балу гд все оскорбляло ихъ русскій умъ и русское чувство. Они понимали что приглашены во дворецъ изъ опасенія неудовольствія народнаго на предпочтенье оказываемое царемъ Полякамъ предъ Русскими, и что никому они здсь не нужны, разв на то только, чтобы Поляки посмялись надъ ними: ‘Молъ бояре дремлютъ, на лавочк, въ уголку, да потютъ въ своихъ длинныхъ парчевыхъ кафтанахъ со стоячимъ воротомъ, только молъ отъ нихъ и толку на польскомъ балу.’

— Вотъ такъ парочка! Вотъ такъ мазурка! одобрительно шумли подкутившіе паны, гремя кривыми саблями и крутя усы.

Димитрій несся съ Мариной какъ бы на крыльяхъ любви, откинувъ назадъ голову, правымъ плечомъ впередъ.

Димитрій, далеко не красавецъ, былъ молодецъ. Блдное, смуглое лицо, темная шея и руки, бородавка на правой сторон крутаго носа, крупныя выдающіяся губы, толстый подбородокъ и короткіе волосы при небольшомъ рост и плечистомъ стан теряли при сравненіи со статною польскою молодежью, но когда усталый взглядъ его оживлялся и вонзался въ предметъ остро и быстро, а голова съ короткими волосами подымалась отважно и гордо, тогда это смуглое безъ кровинки лицо выражало избытокъ мужественной силы, которая въ мущин конечно выше хорошенькаго лица. За то очаровательная Полька ласкала взоры своимъ изяществомъ. Средняго роста, живая, стройная, общавшая съ лтами потолстть, Марина не была красавица. Улыбка красивыхъ сжатыхъ губъ казалась бы даже сухою и строгою, еслибъ ее не смягчалъ свтлый, спокойно сосредоточенный взглядъ большихъ черныхъ глазъ. Можно было забыть круглыя щечки, ихъ нжную близну, высокій лобъ, красивый носъ съ характернымъ горбикомъ, богатыя черныя волосы съ блескомъ молодости и здоровья, но этого свтлаго, умнаго взгляда, открытаго выраженія этого молодаго женскаго лица трудно было не помнить. Строгія судьи въ женскихъ длахъ женщины не находили въ гордой цариц ничего кром насмшливаго, а потому отталкивающаго ума и правильнаго лица. Драгоцнная брилліантовая діадема, подбитая блымъ бархатомъ, ослпительно сверкала въ минуты когда голова длала быстрыя движенія. Огромный круглый воротникъ тончайшаго батиста, туго накрахмаленный и нагофрированный, весь въ мелкихъ складкахъ и обшитый широкими брабантскими кружевами, придавалъ ей спереди такой видъ какъ бы красивая голова царицы лежала на огромномъ кругломъ блюд.

Появленіе молодаго красавца, прибывшаго на балъ въ самый разгаръ, обратило на себя вниманіе всхъ, особенно женщинъ.

— Панъ Станиславъ Потоцкій! заговорили кавалеры и дамы, старые и молодые, съ одинаковымъ любопытствомъ глядя на знатнаго красавца. Онъ интересовалъ всхъ по двумъ причинамъ: вопервыхъ, Потоцкій, посланный королемъ изъ Кракова въ Москву для передачи важныхъ порученій королевскимъ посламъ, едва было не погибъ на дорог, въ лсу подъ Вязьмой, гд выстрлъ убійцы, повидимому подкупленнаго, ранилъ его въ ногу, къ счастью легко, вовторыхъ, знали что Потоцкій не могъ быть желаннымъ гостемъ царя Димитрія, да и самъ не могъ имть такого желанія, по извстнымъ отношеніямъ его къ Марин.

Дйствительно, Димитрій и Потоцкій ненавидли другъ друга, только дипломатическія соображенія стараго интригана Мнишка склонили царя пригласить на балъ Потоцкаго. Присутствіе на этомъ бал Потоцкаго Мнишекъ считалъ необходимымъ, этимъ онъ отклонялъ отъ себя подозрніе въ лсномъ выстрл и указывалъ королю и общественному мннію Польши на непричастность Дмитрія въ покушеніи на жизнь королевскаго уполномоченнаго. Сдланы были разумется надлежащія распоряженія о строжайшемъ розыск убійцы, о чемъ увдомили королевскихъ пословъ и Потоцкаго.

— Хотя Потоцкій не посолъ, говорилъ Мнишекъ Дмитрію,— тмъ не мене мн извстна близость его къ королю и его связи съ партіей Замойскаго, Жолквскаго и Острожскаго, самою вліятельною партіей въ королевств. Вы приглашаете, государь, не Потоцкаго, а довренное лицо короля, царь долженъ забыть оскорбленія сдланныя царевичу, великодушіе возвышаетъ тронъ, не совтую вамъ изъ-за вздора ссориться съ Сигизмундомъ.

Дмитрій не оспаривалъ хитраго тестя. Разсудокъ соглашался съ этими доводами, къ тому же великодушное сердце молодаго царя было возмущено извстіемъ о гнусномъ покушеніи на жизнь его врага, покушеніи въ которомъ общественное мнніе могло заподозрить его ревность, чего такъ боялся Димитрій.

Съ своей стороны Потоцкій принялъ приглашеніе на балъ неохотно, повинуясь только условіямъ своего положенія, при которомъ ему, облеченному личнымъ довріемъ короля, было бы боле чмъ не ловко не присутствовать на царскомъ бал гд будутъ королевскіе послы и вс его соотечественники, знавшіе конечно о его прибытіи въ Москву, къ тому же какъ знать?— быть-можетъ въ эти соображенія Потоцкаго замшалось желаніе показать Марин и всмъ знавшимъ объ ихъ прежнихъ отношеніяхъ что онъ покончилъ со своимъ чувствомъ и теперь равнодушенъ къ холодной красавиц. ‘Если же я уклонюсь отъ этого бала, думалъ онъ, то мое отсутствіе будетъ объяснено именно тмъ что я еще люблю Марину и избгаю ея’. Разчеты ли ума, противорчія ли человческаго сердца и его иногда необъяснимые капризы, какъ бы ни было, только блестящій красавецъ Потоцкій, нсколько поблднвшій отъ раны и слегка хромавшій, очутился предъ измнившею ему двушкой, стоявшею съ короной на голов рядомъ съ мужемъ, государемъ Русскимъ.

Потоцкій привтствовалъ царственную чету почтительнымъпоклономъ и поздравленіемъ.

— Видя вельможнаго пана Станислава Потоцкаго въ нашей столиц, я радуюсь что онъ избжалъ грозившей ему опасности, обратился къ гостю царь, въ голос котораго Потоцкій услыхалъ искренность: — Если Димитрій иметъ власть, то употребитъ ее на разысканіе злодя посягающаго на жизнь нашихъ сосдей, съ чьимъ королемъ я надюсь жить въ братскихъ отношеніяхъ.

— Желаю чтобы пребываніе въ Москв пана Потоцкаго не показалось ему скучнымъ, обратилась къ гостю новобрачная съ любезною улыбкой.

— Я не умю скучать, государыня, отвтилъ Потоцкій, съ сильнымъ удареніемъ на слов ‘государыня’: — тмъ боле срди моихъ прекрасныхъ соотечественницъ, а ихъ къ удовольствію я много вижу въ Москв.

Потоцкій вмшался въ толпу знакомыхъ, молодыя панны слишкомъ замтно ухаживали за такимъ показнымъ кавалеромъ. Хотя боль въ ног мшала ему отличаться въ мазурк, тмъ не мене онъ какъ всегда былъ украшеніемъ бала. Гордая Марина почувствовала вдругъ какъ трудно женщин въ присутствіи двухъ мущинъ, изъ которыхъ одинъ ея настоящее, другой — ея прошедшее.

— Онъ тебя любилъ, Марина, и я ненавижу его, говорилъ Димитрій съ ревностью и волненіемъ:— Скажи мн, не мучь меня, что такое Потоцкій въ твоей жизни?

— Прошлое, государъ.

— Несравненная Марина! шепталъ влюбленный мужъ.

Трубы, фаготы, литавры словно усталости не знали, часто мнялись музыканты, мазурка отплясывалась съ несказаннымъ одушевленіемъ, съ разными старо-польскими ‘фигурами’ и ‘фарсами’. А въ уголку дворца, на лавк съ бархатною покрышкой, клюютъ своими бородами дремлющіе со скуки трое именитыхъ родовыхъ русскихъ бояръ въ длиннополыхъ парчевыхъ кафтанахъ, съ высокими горлатными шапками на колняхъ. Но ничего не ускользаетъ отъ наблюдательности стараго Іоны, даромъ что дремлетъ.

— Гордый песъ! пробормоталъ онъ, изумленный свободою и непринужденностію съ какою Потоцкій объяснялся съ царемъ и царицей, у которыхъ и рукъ не поцловалъ.— Ну молодецъ же, песъ! не выдержалъ бояринъ, похвалилъ красавца-Поляка.— Срамота, шепнулъ онъ Мстиславскому.— Двки и жонки глазами съли того Потоцкаго. Гляди, едоръ, плясать побжала, а сама глазъ съ него не опускаетъ! Ишь ее, блобрысая-то, задуваетъ, словно пристяжная, и голову, гляди, откинула!

— Стало у нихъ не по-нашему, Агичъ, шепнулъ Мстиславскій:— потому называются вольные ланы, и женскому полу у нихъ вольготно.

— Хоть бы теб сквозь земь провалиться, Иродіада-плясавица! напутствовалъ бояринъ хорошенькую панну Ортансу Стадміецкую, свжую какъ розанъ: ея голубое платье и волоса совершенно миндальнаго цвта постоянно мелькали въ его старыхъ глазахъ. Суровому боярину особенно не нравилось постоянство съ какимъ красавица выбирала Потоцкаго.— Безстыжая, хоть бы старыхъ не срамила! бормоталъ онъ, отплевываясь какъ бы отъ навожденія нечистой силы.— Нтъ, едоръ, мочи моей нтъ! Старому ли человку сіе скоморошество, и гд жь? въ царскихъ палатахъ!

— А что, Агичъ! сказалъ Мстиславскій съ какимъ-то особеннымъ для нихъ обоихъ понятнымъ смысломъ и молча, пристально поглядвъ на него.

Іона только головой покачалъ и вздохнулъ въ раздумьи.

Въ эту минуту царь подозвалъ къ себ Власьева, бояре остались вдвоемъ.

— Аль ослпъ и оглохъ отъ старости, Агичъ? иносказательно сказалъ Мстиславскій, подмигнувъ на царя и на танцующую царицу.

— Вижу, слышу и понимаю, едоръ.

— А коли понимаешь, за чмъ дло?

Іона опустилъ голову и думалъ, а Мстиславскій глядлъ на него такъ какъ бы ждалъ отвта. Не скоро далъ его бояринъ. Вспомнилъ онъ торговую площадь, а на ней народу, народу: яблоку негд упасть, на лобномъ палачъ въ красной рубашк съ топоромъ, князь Василій Иванычъ Шуйскій на колняхъ, руки связаны на спин, исполосованной плтьми, голова на плах. Дьякъ читаетъ его, Василья, вину, якобы злоумышлялъ за государеву жизнь, и за эту его, Василья, вину царь указалъ и бояре приговорили казнить его смертью.

— Я готовъ, едоръ, прошепталъ Іона Агичъ:— хотя сейчасъ. Мы сажали на царскій столъ сына Грознаго, а это скоморохъ. Не быть-стать Русскому царству подъ польскими панами!

— Ну и съ Богомъ: дло наше налажено, Агичъ.

— Много васъ?

Мстиславскій засмялся, прищуря лвый глазъ на боярина.

— Не много, Агичъ, прошепталъ онъ:— кром насъ съ тобой только вся Москва.

— А они? бояринъ глазами указалъ Мстиславскому на Поляковъ.

— Видишь, пляшутъ.

— А т что не пляшутъ?

— Безъ заднихъ ногъ, распьянешеньки, да и по всей Москв разставлены, небойсь, не соберутся.

— Стало: каюкъ?

— Каюкъ! А про всякъ случай. Агичъ, возьми и впусти восьмнадцатъ полковъ стрлецкихъ въ Москву, что послалъ было гудошникъ-то Крымъ воевать, а въ тхъ восьмнадцати полкахъ всего, слышь, восьмнадцатъ тысячъ, такъ должно съ этими-то управимся. Вс двнадцать воротъ захватили, Вася Шуйскій молодецъ, только насъ ждетъ: на чеку все!

Іона Агичъ и Мстиславскій поднялись съ лавки. Іона сказалъ подошедшему Власьеву:

— Доложи, Аанасій, коли царь спроситъ, что де у боярина Іоны старая голова отъ польскаго пляса закружилась.— Іона перекрестился на образа и, уходя, добавилъ не безъ ироніи: — Время позднее, тшиться богомерзкимъ скаканьемъ не привычны мы, бояре, люди русскіе. Прощай, Аанасій.

III.

Новобрачная царица была далеко не такъ весела какъ казалось. Душу ея томило чувство близкое къ унынію. Чуткая и не холодная, какъ о ней думали, Марина можетъ-быть одна изъ всего этого общества понимала истинное настроеніе Потоцкаго, и оттого понимала что была къ нему неравнодушна. Для всхъ, начиная съ мужа, молодая царица являлась блистательною свтскою женщиной, для которой этотъ балъ — торжество женскаго честолюбія. И кому какое дло заглядывать въ сердце женщины, подчинившей свое чувство житейскимъ разчетамъ? Кому какое дло, если встрча съ человкомъ когда-то близкимъ разбудила въ женскомъ сердц нжныя воспоминанія? Какъ нарочно, этотъ вечеръ Потоцкій казался ей особенно привлекательнымъ, можетъ-быть потому именно что все между ними кончилось. Глаза ея останавливались на благородномъ красавц, рзко выдлявшемся изъ толпы молодежи. Ей досадны были и его оживленье, и эта простота вельможи, и слишкомъ замтный успхъ его у дамъ. Досадно ей что Потоцкій ее избгаетъ, что она, не обращающая на него вниманія, среди многихъ мужскихъ голосовъ, непонятно какъ, слышитъ его голосъ. Досадно ей что не можетъ быть весела какъ бы хотлось именно въ этотъ вечеръ, именно предъ этимъ Потоцкимъ, досадно что при сравненіи съ нимъ, и конечно не ей одной, а всмъ, кажется невзрачною неловкая фигура мужа, съ одною рукой замтно короче другой. Досадно ей, наконецъ, что мужъ ея веселится въ ту минуту когда, можетъ-быть, опасность грозитъ и ему, и ей, и общему ихъ длу. Ей хотлось вздохнуть на свобод, объясниться съ Дмитріемъ наедин, и Марина незамтно прошла на свою половину. Первая комната, ‘умывальная’, особенно правилась ей, потому что, по ея желанію, Димитрій устроилъ ей италіянскій балконъ, съ котораго открывался чудный видъ на широко раскинувшуюся столицу. Хитро точеныя балясины балкона были позолоченыя, а на столбахъ, рзныхъ и пестро раскрашенныхъ, натянутъ отъ солнца дорогой персидскій коверъ. Два бархатныя кресла стояли на балкон, на одно изъ нихъ упала утомленная царица.

Погруженная въ самое себя, отдаваясь то мысли о Потоцкомъ, то опасенію заговора бояръ, о чемъ во дворецъ доходили тревожные слухи отъ врныхъ людей, Марина задумчиво глядла на сонный городъ, блвшійся очертаніями своихъ безчисленныхъ церквей, колоколенъ, башенъ и домовыхъ крышъ въ голубомъ туман лтней ночи, осеребренной мсяцемъ. Глубокое молчаніе столицы, нарушаемое только стукомъ сторожей да окриками караульныхъ стрльцовъ, такъ противоречило шумному веселью дворца. Музыка, смхъ, голоса, ярко освщенныя окна, какъ бы упрекнули въ чемъ-то Марину.

Появленіе Димитрія прервало ея думы. Не видя близь себя Марины, онъ живо почувствовалъ зависимость своего настроенія отъ ея взгляда и улыбки. На колняхъ, взявъ об ея руки въ свои и любуясь ею, молодой мужъ съ упрекомъ, полнымъ любви, прошепталъ что отсутствіе ея для него такъ замтно что онъ проситъ прощенья за смлость нарушить ея уединеніе.

— Зачмъ ты здсь, Марина? закончилъ онъ.

— Чтобы сказать вамъ, государь, что мы въ опасности.

Разстройство и тонъ Марины заставили Димитрія встать.

— Кто сметъ грозить опасностью Русскому царю? сказалъ онъ съ нетерпливымъ раздраженіемъ:— кто?

— Бояринъ Шуйскій, прощенный вами, государь, вопреки моему совту. Онъ распускаетъ слухъ будто вы, государь, не сынъ Ивана мучителя, а самозванецъ, дерзко захватавшій престолъ.

Марина внимательно слдила за впечатлніемъ произведеннымъ ея словами на мужа.

Димитрій вспыхнулъ и затрепеталъ, волненіе мшало ему говорить.

— Ты повернула мн ножъ въ сердц, Марина, глухо сказалъ онъ съ выраженіемъ страданія на лиц.— Слышать эту гнусную басню, выдуманную моими врагами, изъ устъ любимой женщины, выше моихъ силъ, Марина!

— Но я должна предупредить васъ, государь: звзда наша одна. Никто въ цломъ свт не стоитъ къ вамъ ближе меня, никому не можетъ быть дорога ваша слава такъ какъ мн. Погибель ваша — моя погибель! Марина понимаетъ героя Димитрія, жена обязана сказать мужу свои опасенія. Повторяю, государь, будьте осторожны: не довряйтесь боярамъ, окружите дворецъ Поляками и иноземными тлохранителями, или будетъ поздно.

— Успокойся, Марина! вскричалъ Дмитрій съ убжденіемъ.— Я остороженъ, но не преувеличиваю опасности, къ чему такъ расположены прекрасныя женщины. Вс эти слухи о мятеж, о недовольныхъ боярахъ — сказки. До новаго ли заговора Шуйскому когда онъ только-что сошелъ съ лобнаго мста? Врь, Марина, что наша звзда горитъ ярко и не скоро потухнетъ. Великодушенъ царь Димитрій — вс знаютъ, но знаютъ также что остеръ топоръ его палача.

— Если слухи до меня доходящіе не основательны, государь, то мн остается успокоиться. Я подышу свжимъ воздухомъ и возвращусь къ гостямъ.

Марина быстро встала и молча подала мужу руку чтобъ идти, панъ воевода Сендомірскій встртилъ ихъ въ слдующей комнат. Глаза его до того выражали тревогу что хорошо знавшая его дочь невольно воскликнула:

— Что такое, отецъ?

— Меня изумляетъ ваша самонадянность, государь, сказалъ зятю Мнишекъ.— Вы отпустили домой роты Маржерета и Кнотсена, оставивъ только пятьдесятъ ливонскихъ алебардщиковъ, неужели вы надетесь отбиться съ ними отъ вашей столицы? Она боле чмъ безпокойна, вотъ, вотъ подымется! Образумьтесь, государь, вы слпо отдаетесь зврю въ зубы и когти, не надйтесь на бояръ, соберите тлохранителей.

Димитрій выслушалъ тестя совсмъ не такъ какъ тотъ ожидалъ.

— Вижу, благородный воевода, сказалъ онъ весело,— что и васъ усплъ напугать Басмановъ. Я только-что выслушалъ донесенія объздныхъ головъ: моя столица покойна, караулы усилены на всхъ двнадцати городскихъ воротахъ, дв тысячи нашихъ (‘нашими’ въ своемъ кругу польскихъ родныхъ Дмитрій называлъ Поляковъ) возьмутся за оружіе при первой тревог.

— Наши разставлены по всему городу, государь, ихъ перебьютъ чуть не поодиночк, замтилъ недовольнымъ тономъ Мнишекъ.

— Предоставьте мн вашу безопасность въ моей столиц, воевода, сказалъ Димитрій съ замтнымъ неудовольствіемъ.— Не думаете ли вы что сдлавшись мужемъ такой прелестной жены я мене вашего дорожу жизнію?

Съ Мариной рука объ руку онъ возвратился къ веселому обществу, послдуемый недовольнымъ Мнишкомъ.

Утомленная баломъ, длившимся за полночь, царица сладко спала въ своей опочивальн, подъ блымъ атласнымъ пологомъ, обшитымъ широкими кружевами. Опочивальня совершенно напоминала ея двичью опочивальню въ Самборскомъ замк. По желанію ея все убранство и мебель перевезенная изъ Самбора украшали теперь ея брачный покой. Стны гладко отянуты французскими тканями-картинами съ изображеніями миологическаго похищенія Елены Парисомъ. Гладко оштукатуренные потолки разрисованы яркими букетами цвтовъ и фруктами съ позолотой. Полъ, изъ угла въ уголъ, покрывался богатымъ восточнымъ ковромъ съ причудливыми арабесками. Въ углу, на столик, большое Распятіе изъ благо каррарскаго мрамора художественно вырзанное. Тяжелыми складками висли бархатныя завсы надъ окнами съ расписными стеклами. Блыя кресла на золоченыхъ ногахъ въ вид свернувшихся змй и бархатная ‘оттоманка’, широкій низкій диванъ съ круглыми и мягкими подушками вмсто спинки, на которомъ обыкновенно читала Марина.

Сладко спитъ молодая царица, оберегаемая толстою гофмейстериной, панни Казановскою, а во дворц смятеніе. Древній стольный городъ пробудился при зловщемъ колокольномъ набат, при страшномъ шум народныхъ скопищъ. Грозный день 17го мая 1606 года занимался надъ Блокаменною.

— Вставайте, государыня! будила Марину лани Казановская, трепетавшая отъ испуга.

— Что такое? вскричала Марина.

— Спасайтесь, государыня! едва выговорила гофмейстерина, голосъ которой глушили слезы.

— Мятежъ, государыня! кричали за дверью умывальни голоса, изъ которыхъ Марина узнала голосъ своего камердинера, Яна Осмульскаго.— Враги окружили дворецъ.

Ужасный, несмолкаемый ревъ народной толпы, заглушаемый колокольнымъ набатомъ, все объяснилъ Марин. Она со слезами бросилась на колни предъ Распятіемъ, ломая руки и судорожно прижимая ихъ къ груди, но скоро Марина овладла собой.

— Панъ Осмульскій? вскричала она, одваясь такъ проворно какъ только позволялъ сильный испугъ и дрожавшіе, не слушавшіяся руки.— Скажите государю что если онъ не хотлъ предупредить опасность какъ благоразумный человкъ, то пусть справится съ ней какъ герой.

Марина прокричала эти слова изо всей силы чтобъ Осмульскій могъ ее слышать за дверью умывальни, гд усиливалась шумная тревога и звонъ оружія.

— Государь убитъ! отвтилъ врный камердинеръ съ отчаяніемъ.— Спшите, государыня: кяждая минута можетъ стоить вамъ жизни.

— Гд отецъ? дайте знать нашимъ! вскричала Марина, чувствуя какъ темнетъ у нея въ глазахъ, какъ подкашиваются ноги.

Народный ревъ у дворца и ружейные выстрлы во дворц были ей отвтомъ.

Площадь Кремлевская представляла страшную картину. Первые солнечные лучи освтили движеніе густыхъ народныхъ массъ, головы которыхъ вливались во вс кремлевскія ворота, какъ живыя волны, заливая обширную площадь предъ царскими палатами, а хвосты которой еще не трогались съ своихъ мстъ, за нсколько верстъ отъ Кремля, во вс стороны. При оглушительномъ колокольномъ набат, зловщимъ стономъ стоявшимъ надъ древнею Москвой, этотъ громадный, хвостатый змй, плотными кольцами охватилъ улицы и площади, завертываясь кругомъ дворца. ‘Валомъ валилъ’ народъ, ‘все подваливалъ’, по мткому обороту народной псни. Пики, топоры, дубины колыхались надъ толпой, окровавленныя стриженыя головы съ бритыми подбородками и длинными усами, вздтыя на пики, а также гусарскіе доломаны, рейтарскіе панцири и костюмы польскихъ женщинъ на палкахъ, служившіе предметами оскорбленій и насмшекъ разъяренной толпы, свидтельствовали что она, по пути, добросовстно расправляется съ своими недругами.

— Въ Кремль, въ Кремль! вопили толпы.

— Во дворецъ! прокатывалось по переднимъ рядамъ.— Смерть Литв!

— Или имъ пановать, или намъ пропадать! или православіе русское, или латыня поганая, братцы! кричалъ бояринъ, князь Василій Ивановичъ Шуйскій, котораго конь не столько самъ шелъ сколько несла его толпа, своимъ неодолимымъ напоромъ. Предводитель народнаго возстанія, Шуйскій, халъ вооруженный какъ для боя, но безъ шелома и съ непокрытою головой, изъ уваженія къ кресту, который высоко держалъ въ рук, въ другой была сабля булатная съ арабскою надписью. Высокій и скоре тучный, онъ соединялвъ своей фигур сановитость, безъ которой, по русскимъ понятіямъ того вка, трудно было представить себ именитаго боярина. ‘Зерцало’ боярина, ‘конова донское дло’, броня, мастерски связанная изъ желобчатыхъ стальныхъ щитковъ съ золотою насчкой, шеломъ красной мди съ наушками и бармицей, сверкавшій жемчугомъ, везъ за нимъ нашъ старый знакомый, кривой стрлецкій урядникъ, Агей Сычъ, на своемъ неуклюжемъ Лихтер. Сытое и разрумянившееся волненіемъ лицо Шуйскаго, съ русою окладистою бородой, впрочемъ не длинною и нсколько курчавою, съ русою скобкой волосъ, пробранныхъ по средин макушки, самодовольно и ршительно глядло срыми умными глазами. Все выраженіе Шуйскаго ясно, опредлительно говорило о его цли: вымести русскою метлой древнюю столицу отъ иноземнаго навоза. Народныя толпы дружною стной несли своего любимца, изродоваго русскаго боярина.

На встрчу Шуйскому съ народомъ, одновременно съ нимъ,какъ было условлено, подходилъ ко дворцу со своею ратью бояринъ Мстиславскій. Впереди, на рысяхъ, шли касимовскіе Татары со своимъ царевичемъ Арасланомъ. Такая поднялась пыль что скрыла восьмнадцатъ стрлецкихъ полковъ, бгомъ спшившихъ за татарскою конницей, глухо выбивали тысячи лошадиныхъ ногъ, по сухой, растрескавшейся отъ жару, земл. Татары въ мховыхъ шапкахъ и цвтныхъ казакинахъ безъ рукавовъ, широкоскулые и широкоплечіе, шли съ шумнымъ говоромъ, съ обнаженными саблями, торопясь ворваться во дворецъ для грабежа и ложивы. Ястребовидный, рыжій Арасланъ-царевичъ, въ шелковомъ халат, поверхъ котораго надта была безрукавка, а на безрукавку кольчуга, въ ногайскомъ шишак, съ постоянно раскрытымъ ртомъ и блествшими зубами, съ крошечнымъ придавленнымъ по середк носомъ и кустившимися у угловъ рта усами, горячилъ со злостью своего аргамака, не жаля плети и татарской брани. Желая предупредить народныя толпы, смтливый царевичъ припалъ къ ше аргамака, взмахнулъ плетью и гикнулъ своимъ. ‘Ги, ги, ги!’ загикали Татары и поскакали за царевичемъ. У входа во дворецъ выстроилась сотня нмецкихъ тлохранителей, успвшая сбжаться на тревогу, въ своихъ короткихъ кафтанахъ, плотно держась другъ друга. Нмцы повидимому ршились датъ отпоръ, раздалась нмецкая команда — ружья прицлились, но ни Арасланъ, ни Татары не испугались.

— На сабляхъ разнесемъ, Татары! крикнулъ своимъ Арасланъ, и когда грянувшій залпъ разошелся, нмецкая стража была потоптана и совершенно разбита, Татары съ хохотомъ и бранью вязали Нмцевъ, шумно для межь собой не только платье и оружіе, но и ихъ самихъ, полунагихъ, полуживыхъ отъ плетей, крутили къ сдельнымъ арчакамъ арканами.

— Куда набралъ Нмцевъ? спросилъ Араслана подъхавшій Мстиславскій.

— А въ Касымовъ, бачка, отвтилъ царевичъ ломанымъ русскимъ языкомъ.

— Того сдлать нельзя, царевичъ!— Мстиславскій нахмурился.— Въ Касимовъ Нмцевъ не води, а сдай въ посольскій приказъ.

Арасланъ вспыхнулъ и со злости хватилъ плетью по ше аргамака, взвившагося на дыбы какъ свча.

— По-твоему, бунтовщикъ дороже Татара! воскликнулъ онъ, сверкая блыми зубами и блками глазъ:— по-твоему Татары пришли чтобы въ нихъ стрляли, а пожива не Татару. Гайда во дворецъ, Касымовцы! приказалъ онъ своимъ, взмахомъ сабли подтверждая приказаніе.

— Арсланъ, замтилъ Мстиславскій строго, но дружелюбно:— не время ссориться. Слушай старика: получишь больше чмъ самъ возьмешь, дай управимся, дадимъ теб чего попросишь…. Слово боярина Мстиславскаго твердо, Арасланъ.

Царевичъ подумалъ.

— Гляди, бачка, гляди, кнажъ! сказалъ онъ:— чтобы по уговору было…. Назадъ, Татары! Веди Нмцевъ!

Въ эту минуту толпы Шуйскаго сильно надвинули къ самому дворцу, оттснивъ Татаръ и остановивъ стрлецкіе полки. Шуйскій, Мстиславскій, бояринъ Іона, окруженный своими полудикими курскими севрюками, Татищевъ съ дворянами очутились впереди, притиснутые неодолимою силой къ самому входу въ нижній корридоръ, подъ каменными сводами котораго выстроилось нсколько десятковъ алебардщиковъ.

Давка у крыльца сдлалась ужасная, изъ этой нахлынувшей густой толпы, по головамъ которой можно было ходить, вырывались отчаянные крики: ‘задавили’, ‘задавили’, пересиливавшіе гулъ и безтолковый говоръ, живая волна готова была прорваться и залить дворецъ.

— Смерть поганой Литв! бушевала толпа.— Давай вора! Самозванца давай!

— Я впередъ! назывался старый бояринъ Іона, снятый съ сдла руками народа вмст съ Шуйскимъ и Мстиславскимъ.— Пустите меня, бояре: хочу омыть безчестье моего боярскаго меча, обнажившагося за самозванца, въ его ляцкой крови!

Михайло Татищевъ предупредилъ его, ворвавшись въ сни съ дворянами, за ними хлынула толпа.

Въ мигъ тридцать алебардистовъ, Нмцевъ, несмотря ни отчаянную оборону, уничтожены, какъ прорвавшаяся вода уничтожаетъ слабую плотину, дверь наверхъ, въ царскіе покои, была очищена, наперерывъ, давя другъ друга, бжали дворяне съ Татищевымъ, направляясь къ царской опочивальн. Дверь въ нее была растворена: назвавшійся царемъ Димитріемъ стоялъ у окна со скрещенными на груди руками, съ мрачнымъ видомъ человка приготовившагося ко всякой опасности.

— А! гудошникъ, литовскій оборотень! закричалъ на него Михайло Игнатьевичъ Татищевъ, тотъ самый кого Димитрій послалъ было въ ссылку за смлое порицаніе не русскаго обычая сть телятину.— Нажрись-ка теперь своей телятины, басурманъ, воръ! Царь изъ мочалы съ пенешной короной!

Дворяне наступали на Димитрія.

— Назадъ!

Дверь опочивальни загородилъ собою любимецъ молодаго царя, воевода Басмановъ, еще въ рубашк и портахъ, какъ спалъ при государ, босой и съ протазаномъ въ сильной рук, поднятомъ у убитаго Нмца, Басмановъ остановилъ Татищева и дворянъ не столько взмахомъ протазана, сколько ршимостью умереть за царя въ ту минуту когда ополчилась на него вся Москва.

— Спасайся, государь! вскричалъ онъ:— по трупу моему идите въ царскую опочивальню!

— Прочь, измнникъ! вышелъ изъ себя Татищевъ.— Ты потатчикъ иноземной сволочи, мняешь ее на родовыхъ русскихъ людей! Пока вы съ самозванцемъ переказните насъ на лобномъ мст — издохни самъ!

Татищевъ длиннымъ ножомъ распоролъ Басманову животъ. Падая, Басмановъ оглянулся на царя, какъ бы желая убдиться что тотъ спасся, дворяне умертвили врнаго слугу, потомъ сбросили съ высокаго крыльца на потху черни.

Смерть Басманова пробудила отважный духъ Лже-Димитрія. Онъ бросился на толпу со стремительнымъ бшенствомъ, какъ бы разчитывалъ однимъ взмахомъ сабли обезглавить цлую Москву.

Но встртивъ Татищева и подоспвшаго къ нему боярина Іону, Димитрій какъ бы что-то вспомнилъ и остановился.

— Татищевъ, вскричалъ онъ:— за мою милость къ теб платить мятежомъ!

— Кайся, скоморохъ, въ самозванств! возразилъ Татищевъ кратко.— Затмъ мы здсь!

Димитрій въ ужас пожалъ плечами и оглянулся. Никого не увидлъ онъ за собою.

— Иди на крыльцо, къ народу, потребовалъ бояринъ Іона, презрительно глядя на Димитрія строгими глазами изъ-подъ нахмуренныхъ сдыхъ бровей.— Выди къ народу, скажись кто ты еси, скажи свой воровской умыселъ, тогда мы, бояре, укажемъ и народъ приговоритъ чему повиненъ ты за свое воровство. Царица-мать, инокиня, сказала намъ что ты не ея сынъ, что тотъ точно убитъ въ Углич, стало воръ ты, больше ничего. Ступай же на крыльцо! Слышь, народъ требуетъ!

— Ведите меня на лобное мсто! вскричалъ Дмитрій, хватаясь за послднюю блеснувшую ему надежду выиграть время.— Ведите меня на лобное мсто, поставьте рядомъ съ царицей-матерью. Если она всенародно отречется отъ меня, своего сына — казните меня тамъ же.

— Прельстивъ, собака! нетерпливо вскричалъ Татищевъ:— не даромъ гудошникъ. Да ужо балы свои кончишь: вяжи его, ребята!

Толпа тронулась.

Назвавшійся Димитріемъ не сказалъ ни слова и побжалъ отъ толпы.

Пробгая длиннымъ рядомъ роскошныхъ палатъ, такъ недавно еще оглашавшихся музыкой и весельемъ, Димитрій не хотлъ врить въ дйствительность ужасной и быстрой перемны своей судьбы, каждое окно мимо котораго пробгалъ онъ удостовряло его что мятежъ не дло однихъ бояръ, что поднялась вся Москва. Ничего кром головъ и оружія не видлъ онъ кругомъ дворца. Безъ стражи, безъ друзей, въ полномъ отчаяніи воскликнулъ онъ: ‘все кончено!’

Царицына половина, чрезъ которую пришлось ему бжать, уже разграбленная чернью, съ плачущими фрейлинами, тоже сказала ему: ‘Все кончено’. У того самаго балкона гд вчера онъ чувствовалъ себя такимъ счастливымъ, лежалъ изрубленный камердинеръ Марины, Осмульскій, а шумъ и голоса толпы приближались. Спасенія нтъ, Димитрій бросается на верхнюю площадку и, чрезъ узкій переходъ, очутился въ старомъ каменномъ дворц… Слабый лучъ надежды снова освтилъ мрачную бездну, казалось готовую поглотить Димитрія, онъ бжитъ — и останавливается, Василій Шуйскій, съ разъяренною толпой, бросился ему въ глаза, въ ратныхъ свтлыхъ доспхахъ, безъ шелома, съ крестомъ въ одной рук и саблею въ другой… Нтъ спасенія! Димитрій очутился у раскрытаго окна. Оно выходило на глухой, мощеный камнемъ дворъ. Голова закружилась у Димитрія при мысли упасть съ такой высоты, привязанность къ жизни со всею силой сказалась въ немъ… Но выбирать не изъ чего, сзади Татищевъ съ Іоною, спереди Шуйскій. Раздумывать некогда, царь бросился изъ окна.

Трупъ самозванца, обезображенный, изрубленный, проколотый, брошенъ на площади, на торгу, нагой, въ крови и пыли, по которой влачила его озлобленная чернь. Чернь ругалась надъ ‘безпременнымъ царемъ’, всунула ему въ ротъ дудку, въ насмшку надъ его пристрастіемъ къ польской музык, рвала его внутренности, выколола глаза. Любимца его, Басманова. изуродовали самымъ варварскимъ образомъ. ‘По господину рабъ!’ кричала толпа.

IV.

Изъ Блокаменной перенесемся въ далекую та привольную Курскую сторону, на берега Тускарта.

Боярышня Наталья Іоновна отъ гуляки Еры узнала о горькой судьб курскаго головы, стараго боярина не было дома — повелъ своихъ севрюковъ на помощь царю Димитрію, въ Путивль. Извстіе о смерти Глба передала Наталь, разумется, мамушка Азарьевна. Оно, повидимому, не особенно поразило Наталью, словно она его ожидала та готовилась къ нему. Сердобольная Азарьевна всплакнула въ три ручья и пустилась причитывать: ‘Что де младъ онъ погубленъ безъ времени, безъ времени, безъ причастія, померъ безъ отца, безъ матери, безъ сродственниковъ, не оплаканный, не оплаканный — не обмытый, не обмытый — не обряженый!’ Наталья не плакала, только дрожала вся какъ листъ осиновый, и блдная, блдная, упала на колни предъ образами… Молилась ли она, могла ли молиться въ эту минуту, только долго стояла на колняхъ съ безсильно склоненною головой, крестомъ прижавъ руки ко груди. Прекрасное лицо ея выражало глубокое душевное страданье, вздохъ не облегчалъ ея, какъ мертвая она стояла на колняхъ. Мамушка взбрызнула ее святою водицей и пошептала надъ ней наговоръ ‘отъ глазу’, потомъ заставила ее глотнуть воды крещенской.

При помощи мамушки Наталья сла на лавку и задумалась.

— Мамушка, сказала она тихо:— позови этого человка.

Ера не замедлилъ явиться въ терему.

— Честной боярышн, Наталь Іоновн, во честномъ терему, холопъ Ивашка челомъ бьетъ! привтствовалъ Ера посл креста на образа и пояснаго поклона.— Буди здрава и съ мамушкой.

— Гд зарылъ тло курскаго головы Глба?

— А у Уколова мелколсья, боярышня.

Наталья достала изъ-подъ подушки кожаную кису мдныхъ денегъ и подала ее Ер.

— Ступай къ коренскому игумену, сказала она:— разкажи ему о смерти головы, скажи что я прошу предать тло его христіанскому погребенію на монастырскомъ кладбищ.

Ера низко ей поклонился.

— По твоему приказу исполню, боярышня, на томъ прощенья просимъ.

Когда мамушка повела Еру по теремной лстниц, боярышня пригорюнилась у окна. Развсистыя втви ея любимой плакучей березы грустно и тихо колебались отъ втра, ея блый толстый стволъ показался ей саваномъ, старая береза которую она постоянно видла изъ своего окна, которая, какъ ей казалось, всегда сочувственно кивала ей длинными втвями, вдругъ напомнила ей всю исторію ея робкаго двичьяго чувства.

— Мамушка, обратилась къ ней Наталья:— благослови меня!

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

— Аминь!— Боярышня поклонилась старух въ ноги и поцловала ея морщинистую руку.

— Что ты, свтикъ, въ ум ли, Іоновна? смутилась старуха.

— Я иду въ монастырь, мамушка.

Старуха всплеснула руками.

— А родитель твой, бояринъ-то? возразила она съ испугомъ.— Безъ его власти?

— У монахинь нтъ родителей, сказала Наталья твердо:— я дала обтъ и исполню его. Надо мной теперь одна власть — Божья!

Азарьевна, съ рыданьемъ, припала къ ея ногамъ, цлуя ихъ и обливая своими любящими слезами.

— Праведница! слышалось среди ея рыданій.— Иду съ тобой! Не брось старуху глупую!.. Похорони!..

Наталья подняла ее, хотла успокоить, и не могла: слезы хлынули изъ глубины ея чистой души. Эти дв женщины, молодая и старая, долго стояли крпко обнявшись и рыдая.

Въ Курскомъ женскомъ монастыр прибавились дв монахини: молоденькая — сестра Нимфодора, обращавшая на себя вниманіе черницъ красотой и строгостью исполненія обязанностей, и сдая — сестра Иларія, старуха, ни за минуту не покидавшая скромной набожной красавицы. Об жили въ одной кель, которую, въ недлю, срубили имъ плотники боярина ерапонтова. Стариц Иларіи скоро поручили хлбню и огородъ. Молодая, Нимфодора, была мастерица писать иконы, длать фольговыя ризы, переписывать церковныя книги, пть на клирос, читать часы. Только разъ въ годъ сестры Нимфодора и Иларія отпросились на богомолье въ Коренскую пустынь, именно въ день смерти Глба. Вс двадцать семь верстъ сестры сдлали пшкомъ, съ котомками за плечами и палками въ рукахъ, причемъ сестра Нимфодора, поверхъ остроконечной черной шапочки, такъ обернулась чернымъ платкомъ что подъ нимъ трудно было открыть ея красивое лицо. Придя въ пустынь, сестры отстояли обдню, посл которой отслужили паннихиду на могил воина Глба. И всю лтнюю ночь молодая монахиня провела на зеленой могил скрывшей въ себ человка любившаго ее… Быстро пролетла для сестры Нимфодоры эта короткая ночь. Она припала головой къ могил такъ плотно какъ бы хотла слышать малйшій звукъ, и всю ночь пролежала не шевелясь, словно боясь прервать ту тихую, никому кром нея не слышную бесду съ ней великодушнаго Глба, умолкшаго для всхъ кром ея… Она видитъ его, слышитъ, понимаетъ. Среди этой торжественной ночной тишины, оглашаемой нжными соловьиными пснями, напояемой благоуханіемъ монастырскихъ липъ, подъ этимъ звзднымъ покровомъ, самъ Богъ, во всемъ строгомъ величіи истины, кажется сестр Нимфодор, присутствуетъ при ея свиданіи съ мертвецомъ. Благодарное сердце привело ее къ нему въ эту ночь, не люди, Богъ свидтель ея благодарности въ любви къ погибшему рано и на чужой сторон. Она пришла ему сказать что смерть его разорвала ея связи съ жизнію, что съ его смертью и она перестала быть Натальей, что также какъ онъ, она умерла для жизни, что она теперь сестра Нимфодора, и молится за его душу о томъ чтобы тамъ, въ общанной загробной жизни, они не разставались другъ съ другомъ какъ здсь разстались неожиданно и ужасно!

Она много говорила ему въ эту ночь, но что услыхала въ отвтъ, и былъ ли ей отвтъ, осталось тайной.

В. МАРКОВЪ.

‘Русскій Встникъ’, NoNo 5—6, 1873

КУРСКІЕ ПОРУБЕЖНИКИ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ОТЪ АВТОРА.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

ЭПИЛОГЪ.

I.

II.

III.

IV.

Читайте также: