Курс эстетики, или Наука изящного. Первая часть, Гегель Георг-Вильгельм-Фридрих, Год: 1835 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 164 минут(ы)

КУРСЪ ЭСТЕТИКИ,
или
НАУКА ИЗЯЩНАГО.

СОЧИНЕНІЕ
В. Ф. ГЕГЕЛЯ.

ПЕРЕВЕЛЪ
Василій Модестовъ.

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
продается у издателя санктпетербургскаго книгопродавца Василья Полякова, въ гостиномъ двор, по суконной линіи, подъ No 17.

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Изъ всхъ наукъ, составляющихъ область философіи, высшій и самый живой интересъ долженъ принадлежать той наук, которая занимается изящнымъ и изучаетъ его проявленія въ искусств.

Не смотря на то, у насъ эта наука мене всхъ обработана. Даже ея имя едва извстно во Франціи.

Разсужденія аббата Баттё и Андре, опытъ Монтескю о вкус, сочиненіе Бурке, нсколько листовъ Дидерота и другихъ философовъ XVIII вка, далеко не соотвтствуютъ иде, которую мы должны имть въ настоящее время объ искусств, и наук, желающей опредлить его начала и его законы.

Шотландская философія также произвела нсколько психологическихъ анализовъ той способности духа, которою мы распознаемъ и чувствуемъ изящное въ природ и въ произведеніяхъ воображенія. Эклектизмъ воскресилъ теоріи Платона, Плотина, св. Августина и Канта, объясненныя и развитыя самою строгою критикою, но, вообще, до сихъ поръ эстетика занимала незначительное мсто въ этихъ изслдованіяхъ.

Если къ такимъ трудамъ присоединить общія разсужденія объ искусств и его назначеніи, о его настоящемъ состояніи и будущемъ его отношеніи къ религіи, политик и нравамъ,— и множество другихъ замчаніи, разсянныхъ въ различныхъ сочиненіяхъ, или погибшихъ въ періодическихъ листкахъ,— конечно это составитъ почти все, чмъ обладаетъ наша литература по сему предмету.

Исторія искусствъ сдлала у насъ значительные успхи, особенно съ половины столтія. Мы ревностно занимались археологіей, критикой, изслдованіями, съ цлію указать или возстановить памятники и геніальныя произведенія различныхъ народовъ древняго вка, средняго и новйшихъ временъ.

Но все это для истинной исторіи не боле, какъ матеріалы. Въ какія главныя формы облекалось искусство, со времени своего рожденія до нашихъ временъ? Какія идеи выражаются въ этихъ формахъ? По какимъ законамъ он сочетавались въ теченіи вковъ? Безъ сомннія такіе вопросы для насъ не новы. Мы знакомы съ ними посредствомъ философіи исторіи, но у насъ нтъ ни одного сочиненія, въ которомъ бы попытались серьезно разршить ихъ. И съ этой стороны, наша литература наводнена отдльными обозрніями, разсужденіями и опытами. Подъ вдохновеніемъ иностранныхъ теоріи написаны блестящія страницы, но нигд не видимъ глубокой и полной системы.

Теорія частныхъ искусствъ успла столько же, сколько всеобщая и эстетика философская исторія искусства. Въ вк подобномъ нашему, вк изслдованія и критики, каждый артистъ, кром техническихъ процессовъ, знаетъ еще, такъ называемую теорію, если захотите испытать силу и глубокость такого знанія, достаточно одного вопроса: какимъ образомъ частныя правила связываются съ общими и вытекаютъ изъ нихъ? Заставьте произнесть сужденіе о самыхъ началахъ, полюбопытствуйте — что составляетъ собственную природу, цль, роль искусства, о которомъ идетъ дло, его отношеніе къ другимъ искусствамъ, его натуральное и наукообразное мсто въ классификаціи, тогда — или объявятъ эти вопросы пустыми и не разршимыми, или просто услышите одни термины и неврныя опредленія, общія мста, раздленія произвольныя и истертыя, а между тмъ — на этой только почв и должна быть поставлена истинная теорія искусствъ.

Въ Германіи, сими проблеммами занимались первостепенные умы, артисты, поэты и философы. Плодомъ ихъ изысканіи и размышленій явились сочиненія, заслуживающія быть извстными и во Франціи и переведенными на нашъ языкъ.

Мои выборъ остановился на эстетическихъ лекціяхъ Гегеля. Этотъ курсъ, читанный въ Берлинскомъ Университет въ 1820—21, 1823, 1826, 1828—29 годахъ, и изданный Гото, другомъ и ученикомъ автора, выполнилъ планъ, который мы выше начертали. Курсъ содержитъ 1) общую теорію искусства, 2) исторію формъ, въ которыя оно облекалось у различныхъ народовъ, отъ ихъ колыбели до позднйшихъ временъ, 5) классификацію и систему частныхъ искусствъ. Сочиненіе, представляемое теперь публик, содержитъ первую и вторую части.

Я не буду говорить о достоинств сего сочиненія и важности идей, въ немъ заключающихся. Если бы даже не поняли всхъ началъ, которыя здсь изложены, и тогда нельзя не удивляться могуществу ума, который привелъ въ порядокъ и связалъ вс части этого обширнаго зданія.

Не опасаясь упрека въ ложномъ энтузіазм, увлекшемъ меня до преувеличенія, скажу: ни одинъ философъ не развилъ идеи искусства такъ глубоко и такъ обширно, ни одинъ не опредлилъ и не охарактеризовалъ главныхъ эпохъ его исторія съ такою точностію, ни одинъ наконецъ, не представилъ классификаціи и теоріи искусствъ, боле удовлетворяющей философскому направленію нашего вка.

Впрочемъ, устраняя систему, въ этой книг найдутъ множество оригинальныхъ взглядовъ, новыхъ замтокъ, точную оцнку, судъ высшаго соображенія.

Наконецъ, такой отзывъ составленъ о человк геніи, который основалъ послднюю философскую школу въ Германіи, и знаменитое имя котораго во всей Европ начинаютъ произносить наряду съ именами: Платона, Аристотеля и Канта. И этого уже довольно, чтобъ сочиненіе предстало предъ глаза Французской публики.

‘Изъ многихъ твореній Гегеля ни одно еще не переведено на нашъ языкъ. Темнота формулъ Гегелевой философіи обратилась въ пословицу, даже въ Германіи. Стиль его, своими совершенствами и своими недостатками, можетъ уничтожить самаго искуснаго и самаго упорнаго переводчика. Полный силы и оригинальности, всегда возвышенный и благородный, этотъ стиль сжатъ до отнятія всякой надежды разгадать его, неприступенъ по отвлеченнымъ терминамъ, которые не заимствованы, какъ длалъ Кантъ, большею частію въ схоластическомъ словар, но взяты изъ (азбуки) элементовъ и составлены по духу одного только нмецкаго языка, съ тмъ вмст — онъ тяжелъ, запутанъ, обремененъ метафорическими выраженіями, изъ которыхъ многія приближаются къ вульгарному языку и даже иногда тривіальны. Увренный, что точный и буквальный переводъ былъ бы варварскимъ, непонятнымъ, я въ своемъ труд принялъ слдующую систему:

Полагаю, достаточенъ будетъ анализъ введенія и первыхъ главъ, содержащихъ самую отвлеченную часть сочиненія.

Въ этомъ анализ я старался представить, со всею точностію, вс главныя идеи въ томъ порядк, въ какомъ он изображены у автора. Я ршился выпустить неважныя подробности, повторенія, нкоторыя отступленія, замчанія и цитаты не интересныя для читателей Французовъ. Сколько возможно, я употреблялъ подлинныя выраженія автора, или замнялъ ихъ терминами, почти равносильными изъ нашего философскаго языка.

Думаю, такое изложеніе, освобожденное отъ всхъ постороннихъ матеріи, которыя замедляютъ ходъ его, сдлавшись легче и чище, будетъ отъ того ясне, а слдовательно и удобне для понятія идей германскаго философа и уразумнія ихъ связи.

Я употребилъ почти тотъ же методъ и въ слдующихъ главахъ. но какъ, по мр развитія основнаго начала науки, изысканія длаются мене отвлеченными и формулы мене сложными, то для меня легче было переводить, и я дйствительно боле переводилъ. Но если цль, избранная мною давала мн право сокращать и выбирать, не опуская ничего существеннаго, то я отскалъ все, что казалось мн лишнимъ или не столь важнымъ. Дале, что касается дикціи и стиля, то, проникнувши мысль автора, я почиталъ возможнымъ употреблять полную свободу, боле всего помня правило: сообразоваться съ законами нашего языка. Впрочемъ мн легче извинятъ эту свободу, когда узнаютъ, что многія сочиненія Гегеля выданы посл его смерти, по замчаніямъ и неполнымъ манускриптамъ, даже съ помощію редакціи его учениковъ. Судьба курса эстетики была таже самая.

Желалъ бы я, въ начал этой книги, помстить краткую исторію Эстетики, и въ особенности разборъ главныхъ сочиненіи о философіи искусства, которыми обладаетъ Германія, но принужденный оставить сей трудъ, издамъ его отдльно.

Нанси 1-го Іюля 1840 года.
К. Бенаръ.

ВВЕДЕНІЕ.

Предметъ Эстетики — обширная область изящнаго, и, говоря языкомъ боле приличнымъ этой наукъ — Эстетика есть философія искусства или изящныхъ искусствъ.

Не произвольно ли это опредленіе, когда, ограничиваясь только изящнымъ въ искусствъ, оно не даетъ мста изящному въ природ и изключаетъ его изъ науки изящнаго? Оно не будетъ произвольно, если замтимъ, что красота — твореніе искусства, выше красоты въ природ, потому что раждается отъ духа, который вдвойн отецъ ея. Еще боле — когда справедливо, что духъ есть истинное бытіе, обнимающее все въ себ самомъ, то должно сказать, и изящное будетъ истинно изящнымъ тогда, когда въ немъ виденъ духъ, когда оно сотворено имъ. Въ этомъ смысл, красота въ природ является какъ отблескъ красоты духа, какъ неполная красота, заключающаяся, по своей сущности, въ красотъ духа. Впрочемъ, никому еще не приходило въ голову развить сторону изящнаго въ предметахъ природы, составить изъ того науку и систематически изложить красоты этого рода. Здсь мы чувствуемъ себя на почвъ слишкомъ шаткой, въ пол пространномъ и неопредленномъ, При недостатк критеріума, подобная классификація была бы для насъ не интересна. Тмъ не мене, отношеніе изящнаго природы къ изящному въ искусствъ, составляетъ часть науки и найдетъ себ въ ней мсто.

Едва сдланъ первый шагъ — и вотъ новыя затрудненія. Во первыхъ — стоитъ ли (wrdig) искусство бытъ разсматриваемымъ по понятію науки? Правда, оно украшаетъ наше существованіе, очаровываетъ часы отдохновенія, — но, кажется, чуждо серьезной цли жизни. Есть ли оно что нибудь другое, а не одно только успокоеніе отъ трудовъ? Сравнивая его съ существенными потребностями нашей природы, не льзя ли смотрть на него какъ на роскошь, способную только смягчать сердца, постояннымъ уваженіемъ къ красот, и располагать ихъ къ истиннымъ интересамъ дйствительной жизни?

Въ этомъ отношеніи, часто вмняли себ въ обязанность, отстаивать искусство всми силами, указывая, что эта роскошь духа съ практической и моральной точки зрнія, представляла больше выгодъ, нежели несообразностей.

Даже искусству придали серьезную и моральную цль. Здлали изъ него какого-то посредника между разсудкомъ и чувствительностію, между склонностями и долгомъ,— поставляя назначеніемъ его, примирять элементы, борющіеся въ душ.

Но, можно утверждать во первыхъ, что разумъ и долгъ ничего не выиграютъ въ этой попытк на примиреніе, чисто простые по своей природ и не способные ни къ какому взаимному смшенію, они не могутъ подать руку на такое примиреніе, и везд требуютъ такой же чистоты, какую заключаютъ сами въ себ.

Во вторыхъ,— искусство не получаетъ отъ того большаго права быть предметомъ науки: потому что, съ двухъ сторонъ, оно всегда въ подчиненіи, будетъ ли оно пустою забавою, или орудіемъ, направленнымъ къ боле благородной цли,— тмъ не мене, оно рабъ. Вмсто того, чтобы имть цль въ самомъ себ, оно только средство.

Кром того, разсматривая это средство въ его формъ, если дадимъ ему и серьезную цль, оно явится даже съ невыгодной стороны,— оно дйствуетъ обольщеніемъ, въ самомъ дл, изящное живетъ только въ чувственной наружности, но цль не должна быть достигаема ложью. Средство должно быть достойно цли. Не наружность, не обольщеніе, но истина должна проявлять истину.

Итакъ, вс эти отношенія заставляютъ полагать, что изящныя искусства не достойны быть предметомъ науки.

Во вторыхъ, можно вообразить, что искусство доставляетъ разв только матерію философскимъ размышленіямъ, но само, по свой натур, не выдержитъ строгихъ притязаній науки. Въ самомъ дл, оно говоритъ воображенію, чувствительности, но не разуму. Въ искусств нравится намъ ни больше, ни меньше — характеръ свободы, проявляющійся въ его твореніяхъ. Мы любимъ сбрасывать иногда иго законовъ и правилъ, оставлять темное царство отвлеченныхъ идей и переселяться въ страну боле свтлую, въ которой все свободне и богача самой природы, оно не только располагаетъ всми ея формами, но является неистощимымъ въ произведеніяхъ ему свойственныхъ. Итакъ, наука, напрасно, кажется, будетъ трудиться, если захочетъ разлагать и совокуплять въ своихъ формулахъ это безконечное множество столь разнообразныхъ представленій.

При томъ, необходимая форма науки, — отвлеченіе. Слд. если искусство одушевляетъ и животворитъ идеи, то наука отнимаетъ у нихъ жизнь и погружаетъ ихъ въ мракъ отвлеченностей.

Наконецъ, наука занимается только необходимымъ. А устраняя изящное въ природъ, она въ то же время отвергаетъ необходимое. Міръ природы есть міръ правильности и необходимости, а міръ духа — и особенно воображенія, напротивъ, есть царство произвола и неправильности. Слдов. искусство ускользнетъ отъ науки и ея началъ.

Авторъ, не простираясь дале, считаетъ обязанностію отвчать на эти возраженія и разсять предразсудки, служащіе имъ основаніемъ.

И во первыхъ, стоитъ ли искусство быть предметомъ науки? Нтъ сомннія, если смотрть на искусство не больше, какъ на забаву, украшеніе, или простое средство наслажденія — оно не останется независимымъ, свободнымъ, такое искусство — рабъ. Но мы хотимъ изучать искусство, свободное въ своей цли и своихъ средствахъ. Пусть употребятъ его на другую цль, ему не свойственную, — это у него общее съ наукою, наука также служитъ чужимъ интересамъ, но она самостоятельна только тогда, когда, освободясь отъ всякаго чуждаго вліянія, возвысится къ истинъ, которая одна составляетъ дйствительный предметъ, и одна можетъ вполн удовлетворить ее.

Тоже бываетъ съ искусствомъ, свободное, независимое,— оно въ истинномъ смыслъ искусство, каковымъ бываетъ, разршая задачу своего высокаго назначенія. Имянно, въ произведеніяхъ искусства народы положили сокровенныя свои мысли и богатйшія свои созерцанія, даже, часто, изящныя искусства служатъ единственнымъ ключемъ, отверзающимъ секреты ихъ мудрости и тайны ихъ религіи.

Упрекъ въ недостоинств, падающій на искусство за то, что оно производитъ эффектъ наружностію и обольщеніемъ, основателенъ, если наружность примемъ чмъ-то, чего не должно быть. Но наружность необходима для основанія, которое она проявляетъ и столько же существенна, сколько самое основаніе. Не было бы истины, еслибы она не являлась, или лучше, если бы не видима была самой себ, равно какъ и духу вообще. Потому — не наружность или проявленіе должна падать укоризна, а на образъ представленія, употребляемый искусствомъ. Но если изчислить количество обольстительныхъ наружностей, то оно будетъ равно количеству феноменовъ природы и дйствій человческой жизни, которыя принимаютъ, однако, представителями истинной дйствительности,|потому что истинную дйствительность, субстанцію и сущность вещей природы и духа, начало проявляющееся во времени и пространств всми сими дйствительными бытіями, но сохраняющее въ самомъ себ отршенное бытіе — надобно искать выше всхъ предметовъ, непосредственно постигаемыхъ чувствомъ и сознаніемъ. А дйствіе и развитіе этой всеобщей силы и есть точно предметъ представленій искусства. Безъ сомннія, она является также въ мір дйствительномъ, но смшенная съ хаосомъ частныхъ интересовъ и преходящихъ обстоятельствъ, смшенная съ произволомъ страстей и воли недлимыхъ. Искусство снимаетъ съ истины обманчивыя и лживыя формы этого несовершеннаго и грубаго міра и облекаетъ ее въ одежду боле возвышенную и боле чистую, созданную самимъ духомъ. Слдовательно, формы, ни мало не будучи простыми наружностями, чисто обманчивыми, заключаютъ въ себ боле дйствительности и истины, нежели феноменальныя существа дйствительнаго міра. Міръ искусства справедливе міра. природы и исторіи.

Представленія искусства имютъ еще ту выгоду надъ феноменами дйствительнаго міра и частными событіями исторіи, что они выразительне, прозрачне. Умъ трудне проглядываетъ сквозь грубую кору природы и общественной жизни, нежели сквозь произведенія искусства.

Если мы даемъ искусству столь высокую степень, то не забудемъ, что оно, ни по содержанію, ни по форм, не есть самое высшее проявленіе, крайнее и отршенное выраженіе, которымъ истина открывается духу. Уже одно то, что искусство обязано облекать свои понятія въ чувственную форму, даетъ знать, что кругъ его ограниченъ, что оно можетъ достигать одного только степени истины. Безъ сомннія, судьба истины — являться подъ ощутимою формою и открывать себя въ образ равномъ себ: потому она доставляетъ искусству свой чистйшій типъ, каково напр. представленіе греческихъ божествъ, но есть еще боле глубокій способъ понимать истину: имянно, когда она не иметъ уже связи съ чувственнымъ, и такъ превосходитъ его, что послднее не можетъ ни обнять ее, ни выразить. Такъ христіанство понимало истину, и по этому-то новйшій духъ возвысился выше той опредленной точки, гд искусство ставитъ свой крайній способъ представлять отршенное. У насъ, мысль преступила за предлы изящныхъ искусствъ. Въ нашихъ сужденіяхъ и дйствіяхъ, мы управляемся отвлеченными началами и всеобщими правилами. Самъ артистъ не можетъ уклониться отъ этого вліянія, управляющаго его вдохновеніями. Онъ не можетъ отвлечь себя отъ міра, въ которомъ живетъ, и создать себ пустыню, которая позволяла бы ему воскресить искусство въ первоначальной его наивности.

Въ такихъ обстоятельствахъ, искусство, по своему высокому назначенію, есть что-то прошедшее, оно потеряно для насъ свою истину и жизнь, мы разсматриваемъ его слишкомъ созерцательно, отъ того оно и не можетъ въ нашихъ нравахъ занять высокаго мста, которое нкогда занимало. Мы разбираемъ наши наслажденія и наши впечатлнія, въ твореніяхъ искусства все здлалось для насъ предметомъ критики или предметомъ наблюденій. Наука искусства, въ такую эпоху, гораздо нужне, нежели въ т времена, когда оно, само по себ, вполн удовлетворяло умамъ. Нын, искусство, кажется, приглашаетъ философію заниматься имъ не съ тмъ, чтобы она возвела его къ его цли, но чтобы изучила его законы и проникнула его природу.

Чтобы узнать, въ силахъ ли мы отвчать на это призваніе, должно разобрать мнніе, по которому искусство можетъ служить предметомъ философскихъ размышленій, но не быть предметомъ правильной науки и систематической теоріи. Здсь встрчаемъ предразсудокъ, который не даетъ ученаго характера философскимъ изслдованіямъ. Довольно указать, что философія и наука — два термина нераздльные, потому что, свойство философской мысли есть разсматривать вещи не-съ вншней и поверхностной стороны, но въ ихъ существенномъ и необходимомъ характер.

Гораздо серьезне возраженіе: изящныя искусства ускользаютъ отъ науки, какъ свободныя созданія воображенія и притомъ говорящія только чувству, потому что, прекрасное въ искусств, является въ форм, прямо противоположной мысли, которая обязана разрушитъ форму, если хочетъ подвергнуть ее своимъ анализамъ. Сюда относится еще мнніе, будтобы ученая мысль, трудясь надъ произведеніями природы и духа, обезображиваетъ ихъ и отнимаетъ у нихъ дйствительность и жизнь.

Этотъ вопросъ слишкомъ важенъ и не можетъ быть разсматриваемъ здсь основательно. По крайней мр допустятъ, что духъ иметъ способность разсматривать самъ себя, употреблять предметомъ своего дйствованія себя и все, что выходитъ изъ его дятельности, потому что мыслить — есть сущность духа. А искусство и его произведенія — творенія духа, сами по себ, духовной природы. Въ этомъ отношеніи, оно ближе къ духу, нежели природа. Духъ, изучая искусства, иметъ дло съ самимъ собою, съ тмъ, что происходитъ изъ него, съ тмъ, что принадлежитъ ему. Итакъ, произведенія искусства, въ которыхъ проявляется мысль, принадлежатъ къ области духа, который, подчиняя ихъ строгому испытанію, удовлетворяетъ существенному требованію своей природы. Чрезъ то онъ усвояетъ ихъ себ въ другой разъ — и въ семъ то смысл, они истинно принадлежатъ ему. Искусство, совсмъ не будучи самою высшею формою мысли, находитъ свое истинное утвержденіе въ наук.

Еще мене должно жаловаться, будто искусство не хочетъ олицетворяться философскимъ образомъ, потому что зависитъ только отъ каприза и не подчиняется никакому закону. Если справедливо, что цль его — открывать человческому сознанію высшіе интересы духа, то ясно, основаніе или содержаніе его представленій, не предоставляется фантазіямъ воображенія страннаго и неправильнаго, оно строго ограничено идеями занимающими нашъ умъ и законами ихъ развитія, какъ бы, впрочемъ, ни было неистощимо разнообразіе формъ, подъ которыми он производятся. Даже самыя формы не произвольны, по тому, что не всякая форма способна выразить всякую идею. Форма опредляется основаніемъ, съ которымъ обязана согласоваться.

Доказавши возможность философіи искусства, авторъ спрашиваетъ себя: какому методу слдовать въ этой наук?

Есть два метода, взаимно исключающіе себя и другъ другу противоположные, Одинъ, эмпирическій и историческій, идетъ изученіемъ и анализомъ произведеній искусства, классифируя ихъ хронологическимъ порядкомъ.

Другой, совершенно раціональный, непосредственно восходитъ къ общей иде изящнаго, не преся дуя его въ формахъ и его развитіи. Онъ старается основать отвлеченную философію изящнаго.

Первый методъ, кром спеціальныхъ свденій о всхъ произведеніяхъ искусства у древнихъ и новйшихъ народовъ, объ ихъ правахъ и учрежденіяхъ, требуетъ большой тонкости сужденія и очень живаго воображенія чтобы представить и сравнить столь различные предметы раздленные временами и пространствами.

Но въ этомъ пріемъ олицетворенія искусства, повидимому, совершенно историческомъ, замчаютъ нкоторые общіе пункты, необходимые для ума, если хотятъ понять сужденія произносимыя сими авторами и оцнку, налагаемую ими на различныя произведенія, подлежащія ихъ изслдованію. Какъ во всхъ наукахъ, начинающихъ эмпирически, эти общія понятія, соединенныя и приведенныя въ порядокъ, составляютъ начала критики, и даже разсматриваемыя вншнимъ образомъ — теоріи искусствъ.— Піитика Аристотеля, ars potica Горація, сочиненіе Лонгина о высокомъ, могутъ дать идею о такихъ сужденіяхъ.

Не отвергая, что сіи теоріи содержатъ много назидательнаго въ подробностяхъ, можно сказать, онъ стоятъ на основаніи слишкомъ недостаточномъ. Кругъ сочиненій, откуда извлечены общія правила, слишкомъ ограниченъ, и не смотря на то, что ихъ считаютъ самыми чистыми образцами, они всегда образуютъ только часть области искусства. Съ другой стороны, правила ограничиваются, большею частію, пошлыми и обыкновенными разсужденіями, или слишкомъ общими — и потому не могутъ имть большей пользы въ практик.

Многіе изъ этихъ трактатовъ, не имя въ виду постановить правила и помочь выполненію художественныхъ произведеній, избираютъ цлію только образовать вкусъ и указать способъ располагать различныя части сочиненія.

Къ этому роду произведеній надобно прибавить психологическія наблюденія надъ способностями души, чувствованіемъ, страстями, чувствительностію и пр.

Вообще, эти мнимыя теоріи таковы же, какъ и вс науки не имющія философскаго характера. Он утверждены на основаніи неопредленномъ, не имютъ твердыхъ началъ, превышающихъ опытъ и служащихъ ему руководствомъ. Прибавьте еще, что прекрасное,— въ начал кажется чмъ то простымъ, а потомъ замчаютъ, что оно иметъ различныя стороны. Тогда поднимается споръ и желаютъ знать, какой изъ всхъ элементовъ есть существенный.

Изъ новйшихъ дефиницій, которыми старались опредлить натуру изящнаго, Гегель выбираетъ, какъ образцовую, дефиницію Гирта, одного изъ самыхъ свдущихъ въ знаніи искусства и дефиницію Гете. Я не буду слдовать за нимъ въ этомъ критическомъ разбор. Гиртъ полагаетъ искусство въ томъ, что называется характеристикою, Гете въ выраженіи. Гегель легко показываетъ, что оба эти опредленія не указываютъ еще, что составляетъ природу изящнаго. Они только даютъ знать, что въ изящномъ два элемента: внутренній — выраженный, и другой — выражающій, одинъ характеризуетъ, другой характеризуется.

Этотъ старый пріемъ, представлять искусство, встртилъ въ Германіи сильную оппозицію, особенно со времени появленія поэзіи истинно оригинальной и живой. Противъ требованія наложить правила и ограниченіе теоріей, поддерживали права генія и защищали его свободу. Вообще, усвоили обширнйшій способъ понятія и сужденія. Великіе памятники новйшихъ временъ и средняго вка, памятники народовъ, чуждыхъ классической древности, которые въ слдствіе предразсудковъ, освященныхъ исключительными видами, заклеймены печатію варварства — были изучаемы, оцнялись, и разбирались съ страстью. Такимъ образомъ принуждены были признать особенную норму искусства — искусство романтическое. Тогда сдлалось необходимымъ проникнуть напередъ въ природу изящнаго, чтобы объяснить себ родъ, произходившіи изъ принятыхъ правилъ и раздленій. Прибавьте къ тому успхи мышленія (rflxion углубленія) которое, въ философіи, разузнавало само себя, и слд. равно чувствовало необходимость отыскать напередъ природу и истинныя начала искусства.

Итакъ, прежній методъ оставленъ. Историческое изученіе, или положительное знаніе памятниковъ и произведеній искусства одно удержалось въ общемъ уваженіи, и тмъ боле заслуживаетъ поддержки, что взглядъ его распространился и горизонтъ увеличился. Ходъ его состоитъ въ эстетической оцнк твореній искусства и обстоятельствъ, управляющихъ появленіемъ ихъ. Сей методъ, при большей прозорливости и поддерживаемый важнымъ запасомъ историческихъ свденій, превосходно указываетъ все, что находится особеннаго и единственнаго въ сихъ твореніяхъ. Онъ не иметъ въ виду ни какой теоріи, между тмъ никакъ не можетъ обойтись безъ общихъ началъ. Во всякомъ случа, онъ доставляетъ важныя открытія и матеріалы, полезные для философіи, которая не можетъ ввязываться во вс подробности.

Таковъ первый методъ изученія искусства. Точкою его отправленія служатъ частные факты и опытъ.

Вторый, совершенно ему противоположенъ, здсь уже созерцательное мышленіе старается узнать изящное въ немъ самомъ и опредлить его идею.

Этому методу, какъ извстно, начало положилъ Платонъ, поставившій цлію науки — познаніе предметовъ не въ томъ, что они имютъ особеннаго и недлима — го, но въ ихъ общемъ характер и общей ихъ сущности. Такимъ образомъ, изящное, истинное и благое, можетъ быть постигнуто только чистою мыслію и разумомъ, который одинъ способенъ возвышаться до метафизическаго понятія идеи вообще и до идеи изящнаго въ частности. Конечно, на Платона всегда надобно смотрть какъ на точку отправленія и первое руководство въ этомъ пути, но отвлеченіе, даже въ томъ, что относится до метафизической идеи изящнаго, недостаточно. Оно слишкомъ пусто, потому и не удовлетворяетъ требованіямъ философіи боле возвышенной и боле богатой, нежели какова философія нашихъ временъ. Въ паукъ искусства, мы также должны начать идеей изящнаго, но стараться схватить ее глубже и конкретне, а не довольствоваться отвлеченнымъ философствованіемъ, которое надобно оставить первымъ временамъ философіи.

Истинная идея изящнаго должна обнимать дв крайнія точки: соединить метафизическую общность и сторону частную, опредленную. Тогда она будетъ понята въ ея истин, тогда избавится отъ сухихъ размышленій и сдлается плодотворною. Потому что, по своей сущности, она должна развиться въ ряду постепенныхъ опредленій, совокупность которыхъ представляетъ ее въ ея всеобщности и полнот.

III.

Посл такихъ предварительныхъ замчаній, казалось бы, авторъ долженъ взяться непосредственно за свой предметъ и поставить себ первымъ вопросомъ: опредлить идею науки, которую онъ ршился изслдовать. На этомъ одномъ условіи возможно начертить планъ и означить раздленія.

Но гд взять эту идею? Принять данною — значило бы начать гипотезой, и съ перваго шага оставить философскій методъ, который признаетъ законнымъ только то, что признано необходимымъ.

Въ начал всякой науки встрчаются два вопроса: существуетъ ли предметъ науки? Что онъ такое?

Въ обыкновенныхъ паукахъ, первый вопросъ не встрчаетъ никакой трудности, даже неупотребителенъ. Смшно — въ геометріи спрашивать: есть ли протяженіе? въ астрономіи — существуетъ ли солнце? Между тмъ, въ круг наукъ и не философскихъ, можетъ возникнуть сомнніе о существованіи ихъ предмета, напр. въ опытной психологіи собственно. Когда эти предметы не даются чувствами, но мы находимъ ихъ въ себ какъ факты сознанія, то можемъ спрашивать — не просто ли они творенія нашего духа? Точно такъ представляли изящное — не имющимъ дйствительности вн насъ, но чувствованіемъ, наслажденіемъ — чмъ то чисто субъективнымъ.

Такое сомнніе, такой вопросъ, возбуждаетъ самое высокое требованіе нашего ума, истинно ученое требованіе, по которому предметъ можно представить намъ не иначе, какъ доказавши его необходимость.

Это доказательство, развитое систематически, вдругъ удовлетворяетъ обоимъ частямъ проблемны и отвчаетъ не только вопросу: существуетъ ли предметъ, но и что онъ такое?

Для удостовренія въ необходимости изящнаго въ искусствахъ, надобно бы доказать, что искусство, или изящное, есть результатъ прежняго начала. но какъ это начало внъ нашей науки, то остается принять идею искусства, какъ родъ леммы и короллярія, что впрочемъ умстно во всхъ философскихъ наукахъ, когда трактуютъ ихъ отдльно. Потому что вс он, составляя часть системы, занимающейся познаніемъ вселенной, какъ организованнаго цлаго, связаны одна съ другою, и взаимно подполагаютъ себя. Это — кольца одной цпи, которая оканчивается сама собою и образуетъ кругъ. Итакъ — указывать идею изящнаго, по его существенной и необходимой природ — не наше дло, оно принадлежитъ энциклопедическому изложенію полной философіи.

Авторъ въ этомъ введеніи, считаетъ своею обязанностію, разсмотрть главные виды, подъ которыми общее чувство обыкновенно представляетъ себ идею изящнаго. Такое критическое изслдованіе послужитъ намъ приготовленіемъ къ уразумнію высшихъ началъ пауки.

Все, что можно знать о предмет искусства, смотря на него съ точки зрнія общаго смысла, Гегель приводитъ къ тремъ пунктамъ:

1) Искусство ни сколько не есть произведеніе природы, но человческой дятельности.

2) Оно существенно произведено для человка, и какъ иметъ дло съ чувствами, то боле или мене заимствуетъ отъ чувственнаго.

3) Оно иметъ цль въ самомъ себ.

Сначала, авторъ разсматриваетъ первый пунктъ. Онъ говоритъ: искусства — какъ произведенія творческой дятельности человка, нельзя ни изучить, ни передать. Все, что могутъ сообщить правила и наставленія, относится ко вншней части искусства, механической и технической, внутренняя, живая часть, есть результатъ произвольной дятельности генія артиста. Духъ, сила разумная, извлекаетъ изъ собственнаго основанія богатое сокровище идей и формъ и развиваетъ ихъ въ своихъ произведеніяхъ.

Между тмъ, прибавляетъ онъ, но избжаніе предразсудка, не надобно впадать въ другую крайность, говоря: что артистъ не иметъ надобности сознавать самого себя и своего произведенія, потому что, въ минуту творенія, онъ долженъ находиться въ особенномъ состояніи духа, исключающемъ мышленіе, знаніе, вдохновеніе. Эта мысль водворилась въ Германіи въ періодъ, славный твореніями Гете и Шиллера, тмъ боле, что оба поэта, въ своихъ первыхъ произведеніяхъ, систематически свергли съ себя иго правилъ. Нтъ сомннія, въ талант и геніи есть элементъ, который зависитъ только отъ природы, но онъ иметъ надобность развиться посредствомъ размышленія и опыта. Кром того, вс искусства, имютъ техническую сторону, которая пріобртается трудомъ и навыкомъ. Артистъ, чтобы не быть остановленнымъ въ своихъ твореніяхъ, иметъ нужду въ ловкости, которая даетъ ему повелительный топъ и позволяетъ располагать матеріалами искусства, по своему произволу.

Это еще не все. Чмъ выше артистъ стоитъ на лстниц искусствъ, тмъ дальше онъ долженъ проникать въ глубину человческаго сердца. Въ этомъ отношеніи, есть разность между искусствами. Напр. музыкальный талантъ можетъ развернуться въ ранней юности, и стоять рядомъ съ большею посредственностію ума и слабостію характера. Въ поэзіи совсмъ другое. Здсь то особенно, геній, для произведенія чего нибудь зрлаго, существеннаго, совершеннаго, долженъ быть образованъ опытами жизни и размышленіемъ. Первыя произведенія Шиллера и Гете представляютъ недостатокъ зрлости, какую то дикость и варварство, внушающее ужасъ. Уже въ зрлыхъ лтахъ сихъ авторовъ, надобно искать твореній глубокихъ, полныхъ, солидныхъ, плодовъ истиннаго вдохновенія, обработанныхъ въ совершенств формы, которую старикъ Гомеръ умлъ придать своимъ безсмертнымъ пснямъ.

Другой не мене ошибочный взглядъ на предметъ искусства,— какъ произведенія человческой дятельности — относится къ мсту, какое принадлежитъ произведеніямъ искусства, въ сравненіи съ произведеніями природы. Обыкновенное мнніе ставитъ первыя ниже вторыхъ,— на томъ основаніи, что все, выходящее изъ рукъ человка, бездушно, тогда какъ произведенія природы суть органическія, живутъ извнутри и во всхъ своихъ частяхъ. Жизнь твореній искусства только въ видимости, на поверхности, основаніе же ея всегда есть — дерево, полотно, камень, слово.

Но не вншняя и матеріальная дйствительность составляютъ твореніе искусства, существенный характеръ его — быть твореніемъ духа, принадлежать области духа, однимъ словомъ — представлять только то, что понято и выполнено въ минуты вдохновенія, на гласъ духа. Все, что истинно интересуетъ насъ, все, что иметъ дйствительное значеніе въ факт, или обстоятельств, въ характер, развитіи или проявленіи дйствія, все это искусство схватываетъ и выводитъ наружу гораздо живе, чище и ясне, нежели какъ можетъ оно встртиться въ предметахъ природы, или фактахъ дйствительной жизни. Вотъ почему творенія искусства выше творенія природы. Ни одно дйствительное бытіе не выражаетъ идеала — но искусство выражаетъ.

Кром того, въ отношеніи ко вншнему бытію, духъ уметъ давать прочность тому, что извлекаетъ изъ себя, своимъ собственнымъ твореніямъ — продолжительное существованіе, чего не имютъ гибнущія существа природы.

Это высокое мсто, принадлежащее произведеніямъ искусства, отнимаетъ у нихъ другой предразсудокъ общаго смысла. Говорятъ, природа и ея произведенія суть творенія Бога, Его премудрости и благости, а памятники искусства:— только произведенія человческія. Здсь заблужденіе въ понятіи, будто Богъ не дйствуетъ въ человк и чрезъ человка и кругъ его дятельности не простирается вн природы. Эта мысль ложная и уничтожается сама собою, если составимъ себ истинное понятіе объ искусств. На оборотъ, противное предложеніе истинно, слава Божія боле видна изъ того, что производитъ умъ, нежели изъ того, что производитъ природа. Въ человк не только есть что то Божественное, но это божественное, проявляется въ немъ въ формъ боле возвышенной, нежели въ природ. Богъ есть духъ, слд. человкъ — истинный посредникъ и органъ Его. Въ природ, средство, которымъ открывается Богъ, есть бытіе — совершенно вншнее. А что не знаетъ себя, ниже, по достоинству, предъ тмъ, что иметъ познаніе о самомъ себ.

Признавши искусство твореніемъ духа, можно спросить себя, какую потребность иметъ человкъ производить созданія искусства? Не случайная ли эта потребность? Не есть ли она только капризъ, одна фантазія, или лучше, одна главная наклонность нашей природы?

Начало, откуда искусство ведетъ свое происхожденіе, есть тотъ признакъ, по которому человкъ есть существо мыслящее, сознающее себя, т. е. не только то, что онъ существуетъ, но что существуетъ для себя. Быть въ себ и для себя — длиться на самого себя, брать себя предметомъ своей мысли и чрезъ то развиваться въ видъ мыслящей дятельности — вотъ что составляетъ и отличаетъ человка, что даетъ знать, что онъ есть духъ. А это сознаніе самого себя, человкъ получаетъ двумя способами: теоріей и практикой, наукою и дйствіемъ, наукою, когда знаетъ себя въ себ самомъ, въ развитіи собственной природы, или узнаетъ себя вн, въ томъ, что составляетъ сущность или вину (raison) вещей, практическою дятельностію, когда какая нибудь склонность заставляетъ его развиваться во вншности, открываться въ томъ, что окружаетъ его и такимъ образомъ узнавать себя въ твореніяхъ. Онъ достигаетъ сей дли перемнами, которымъ подвергаетъ физическіе предметы, означая ихъ своею печатью, въ которыхъ и онъ находитъ свои ограниченія. Эту потребность онъ облачаетъ въ различныя формы до тхъ поръ, пока достигнетъ способа явленія себя во вншнихъ предметахъ, составляющихъ искусство. Таково начало всякаго дйствія и всякаго знанія. Искусство въ себ находитъ свое необходимое произхожденіе. Какой видовой и отличительный характеръ сего начала въ искусств, по противоположности съ образомъ проявленія въ политической дятельности, религіи, наук? Увидимъ дальше.

II.

Посл сего разсужденія объ искусств, какъ произведеніи человческой дятельности, авторъ занимается вторымъ пунктомъ, гд разбираетъ искусство по его обращенію къ чувствительности человка и по произхожденію, боле или мене, изъ чувственнаго начала.

Онъ начинаетъ опроверженіемъ мысли, назначающей искусству цль: возбуждать чувствованіе или удовольствіе. Въ этой системъ изслдованія изящнаго въ искусствахъ, ограничиваются анализомъ чувствованій, или впечатлній, производимыхъ ими въ насъ. Но чувствованія не могутъ вести къ чему нибудь опредленному и ученому. Чувствительность есть темная и неопредленная область духа. Ощущеніе — часто субъективное и личное, доставляетъ матерію только раздленіямъ и произвольнымъ художественнымъ классификаціямъ. Оно допускаетъ самые противоположные элементы, какъ причины. Правда, формы его могутъ соотвтствовать разнообразію предметовъ, напр. различаютъ чувствованіе права, нравственное чувство высокаго, религіозное чувство. Но уже по тому самому, что предметъ данъ подъ формою чувствованія, оно не является въ своемъ существенномъ и приличномъ характер.— Чтобы разсматривать только различныя состоянія и видоизмненія субъекта, длаютъ строгое отвлеченіе отъ самаго предмета и его идеи. Вс эти млочные анализы ощущеній и частностей, которымъ онъ могутъ подвергаться, оканчиваются тмъ, что длаются скучными и лишенными истиннаго интереса.

Къ такому способу изучать искусство, присоединяются еще покушенія, сдланныя для усовершенія вкуса, разсматриваемаго какъ чувство изящнаго, покушенія, которыя не произвели ровно ничего, кром шаткости, неопредленности и поверхности. Вкусъ, понимаемый въ такомъ смысл, не можетъ проникать во внутреннюю и глубокую природу предметовъ, которая не открывается чувству, ни даже разсудку, но разуму, той способности духа, которая одна знаетъ истинное, дйствительное, субстанціальное во всхъ вещахъ. Также то, что согласились называть хорошимъ вкусомъ, не сметъ уже нападать на великіе ‘ффекты искусства, оно хранитъ молчаніе, когда вншніе и придаточные характеры уступаютъ мсто самому предмету. Въ самомъ дл, когда выводятся на сцену великія страсти и глубокія движенія души, то не обращаютъ уже вниманія на весь приборъ молочныхъ и тонкихъ различій, частностями которыхъ вкусъ напередъ исполненъ. Тогда везд разумютъ, что геній паритъ выше сей дольной страны и все смиряется предъ его могуществомъ,

Но какое участіе беретъ въ искусств чувственное? Какая его настоящая роль? Гегель различаетъ здсь чувственный элементъ въ предмет, то есть, въ произведеніи искусства, и тотъ же элементъ въ субъект, или въ артист, чувствительность составляетъ какъ бы часть таланта и генія.

Представляя вопросъ съ первой точки взгляда, сначала онъ даетъ замтитъ, что если предметъ открывается нашимъ чувствамъ, то онъ существуетъ не для одной. только чувствительности, ни какъ предметъ чувственный, онъ обращается къ духу, для удовлетворенія котораго существенно назначенъ. Еще боле, его матеріальная и і чувственная часть должна существовать только для духа, а не сама по себ.

Дабы объяснить и оправдать эти предложенія, авторъ считаетъ необходимымъ указать различные виды чувствительности въ отношеніи къ человку.

Самый первоначальный и самый грубый способъ состоитъ въ простой пріемлемости чувствъ, къ которой не примшивается никакого дйствія мысли. Но для духа не довольно представлять себ только вншніе предметы — онъ стремится уподобить ихъ себ.— Это составляетъ желаніе. Здсь человкъ ставитъ себя, какъ чувственную индивидуальность, въ отношеніи съ вещами, разсматриваемыми также какъ индивидуальныя, онъ не иметъ дла съ ними такъ, чтобы обнять ихъ мыслію, какъ подчиненныя законамъ всеобщимъ. Особенныя наклонности., имющія предметомъ особенныя существа, — вотъ чмъ желаетъ заняться человкъ и удовлетворить себя, — вотъ что онъ ищетъ обратить въ свое употребленіе и въ свою субстанцію, — вотъ что онъ приноситъ въ жертву самому себ. Въ этомъ отношеніи, желаніе не можетъ удовлетвориться видимымъ — ему нужна дйствительность. Тмъ мене — желаніе можетъ позволить предмету независимое и свободное существованіе. Желаніе можно удовлетворить только на условіи разрушенія и обращенія въ пользу. Съ своей стороны? субъектъ, испытывающій желаніе, самъ не свободенъ, ибо не повинуется общимъ началамъ разумной воли и разсудка. Кром того, онъ зависитъ отъ вншняго міра, потому что удовлетвореніе желанія остается подчиненнымъ вншнимъ условіямъ.

Не такъ человкъ обращается съ предметомъ искусства, онъ позволяетъ ему существовать свободнымъ и независимымъ, также, хотя этотъ предметъ существуетъ для чувствъ, нтъ надобности, чтобъ онъ былъ дйствительнымъ и живымъ. Даже, онъ не долженъ быть такимъ, по тому что назначенъ удовлетворять интересамъ духа, и исключаетъ всякое желаніе.

Другое отношеніе, представляемое вншними предметами къ духу человческому, состоитъ въ томъ, что будучи противоположны простому чувственному представленію, они обращаются къ созерцательной потребности мышленія, однимъ словомъ, могутъ быть мыслимы не будучи замчены и желаемы. Духъ, въ своемъ созерцательномъ упражненіи, не иметъ никакого интереса потреблять ихъ, разрушать и обращать на извстное употребленіе: — но хочетъ знать ихъ въ томъ, что они имютъ общаго, отыскивать себя въ нихъ, проникая ихъ идею. Такой интересъ, принимаемый духомъ въ предметахъ вншнихъ, не длаетъ ни какого покушенія на ихъ недлимое существованіе и позволяетъ имъ самохраненіе. Онъ не привязывается даже къ этимъ недлимостямъ, разв только потому, что он заключаютъ всеобщій элементъ, — слд. наука иметъ цлію удовлетворить созерцательной потребности, искусство здсь также совершенно чуждо, и чувственному и практическому желанію. Правда, наука беретъ участіе въ чувственномъ, но для того только, чтобы преобразовать его во всеобщее, чтобы вывести изъ него законъ, обратить конкретное въ отвлеченное, сдлать изъ него что то со всмъ другое, нежели что дано было чувственнымъ представленіемъ, тогда какъ, напротивъ, искусство (чмъ и отличается отъ науки), чтобы обнять идею въ ея всеобщности, не поднимается выше формы индивидуальной и непосредственно понятой чувствами.

И такъ, интересъ искусства отличенъ отъ практическаго интереса желанія, тмъ, что оставляетъ свой предметъ свободнымъ въ самомъ себ, тогда какъ желанія разрушаютъ его, чтобы обратить въ свою пользу. Съ другой стороны, искусство различается отъ науки тмъ, что интересуется предметомъ, какъ индивидуальнымъ, будучи не въ силахъ преобразовать его во всеобщую идею.

Отсюда вытекаетъ: въ произведеніи искусства, чувственное должно быть дано только какъ наружность чувственнаго. Духъ ищетъ въ немъ не матеріальной дйствительности, требуемой желаніемъ, не идеи въ ея отвлеченной всеобщности, но чувственнаго предмета, освобожденнаго отъ всякихъ подставокъ матеріальности.

Предметъ искусства занимаетъ средину между чувственнымъ и раціональнымъ. Это что то идеальное, являющееся матеріальнымъ. А что искусство иметъ дло съ чувствами, съ намреніемъ творитъ міръ тней, привидній, вымышленныхъ представленій, его нельзя обвинять за это въ безсиліи, какъ будто оно неспособно было производить ничего, кром пустыхъ формъ дйствительности. По тому что вс эти наружности, искусство допускаетъ не для нихъ самихъ, но съ цлію удовлетворить одной изъ высочайшихъ потребностей духа, ибо он имютъ могущество потрясать струны человческой души, даже въ самой глубокой внутренности сознанія.

Второе слдствіе: произведеніе искусства можетъ существовать столько, сколько духъ проникаетъ его, въ полномъ смысл, — сколько оно вышло изъ творческой дятельности духа, это ведетъ насъ ко второму пункту вопроса.

Чувственная сторона находится ли въ душ артиста и въ твореніи искусства? Здсь идетъ дло о субъект творящемъ и объект творимомъ. Мы опять находимъ въ немъ т же начала. Во первыхъ, духъ есть главное (en jeu), но такъ, что онъ заключаетъ въ себ моментъ чувствительности. Въ творческомъ созданіи артиста, не механическая работа, не ловкость руки не имющая сознанія о томъ, что онъ длаетъ, или настроенная выученными правилами, ни способъ производить, подобный способу ученаго, начиняющій чувственнымъ и восходящій до чистыхъ понятій разума: но элементъ разумнія и элементъ чувствительности соединенныя и слитыя вмст, ибо творитъ духъ, существующій и дйствующій только на условіи сознанія себя, и сознаетъ себя самого и свое развитіе, но не иначе можетъ представить себ идею, составляющую сущность и основаніе его произведенія, какъ подъ чувственною формою. Отсюда — воображеніе иметъ одну сторону, по которой оно есть даръ природы, врожденный и ограниченный талантъ — и это есть чувственная сторона, которая соотвтствуетъ чувственной особенной форм. Говорятъ также, есть врожденные, ученые таланты. Но науки лучше предполагаютъ всеобщую способность мыслить и разсуждать, нежели натуральный инстинктъ къ опредленному виду. Воображеніе идетъ иначе, ибо способъ представленія, которымъ идея должна проявляться, субъективно данъ въ артист, въ первоначальномъ расположеніи инстинктивномъ и натуральномъ. Не смотря на то, одно сіе расположеніе не составляетъ вполн таланта и генія, — твореніе искусства — въ то же время есть твореніе духа, сознающаго самого себя. Мысль, какъ сказано, заключаетъ только моментъ чувствительности. Тмъ же объясняютъ еще и то, по чему каждый можетъ достигнуть извстной степени въ какомъ нибудь искусств, но чтобы вырваться за пунктъ, въ которомъ, собственно говоря, начинается искусство, потребенъ талантъ артиста врожденный и боле возвышенный.

Такой талантъ обыкновенно открывается очень рано, въ форм какой нибудь наклонности, живой, дятельной и неспокойной, которая стремится все устроить, все обдлать въ смысл особеннаго искусства, все привесть къ этому типу, какъ единственной форм, или самой приличной, какую только могутъ принять предметы. Ранняя смтливость обращаться съ матеріалами искусства есть также признакъ врожденнаго таланта. Въ такихъ организаціяхъ замтно: все, что он понимаютъ, все, что поражаетъ ихъ, или трогаетъ, тотчасъ длается фигурою, рисовкою, мелодіей, поэтическимъ выраженіемъ.

III.

Дальше — какая цль искусства? Таковъ третій пунктъ который изслдуетъ авторъ въ своемъ введеніи и который долженъ вести насъ къ истинной иде искусства въ самомъ себ.

Гегель выставляетъ главныя мннія, которыми отвчали на сей важный вопросъ.

Первое — даетъ цль искусству: подражаніе природ. Это начало, представленное просто, приводится къ слдующему: все, что существуетъ уже въ природ, человкъ длаетъ во второй разъ, сколько позволяютъ ему средства. Можно сказать: это повтореніе безполезно, и труды напрасны, ибо, что намъ представляется въ театр, на картин, на сцен, то мы можемъ также хорошо видть въ саду нашемъ или дома. И не только это лишняя работа, но какая то игра, обличающая вдругъ и гордость человка и тщету его усилій. Искусство ограничено въ средствахъ представленія, оно производитъ только несовершенныя обольщенія, которыхъ смыслъ есть обманъ. Вмсто дйствительнаго, живаго, оно даетъ ложь, прикрытую дйствительностію и жизнію. Потому и магометанство не терпитъ картинъ. Турокъ, которому Джемсъ Брюсъ показалъ нарисованную рыбу, посл минутнаго удивленія, здлалъ ему такой вопросъ: ‘если эта рыба, на страшномъ суд встанетъ противъ тебя и съ обвиненьемъ спроситъ: зачмъ ты не далъ мн живой души, давши тло, что ты будешь отвчать?’ Самъ пророкъ сказалъ нкогда двумъ своимъ женамъ, Омми Габиб и Омми Сельм, разсказывавшимъ ему о картинахъ Европейскихъ: ‘эти картины будутъ обвинять своихъ живописцевъ въ день суда.’

Представляютъ многіе примры совершеннаго обольщенія посредствомъ представленій искусства. Виноградъ Зевксиса является въ древности, какъ тріумфъ искусства, а слд. какъ тріумфъ начала подражанія. Изъ новйшихъ можно представить обезьяну Буттнера и др.

Но вмсто похвальной стороны сихъ произведеній, что они обманули животныхъ, голубей или обезьянъ, не должно ли будетъ порицать тхъ, которые думали поднять достоинство искусства, давая ему крайнею цлію дйствіе природы столь же низкой? Можно сказать вообще: человкъ силясь подражать природ, падаетъ въ сей неравной борьб. Онъ подобенъ червю, который ползя хочетъ подражать слону. Конечно, можно находить удовольствіе, видя, какъ произведено умомъ художника и трудами рукъ его то, что уже существовало, но это наслажденіе, безъ сомннія, тмъ мене живо, тмъ скучне и холодне, чмъ подражаніе ближе къ оригиналу. Даже оно можетъ перейти въ отвращеніе. Есть портреты, о которыхъ умно говорятъ, что они отвратительны своимъ сходствомъ. Пніе соловья, какъ замчаетъ Кантъ, подражаемое человкомъ, не нравится намъ, какъ скоро мы замчаемъ, что человкъ производилъ его. Мы не узнаемъ здсь ни свободнаго произведенія природы, ни творенія искусства. Вообще, наслажденіе, доставляемое ловкостію подражанія, всегда очень ограниченно.— Совсмъ другое доставляетъ человку и безмрно больше удовольствія — имянно, это творчество. Въ такомъ смысл, малйшее изобртеніе въ механическихъ искусствахъ, благородне и цнне въ глазахъ его, нежели все, что есть только подражаніе. Для человка больше гордости въ изобртеніи молотка и гвоздя, нежели въ самомъ лучшемъ подражательномъ произведеніи. Ловкость артиста, которая борется съ природою, силясь возпроизвесть ее, всегда будетъ походить на ловкость человка, который попадалъ горошинкою въ маленькое отверзтіе, и которому Александръ, въ награду за его искусство, приказалъ выдать мру гороха.

Такъ какъ начало подражанія чисто вншнее и поверхностное, то объяснять его, давая ему цлію подражаніе изящному, какъ оно находится въ предметахъ, значило бы разрушать его. Подражаніе, ни больше ни меньше, должно быть врно. Различать предметы на изящные и отвратительные — значитъ вводить въ начало раздленіе, котораго оно не иметъ. Дале — при недостатк критеріума, который бы ршалъ выборъ предметовъ по отношенію изящнаго, между множествомъ формъ природы, судьею остается личный вкусъ т. е. вкусъ безъ твердыхъ правилъ, съ которымъ нельзя спорить и который разнообразенъ, смотря по недлимымъ, народамъ, степенямъ цивилизаціи и обстоятельствамъ.

Наконецъ, начало подражаія, возвщаемое съ такимъ авторитетомъ за всеобщее, не можетъ даже быть приспособлено ко всмъ искусствамъ. Если оно можетъ оправдать себя, по видимому, въ скульптур и живописи, то что значитъ оно въ архитектур, и даже въ поэзіи, если исключить изъ послдней описательный родъ? Для поддержанія его всеобщности, необходимо сдлать большой оборотъ, и истину привесть въ подражаніе вроятному. Но трудность остается все та же — какъ опредлить вроятное и невроятное? Кром того, исключается изъ области искусства еще одинъ родъ, который не должно совершенно изгонять, — имянно: фантастическій.

Слдовательно, цль искусства въ чемъ нибудь другомъ, а не въ простомъ подражаніи, которое во всякомъ случа можетъ созидать только техническое, а не твореніе искусства. Нтъ сомннія, брать основаніемъ природу, есть существенное условіе въ композиціяхъ искусства, потому что здсь требуется представлять идеи подъ наружностію вншней и натуральной формы. Въ этомъ отношеніи, артистъ не можетъ тонко знать и возпроизводить природу въ ея дйствіяхъ и ея разнообразнйшихъ оттнкахъ. Кром того, когда искусство теряется въ облакахъ или упадаетъ въ прахъ и безвкусіе, когда повинуется единственно условнымъ правиламъ, или идетъ по произволу, хорошо возводить его къ формамъ природы, живымъ, правильнымъ и положительнымъ, но натуральное, въ этомъ случа, какъ вншняя и матеріяльная сторона вещей, не доли но ставить основаніемъ и сущностью искусства.

Какой же внутренній элементъ, какое основаніе, должно представлять искусство и къ чему это представленіе? Здсь мы встрчаемъ мнніе, назначающее искусству цль — представлять нашему взору полную картину всего, что заключаетъ въ себ природа человческая, возбуждать тмъ нашу чувствительность и усовершать наше воображеніе. Такъ — искусству предназначено выполнить въ насъ правило: Nihil humani a me alieniim puto. Оно должно пробудить вс силы, которыя находятся въ усыпленіи въ душ человческой, открыть сознанію то, что есть глубокаго и таинственнаго въ сердц и мысли человка, со всми контрастами, противоположностями, и противорчіями его природы: его величіе, бдность, скорби и страданія, вс чувствованія и вс страсти, и все это для того, чтобы разширить и наполнить кругъ нашей опытности, дабы человкъ жилъ полною человческою жизнію. Искусство достигаетъ сего результата обольщеніемъ, замняющимъ для насъ дйствительность.

Но легко видть, что это начало неопредляетъ истинной цли искусства, ибо оставляетъ послднее совершенно въ неизвстности о натур основанія, которое есть предметъ представленія. Искусство есть форма, въ которую могутъ облекаться предметы самые разнородные, и которую могутъ присвоивать вс предметы противные. Оно, безъ различія выражаетъ добро, зло, изящное, отвратительное, благородное, пошлое, низкое и презрнное.

Разумъ не можетъ остановиться на этомъ поверхностномъ и ложномъ опредленіи. Среди такого множества формъ, возможныхъ для представленія искусствомъ, онъ требуетъ всеобщаго начала управляющаго ими. Такъ же точно разумютъ и общественную цль — какъ развитіе всхъ силъ и всхъ стремленій недлимыхъ. Но надъ симъ поверхностнымъ взглядомъ, возвышается желаніе знать: какимъ образомъ эти развитія, столь различныя, могутъ гармонировать между собою и стремиться къ общей цли?

Вотъ мсто заняться другимъ способомъ понимать искусство и его назначеніе — способомъ, признающимъ въ искусств могущество и назначеніе смягчатъ нравы.—

Во первыхъ — искусство иметъ ли силу очищать нравы и налагать узду на страсти? Грубость или жестокость характера, состоитъ въ тиранническомъ господств частныхъ наклонностей чувственной природы, съ которыми человкъ тождественъ, до той степени, что не иметъ воли, вн сихъ движителей. Теперь искусство смягчаетъ эту необразованную грубость и умряетъ эту жестокость, ставя человка лицемъ къ лицу — къ самому себ. Въ такой простой картин есть какое то могущество усмиренія и вліяніе освобождающее отъ авторитета.— Между тмъ какъ человкъ созерцаетъ такимъ образомъ свои наклонности и свои страсти, какъ он развиваются въ немъ, въ своемъ натуральномъ влеченіи и своемъ необдуманномъ движеніи, онъ видитъ ихъ вн себя, прямо передъ собою, начинаетъ обсуживать ихъ, какъ что-то вншнее для него, отличаетъ себя отъ нихъ, отдляется, и тмъ самымъ начинаетъ отторгаться отъ нихъ и быть свободнымъ. Посредствомъ представленія, въ сфер чувственнаго, искусство освобождаетъ человка отъ могущества чувственнаго. Часто твердятъ — что человкъ долженъ жить въ совершенномъ тождеств съ природою. Это значитъ требовать, чтобъ онъ остался необразованнымъ и грубымъ. Искусство, сокрушая единство удерживающее человка слитымъ съ природою, поднимаетъ его своими кроткими руками изъ этого состоянія дикой невинности, уча созерцать, оно располагаетъ его къ размышленію и открываетъ его духу путь созерцанія и науки.

Къ прежнему началу присоединяется другое, какъ его развитіе и цлію искусства поставляетъ: очищеніе страстей, образованіе и нравственное совершенствованіе. Въ самомъ дл, выраженіе, усмирять страсти, неопредленно и поверхностно. Всегда остается вопросъ: въ какомъ смысл и съ какою существенною и твердою цлію искусство должно очищать и умрять наклонности? Начало очищенія страстей иметъ тотъ же недостатокъ, по крайней мр оно иметъ преимущество, заставить почувствовать необходимость высшаго правила, которое служитъ мрою для оцнки важности и достоинства произведеній искусства, внутренняго элемента, имющаго въ себ силу очищенія, и какъ, производить сей эффектъ, есть существенная цль искусства, то этотъ элементъ, составляющій основаніе представленія, долженъ быть открытъ сознанію зрителя, подъ формою всеобщей истины. Въ этомъ то смысл говорятъ объ искусств что цль его есть: научатъ. Слд. существенный характеръ искусства долженъ бы заключаться въ двухъ вещахъ, въ удовольствіи отъ представленія и въ ученіи, нравственный урокъ вытекающій отсюда есть такой: tabula docet. Сей послдній результатъ былъ бы также истинною его цлію, мрою его важности и его достоинства. Вотъ идея заключающаяся въ стих Горація: Et prodesse volant et delectare potae.

Въ сей ипотез, можно также спросить: въ произведеніи искусства, урокъ нравственный — прямой или не прямой, ясный или скрытый? Если учить — уже существенная цль искусства, то, по ея природ, совершенно умственной, можно сказать, что она можетъ состоять только въ факт, открывать сознанію человка предметъ природы также духовной въ самой себ и для себя, — однимъ словомъ — идею, и идею умственную (rflchi) Въ этомъ смысл, можно утверждать, что тмъ боле возвышается искусство, тмъ оно больше должно представлять сей характеръ, и еще въ этомъ элемент, какъ составляющемъ основаніе представленія, формы находятъ правило и мру своей истины и своего совершенства.— Въ самомъ дл, искусство было первымъ учителемъ народовъ.

Но допуская эти выводы, учить — точно будетъ цлію искусства,— равно, идеи, представляемыя имъ, должны быть развиты не непрямо, или скрыто, но подъ формою началъ отвлеченныхъ, общихъ правилъ и прозаическихъ разсужденій. Тогда чувственная форма, точно составляющая произведеніе искусства, остается только не нужнымъ придаточнымъ, простымъ покровомъ, наружностью, въ полномъ смысл. Но въ то же время, природа предмета обезобразилась, ибо онъ долженъ представлять идею не въ ея всеобщности, собственно, но обособленною въ форм чувственной и смшанной (конкретной), которая есть не больше, какъ вншнее и излишнее украшеніе. Произведеніе искусства сокрушилось въ своемъ единств. Форма и идея уже не проникаютъ себя взаимно, он сдлались чуждыми другъ другу. Притомъ, когда ставятъ цль искусства въ польз, какъ назидательномъ средств, то удовольствіе, соединенное съ представленіемъ, само не иметъ уже ничего существеннаго, или иметъ важность — только какъ что то вспомогательное, — полезное товарищество. Также должно допустить, что искусство не иметъ въ себ собственнаго назначенія. Въ такомъ случа оно — одно изъ тхъ различныхъ средствъ, которыя можно употреблять для достиженія цли образовательной. Здсь мы на границ, гд искусство перестаетъ быть цлію самому себ. Эта граница открывается еще глубже и чище, если спросить себя: гд крайній предлъ, да котораго должно очищать страсти и учить человка? Въ новйшія времена обыкновенно говорятъ, что онъ есть нравственное совершенствованіе.

Къ этому началу должно приложить все сказанное о начал образованія. Безъ сомннія, искусство, само по себ, никогда не иметъ цлію безнравственность, но также оно не иметъ въ виду произвесть моральный эффектъ. Моральную идею можно извлечь изъ всякаго искусства съ чистымъ характеромъ, но для этого требуются объясненія, и мораль принадлежитъ тому, кто уметъ ее извлекать, она зависитъ отъ него. Итакъ, хотятъ защитить представленія оскорбляющія нравственность предлогомъ — необходимости: знать, что такое зло, чтобы дйствовать морально. Съ другой стороны говорятъ, что представленіе Магдалины, прекрасной гршницы, не одну. душу вовлекло въ грхъ, потому что искусство явило покаяніе слишкомъ прекраснымъ и заставило покуситься выполнить предшествующее ему состояніе. Дале, ученіе о нравственномъ совершенствованіи, но избжаніе противорчія, не можетъ довольствоваться возможностію извлечь мораль изъ произведенія искусства, оно захочетъ явить ее существенною цлію. Простираясь еще дале — не позволятъ представлять ничего, кром моральныхъ предметовъ, ибо искусство иметъ выборъ, а выбирать должно то, что относится къ его цли.

Гегель показываетъ здсь, что для основательнаго сужденія о семъ вопрос — о нравственной цли въ искусств — надобно напередъ спросить себя: какъ понимаютъ самую нравственность? Начало нравственности по позднйшему разумнію состоитъ 1-е въ свтломъ, разумномъ познаніи долга, добра, совершаемаго собственно для себя, 2-е въ борьб разумной воли съ наклонностями чувственной природы. Итакъ, противоположность и борьба сихъ двухъ началъ — побда перваго, уничтоженіе втораго, вотъ что составляетъ моральное дйствіе или добродтель. Ныншняя мораль начинаетъ сею противоположностію и защищаетъ ее, она допускаетъ существованіе противоборства.

А эта противоположность встрчается не только въ области нравственнаго, но возпроизводится во всхъ сферахъ матеріи и мысли. Слд., въ природ, она является какъ противоположность закона и феномена, въ мір духовномъ — разума и чувствительности, духа и плоти, въ обществ — какъ борьба частныхъ интересовъ и общаго блага, свободы и фатализма, въ наук — это противорчіе идеи отвлеченной съ идеей конкретной и живой.

Эти противоположности не игра ума, не тонкости школы. Он уже много разъ и подъ различными формами тревожили человческій умъ, но успхи духа человческаго и пауки новйшихъ временъ утвердили сію проблемму во всей ея глубин и всеобщности и заставили почувствовать важную необходимость разршить ее. Умъ, до сихъ поръ не могъ здсь достигнуть крайняго предла, онъ осужденъ безпрерывно итти отъ одного начала къ другому и не находить истиннаго отношенія. Но эта противоположность, обнимающая и содержащая все, ужели навсегда останется загадкою! Ужели всегда будетъ являться противорчіемъ? Не составляетъ ли она лучше самой истины, основанія и сущности всхъ вещей, верховной цли міра? Вотъ что призвана доказать новйшая философія, которая, взявши проблемму, должна разршить ее. Она должна показать, что истина не находится ни въ томъ, ни въ другомъ термин, взятомъ отдльно, но въ единств и соединеніи ихъ, и притомъ, что такое соединеніе не есть то, что должно быть, но что есть, что безпрестанно совершается въ дйствительномъ міръ.

Это философское понятіе, очень согласно съ врою общаго смысла и волею человческаго рода, которыя ищутъ осуществленія сей идеи какъ цли — къ которой должны стремиться вс ихъ усилія.

Вотъ разршеніе, которое даетъ Гегель главной проблемм всей философіи, а слд. нравственному вопросу, разршеніе, которое онъ обращаетъ въ пользу искусства въ ипотез, дающей ему цлію нравственное совершенствованіе. Но, прибавляетъ онъ, хотя бы разсматривали искусство съ столь высокой точки зрнія, при немъ не мене остается ложное положеніе, указанное выше. Правда, оно способствуетъ исполненію судебъ человческихъ, но всегда остается средствомъ. Въ этомъ взгляд, какъ и во всхъ аналогическихъ съ нимъ — ошибочно, будто искусство относится къ чему то чуждому для себя, то есть: его собственная цль-то, что составляетъ его существенно, то, что представляетъ его существующимъ самимъ-собою — не находится въ немъ, но вн его, такъ что оно есть только орудіе для осуществленія цли, чуждой собственной сфер, тогда какъ напротивъ, искусство призвано проявлять истину подъ формою чувственнаго представленія, и по этому призванію, иметъ цль въ самомъ себ, въ этомъ представленіи, въ этомъ проявленіи. Ибо всякая другая цль — образованіе, очищеніе, нравственное улучшеніе, счастіе, слава и пр. не приличны искусству, въ собственномъ смысл и не составляютъ его идеи.

——

Здсь оканчиваются разсужденія объ искусств вообще, которыя помщаетъ авторъ въ семъ введеніи, какъ не составляющемъ части строгаго и систематическаго изложенія науки. Теперь, говоритъ онъ, съ высокой точки зрнія, на которую возвели насъ эти размышленія, мы должны стараться обнять самую идею въ ея сущности и ея внутренней необходимости слдя ее въ ея историческомъ изложеніи, ибо противоположность, изложенная мною выше, явилась не только въ общей мысли у всхъ умовъ способныхъ разсуждать, но въ ндръ философіи собственно, и тамъ — гд философія уметъ разршить проблемму и уничтожить противорчія, тамъ только откроется, что оно имло истинное сознаніе о самомъ себ, и въ то же время заключало въ себ идею природы и искусства.

Такимъ образомъ, на этотъ моментъ можно смотрть, какъ на эпоху возобновленія для философіи вообще и на возрожденіе для пауки искусства. Еще боле, можно сказать, что въ этомъ то возрожденіи, Эстетика, какъ наука, нашла свою истинную колыбель, а искусство высшую оцнку, предметомъ которой оно сдлалось.

Вотъ почему Гегель думаетъ, кстати, начертить здсь краткую картину эпохи перехода, сколько по историческому интересу, столько для точнйшаго означенія предла, до котораго оно достигло, то есть самого начала, на которомъ авторъ долженъ построить собственную систему.

Это начало, въ самомъ общемъ опредленіи, состоитъ. въ томъ, что изящное въ искусств, признано однимъ изъ средствъ, которыми противоположность и противорчіе духа, разсматриваемаго въ его отвлеченномъ и абсолютномъ бытіи, съ природою, какъ составляющею міръ чуствъ и сознанія, изчезаетъ и приводится къ единству.

Кантъ первый почувствовалъ необходимость такого соединенія, понялъ его и даже изложилъ: но вншнимъ образомъ, и не могъ развить натуры его въ форм науки, ни опредлить условія его. Абсолютный характеръ ума въ философіи: но какъ Кантъ впалъ въ противоположность субъективнаго и объективнаго, и притомъ, ставилъ практическій умъ выше теорическаго, то главнымъ образомъ возставилъ противоположность являющуюся въ нравственной СФеръ, въ выстемъ начал нравственности. При невозможности уничтожить это противорчіе, оставалось только одно, выразить соединеніе подъ формою субъективныхъ идей разума, или, какъ постулаты, вывесть изъ практическаго разума, но такъ, чтобы существенный характеръ могъ быть неизвстнымъ, и осуществленіе ихъ было ничто иное какъ только простое должно бытъ (sollen^ продолжающееся въ безконечность. Такъ, въ нравственности, выполненіе цли дйствій, остается простою должностію. Въ телеологическомъ сужденіи, приноровленномъ къ живымъ существамъ, Кантъ приходитъ, напротивъ,— къ разсужденію о живомъ организм, такъ что, мысль, всеобщее, заключаетъ въ то же время и частное, и какъ цль, опредляетъ его, слдовательно также опредляетъ вншнее, составъ органовъ, по дйствію произходящему не извн, но изъ внутренности. Такимъ образомъ, въ единств смшаны средства и цль, внутреннее и вншнее, всеобщее и частное. Но это сужденіе всегда выражаетъ только субъективный актъ мышленія и не показываетъ природы предмета въ немъ самомъ. Кантъ также понимаетъ эстетическое сужденіе. Оно, по его мннію, не произходатъ ни изъ разума, какъ способности всеобщихъ идей, ни изъ чувственнаго понятія, но изъ свободной игры ума и воображенія. Въ этомъ анализ способности познавательной, объектъ существуетъ только относительно къ субъекту и чувству удовольствія или наслажденію, которое онъ испытываетъ.

Характеры изящнаго по Канту слдующіе:

1) Удовольствіе, доставляемое имъ корыстно.

2) Изящное является намъ, какъ предметъ всеобщаго наслажденія, не возбуждая въ насъ сознанія отвлеченной идеи и категоріи разума, къ которой мы относили бы наше сужденіе.

3) Изящное должно заключать въ себ отношеніе сообразности съ цлію, но такъ, чтобы это отношеніе схвачено было не позволяя идеи, цли, представляться нашему духу. Въ основаніи — это повтореніе прежняго.

4) Изящное, хотя бы не сопровождалось отвлеченною идеей, должно быть признано предметомъ необходимаго наслажденія.

Во всхъ этихъ предложеніяхъ, мы находимъ неразрушимое единство того, что предполагалось раздльнымъ въ сознаніи. Это различіе изчезаетъ въ изящномъ, потому что въ немъ всеобщее и частное, цль и средства, идеи и предметъ проникаютъ себя совершенно. Частное въ самомъ себ, пусть оно будетъ противоположно или себ или всеобщему, есть что то случайное. Но здсь то, что можетъ быть разсматриваемо, какъ случайная форма, столь тсно связано со всеобщимъ, что сливается и тождествуется съ нимъ. Чрезъ то, изящное въ искусств представляетъ намъ мысль воплощенную. Съ своей стороны, матерія, природа, чувственное, имя въ себ мру, цль, гармонію, возвысились до достоинства духа и участвуютъ въ его всеобщности. Мысль не только прекращаетъ свою вражду съ природою, но и восхитительна въ ней. Ощущеніе, наслажденіе, оправдывается и святится, такъ что природа и свобода, чувствительность и идея, въ этомъ единств, находятъ свою праведность и освященіе. Впрочемъ, это соединеніе, являясь совершеннымъ, тмъ не мене уничтожается субъективнымъ характеромъ. Оно не можетъ составить абсолютно истиннаго и матеріальнаго.

Изложивши главные результаты Кантовой критики, Гегель отдаетъ честь глубоко философскому уму Шиллера, который требовалъ единства и примиренія двухъ началъ, и покушался дать имъ наукообразное объясненіе прежде, нежели проблемма была разршена философіей. Шиллеръ, въ письмахъ объ эстетическомъ воспитаніи, допускаетъ, что человкъ носитъ въ себ зародышъ идеальнаго человка, котораго осуществленіе и представитель — есть Государство. Для недлимаго человка, два средства приблизиться къ идеальному человку, первое — когда Государство, разсматриваемое какъ нравственность, правосудіе, всеобщій умъ, поглощаетъ недлимости въ своемъ единств, второе — когда недлимое возвышается до идеала своего вида собственнымъ совершенствованіемъ. Умъ требуетъ единства, сообразности съ видомъ, природа, напротивъ, множества и недлимости, и человкъ движется вдругъ двумя противоположными законами. Эстетическое воспитаніе должно быть посредникомъ въ этой борьб, чтобы примирить два начала, ибо, по Шиллеру, цль его — упорядочить почистить наклонности, стремленія и страсти такъ, чтобы они сдлались правдивыми, и чтобы съ другой стороны, разумъ и свобода вышли изъ своего отвлеченнаго характера, соединились съ природою, одухотворили ее, воплотились бы въ ней и приняли бы въ ней тло. Такимъ образомъ, изящное дано какъ совокупное развитіе умственнаго и чувственнаго, слитыхъ вмст, и проникнутыхъ другъ другомъ, какъ соединеніе, составляющее въ самомъ дл, истинную дйствительность.

Это единство всеобщаго и частнаго, свободы и необходимости, духовнаго и натуральнаго, которое Шиллеръ ученымъ образомъ принималъ какъ сущность искусства и силился перевести его въ дйствительную жизнь искусствомъ и эстетическимъ воспитаніемъ, было въ послдствіи поставлено, подъ именемъ идеи, началомъ всякаго познанія и всякаго существованія. Чрезъ то, съ Шеллингомъ, наука возвысилась до своей абсолютной точки зрнія. Тогда то искусство начало присвоивать себ свою собственную природу и свое достоинство. Также, съ этого времени, ему опредлительно назначено истинное мсто въ наук, хотя осталась еще одна недостаточная сторона въ способ олицетворять его. Наконецъ поняли его высокое и истинное назначеніе.

Дале, созерцаніе идеала у древнихъ, привело Винкельмана, по какому то вдохновенію, къ открытію новаго чувства въ изученіи искусствъ, вырваннаго имъ изъ пошлыхъ сужденій и начала подражанія. Онъ сильно доказалъ необходимость — искать истинную идею искусства въ самыхъ произведеніяхъ его и его исторіи. Между тмъ, его понятія мало имли вліянія на теорію и ученое познаніе искусства.

Гегель, говоря его словами, въ сосдство сего возрожденія философскихъ идей, даетъ отличное мсто двумъ Шлегелямъ. Какъ философъ, трактуетъ ихъ довольно дурно, и не даетъ имъ даже полнаго философскаго ума,— но уважаетъ ихъ услуги наук и новымъ идеямъ, какъ критиковъ, и какъ образованныхъ людей, за остроумную политику противъ стараго ученія, и за ревность, съ какою они указали, возстановили памятники и произведенія искусства дотол неизвстныя, или худо оцненныя. Но онъ укоряетъ ихъ за излишнее увлеченіе въ этомъ пути, за удивленіе произведеніямъ посредственнымъ, за дерзость открыто публиковать свой энтузіазмъ къ произведеніямъ слабымъ или дурнаго вкуса, что они выставляли какъ верьхъ искусства.

По милости этого направленія, продолжаетъ Гегель, и главнымъ образомъ, по урокамъ Фридриха Шлегеля, явилось, подъ различными видами такъ называемое, начало ироніи, корень котораго, если разсматривать глубже, зародился въ философіи Фихте. Фридрихъ Шлегель и Шеллингъ приняли взглядъ Фихте, Шеллингъ, чтобы миновать его, Шлегель, ускользнуть отъ него посредствомъ ограниченія. Фихте началомъ всякой науки и всякаго познанія ставитъ отвлеченное Я, совершенно простое, изключающее всякую частность, всякое ограниченіе, всякой внутренній элементъ, способный развиваться. Съ другой стороны, всякая дйствительность существуетъ въ такой степени, сколько она положена и признана чрезъ Я, то, чмъ она есть, есть только посредствомъ Я, которое слд. можетъ ее и уничтожить.

Теперь, если мы остановимся на этихъ пустыхъ отвлеченіяхъ, надобно допустить: 1-е ничто не иметъ достоинства въ себ, что не есть произведеніе моего — Я. 2-е Я должно остаться верховнымъ владыкою и повелителемъ всего и надъ всмъ, во всхъ сферахъ бытія, 3-е Я — недлимое, живое и дятельное, и жизнь его состоитъ въ осуществленіи себя и въ развитіи себя. Развиваться какъ требуетъ искусство и изящное — вотъ что называется жить артистомъ. И такъ, согласно съ началомъ, я буду жить какъ артистъ, когда вс мои дйствія, все мое вншнее, останется для меня чисто кажущимся, пустою наружностью, которую я могу разнообразить, измнять и уничтожать по собственнной вол. Однимъ словомъ, нтъ ничего серьезнаго ни въ ихъ цли, ни въ ихъ проявленіи. Правда, для другихъ мои дйствія могутъ имть что то серьезное, потому что они воображаютъ, что я дйствую серьезно,— но это бдные, ограниченные умы, безъ смысла и способности понимать и имть высокій взглядъ, который Я ИМЮ.

Теперь, эта виртуозность жизни артиста принимается какъ что то божественно геніальное, для котораго все существующее, есть пустое твореніе,— съ нимъ творецъ не соединяется и можетъ уничтожить его какъ свое твореніе. Слд. недлимое, живущее какъ артистъ, сохраняетъ свои отношенія и свой образъ жизни съ подобными и близкими себ, но какъ геній, оно смотритъ на вс эти отношенія и на всю совокупность человческихъ длъ, какъ на что то глубоко не значительное. Оно трактуетъ все это иронически.

Пустота и ничтожность всхъ вещей, изключая меня — вотъ первая сторона ироніи. Но съ другой стороны, я — можетъ ненаходить довольства въ этомъ внутреннемъ наслажденіи, которое оно почерпаетъ въ себ, и чувствовать потребность вытти изъ пустоты и того одиночества, которое оно сотворило вокругъ себя сосредоточеніемъ въ самомъ себ. Тогда оно впадаетъ въ изнеможеніе и разслабленіе, куда, какъ видли, ведетъ также философія Фихте. Эта невозможность, въ которой находится недлимое, удовлетворить себя среди тишины окружающаго его ничтожества, когда не смешь пошевелиться, дабы не возмутить внутренней гармоніи, это желаніе дйствительнаго и отршеннаго, которое не можетъ быть наполнено, пораждаетъ несчастіе въ ндръ благополучія, и зачинаетъ родъ красоты, больной въ своемъ счастіи.

Но, чтобы сдлать иронію формою искусства, артистъ долженъ перевесть ее изъ дйствительной жизни въ созданія своего воображенія. Началомъ служитъ всегда божественное, подъ формою ироніи, въ силу сего начала, все признанное великимъ, истиннымъ, является для человка — чистымъ ничтожествомъ. Эта форма искусства, взятая вншнимъ образомъ, приближается къ комическому, но существенно отлична отъ него въ томъ, что послднее разрушаетъ дйствительно ничтожное, ложную наружность, противорчіе, капризъ или фантазію противопоставленную сильной страсти, правилу истинному и всеобще принятому. Совсмъ бываетъ иначе, если истина и нравственность являются въ недлимыхъ безъ всякой дйствительности. Тогда, это есть отсутствіе характера, ибо истинный характеръ предполагаетъ существенную идею, служащую цлію дйствіямъ, съ которою недлимое сливаетъ собственнное бытіе и въ которомъ забываетъ себя. И такъ, если иронія составляетъ главное начало представленія, то все, не имющее эстетическаго характера, усвоивается какъ полный элементъ въ произведеніяхъ искусства. Тогда то являются плоскія и незначущія фигуры, характеры безъ основанія и прочности, съ своими безпрестанными противорчіями, вчными слабостями, и всми чувствованіями, которыя подавляютъ себя и борются въ человческой душ, будучи не въ силахъ найти выхода или достигнуть конца. Подобныя представленія не могутъ доставить истиннаго интереса. Отъ того, со стороны ироніи, безпрестанныя жалобы на недостатокъ чувства и разумнія искусства или генія въ публик, не понимающей, что есть глубокаго въ ироніи, другими словами, неумющей наслаждаться всми этими произведеніями вульгарными и глупыми.

Для полноты этого историческаго замчанія, Гегель прибавляетъ еще слово о двухъ писателяхъ, принявшихъ иронію высшимъ началомъ искусства:Солъгергь и Людимгть Тактъ. Онъ высоко уважаетъ заслуги перваго, и отдаетъ справедливость глубокости его ума, въ высшей степени философскаго, сожалетъ, что смерть, прервавши его занятія, помшала ему достичь истинной идеи искусства. Что же до Людвига Тика, то трактуетъ его строго и не слишкомъ вжливо. Онъ помщаетъ Тика подъ категорію тхъ отважныхъ людей, которые везд употребляютъ дружески философскіе термины, не понимая ни смысла ихъ, ни значенія.

РАЗДЛЕНІЕ СОЧИНЕНІЯ.

Посл введенія, Гегель начертываетъ и излагаетъ планъ науки, о которой онъ говорилъ. Я считаю достаточнымъ показать главное раздленіе. Анализъ полнаго сочиненія выразитъ всю систему и необходимую связь различныхъ ея частей.

Чтобы понять, какъ изъ идеи искусства выходятъ раздленія науки занимающейся имъ, надобно вспомнить, что искусство заключаетъ два элемента: основаніе и форму, идею и чувственное представленіе, два предла, которые оно призвано совокупить въ гармоническое единство. Изъ этого начала выводятся слдующія условія:

1. Идея должна имть возможность быть представленною, иначе вышла бы худая связь между двумя предлами. 2. Идея не должна быть чистымъ отвлеченіемъ, другими словами: самъ духъ — конкретной природы. Богъ, по понятію Іудеевъ и Турокъ, есть Богъ отвлеченный, почему онъ не позволяетъ искусству изображать себя, Богъ христіанъ есть истинный Духъ, котораго природа выражена троичностью лицъ въ Единиц. 3. Если идея должна быть конкретною, то и форма должна быть такая же, тмъ оцнивается ихъ соединеніе. Потому они и сотворены одна для другой, какъ тло и душа въ человческой организаціи. Посему — форма существенна иде, и въ ихъ встрч нтъ ничего случайнаго. Конкретная идея заключаетъ въ самой себ моментъ своего опредленія и своего вншняго проявленія.

Дальше — такъ какъ искусство иметъ цлью представлять идею подъ чувственною формою, а это представленіе иметъ свою важность и свое достоинство въ согласіи и единств сихъ двухъ предловъ, то превосходство и совершенство искусства, должны зависть отъ степени внутренняго проникновенія и единства, въ которомъ идея и форма являются произведенными какъ бы одна для другой.

Самая высокая истина искусства состоитъ въ томъ, чтобы духъ достигъ такого образа существованія, который лучшимъ образомъ приличенъ самой иде духа, вотъ начало, служащее основаніемъ для раздленій науки искусства, ибо духъ, прежде нежели достигнетъ истинной идеи своего абсолютнаго существованія, долженъ пройти постепенный рядъ внутреннихъ развитій, имющихъ свое начало въ этой самой иде, а этимъ перемнамъ произходящимъ во внутренней природ основанія, соотвтствуетъ преемственность формъ, связанныхъ между собою, тми же законами, и посредствомъ которыхъ духъ, какъ артистъ, даетъ себ сознаніе о самомъ себ.

Такое развитіе духа въ сфер искусства, представляется въ свою очередь подъ двумя различными видами, или какъ всеобщее развитіе, смотря по тому, сколько послдовательные Фазы всеобщей мысли проявляются въ мір искусства, или это внутреннее развитіе искусства должно производиться и осуществляться чувственными формами отличной природы, эти частные способы представленія вводятъ въ искусство массу существенныхъ различій, составляющихъ частныя искусства.

По этимъ началамъ наука искусства заключаетъ три основныя раздленія.

1. Всеобщая часть иметъ предметомъ всеобщую идею изящнаго или идеалъ, разсматриваемый послдовательно въ отношеніи къ природ и въ отношеніи къ собственнымъ произведеніямъ искусства.

2. Первое частное раздленіе должно начертать существенныя различія, которыя заключаетъ въ себ идея искусства и прогрессивный рядъ формъ, подъ которыми она развивается въ исторіи.

3. Послдняя часть обнимаетъ совокупность частныхъ формъ, въ которыя облекается изящное, когда переходитъ въ чувственное осуществленіе, то есть, систему искусствъ въ ихъ родахъ и ихъ видахъ.

КУРСЪ ЭСТЕТИКИ.

Первая часть.

Идея изящнаго въ искусствъ или идеалъ.

Мсто искусства въ отношеніи къ міру дйствительному и въ отношеніи къ религіи и философіи.

Не приступая къ изслдованію идеала, составляющаго предметъ первой части сочиненія, Гегель начинаетъ назначеніемъ мста искусству въ области дйствительности вообще, и въ то же время, мсто эстетики въ ряду другихъ наукъ, составляющихъ предметъ философіи.

Опредливши искусство чувственнымъ представленіемъ абсолютной идеи, онъ въ нсколькихъ словахъ излагаетъ свою теорію абсолютнаго, и въ ней коротко повторяетъ всю свою систему. Отсюда выводитъ онъ мсто, принадлежащее искусству, которое возвышается надъ природою и дйствительною жизнію, т. е. надъ ограниченными сферами развитія духа, и становится рядомъ съ философіей. Хотя бы это изложеніе было столь же ясно, сколько и у меня, но какъ оно не полно по сознанію самого автора, и притомъ мы встртимся съ нимъ еще посл, то я ограничился вторымъ доказательствомъ — гд авторъ говоритъ о томъ же предмет и разбираетъ его съ точки мене общей и мене отвлеченной.

Бросивши взглядъ на все, обнимающее человческое существованіе, мы усматриваемъ различные интересы, увлекающіе нашу природу — и предметы назначенные удовлетворять имъ. Сначала замчаемъ массу физическихъ потребностей, которымъ соотвтствуютъ вс вещи матеріальной жизни и съ которыми не раздльны, собственность, промышленность, торговля и пр. Степенью выше, стоитъ міръ права, семейство, государство и все, что содержится во внутренности послдняго. Дале — религіозное чувствованіе, которое раждается во глубин недлимой души, питается и развивается въ ндр религіознаго общества. Наконецъ, является наука, со множествомъ своихъ направленій и произведеній, обнимая, въ дленіяхъ своихъ, всемірное количество существъ. Въ этомъ округ вращается искусство, назначенное удовлетворять интересу, который духъ находитъ въ красот, представляя образъ ея подъ различными формами.

Вс эти различныя формы жизни существуютъ, мы ихъ находимъ вокругъ себя. Теперь наука не довольствуется фактомъ, она спрашиваетъ себя, какая у нихъ необходимость?— какія отношенія соединяютъ ихъ?

Вспомнимъ, что изящное искусство представляетъ два элемента, основаніе и форму, и въ третьихъ, необходимое отношеніе, по которому два предла проникаютъ себя взаимно. Что мы называемъ основаніемъ — въ себ просто, по противоположности своему развитію. Но основаніе — не отвергаетъ форму. Существенное его назначеніе есть развиваться и переходить въ конкретное состояніе. Это какая то необходимость, что то — что должно быть, и. въ то же время, во всей природ какая то непреклонная потребность, которая ищетъ удовлетворенія. Можно сказать, въ этомъ смысл, основаніе есть что то субъективное, чисто внутреннее. Прямо противъ него стоитъ объективное, и отношеніе ихъ таково, что субъектъ необходимо стремится сдлаться объектомъ. Такая же противоположность субъективнаго и объективнаго, какъ и обязанность уничтожить ее, есть всеобщее назначеніе, открывающееся во всхъ бытіяхъ. Наша физическая жизнь и еще боле, міръ духовный, держится на этой потребности и этой необходимости. До тхъ поръ, пока эти предлы и эти интересы остаются заключенными во внутренней природ субъекта, пока это отвлеченное исключительное бытіе не въ силахъ разрушить своей границы, — до тхъ поръ, этотъ недостатокъ производитъ скорбь, внутреннее мученіе, какъ что то отрицательное, которое въ этомъ отношеніи, старается разрушиться, наполнить пустоту, сокрушить препятствія — и все это значитъ, что субъекту недостаетъ другаго предла, объекта, поставленнаго вн его. Субъектъ есть полнота, не только по своей внутренней природ, но и по осуществленію во вншнемъ. Существовать подъ одной изъ сихъ сторонъ — есть противорчіе, отрицаніе. Разрушеніе этого отрицанія, есть утвержденіе жизни, осуществить процессъ состоящій въ противоположности, противорчіи и разрушеніи сей противоположности, вотъ самая высокая слава живыхъ природъ. То, что утверждается только въ себ и остается въ себ — есть и пребываетъ безъ жизни. Жизнь идетъ отрицаніемъ и скорбію, сглаживая противорчіе, она длается утвердительною для себя. Если же остается въ простомъ противорчіи, безъ силы разрушить его, то находитъ здсь смерть.

Таковы, разсматриваемыя въ своемъ отвлеченіи, начала, на которыхъ опирается авторъ, для назначенія мста искусству.

Самую высокую способность, какую только можетъ заключать въ себ субъектъ, мы называемъ однимъ словомъ — свободою. Свобода — высочайшее назначеніе духа, по которому субъектъ не встрчаетъ ничего чуждаго, ничего ограничивающаго въ томъ, что стоитъ предъ нимъ, но находитъ себя въ немъ. Понятно — необходимость и несчастіе тогда изчезаютъ. Субъектъ въ гармоніи съ міромъ и удовлетворяется имъ. Здсь уничтожается всякая противоположность, всякое противорчіе. Но эта свобода не раздльна съ умомъ, вообще я съ нравственностью въ дйствіи, и съ истиною въ мысли. Въ дйствительной жизни, человкъ пытается сначала разрушить въ себ противоположность удовлетвореніемъ своихъ физическихъ нуждъ. Но въ. наслажденіяхъ, все относительно, ограниченно, конечно. И такъ, онъ въ области духа ищетъ себ блага и свободы, посредствомъ науки и дйствія. И справедливо, посредствомъ науки онъ освобождается отъ природы, усвоиваетъ ее себ и подчиняетъ своей мысли. Онъ становится свободнымъ посредствомъ практической дятельности, осуществляя въ гражданскомъ обществ разумъ и законъ, съ которыми воля его тождествуетъ, ни мало не раболпствуя имъ. Но хотя въ мір права, свобода признана и уважена, тмъ не мене, повсюду замтна ея сторона относительная, исключительная и тсная, повсюду она встрчаетъ границы. Тогда человкъ, заключенный со всхъ сторонъ въ опредленномъ, и жаждая вытти изъ него, обращаетъ свои взоры въ высшую сферу, боле чистую и боле истинную, гд изчезаютъ вс противоположности и противорчія конечнаго, гд свобода, развиваясь безъ препятствій и безъ границъ, достигаетъ своей высшей цли. Это страна абсолютной истины, въ ндръ которой свобода и необходимость, духъ и природа, наука и ея предметъ, законъ и склонность, однимъ словомъ — вс противоположности поглощаются и примиряются. Возвышаться чистою мыслью къ разумнію этого единства, которое есть самая истина — вотъ цль философіи. Посредствомъ религіи, человкъ также доходитъ до сознанія этой гармоніи и этого тождества, составляющихъ его собственную сущность и сущность природы, онъ понимаетъ ее подъ формою высшей силы, господствующей надъ конечнымъ, и при помощи которой, все раздленное и противоположное приводится къ собственному единству.

Искусство, занимаясь также истиною и само будучи абсолютнымъ предметомъ сознанія, также принадлежитъ къ абсолютной сфер ума, и по этому, въ строгомъ смысл слова, становитсяна одномъ уровн съ философіей. Ибо философія не иметъ другаго предмета кром Бога, она — непрерывное почитаніе Божества подъ формою истины.

Три сферы абсолютнаго ума, сходныя по основанію и тождеству своего предмета, различаются формою, подъ которою он открываютъ его сознанію.

Различіе этихъ трехъ формъ основывается на той же иде абсолютнаго духа. Духъ, въ своей истин, не есть существо отвлеченное, отдленное отъ вншней дйствительности, по заключенное въ конечномъ содержащемъ его, онъ объемлетъ себя и чрезъ то длается самъ абсолютнымъ. Первый способъ проявленія, которымъ абсолютное объемлетъ себя, есть чувственное понятіе, вторый, внутреннее представленіе въ сознаніе, наконецъ третій — свободная мысль.

Чувственное представленіе принадлежитъ искусству, открывающему истину въ индивидуальной форм. Сей образъ, безъ сомннія, заключаетъ глубокій смыслъ, но не иметъ цлію заставить понять идею въ ея всеобщемъ характер. Ибо, единство идеи и чувственной формы, точно составляетъ сущность изящнаго и созданій искусства, его проявляющихъ, даже въ поэзіи — искусств умственномъ, по превосходству духовномъ.

И такъ, если искусству даютъ высокое назначеніе: представлять истинное въ чувственномъ образъ, то не, должно утверждать, чтобъ оно не имло цли въ самомъ себя. Между тмъ, сама религія употребляетъ его пособіемъ, когда хочетъ открыть чувствамъ и воображенію религіозную истину. Но это бываетъ только тогда, какъ искусство, достигшее высшей степени развитія и совершенства, находитъ въ области чувственнаго представленія самый приличный образъ выраженія, для представленія истины. Такъ совершился союзъ и тождество религіи и искусства въ Греціи. У Грековъ искусство было высочайшею формою, подъ которою открывалось народу божество — и вообще истина. Но въ другомъ періодъ развитія религіознаго сознанія, когда идея сдлалась мене доступною представленіямъ искусства, поле его ограничилось, въ этомъ отношеніи.

Вотъ истинное мсто искусства, по его назначенію удовлетворять высочайшей потребности духа.

Но если искусство поднимается выше природы и обыкновенной жизни, то есть также нчто и выше его, нкоторая сфера превышающая его въ представленіи абсолютнаго. Духомъ владетъ потребность довольствоваться самимъ собою, удаляться въ себя, во внутренность сознанія, какъ въ истинное святилище истины. Это указываетъ на что то выше искусства. Можно надяться, что искусству назначено еще возвышаться и усовершаться.

Непосредственно выше области искусства стоитъ религія, проявляющаяся сознанію человческому абсолютно, уже не во вншнемъ представленіи, но во внутреннемъ, посредствомъ созерцанія. Созерцаніе переноситъ во глубину сердца, въ святилище души, то, что искусство заставляетъ разгадывать во вншнемъ. Оно есть почтеніе (culte) религіознаго общества, въ его самой внутренней формъ, самой субъективной, самой истинной.

Наконецъ, третья форма абсолютнаго духа, есть философія, которой свойство есть понять, разумть однимъ только умомъ то, что дается какъ чувствованіе или какъ чувственное представленіе. Здсь соединяются дв стороны: объективная и субъективная, искусства и религіи, по преобразованныя, очищенныя, доведенныя до высшаго предла, гд объектъ и субъектъ сливаются, и гд мысль объемлетъ сама себя, подъ формою мысли.

РАЗДЛЕНІЕ.

Первая часть, разсматривающая идею изящнаго въ искусствъ, сама длится на три части, сообразно тремъ степенямъ, которыя проходитъ идея для достиженія полнаго своего развитія.

1я иметъ предметомъ понятіе (Begriff) или отвлеченную идею изящнаго вообще.

2я Изящное въ природ.

3я Идеалъ, или изящное, осуществленное твореніями искусства.

ПЕРВАЯ ГЛАВА.

Идея изящнаго вообще.

Мы называемъ изящное идеей изящнаго. Слдовательно, изящное должно понимать какъ идею, изъ то же время, какъ идею подъ частною формою, какъ идеалъ. И такъ, Гегель долженъ здсь изложитъ свою теорію идеи, составляющую основаніе всей его системы. Я постараюсь представить ее, освободивъ отъ критическихъ разсужденій, прерывающихъ развитіе ея, и буду держаться текста, сколько можно ближе {Чтобы понять все послдующее замтимъ и не забудемъ, что въ систем Гегеля смшиваются: Онтологія и Логика, что идея и существоодно и тоже. Бекаръ.}.

Идея, собственно говоря — есть не иное что, какъ… первоначальная идея (begriff), но осуществленная, слд. единство идеи и ея осуществленія. Ибо, первоначальная идея не есть еще истинная, хотя два слова (Begriff, ide) означающія ее, часто употребляются одно вмсто другаго. Истинная идея та, которая проявляется въ реальномъ и составляетъ съ нимъ одно, впрочемъ, сего единства не надобно представлять какимъ нибудь химическимъ смшеніемъ двухъ элементовъ, которые нейтрализуются и соединяясь — теряютъ свои относительныя свойства. Напротивъ, идея, въ этомъ соединеніи сохраняетъ свое превосходство, она по природ своей есть тождество еще въ самой себ (virtuellement), по этому то она и порождаетъ изъ себя реальное,— собственность, въ этомъ смысл,— въ которомъ отъ себя не оставляетъ ничего, потому что реальное есть ея развитіе. Идея воплощается въ немъ и чрезъ то становится одно съ нимъ, въ его объективности. Это единство идеи (Begriff) и реальнаго, есть отвлеченное опредленіе истинной идеи (ide).

Главныя формы, которыми опредляется первоначальная идея суть: всеобщее, частное, индивидуальное. Если сіи формы разсматривать отдльно, он будутъ отвлеченіями. Он не существуютъ одн (isolement), потому что идея составляетъ общую ихъ сущность. И такъ, первоначальная идея есть всеобщее, которое, съ одной стороны, отрицаетъ себя какъ всеобщее, и опредляя себя, облекается въ форму частнаго. Съ другой стороны, это обособленіе (particularisation), какъ отрицаніе всеобщаго, разрушаетъ само себя. Ибо всеобщее переходитъ въ частное, которое и само становится не больше, какъ всеобщимъ, обособленнымъ въ его различныхъ элементахъ. Слд. оно не выходитъ изъ себя во что нибудь, абсолютно отличное отъ себя, чрезъ что оно возстановляетъ единство съ самимъ собою, какъ всеобщее. Идея, въ этомъ возвратъ къ самой себ, совершенно отрицая себя и отличая, остается неопредленною. Такое отрицаніе — не противоположность чему нибудь другому, по какое то ограниченіе себя самого, въ которомъ идея остается единою, утверждается и относитъ себя къ самой себ. Потому то она есть истинная индивидуальность, которая сама съ собою заключается въ своихъ частностяхъ. Равно, тмъ самымъ она есть совершенная полнота — цлое, ибо развиваясь въ другомъ, сохраняетъ свое единство. Наконецъ — она свободна, потому что отрицаніе въ ней — не ограниченіе отъ дйствія чуждой силы, но опредленіе себя самой. Первоначальная идея, будучи совершенною полнотою, заключаетъ все, что матерія проявляетъ мн и чрезъ то приводитъ также идею (истинную конкретную и развитую) къ единству, котораго элементы соединены и примирены въ его внутренности.

Не смотря на то, первоначальная идея представляетъ еще одну исключительную и несовершенную сторону. Ей предоставлено право развиваться — но только въ отношеніи единства и всецлости. А какъ не въ натур идеи — сохранить это несовершенство, по сил своей сущности, то она разрушаетъ его. Она — какъ всецлое единство — отрицаетъ себя и освобождаетъ то, что заключалось въ ея внутренности, дабы обратить его во вншнее, въ объективность матеріальную, свободную, независимую. Идея, по вліянію дятельной силы, присутствующей въ ней, полагаетъ себя въ форму объективности.

И такъ, объективность, сама въ себ, есть ничто иное, какъ осуществленная идея, но въ формъ частнаго бытія, существующаго самимъ собою, въ которомъ являются отдльными и овеществленными вс моменты, слитые въ единствъ первой идеи, какъ ихъ началъ и ихъ субъект.

Но если идея, посредствомъ объективности, переходитъ въ реальное бытіе, то и объективность, въ свою очередь, заставляетъ идею переходить въ свое собственное ндро, въ свое осуществленіе. Такъ — идея, сохраняя свое единство въ разнообразіи своихъ частныхъ моментовъ, какъ бы ни являлись они отличными и отдльными, въ своемъ осуществленіи, возстановляетъ ихъ согласіе и ихъ единство, сообразно своей собственной природ, какъ съ другой стороны, ея единство развивается въ формъ малыхъ частныхъ бытій.

Вотъ что составляетъ могущество идеи, которая не оставляетъ и не теряетъ своей всеобщности въ разсянныхъ элементахъ объективности, но напротивъ, проявляетъ сіе единство, составляющее его сущность, реальнымъ и въ реальномъ, ибо ей натурально сохранять въ другомъ свое единство съ собою. По этому свойству — она есть истинное всецлое.

Эта всецлость есть истинная идея. Въ самомъ дл, идея не есть только единство первоначальной идеи, отвлеченное и чисто субъективное, но въ то же время есть собственная объективность, не какъ противоположная, противная себ, по предлъ, къ которому она относится, какъ къ самой себ. Съ этихъ двухъ сторонъ, субъективное и объективное первоначальной идеи, взятой въ собственномъ смысл, есть всегармоническое единство той всецлой совокупности, которая развивается вчно. Въ такомъ только отношеніи идея есть истина и полная истина.

И такъ, всякое бытіе иметъ истины столько, сколько идея перешла въ состояніе бытія, ибо идея есть истинная и абсолютная матеріальность. Все, что является реальнымъ для чувствъ, и для сознанія, не потому истинно, что реально, пототому, что соотвтствуетъ иде, реализируетъ идею. Иначе, реальное будетъ чистымъ призракомъ.

Теперь, если мы говоримъ, что красота есть идея, значитъ — красота и истина, въ нкоторомъ отношеніи, тождественны. Но между истиннымъ и изящнымъ есть различіе. Истинное есть идея, если ее разсматривать по ея всеобщему началу и въ себ, ибо она существуетъ для разума, не въ своей вншней и чувственной форм, но въ своемъ всеобщемъ и всецломъ характер.

Когда истинное непосредственно является духу во вншней матеріальности и когда идея остается слитою и тождественною наружностью, тогда идея не только истинна, но и прекрасна. И такъ изящное есть — чувственное проявленіе идеи.

Въ изящномъ, чувственная форма безъ идеи — ничто. Оба элемента изящнаго нераздлимы. Вотъ почему, для взгляда разсудка и отвлеченія — изящное не понятно. Разсудокъ всегда схватываетъ одну только сторону изящнаго, останавливается на ограниченномъ, изключительномъ и ложномъ. Изящное, напротивъ, само въ себ, безпредльно и свободно.

Неопредленный и свободный характеръ находится вмст и въ субъект и въ объект, подъ двоякимъ взглядомъ — теоретическимъ и практичекимъ.

Объектъ, въ теоретическомъ (умозрительномъ) отношеніи свободенъ, потому что онъ разсматривается не какъ простое бытіе, частное и недлимое. Которое потому иметъ свою субъективную идею (свою внутреннюю сущность и свой способъ существованія) вн себя, развивается безъ правила и безъ закона, разсевается и теряется во множествъ вншнихъ отношеній. Но изящный объектъ показываетъ собственную идею осуществленною въ ея собственномъ бытіи и внутреннемъ единств, составляющемъ жизнь. Чрезъ то объектъ возвращаетъ на себя свое на правленіе во вншность, освобождается отъ зависимости того, что не онъ самъ. Онъ оставилъ свой опредленный и ограниченный характеръ, чтобы сдлаться неопредленнымъ и свободнымъ.

Съ другой стороны, я, въ отношеніи къ объекту, также перестаетъ быть простымъ отвлеченіемъ, субъектомъ, проникающимъ и наблюдающимъ чувственныя явленія и родотворящимъ ихъ. Оно само длается конкретнымъ въ семъ объект, потому что получаетъ въ немъ сознаніе единства, идеи и своей матеріи, конкретна го соединенія элементовъ, кои досел были отдльными въ я и объект ихъ.

Въ практическомъ отношеніи, какъ было показано выше, въ созерцаніи изящнаго, желаніе не существуетъ. Субъектъ раздвигаетъ свои предлы прямо до объекта, на которой смотритъ какъ на существующій самъ по себ, какъ имющій свою собственную цль — и независимый, По этому, объектъ свободенъ, не будучи какимъ нибудь средствомъ, или орудіемъ, назначеннымъ для какого нибудь другаго бытія. Субъектъ, съ своей стороны, самъ чувствуетъ себя вполн свободнымъ, потому что въ немъ изчезаетъ различеніе предловъ и средствъ удовлетворить ихъ, потому что потребность и долгъ развивать эти самые предлы, осуществляя и объектируя ихъ, неудерживаютъ его въ сфер опредленнаго, но напротивъ, онъ иметъ предъ собою идею и цль осуществленными вполн.

Вотъ по чему созерцаніе изящнаго есть что то щедрое, оно оставляетъ предмету свободное и независимое существованіе. Созерцающій субъектъ, самъ не чувствуетъ никакой потребности владть имъ и подчинять его себ.

Изящный объектъ, хотя свободенъ, и вн всякаго вншняго притязанія, но заключаетъ и долженъ заключать въ себ необходимость, какъ необходимое отношеніе, поддерживающее гармонію его элементовъ, впрочемъ она не является въ форм необходимости, она должна скрывать себя подъ наружностію случайнаго расположенія, въ которомъ непроглядываетъ никакое намреніе. Иначе различныя части потеряютъ свойство быть сами по себ и для себя. Он въ распоряженіи идеальнаго единства, которое держитъ ихъ въ своей зависимости.

По причин сего свободнаго и неопредленнаго характера, въ которой облекается идея изящнаго, изящный объектъ и его созерцаніе — область изящнаго — выходитъ изъ сферы опредленныхъ отношеній и паритъ въ отршенную область идеи и ея истины.

ВТОРАЯ ГЛАВА.

Изящное въ природ.

Идея сначала существуетъ въ природ. Слд. красота, въ первой своей форм, есть изящное въ природ.

1. Изящное въ природа, собственно.

Въ мір природы, идея (Begriff) переходитъ различныя виды бытія, прежде нежели сдлается истинною идеей, (um als Idee zu seyn).

Сначала она до такой степени слита съ чувственнымъ предметомъ, что въ немъ не показывается, единство, составляіощее ея сущность, не примтно, лишенная души и жизни, она вполн поглощена матеріей, таковы тла неорганическія. Разсматриваемыя сами въ себ и отдльно, они представляютъ совокупность механическихъ и физическихъ свойствъ, которыя находятся также въ каждой частичк отдльно отъ цлаго. Въ такихъ тлахъ, нтъ всеобщаго расположенія элементовъ, которое каждому изъ нихъ даетъ частное бытіе и отличную роль. Съ другой стороны, напрасно будутъ искать идеальнаго единства, которое, соединяя ихъ, отказываетъ имъ въ разности ихъ и является въ нихъ посредствомъ жизни.

Разнообразіе есть простое множество, а единство заключается въ подобіи свойствъ.

Вотъ первый видъ бытія идеи.

Въ высшихъ природахъ, элементы идеи освобождаются въ томъ смысл, что получаютъ собственное бытіе и собственную роль.

На этой высшей степени бытія, идея открывается такъ: когда въ природ имянно осуществляется совокупность ограниченій идеи, то частныя тла, совершенно сохраняя собственное бытіе, строятся, помщаются въ одну и ту же систему, такова наша планетная система.

Но идея не можетъ остановиться въ подобномъ единств, если ея элементы должны осуществиться, то и единство ея также осуществится. Теперь, единство отличается отъ отношенія взаимности, соединяющей различныя тла, и сохраняетъ свое матеріальное независимое бытіе. Такъ, въ солнечной систем, солнце существуетъ какъ единство системы по противоположности другимъ тламъ, которыя суть его части и члены. И вотъ, для идеи еще несовершенный способъ проявлять свое единство, потому что здсь, съ одной стороны, единство является просто какъ отношеніе взаимности между тлами существующими отдльно, и потому что, въ то же время, одно изъ тлъ системы, представляющихъ единство, — собственно противополагаетъ себя всмъ другимъ.

Идея достигаетъ истиннаго существованія только тогда, когда различныя части цлаго, проявляющія его элементы и идею его частей, которая служитъ матеріальнымъ центромъ, приведены къ такому единству, которое съ одной стороны представляетъ цлое и развиваетъ отношеніе взаимности общей связи, и когда, въ то же время, каждый элементъ теряетъ свое независимое существованіе, чтобы уступить мсто единству совершенно идеальному, составляющему основаніе общаго бытія всхъ сихъ элементовъ, и развивается въ нихъ, какъ начало жизни ихъ одушевляющей. Тогда это уже не части просто связанныя между собою и образующія систему, но органы и члены. Другими словами, вмсто бытія отдльнаго и независимаго, элементы имютъ истинное бытіе только въ своемъ идеальномъ единств, имянно тогда, и посредствомъ сего органическаго расположенія, въ членахъ находится идеальное единство, — ихъ подпора и непереходящая душа. Здсь — идея не поглощена матеріальною реальностію, но освобождаетъ себя въ нее и достигаетъ бытія подъ формою внутренняго единства, оживляющаго его части и составляющаго его сущность.

Этотъ третій видъ бытія, представляемый намъ природой, есть осуществленіе идеи, а идея въ природ — есть жизнь.

Я не буду слдовать за авторомъ въ его изъясненіи жизни, ни въ изчисленіи главныхъ признаковъ, непосредственно проявляющихъ ее нашимъ чувствамъ, но поспшу къ вопросу, составляющему истинный предметъ сей главы.

Жизнь въ природ — прекрасна, потому что она есть истинное, идея, осуществленная въ своей первой форм, идея жизни въ органическихъ существахъ. Между тмъ, по той же причинъ езоего характера, совершенно вншняго и чувственнаго, изящное въ природ или жизни, не есть изящное для себя, (не иметъ сознанія о себ), ни произвольное произведеніемъ цлію показаться и проявить себя. Красота въ природ, прекрасна для кого то другаго, а не для себя, она прекрасна для насъ, для разума, который обнимаетъ ее и созерцаетъ.

Теперь требуется узнать: какъ и почему жизнь является намъ прекрасною въ природ?

При разсматриваніи жизни со стороны дятельности, первое поражаетъ наши взоры — произвольное и непринужденное движеніе. Представляемое вообще какъ простое движеніе, оно есть только совершенно вншняя свобода перемнять мсто въ данное время — способность, являющаяся въ животномъ чмъ то произвольнымъ и своенравнымъ. Здсь движеніе является чмъ то случайнымъ. Музыка, танцы заключаютъ также движеніе, но не случайное и произвольное, но подчиненное законамъ, правиламъ, мр, даже какое то отвлеченіе отъ чувства, котораго она есть прекрасное выраженіе. И такъ, движеніе животнаго, какъ осуществляющее въ себ внутреннюю цль, какъ инстинктъ и наклонность производящія его, есть чисто случайное, опредленное и ограниченное.

Проникая дале, принимая движеніе за актъ, сообразный какой нибудь цли, какъ согласіе всхъ частей, съ тмъ же взглядомъ должно обратиться къ высшей способности, къ дятельности нашего разума (Verstand), это случай — когда мы разсуждаемъ, какъ животное удовлетворяетъ своимъ потребностямъ и совершаетъ вс дйствія, необходимыя для самосохраненія.

Какъ въ томъ, такъ и въ другомъ случаи разсматриванія одушевленныхъ существъ, жизнь только ихъ, составляетъ для насъ изящное въ природъ,

Красота открывается подъ наружностью всецлой формы, составляющей то, что называютъ вншностью (Gestalt) недлимаго, не смотря на отношеніе сообразности между органами и удовлетвореніемъ потребностей, ни на случайный и произвольный характеръ, представляемый произвольными движеніями. Здсь только и можетъ быть красота, ибо — только въ этой вншней формъ, идея, и жизнь открываются чувственному созерцанію.

Въ этомъ проявленіи изящнаго, по иде, которую должно составить себ о жизни, различаютъ три слдующіе пункта:

Вншность одушевленнаго существа состоитъ изъ совокупности формъ, цвтовъ, движеній и пр. Чтобы вс эти качества явились составителями живаго организма, они должны показать, что сей организмъ иметъ истинное свое бытіе не въ многообразіи ихъ, но въ согласіи ихъ, въ ихъ гармоніи. И такъ 1-е это единство не должно представляться какъ отношеніе сообразности средствъ и цли. 2-е Напротивъ, органическое расположеніе должно сохранить видимость чего то случайнаго, т. е. ни одна часть не должна казаться ограниченною на счетъ другой, имть форму или занимать мсто по причин другой — что принадлежитъ только простой правильности. Въ живомъ организм, каждая часть сохраняетъ свое отдльное бытіе, каждый органъ свою собственную форму, не абсолютно ограниченную формою другой. Не смотря на взаимное отношеніе, онъ остается не,зависимъ и свободенъ. 3-е Не смотря на то, въ этой независимости должна являться чувствамъ внутренняя гармонія. Она непосредственно видима какъ отличіе частей. Такж:е, она остается внутреннею необходимостью, тайнымъ согласіемъ членовъ и ихъ формъ. Если бы она была только внутренняя, то существовала бы только для разума, скрылась бы отъ чувства. При томъ была бы не совершенною по понятію изящнаго, потому что идея не проявлялась бы въ чувственной матеріальности. И такъ, единство должно открываться во вншности, хотя какъ идея одушевляющая и животворящая, о но не могло бы быть видимо вполн. Оно является въ недлимомъ какъ общая идея, какъ начало связующее вс члены, служащее имъ подпорою, основаніемъ и substratum живаго субъекта. Это единство, составляющее сущность предмета, проявляется вн-чувствительностію. Душа является душею только въ ощущеніи и его выраженіи.

Авторъ доказываетъ потомъ, что выраженіе жизни, какъ оно является намъ въ форм чувствительности, не представляетъ чувствамъ ни простой, необходимой связи органовъ между собою, ни связи ихъ относительной твердости, ни прямаго понятія о внутреннемъ единств чувственнаго предмета. Въ первомъ случа, если объяснять эту связь и ея необходимость привычкою видть извстныя формы связанными въ извстныхъ отношеніяхъ и извстныхъ пропорціяхъ у животныхъ близкихъ къ намъ, то эта необходимость существуетъ только для насъ, ее нтъ въ самыхъ предметахъ. Притомъ, кто много видалъ и сравнивалъ, напр. натуралистъ, для того она не существуетъ.

Во второмъ предположеніи, способъ разсматривать организованныя существа близокъ къ способу Кювье. Но этотъ знаменитый натуралистъ руководствовался однимъ совершенно, раціональнымъ началомъ, которое служило ему нитью отыскивать цлое посредствомъ части. Конечно, этотъ способъ изучать организованныя существа — прекрасенъ, но онъ не являетъ чувствамъ жизни, онъ говоритъ разуму. Это не взглядъ изящнаго. Наконецъ, въ третьей гипотезъ, единство чувственнаго предмета можно понять умомъ, но не замтить чувствами, что несовмстно съ идеей изящнаго. И такъ, остается допустить одно — что въ чистомъ созерцаніи, предметъ обращается къ чувственному понятію. Но тогда мы имемъ понятіе полное чувства (sinnvolle Anschauung). Слово чувство, по двоякому значенію, совершенно выражаетъ здсь соединеніе двухъ элементовъ, нераздлимыхъ въ понятіи изящнаго: чувственный феноменъ и идею дающую ему чувство.

И такъ, природа, вообще какъ чувственное представленіе идеи, должна быть названа прекрасною, по тому что при разсматриваніи существъ недлимыхъ, заключающихся въ ней, замтна внутренняя соотвтственность идеи и вншней формы, образованной по иде, и потому, что все представляющееся чувствамъ, является какъ необходимое согласіе различныхъ частей организаціи. Созерцаніе природы, какъ прекрасной, не простирается дале. Но такой способъ понимать изящное, по которому части предмета, кажется развиваются свободно, но Проявляютъ свою внутреннюю гармонію, напр. въ формахъ, контурахъ, движеніяхъ, и пр. представляетъ характеръ неопредленный и часто отвлеченный. Внутреннее единство остается внутреннимъ и не открывается въ конкрет(ной форм уравненной съ истинною натурою идеи. Наблюдатель иметъ предъ своими глазами необходимую гармонію, въ которой является жизнь — и больше ничего.

Матерія тождественна съ этимъ согласіемъ, составляющимъ ея жизнь. Форма обитаетъ въ матеріи и составляетъ ея истинную сущность, внутреннюю силу, которая располагаетъ ея части и организируетъ ихъ. Тамъ есть начало, которое служитъ къ опредленію красоты на этой степени бытія. Потому то мы удивляемся кристаллу и его правильнымъ формамъ. Эти формы ни мало не произведены постороннею и механическою дятельностію, но внутреннею и свободною силою, находящеюся въ самомъ минералл и принадлежащею его внутренней природ. Подобная дятельность не переходящей формы, является боле конкретнымъ и боле развитымъ образомъ въ живомъ организм, въ его контурахъ, въ расположеніи его членовъ, а боле всего, въ движеніи и выраженіи чувствительности. Ибо, здсь только дятельность самой внутренней силы является во вншности, совершенно живымъ образомъ.

Не смотря на неопредлительный характеръ, представляемый красотою въ природ, мы, по общему понятію о жизненности, или по ея истинной иде, и привычк^ смотрть на типы ей соотвтствующіе, учреждаемъ необходимыя различія, по которымъ раздляемъ животныхъ на красивыхъ и отвратительныхъ. Напр. лнивое животное, которое едва тащится и котораго вся наружность показываетъ безсиліе двигаться скоро и легко, не нравится намъ по причин такого оцпененія, ибо легкость въ дйствіи и движеніи, точно открываетъ боле высокую идею жизни. Также не можемъ находить прекрасными амфибіевъ, многіе классы рыбъ, крокодила, большое количество наскомыхъ, особенно смшанныя существа, у которыхъ встрчаемъ примсь формъ, принадлежащихъ различнымъ классамъ, и въ этомъ не должно видть только дйствіе привычки, по которой намъ непріятно, насъ отталкиваетъ то, что для насъ необыкновенно. Такія смшенія не нравятся потому, что являются странными и противорчащими.

Совсмъ въ другомъ смысл мы говоримъ о красот природы, когда не разсматриваемъ предметы организованные и живые въ нихъ самихъ, когда напр. мы смотримъ на пейзажъ. Здсь идетъ дло не объ органическомъ расположеніи частей, какъ опредленномъ идеею, которая, одушевляетъ его и сообщаетъ ему жизнь, но съ перваго раза предстаетъ нашему взору богатая многообразность органическихъ и неорганическихъ предметовъ, образующихъ цлое: контуры горъ, извилистое теченіе ркъ, группы деревьевъ, хижины, домы, дворцы, дороги, корабли, небо и море, долины и пропасти. Въ то же время, въ этомъ разнообразіи является связь, единство совершенно вншнее, которое интересуетъ насъ пріятнымъ или важнымъ характеромъ.

Наконецъ, красота въ природ представляетъ характеръ совершенно видовой, по свойству возбуждать чувствованія души симпатическимъ вліяніемъ, которое она иметъ на насъ. Такой эффектъ производитъ молчаніе ночи, тишина долины, въ которой струится ручей, высокая картина обширнаго моря въ гнв, важное и молчаливое величіе звзднаго неба. Сила и эстетическое чувство всхъ этихъ предметовъ не принадлежатъ предметамъ, взятымъ сами въ себ, тайну ихъ надобно отыскивать въ чувствованіяхъ возбуждаемыхъ ими въ человческой душ.

Также, мы называемъ животное прекраснымъ, потому, что у него есть выраженіе характера, имющаго отношеніе къ качествамъ души человческой, какъ то: мужество, сила, хитрость, добросердечіе. Слдовательно, предметы, съ одной стороны, обладаютъ выраженіемъ — абсолютнымъ образомъ, потому что оно проявляетъ характеръ животной жизни, но съ другой стороны, начало его въ нашемъ воображеніи и нашемъ собственномъ образ чувствованія.

Но если жизнь въ животныхъ, какъ высшая точка красоты въ природ, открываетъ уже присутствіе одушевленнаго начала, то эта жизнь очень ограничена, подчинена условіямъ совершенно матеріальнымъ. Кругъ бытія животнаго тсенъ, его инстинктами управляютъ физическія нужды питанія, распространенія рода и пр. Цлое, въ проявленіяхъ сего внутренняго начала, выражающагося формами и движеніями тла, скудно, отвлеченно, пусто. Еще боле — это начало остается часто внутреннимъ, закрытымъ, не является во вншности истинною душею, ибо не знаетъ себя, если бы оно имло самосознаніе, то и во вншности проявилось бы съ тмъ же характеромъ. Вотъ гд первый недостатокъ изящнаго въ природ, разсматриваемый даже въ своей наивысшей форм, недостатокъ, ведущій насъ къ необходимости идеала, какъ представителя изящнаго въ природ.

Но не приступая къ идеалу, сочинитель разсматриваетъ несовершенное проявленіе изящнаго, въ себ, и боле частнымъ образомъ, являющееся въ природ какъ согласіе и взаимная связь частей, и какъ начало жизни въ организм. Гегель анализируетъ его въ его различныхъ видахъ, подъ двумя сторонами, которыя оно позволяетъ различать, по причин своего несовершенства: сторону формы и сторону матеріи.

II. Вншняя красота отвлеченной формы и красота какъ отвлеченное единство чувственной матеріи.

I. Красота отвлеченной формы.

Красота формы въ природ является постепенно, какъ правильность симметріи, сообразность съ закономъ (Gesetzmssigkeit) и гармонія.

1. Правильность.

1~е Правильность, вообще, состоитъ въ равенств, или лучше, въ равномъ повтореніи формы единственной и всегда одной и той же.

По своей отвлеченной простот, такое единство отдаляется всего боле отъ истиннаго единства конкретнаго, говорящаго высшей способности духа — уму (Vernunft). Красота этой формы принадлежитъ отвлеченному или логическому разуму (Verstand). Между линіями — прямая — самая правильная, потому что, въ своемъ направленіи, она всегда подобна самой себ. Также, кубъ есть тло совершенно правильное. Линіи, поверхности, углы — равны.

Къ правильности присоединяется симметрія, которая есть боле совершенная форма. Здсь равенство беретъ себ неравенство, и, въ чистой и простой тождественности, является разностью уничтожающею его. Такъ, образуется симметрія. Она состоитъ въ томъ, что здсь не только повтореніе формы равной себ, но совокупленіе сей формы съ другою того же вида, равнаго себ и неравнаго первой. Къ симметріи принадлежитъ еще разность величины, позиціи, цвта, тоновъ и другихъ свойствъ, притомъ такъ, чтобы существовало подобіе формы.

Дв формы правильности и симметріи, какъ единство и расположеніе просто вншнее, принадлежатъ главнымъ образомъ категоріи величинъ. Ибо, вообще, при опредленіи формы чисто вншней, владычествуетъ количество, между тмъ напротивъ, качество заставляетъ вещь быть тмъ, что она есть сама въ себ, и въ своей внутренней сущности, такъ что вещь не можетъ потерять своихъ качествъ, не переставши быть вещью. Величина, собственно, равна тому, что относится къ качествамъ, если не будетъ дана какъ мра, ибо въ мръ качество соединено съ количествомъ {Эта теорія занимаетъ важное мсто въ Логик Гегеля и тамъ надобно искать развитія ея. (Wissenschaft der Logik, Erstes Buch, dritter Abschnitt). Б.}.

Теперь спрашивая себя — гд такое расположеніе величины имло бы свое мсто? найдемъ правильность и симметрію, какъ въ органическихъ тлахъ природы, такъ и неорганическихъ. Собственный нашъ организмъ, по крайней мр частію, правиленъ и симметриченъ, у насъ два глаза, дв руки, дв ноги и пр. другія части неправильны, напр. сердце, легкое, печень и пр. По причин сего различія эти органы суть внутренніе и жизнь господствуетъ въ нихъ боле частно, нежели въ первыхъ совершенно вншнихъ. По мр, какъ жизнь сосредоточивается и развивается, простая правильность уменьшается и изчезаетъ {Можно возразить., что мозгъ, органъ умственной жизни, раздленъ на дв равныя части, совершенно симметрическія (См. Биша Recherches sur la vie et la mort. Trait d’Astronomie gnral et descriptive). Справедливо, что каждое полушаріе, взятое отдльно, не представляетъ уже никакой правильности.}.

Разсматривая главныя ступени лстницы существъ, минералы, кристаллы, мы видимъ, что правильность и симметрія составляютъ ихъ главную форму. Безъ сомннія, они опредлены внутреннею и непереходящею силою, но не какъ въ жизни животной, въ нихъ не является еще конкретная идея, и боле свободная сила. Растеніе занимаетъ степень выше кристалла, развитіе его представляетъ уже начало организаціи, оно уподобляется матеріи по непрерывной питательности, но не иметъ еще, говоря собственно, одушевленной жизненности. Дятельность его безпрестанно развивается во вншности. Растеніе иметъ корни, не двигается, не перемняетъ мста, у него уподобленіе и питательность, происходящія безъ перерыва, не имютъ дйствіемъ сохраненія опредленнаго организма, и заключеннаго въ точныя границы, но развитіе во вншность всегда новое. Увеличеніе втвей и листьевъ останавливается только смертью, и что такимъ образомъ развивается, есть какой то новый экземпляръ всего организма, ибо втвь есть новое растеніе, а не какъ въ животности., особенный членъ. Также, растеніе не иметъ одушевленной субъективности и того высшаго единства, которое, какъ развитіе идеи, проявляется чувствительностью въ высшихъ природахъ. Оно осуждено на безпрестанное стремленіе во вншность, не возвращаясь къ самому себ, безъ собственной индивидуальности, и безъ истиннаго единства, для него — сохранять себя, значитъ развиваться во вншности. По этому-то правильность и симметрія, составляющія единство въ развитіи вн, суть существенный моментъ въ форм растеній. Конечно, правильность здсь не столь ограниченна какъ въ царств минераловъ, она нейдетъ линіями и углами отвлеченной точности но она преобладаетъ. Стволъ поднимается почти прямою линіей, кора кругла совершеннйшимъ образомъ, листья подходятъ къ форм кристаллизаціи, цвты, въ числ лепестковъ, въ образ расположенія и фигуральности, носятъ отпечатокъ правильнаго и симметрическаго опредленія.

Наконецъ, въ организаціи животныхъ, особенно принадлежащихъ высшимъ степенямъ животной лстницы, замтна существенная разность, двойное разположеніе органовъ: одно концентрическое и внутреннее, другое эксцентрическое и направленное во вншность. Благородныя внутренности, съ которыми главнымъ образомъ соединена жизнь, суть внутреннія части, они не подчинены правильности. Въ членахъ, напротивъ, и органахъ, ставящихъ насъ въ отношеніе, ко вншнимъ предметамъ, преобладаетъ еще симметрическое расположеніе.

2. Сообразность съ закономъ.

Сообразность съ закономъ отлична отъ двухъ вышеизложенныхъ формъ. Она означаетъ боле высокую степень и служитъ переходомъ къ свобод живаго существа, но еще не есть субъективное, единство и самая свобода. Тмъ немене, въ совокупности отдльныхъ стихій, составляющихъ ее, являются не только различія и противоположности, но боле вещественное и боле глубокое согласіе. Хотя такое единство принадлежитъ области количества, но не можетъ быть приведено къ различію чисто численному между величинами. Оно выказываетъ отношеніе качества въ различныхъ предлахъ, это уже не повтореніе чистое и простое тождественной формы, ни совокупленіе равнаго и неравнаго измняющихся единообразно, но согласіе стихіи существенно различныхъ. Здсь есть интересъ для разума, который видитъ, что чувства иногда обманываются и довольствуются простымъ отношеніемъ различія, долженствующаго дйствительно являться между вещами. Но это согласіе остается только скрытою связью, которая, для зрителя, частію есть дло привычки, частію результатъ боле глубокаго вниманія.

Легко показать этотъ переходъ отъ правильности къ сообразности съ закономъ, изъ примровъ. Такъ, параллельныя линіи одинаковой величины просто правильны. Степенью выше — представляется намъ равенство отношеній въ неравныхъ величинахъ, напр. въ подобныхъ треугольникахъ. Также кругъ не иметъ правильности прямой линіи, но принадлежитъ еще къ категоріи, отвлеченнаго равенства, ибо ре, радіусы равны. И кругъ есть еще кривая линія и мало интересенъ. Но эллипсъ и парабола показываютъ уже меньше правильности и опредляются только по собственному закону. Такъ, радіусы йркторы эллипса не равны, но подлежатъ одинаковому закону. Также большая и малая ось существенно различны и фокусы ихъ не упадаютъ въ центръ, какъ въ кругъ. Слд. здсь главныя различія, которыхъ согласіе составляетъ сообразность съ закономъ, являются уже съ характеромъ, составляющимъ качество. Но если мы раздлимъ эллипсъ въ смысл его большой и малой оси, то получимъ четыре равныя части. Въ этомъ отношеніи равенство беретъ еще верьхъ. Овальная линія представляетъ высшую свободу въ сообразности, самой близкой къ закону. Она подчинена закону, хотя не могли ни найти, ни опредлить его математически, однако эта линія, свободная по природ, если раздлимъ ее въ смысл большой оси, даетъ намъ еще дв ровныя половины.

Наконецъ, правильность, въ сообразности съ закономъ, совершенно изчезаетъ въ линіяхъ, которыя въ нкоторомъ отношеніи подобны овальной линіи, но будучи пересчены въ смысл большой оси, даютъ неравныя половины. Такова линія называемая волнообразною, которую Гогартъ называетъ линіей красоты. Линіи плеча спускающагося съ одной стороны, различны отъ линіи другой стороны — служатъ примромъ. Здсь сообразность съ закономъ безъ всякой правильности. Тоже начало опредляетъ столь богатыя и столь разнообразныя формы организма въ живыхъ существахъ высшаго разряда.

Хотя сообразность съ закономъ составляетъ боле высшее единство, нежели правильность, но она слишкомъ проста и слишкомъ отвлеченна и не позволяетъ свободнаго развитія. Съ другой стороны, лишенная боле высокой свободы, какую иметъ субъективность, она не можетъ проявить жизни и особенно духа.

3. Гармонія.

На самой высшей степени стоитъ гармонія.

Гармонія есть отношеніе между разнородными элементами составляющими цлое, и разность которыхъ — по качеству — иметъ свое начало въ сущности самаго предмета. Это отношеніе, содержащее отношеніе сообразности съ закономъ, и оставляющее за собою простое равенство или перемнное повтореніе, таково, что различія между элементами не только являются какъ различія и противоположности, но составляютъ единство, котораго вс предлы внутренно согласны. Такое согласіе составляетъ гармонію. И такъ, она состоитъ съ одной стороны въ цлости элементовъ существенно отличныхъ, съ другой, въ разрушеніи ихъ противоположности, чрезъ что является взаимное ихъ согласіе, въ этомъ смысл разумютъ гармонію формъ, цвтовъ, звуковъ и пр. Такъ, голубое, желтое, зеленое, красное, элементы существенно отличные, существенныя различія цвта. Здсь мы имемъ не только неравные предметы, которые, какъ въ симметріи соединяются правильно для составленія единства совершенно вншняго, но элементы, прямо противоположные, какъ желтой и голубой и нейтрализація ихъ, ихъ конкретное тождество. Красота гармоніи состоитъ въ избжаніи различій слишкомъ грубыхъ, противоположностей отталкивающихъ себя, которыя потому должны изгладиться до степени представленія согласія среди различій. Въ звукахъ тоника, посредствующая и господствующая составляютъ различія, которыя согласуются, если ихъ соединить. Тоже начало прилагается къ гармоніи формъ, движеній и пр.

Но гармонія еще не свободная субъективность составляющая сущность идеи и души. Въ душ, единство не есть простая взаимность и согласіе элементовъ, но отрицаніе ихъ различія, что производитъ духовное единство. Гармонія не простирается досел, какъ мелодія напр. которая, хотя заключаетъ въ себ гармонію какъ начало, но иметъ высшую субъективности, боле живую, боле свободную, и выражаетъ ее. Простая гармонія не открываетъ ни души, ни духа, хотя одежду. Формами, не принадлежащими еще свободной дятельности, она самая высокая и хотя, она уже ведетъ туда.

II. Красота, какъ отвлеченное единство матерія.

Красота матеріи разсматриваемая сама въ себ, какъ отвлеченіе сдланное отъ формы, состоитъ въ единствъ и тождествъ съ собою, исключающемъ всякое различіе,— что составляетъ чистоту. Линіи начертанныя чисто, полированныя поверхности и пр. нравятся намъ по своему характеру простоты, постоянной единообразности. Потому-то восхитительны для насъ чистота неба, ясности атмосферы, соединенная поверхность, какъ то: ледъ озера или спокойнаго моря. Такова и чистота звуковъ, чистый звукъ голоса иметъ что то безконечно, пріятное и выразительное. Слово иметъ чистые звуки, какъ то: гласные: а, е, і, о, у, и смшанные какъ: я, ю: діалекты низкіе, въ частности представляютъ звуки нечистые какъ оа. Для чистоты гласныхъ нужно также, чтобы ихъ не окружали согласныя нарушающія ихъ чистоту, какъ въ языкахъ скверныхъ. Потому итальянскій языкъ, соблюдающій эту чистоту, иметъ что то музыкальное…

Тоже дйствіе производится чистыми, или простыми цвтами. Цвта не столь живые и свтлые, составляющіе результатъ смшенія, мене пріятны, хотя они подбираются и гармонируются легко,— потому, что у нихъ недостаетъ силы противоположности. Правда, зеленый также смшанный цвтъ, произведенный соединеніемъ желтаго и голубаго, но это только простая нейтральность, и когда онъ дйствительно чистъ, иметъ для глаза что то благодтельное, онъ не такъ остръ какъ желтый и голубой, противоположность и отталкивающую разность которыхъ онъ заставляетъ изчезать.

III. Характеръ несовершенства изящнаго въ природ.

Предметъ науки занимающей насъ — изящное въ искусств.

Изящное въ природ занимаетъ здсь мсто только какъ первая форма изящнаго. Теперь, Чтобы понять необходимость и сущность идеала, нужно изслдовать: почему природа необходимо несовершенна и какія причины несовершенств?’

Высшая точка,.на которой мы теперь стоимъ, есть жизнь животная.,

И такъ, настоящее изслдованіе предполагаетъ точное опредленіе того, что составляетъ субъективность и индивидуальность въ существахъ живыхъ.

Это объясненіе было уже въ теоріи идеи, Гегель приводитъ его здсь опять, въ немногихъ словахъ. Идея, по его понятію, не есть идея Платона, который первый провозгласилъ ее сущностью, истиной, благимъ, всеобщимъ, но все бытіемъ чисто отвлеченнымъ, неподвижнымъ, неспособнымъ осуществиться. Истинная идея развивается, и чрезъ то приходитъ въ вещественую субъективность и индивидуальность. Такъ, родъ дйствителенъ только тогда, когда длается недлимымъ, конкретнымъ и свободнымъ. Жизнь въ себ существуетъ только тогда, когда облекается въ форму бытія живаго, недлимаго. Тоже бываетъ съ благимъ, изящнымъ и истиннымъ. Слд. истинное дйствительно существуетъ только въ ум, который знаетъ себя, въ дух самосознающемъ.

А какъ истинную субъективность составляетъ свойство быть для себя, по этому мы должны разсматривать истинную идею изящнаго, какъ имющую истинное бытіе въ конкретной субъективности и въ индивидуальности.

Но различаютъ два рода недлимости, одна въ природ, другая въ мір духа. И дйствительно, идея осуществляется въ двухъ формахъ, природ и дух. Въ этомъ отношеніи, можно бы сказать, что между идеаломъ и изящнымъ, въ дйствительномъ мір природы, есть только одно различіе формъ, но различіе въ форм вводитъ различіе въ основаніи, ибо, только въ форм уравненной съ нимъ, основаніе можетъ развернуть цлость элементовъ заключающихся въ его ндръ.

Вотъ пунктъ, который мы хотимъ изслдовать, потому что въ этомъ различіи формы, представляемой индивидуальностью, находится также различіе, отдляющее изящное въ природ отъ изящнаго въ искусств, или отъ идеала.

Индивидуальность въ дйствительномъ мір природы и духа, можно разсматривать съ трехъ различныхъ сторонъ.

1. Животное одолжено свойствомъ бытъ для себя и своею индивидуальностью, безпрестанному движенію, по которому уподобляется матеріи и обращаетъ такимъ образомъ вншнее во внутреннее. Чрезъ то оно пріобртаетъ собственное бытіе. Его организмъ, ограниченный самимъ собою, иметъ единственною цлію, сохраненіе бытія живаго, поддерживаемаго развитіемъ внутренней жизни, находящейся и пребывающей во всхъ членахъ. Потому то животное иметъ чувство своей недлимости. Растеніе не можетъ имть сего чувства, потому, что оно безпрестанно толкаетъ во вншность какое нибудь новое недлимое, не въ силахъ будучи возвратиться къ себ самому и сосредоточиться въ отрицательный пуптъ, въ которомъ полагаетъ свою недлимость. Тмъ не мене то, что мы видимъ въ животномъ организм какъ живомъ, не есть центральный пунктъ жизни, а только многообразность органовъ. Собственное сдалище дйствій органической жизни, остается для насъ скрытымъ, мы видимъ только контуры вншней формы, которая совершенно покрыта раковинами, перьями, волосами, кожей. Этотъ покровъ безъ сомннія принадлежитъ животности, но только, какъ животное произведеніе въ формъ растительной. Здсь открывается одно изъ главныхъ несовершенствъ красоты въ жизни животныхъ. Въ организмъ животныхъ мы видимъ не душу, внутреннюю жизнь и ея вншнее проявленіе, но формаціи нисшаго царства. Одно то, что въ животномъ, внутреннее остается внутреннимъ, заставляетъ вншнее являться чисто вншнимъ, а не проникнутымъ, оживленнымъ душею во всхъ своихъ частяхъ.

Въ этомъ отношеніи, человческое тло занимаетъ высшую степень, оно повсюду показываетъ въ себ человка существомъ единымъ, одушевленнымъ, чувствительнымъ. Кожа не покрыта бездушною растительностію. Кровь является на всей поверхности, всеобщее надмніе жизни turgor uitae, говоритъ на всхъ пунктахъ о сердц, которое бьется внутри, и о душъ, которая иметъ дыханіе. Дале, кожа повсюду является чувствительною, и показываетъ morbidezza цвтъ свойственный тлу и нервамъ, который даетъ краску и составляетъ мученіе для артистовъ. Но эта поверхность представляетъ глазу несовершенства въ своихъ подробностяхъ, вырзками, морщинами, парами, волосами, малыми жилками. Кром того кожа, сама по себ, выказывая внутренюю жизнь, есть только покровъ, назначенный предохранять органы отъ прикосновенія съ наружнымъ. Она только средство для распоряженій органической цли и иметъ потребность въ животной природ. Самая важная выгода на сторон человческаго тла состоитъ въ выраженіи чувствительности, проявляющейся, если не всегда самымъ ощущеніемъ, то по крайней мр способностію чувствовать. Но здсь представляется еще тотъ же недостатокъ, имянно: чувствованіе — какъ внутреннее и сосредоточенное въ себ, не является одинаково во всхъ членахъ. Часть органовъ исключительно посвящена животнымъ отправленіямъ, и показываетъ это назначеніе въ своей форм, между тмъ какъ другія, на высшей степени, допускаютъ выраженіе жизни души, чувствованія и страстей. Въ этомъ отношеніи, душа съ. своею внутреннею жизнію не пробивается сквозь всю вншнюю. Форму тла.

Таже несообразность открывается выше — и въ мір духовномъ. Каждая часть, разсматриваемая какъ видовой органъ, въ семъ великомъ тл,— семейство, государство, живетъ собственною жизнью, и не открываетъ въ себ нагляднымъ образомъ, общей жизни, одушевляющей цлое.

Наконецъ, судьба недлимаго одинакова съ судьбою существа духовнаго. Характеръ его не является одновременно въ своей, полнот, но частно, въ ряду постепенныхъ и. опредленныхъ дйствій.

2-е. Вотъ другой важный пунктъ непосредственно слдующій за первымъ:

Съ недлимыми, которыхъ представляетъ намъ природа, идея переходитъ въ дйствительное бытіе, но въ томъ-же случа, она связана узами вншняго міра, вовлечена въ условія, зависимостью отъ обстоятельствъ, въ относительное, необходимостью отношенія предловъ къ средствамъ, однимъ словомъ, въ. конечное — характеръ всякаго феноменальнаго проявленія. Итакъ, дйствительный міръ представляется системою необходимыхъ отношеній между недлимыми или силами, которыя имютъ видъ самосуществованія, но тмъ не мене употребляются какъ средства, въ распоряженіе цли чуждой для нихъ, или сами имютъ потребность въ чемъ то вншнемъ, что служить имъ средствомъ. И тогда открывается обширное поле для прихоти и случая, равно какъ необходимости и потребности. Конечно, не въ этомъ царствъ, необходимости недлимое можетъ развиваться свободно!…

…Такъ, животное, какъ, не длимое, привязано къ частному элементу, воздуху, вод, земл, опредляющимъ его родъ жизни, питаніе, весь образъ бытія. Правда, есть виды переходные плавающія птицы, сосцепитающіе, которыя живутъ въ вод, но это просто смсь, а не возвышенная природа обнимающая и связывающая противоположности. Кром того, животное — въ безпрестанной зависимости отъ природы и вншнихъ обстоятельствъ. Оно подъ властію, сихъ причинъ, если он сдлаются для него суровыми, скупыми, трудными, животное можетъ потерять. полноту своихъ формъ и цвтъ своей красоты.

Человческое тло, хотя въ меньшей степени, подчинено такой же зависимости отъ вншнихъ агентовъ.

Но эта зависимость обнаруживается боле всего и преимущественно — въ интересахъ, принадлежащихъ духовному міру.

Здсь является проза человеческой жизни во всей обширности. Не говоря о противорчіи, выказывающемся между предлами матеріальной жизни и высшими цлями: духа, недлимое для своего сохраненія должно сгибаться тысячью манерами, какъ средство для цлей другаго, и взаимно приводить другихъ къ состоянію простыхъ орудій для собственныхъ интересовъ.— Недлимое, въ этомъ прозаическомъ мір ежедневныхъ обстоятельствъ, не развивается какъ полное существо, понятное само по себ и отъ другаго непринимающее своего, образа дйствованія. Даже въ важныхъ положеніяхъ, когда люди, соединяются и образуютъ большія собранія, выказывается различіе, и противоположность стремленій и интересовъ. Индивидуальные интересы, сравниваемые съ общею цлію, къ которой они направлены, оканчиваются раздробленною работою. Самые вожди, управляющіе положеніемъ, и тождествующіеся съ нимъ, находясь во главъ длъ, падаютъ въ запутанность обстоятельствъ. Во всхъ этихъ отношеніяхъ, недлимое, находясь въ такой сферъ, не можетъ сохранить наружности свободной силы, развивающейся безъ препятствія въ полнот своей жизни — что составляетъ красоту.

3-е. Всякое, недлимое, принадлежа дйствительному міру природы или духа, лишено отршенной свободы, потому что ограничено, или лучше сказать, обособлено въ своемъ бытіи.

Каждое недлимое существо живой природы, въ царствъ животномъ, принадлежитъ къ виду опредленному, постоянному, границъ котораго оно прейти не можетъ. Потому же самому типъ его данъ, его форма остановлена. Заключенное въ этомъ неразрушимомъ кругъ, оно. не мене подчинено всмъ частнымъ обстоятельствамъ, облекающимъ его собственную недлимость.

Безъ сомннія, духъ находитъ полную идею жизни, осуществленной въ организмъ ему собственномъ, а животныя, сравниваемыя съ человкомъ, особенно нисшіе роды ихъ, могутъ представляться существами бдными и жалкими. Но самое человческое тло, въ отношеніи красоты, представляетъ прогрессію формъ, соотвтствующихъ разнообразію породъ. По этимъ различіямъ, являются наслдственныя качества семейства, особенности принадлежащія званію, разнообразіе темпераментовъ, оригинальности и особенности характера. Дале, обычныя страсти, интересы, для достиженія которыхъ человкъ употребляетъ вс мры, перевороты въ его морали и его поведеніи — все это переводится всею вншнею формою и отпечатлвается глубокими и неизгладимыми чертами въ его физіономіи, до той степени, что иногда искажаетъ и сглаживаетъ общій типъ.

Въ этомъ отношеніи, въ мір нтъ ничего изящне дтей, вс частности спятъ еще въ нихъ, въ своемъ зародыш. Никакая страсть, не развилась еще въ ихъ груди. Ни одинъ изъ безчисленныхъ интересовъ, которые тревожатъ человческое сердце, не провелъ еще бразды и не положилъ роковаго клейма на ихъ неутвердившееся лице. Но хотя, въ этомъ возраст невинности, въ живости дитяти, все является возможнымъ, впрочемъ въ немъ нтъ ни одной глубокой черты духа, который принужденъ бы былъ обратиться къ самому себ, и въ своемъ развитіи искать возвышенныхъ цлей, приличныхъ его природ и его сущности.

Вс эти несовершенства заключаются въ одномъ слов: ограниченное. Животная и человческая жизнь не могутъ осуществить идеи въ ея совершенной форм, равной самой иде. Вотъ начало, по которому духъ, безсильный найти въ сфер матеріи и въ ея предлахъ непосредственный видъ и наслажденіе своею свободою, принужденъ искать удовлетворенія въ области боле возвышенной. Эта область — искусство, дйствительность ея — идеалъ.

Итакъ, необходимость изящнаго въ искусств проистекаетъ изъ несовершенства всего реальнаго. Назначеніе искусства есть представлять подъ чувственными формами свободное развитіе жизни, особенно духовной, однимъ словомъ — длать вншнее подобнымъ своей природ. Только тогда истина освобождается отъ случайныхъ и переходящихъ обстоятельствъ, вышедши изъ подъ закона, который осуждаетъ ее пройти рядъ конечныхъ вещей. Тогда то она достигаетъ вншняго проявленія, которое не представляетъ уже потребностей произаическаго міра природы, — проявленія достойнаго себя, которое показываетъ намъ свободную силу, зависящую только отъ себя самой, имющую въ себ собственное назначеніе и не принимающую своихъ опредленій извн.

ТРЕТЬЯ ГЛАВА.
Изящное въ искуство или идеалъ.

Изящное въ искусствъ представляетъ наблюдателю три главныя точки:

1. Идеалъ.

2. Опредленіе его какъ произведеніе искусства.

3. Качества, составляющія геніи артиста.

1. Идеалъ самъ въ себ.

1-е. Опираясь на вышеизложенныя разсужденія объ идеалъ въ искусствъ, можно сказать въ общемъ смыслъ, что истинное иметъ жизнь и истину только въ такой мръ, въ какой развивается во вншней вещественности. Но ему дано напечатлвать на собственномъ проявленіи такое единство, чтобы каждая изъ частей его составляющихъ, показывала душу, которая проникаетъ и одушевляетъ цлое.

Напр. въ человческомъ тл, идея представляется въ форм взаимности органовъ, въ каждомъ членъ она являетъ только частную дятельность и частное движеніе, но, можно сказать, душа вся сосредоточивается въ глаз, и не только она видитъ глазомъ, но и глазомъ сама можетъ быть видима. Но нельзя такъ представлять себ искусства. Оно иметъ цлію создать форму, которою представляетъ идею, подобную во всемъ ея объем, глазу, который есть сдалище души и длаетъ духъ видимымъ. Каждая изъ формъ обработываемыхъ искусствомъ, длается аргусомъ со множествомъ глазъ, которыми душа и духъ позволяютъ себя видть со всхъ точекъ представленія.

Но какая же душа должна, такъ сказать, свтиться сквозь форму, въ которой она является? Какая природа даетъ ей способность находить въ искусств свое чистое проявленіе? Это не та душа, которую знаемъ въ неорганической природ, ни даже въ существахъ одушевленныхъ и живыхъ. Тамъ все конечно, ограничено, лишено самосознанія и свободы. Въ развитіи только жизни одного духа, надобно искать свободной безпредльности, которая иметъ свойство оставаться для себя, въ своемъ дйствительномъ бытіи, внутреннимъ началомъ этого бытія, возвращаться въ себя въ собственномъ проявленіи, и, все развивая, оставаться въ себ. Равно — если духъ переходитъ въ міръ, вступаетъ въ предлы конечнаго, то ему только дано класть на этотъ міръ печать своей безграничности и свободнаго возвращенія въ самаго себя.

Дальше — духъ дйствительно свободенъ столько, сколько онъ достигаетъ возможности обнять себя въ своей всеобщности и поднять даже до себя предлы, которые носитъ въ самомъ себ, по своей собственной иде, слд. если онъ не владетъ этою свободою, то не иначе можетъ существовать, какъ сила ограниченная, какъ характеръ остановленный въ своемъ развитіи, какъ душа млкая и прозаическая. При столь незначительномъ основаніи, безпредльное проявленіе духа бываетъ чисто формальнымъ, потому что намъ остается посл сего только форма, лишенная истинной духовности. Истиное и субстанціальное въ себ основаніе, одно только можетъ сообщить конечной и преходящей вещественности свою независимость и свою субстанціальность. Посему, одинъ и тотъ же предметъ является въ одно и тоже время опредленнымъ, ограниченнымъ, заключающимся самимъ собою, и субстанціальнымъ, вполн твердымъ. Посему, дйствительное бытіе, хотя ограниченное въ самомъ себ, пріобртаетъ возможность обнаружиться, въ тоже время, какъ всеобщее начало и какъ душа имющая личность.

Однимъ словомъ, искусство иметъ назначеніемъ своимъ обнять и представить дйствительное истиннымъ, т. е. въ его сообразности съ идеей, самой сообразной своей истинной природ, или достигшей до существованія умственнаго (rflchi).

Итакъ, истина въ искусств, не можетъ быть простою врностью, которой ограничивается, такъ называемое подражаніе природ. Но вншнее должно согласоваться съ основаніемъ, которое было бы въ гармоніи само съ собою, и которое чрезъ то можетъ проявиться во вншности, какъ дйствительно одно и тоже.

Все, что въ дйствительномъ загрязнено смсью случайнаго и вншняго, искусство приводитъ въ гармонію объекта съ его истинною идеей, по сему оно отвергаетъ въ представленіи все, что не соотвтствуетъ ей и вотъ — ‘во первыхъ — посредствомъ такого очищенія, оно производитъ идеалъ, оно льститъ природ, какъ выражаются, говоря о живописи портретной, впрочемъ, самая портретная живопись, которая иметъ весьма не много дла съ идеаломъ, должна льстить въ этомъ смысл, отбросить незначительныя и подвижныя случайности фигуры, чтобы схватить и представить существенныя и постоянныя черты физіономіи — которыя составляютъ выраженіе оригинальной души предмета, ибо исключительное свойство идеала есть: поставить вншнюю форму въ гармоніи съ душею.

Такое свойство возводить вншнюю реальность на степень духовнаго, такъ, чтобы ея проявленіемъ была вншняя наружность, сообразная духу, составляетъ натуру идеала. Впрочемъ, это одухотвореніе не простирается до крайняго предла мысли — представить общее въ его отвлеченной формъ, оно останавливается на средней точк, тамъ, гд форма совершенно чувственная и чистый духъ встрчаются и находятъ себя согласными. И такъ, идеалъ есть вещественность, извлеченная изъ области часъ наго и случайнаго, потому что, въ этой формъ, духовное начало возвышающееся en face общности является какъ живая индивидуальность. Ибо, индивидуальность, носящая въ себ субстанціальное начало, и проявляющая его вн, поставлена въ той точно средин, гд идея не можетъ еще развиться въ своей отвлеченной и общей форм, но остается заключенною въ недлимую вещественность, которая, съ своей стороны, освободившись отъ узъ конечнаго и условнаго, представляется въ совершенной гармоніи съ внутреннею природою, существенностью души.

Шиллеръ, въ піес идеалъ и жизнь, противополагаетъ дйствительному міру, своей печали и своей борьб — молчаливую красоту и тишину жилища тней. Это царство тней — идеалъ. Духи являющіеся тамъ, мертвы для дйствительной жизни, отршены отъ потребностей натуральнаго бытія, свободны отъ узъ, въ которыхъ держитъ насъ зависимость отъ вншнихъ вещей, отъ всхъ ударовъ, отъ всхъ терзаній, неразлучныхъ съ развитіемъ въ сфер конечнаго.

Безъ сомннія, идеалъ входитъ въ міръ чувствительности и дйствительной жизни, но онъ и возвращается въ себя, какъ и все, что находится въ области вншней формы. Искусство уметъ удержать приборъ, необходимый для поддержки чувственной наружности, въ извстныхъ границахъ, гд она можетъ быть проявленіемъ духовной свободы. Тмъ только идеалъ, оставаясь заключеннымъ въ самаго себя, свободнымъ и независимымъ въ ндръ чувственнаго, является, какъ бы, находящимъ въ своей собственной природ свое благо и свое счастіе. Эхо такого счастія звучитъ во всхъ сферахъ идеала.

Въ этомъ отношеніи, точкою кульминованія идеала, можно поставить, какъ существенную его черту, эту тишину полную ясности, это неизмняемое счастіе, которое въ наслажденіи своимъ бытіемъ, почерпаетъ природу довольную для себя и удовлетворяющую себя собою. Всякое идеальное бытіе въ искусств, является намъ какимъ то высокимъ божествомъ. Въ самомъ дл, для боговъ, наслаждающихся благополучіемъ, нтъ ничего слишкомъ серьезнаго во всхъ подробностяхъ дйствительной жизни, въ страстяхъ, двигающихъ нами, въ интересахъ, которые раздляютъ міръ существъ конечныхъ. Вотъ гд смыслъ этихъ словъ Шиллера: ‘серьезное свойственно жизни, ясность принадлежитъ искусству.’

Педанты критики часто шутили надъ этимъ словомъ. Говорили: искусство вообще, и въ особенности поэзія Шиллера — серьезнаго свойства. Нтъ сомннія, серьезнаго идеалъ не лишенъ, но имянно, въ серьезномъ, ясность остается фундаментальнымъ характеромъ. Могущество индивидуальности, тріумфъ свободы сосредоточенной самой въ себ,— вотъ что, частнымъ образомъ, мы признаемъ въ твореніяхъ древняго искусства, въ спокойствіи и ясности лицъ имъ представляемыхъ, и это иметъ мсто не только въ счастіи освобожденія отъ битвы, но даже, когда предметъ пораженъ тмъ страшнымъ ударомъ, который сокрушаетъ полное бытіе.— Такъ мы видимъ — герои трагедіи падаютъ жертвою судьбы, но душа ихъ удаляется въ себя и находитъ себя вполн независимою, говоря: ‘такъ должно быть.’ Тогда субъектъ остается постоянно врнымъ самому себ, онъ покидаетъ то, что у него похищено. Одна только цль не отнята у него, онъ роняетъ ее, но не падаетъ вмст съ нею. Человкъ сокрушенный судьбою, можетъ потерять жизнь, но не свободу. Сила, опирающаяся единственно на себя, позволяетъ одна сохранять и выказать тишину и ясность, даже среди печали.

Правда, въ романтическомъ искусств, внутреннія терзанія и дисгармонія силъ души, простираются дальше. Вообще, въ немъ противоположности глубже, раздленіе обнаруживается и поддерживается сильне. Тмъ не мене, могутъ быть представлены внутренняя и глубокая радость въ пожертвованіи, врное счастіе въ страданіи, сладость скорби, какое то удовольствіе даже въ мученичеств, хотя печаль здсь глубже проникаетъ въ душу, нежели у древнихъ. Это внутренне наслажденіе, эта слава въ страданіи, открывается въ духовной итальянской музык, въ особенной выразительности жалобъ.

Такое выраженіе въ романтическомъ искусств составляетъ то, что называютъ смхомъ въ слезахъ. Слезы принадлежатъ печали, смхъ ясности, и такъ — смхъ въ слезахъ, означаетъ независимость свободнаго существа, среди мученій и страданія. Здсь, смхъ не иметъ ничего общаго съ сантиментальнымъ движеніемъ, суетностію субъекта, который учится производить изящное надъ жалкими предметами, или надъ малыми личными непріятностями, онъ долженъ являться какъ признакъ красоты, которая держится твердо и остается свободною среди жестокой скорби. Такъ сказано въ романахъ Сида о Химен: ‘какъ она прекрасна въ слезахъ!’ Неумнье удержать себя не нравится намъ и отталкиваетъ или является смшнымъ. Дти плачутъ при малйшемъ случа, и слезы ихъ заставляютъ насъ смяться. Но слезы на глазахъ серьезнаго человка, который крпится, не смотря на глубокія страданія, представляютъ уже выраженіе, трогающее со всмъ иначе.

Въ простомъ смх, не должна изчезать сила удерживать себя, если не хотятъ потерять идеала. Какое впечатлніе производитъ на насъ неистощимый смхъ боговъ Гомера, смхъ происходящій отъ ихъ неизмняемаго счастія, выражающаго ясность, но не безпечность. Плакать обыкновенно — не входитъ въ составъ искусства.

И. Разсматривая идеалъ со стороны формы, которая также ему необходима, какъ и самое основаніе, мы приходимъ къ изученію отношеній идеальнаго представленія въ природ, къ искусству.

Здсь встрчается споръ, возобновляемый столько разъ, о вопрос: должно ли искусство представлять предметы такъ, какъ они существуютъ, или облагороживать и преобразовать природу? Въ послднее время это возраженіе главнымъ образомъ ожило у Винкельмана и обязано ему своимъ важнымъ положеніемъ. Винкельманъ, пламенный энтузіастъ къ произведеніямъ древнихъ и ихъ идеальнымъ формамъ, неутомимо стремился познакомить свтъ съ ихъ совершенствомъ и распространить познаніе и изученіе отличныхъ произведеній искусства. Но свтъ, идя по его слдамъ, запутался, и все окончилось тмъ, что впали въ безвкусіе, отсутствіе жизни и оригинальность. Потребно было возрожденіе. Искусства, и въ особенности живопись, жадно бросились изъ засадъ къ тому, что называли идеаломъ. Но вышедши изъ одной крайности, бросились въ другую. Публика скоро пресытилась идеальнымъ, вошедшимъ въ моду. Напр. въ театръ наскучили ежедневными сценами, семейными приключеніями и домашними нравами, сантиментальными представленіями человческаго сердца, которыя выдавали за выраженіе натуральной истины.

Въ такой противоположности идеала съ природою, боле частно обращались къ видимому искусству, имянно къ живописи. Чтобы представить вопросъ боле общимъ образомъ, можно спрашивать себя: есть ли искусство поэзія или проза — тогда такъ поэтическое въ искусствъ есть точно идеалъ? Но теперь требуется узнать, что составляетъ прозу и поэзію въ искусствъ? Притомъ, поэтическое, какъ представитель идеала, можетъ ввести въ важныя ошибки, потому что привязываясь къ исключительному смыслу слова, можно смшать то, что собственно принадлежитъ поэзіи, и какому нибудь роду поэзіи съ тмъ, что составляетъ общій характеръ всхъ искусствъ.

Посл этихъ критическихъ замчаній, Гегель, въ противоположности идеала съ природою, различаетъ три пункта:

1. Идеалъ можетъ представиться чмъ то чисто вншнимъ и формальнымъ. Тогда онъ есть простое созданіе человческое, предметъ котораго доставленъ ему чувствами, и который онъ осуществляетъ собственною дятельностію.

Здсь основаніе, само въ себ, можетъ быть вполн одинаково или заимствовано у общей жизни. Вн искусства, идеалъ представляетъ намъ только преходящій интересъ, минутный.— Такъ напр. голландская живопись могла производить столь разнообразные эффекты, представляя тысячу и тысячу разъ столь подвижныя и бглыя сцены природы общей, какъ и произведенной человкомъ.

Въ подобныхъ сюжетахъ насъ интересуетъ то, что является твореніемъ духа, преобразующаго вншнюю и матеріальную ихъ часть въ то, что есть въ нихъ боле художественнаго и боле сообразно съ нимъ самимъ, ибо духъ, представляя ихъ дйствительность, отнимаетъ у нихъ физическія свойства и истинныя ихъ измренія.

Такимъ образомъ, эта наружность, произведенная искусствомъ, будучи сравниваема съ прозаическою дйст(вительностію, есть истинно чудесное. Это, если угодно какая то насмшка, иронія, которою духъ забавляется I надъ дйствительнымъ міромъ и его вншними ФорI мами. Въ самомъ дл, какія расположенія должны производить природа и человкъ въ общей жизни и сколько средствъ употребляются для выраженія одного и того-же! Какое упорство противопоставляетъ матерія напр. металлъ рук художника трудящагося? Напротивъ, образъ, употребляемый искусствомъ въ его твореніяхъ, есть элементъ послушный, простой и удобный. Дятельность духа, безъ усилія почерпаетъ въ себ все, на что природа и человкъ употребляютъ столько усилій, желая представить что нибудь въ реальномъ мір. Кром того, реальные предметы и человкъ, взятые въ своемъ обыкновенномъ существованіи, не имютъ неистощимаго богатства. Область ихъ ограничена: драгоцнными камнями, золотомъ, растеніями, животными и т. д. и боле ничмъ. Но человкъ съ творческою способностью, напр. артистъ, заключаетъ въ себ цлый міръ предметовъ, похищаемыхъ у природы, собираемыхъ въ царств формъ и образовъ, дабы сдлать изъ нихъ сокровище — и притомъ свободно извлекаетъ ихъ изъ себя, не имя надобности во всхъ условіяхъ и препаратахъ, которымъ подчинена вещественность.

Искусство оказываетъ еще предметамъ незначительнымъ по себ, другую услугу кром той, что даетъ имъ важность, которой они лишены, имянно: возвышаетъ ихъ въ первую форму идеальности. Оно идеализируетъ ихъ еще въ отношеніи времени, давая продолженіе тому, что въ природъ подвижно и преходяще. Улыбка, которая изчезаетъ въ одну минуту, лучъ свита, который затмвается, бглые проблески духа въ человческой жизни,— вс сіи случаи, вс сіи обстоятельства улетающія и тотчасъ забываемыя, искусство похищаетъ у минутной дйствительности,— и въ этомъ отношеніи превосходитъ даже природу.

2. Интересъ представляется намъ живымъ и глубокимъ, когда искусство, вмсто того, чтобы воспроизводить предметы просто, въ ихъ вншнемъ бытіи, въ ихъ дйствительной форм, представляетъ ихъ понятыми духомъ, который некасаясь ихъ натуральной формы, разширяетъ ихъ значеніе и приспособляетъ къ другой цли, а не къ той, которую они имютъ сами по себ. Все существующее въ природ есть что то чисто индивидуальное и частное. Представленіе, на противъ, существенно назначено проявлять общее. И вотъ выгода предъ натурою, кругъ его обширне. Оно можетъ понять сущность вещи, которую избираетъ своимъ предметомъ, хочетъ развить ее и сдлать наглядною. Правда, произведеніе искусства не есть просто общее представленіе, но идея воплощенная, обособленная. Оно происходя отъ духа и его представительной силы, невыхода изъ границъ живой и чувственной индивидуальности, должно пропустить сквозь себя характеръ всеобщности. И такъ, сравниваемое съ родомъ творенія ограничивающагося подражаніемъ дйствительному въ его вншнихъ формахъ, оно составляетъ высшую степень въ идеал. Здсь, цль искусства есть обнять предметъ въ его всеобщности и устранить въ представленіи все, что для выраженія идеи было бы не важно. Слдовательно, артистъ въ формахъ и образахъ выраженій не беретъ всего, что находитъ, но если хочетъ произвесть истинную поэзію, схватываетъ только истинныя черты, сообразныя съ идеею вещи, и употребляетъ природу моделью, но не потому, что она произвела то или другое, такъ или иначе, но потому, что она произвела хорошо. Это хорошо есть что то высшее, чмъ само дйствительное, представляющееся нашимъ чувствамъ.

Слдов. живописецъ желающій представить человческую форму, не такъ поступаетъ, какъ поступаютъ со старыми картинами, поправляя на нихъ врно трещины, произшедшія отъ высохшихъ красокъ и лака, новою рисовкою. Сама портретная живопись презираетъ трещины кожи и прочія случайности. Нтъ сомннія, надобно выражать мускулы и жилы, но не съ такою подробностію и точностью какъ въ природ. Ибо во всемъ этомъ очень мало духа и едвали онъ есть здсь, слд. въ человческой форм существенно только выраженіе того, что относится къ духу. Вотъ почему, можетъ быть, не столь предосудительно для искусства, какъ думаютъ, что нагота въ нашихъ статуяхъ боле рдка, чмъ у древнихъ, ныншняя одежда, въ сравненіи съ древнею, нейдетъ для артиста и прозаична {Я представлю, короткимъ образомъ, отступленіе, которое длаетъ здсь авторъ.

Общее назначеніе обоихъ платьевъ, древняго и новаго — есть покрывать тло, но одежда представляемая древнимъ искусствомъ, есть поверхность безъ опредленной формы. Во всемъ остальномъ протяженіи она падаетъ просто и свободно, оставленная собственной тяжести, или лучше, гармонируетъ съ положеніями, фигурою и движеніями. И по этой то способности принимать вс формы, не имя никакой собственной, отлично способно быть подвижнымъ выраженіемъ духа, который проявляется и дйствуетъ посредствомъ тла. Вотъ что составляетъ идеалъ въ одежд.

Напротивъ, въ ныншнемъ плать, матерія вся совершенно принаровлена ко всему вдругъ, размрена, скроена и сшита по формамъ тла, такъ что не представляетъ уже ничего, или почти ничего волнующагося и падающаго свободно. Самыя складки опредлены швами, все — искусственное и техническое дло портнаго. Конечно, сложеніе подчиняетъ и одежду опредленной правильности, но это всегда худое подражаніе человческому тлу, не говоря о томъ, что сіе подражаніе разнообразится по степени условной моды и по ежедневнымъ капризамъ.}.

Все сказанное о вншнихъ формахъ человческаго тла, прилагается ко множеству обстоятельствъ и потребностей необходимыхъ вжизни дйствительной и общихъ всмъ людямъ, но не имющихъ никакого отношенія къ истинному назначенію и существеннымъ интересамъ духа.

Тоже начало, безъ опасенія, можно допустить во всемъ, что относится до поэтическаго представленія. Въ этомъ отношеніи, уступаютъ Гомеру натуральное, въ высшей степени. Но, не смотря на всю врность и ясность (enargea) которая царствуетъ въ его описаніяхъ, онъ долженъ расказывать предметы вообще, и никому не придетъ въ голову требовать, чтобы вс частности были изображены такъ, какъ требуетъ самая дйствительность. Такъ, физическіе портреты Ахиллеса ограничиваются главными чертами. Притомъ, поэзія уже тмъ самымъ является въ общемъ вид, что образъ выраженія ея есть слово,.

3. Теперь, если одинъ духъ осуществляетъ, подъ формою вншней видимости, внутренній міръ интересныхъ идей, заключающихся въ его внутренности, чтоже значитъ противоположность идеальнаго съ натуральнымъ? Дйствительно, натуральное теряетъ здсь свое собственное значеніе. Если оно только вншняя форма духа, то не иметъ важности само по себ — оно тотъ же воплощенный духъ. Однимъ словомъ, оно является только какъ выраженіе духовное, въ этомъ смыслъ,— какъ бы идеализированнымъ. Ибо идеализировать, другими словами значитъ, переводить въ собственность духа, видоизмнять, работать — въ смыслъ духовномъ.

И такъ, здсь вопросъ о натуральномъ и идеальномъ иметъ истинное мсто и какой нибудь смыслъ. Одни говорятъ, что натуральныя формы, въ которыхъ является духъ, не будучи переработаны искусствомъ, столь прекрасны и столь совершенны по себ, что нтъ ничего боле возвышеннаго, чтобы подъ именемъ идеала отличалось отъ дйствительнаго изящнаго. Другіе ставятъ необходимымъ для искусства, въ противоположность съ реальнымъ, самому находить другія формы боле идеальныя, и способъ представленія, который былъ бы ему свойственъ.

Конечно, въ міръ духовномъ есть обыкновенная природа для формы и для цли. Искусство можетъ брать ее предметомъ своихъ представленій, что и длаетъ каждый день, но тогда, какъ сказано выше, интересуетъ насъ одно представленіе, одно твореніе искусства. Напрасно потребуетъ артистъ у образованнаго человка, чтобъ онъ интересовался всмъ его твореніемъ, т. е. предметомъ взятымъ въ самомъ себ.

Вотъ главнымъ образомъ то, что называютъ живописью рода, не пренебрегающею такими предметами. Она возведена была Голландцами на высшую степень совершенства. Кто указалъ Голландцамъ усвоить себ эту форму искусства? Какой сюжетъ всхъ этихъ небольшихъ картинъ, которыя имютъ впрочемъ большую прелесть, и не должны быть отвергнуты совершенно подъ названіемъ обыкновенной природы? Ибо, если ближе разсмотрть то, что составляетъ основаніе всхъ этихъ картинъ, то они явятся не такъ обыкновенными, какъ думаютъ.

Голландцы извлекли основаніе своихъ представленій изъ себя, изъ картинъ собственной жизни и своей исторіи. Голландецъ самъ сотворилъ, большею частію, землю, на которой онъ обитаетъ и которую принужденъ безпрестанно защищать противъ нападенія моря, грозящаго потопить его. Жители городовъ и деревень, мужествомъ, постоянствомъ, отважностью, свергнули иго испанскаго владычества при Филипп II-мъ. Они съ политическою свободою, завоевали религіозную свободу. Мщанскій духъ, страсть къ предпріятіямъ въ маломъ и большемъ, въ собственной странъ и въ обширномъ моръ, эта любовь къ благополучію, поддерживаемая заботливостью, чистотою и опрятностію, внутреннее наслажденіе, гордость происходящая изъ чувствованія быть обязаннымъ только собственной дятельности, вотъ что составляетъ основаніе всхъ этихъ картинъ. И притомъ здсь нтъ матеріи и предметовъ нискихъ, которыми бы могла оскорбиться спсивая вспыльчивость отличныхъ умовъ. Въ этомъ смыслъ похвальной и сильной національности, Рембрандтъ написалъ славную амстердамскую вечерню, Вандикъ большую часть портретовъ, Вуверманъ сцены кавалеристовъ. Еще боле, самые сельскіе праздники, самыя увеселенія и множество комическихъ предметовъ, прелестныхъ по своей оригинальности, представляютъ тотъ же характеръ.

У Голландцевъ, въ сценахъ таверны, на свадьб, въ танцахъ, на праздникахъ, гд только дятъ и пьютъ,— неудовольствія, даже побои, не измняютъ серьезно радости и разгула. Тутъ присутствуютъ жены и дочери. Чувство свободы и беззаботности проникаетъ всюду. Ясность удовольствія, которая заслужила даже имть мсто въ картинахъ животныхъ, которая является какъ довольство, какъ внутреннее и глубокое наслажденіе, свобода и жизненность одушевленная, свжая, бодрая, которая показываетъ духъ въ его понятіи и представленіи,— вотъ, что составляетъ высокій характеръ и душу живописи такого рода.

Но такъ картины, по необходимости должны быть малаго размра, и во всей своей вншней форм являться чмъ то незначительнымъ, страннымъ для насъ, по сюжету и по основанію. Подобныя сцены, представленныя въ большемъ размр, съ претензіей вполн удовлетворить насъ, во всхъ отношеніяхъ, были бы несносны.

Такъ должно понимать то, что обыкновенно называютъ общею природою, и тогда она будетъ имть право взойти въ область искусства.

Но для искусства есть еще другая матерія боле возвышенная и боле идеальная, ибо человкъ иметъ интересы боле серьезные и другія цли, которыя открываются по мръ, какъ онъ самъ развивается и углубляется въ свою природу и въ которыхъ онъ долженъ гармонировать съ самимъ собою. Высшій родъ въ искусств будетъ тотъ, который возмется представить предметъ боле возвышенный. Но теперь — гд взять формы, въ которыя должно облечь все порождаемое духомъ изъ его собственнаго основанія? Одни говорятъ, если артистъ носитъ въ себ высокія идеи, какъ ихъ творецъ, то долженъ также произвесть изъ себя и благородныя формы свойственныя имъ. Если указываютъ чрезъ то на идеальныя формы древнихъ, напр. т которыя осуществились съ презрніемъ истинныхъ формъ природы, которыя суть пустыя и ложныя отвлеченія, то нельзя возставать сильно противъ сего мннія. Но вопросъ о произвольныхъ и воображаемыхъ формахъ въ искусств не умстенъ.

Существеннымъ образомъ отвчать на эту противоположность идеальнаго въ искусств и природ можно слдующее:

Формы, подъ которыми духъ проявляется въ дйствительномъ мір, должно принимать, какъ символы, он не ничто сами по себ, но и не боле, какъ проявленіе и выраженіе духа. Въ этомъ смысл, будучи совершенно матеріальными и взятыя вн искусства, он уже идеальны и отличаются отъ природы — собственно, которая не представляетъ ничего духовнаго.

Теперь, въ искусств, на его высшей степени, развитіе внутреннихъ силъ духа, составляющее основаніе представленія, должно получить форму, себ соотвтствующую, слд. духъ человческій, по своей натур, иметъ вс эти элементы, и иметъ также формы для выраженія ихъ. Согласившись въ этомъ пункт, по всей справедливости излишне будетъ спрашивать, встрчаются ли въ дйствительномъ мір столь изящныя и выразительныя формы и физіономіи, чтобы искусство могло употребить ихъ образцами, если захочетъ, напр. представить Юпитера во всемъ его величіи и ясности могущества, Юнону и тому подобное? Можно отвчать за и противъ. Но такой вопросъ всегда останется фактическимъ и потому не разршимымъ. Разршить его одно средство — показать, а это трудно напр. въ Греческихъ божествахъ. Еще боле,— положимъ, что ограничатся дйствительнымъ,— одинъ видалъ красоты почти совершенныя, другой, въ тысячу разъ умне его, никогда ихъ не видалъ. Притомъ, красота формы не всегда можетъ дать то, что мы назвали идеальнымъ. Существенный элементъ идеальнаго, есть живая индивидуальность предмета, слд. также и формы. Прекрасная, совершенно правильная фигура можетъ быть холодною и, безъ значенія, въ отношеніи къ форм. Греческія божества, существа идеальныя, суть недлимыя, у которыхъ оригинальный и опредленный характеръ въ союз съ всеобщностью. Жизненность идеала, ршительно состоитъ въ томъ, что идея, которую хотятъ представлять, пробивается сквозь вншнюю наружность подъ всми своими сторонами, позиціей, поступью, движеніемъ, чертами лица, формою и расположеніемъ членовъ, такъ что не остается ничего пустаго и незначительнаго, но все является одушевленнымъ однимъ и тмъ же выраженіемъ. Эта высокая жизненность, которую мы признаемъ, въ твореніяхъ приписываемыхъ Фидію, составляетъ характеръ великихъ артистовъ.

Теперь можно бы вообразить, что артисту стоитъ только собирать формы въ дйствительномъ мір и соединять ихъ, или, какъ водится, выбрать физіономіи и положенія въ коллекціяхъ гравюръ на мди или на дерев, чтобъ найти приличныя формы приноравливаемыя къ сюжету. Но при всемъ возможномъ собраніи и выбор, еще не будетъ ничего сдлано. Артистъ долженъ показать себя творцемъ, и въ созданіи собственнаго воображенія, осуществить произвольно, однимъ пріемомъ идею его оживляющую и одушевляющую — съ различіемъ истинныхъ формъ, равно съ глубокимъ смысломъ и живою чувствительностію.

II. Ограниченность идеала.

Идеалъ не можетъ остаться въ состояніи простаго отвлеченнаго понятія. По сил самой идеи, онъ содержитъ стихію опредленную и частную. И такъ, онъ долженъ проявляться въ опредленной форм. Тогда возникаетъ вопросъ, какимъ образомъ идеалъ, весь переходя въ міръ вншній и опредленный, сохраняетъ свою собственную природу, и какъ самый міръ, съ своей стороны, можетъ принять въ себя идеальное начало, составляющее искусство?

Гегель снова раздляетъ сей вопросъ на три пункта:

1е. Ограниченіе идеала, разсматриваемаго въ себ.

2е. Ограниченіе идеала, какъ проявляющагося во время развитія въ формъ различій и противоположностей, требующихъ развязки — что можно означить общимъ именемъ дйствія.

3е. Вншнее ограниченіе идеала.

I. Ограниченіе идеала-собственно.

Божественное — центръ представленій искусства, но понимаемое само въ себ, въ своемъ отршенномъ единств, какъ существо всеобщее, оно говоритъ только мысли. Оно ускользаетъ отъ чувствъ и воображенія. Потому у Іудеевъ и Магометанъ запрещено чувственное изображеніе божества. Здсь весь каррьеръ запертъ для искусства, потому что оно существенно иметъ надобность въ формахъ конкретныхъ и живущихъ. Одна лирическая поэзія, въ своемъ стремленіи къ Богу, можетъ проявлять Его силу и власть.

Съ другой стороны, если единство и всеобщность — аттрибуты божественнаго начала, то и самое начало, по природ своей существенно ограничено. Выходя изъ. отвлеченія, оно становится доступнымъ представленію и созерцанію. Съ той минуты, какъ воображеніе въ силахъ обнять его и проявлять въ чувственныхъ образахъ, оно облекается во множество различныхъ формъ и здсь начинается собственно область искусства.

Въ самомъ дл, сначала божественная субстанція, единая по своей природ, длится и разсыпается на множество боговъ, имющихъ независимое и свободное существованіе, какъ въ политическомъ представленіи искусства Грековъ. Во вторыхъ — божественное начало можетъ проявлять себя и осуществляться въ ограниченной формъ,— царствующимъ въ душъ человческой, присутствующимъ въ сердц человка и движущимъ его волею, и тогда, въ сей сфер, люди исполненные Божіимъ духомъ, святые мученики, праведные, лица добродтельныя являются также предметомъ удобнымъ для представленій искусства. Но въ третьихъ — если справедливо, что божественное начало должно облекаться въ ограниченную форму и переходить въ дйствительный міръ, то оно проявляется преимущественно дятельностью человка, ибо человческое сердце со всми силами, заключающимся въ немъ, чувствованіями и страстями волнующими его, и удаляющими въ самую внутреннюю и глубочайшую часть себя, все это бытіе, столь одушевленное, столь разнообразное, образуетъ живую матерію искусства. Идеалъ есть ея представленіе и выраженіе.

Идеалъ представляется намъ въ своей высшей чистот, когда благочестивые и добродтельные люди являются въ состояніи тишины и блаженства, внутренняго довольства, въ которомъ, все принадлежащее земной жизни, ея нужды, потребности, связи, противоположности, борьбы, уже не прикасаются къ нимъ. Отршенная истина, проявляясь въ ндр дйствительнаго міра, является углубльшеюся сама въ себя, и невходящею въ узы конечнаго. Заключившись въ себя, она, тмъ не мене, не перестаетъ быть въ состояніи ограниченномъ, но соединяясь со вншнимъ и ограниченнымъ, она простымъ характеромъ очищается отъ ограниченія, такъ что каждая черта вліянія вншняго, кажется вполн изглаженною. Эта вчная, неизмняемая тишина, или этотъ могучій покой, какъ напр. въ Геркулес, составляетъ еще въ ограниченной форм, идеалъ — собственно.

И такъ — хотя божество представляется въ дятельномъ проявленіи, но недолжно сходить съ высоты своего неподвижнаго характера и своего ненарушимаго величества, ибо Юпитеръ, Юнона, Аполлонъ, Марсъ хотя суть могущества и силы ограниченныя, однако тверды на своемъ основаніи, сохраняютъ свободу и независимость, даже когда дятельность ихъ развивается во вншнемъ.

Теперь, на степени гораздо мене возвышенной, въ кругу земной и человческой жизни, идеалъ проявляется ограниченнымъ, когда одно изъ вчныхъ началъ, наполняющихъ сердце человка, иметъ силу управлять нисшею и не твердою частью души. И въ самомъ дл, чрезъ то, чувствительность и дятельность, со всмъ, что есть въ нихъ частнаго и конечнаго, уносятся изъ области случайнаго, и все частное развитіе представляется въ совершенной гармоніи съ внутренней истиною, которая есть ея начало и сущность. Все, что въ человческой душ называютъ вообще благороднымъ, превосходнымъ, совершеннымъ, въ самомъ дл есть только истинная сущность духа, нравственнаго и божественнаго начала, которое проявляется въ человк, сообщаетъ ему свою живую дятельность, силу воли, дйствительные интересы и глубокія страсти и позволяетъ ему удовлетворять истиннымъ потребностямъ его природы.

Но хотя въ идеал, духъ и его проявленіе представляются удаленными и сосредоточенными въ себ, но при первомъ обособленіи и переход въ дйствительный міръ, онъ осужденъ на развитіе и на его условія т. е. на противоположность и борьбу съ противнымъ, что насъ ведетъ къ частному разсмотрнію ограниченности идеала, какъ идущаго путемъ различія и противоположности то есть — къ дйствію.

II. Дйствіе.

Простое ограниченіе идеала представляетъ слдующіе существенные аттрибуты: достойную любви невинность небеснаго блаженства, равнаго блаженству Ангеловъ, или неизмняющійся покой, величіе свободной силы, зависящей только отъ самой себя, превосходство и совершенство приличныя существу субстанціальному и отршенному. Между тмъ всемірный духъ — внутреннее начало вещей, есть дятельная сила, которой сущность есть движеніе и развитіе. Но развитіе не возможно безъ исключенія и раздленія. Всемірный духъ, совершенный въ полнот и цлости своихъ аттрибутовъ, съ той минуты какъ начинаетъ пробгать кругъ частныхъ проявленій, открывающихъ его сущность, выходитъ изъ своего покоя, чтобы взойти въ міръ, гд все — противоположность, раздленіе и смшеніе, и тогда среди этой дисгармоніи и этой борьбы, онъ не можетъ самъ вырваться изъ несчастія и страданія составляющихъ удлъ конечныхъ вещей.

Въ политеизм, безсмертные боги не живутъ въ вчномъ мир, между ними происходятъ раздоры, воспламеняемые страстями и противоположными интересами, они вступаютъ въ сраженія. Притомъ, они еще подчинены судьб. Вообще, человческая жизнь есть жизнь борьбы, сраженій, страданія, ибо величіе и сила измряются только силою и величіемъ противоположности. Тогда духъ собирается и сосредоточивается въ себ, развиваетъ глубокую энергію свой внутренней природы и открываетъ свое могущество тмъ съ большимъ блескомъ, чмъ обстоятельства послдующія, многочисленне и ужасне и чмъ губительне противорчія, среди которыхъ онъ долженъ остаться врнымъ самому себ.

Въ общемъ изслдованіи дйствія предметомъ нашимъ должны быть три главные пункта.

1. Всеобщее состояніе міра.

2. Положеніе.

3. Дйствіе — собственно.

1. Всеобщее состояніе міра.

Идеалъ, желая, по своей природ, осуществить во вншности все находящееся въ немъ, долженъ переходить въ дйствіе, двигаться и развиваться. Для этого ему потребенъ міръ., который служилъ бы театромъ для его развитія. И такъ, здсь необходимо изслдовать всеобщее положеніе вещей, какого требуетъ проявленіе идеала, въ его недлимой форм.

Идеалъ^ по его опредленію, можно представлять свободной силой, зависящей только отъ себя. И такъ міръ, чтобы принять его въ себя, и позволить ему развиваться изъ себя, долженъ представить образъ бытія независимаго и свободнаго.

Отршенная независимость находится во первымъ въ мысли, но характеръ всеобщности, свойственный мысли, не принадлежитъ искусству и понятію о красот. Въ этомъ отношеніи, всеобщее начало — идея — должно являть ея въ идеальномъ лиц, какъ собственность, самая внутренняя часть его бытія, но не потому, что бы лице понимало бытіе отвлеченнымъ образомъ, мыслію. Бытіе должно составить только основаніе его характера, образа его существованія и чувствованія. Другими словами — чтобы осуществлялось единство всеобщаго и недлимаго, составляющее существенное условіе искусства, необходимо требовать отъ идеальнаго существа, чтобы оно являлось въ форм наглядной дйствительности и непосредственной, что влечетъ за собою, какъ слдствіе — случайный, характеръ. Въ самомъ дл, когда всеобщая идея, развивающаяся въ духовномъ мір, дается намъ только въ свобод недлимыхъ, и когда она является въ непосредственной форм ихъ собственныхъ чувствованій, ихъ страстей и натуральныхъ расположеній, то по необходимости связана съ тмъ, что есть случайнаго въ ихъ вол и ихъ дйствіяхъ.

И такъ этотъ родъ случайности составляетъ здсь отличительный характеръ всеобщаго состоянія міра, какимъ онъ долженъ быть, чтобы представить полное проявленіе идеала.

Чтобы составить боле чистую идею о частной форм общественнаго порядка, который доступенъ представленіямъ искусства, надобно сначала бросить взглядъ на форму ей противоположную.

Мы находимъ эту идею въ обществ, достигшемъ своего развитія, какъ государство. Въ самомъ дл, въ государств заслуживающемъ это названіе, все подъ властію законовъ и обычаевъ. Права, которыми свобода упрочена и приведена въ порядокъ общимъ и отвлеченнымъ образомъ, независимы отъ индивидуальной воли и отъ случая частныхъ обстоятельствъ. Все это составляетъ общественную. силу и общественную власть, управляющую недлимыми и приводящую ихъ въ порядокъ, еслибы капризъ ихъ вздумалъ противиться закону и нарушить его.

Въ сей политической организаціи, мы не находимъ недлимой независимости въ такой мр, какъ требуютъ искусства для своихъ лицъ. Равно мы имемъ надобность обращаться къ противоположнымъ формамъ общественнаго состоянія, гд моральная сила и стараніе дать ей большій всъ, находятся въ недлимыхъ, которые по своей вол, величію и энергіи своего характера, стоятъ главами общества, въ которомъ они живутъ.

Такая общественная форма представляется намъ въ вк, обыкновенно называемомъ героическимъ. Здсь мы встрчаемъ неразрушимый союзъ двухъ элементовъ, составляющихъ идеалъ, всеобщее и частное, соединенныя и сосредоточенныя въ могущихъ недлимыхъ. Въ эту эпоху царствуетъ такъ называемая Греками добродтель, которую надобно различать отъ virtus Римлянъ. Римляне имли города, отечество, учрежденія. Быть изключительно римскимъ, въ отвлеченномъ смысл слова, представлять въ своемъ лицъ, въ собственной эйергіи, только римское государство, отечество, его величіе и могущество — вотъ что составляетъ серьезное и достоинство virtutis Римлянъ. Герои, напротивъ, суть недлимыя, которыя начало своей дятельности почерпаютъ изъ себя, изъ свободнаго произвола личныхъ чувствованій, и собственной воли. Слдовательно у нихъ выполненіе правды и нравственности является дйствіемъ свободнаго и вполн личнаго опредленія. Это живое единство всеобщности и недлимости, есть основаніе греческой . Въ этомъ вид являются намъ герои греческіе въ эпоху положительнаго законодательства или лучше, они сами длаются основателями государствъ, такъ что право и порядокъ, законъ и мораль возникаютъ изъ нихъ, составляютъ недлимое созданіе имъ принадлежащее и не могутъ быть отдлены отъ ихъ личности. Такую идею древніе составляли о Геркулес, и въ этомъ смысл онъ остается для нихъ первообразнымъ типомъ геройской добродтели. Конечно, Геркулесъ совершаетъ часть своихъ трудовъ служа Евристею и повинуясь ему, но эта зависимость совершенно вншняя, это отношеніе не иметъ ничего твердаго и совершенно опредленнаго, она не отнимаетъ у него возможности дйствовать свободно и не мшаетъ ему сохранять собственную недлимость. Таковы точно герои Гомера, хотя они имютъ общаго вождя, но связь съ нимъ не иметъ для нихъ ни силы, ни твердости закона, обязывающаго подчиняться его власти. Они слдуютъ за Агамемнономъ — на полной вол, несходной ни съ чмъ, тмъ мене съ ныншнею монархіей. Каждый герой подаетъ свой голосъ. Разгнванный Ахиллесъ отдляется отъ арміи. Вообще, каждый приходитъ, уходитъ, сражается или не сражается по собственному желанію. Герои древней арабской поэзіи представляютъ картину подобной независимости, они не принадлежатъ къ какому нибудь общественному порядку и къ устроенной іерархіи, но къ какому то цлому, котораго они суть независимыя части. Шаномедъ — Фирдуси, представляетъ намъ подобныя картины. Въ христіанскомъ мір феодализмъ и рыцарство возобновляютъ героическій вкъ, способный для развитія свободныхъ индивидуальностей. Таковы герои круглаго стола, образующіе кругъ, центръ котораго есть Карлъ Великій. Онъ подобно Агамемнону окруженъ героическими лицами свободными и независимыми. Подобно ему Карлъ не можетъ ихъ удерживать, обязанъ безпрестанно совтоваться съ своими васаллами и занимаетъ роль простаго зрителя, когда они предаются своимъ личнымъ страстямъ. Онъ потрясаетъ громами подобно Юпитеру на Олимп, они не препятствуютъ его предпріятіямъ, и сами отправляются искать другихъ приключеній по своей прихоти. Совершеннйшій образецъ отношеній этого рода, мы находимъ въ Сид. Онъ также членъ феодальнаго союза, зависитъ отъ короля, исполняетъ обязанности васалла, но на самомъ дл, выше этихъ отношеній, стоитъ у него законъ чести, какъ повелительный голосъ личности, никогда не помрачающійся блескъ его имени, его благородства и его славы. Также блестящій образъ этой свободной независимости мы видимъ въ сарацинскихъ герояхъ, которые предстаютъ предъ нами съ столь презрительною физіономіей. Оригинальный романъ лисицы представляетъ тоже положеніе. Безъ сомннія, левъ — господинъ и владыка, но волкъ и медвдь равно засдаютъ въ совт. Лисица и другія персоны дйствуютъ по своему разумнію. Является ли жалоба, тонкій мошенникъ хитро оправдывается, сплетая ложь, или находитъ средство сослаться на какой нибудь интересъ царя, царицы, которыхъ онъ уметъ склонить на свою сторону — и всегда оканчивается тмъ, что убждаетъ владыку во всемъ по своей вол.

Но, такъ какъ въ героическомъ вк, недлимое — одно, образуетъ совершенно полную форму, въ которой смшиваются его воля, дйствіе и развитіе его личности, то и остается совершенно нераздлимымъ, въ отношеніи къ слдствіямъ своихъ дйствій. Оно принимаетъ дйствія на себя, вмняетъ себ ихъ послдствія, хотябы они не зависли отъ его воли, не отвергаетъ ни одного изъ нихъ и отвчаетъ, хотя бы было невинно. Эдипъ, котораго вс преступленія невольны, тмъ не мене подвергается наказанію какъ убійца и виновный въ кровосмшеніи. Героическій характеръ, въ своей полной и независимой природ, не хочетъ раздлять съ другимъ ошибки, не хочетъ знать различія намреній дйствующаго лица и самого дйствія или его результатовъ. Нашъ взглядъ на вещи, если угодно, иметъ боле нравственнаго, но въ героическомъ вк, въ которомъ недлимое — существенно одно, гд все окружающее должно являться изъ него исходящимъ, составлять съ нимъ одно тло, субъектъ требуетъ чтобы вс его дйствія были чисты и просты, онъ, безъ околичности беретъ на себя все, что можетъ случиться.

Героическое лице также не отдляетъ себя отъ другихъ, съ которыми связано его бытіе въ мір нравственномъ. Оно тождествуется съ ними. Мы называемъ себя лицемъ семейства. Вкъ героическій не знаетъ сего отличія. Грхъ предка падаетъ на внука. За перваго убійцу страдаетъ все поколніе, оно наслдуетъ фатализмъ преступленія. Характеръ, дйствія, судьба фамиліи, остаются собственностью каждаго члена, и каждое недлимое, не отказываясь отъ дйствія и судьбы своихъ отцовъ, смотритъ на нихъ какъ на свое, тождествуетъ ихъ съ своею собственною волей. Его предки живутъ въ немъ, слд. въ немъ же находится все, что они могли потерпть или сдлать.

Теперь легко понять, по чему идеальныя существа искусства, принадлежатъ вкамъ мифологическимъ, и вообще отдаленнымъ временамъ, какъ эпох самой благопріятной для ихъ развитія. Въ самомъ дл, если заимствуютъ сюжетъ у настоящаго, которое представляетъ глазамъ только прочную и опредленную дйствительность, тогда перемны, неизбжныя для поэта, легко принимаютъ видъ чего то художественнаго, обдуманнаго напередъ. Но прошедшее обращается къ памяти, и эта способность уже сама по себ заставляетъ снова представляемые факты принимать характеры отдаленныхъ вковъ, свободне дйствуетъ въ своихъ идеальныхъ характерахъ. Прибавьте еще, въ героическомъ вк, недлимое не встрчаетъ лицемъ къ лицу, какъ въ эпох боле цивилизованной, нравственный порядокъ и правильную юридику, это непосредственно доставляетъ поэту условіе идеала.

Не только состояніе міра, приличнаго идеалу, соотвтствуетъ извстнымъ, опредленнымъ эпохамъ,— искусство даетъ еще своимъ лицамъ особенное достоинство — санъ государей, и не по аристократическому предпочтенію или по любви къ высшему, но по причин совершенной свободы, воли, дйствія полне осуществляемыхъ въ судьбъ государя. Такъ, въ древней трагедіи, хорь, не имющій собственной индивидуальности, представляющій совокупность чувствованій, идей, страстей, образуетъ какой то планъ, по которому совершается такъ называемое дйствіе. На этомъ основаніи строятся индивидуальные характеры, лица играющія дйствующую роль, главы народовъ, или чины царской фамиліи. Фигуры, заимствованныя у чиновъ подчиненныхъ, если они хотятъ дйствовать въ опредленномъ круг собственныхъ отношеній, являются совершенно принужденными и стсненными, Надъ ними тяготетъ вншняя необходимость, останавливаетъ пружину ихъ дйствій, и подавляетъ ихъ интересы, потому что, позади ихъ, необходимая сила гражданскаго порядка, противъ которой они безсильны, и сами покорены вол сильныхъ. Состоянія и характеры заимствованныя въ сей сфер, вообще, боле свойственны комедіи. Совсмъ не такъ дйствуютъ владыки народовъ и государи. Въ Мессинской невст Шиллера, донъ Цезарь справедливо можетъ сказать: ‘надо мною нтъ судьи.’ Конечно, лица Шекспира не вс принадлежатъ къ разряду государей и много заняты у историческихъ эпохъ, но они поставлены во времена междоусобныхъ войнъ, когда узы общественнаго порядка ослаблены или сокрушены, и законы безсильны. По этому они опять находятъ свободу и независимость, необходимыя для лицъ искусства.

Теперь, если со всми отношеніями, вышеизложенными, сравнить настоящее общество, его умственную культуру, его законодательство, нравы, политическую организацію, то увидимъ, какъ тсна и ограниченна сфера дятельности, въ которой должны двигаться идеальныя лица искусства. Домашнія и гражданскія добродтели, которыя доставляютъ, много что, идеалъ честныхъ людей, (ибо произвольныя дйствія очерчены опредленнымъ кругомъ), составляютъ главное основаніе, на которомъ искусство должно работать, и притомъ, основаніе всего этого дано и ограничено существующими началами и опредленными отношеніями. Слд. главнымъ интересомъ остается образъ исполненія. Въ нашу эпоху невозможно требовать идеала судьи или монарха, если человкъ обязанный давать судъ, исполняетъ все, что требуетъ долгъ и его обязанности, онъ длаетъ только то, что устроено прежде, что сообразно съ порядкомъ, предписаннымъ правдой и закономъ. Кроткое обращеніе, прозорливость въ судъ,— вотъ что этотъ человкъ можетъ извлечь изъ собственной недлимости,— но это не главный предметъ, а что то обыкновенное или придаточное. Главнокомандующій арміей иметъ гораздо боле могущества, въ его рукахъ исполненіе великихъ плановъ и великихъ предпріятій. Обширный и быстрый его умъ, его мужество, отважность, наконецъ его геній ршаютъ дла самыя важныя, но все, что можно приписать его личному характеру, какъ собственность его распоряженій, очень ограничено, ибо съ одной стороны, цль дана ему положеніемъ и находитъ свое объясненіе въ другой, но не въ его личной вод. Съ другой стороны, средства исполненія не имъ созданы, и также доставлены ему, даже неподчинены какъ недлимому, не повинуются его собственной личности, они существуютъ для всего другаго, только не съ тмъ, чтобы быть орудіемъ этой военной индивидуальности.

Но врожденная потребность видть свободу и независимость осуществленными, въ недлимыхъ съ живою и сильною личностью, интересъ внушаемый ими, не оставляетъ насъ, хотя бы мы восхищались выгодами и преимуществомъ развитаго общественнаго и политическаго порядка и правильнымъ его устройствомъ. Въ этомъ отношеніи, удивляютъ насъ усилія генія Шиллера и Гете, въ первыхъ поэтическихъ произведеніяхъ юности, которые въ отношеніяхъ новйшаго общества, отыскивали независимость на всегда потерянную, но которой требуютъ лица искусства. Какое же средство употребилъ Шиллеръ въ своихъ первыхъ сочиненіяхъ, чтобы выполнить это притязаніе? Возстаніе противъ самаго общественнаго порядка. Карлъ Моръ, оскорбленный обществомъ, въ своихъ правахъ, и людьми злоупотребляющими своею силою, преступаетъ существующіе законы. Дерзко сокрушая препятствія, которыя они противопоставляютъ его свободъ, и созидая новый героическій вкъ, онъ длаетъ себя возстановителемъ права, хочетъ наказывать неправосудіе и отвсюду изгнать зло, угнетеніе. но какъ это мщеніе недлимаго мало и ограничено! Съ одной стороны оно измняетъ себ безсиліемъ средствъ, съ другой, это мщеніе всегда можетъ вести только къ преступленію, ибо заключаетъ въ себ несправедливость, которую хочетъ ниспровергнуть. И такъ, для героя — это несчастное предпріятіе, и если представляетъ трагическій характеръ, то является только неразумною юностію, которая можетъ соблазниться такимъ идеаломъ разбойника. Въ піэс коварство и любовь недлимое борется, желая избавиться отъ узъ общества, въ которомъ чувствуетъ себя стсненнымъ. Только въ Фіеско и донъ Карлос, въ первый разъ, главныя лица представляютъ высокій характеръ, потому что онъ воодушевлены высокими и благородными побужденіями — свободою своего отечества и свободою религіи. Онъ длаются героями по цли, которую искали. Лице Валленштейна {Въ піэс: смерть Валленштейна.} стоящаго во главъ своей арміи распорядителемъ политическаго устройства, иметъ боле возвышеннаго. Валленштейнъ совершенно знаетъ могущество общественнаго состоянія, отъ котораго зависятъ его собственныя средства — его армія, впадаетъ ли онъ въ недоразуменіе — долгое время колеблется между честолюбіемъ и долгомъ. Едва онъ ршается, какъ средство, почитаемое врнымъ, ускользаетъ изъ-рукъ его. Онъ видитъ паденіе своего созданія, видитъ себя одинокимъ, оставленнымъ арміей — и погибаетъ. Гете выбралъ такое же положеніе для своего Геца фонъ Берлихингенъ, хотя оно представляетъ превратный характеръ.

Время, къ которому относятся Гецъ и Францъ Сикингенъ есть та интересная эпоха, въ которую рыцарство, съ благородною независимостію отличающею его лица, стремилось къ своему паденію, по причин порядка и законодательства, возникшихъ въ это время. Выборъ для первой поэтической темы, упавшій на борьбу героическаго средняго вка и новйшаго общества, показываетъ великій талантъ Гете. Гецъ и Сикингенъ, оба герои, во всякомъ случа хотятъ устроить вещи по собственной вол, собственнымъ мужествомъ, по превосходству ума законнаго и праваго. Но сила новаго общественнаго порядка повергаетъ Геца въ несправедливость и составляетъ его неизбжную гибель. Въ самомъ дл, подобная независимость не на своемъ мст, не на той почв, которую занимала во время рыцарства и феодализма. Съ того времени, какъ устроился законный порядокъ въ своей прозаической форм, и взялъ окончательный перевсъ, свобода рыцарскихъ лицъ, ищущая приключеній, нашла себя совершенно вн нравовъ, и если хочетъ еще поддержать себя, какъ призванная воцарить правосудіе, исправить зло, отмстить за утсненныхъ, то упадаетъ въ смшное, которое Сервантесъ представляетъ въ домъ Кихот.

II. Положеніе.

Всеобщее состояніе міра — предметъ представленія для искусства,— длаетъ возможнымъ явленіе лицъ, но не даетъ ихъ. Оно не показываетъ еще недлимыхъ развивающихъ собственную дтельность, съ ихъ живою и дйствительною физіономіей, какъ храмъ построенный искусствомъ не есть недлимое представленіе божества, но заставляетъ предчувствовать божество. Между тмъ, это не есть состояніе невинности, золотой вкъ. Чудовище раздора, находится тамъ, только въ усыпленіи. Это — обширное цлое, гд недлимое является только всеобщимъ. Чтобы развитіе недлимости было возможно, идеалу необходимо перейти въ опредленную форму, въ представленіе характеровъ и дйствій.

Что касается до лицъ, то всеобщее состояніе міра есть театръ совершенно готовый принять ихъ, но этотъ театръ долженъ открыться для видовыхъ положеній, и обособляясь дать мсто столкновеніямъ, сплетеніямъ событій, чтобы доставить недлимымъ случай показать, что они такое, проявиться какъ бытіямъ собственнымъ и независимымъ, съ тмъ вмст, это проявленіе недлимыхъ, должно явиться развитіемъ даже всеобщаго состоянія вещей подъ живою и недлимою формою, какъ олицетвореніе всеобщихъ силъ, которымъ принадлежитъ высшее распоряженіе человческими длами.

А какъ эти всеобщія силы не иначе могутъ проявиться въ своемъ дйствительномъ бытіи, разв на одномъ условіи: явиться въ своемъ различіи и потому въ своей взаимной противоположности.

Слдовательно, здсь должно различать дв вещи: первое: основаніе представленія, совокупность силъ, цлость которыхъ проявляютъ отличные и отдльные элементы идеи, второе — недлимыя какъ ихъ живое осуществленіе и олицетвореніе.

Но это проявленіе можетъ выполниться только въ опредленныхъ обстоятельствахъ и положеніяхъ составляющихъ случай или существующую причину этого развитія. Обстоятельства, взятыя сами въ себ, не имютъ интереса, не имютъ смысла, разв по отношенію къ человку, котораго свобода призвана осуществить во вншности то, что составляетъ основаніе этихъ силъ, они составляютъ такъ называемое положеніе.

Слд. прежде нежели станемъ разсматривать дйствіе — въ себ, необходимо опредлить идею положенія.

Положеніе представляетъ обширное поле для науки, потому что, понявши все сказанное выше, важнйшимъ пунктомъ для искусства будетъ — отыскивать интересныя положенія. Здсь различныя искусства занимаютъ различныя степени. Напр. скульптура очень ограничена въ отношеніи разнообразности положеній. Музык и живописи открытъ боле обширный карьеръ. Что касается до поэзіи, то поле ея почти безпредльно.

Обязанный ограничиться общими взглядами, Гегель, въ прогрессивномъ развитіи положенія, признаетъ три существенные пункта.

1е. Отсутствіе положенія., составляющее истинное положеніе, потому что противополагается опредленному положенію и чрезъ то само ограничено.

2е. Положеніе, не имющее серьезнаго характера и которое не даетъ матеріи для противоположности и развязки.

3е. Коллизія, которая приводя воздйствіе, порождаетъ собственно называемое дйствіе.

1. Отсутствіе положенія.

Абсолютная независимость въ первомъ проявленіи идеала, сначала даетъ только такое бытіе, которое опираясь единственно на самаго себя, остается погруженнымъ въ покой и неподвижность. Такое бытіе не выходитъ еще изъ себя чтобы вступить въ сношеніе съ другими бытіями, оно, и внутри и вн заперто и сосредоточено въ своемъ единствъ. Вотъ что составляетъ отсутствіе положенія. Примръ этому видимъ въ началъ искусства, въ древнихъ статуяхъ храмовъ. Въ новйшія эпохи, воспроизводили тотъ же типъ съ его характеромъ глубокой серьезности и неподвижности, съ его важною тишиною, и не смотря на упругость (roedeur) формъ, съ грандіозностью цлаго выраженія. Египетская и греческая скульптуры древнйшихъ временъ представляютъ намъ образецъ отсутствія положенія. Впрочемъ, и въ портретахъ средняго вка, замтно тоже отсутсвіе опредленнаго положенія, въ которомъ долженъ отражаться индивидуальный характеръ, послдній старались схватить только въ его совокупности и выразить въ томъ, что у него есть опредленнаго и неподвижнаго.

2. Опредленное положеніе, которое иметъ характеромъ отсутствіе серьезнаго.

Ежели положеніе по своей природ существенно опредлено, то второй его моментъ будетъ — вытти изъ этаго молчаливаго покоя, образа высшаго блаженства, оставить состояніе упругости и твердости, которыя показываютъ независимую силу сосредоточенную въ самой себ. Бытія не имющія положенія и чрезъ то неподвижныя внутри и вн, должны взойти въ движеніе, оставить простоту исключающую всякое развитіе. Правда, сей переходъ, по проявленію боле видовому, составляетъ опредленное положеніе, но не заключаетъ еще ни существенныхъ различій, ни коллизій.

Характеръ сего проявленія индивидуальности есть тотъ, что оно не иметъ послдствій, потому что не становится во враждебную противоположность съ другимъ существомъ и слд. не вызываетъ ни какого противодйствія. Но въ своей невинности оно есть что то свободное, готовое къ дйствію и полное.

Сюда относятся вс положенія, на которыя можно смотрть какъ на игру силы, прихотливо развивающейся въ движеніяхъ и дйствіяхъ, куда, собственно говоря, не входитъ ничего серьезнаго, ибо серьезное въ дйствіи, происходитъ вообще изъ противоположности и противорчія, равно какъ изъ необходимости уничтожить противорчіе, побдою одного изъ началъ находящихся на лиц. Равно, подобныя положенія не суть ни истинныя дйствія, ни причины опредляющія дйствія, но въ себ совершенно простыя, или лучше дйствіе, фактъ безъ цли существенной и серьезной, который раждается отъ столкновенія, или можетъ вести къ нему.

Первая степень опредленія состоитъ здсь въ переход отъ покоя, характеризующаго отсутствіе положенія, къ движенію и проявленію вншнему, это движеніе частію чисто механическое, частію есть результатъ перваго Stimulus, потребности, которая даетъ о себ знать и требуетъ удовлетворенія. И такъ, когда Египтяне представляли въ своей скульптур боговъ съ ногами (связанными) неотдльными, съ неподвижною головою, руками протянутыми вдоль тла, Греки на противъ, развязывали члены, давали всему тлу фигуру движенія и походки въ полномъ смысл. Покоиться, сидть, смотрть вверьхъ спокойнымъ глазомъ, вотъ простыя положенія, въ которыхъ Греки умли понимать своихъ боговъ. Геній древнихъ вообще былъ неистощимъ въ изобртеніи такихъ положеній.

Положеніе представляетъ боле возвышенную степень опредленія, указывая — какъ частную цль, которой осуществленіе полно въ самомъ себ,— дйствіе, находящееся въ сношеніи съ вншними предметами, и выражая, въ предлахъ сего самаго опредленія, внутреннюю свободу субъекта. Здсь также находятся и т проявленія, которыми не возмущается тихое и ясное блаженство лицъ, и которыя обнаруживаютъ его какъ одинъ изъ способовъ быть частнымъ, и въ семъ случа въ Грекахъ видны были еще большая тонкость и большее богатство изобртенія. Для простоты и наивности, положеніе не должно имть такого дйствія, которое казалось бы началомъ факта, откуда должны выходить развитіе и противоположности: опредленіе должно быть все заключено въ представляемое дйствіе. Таково положеніе Аполлона Белведерскаго. Богъ, поразивши стрлою змя Пифона, идетъ впередъ со всмъ благородствомъ и величіемъ, выражая чувства побды презрніемъ, которое срывается съ устъ его. Но это положеніе не иметъ уже грандіозной простоты прежней греческой скульптуры, которая представляла покой и юность боговъ незначительными и простодушными проявленіями. Венера выходящая изъ бани и поднимающая къ верьху взоръ исполненный ясности, на которомъ рисуется чувство ея могущества, фавны и сатиры въ своихъ играхъ, т. е. во множеств самодовольныхъ положеній, не предполагаютъ и не требуютъ ничего боле, Сатиръ держащій юнаго Бахуса на рукахъ и улыбающійся дитяти съ невыразимою граціей, Амуръ во множеств подобныхъ наивныхъ дйствій,— могутъ служить примрами такого положенія.

Наконецъ, на ограниченное положеніе можно смотрть какъ на случай къ развитію постороннихъ предметовъ, имющихъ къ нему боле или мене блиское или отдаленное отношеніе. Многія лирическія стихотворенія имютъ началомъ подобныя положенія и выражаютъ ихъ. Особенное расположеніе души, чувствованіе, могутъ составлять положеніе, которое будучи понято и почувствовано поэтически, и поставлено въ сношеніе съ вншними обстоятельствами, публичными празднествами, побдою, тріумфомъ и пр. заставляетъ поэта, облечь въ поэтическую форму или въ форму артиста боле или мене развитую то, что онъ испытываетъ,— идеи, которыя тснятся въ его воображеніи. Въ высшемъ смысл слова, псни Пиндара, въ которыхъ онъ славитъ побдителя на греческихъ играхъ суть — поэзія обстоятельства. Гете равнымъ образомъ бралъ многія собственныя лирическія положенія. Еще боле, Вертеру, въ обширнйшемъ значеніи, можно дать имя поэзіи обстоятельства, потому что подъ именемъ Вертера, Гете обратилъ въ поэтическое созданіе одинъ моментъ изъ своей жизни,— нкогда испытанныя имъ внутреннія тревоги и скорби. Вообще, лирическій поэтъ, въ своихъ пснопніяхъ, изливаетъ чувства, которыми исполнена его душа и стснена грудь его.

3. Коллизія.

Вс досел разсмотрнныя положенія не суть сами въ себ ни дйствія, ни вообще, причины опредляющія къ дйствію — собственно, ибо, если они опредлены, то составляютъ, ни больше ни меньше какъ, только минутное состояніе, актъ незначительный по себ, въ которомъ однако открывается высшее бытіе въ видъ игры полной безпечности и беззаботливости, куда не входитъ ничего серьезнаго. Серьезность и важность положеній могутъ начинаться съ того только момента, въ которомъ опредленіе развивается въ формъ противоположности различныхъ началъ — что составляетъ коллизію.

Слдовательно, коллизія иметъ свое начало въ насиліи, которое не можетъ существовать въ своемъ видъ и должно изчезнуть. Это — перемна, которая вноситъ смятеніе въ порядокъ вещей, гд безъ него царствовала бы гармонія, и которая требуетъ новой перемны. Коллизія не есть еще дйствіе, она содержитъ только начало и условіе его, и чрезъ то, какъ простая опредляющая причина, сохраняетъ характеръ положенія. Впрочемъ, она можетъ быть результатомъ предшествующаго дйствія, какъ въ древнихъ трилогіяхъ. Если коллизія иметъ нужду въ проявленіи послдующемъ за борьбою противоположныхъ силъ, то положеніе, содержащее ихъ, есть главнымъ образомъ предметъ драматическаго искусства, имющаго привилегію представлять изящное въ его совершеннйшемъ и глубочайшемъ развитіи, тогда какъ напр. скульптура не можетъ изобразить полнаго дйствія, гд бы явились на сцену великія страсти человческой души въ своей дисгармоніи и въ возстановленіи этой гармоніи. Самая живопись, хотя иметъ боле обширное поле, всегда въ силахъ представлять глазамъ только одинъ моментъ дйствія.

Тмъ не мене, эти серьезныя положенія представляютъ еще одну трудность произходящую изъ самой ихъ идеи. Красота идеала состоитъ въ его неизмняемомъ единствъ, въ спокойствіи и отршенномъ совершенствъ. А коллизія разрушаетъ эту гармонію, и повергаетъ идеалъ въ противоположность и дисгармонію. Здсь проблемма искусства съ одной стороны должна состоять въ томъ, чтобы не позволить свободной красот погибнуть въ этой борьб, а съ другой стороны только такъ развить противоположность и борьбу, чтобы гармонія возродилась какъ результатъ освобожденія и блистала такимъ образомъ полнымъ блескомъ своей истинной сущности.

До какой точки можетъ простираться эта дисгармонія? Такому сюжету не дается общаго правила, потому что частныя искусства должны выдерживать здсь свой собственный характеръ. Представленія, обращающіяся къ духу, гораздо лучше выдерживаютъ раздирающія сцены, нежели то, которое прямо обращается къ чувствамъ. Также и поэзія, если выражаетъ внутреннія чувствованія души, иметъ право рисовать ужаснйшія мученія отчаянія, и въ описаніяхъ вншнихъ формъ, итти даже до отвратительнаго. Но въ пластическихъ искусствахъ, особенно въ скульптур, предметъ остается твердымъ и неподвижнымъ, и равно не можетъ изчезнуть, если представляется какъ что то бглое. Здсь было бы непріятно поддерживать отвратительное само для себя, если нтъ средства нейтрализировать его эффектъ.

Коллизіи, разсматриваемыя съ общей стороны, Гегель приводитъ къ тремъ различнымъ классамъ:

1. Коллизіи раждающіяся изъ обстоятельствъ исключительно принадлежащихъ области физической природы, такъ какъ заключаютъ начало отрицанія, безпорядка и разрушенія.

2. Коллизіи, имющія свою причину въ отношеніяхъ натуральнаго порядка, дйствительныхъ и положительныхъ въ себ, по которыя не мене производятъ борьбу и противоположность въ духовномъ мір.

3. Наконецъ противоположности, имющія свое начало въ различіяхъ неразлучныхъ съ природою самаго духа. Эти то противоположности составляютъ истинный интересъ, какъ проистекающія изъ свободной воли человка.

1. Что касается до столкновеній перваго рода, то они имютъ силу только когда природа съ своими несчастіями, болзнями и слабостями заключаетъ причины, разрушающія гармонію жизни и влекущія за собою противоположности. Подобныя коллизіи, взятыя сами по себ, не имютъ никакого интереса, и искусство допускаетъ ихъ только по причин коллизіи какой нибудь высшаго порядка, который можетъ влечь за собою натуральное несчастіе. Такова въ Алцест Еврипида болзнь Адмета, въ Софокловомъ Филоктет рана на ног героя отъ укушенія змя хрисы, — въ Иліад язва, опустошающая станъ Грековъ и которая впрочемъ сама есть уже слдстіе предшествовавшаго насилія, потому что послана въ наказаніе. Вообще, искусство представляетъ подобныя несчастія не какъ факты просто случайныя, но какъ препятствія и несчастія, необходимость которыхъ принимаетъ эту форму за недостаткомъ другой.

2. Но теперь, такъ какъ въ борьб интересовъ принадлежащихъ духовному міру, силы природы играютъ только придаточную роль, то во вторыхъ слдуетъ, что если посредство ихъ соединяется съ отношеніями нравственнаго порядка, то они должны являться только какъ матеріальное основаніе истинной коллизіи, отъ которой раждаются взрывы и несогласія. Здсь имютъ мсто вс столкновенія, которыхъ началомъ есть происхожденіе, разсматриваемое какъ фактъ чисто натуральный.

Здсь можно представить много случаевъ. Во первыхъ право, въ связи съ отношеніями установленными природой, право наслдства, напримръ, оставаясь тождественнымъ съ самимъ собою, можетъ дать случай множеству противоположностей, взятыхъ также въ порядк природы. Самый замчательный примръ есть престолонаслдіе. Это право, какъ представляется здсь, не должно быть опредленнымъ и установленнымъ, тогда борьба выдетъ совершенно другаго рода, но если наслдство не было еще упорядочено положительными законами, то оно не иначе можетъ явиться противнымъ правосудію, какъ когда займетъ престолъ младшій или старшій братъ или всякій другой членъ царскаго дома. Право повелвать проистекаетъ отъ качества, это совсмъ не есть количество, которое длится какъ деньги или имніе. Слд. такое наслдство должно быть обильнымъ источникомъ ненависти, жалобъ, несогласій. Вообще, вражда братьевъ есть столкновеніе, которое воспроизводится во всхъ эпохахъ искусства и началось въ мір вмст съ Каиномъ и Авелемъ. Конечно, такія несогласія сами въ себ случайны, ибо само по себ нтъ необходимости, чтобы братья были врагами, но должны сюда внести частныя обстоятельства, напр. осуждающія дтей Эдипа ненавидть другъ друга съ самаго дтства. Шиллеръ, въ мессинской невст также покусился связать вражду братьевъ съ высшею судьбою. Основаніе Шекспирова Макбетова, есть такая же коллизія.

Превратная коллизія, по понятію нашей системы, состоитъ въ томъ, что отличія произхожденія, заключающія сами по себ несправедливость, принимаютъ отъ обычая, или законовъ, силу непреодолимаго препятствія, такъ что они являются какъ бы неправдою, которая сливается съ самою природою вещей и чрезъ то даетъ мсто коллизіямъ. Рабство, холопство, различіе кастъ, участь Іудеевъ во многихъ государствахъ, и въ нкоторомъ смысл противоположность происхожденія дворянъ и мщанъ — принадлежатъ сюда же.

Конечно, различіе сословій основано на разум и въ себ законно, но въ тоже время, отъ недлимаго не отнимается право возвыситься въ высшій классъ. Натуральныя расположенія, талантъ, проницательность и воспитаніе одни должны ршить это.— Но если право избирать уничтожено происхожденіемъ, а человкъ поставленъ такимъ образомъ въ отршенной зависимости отъ природы и случая, тогда въ ндръ такого уничиженія завязывается борьба, между участью, назначенною недлимому происхожденіемъ, и между его личными качествами, равно какъ справедливыя претензіи доставляемыя ему послдними. Вотъ гд печальная и горестная коллизія, которую не должно уважать искусство истинное, существенно свободное.

Боле глубокое изслдованіе коллизій этаго рода ведетъ къ слдующимъ раздленіямъ:

Недлимое, по своимъ личнымъ качествамъ, должно уже преступить предлы противопоставленные ему природою, если хочетъ, чтобы ея сила смирилась предъ его желаніями, и уступила цлямъ, которыхъ оно домогается. Иначе его претензіи будутъ чистою глупостью. Пусть слуга, не имющій таланта и умственнаго-образованія выше своего жребія, влюбится въ важную даму, пусть эта страсть явится со всмъ интересомъ, который внушаютъ живйшія и самыя глубокія чувствованія сердца пылающаго любовію — все это будетъ нелпо и смшно. Но чтобы любовь не была пустою и безъ значенія, она должна соединиться со всми прочими качествами человческой души, съ благородствомъ чувствованій и высшими интересами духа.

Если нравственное лице, котораго природа требуетъ быть свободнымъ, встрчаетъ въ произхожденіи сопротивленіе своимъ законнымъ цлямъ, непреодолимое препятствіе поставленное закономъ, тогда такая коллизія представляетъ также что то анти-эстетическое, отталкивающее понятіе объ идеал, какъ бы непредставлялась эта противоположность и какое бы не принимали въ ней участіе. Весьма справедливо, что чувствующій свою внутреннюю свободу, возстаетъ противъ этихъ препятствій, не смотритъ на нихъ какъ на несокрушимыя и объявляетъ себя свободнымъ предъ ними, и сраженіе кажется здсь совершенно справедливымъ, но если сила установленнаго порядка длаетъ ихъ точно непобдимыми, то онъ можетъ представить только несчастное и ложное положеніе, ибо разумный человкъ долженъ покориться необходимости, если не иметъ средствъ склонить ее подъ свою волю. Разумъ требуетъ не покушаться на сраженіе тамъ, гд оно безполезно. По крайней мр, субъектъ можетъ заключиться внутрь себя, и тогда сила неправосудія не иметъ уже надъ нимъ никакой власти, между тмъ, если онъ хочетъ бороться съ ней, тогда она даетъ ему чувствовать всю его зависимость. Не смотря на то, истинная красота не можетъ находиться ни въ этой свобод чисто отвлеченной, ни въ борьб безъ результата.

Другой случай тсно связанный съ предшествующимъ и не мене удаляющійся отъ идеала тотъ, когда недлимыя ршаются поддержать и дать всъ несправедливому преимуществу, которое доставило имъ происхожденіе по сил религіозныхъ или политическихъ установленій. Такова власть господина надъ рабомъ, если она освящена закономъ, право отнимать у врага свободу, или приносить его въ жертву богамъ. Это мнимое право принадлежитъ эпох варварства. Еще боле, оно можетъ служить только предлогомъ личному интересу и эгоистическимъ страстямъ, что варварству даетъ характеръ испорченности природы.

Подобными коллизіями часто старались возбуждать ужасъ и состраданіе, по правиламъ Аристотеля, который поставляетъ ужасъ и состраданіе цлью трагедіи, но предъ могуществомъ закона имющаго свое начало въ варварств и несчастныхъ временахъ, мы нечувствуемъ ни истиннаго ужаса ни страха смшеннаго съ почтеніемъ. Тогда сожалніе наше измняется въ отвращеніе и неудовольствіе.

Одна только истинная развязка такой борьбы,— не позволять подобнымъ законамъ имть полнаго совершенія. Напр. Ифигенія не должна быть принесена въ жертву въ Авлид, ни Орестъ въ Таврид.

Послдній аспектъ, подъ которымъ представляются коллизіи, принадлежащія порядку природы, есть самая страсть, когда она есть только дйствіе натуральныхъ расположеній темперамента. Примромъ можно поставить ревность Отелло. Честолюбіе, корысть, самая любовь, въ нкоторомъ отношеніи, помщаются въ сей категоріи.

Эти страсти могутъ опредлять коллизіи столько, сколько подчиняютъ власти недлимыхъ случай, стать въ противоположность съ истинными началами нравственнаго порядка, и чрезъ то вовлекаютъ ихъ въ глубочайшую борьбу. Это ведетъ насъ къ разсмотрнію коллизіи третьяго вида, имющей свое начало въ силахъ духа и въ человческой свобод.

3. Вс коллизіи втораго и третьяго разряда — только приготовленія къ высшимъ противоположностямъ. Он доставляютъ силамъ жизни, принадлежащимъ духовному міру, случай стать прямо противъ другихъ, въ ихъ взаимномъ различіи и бороться. Но напечатлть движеніе духу, можетъ одинъ только духъ. Слдовательно, различныя начала, которыя духъ заключаетъ въ своей внутренности, не иначе могутъ осуществиться вн и явиться въ истинной своей форм, какъ только фактомъ человческой дятельности.

Главные пункты, которые могутъ встртиться въ сей сфер, представляются слдующіе:

Такъ какъ мы выходимъ изъ области коллизій, имющихъ свое начало въ природ, то первая степень выхода должна еще имть съ нею связь. Но если коллизію должна производить здсь дятельность человческая, то все произведенное человкомъ по примру силъ природы, и не какъ духомъ, можетъ состоять только въ слдующемъ: чтобы онъ длалъ это не зная и не желая, что въ послдствіи должно явиться нарушеніемъ моральныхъ законовъ — существенно почтенныхъ и священныхъ. Здсь можно представить въ примръ Эдипа. Дйствіе Эдипа, какимъ оно является и котораго желалъ онъ, есть то, что онъ въ спор убилъ человка — просто посторонняго. Но онъ убилъ отца — этого онъ незналъ, и это сущность факта.

Истинная коллизія, по настоящему разумнію, состоитъ въ произвольномъ и намренномъ нарушеніи нравственныхъ силъ. Впрочемъ, точкою отправленія дйствія можетъ быть еще страсть, актъ насилія или безумія. Троянская война иметъ началомъ похищеніе Елены. За то Агамемнонъ приноситъ въ жертву Ифигенію и тмъ оскорбляетъ матернюю любовь. Клитемнестра мститъ убивая мужа. Наконецъ., Орестъ мститъ за умерщвленіе отца и царя, умерщвляя мать свою. Также въ Гамлет, вроломство сводитъ въ гробъ отца, и мать Гамлета оскорбляетъ тнь покойника, стремясь тотчасъ къ новому браку съ убійцею.

Въ такихъ коллизіяхъ, главный пунктъ тотъ, что борьба завязывается противъ чего то дйствительно моральнаго, истиннаго, священнаго въ себ, силу котораго человкъ возставляетъ противъ себя. Иначе, столкновеніе не будетъ имть ни достоинства, ни истиннаго интереса. Напр. въ индйской поэзіи, часто дйствіе иметъ предлетомъ нарушеніе обычая, освященнаго религіей, по которое само въ себ нелпо, незначительно и дтско.

Наконецъ, нтъ надобности, чтобы нарушеніе было прямое, т. е. чтобы дйствіе, взятое въ себ, отталкивало начало или нравственный интересъ. Довольно, если оно будетъ необходимымъ результатомъ обстоятельствъ, почувствованныхъ или узнанныхъ, среди которыхъ совершается актъ. Ромео и Юлія любятъ другъ друга, любовь сама въ себ невинная, но они знаютъ, что ненависть раздляетъ ихъ домы, что ихъ отцы не согласятся на соединеніе ихъ. И такъ — они производятъ коллизію и входятъ такимъ образомъ въ путь усянный несогласіями и несчастіями.

Эти общія разсужденія о положеніяхъ, могутъ быть достаточны. Если кому угодно испытать предметъ со всхъ сторонъ, изучать вс его оттнки и разнообразія, однимъ словомъ, — каждый видъ положенія, тому эта глава доставитъ матерію къ безчисленнымъ наблюденіямъ и развитіямъ.

Вообще, находить положенія — важный пунктъ, обыкновенно много затрудняющій артистовъ. Они часто жалуются, особенно теперь, на трудность отыскать приличные предметы, которые дали бы имъ и обстоятельства и счастливыя положенія. Въ этомъ отношеніи, съ перваго взгляда представляется для поэта случай быть оригинальнымъ и самому изобртать положенія. Между тмъ, этотъ родъ оригинальности не будетъ существенъ, ибо, положеніе не составляетъ ни идеи, которую представляетъ твореніе искусства, ни оригинальной формы артиста. Это будетъ только матеріальнымъ основаніемъ, на которомъ должны рисоваться и развиваться характеръ, чувствованіе, страсть. Истинный талантъ артиста открывается только въ выполненіи даннаго вншняго, чтобы извлечь изъ него какое нибудь дйствіе, какой нибудь характеръ. Итакъ, артисту совсмъ не нуженъ произволъ самому творить предметъ, самъ въ себ не поэтическій, но ему надобно позволить безпрестанно снова черпать изъ существующихъ уже источниковъ исторіи и преданій. Новйшему искусству, противополагая его древнему, часто ставили въ похвалу высшее обиліе воображенія, и въ самомъ дл, въ произведеніяхъ искусства среднихъ и новйшихъ вковъ, находятъ множество положеній, событій, случаевъ и катастрофъ. Но: это вншнее богатство скудно само въ себ. Не смотря на то, у насъ очень мало отличныхъ драмъ и истинныхъ: эпическихъ поэмъ. Главное достоинство — не вншній ходъ и смна событій, истощающая основаніе творенія искусства, подъ именемъ историческихъ фактовъ и сказаній, но проявленіе нравственныхъ силъ и идей духа, великія движенія души и характера, которыя являются и открываются въ развитіи представленія.

III. Дйствія.

Въ постепенномъ ход, которому мы слдовали досел, дйствіе составляетъ третій предлъ, по отношенію къ всеобщему состоянію и опредленному положенію.

Такъ какъ дйствіе предполагаетъ что нибудь предшествующее,— обстоятельства, приводящія коллизіи и слд. дйствіе и воздйствіе, спрашивается: гд должно начинать дйствіе — собственно? Это не было еще опредлено точно, ибо представляемое началомъ, съ одной стороны, можетъ въ другомъ отношеніи явиться какъ результатъ стеченія предшествующихъ фактовъ. Такъ, въ семейств Агамемнона, Ифигенія въ Таврид удовлетворяетъ за преступленія и несчастія своего дома. Здсь началомъ будетъ освобожденіе Ифигеніи Діаною уносящею ее въ Тавриду. Но обстоятельство — только слдствіе прежнихъ событій, жертва въ Авлид сама объясняется обидою нанесенною Менелаю похищеніемъ Елены, и такъ дальше до яйца Леды. Съ другой стороны, сюжетъ Ифіненіи въ Таврид, связывается съ другими прежними: съ убійствомъ Агамемнона и со всмъ рядомъ преступленій окровавившихъ домъ Тантала. Если надобно представить вс факты, то одна поэзія могла бы до извстной точки разршить проблемму, и притомъ, такое изложеніе было бы скучное, прозаическое, если истинно правило, повелвающее поэту увлекать слушателя in medias res. Въ самомъ дл, недолжно искать начала дйствія во вншней и исторической цпи событій, но только схватывать обстоятельства, производящія видовую коллизію, развитіе и развязка которой составляютъ частное дйствіе. Такъ Гомеръ, въ Иліад, прямо начинаетъ тмъ, что составляетъ предметъ поэмы: гнвомъ Ахилла. Онъ нехочетъ разсказать прежнихъ событій жизни героя, и писать его исторію. Онъ вдругъ представляетъ намъ частное столкновеніе, изъ котораго раждается дйствіе, потому основаніе картины получаетъ важный интересъ.

Представленіе дйствія, составляя полное движеніе дйствія и воздйствія, ограниченное развязкою, равнымъ образомъ принадлежатъ поэзіи, потому что удлъ другихъ искусствъ — представлять только одинъ моментъ дйствія. Правда, они превосходятъ поэзію богатствомъ средствъ, ибо не только располагаютъ вншнею формою лицъ, но и положеніемъ ихъ, фигурою, которую согласуютъ съ положеніемъ окружающихъ фигуръ, и выраженіе ихъ отражается на предметахъ прочей группы. Но вс эти выгоды ничто въ сравненіи съ ясностію разговора. Дйствіе — самое ясное проявленіе недлимаго въ отношеніи его чувствованій, равно и цлей, къ которымъ оно стремится. Что такое человкъ во внутренней части своего бытія, это осуществляется только въ его дйствіяхъ и дйствованіи, которое будучи духовно по своей природ, получаетъ наибольшій свтъ и высшее опредленіе только въ выраженіи свойственномъ духу.

Вообще, о дйствіи говорятъ какъ о представител обыкновеннаго разнообразія. Но въ искусств, число дйствій удобныхъ для представленія, ограниченно. Искусство можетъ заниматься только опредленнымъ кругомъ, начертаннымъ ему идеей.

Въ этомъ отношеніи, дйствіе представляетъ сужденію три главные пункта:

1. Всеобщія силы — существенное основаніе и цль дйствія.

2. Развитіе силъ въ лиц недлимыхъ, которыя выводятся на сцену.

3. Оба взгляда соединяются и составляютъ то, что мы здсь называемъ характеромъ.

1. Всеобщія силы дйствія.

Изучая дйствіе, хотя мы достигли до той степени идеала, гд онъ опредляя себя, противополагается самому себ, но по той же иде искусства-въ истинной красот,-каждое изъ началъ, образующихъ эту противоположность, должно носить на себ отпечатокъ идеала и слд. участвовать въ разум съ правомъ судіи. Борьба завязывается въ интересахъ представляющихъ этотъ характеръ. Дйствительно, необходимыми цлями всякаго дйствія суть — вчныя и всеобщія силы духовнаго міра, существенныя потребности человческой душд. Эти силы разумны и справедливы, и потому всеобщи. Они не самое божество, ни дти отршенной идеи, отъ которой получаютъ силу, дающую имъ власть и царство надъ міромъ. Будучи ограничены, онъ могутъ вступать въ борьбу, но несмотря на сію противоположность, должны заключать что то существенно истинное. Это великіе движители искусства, вчныя начала религіи и нравственности, семейство, отечество, государство, церковь, слава, дружба и пр. Безъ сомннія, эти начала различны, по степени своей нравственной важности, но вс участвуютъ въ разум, съ тмъ вмст, человкъ по природ своей призванъ признать эти силы, подарить въ своемъ поведеніи осуществить въ своихъ дйствіяхъ. Но он не должны являться какъ простыя права положительнаго законодательства — что несовмстно, какъ показано выше, съ основаніемъ и формою идеала.

Безъ сомннія, коллизіи можно представлять различно, но воздйствіе не должно быть произведено чмъ то смшнымъ или неизвстнымъ. Такъ, у древнихъ, мы встрчаемъ варварское право жертвъ человческихъ, какъ начало коллизіи, напр. въ исторіи Ифигеніи, которая должна быть принесена въ жертву и сама исполнить тоже надъ братомъ.— Но столкновеніе присоединяется къ другимъ разсужденіямъ, существенно справедливымъ, а съ другой стороны, освобожденіемъ обоихъ жертвъ удовлетворяется разумъ.

Между тмъ, къ законнымъ и положительнымъ силамъ, о которыхъ мы сказали теперь, должно присоединить другія имъ противоположныя силы зла или отрицательнаго начала. Чисто отрицательнаго — нельзя выставить въ идеальномъ представленіи дйствія, существенною причиною воздйствія, Если идея, цль, есть что-то ничтожное въ себ, то безобразіе основанія, еще мене позволитъ чистую красоту въ форм. Софистика страстей, посредствомъ истинной живописи таланта, силы и энергіи характера, монетъ попытаться представить ложное подъ цвтомъ истиннаго, по представитъ только повапленый гробъ. Все чисто отрицательное въ себ, блдное, холодное, тривіальное, не наполняетъ насъ, даже отталкиваетъ, хотябы здлали его началомъ дйствія, хотябы употребили его какъ средство ограничить воздйствіе какого нибудь другаго начала. Жестокость, бдствіе, неумренное напряженіе силы, сносны въ представленіи, но не иначе, какъ возвышенныя величіемъ характера и облагороженныя цлію, которой домогаются лица. Развратъ, зависть, трусость, низость отталкиваютъ. Дьяволъ, самъ по себ, дурная эстетическая фигура, ибо онъ есть ложь и потому, лицо, высшимъ образомъ прозаическое.

Также фуріи ненависти и раздора и прочія новйшія аллегоріи подобныя имъ, суть столько же силъ въ искусств, но безъ истины, безъ отршеннаго характера, и безъ твердости. Въ этомъ смысл, он не благопріятствуютъ представленію идеала. Впрочемъ, частный способъ представленія, употребляемый искусствами, смотря потому, направлены ли они непосредственно къ чувствамъ, или къ воображенію, ставитъ между ними два важныя различія, въ томъ, что они могутъ себ позволить или чего не должны позволять касательно этого предмета. Вообще, также справедливо, что зло само по себ не иметъ истиннаго интереса, потому что не иметъ основанія, потому что изъ него выходитъ только ложь, и потому, что производитъ только разрушеніе и нещастіе, тогда какъ искусство должно представлять нашему взору порядокъ и гармонію. Особенно низость презрнна, если иметъ свое начало въ зависти и ненависти къ тому что благородно, и если, не красня, обращаетъ хорошую и справедливую силу своей природы орудіемъ удовлетворенія дурнымъ и позорнымъ страстямъ. Потому великіе поэты и великіе артисты древности никогда не представляютъ намъ прямой злобы и прямаго разврата.

Итакъ, дйствіе тогда только можетъ представить идеалъ, когда основаніемъ его будутъ законныя и истинныя силы правящія міромъ. Впрочемъ, онъ не должны являться съ своимъ характеромъ всеобщности, хотя въ существъ дйствія, онъ будутъ существенными моментами идеи, но должны облекаться въ форму недлимыхъ, наслаждающихся собственнымъ независимымъ бытіемъ, иначе онъ будутъ только всеобщими мыслями, представленіями отвлеченными, не принадлежащими къ области искусства. Но, съ другой стороны, это обособленіе не должно простираться слишкомъ далеко, ни обращать ихъ въ произвольныя творенія воображенія, не длать изъ нихъ существъ исключительно частныхъ, которыя сознавали бы только свою индивидуальность, ибо тогда, эти всеобщія силы, падаютъ въ лабиринтъ ограниченныхъ вещей.

Самымъ лучшимъ примромъ такого проявленія всеобщихъ силъ въ ихъ свободномъ и независимомъ бытіи, служатъ божества греческія. Какъ бы они ни являлись на сценъ, всегда сохраняютъ свое божественное щастіе и свою ясность. Безъ сомннія, боги наслаждаясь собственною недлимостію, вовлекаются въ борьбу, но говоря справедливе, сраженіе ихъ не серьезно, не простирается до того, чтобы заставить ихъ на опредленномъ пунктъ сосредоточить всю энергію, страсти и упорства характера, ни до того чтобы сокрушить ихъ въ изнеможеніи. Они вмшиваются тамъ и сямъ, вступаются за частное дло, которое щитаютъ собственнымъ. Между тмъ, позволяютъ дйствію итти своимъ порядкомъ, и возвращаются на верхъ Олимпа наслаждаться своимъ блаженствомъ. Такъ сражаются боги Гомера. Чрезъ это они являютъ свою индивидуальность, но вмст и сохраняютъ свой характеръ всеобщихъ силъ. Такимъ образомъ, если сраженіе начинаетъ разгорячаться, герои выходятъ на битву одинъ съ другимъ, потомъ недлимые теряются въ вихр толпы, и уже нельзя различить частныхъ существъ. Въ этомъ смшеніи усилій подавляющихъ и отталкивающихъ другъ друга, всеобщій духъ кажется сбрасываетъ оковы бытія. Здсь уже всеобщія силы, сами боги вступили между собою въ борьбу, но вмшавшись и ставши другъ противъ друга, тотчасъ удаляются, опять принимаютъ свое независимое бытіе и входятъ въ свой абсолютный покой.

Въ новйшемъ искусств также является понятіе силъ опредленныхъ и въ тоже время всеобщихъ. Но это, большею частію, блдныя аллегоріи напр. ненависти, зависти, честолюбія, вры, надежды, любви, — олицетворенія — которымъ мы не вримъ. Въ произведеніяхъ искусства насъ истинно интересуютъ только чувствованія человческаго сердца, которыя проявляются въ самомъ субъект конкретнымъ и живымъ образомъ, такъ что, эти отвлеченія, сани по себ не имютъ для насъ никакой дйствительности. Он являются намъ отдленными качествами, различными фазами человческаго характера разсматриваемаго въ его полнот. Даже духи не имютъ никакого всеобщаго и независимаго бытія, какъ Марсъ, Венера, Аполлонъ или даже Океанъ и Солнце. Конечно, воображеніе представляетъ ихъ себ, но не иначе какъ служителями божественной силы, развивающейся въ независимыхъ недлимостяхъ, подобныхъ тмъ, которыя составляютъ кругъ греческихъ божествъ. Равно, мы не видимъ здсь множества дйствительныхъ и свободныхъ силъ, которыя могутъ быть представлены какъ столько же недлимыхъ боговъ, или лучше, он тождествуются съ характеромъ и дйствіями человческими. Итакъ, идеальное представленіе боговъ, находитъ условіе свое и начало, единственно только во внутреннемъ изліяніи независимаго бытія.

2. Лица.

Пока дло идетъ только о высшихъ силахъ, являющихся въ божественной формъ, искусство легко можетъ держаться въ условіяхъ идеальнаго, но какъ скоро возникаетъ истинное дйствіе, такъ скоро возникаетъ и трудность. Въ самомъ длъ, боги, или лучше сказать, всеобщія силы составляютъ то, что даетъ дйствію побужденіе, движеніе, но дйствіе собственно совершаемое недлимыми, принадлежитъ не богамъ, но человку. Итакъ, мы должны здсь примирить два предла, съ одной стороны всеобщія силы, въ ихъ независимомъ бытіи и слдовательно, отвлеченномъ, съ другой человческую недлимость, которой, по опредленію, принадлежитъ не только дйствованіе, но разсужденіе и ршеніе. Безъ сомннія, вчныя силы управляющія міромъ, пребываютъ въ душ человка. Он составляютъ его характеръ, но понимаемыя въ своей божественной природ подъ формою недлимыхъ, имющихъ собственное бытіе, он являются вн субъекта, во вншнемъ отношеніи къ нему. Вотъ что составляетъ здсь трудность задачи,, ибо это отношеніе между богами и человкомъ, съ перваго взгляда представляетъ противорчіе. Съ одной стороны, все истекающее изъ боговъ, есть собственность человка и проявляется въ немъ какъ страсть и воля послдняго. Съ другой, боги понимаются и представляются не только какъ силы, независимыя отъ его бытія, но которыя двигаютъ его и принуждаютъ дйствовать, такъ что самыя опредленія являются въ одно время и отдльно въ божественной недлимости и въ личности человческой. Чрезъ то, отршенная независимость боговъ, равно какъ и свобода лицъ, принимающихъ участіе въ дйствіи, и которыя суть люди, подвержены опасности. Въ частности, человческая свобода, — существенное условіе идеала въ искусствъ,— страдаетъ, если должна покориться слпо опредленіямъ боговъ. Воля человка уничтожена въ ея свободъ, потому что божественное опредленіе исполняющееся посредствомъ ея, остается для ней какъ бы приговоромъ судьбы, въ которомъ она не ничто, но которое похищаетъ у ней всю личность.

Если отношеніе представлено такъ, что человкъ, лицо — посредствомъ котораго совершается дйствіе,— находится прямо противъ Божества, какъ силы вншней для него, то все является прозаическимъ. Богъ повелваетъ, человкъ только повинуется. Величайшіе поэты не могли избавиться отъ сего недостатка. Въ примръ можно представить развязку Софоклова Филоктета, мсто изъ Иліады, въ которомъ Меркурій ведетъ Пріама къ ногамъ Ахиллеса, или гд Аполлонъ убиваетъ Патрокла поражая его между плечами, баснь объ Ахиллес погруженномъ въ волны Стикса и чрезъ то недоступнымъ для ранъ и низложенія. Въ семъ отношеніи, Эпопея легче драмматической поэзіи, но поэтъ тмъ не мене, долженъ употреблять съ особенною осторожностью, это позволеніе, которое влечетъ за собою то нелпое слдствіе, что его герои — не герои.

Отношеніе истинно поэтическое и сообразное съ идеаломъ, состоитъ въ тождеств боговъ и людей, которое должно выказываться, хотя бы всеобщія силы представлены были независимыми отъ человка и его страстей. Въ самомъ дл, что приписывается богамъ, должно въ тоже время казаться истекающимъ изъ внутренней природы недлимыхъ, такъ, чтобы съ одной стороны, высшія силы, управляющія дйствіями явились олицетворенными и обособленными, а съ другой, напротивъ,— эти высшія существа, вншнія для человка, являлись какъ бы присутствующими въ его дух и составляющими его характеръ. Талантъ артиста долженъ примирить эти два аспекта и соединить ихъ союзомъ, который небылъ бы грубъ, обозначая первыя опредленія совершающимися въ человческой совсти, и освобождая въ тоже время существенный и всеобщій элементъ господствующій въ нихъ, что бы поставить его на сцен въ форм индивидуальной силы.

Сердце человческое должно открыться въ двухъ своихъ общихъ формахъ, олицетвореніяхъ великихъ пружинъ, которыя его тревожатъ и управляютъ его внутреннею силою. Ибо тогда боги суть боги его собственнаго сердца и его страстей. Напр. когда мы читаемъ у древнихъ, что Венера и Амуръ покорили сердце одного недлимаго своей власти, Венера и Амуръ, безъ сомннія, силы вншнія для человка, но любовь также есть склонность, страсть принадлежащая томуже человку и его внутренней природ. Въ такомъ то смысл часто говорится объ Евменидахъ. Мы представляемъ эти божества мстителями подъ видомъ Фурій, вншнимъ образомъ преслдующихъ убійцу, но съ тмъ вмст они — внутренняя Фурія обитающая въ преступномъ сердц. Такъ и Софоклъ ввелъ въ піэсу Эдипа въ Колонн Фурій какъ внутреннее чувство человческой природы. Он называются Еринніями самаго Эдипа, и означаютъ проклятіе отца, силу его негодованія привязаннаго къ душ его сына. Итакъ, и справедливо и вмст несправедливо, объяснять боговъ, какъ и длали всегда, то силами вншними для человка, то силами находящимися въ человческой совсти, оба они суть и то и другое. Въ Гомер, дйствіе боговъ и людей соединяется такъ, что кажется происходитъ вдругъ извн и извнутри. Боги, кажется, длаютъ что-то чуждое для человка, и между тмъ въ сущности, они длаютъ только то, что составляетъ основаніе его внутренняго характера и его воли. Въ Иліад напр. когда Ахиллесъ въ жару негодованія хочетъ обнажить мечь противъ Агамемнона, Минерва является сзади его и, видимая только однимъ Героемъ, хватаетъ его за кудри. Юнона, которая покровительствуетъ также сыну Фетиды и вождю Грековъ, послала мать съ Олимпа и приходъ ея также кажется независимъ отъ чувствованій ощущаемыхъ Ахиллесомъ въ эту минуту. Но съ другой стороны, легко понять, что Минерва, являющаяся во мгновеніи ока, есть благо* разуміе, которое останавливаетъ бшенство молодаго воителя внутреннимъ образомъ, и все это есть только сцена происходящая въ сердц Ахиллеса.

Новйшіе сюжеты, въ этомъ отношеніи, не такъ удачны, какъ сюжеты древняго искусства. Въ легендахъ соединяющихся съ преданіями, они безъ сомннія доставляются общею врою, но вмст съ тмъ, въ смежной области, воображеніе творитъ себ множество фантастическихъ существъ, каковы: чароди, привиднія, духи и пр. Если эти силы даны какъ чуждыя человку, и если онъ не могши противиться ихъ обаяніямъ и очарованіямъ, длается безпрестанно глупою игрушкою ихъ,— то все это будутъ смшныя идеи, нелпыя понятія, которыя не имютъ права входить въ представленіе. Артистъ обязанъ никогда не забывать, что человкъ долженъ хранить свою свободу и независимость своихъ опредленій. Шекспиръ представляетъ намъ прекрасные образцы. Волшебницы напр. въ Макбет, конечно являются какъ силы, ршающія будущую судьбу государя. Но прорицанія ихъ — самое внутреннее и самое личное его желаніе, которое является ему такимъ образомъ, и выказывается въ немъ подъ вншнею и видимою формою. Явленія духа въ Гамлет, разсматриваемое только какъ внутреннее предчувствіе самаго Гамлета, еще прекрасне и иметъ боле глубокую истину.

Всеобщія силы, которыя не только проявляются въ своемъ вншнемъ и независимомъ бытіи, но въ тоже время — живутъ въ человческой душ и приводятъ въ движеніе самую внутреннюю и глубочайшую часть человческаго сердца, могутъ быть выражены словомъ какъ понимали его древніе. Это слово едва возможно перевесть, ибо значеніе его, какъ страсти, всегда влечетъ съ собою придаточное понятіе чего-то низкаго и презрннаго. Въ этомъ смысл мы требуемъ чтобы человкъ неувлекался страстями, можно принимать здсь въ смысл боле возвышенномъ и боле всеобщемъ, исключающемъ идею всякаго презрннаго и корыстнаго чувствованія. Священная любовь Антигоны къ брату, можетъ быть примромъ въ греческомъ значеніи слова. Въ этомъ смысл есть сила души, существенная, добрая и справедливая, заключающая одно изъ вчныхъ началъ разума и свободной воли. Такъ Орестъ убиваетъ свою мать не потому движенію души, которое мы назвали бы страстью, но побуждающій его къ такому поступку, есть причина разумная. Между тмъ, мы не можемъ приписать богамъ. Они въ человк — только всеобщее начало, побуждающее его какъ недлимое, опредлять себя и дйствовать. Боги, какъ боги, остаются въ своемъ поко и безстрастіи. Если они нисходятъ до ссоръ и сраженія, то здсь нтъ ничего серьезнаго, или лучше, эти сраженія принимаются въ аллегорическомъ смысл всеобщей войны боговъ. Итакъ, мы должны ограничить дйствіями человка и понимать въ немъ начало существенно разумное и справедливое, наполняющее его душу и вполн ее проникающее.

Въ этомъ отношеніи образуетъ, собственно говоря, центръ, истинную область искусства. Представленіе его въ произведеніи искусства есть то, что производитъ истинный эффектъ на душу зрителя и потрясаетъ струну, которая звучитъ въ сердц человка. Каждый чувствуетъ высокую силу и разумъ въ томъ, что составляетъ основаніе чувства истинно патетическаго и признаетъ его. движетъ, ибо онъ есть что то существенно могущее въ человческой жизни. Въ этомъ отношеніи, все вншнее представленіе, весь приборъ формъ, заняты у природы, самая постановка на сцен — здсь только средство придаточное для поддержанія эффекта патетическаго начала. Такимъ образомъ природу надобно понимать существенно симболическою и прислушиваться къ чувствованію, звучащему въ ея груди которое и составляетъ собственный предметъ представленія. Напр. пейзажная живопись, сама по себ — нисшій родъ, не можетъ стоять выше историческаго. Но если она является въ собственной и независимой форм, то также должна быть эхомъ всеобщаго чувствованія и производить патетическое чувствованіе. Говорили, въ нкоторомъ смысл, что искусство вообще должно трогать. Но пусть это правило будетъ истинно, всегда остается еще узнать: чмъ искусство должно производить волненіе? Волненіе, вообще, есть движеніе чувствительности, которая сообщается симпатіею, а люди, особенно ныншніе, большею частію склонны къ волненію. Всякой проливаетъ слезы, сетъ слезы, которыя растутъ въ изобиліи. Въ искусств — одна только патетическая истина должна волновать.

Если спросятъ, гд ея область, то найдутъ, что великіе движители, тревожащіе человческое сердце, очень немногочисленны, и сфера ихъ ограничена. Особенно опера должна заключаться въ очень тсномъ кругъ. Несчастія и наслажденія любви, слава, героизмъ, дружба, любовь матери, любовь дочери, супружеская нжность и пр. безпрестанно наполняютъ сцену и отягчаютъ слухъ нашъ беспрестанно ттьлш же повтореніями, восклицаніями печали и радости.

, по этому понятію, иметъ существенную потребность быть представленнымъ и изображеннымъ достойно себя. Слдовательно, онъ есть только богатая и плодовитая душа, которая, для представленія чувствованіи ощущаемыхъ ею, извлекаетъ изъ собственнаго основанія, сокровища мысли и выраженія, — которая, однимъ словомъ, не оставаясь сосредоточенною въ себ, развивается какъ сила разширительная, до той степени, пока достигнетъ совершенной формы.

Характеръ внутренняго сосредоточенія или разширенія составляетъ значительное различіе въ недлимыхъ, и немене отличается отъ оригинальнаго генія народовъ. Древніе умли, посредствомъ смны индивидуальныхъ чувствованій, выражать то, что страсть иметъ боле глубокаго, не впадая въ холодныя разсужденія и пустую болтливость. Французы также имютъ много патетическаго въ этомъ отношеніи, и краснорчіе страстей не всегда у нихъ есть простой наборъ словъ, какъ часто думаемъ мы нмцы, {Щитаю обязанностью предупредить здсь читателя, что во всемъ слдующемъ авторъ будетъ говорить самъ, безъ всякаго уже вмшательства съ моей стороны.} съ нашею привычкою глубокаго сосредоточенія, заставляющаго насъ смотрть на выраженіе разнообразными формами, какъ на оскорбленіе самыхъ чувствъ. Было время, когда все питаемое теплыми душами юныхъ поэтовъ Германіи, въ ихъ отвращеніи къ глупому обилію французской реторики, и желаніе достичь натуральнаго, щиталось за нкоторую степень энергіи сосредоточенной, которая уже цеиначе выражалась, какъ только вставками. Находили хорошимъ произносить восклицанія, гремть проклятіями, — и все это — ничто. Сила вставокъ, есть сила худой пробы. Такъ выражается душа еще необразованная и грубая. Человкъ, въ которомъ проявляется патетическое чувство, долженъ быть исполненъ и проникнутъ имъ и въ тоже время способенъ развивать его и выражать приличнымъ образомъ. Гете и Шиллеръ, въ этомъ отношеніи, разительно противоположны. Гете иметъ мене патетическаго, чмъ Шиллеръ. Его образъ представленія боле кажется напряженнымъ. Особенно въ лирической поэзіи, стиль его иметъ что то сжатое (contenu). Его оды, по своему свойству позволяютъ видть мысль, но неразвиваютъ ее вполн. Напротивъ Шиллеръ любитъ развивать чувство его одушевляющее, во всемъ объем, описываетъ его съ большею важностію и выраженію даетъ боле силы. Точно также противополагали Вольтера Шекспиру. Одинъ, ‘говорили, есть то, чмъ другой кажется’ Вольтеръ скажетъ я плачу и Шекспиръ плачетъ, а роля искусства точно есть — говорить и казаться, но небыть на самомъ дл. Если бы Шекспиръ плакалъ тогда, когда Вольтеръ казался только плачущимъ, то Шекспиръ былъ бы плохой поэтъ.

Итакъ, патетическое чувство, чтобъ быть, потребованію идеальнаго искусства, дйствительнымъ и живымъ, должно развиваться въ представленіи, какъ собственность богатаго и полнаго разумнія. Это ведетъ насъ къ третьему пункту разсматриванія дйствія, къ видовому изученію характера.

3. Характеръ.

Выше сказано, что всеобщія силы, дабы перейти въ движеніе и осуществиться, имютъ надобность въ человческой индивидуальности, въ которой онъ являютъ себя какъ представители патоса или начала волненія. Всеобщій элементъ этихъ силъ долженъ заключаться въ ндръ недлимыхъ и развиваться тамъ въ формъ полноты и индивидуальнаго единства. Существо, представляющее эту природу полную, и вмст простую, есть человкъ въ своей живой духовности и своей субъективности, — есть человческая индивидуальность, полная въ себ, какъ характеръ. Однимъ словомъ, боги, переходя въ человка, длаются въ немъ началомъ патетическимъ, и въ своей живой дятельности, есть характеръ.

Чрезъ то, характеръ составляетъ въ искусствъ истинный центръ представленія, потому что соединяетъ въ себ, какъ полные элементы его цлости, вс моменты представленные нами досел.

Разсмотримъ характер съ трехъ различныхъ положеній:

1. Какъ индивидуальность обнимающую совокупность качествъ,— что составляетъ богатство характера.

2. Эта цлость, тмъ не мене должна являться въ частной форм. Характеръ долженъ быть ограниченъ.

3. Характеръ, какъ единое въ себ, тождествуется съ частною идеей, которая сливается съ его личностью, слдствіе этого есть постоянство характера.

Эти отвлеченныя формулы требуютъ объясненія.

(*) Французскій языкъ не иметъ слова для выраженія такого рода поэзіи. Что Нмцы называютъ Lied, есть смшанный родъ, содержащій въ одно время оду и пснь. Б.

1. или патетическое чувствованіе не поглощаетъ въ одного себя, всего интереса представленія, уже потому только, что развивается въ ндръ обильной недлимости. Оно есть сторона (face) характера въ лицъ, дйствующемъ на сценъ театра,— конечно главная, ибо человкъ носитъ въ себ не одного только Бога, единственный источникъ всякаго своего чувствованія и всякаго волненія. Сердце человческое велико и пространно. Въ сознаніи истиннаго человка есть мсто многимъ богамъ, онъ заключаетъ въ себ вс силы составляющія кругъ божествъ. Въ его груди собирается весь Олимпъ. Въ этомъ то смысл, одинъ изъ древнихъ сказалъ: о человкъ, изъ собственныхъ страстей ты сотворилъ себ столько боговъ! и въ самомъ дл, у Грековъ, по мр образованія духа размножались и боги, а древнія божества становились грубы, теряли истинную индивидуальность и волю.

Итакъ, характеръ долженъ открывать такое же богатство. Въ характер интересуетъ насъ единственно то, что мы видимъ его развивающимъ въ себ массу различ (ныхъ качествъ, и не смотря на многообразность, сохраняющимъ свою индивидуальность. Напротивъ, если онъ не является полною и въ тоже время личною природою, но отвлеченно поглощенною одною страстью, тогда кажется превратнымъ, или слабымъ и безсильнымъ.

Въ Гомер, напримръ, каждое главное лице есть живое и полное совокупленіе качествъ, которыя суть столько же очерковъ рисующихъ его характеръ. Ахиллъ, самый младшій герой, но юношеская его сила не иметъ недостатка ни въ одномъ человческомъ качеств, и Гомеръ показываетъ намъ это богатое многообразіе въ весьма различныхъ положеніяхъ. Ахиллъ любитъ свою мать Фетиду, плачетъ объ отнятой Бризеидъ, оскорбленіе чести вовлекаетъ его въ ссору съ Агамемнономъ, которая длается началомъ всхъ событій Иліады. Кром того, онъ врный другъ Патрокла и Анти лоха, и съ тмъ вмст, этотъ юноша, съ кипящимъ и заносчивымъ характеромъ, легокъ на бгу, отваженъ, но почтителенъ къ старости, Фениксъ, преданный слуга его и повренный, спитъ у его ногъ. При погребеніи Патрокла, Ахиллъ отдаетъ престарлому Нестору высшее уваженіе и высшую честь. Тотъ.же Ахиллъ является раздражительнымъ и способнымъ къ увлеченію, терзаемый жаждою мщенія, онъ простираетъ жестокость ко врагу, даже до зврства, привязываетъ трупъ Гектора къ своей колесниц и трижды влачитъ его около стнъ Трои. Но и онъ смиряется когда Пріамъ приходитъ въ его палатку. Тогда вспоминаетъ онъ о своемъ престарломъ отц и плачущему царю подаетъ руку, которою умертвилъ его сына. Въ семъ одномъ недлимомъ развиваются различныя стороны благородной человческой природы, со всмъ ихъ богатствомъ. Таковы и другіе характеры Гомера: Улиссъ, Діомедъ, Аяксъ, Агамемнонъ, Гекторъ, Андромаха. Каждое изънихъ есть вся полнота — міръ въ себ,— каждый — живой человкъ, а не аллегорическое отвлеченіе или олицетвореніе какой нибудь частной черты характера. Какъ холодны и блдны индивидуальности, стоящія рядомъ съ ними, не смотря на свою энегрію: Зигфриды, Гагены тройскія и др.

Такое многообразіе, одно можетъ дать жизненность характеру, но вс сіи элементы должны являться соединенными и слитыми вмст, чтобы составить одинъ сюжетъ, а не разсянные или брошенные наудачу и обозначающіе, просто, множество различныхъ стремленій,— тогда мы будемъ подобны дтямъ, которые изъ всего подручнаго длаютъ минутную игрушку и не имютъ своего характера. Характеръ долженъ проникать въ разнообразнйшую часть человческаго сердца, господствовать тамъ, наполнять себя, но неоставаться тамъ, не сохранять своей личности сосредоточенною въ себ и неспособною измнить себя — находясь среди такого множества интересовъ, качествъ, различныхъ частностей.

Эпическая поэзія всего боле способна представлять полные характеры, драматическая и лирическая, мене.

2. Но искусство не должно ограничиваться представленіемъ характера съ его цлостью элементовъ. Потому что, если дло идетъ объ идеал, то характеръ также долженъ быть существенно частнымъ и. обособленнымъ.

Впрочемъ, дйствіе, въ своемъ столкновеніи, и воздйствіе, которое оно влечетъ за собою, требуетъ чтобы характеры принимали опредленную форму. Такъ драматическія лица, по большей части суть природы боле простыя, нежели эпическіе герои. Характеръ бываетъ опредленнымъ, когда какое нибудь частное чувство образуетъ рзкую черту и назначаетъ лицу опредленную цль, къ которой относятся вс его намренія и дйствія. Напротивъ, если простираютъ простоту до того, чтобы произвесть въ недлимомъ, нкоторымъ образомъ, пустоту, въ намреніи оставить ему только отвлеченную форму опредленнаго чувствованія, какъ-то любовь, честь и др. тогда теряется вся жизненность, вся истинная личность. Представленіе становится холоднымъ, сухимъ и скуднымъ. Такимъ образомъ, въ опредленіи характера, главный элементъ долженъ явиться господствующимъ, но въ тоже время — не отгонять плодовитости и жизненности, такъ, чтобы для недлимаго оказалось свободное поле упражненія во многихъ чувствахъ, чтобы оно вмшивалось во многочисленныя и разнообразныя положенія, чтобы развивало богатство внутренней, обильной и образованной природы въ масс различныхъ проявленій. Такою высокую жизненность представляютъ вамъ лица Софокла, не смотря на простоту чувства ихъ одушевляющаго. По совершенству пластической ихъ красоты можно сравнивать ихъ съ твореніями скульптуры. Ибо скульптура, не касаясь оригинальной и опредленной стороны характера, также можетъ выражать его во многообразіи его элементовъ. Правда, въ противоположность съ главною страстью, обнаруживающеюся во вншности, и сосредоточивающеюся со всею энергіей на одномъ пунктъ, она представляетъ въ собственномъ безмолвіи и тишин, сильный нейтралитетъ содержащій въ поко вс внутреннія силы, но это неизмняемое единство не ограничивается простымъ опредленіемъ, оно показываетъ въ своей красот пункты, въ которыхъ вс эти силы требуютъ только развитія, и являютъ возможность свободно распуститься во всхъ направленіяхъ. Въ изящныхъ представленіяхъ скульптуры, мы видимъ что то тихое и глубокое, что говоритъ о возможности развивать вс силы, заключающіяся въ предмет. Отъ живописи, музыки, поэзіи должно требовать больше, потому что они представляютъ внутреннюю многообразность характера — и это всегда выполняли великіе артисты. Такъ Шекспиръ представляетъ Ромео и Юлію. Страсть обладающая ими — любовь, но находясь въ различныхъ положеніяхъ и въ сношеніи съ различными лицами піэсы, они являютъ множество другихъ чувствованій и качествъ, открывающихъ неистощимое богатство ихъ характера. Представленный здсь характеръ весь проникнутъ однимъ чувствомъ, силою любви, которая служитъ ему основаніемъ и являетъ его глубокимъ и обширнымъ, подобно безпредльному морю, такъ что Юлія справедливо можетъ сказать: ‘чмъ я больше даю, тмъ боле обладаю.’ Здсь неизъяснимый эффектъ съ обихъ сторонъ. Со стороны разума, такое разнообразіе можетъ казаться не связнымъ. Наприм. Ахиллъ въ своемъ благородномъ геройскомъ характер, котораго главную черту составляетъ юношеская сила, показываетъ тихое и нжное сердце къ отцу и другу. Теперь спрашивается: возможно ли, чтобы онъ, для удовлетворенія своему кровожадному мщенію, влачилъ Гектора вокругъ стнъ Трои? Въ глазахъ разума, который понимаетъ вещи въ ихъ полной природ т. е. живой и дйствительной, такая несвязность, есть порядокъ — самая истина. Человкъ точно таковъ,— не только носитъ въ себ противорчіе, всюду свтящееся въ многообразномъ, но терпитъ его и все еще остается одинаковымъ и врнымъ самому себ.

3. Тмъ не мене, характеръ долженъ тождествовать съ собственною личностью частную идею, которую онъ представляетъ. Онъ долженъ быть чмъ то опредленнымъ и даже находить въ этомъ опредленіи силу и твердость чувствованія, неизмняющаго себ никогда. Если человкъ не тождествуетъ такъ съ собою, то многообразіе качествъ составляющихъ его теряетъ свой смыслъ и неиметъ уже идеи. Въ искусств — сохраненіе единства съ собою, точно составляетъ безпредльный и божественный элементъ недлимости. Въ этомъ отношеніи, твердость и ршимость — важный пунктъ для представленія характера.

Мы должны указать на многія произведенія новйшаго искусства, которыя гршатъ противъ сего начала.

Въ Сид Корнеля, самую блистательную часть составляетъ коллизія любви и чести, Изъ этихъ двухъ страстей отдльныхъ и поставленныхъ на сцен, должно произойти множество столкновеній, но если он помщены въ одно и тоже недлимое, просто для произведенія внутренней борьбы, то хотя и могутъ быть матеріей Для чарующей риторики и для монологовъ полныхъ эффекта, по эта дисгармонія въ душ одного и того же лица, постоянно обращающагося изъ отвлеченія любви и переходящаго поперемнно то къ тому, то къ другому чувствованію, противна, сама по себ, ршимости и единству характера.

Есть еще одинъ недостатокъ, боле несообразный съ энегріей и ршимостью характера. Иногда главное лице, котораго душа волнуется какою нибудь сильною страстью, позволяетъ другому лицу, второстепенному, ограничивать себя, и слд. можетъ сложить на другаго свою ошибку. Такъ у Расина Федра склоняется на убжденія Энона. Истинный характеръ дйствуетъ самъ собою и не позволяетъ другому такъ глубоко заглядывать въ свое сознаніе, еще мене, ршаться на что нибудь вмсто себя. Кром того, если оно, точно само дйствовало., то должно брать на себя отвтственность и пеуступать ее никому.

Въ новыхъ твореніяхъ замченъ и другой недостатокъ постоянства, открывшійся во время слишкомъ продолжительнаго царствованія сентиментальности въ Германіи.

Знаменитый въ семъ случа примръ — натурально Вертеръ. Вертеръ есть душа глубоко больная и безсильная подняться выше влеченія своей любви. Весь интересъ его принадлежитъ красот чувствованій, выражаемыхъ имъ съ такою страстью — симпатіи, какою этотъ духъ и образованный и слабый, соединяется съ природою. Этотъ родъ нжности, въ послдствіи времени принялъ другія формы, по мръ того, какъ съ каждымъ днемъ длало боле успховъ сосредоточіе недлимаго въ себ, гд оно вполн поглощало себя. Здсь можетъ служить примромъ красота, съ отпечаткомъ божественнаго счастія, какъ представляетъ Якоби въ своемъ Вольдемар. Сей романъ показываетъ намъ душу на той степени высоты и святости, гд она трепещетъ оскверниться отъ прикосновенія съ дйствительнымъ міромъ и скрываетъ свое безсиліе къ понесенію трудовъ и обязанностей жизни, подъ личиною превосходства, заставляющаго ее отвергать ихъ, какъ что то недостойное и ниское. Но это отршеніе отъ земнаго доказываетъ только недостатокъ могущества.

Слабость и пустота характера, безъ матеріи и постоянства, обличаетъ еще себя другимъ образомъ,— когда чувства внушаемыя недлимому врою въ собственную святость, которая поднимаетъ его выше всхъ существъ, олицетворяются въ больномъ воображеніи подъ формою сверхъ-естественныхъ силъ имющихъ собственное и независимое бытіе. Сюда принадлежитъ все, что относится къ магіи и магнетизму, демоны, привиднія, явленія и сомнамбулизмъ,— скрытыя силы должны быть изгнаны изъ области искусства, въ немъ нтъ ничего темнаго, все свтло и прозрачно. Вс эти чрезвычайные феномены показываютъ только болзнь духа, поэзія здсь теряется въ туманахъ, играетъ въ безпредльномъ и пустомъ. Истинно идеальный характеръ не иметъ ничего сверхъестественнаго и мечтательнаго. Онъ содержитъ въ себ истинные интересы человческой природы, гд почерпаетъ силу и твердость, и гд истинный источникъ его чувствованій и его волненій.

Наконецъ, въ разрядъ ложныхъ проявленій данныхъ искусству и находящихся въ противорчіи съ единствомъ и силою характера, можно поставить начало новйшей ироніи, о которой впрочемъ сказано выше. Хотли приспособить это начало къ трагедіямъ Шекспира, напротивъ, Шекспиръ отличается силою ршимости и энергіи воли, какую даетъ своимъ лицамъ, даже когда ихъ величіе — мнимое и когда они стремятся къ другой цли. Конечно, Гамлетъ нершителенъ, но не въ томъ, что должно длать, а въ средствахъ, которыя ему надобно употребить. Между тмъ, и досел еще представляютъ лица Шекспира пристрастными къ видніямъ, и призракамъ, воображаютъ, что ничтожность или слабость духа колеблющагося и неумющаго управлять своими мыслями, должны быть въ себ чмъ то очень интереснымъ. Но забываютъ, что идеалъ есть вчная, осуществленная идея. И такъ, человкъ не иначе можетъ осуществить ее, какъ будучи лицемъ свободнымъ т. е. развертывая всю энергію и все постоянство характера.

III. Вншнее ограниченіе идеала.

Разсматривая ограниченіе идеала, мы изслдовали во-первыхъ: почему и какъ призванъ идеалъ облечься въ опредленную форму. Во-вторыхъ доказано, что идеалъ долженъ взойти въ движеніе и развиваться въ противоположности, которой различные фазы, совокупляясь въ одно цлое, составляютъ дйствіе. А какъ дйствіемъ идеалъ переходитъ во вншній міръ, то здсь возникаетъ третія вопросъ: какъ этотъ фазъ осуществленія начала, представить въ вид, согласномъ съ законами искусства? Мы прошли постепенный рядъ сего осуществленія даже до того, что оно явилось намъ въ человческой недлимости и въ характер. Но это еще не все, человкъ иметъ еще вншнее бытіе, которымъ безъ сомннія отличаетъ себя, какъ существо обращающееся само на себя, но съ которымъ, тмъ не мене, онъ связанъ совершенно, сохраняя свое достоинство и свою личность. Нельзя уже отдлить человка отъ міра его окружающаго, какъ статую божества отъ храма, въ которомъ она находится. И такъ, вотъ причина, по которой мы должны указать это множество нитей, привязывающихъ идеалъ ко вншней дйствительности, — и который проникаетъ ее со всхъ сторонъ.

Здсь мы видимъ почти безпредльное поле отношеніи, столь многочисленныхъ и столь сложныхъ, что мысль едва можетъ обнять ихъ. Въ самомъ длъ, во первыхъ, вс причины принадлежащія вншней природ, мстности, стран, мсту, времени, климату, толпятся и смшиваются въ нашихъ глазахъ. На каждомъ шагу, въ каждый моментъ, сцена перемняется и является другая картина. Потомъ, человкъ заставляетъ служить природу своимъ потребностямъ и своимъ собственнымъ цлямъ. Пріемъ, который онъ употребляетъ, обращая вещи въ свою пользу, ловкость въ приложеніи средствъ обезопасить свое существованіе, имть жилище, защитить себя, достать вс удобства жизни и удовольствія роскоши,— всё это должно привлечь наше вниманіе. Притомъ, человкъ живетъ въ обществ, среди множества нравственныхъ отношеній, которыя также облекаются въ форму вншней дйствительности. Различныя положенія, въ которыхъ онъ призванъ или повелвать или повиноваться, семйственныя, родственныя и хозяйственныя отношенія, все что относится къ гражданской, политической и военной жизни, къ религіи, вообще эта многосложность нравовъ и обычаевъ, которую мы встрчаемъ во всхъ положеніяхъ и дйствіяхъ нашей жизни, — все это принадлежитъ къ дйствительному міру, который облегчаетъ человческое бытіе.

Во всхъ сихъ отношеніяхъ, идеалъ входитъ въ непосредственное соприкосновеніе съ, общею дйствительностью, съ тмъ, что она представляетъ обыкновеннаго и ежедневнаго, однимъ словомъ — со всею прозою жизни. Если съ этимъ сюжетомъ соединить темное понятіе, составившееся объ идеал въ позднйшее время, можно вообразить, что искусство должно сокрушить всякое сообщеніе съ міромъ относительнаго и конечнаго, подъ предлогомъ, что все, принадлежащее вншней дйствительности, есть что-то вполн одинаковое по противоположности съ духомъ и міромъ внутреннимъ, низкое, тривіальное, не стоющее быть представленнымъ. Въ этомъ смысл, на искусство должно смотрть какъ на духовную силу, которая поднимаетъ насъ выше сферы нуждъ и необходимостей жизни и освобождаетъ отъ всякой зависимости, Чтобы достигнуть сей цли, есть одно только средство — удалиться во внутренній міръ сознанія, откуда недлимое уже не выходитъ, и тогда,— въ отршенной недятельности, полное самаго себя и своей высокой мудрости, со взоромъ безпрестанно обращеннымъ къ небу, оно почитаетъ себя сильнымъ презирать все земное, но идеалъ не можетъ оставаться въ неопредленности и блужданіи чувства. Онъ, по своей полной и дйствительной природ, долженъ отвсюду проникать въ область вншней дйствительности. Ибо человкъ, истинный центръ идеальнаго, есть живое существо. Существенно — онъ или здсь или тамъ, въ какомъ либо мст, въ какомъ нибудь данномъ времени, и какъ-бы ни была безпредльна его природа, она облечена въ индивидуальную форму. Но жизнь влечетъ за собой противоположность окружающей природы, слд. отношеніе къ ней и дятельность, которая развивается въ ней. Теперь, какъ эта дятельность не должна быть схвачена искусствомъ, только всеобщимъ образомъ, но въ своемъ опредленномъ проявленіи, то въ матеріальномъ элемент представленія, она должна явиться кякъ сила возбуждающая, какъ начало воздйствія и одушевленія, котораго требуетъ живое существо. Итакъ — какимъ образомъ и подъ какою формою, искусство должно представлять вншнюю и матеріальную сторону вещей, чтобы выразить идеалъ?

Въ этомъ вопросъ еще представляются три различные пункта:

1.) Отвлеченная форма вншней дйствительности.

2.) Согласіе идеала, въ его конкретномъ бытіи, съ вншнею дйствительностью.

3.) Вншняя форма идеала въ его отношеніи къ публик.

1. Опредленная форма, перехода во вншность.

Идеалъ позволяетъ своей сущности проявляться и осуществляться двоякимъ образомъ. Во-первыхъ — произведеніе искусства представляетъ его въ опредленномъ положеніи, въ дйствіи, въ индивидуальномъ характер — и все это подъ формою вншняго бытія. Во-вторыхъ — это проявленіе, полное въ себ, находится положеннымъ въ форм тоже опредленной и обращающейся къ чувствамъ. Такъ, здсь творится новый міръ видимый глазомъ, понятный уху, міръ искусства. И въ томъ и другомъ случа идеалъ касается послднихъ предловъ обнаруженія (xt&egrave,riorit), что не позволяетъ ему уже выказывать совершенное единство, которое составляетъ сущность его духовной природы. Итакъ, произведеніе искусства, разсматриваемое со второй стороны, то есть, со стороны вншней формы, даетъ здсь мсто тому-же самому отличію, которое мы видли, говоря объ изящномъ въ природ.

Во-второй разъ мы находимъ тже начала, которыя равно прилагаются къ этой части, соотвтствующей области искусства. Въ самомъ дл, способъ, по которому эта вншняя форма должна быть расположена и образована, принадлежитъ правильности, симметріи, и сообразности съ закономъ, съ другой стороны, этотъ родъ единства, составляющій въ чувственныхъ матеріалахъ простоту и чистоту, есть тотъ, который употребляетъ искусство, какъ вншній элементъ, въ своихъ представленіяхъ.

1. Что касается правильности и симметріи, такъ какъ онъ суть единство безъ жизни, говорящее только разуму, то и не могутъ истощить природы предмета искусства, даже разсматриваемаго со своей вншней стороны. Мсто ихъ только въ области того, что бездушно, во времени, сцпленіи, пространствъ и пр. Во вншней форм, он являются, какъ признакъ. Вотъ почему мы замчаемъ проявленіе ихъ, отвлеченный характеръ длаетъ контрастъ съ искусствомъ, которое, по этому самому, должно подняться выше простаго симметрическаго расположенія, достичь до идела, свободнаго даже во вншней части представленія. Въ этомъ освобожденіи — котораго примръ есть мелодія и музыка — правильность не изложена вполн, но низведена на степень простаго основанія. Съ другой стороны — мра и правило, приложенное къ тому что безъ правилъ и безъ мры, есть одно основное расположеніе, какое только могутъ допускать нкоторыя искусства по матеріальной части ихъ представленій, и тогда правильность, сама по себ будетъ тмъ, что составляетъ идеалъ въ искусств. По сему, она находитъ свое приспособленіе въ архитектур, потому что произведеніе архитектоническаго искусства иметъ цлію, высшимъ образомъ произвесть неорганическій матеріалъ, которымъ духъ окружаетъ себя. Здсь господствуетъ расположеніе прямолинейное, прямоугольное, круглое, равенство въ колоннахъ, окнахъ, аркахъ, подпорахъ, сводахъ и пр. Дйствительно, созданіе архитектуры не изрекаетъ ршительно цли для себя собственно, но что-то вншнее, что существуетъ для другаго предмета и которому оно служитъ основаніемъ. Зданіе архитектуры принадлежитъ то Богу, то людямъ, которые собираются въ немъ и живутъ. Равно, оно не должно обращать вниманія существенно только само на себя. Посему, правильность и симметрія, какъ законы прилагающіеся ко вншней форм, сообразны частнымъ образомъ, потому что духъ, по способности разумть отношенія, легко обнимаетъ расположеніе совершенно правильное и не принужденъ останавливаться тамъ долгое время. Безполезно говорить, что здсь не имемъ въ виду симболическаго смысла, который архитектоническія формы могутъ представлять въ своемъ отношеніи къ видимому назначенію зданія. Тоже можно сказать и объ искусств садовъ, которое есть видъ архитектуры, принаровленіе ея формъ къ дйствительной природ. Въ садахъ, какъ и въ зданіяхъ главное — человкъ. Правда — въ искусств садовъ, дв системы: одна беретъ основаніемъ правильность и симметрію, другая разнообразіе и отсутствіе правильности, но правильность должна: быть предпочтена, потому что, эти дороги извивающіяся въ различныхъ видахъ, эти тропинки, которыя изчезаютъ, боскеты съ лабиринтомъ своихъ изворотовъ, мосты брошенные чрезъ дурныя стоячія воды, — вс эти предметы, назначены изумлять насъ, готическіе храмы, китайскіе павильоны, урны, кустарники, холмы, статуи, съ претензіей приковать къ себ взоры,— все это оканчивается тмъ, что утомляетъ насъ, видя ихъ во второй разъ, мы уже чувствуемъ отвращеніе. Не такъ бываетъ съ красотою въ дйствительныхъ предметахъ. Они имютъ право быть на сцен, на собственный счетъ, какъ возбудители удовольствія при вид и созерцаніи природы. Правильность садовъ не думаетъ насъ изумить. Она предоставляетъ человку, какъ и должно, являться главнымъ лицомъ среди собранія натуральныхъ произведеній окружающихъ его. Правильность и симметрія находятъ свое мсто въ живописи. Он проявляются въ расположеніи цлаго, въ способ группированія фигуръ, постановк, движеньяхъ и пр. но какъ въ живописи, жизнь и духъ глубже проникаютъ во вншнее проявленіе, чмъ въ архитектур, то отвлеченной иде симметріи остается тсное пространство, и мы находимъ равенство и его правила съ упорствомъ характеризующимъ ихъ, только въ началахъ искусства. Позже, свободныя линіи, приближающіяся къ формамъ органической природы, замняютъ привычку группировать пирамидами и составляютъ основной типъ, господствующій при распредленіи частей. Напротивъ, въ музык и поэзіи — правильность и симметрія опять принимаютъ важный тонъ., Въ самомъ дл, эти искусства имютъ сторону совершенно вншнюю въ протяженіи звуковъ, которая не способна ни къ какому дальнйшему расположенію. Что расположено въ пространств, послдовательно, то позволяетъ обнять себя однимъ взглядомъ, — но во времени, если является другой моментъ, предшествующій уже не существуетъ. Отъ сего изчезанія и безпрестаннаго возврата, моменты продолженія теряются въ слитности. И такъ, правильность размра иметъ цлію привесть эту неопредленность въ постоянную форму, назначая равнымъ интервалламъ постоянную точку и повелвая этою постепенностью, которая ускользала отъ всякаго закона.

Въ размр есть магическая власть, отъ которой мы не можемъ избавиться, сами не замчая того, даже часто, не зная музыки, мы бьемъ тактъ. Въ самомъ дл,, это возвращеніе тхъ же интервалловъ, по опредленному правилу, не есть что нибудь принадлежащее къ звукамъ и продолженію ихъ. Звукъ, какъ звукъ, и время само по себ, одинаковы по правильному образу раздленія и повторенія. И такъ, мра является чисто твореніемъ духа, она пробуждаетъ сознаніе и непосредственную извстность чего то существенно субъективнаго, нашего тождества и нашего внутренняго единства, которыя открываются намъ во всемъ разнообразіи и во всемъ многоразличіи феноменовъ. Мра, тмъ самымъ находитъ эхо, даже въ глубочайшей части души. Но звуки трогающіе насъ такъ глубоко, не суть выраженіе духа, души и чувствованія, это уже не простые звуки, это отвлеченное единство перенесенное субъектомъ во время, которое соотвтствуетъ единству самаго субъекта. Тоже начало прилагается къ размру стиховъ и къ рифму поэзіи. Правильность и симметрія суть еще здсь законъ, который управляетъ расположеніемъ словъ,— и эта вншняя форма совершенно необходима. Дйствительно, чувственный элементъ находится чрезъ то увлеченнымъ въ свою собственную сферу, и въ самомъ себ уже показываетъ, что здсь дло идетъ со всмъ о другомъ, а не о выраженіи общихъ чувствъ, для которыхъ продолженіе звуковъ не важно или произвольно.

Подобная правильность, хотя не такъ строго опредленная, простирается еще дале, и совершенно сохраняя свой вншній характеръ, смшивается со внутреннимъ и живымъ элементомъ представленія. Напр. въ эпопе, или драм, которая иметъ свои раздленія, свои акты, свои псни, и пр. надобно давать извстное равенство протяженія различнымъ частямъ. Тоже самое и въ картинахъ для различныхъ группъ, разсматриваемыхъ отдльно, но при этомъ надобно наблюдать, чтобы основаніе не терпло отъ того ни какого принужденія, и чтобы правильность не являлась чмъ то господствующимъ.

Правильность и симметрія, какъ отвлеченное единство, назначенное — для сообщенія опредленной формы тому, что есть чисто вншнее, какъ въ пространств такъ и во времени, прилагаются, какъ сказано объ изящномъ въ природ, только къ тому, что принадлежитъ къ области количества, къ категоріи величинъ. И такъ, что не принадлежитъ уже къ этой вншней форм, чего она не составляетъ — существенный элементъ, то отвергаетъ владычество отношеній чистаго количества — и должно быть опредляемо законами боле глубокими и единствомъ только имъ свойственнымъ. Слд. чмъ выше восходитъ искусство изъ этой совершенно вншней части бытія, тмъ мене позволяетъ правильности управлять своими твореніями, оно оставляетъ ей уже тсное мсто и второстепенное достоинство.

Гармонія, о которой мы должны говорить здсь въ другой разъ, не относится уже къ простой категоріи количества. Она являетъ начало въ различіяхъ существенно принадлежащихъ качеству. Эти различія, вмсто того, чтобы удерживать свою противоположность, должны образовать между собою согласіе. Въ музык, напр. отношеніе тоники, посредствующей и господствующей не есть чисто отношеніе количества. Разность существенно находится въ самыхъ звукахъ, которые, тмъ не мене гармонируютъ между собою, не выходя изъ своего опредленнаго характера, въ форм рзкой противоположности и непріятнаго противорчія. Напротивъ, диссонансы имютъ надобность въ соединеніи. Тоже самое и въ гармоніи чувствъ. Искусство требуетъ, чтобы они не соединялись въ картин произвольно, въ вид пестроты, ни совокуплялись бы такъ, чтобы ихъ противоположность просто изглаживалась, но чтобы цлое выраженіе открывало полное согласіе единства.

Гармонія, еще боле частнымъ образомъ, находится въ совокупности элементовъ, которые по натур самаго предмета, входятъ въ какой нибудь опредленный кругъ. Такъ, цвтъ слагается изъ совокупности цвтовъ, составляющихъ такъ называемые главные цвта. Цвта происходятъ изъ самой сущности цвта и совсмъ — не случайныя смси. И такъ, подобная совокупность во взаимномъ согласіи своихъ частей образуетъ гармоническое цлое. Напр. въ картин, должны находиться основные цвта, жолтый, голубый, зеленой и красной — въ гармоническомъ соединеніи. Древніе живописцы, не имя объ этомъ понятія, знали такое совершенство и соблюдали его законы.

Теперь, какъ гармонія начинаетъ укрываться отъ чисто вншней формы идеала, то сама чрезъ то длается способною принимать и выражать боле обширный духовный смыслъ. Такъ, древніе живописцы, главнымъ лицамъ давали одежду основныхъ цвтовъ въ ихъ чистот, а нисшимъ фигурамъ, напротивъ, смшанные цвта. Напр. Святая Два, преимущественно облекается въ голубую мантію, потому что кроткая ясность голубаго со отвтствуетъ внутренней тишин и кротости души. Рдко она облекается въ красное, сильно поражающее глаза.

2. Вторая сторона перехода во вншность прилагается къ чувственнымъ матеріаламъ представленія, разсматриваемымъ въ себ. Здсь, единство состоитъ въ простот и однообразности матеріальнаго элемента, взятаго въ себ, который не долженъ теряться въ неопредленномъ разнообразіи, ни измняться смсью, и вообще не удаляться отъ чистоты. Это правило также прилагается только къ тому, что принадлежитъ къ области протяженія, къ чистот контуровъ и линій, къ точному опредленію времени, какъ напр. къ удовлетворительной точности, съ какою должна быть означена мра, наконецъ, къ чистот звуковъ и цвтовъ. Такъ въ живописи, цвта не должны имть ничего грязнаго и сраго, но быть свтлыми, точно опредленными и простыми. Простота и чистота составляютъ красоту цвтовъ, разсматриваемыхъ со стороны исключительно чувственной, и въ этомъ отношеніи, самые простые производятъ наибольшій эффектъ. Напр. чисто желтый, который не отливаетъ краснымъ, и красный который не стоитъ рядомъ ни съ голубымъ ни съ желтымъ. Тоже начало прилагается къ звукамъ. Потрясенія звучащей струны худо натянутой, или издающей неправильный звукъ, даютъ тонъ не имющій сей простоты, ложный, который теряется во множеств другихъ. Также, звукъ человческаго голоса долженъ выходить изъ горла и груди чистымъ и свободнымъ, не нарушаясь постороннимъ хрипніемъ органа. Ясность, чистота, не измняющаяся ни отъ какого смшенія, однообразная и поддержанная, безъ колебаній,— въ отношеніи исключительно чувственномъ, — вотъ что производитъ красоту звука и отличаетъ его отъ обыкновеннаго шума и крика. Все это можно сказать объ язык и въ особенности о гласныхъ буквахъ. Языкъ, въ которомъ гласныя совершенно опредлены и чисты, какъ итальянскій, иметъ гармонію и способенъ къ пнію. Двугласныя напротивъ, всегда заключаютъ смшанный звукъ. Въ письм, основные звуки слова приводятся къ малому числу Знаковъ, всегда подобныхъ и представляющихъ простоту въ своемъ характер. Но въ язык словесномъ, эта простота часто уничтожается, такъ что діалекты, въ особенности нискіе, какъ южный нмецкій (швабскій и швейцарскій) имютъ смшенные звуки, неудобные для письма. Это непринадлежитъ языку, письменному, но мало развившемуся духу народа, употребляющаго языкъ словесный.

Здсь оканчивается все, что должно было сказать существеннаго о произведеніи искусства. Такъ какъ оно дйствительно представляетъ только вншнее и чисто отвлеченное. Но если поставить его на высшую точку зрнія, тогда идеаломъ будетъ самъ духъ, который, облекаясь въ форму конкретной индивидуальности, переходитъ во вншній міръ, чтобы въ немъ проявиться такъ вншняя дйствительность должна быть проникнута симъ началомъ, которое развивается въ ней со всми элементами своей природы и которое она призвана выразить во вншности. Здсь правильность, симметрія и гармонія уже неудовлетворяютъ, и мы такимъ образомъ приходимъ ко второму пункту вншняго опредленія идеала.

II. Согласіе конкретнаго идеала со вншнею вещественностію (человка съ природой).

Всеобщій законъ сего изслдованія таковъ: человкъ, поставленный въ мір его окружающемъ, долженъ находиться въ немъ, такъ сказать у себя, дома, такъ, что являясь близкимъ съ природою и привыкшимъ ко всмъ ея отношеніямъ, онъ свободенъ предъ ней. Чрезъ то между обими сторонами идеала, внутреннимъ элементомъ (характеромъ, положеніемъ, дйствіемъ) и вншнимъ бытіемъ, открывается не только простое совпаденіе, или случайное сближеніе двухъ несвязныхъ предловъ, но внутренняя гармонія и взаимное согласіе, ибо міръ физическій, разсматриваемый какъ осуществленіе идеала, долженъ отказаться отъ всякой собственной независимости и не презирать этого согласія, но являть свое

Тождество съ тмъ, чему онъ служитъ вншнимъ проявленіемъ.

Мы разсмотримъ это согласіе съ трехъ различныхъ сторонъ. Вопервыхъ, единство двухъ предловъ можетъ оставаться чмъ то простымъ въ себ и являться единственно внутреннимъ отношеніемъ, скрытою связью, которая соединяетъ человка съ окружающею природою.

Во вторыхъ, такъ какъ духъ, тмъ не мене, въ своей конкретной и индивидуальной формъ, есть начало и существенное начало идеала,— то его согласіе со вншнею дйствительностію должно также являться истекающимъ изъ человческой дятельности и произведеннымъ ею.

Наконецъ, міръ, сотворенный духомъ человка, въ свою очередь, составляетъ полную систему, которая въ своемъ дйствительномъ бытіи, образуетъ совокупность вншнихъ предметовъ, съ которыми недлимыя движущіяся на этомъ театр, должны оставаться въ гармоніи.

1. Что касается до перваго пункта, мы беремъ слдующее начало: совокупность предметовъ, которыми окружено лице, не являясь здсь твореніемъ дятельности человческой, дйствительно есть для человка что то вншнее: вншняя природа. Итакъ, мы должны сначала говорить вообще, о ея представленіи въ созданіи искусства.

Физическая природа, съ той самой минуты, какъ рельефно выказываютъ ея вншнюю физіономію, представляетъ форму оригинальную и опредленную во всхъ отношеніяхъ. Итакъ, ни мало не отвергая правъ ея въ представленіи, должно воспроизводить ее съ подробнйшею врностію, что не препятствуетъ хранить разность между дйствительнымъ и идеальнымъ, какъ показано выше. Вообще, только великіе художники могутъ представлять вншнюю природу, съ совершенною врностью и совершенною истиной. Ибо природа не состоитъ только изъ земли и неба, и человкъ не паритъ въ ней какъ птица въ воздух. Онъ живетъ и дйствуетъ въ опредленномъ мст, въ стран, которая представляетъ ручьи, рки, море, холмы, горы, равнины, лса, долины и проч. Такъ Гомеръ, хотя недаетъ намъ описаній природы, которыя походили бы на новйшія, но представляетъ столь точную картину Симонса, Скамандра, береговъ и заливовъ моря, что въ наше время, эта страна найдена географически сходною съ описанною. Напротивъ, жалкая поэзія фигляровъ, даже здсь, въ описаніи характеровъ, блдна, пуста, надута. Самые Мейстерзингеры, перекладывая въ стихи древнія исторіи Библіи, и избирая напр. мстомъ сцены Іерусалимъ даютъ одни только имена. Подобный недостатокъ встрчается въ книг Героевъ. Одинъ скачетъ верьхомъ въ лсахъ, бьется съ дракономъ — но неговорится о людяхъ, съ которыми имлъ бы онъ сношеніе, не говорится о мстахъ, въ которыхъ онъ находится. Напрасно будутъ искать здсь чего нибудь для воображенія. Тоже самое и въ псняхъ Нибелунговъ, слышимъ о Вормс, Рейн, Дуна, но все неопредленно и все сухо. Между тмъ, совершенное опредленіе вещей представляетъ ихъ намъ со стороны индивидуальной и живой. Иначе, это будетъ только отвлеченіемъ, противорчущимъ самой иде вншней дйствительности, которую оно берется возпроизводить.

Съ этимъ свойствомъ опредленія и врности соединяется степень развитія могущаго дать намъ чистый и точный образъ этой вншней природы. Безъ сомннія, частныя искусства, по свойственному имъ образу выраженія, представляютъ здсь существенныя разности. Скульптура, по причин спокойствія и боле неопредленнаго характера своихъ фигуръ, мене другихъ искусствъ способна достигать степени развитія и обособленія во всемъ что касается вншняго элемента. Этотъ элементъ, не можетъ въ ней являться мстомъ сцены и окружающей природы. Онъ представляется одеждою, уборкою головы, оружіемъ и пр. Но многія лица древней скульптуры отличаются чмъ то условнымъ въ форм одежды, въ прическ, и другими подобными признаками. А эта условная часть не находитъ здсь своего мста, не принадлежитъ къ элементу натуральному собственно, она отнимаетъ у него точно его случайный характеръ, чтобы заставить принять всеобщую и опредленную форму. Лирическая поэзія, противоположная, въ этомъ отношеніи, скульптуръ, представляетъ только внутреннія чувства души, равно, употребляя образы вншней природы, она не иметъ надобности въ точныхъ и подробныхъ описаніяхъ. Напротивъ эпопея, излагая положительные факты, мстныя событія, способъ ихъ совершенія, обязана, боле всхъ родовъ поэзіи, давать точное описаніе и опредленіе мста сцены. Живопись, также, по своему характеру, идетъ дальше другихъ искуствъ въ представленіи частнаго элемента вещей.

Но вншняя врность, ни въ какомъ искусств недолжна простираться до того, чтобы воспроизводить прозу натуры или теряться въ рабскомъ подражаніи. Еще мене позволено артисту длать изъ ней предметъ своего пристрастія и подчинять ему развитія, которыхъ требуетъ самый предметъ, лица и обстоятельства дйствія. Вншнее здсь должно являться только въ гармоніи съ внутреннимъ элементомъ представленія, слд. не иметъ права усвоивать себ независимое бытіе.

Вотъ существенная точка, на которой надобно остановиться. Въ самомъ дл, чтобы лицо явилось въ своей истинной дйствительности, необходимы два случая какъ видли выше, во первыхъ, лицо съ собственною личностью, во вторыхъ окружающая природа, которая притомъ должна быть его собственная. Но она не можетъ проявиться такою, если между ними нтъ внутренней гармоніи, которая безъ сомннія можетъ быть боле или мене внутренняя и скрытая, которая должна также позволить случайному дйствовать на поверхности, но тактъ, чтобы основное согласіе не было нарушено. Пусть разсмотрятъ эпическихъ героевъ во всхъ положеніяхъ, въ которыхъ они развиваютъ свой нравственный характеръ, въ ихъ образ жизни и чувствованія, въ ихъ страстяхъ и ихъ дйствіяхъ, тайная гармонія, эхо отраженное отъ человка къ природ должны возвстить, что оба составляютъ одно цлое. Такъ, Арабъ составляетъ одно съ окружающею природою, съ своимъ небомъ, своими звздами, горячими пустынями, шалашами и съ своею лошадью. Онъ у себя, только въ этомъ климат, въ этомъ пол и на той почв, на которой живетъ.

Герои Оссіана отличаются своимъ сантиментальнымъ характеромъ, своею глубокою меланхоліей, но также всегда являются въ пустыняхъ, обуреваемыхъ втромъ, въ облакахъ и туманахъ, на холмахъ или въ мрачныхъ пещерахъ. Физіономія всей этой страны одна можетъ разгадать намъ лица, движущіяся на этой сцен съ печалію и горестью отразившимися на ихъ фигур, съ душевными страданіями, сраженіями и фантастическими видніями. Тамъ они — у себя, иначе останутся не понятными.

Нельзя не замтить здсь выгоды — какую представляютъ въ этомъ отношеніи предметы историческіе. A priori — гармонія, о которой мы говорили, съ трудомъ извлекается изъ воображенія, но тмъ не мене это очень важно, какъ бы ни противилась матерія. Безъ сомннія мы привыкли давать большую цну свободному произведенію мысли, чмъ работ изъ данной матеріи. Но изобртеніе не можетъ простираться до того, чтобы представить согласіе столь точнымъ и столь истиннымъ, въ подробностяхъ, какъ представляетъ намъ дйствительность, которая даетъ намъ національный характеръ, какъ результатъ этой самой гармоніи.

Таково всеобщее начало, прилагаемое къ единству человка и природы, единству какъ существующему просто въ себ.

2. Есть другой родъ гармоніи, которая уже не просто результатъ природы вещей, но твореніе дятельности и разумности человка.

Дйствительно, человкъ обращаетъ вншніе предметы въ свою пользу, удовлетворяетъ себ ими и чрезъ то остается съ ними въ гармоніи. Согласіе непредставляется уже, какъ выше, подъ общимъ видомъ,— здсь все — частное. Это частныя потребности, для удовлетворенія которыхъ требуются опредленные предметы. И т и другіе многочисленны и разнообразны до безконечности, но природа представляетъ еще большее разнообразіе. Для расположенія по планамъ и упрощенія сихъ произведеній, человкъ долженъ перенесть въ нихъ собственные предлы своего духа и положить на нихъ отпечатокъ собственной воли, чрезъ то онъ очеловечиваетъ все его окружающее, показываетъ что эти вещи сотворены для него и неспособны сохранять предъ нимъ никакой независимой силы. Въ силу этой дятельности, развиваемой на матеріальныхъ существахъ, человкъ является среди нихъ, какъ у себя, въ собственной области, и притомъ не всеобщимъ образомъ, но въ видимыхъ и опредленныхъ отношеніяхъ.

Всеобщее правило, котораго требуетъ искусство въ этой сфер, мо’жно выразить такъ: человкъ, ограниченною стороною своего бытія, своими нуждами, желаніями и стремленіями, не только — въ сношеніи съ природою, но и зависитъ отъ ней. А какъ эта зависимость, этотъ недостатокъ свободы не совмстны съ идеаломъ, то, чтобъ быть предметомъ представленія искусству, человкъ долженъ освободиться отъ сей необходимости, сбросить ея иго. Примиреніе можетъ совершиться двумя способами: или природа, мирная съ человкомъ, подруга его, сама щедро доставляетъ все требуемое, и неостанавливая, не препятствуя, предупреждаетъ вс его желанія, или человкъ требуетъ и желаетъ того, чему она не въ состояніи удовлетворить непосредственно, и тогда онъ долженъ самъ своею дятельностью доставать себ все необходимое, овладвать вещами, усвоивать ихъ своимъ намреніямъ, устранять препятствія гибкостью своего генія, и преобразовать такимъ образомъ вншній міръ, до той степени, чтобы здлать его средствомъ выполнить вс свои цли. По этому, совершеннйшій способъ примиренія будетъ въ томъ пункт, гд соединяются эти условія, то есть, когда ловкости человка помогаетъ природа, и гд вмсто сильной борьбы, — слдствія ихъ взаимной зависимости — оба представляютъ щастливое согласіе и гармоническое соединеніе.

Соображая вс эти разсужденія — бдность и нужда должны быть изгнаны изъ области искусства, но не дотого, чтобы совершенно изгладить вс крайности человческой жизни, ибо он суть удлъ ограниченнаго бытія, а искусство не можетъ избжать ограниченія. Оно старается только соединить зло съ истиннымъ и благимъ. Человкъ, самымъ богамъ даетъ одежду и оружіе. Онъ представляетъ ихъ въ зависимости отъ земнаго существованія и непрезирающими удовлетворенія его. Истинный идеалъ, въ семъ отношеніи, есть то, что человкъ становится не только выше серьезнаго, въ зависимости матеріальныхъ вещей, но находится среди изобилія, позволяющаго употребить себя какъ игру средствами, данными природою въ его распоряженіе а чрезъ то сохранитъ свою свободу и свою ясность.

Разсматривая глубже это всеобщее начало, находимъ еще два различные пункта:

1. Предметы природы могутъ быть употреблены на удовлетвореніе потребности чисто созерцательной. Здсь помщаются: уборка и украшеніе, которыми человкъ возвышаетъ или украшаетъ свое лицо, и вообще всякая пышность, какою онъ любитъ окружать себя. Итакъ открывается — все доставляемое природою — самое драгоцннное, прекрасное, боле способное привлечь взоры, золото, камни, слоновая кость, богатыя ожерелья, сами въ себ не интересны, но всю цну и все достоинство имютъ въ немъ, или въ томъ, что окружаетъ его, въ томъ, что онъ любитъ или уважаетъ, въ лиц его государей, въ храмахъ и изображеніяхъ его боговъ.

Для эффекта, онъ главнымъ образомъ выбираетъ то, что въ себ уже представляетъ вншнюю красоту, блестящіе и чистые цвта, полированную и лоснящуюся поверхность металловъ, благовонныя деревья, мраморъ и пр. Поэты — особенно восточные, не скупы на подобныя богатства, которыя также важную роль играютъ и въ Нибелунгахъ. Но для искусства недовольно описывать ихъ,— оно даритъ ими свои созданія при всякомъ удобномъ и приличномъ случа, ни золота, ни слоновой кости не пощажено для статуи Паллады афинской и Юпитера олимпійскаго. Храмы боговъ, церкви, иконы святыхъ, чертоги царей — у всхъ народовъ, служатъ примромъ этого блеска и этого великолпія, и народы радуются видя въ божествахъ картину собственнаго богатства, равно съ восторгомъ смотрятъ на пышность, окружающую ихъ государей, потому что она ихъ собственная, и занята у нихъ.

Безъ сомннія, можно возразить на эти наслажденія, такъ называемыми, нравственными резонами, если представимъ, сколько бы можно прокормить бдныхъ Афинянъ, сколько можно искупить рабовъ, на одинъ плащь Паллады. Во время великаго общественнаго нещастія, подобныя сокровщиа и у древнихъ посвящались на полезную цль, какъ у насъ богатства церквей, монастырей назначались для тхъ же видовъ. Еще, эти жалкія разсужденія прилагаются не только къ какимъ нибудь произведеніямъ искусства, но даже къ полному искусству. Въ самомъ дл, какихъ суммъ стоятъ государству: академія изящныхъ искусствъ, покупка древнихъ и новйшихъ предметовъ искусства, сбереженіе и поддержка галлерей, театровъ, музеевъ и пр. Но декламаціи, не смотря на всю нравственность и трогательность всегда производятъ дйствія столько, сколько человкъ обращается къ бдствіямъ и нуждамъ жизни, о чемъ искусство не позволяетъ разсуждать. Славу цнитъ народъ — имянно столько, сколько онъ посвятитъ сокровищъ на наслажденія, которыя, даже въ кругу обыкновенной жизни, ставятся выше сферы потребности и требуютъ благородной расточительности.

2. Но человкъ, не только украшаетъ лице и предметы окружающіе его, онъ долженъ употреблять вншніе предметы еще для удовлетворенія нуждъ и воспоминанія цлей своей практической дятельности. Сюда принадлежатъ вс труды и работы, на которыя онъ осужденъ въ этомъ отношеніи, зависимость отъ ограниченнаго, въ которой онъ находится,— однимъ словомъ, вся проза человческаго существованія. Слдов. здсь также нужно знать: до какого пункта и какъ должна быть представляема эта сторона жизни, сообразно требованіямъ искусства?

Самый натуральный и самый простой способъ, какимъ искусство старалось ускользнуть отъ этого рода физическихъ нуждъ — есть допущеніе такъ называемаго золотаго вка, или лучше, состоянія вещей, подобнаго тому, какое представляетъ намъ идиллія. Въ самомъ дл, тогда природа предупреждала вс нужды человка, не оставляя ему никакой заботы. Онъ,, съ своей стороны, въ чистой невинности, довольствовался тмъ, что луга, стада, садъ, хижина, доставляли ему для пищи, дома, забавъ и удобствъ жизни, въ немъ еще спали и молчали вс страсти, которыя раждаются отъ честолюбія и корыстолюбія и унижаютъ высшее состояніе человческой природы. Съ перваго взгляда, такое положеніе представляетъ идеальный цвтъ, и нкоторыя ограниченныя сферы искусства могутъ быть имъ довольны, но присмотритесь ближе, подобное бытіе скоро наскучиваетъ. Такъ, сочиненія Гомера уже печатаются нын, читая ихъ чувствуемъ себя не у себя, не въ нашемъ мір, ибо родъ жизни столь ограниченной, предполагаетъ почти совершенный недостатокъ умственнаго развитія, но человку истинному, полному, свойственно заключать въ себ высшія склонности такъ, что это существованіе, проникшее единственно въ сообщеніе съ природою и ея произведеніями, не можетъ удовлетворить его. Человкъ не долженъ оставаться въ той скудости ума, какую представляетъ идиллія, онъ рожденъ для труда, и какова бы нибыла цль его исканій, онъ долженъ достичь ее своею дятельностію. Въ этомъ смысл, физическія нужды требуютъ уже боле обширнаго и боле разнообразнаго круга дйствія: он даютъ человку чувство внутренней силы, которая должна въ послдствіи развивать высшія способности и искать интересовъ боле отдаленной природы.

Но гармонія вншняго и внутренняго должна быть поддержана какъ основной характеръ. Слд. нтъ ничего нелпе, какъ представлять въ искусств потребность физическую доведенную до крайней степени. Данте напр. двумя рзкими чертами истинны изображаетъ смерть Уголино, умирающаго въ мученіяхъ голода. Напротивъ, Герстенбергъ, въ трагедіи того-же имени, излагаетъ вс постепенности ужаса, какъ три сына и потомъ самъ отецъ, погибли въ этой зврской казни, онъ усиливаетъ подробности, которыя въ этомъ отношеніи, совершенно противоречатъ началу представленія въ искусств.

Форма цивилизаціи — противоположная идиллическому состоянію, не мене даетъ препятствій къ осуществленію идеала. Въ самомъ дл, въ цивилизованномъ обществ, длинная цпь, соединяющая нужды и трудъ, интересы и удовлетвореніе имъ, развертываются во всемъ протяженіи. Каждое недлимое вплетено въ неопредленный рядъ отношеній, которыми зависитъ отъ другихъ, и теряетъ привиллегію быть обязаннымъ только самому себ. Дйствительно, то, что оно употребляетъ для личныхъ нуждъ, ни мало не его собственное произведеніе, или очень съ малой стороны. Прибавьте къ этому, что дятельность недлимаго въ ручныхъ работахъ, боле и боле сливается съ движеніемъ машины, управляемой всеобщими и разнообразными законами. Тогда, среди всего этого промышленнаго развитія,— многообразности нуждъ, требующихъ удовлетвореній, смси перемнъ и перемщеній, являются со стороны ужасной бдности и отвратительной нищеты недлимыхъ, свободныхъ отъ нуждъ. Богачи уволены отъ физической работы, они могутъ предаваться высшимъ интересамъ и ощущеніямъ,, сопряженнымъ съ ними. Безъ сомннія, человкъ, живущій въ такомъ изобиліи, является свободнымъ и тмъ боле удаленъ отъ всхъ случаевъ, влекущихъ за собою пріобртеніе имнія, что грязная прелесть корысти уже не останавливаетъ его. Но тмъ самымъ, онъ чуждъ предметамъ окружающимъ его, потому что они не его произведеніе. Они извлечены изъ магазина вещей совершенно готовыхъ.— Большая часть ихъ совершена процессами чисто механическими и силами бездушными. Он достаются ему посл длиннаго ряда усилій, гд онъ также не ничто, притомъ, эти усилія произошли по потребностямъ различнымъ отъ его потребностей.

Общественное состояніе выгодне для идеальныхъ представленій искусства, и составитъ третій случай, занимающій средину между вкомъ золотымъ — идиллическимъ и эпохою боле успшной цивилизаціи. Это ршительно та форма человческаго общества, которую мы изучали выше подъ другимъ видомъ, какъ особенно благопріятствующимъ идеалу — именно вкъ героическій. Въ самомъ дл, героическіе эпохи не доведены до той скудости интересовъ и умственныхъ наслажденій, характеризующихъ идиллическій лиръ. Человкъ движется боле глубокими страстями, ищетъ цлей, боле возвышенныхъ, и тмъ не мене — предметы, близко касающіеся ему, и служащіе для удовлетворенія его потребностей, составляютъ еще его собственную работу. Пища есть. что то простое, и потому одному прозаическое, какъ молоко, медъ, вино и пр. но кофе и крпкія напитки представляютъ нашему воображенію множество средствъ, необходимыхъ для приготовленія ихъ. Герои, для праздника сами убиваютъ быка и жарятъ его, сами объзжаютъ для себя лошадь, сами боле или мене длаютъ необходимыя орудія. Колесница, оружіе для обороны, каска, кираса, шпага, копье,— все это дло рукъ ихъ, или они умютъ здлать это. Тогда человкъ, во всемъ его окружающемъ, во всемъ служащемъ къ употребленію, видитъ собственное созданіе. Въ сношеніи съ вншними вещами, онъ чувствуетъ, что иметъ дло не съ предметами поставленными вн сферы, въ которой работаетъ его сила, но съ истинною собственностью.

Впрочемъ, это развитіе производительной дятельности человка, которое матеріальнымъ предметамъ даетъ форму, свойственную его потребностямъ, недолжно являться здсь труднымъ усиліемъ, но пріятною и легкою работою, не встрчающею никакого препятствія, которой никогда не перечитъ дурной успхъ.

Примръ такого состоянія вещей мы находимъ въ Гомер, Агамемноновъ скипетръ есть родовая палка, которую его ддъ самъ вырубилъ и передалъ потомкамъ. Улиссъ своими руками сработалъ брачное ложе, и если Ахилломъ не здланы собственныя оружія, то потому, что множество мелочей и частностей отдлки, тогда были еще до той степени неизвстны, что надъ оружіями трудился самъ Вулканъ, по прозьб Фетиды. Однимъ словомъ, повсюду видна радость новаго изобртенія, удовольствіе владнія, завоеваніе наслажденія. Во всемъ человкъ иметъ предъ глазами силу своихъ мышцъ, ловкость своихъ рукъ, промышленную дальновидность своего ума, результатъ собственнаго мужества или своей отважности.

Такимъ образомъ, предметы, употребляемые для удовлетворенія физическихъ нуждъ, не унижены до уровня простыхъ вншнихъ вещей. Мывидимъ живое начало всхъ этихъ средствъ и личное сознаніе цны, какую имъ даетъ человкъ, потому что они для него не мертвыя вещи сами по себ, не убитыя употребленіемъ, но въ высшей степени, личныя творенія его дятельности.

3. Остается сказать о третьемъ вид вншней дйствительности, окружающей недлимое, съ которою назначено ему жить въ тсномъ отношеніи. Здсь мы разумемъ совокупность всеобщихъ отношеній составляющихъ міръ нравственный, религію, законы, нрава, образъ общественнаго устройства, государство, семейство, публичную и частную жизнь. Ибо идеальный характеръ, не только долженъ представляться въ удовлетвореніи физическихъ нуждъ, но и въ исканіи собственныхъ интересовъ, которые суть интересы духа.

Безъ сомннія, вчное и божественное начало, составляющее основаніе его, недвижимо и всегда тождественно, но развиваясь въ себ, оно облекается во множество различныхъ формъ, ниспадающихъ въ сферу частныхъ формъ, случайныхъ или условныхъ, участвующихъ въ разнообразіи временъ и характеръ народовъ. Потому, вс интересы нравственной жизни составляютъ вншнюю дйствительность — твердую и положительную, которую недлимое встрчаетъ около себя подъ формою нравовъ, обычаевъ, привычекъ и пр. Недлимое находится въ сношеніи съ ней боле тсномъ, нежели съ физическою природою. Вообще, здсь надобно требовать подобнаго живаго согласія, котораго свойства и смыслъ мы изложили выше. Глубокое изслдованіе безполезно тмъ боле, что главные пункты этого вопроса представляются еще въ другомъ мст, подъ другимъ видомъ.

III. Вншняя форма произведенія искусства въ отношеніи къ публик.

Произведеніе искусства, какъ бы ни было стройно и полно въ себ, существуетъ не для себя, но для насъ, для публики, которая смотритъ на него и имъ наслаждается. Актеры драмы, говорятъ не только между собою на сцен, но также обращаются къ зрителямъ, для которыхъ они должны быть понятны. Тоже можно сказать и о всякомъ предмет искусства. Между нимъ, и человкомъ стоящимъ предъ нимъ, происходитъ родъ разговора. Безъ сомннія, истинный идеалъ понятенъ для цлаго свта, потому что, во всеобщихъ началахъ управляющихъ лицами сцены, людьми, богами, мы признаемъ собственные интересы и наши страсти. Но, какъ эти лица являются въ частномъ мір интересовъ и обстоятельствъ, имющемъ свои идеи, свои нравы, собственные обычаи, то къ прежнимъ условіямъ прибавляется еще новое. Эта вншняя форма произведенія не кусства должна быть въ гармоніи, не столько съ представленными характерами но и съ нами. Поэты, живописцы, скульпторы, музыканты, всегда берутъ свои предметы въ прошедшемъ, и въ томъ, какъ мы видли, находятъ великую выгоду, обращаться къ памяти, вновь рисующей предметы съ тмъ характеромъ всеобщности, въ которомъ искусство иметъ надобность. Между тмъ, артистъ принадлежитъ своему времени, съ которымъ раздляетъ обычаи и нравы. Гомеровы поэмы,— какъ бы ни думали о Гомер,— созданы спустя боле четырехъ вковъ посл троянской войны, и покрайней мр двойной промежутокъ отдляетъ трагическихъ Грековъ отъ ихъ героевъ. Тоже можно сказать о Нибелунгахъ и поэт собравшемъ различныя ихъ псни въ одно органическое цлое.

Теперь, безъ сомннія, артистъ, во всемъ составляющемъ всеобщее основаніе страстей человческихъ, или приписываемыхъ богамъ, не иметъ надобности выходить изъ себя, онъ находитъ это въ самомъ себ, но вншнія формы прошедшей цивилизаціи, у которой онъ заимствуетъ характеры и факты, существенно измнились, они здлались боле или мене чужды для него. Кром того, поэтъ трудится для своей націи, для своего,народа, которые въ прав требовать онъ него понятнаго произведенія, не переносясь въ другой міръ. Конечно, истинныя произведенія искусства пользуются безсмертіемъ, они принадлежатъ всмъ временамъ, составляютъ наслажденіе всхъ націй. Но совершенное разумніе ихъ, предполагаетъ, въ отношеніи къ иностраннымъ народамъ и отдаленнымъ вкамъ, нкоторыя свднія географическія, историческія и даже философскихъ идей.

При такой противоположности эпохъ, возникаетъ вопросъ: какимъ образомъ должно быть составлено произведеніе искусства, въ отношеніи вншнихъ обстоятельствъ мста и времени, неразлучныхъ съ привычками, обыкновеніями, съ состояніемъ религіознымъ, мораль, нымъ и общественнымъ? Долженъ ли артистъ забыть свой вкъ, приковать взоръ только къ прошедшему и представить сочиненіе врнымъ его зеркаломъ? не иметъ ли власти, даже не обязанъ ли преимущественно имть въ виду идеи и нравы своей страны и своего времени и давать своимъ сочиненіямъ форму имъ соотвтствующую? Оба несогласныя требованія можно привесть въ слдующую формулу: матерія произведенія искусства должна, быть разсматриваема объективно, то есть сообразно тому, что она въ себ, въ своей исторической дйствительности, или субъективно т. е. усвоиться умственному образованію, нравамъ, идеямъ, однимъ словомъ, духу эпохи, къ которой принадлежитъ артистъ. Эти два начала, противоположныя въ своемъ исключительномъ характеръ, ведутъ къ двумъ крайностямъ равно ложнымъ, мы разсмотримъ ихъ коротко, и примиривши, ихъ, будемъ искать истиннаго образа представленія необходимаго для артиста.

1. Что касается до субъективнаго образа представленія, въ его исключительномъ и отршенномъ направленіи, оно простирается до того, что отнимаетъ у прошедшаго дйствительную и оригинальную форму, однимъ словомъ — его объективность — и ставитъ на мсто ея настоящій способъ понятія вещей и формы, подъ которыми представляетъ ихъ себ.

Этотъ недостатокъ можетъ произойти отъ незнанія прошедшаго, или отъ простодушія артиста, который не чувствуетъ противорчія представляемыхъ предметовъ съ вещами и лицами, которымъ уподобляетъ ихъ. Въ такомъ случа, сей недостатокъ надобно приписать отсутствію умственнаго образованія. Этотъ ходъ простодушія находятъ, въ высшей степени, въ произведеніяхъ Гансъ — Сакса. Изображенія Господа, Бога Отца, Адама и Еввы исполненныя жизни и радости, онъ представилъ суровыми, Богъ даетъ дтямъ Адама религіозныя наставленія, учитъ ихъ катехизису, десяти заповдямъ, молитв Господней и пр. Тоже можно сказать о представленіи страданій I. Христа, которыя безполезно запрещали при многихъ покушеніяхъ въ южной Германіи. Пилатъ является въ нихъ съ чертами и пріемами толстаго, спсиваго бальи, солдаты поступаютъ съі. Христомъ со всею грубостью, свойственною не нашимъ временамъ. Надобно замтить, что народу тмъ боле нравятся такія картины, чмъ живе, искренне его религіозное врованіе.

Если этотъ способъ все возводить къ себ и въ свою точку зрнія часто происходитъ отъ невжества, то онъ можетъ родиться также отъ причины совершенно противоположной, — отъ гордости образованнаго ума, когда смотрятъ на идеи своего времени, на общественныя права и приличія, какъ единственно приличныя и позволительныя, чрезъ то длаются неспособными наслаждаться, всмъ, что представляется подъ другою формою и съ другими характерами. Въ примръ можно представить, такъ называемый недавно еще, классическій, хорошій вкусъ Французовъ. Чтобы возбудить интересъ, сюжетъ, прежде всего, долженъ быть офранцуженъ. Все, носившее отпечатокъ иностранной національности, и въ особенности форма средняго вка, было объявлено mantis-gout, варварскимъ, и потому презрно и отвергнуто съ негодованіемъ. Такъ, Вольтеръ ошибочно говорилъ, что французы усовершили произведенія древнихъ, они только ихъ націонализировали, они простерли свое неудовольствіе на все, что иностранныя произведенія имли оригинальнаго и индивидуальнаго въ своей національности, до такого преувеличенія, что вкусъ ихъ — совершенный результатъ духа общества, образованнаго по пріемамъ двора, требовалъ отъ всего, въ чувствованіяхъ и выраженіи ихъ, правильности и самой отршенной условной однообразности. Они перенесли тже млочи любимой деликатности въ свою поэзію и въ свой языкъ. Для означенія обыкновенныхъ вещей, почти всегда считали нужнымъ употреблять перифразы и описанія. Извстно сколько стоило имъ труда сблизиться съ Шекспиромъ. Перенесши его на французскую сцену, они должны были отрзывать и поправлять мста, которыя имъ нравились боле всего. Вольтеръ шутилъ много надъ Пиндаромъ за то что онъ сказалъ, что вода есть самое лучшее, . Такимъ образомъ герои: китайскіе, американскіе, греческіе или римскіе должны были говорить и дйствовать какъ Французскіе придворные. Въ піес: Ифигенія въ Авлид, Ахиллесъ совершенно походитъ на Французскаго принца, своего у него только одно имя. Онъ выходилъ на сцену въ греческомъ костюм, съ каскою на голов и одтымъ въ кирасу, но въ плать маркиза, съ причесанными и напудренными волосами, въ красныхъ чулкахъ и въ башмакахъ съ цвтными лентами. Расинова Есфирь одолжена, частію, своимъ успхомъ, вку Людовика XIV тмъ, что царь Ассуръ, выходя на сцену, совершенно подобенъ былъ Людовику XIV, при выход въ аудіенцъ залу. Ассуръ являлся въ костюм полувосточномъ, но напудренный съ головы до ногъ, въ бархатной королевской мантіи, со множествомъ камергеровъ, причесанныхъ и напудренныхъ, во французскомъ плать, имлъ подъ мышкой шляпу съ плюмамажемъ, въ суконной одежд шитой золотомъ, въ шелковыхъ чулкахъ. То, что только представлялось двору и небольшому числу избранныхъ, представлено было и глазамъ всей публики, имянно: выходъ короля написанъ былъ стихами. Во Франціи, часто писали исторію потому же началу, не для исторической истинны собственно, но съ точки интереса обстоятельства, чтобы дать напримръ урокъ принцамъ или представить сатиру на правительство. Можно изчислить еще много театральныхъ піесъ, заключающихъ боле или мене прямые намки на тогдашнія событія, и которымъ, поэтому, тогда рукоплескали съ самымъ живымъ энтузіазмомъ.

Третій видъ представленія, принадлежащій къ тому же взгляду, есть слдующій: здлать отвлеченіе отъ всего, что должно составлять истинное основаніе произведенія искусствъ, въ предметахъ прошедшаго и настоящаго, и представить глазамъ публики только незначительныя случайности и обыкновенныя обстоятельства, какъ они находятся въ обыкновенной жизни. Это, говоря собственно, прозаическая сторона существованія. Безъ сомннія, здсь обыкновенный зритель у себя, но человкъ, приступающій къ подобному произведенію съ чувствомъ и требованіями искусства, напротивъ, находится въ мір совершенно другомъ потому, что искусство точно должно отвлекать насъ отъ всхъ случайностей нашего частнаго и недлимаго бытія. Такому субъективному образу представленія, недостаетъ силы: увлекать душу къ чувствованію и къ иде того, что должно составлять сущность произведенія искусства, чтобы можно было чрезъ то производить извстный интересъ, низводя вс вещи до уровня обыкновенныхъ нуждъ человческаго сердца — и такимъ образомъ, доставлять обильную матерію общимъ мстамъ и нравственнымъ разсужденіямъ.

Во всхъ сихъ отношеніяхъ, представленіе исключительно субъективно, оно совершенно походитъ на образъ бытія субъекта и неуважаетъ правъ объективности.

2. Второй способъ понимать и представлять вншнюю форму — дятельности въ произведеніи искусства — противенъ изложенному. Здсь стараются оживить прошедшее, сохраняя въ немъ, сколько возможно, его оригинальный и мстный характеръ, возпроизводя подробности нравовъ и вмст соединенныя съ ними вншнія обстоятельства — въ чемъ особенно отличились Нмцы, ибо во всемъ касающемся частностей иностранныхъ нравовъ, нмцы, вопреки Французамъ, самые заботливые архиваріусы въ свт. Также, въ этомъ отношеніи,— они умютъ начертать. съ большею точностью времена, мста, обычаи, костюмы различныхъ вковъ и различныхъ народовъ. У нихъ нтъ недостатка въ терпніи, посредствомъ изученія, сливаться съ образомъ чувствованія и мыслей другихъ націй и отдаленныхъ вковъ. Эта способность схватывать и обнимать различныя стороны вещей, проникать и разумть духъ различныхъ народовъ, длаетъ ихъ не только терпливыми въ области искусствъ, во всемъ что они имютъ страннаго и особеннаго въ нравахъ — но въ тоже время, въ требованіи крайней точности, съ какою должны быть изображены вс, даже и существенные предметы. Французы имютъ умъ очень гибкій. и большую живость, но какое бы высокое умственное образованіе ни характеризовало ихъ, дловые ихъ люди гораздо мене имютъ терпнія, нужнаго для спокойнаго изслдованія фактовъ. Судить — всегда у нихъ первое. Нмцы напротивъ, особенно въ обращеніи съ иностранными произведеніями искусства, прежде всего принимаются, за врность картины. Они съ любопытствомъ занимаются чужеземными растніями, различными произведеніями, къ какому бы царству они непринадлежали, рухлядью всякаго рода и всякой формы. Нмцы находятъ также интересъ въ понятіяхъ самыхъ странныхъ, въ исторіяхъ жертвъ, въ легендахъ святыхъ, со всею чудесностію ихъ, въ сочиненіяхъ смшныхъ и безформенныхъ. Также, если необходимо выставить на сцен лица, они щитаютъ существеннымъ, представить ихъ съ національнымъ языкомъ и костюмомъ, какъ они жили, съ особеннымъ характеромъ ихъ времени и націи, въ ихъ собственной индивидуальности и отношеніяхъ существенныхъ между ними.

Вообще, такое понятіе объ искусств, какой бы ни носило исключительный характеръ, остается только въ форм и ограничивается просто историческою точностью. Оно длаетъ отвлеченіе отъ основанія вещей, и его внутренняго достоинства, также какъ отъ степени умственнаго образованія и отъ чувствованій, какія зритель приносятъ въ представленіе.— Но не надобно презирать ни того ни другаго существеннаго пункта. Оба требуютъ удовлетворенія. Равно, они вызываютъ еще третій способъ понимать историческую врность, совершенно различную отъ виднной нами, и которая полагаетъ ихъ въ согласіи. Это ведетъ насъ къ разсмотрнію истиннаго характера, вмст объективнаго и субъективнаго, который должно представлять произведеніе искусства.

3. Общаго о семъ предмет можно сказать то, что ни одинъ изъ взглядовъ изложенныхъ выше, не долженъ господствовать преимущественно, исключительно нащетъ другаго. Въ произведеніи искусства, всякой разъ, простая историческая точность, въ отношеніи мстныхъ красокъ, нравовъ, обычаевъ, установленій, должна составлять второстепенный элементъ, и потому покаряться требованіямъ основанія, котораго условіе есть, выше всего, представлять истинный интересъ и быть истиннымъ для всхъ временъ и для всхъ степеней умственнаго образованія.

Въ этомъ отношеніи, можно сказать, вс подражательныя понятія частію недостаточны и удаляются отъ истиннаго характера представленія артистовъ.

Во первыхъ, представленіе частностей, принадлежащихъ нравамъ эпохи, можетъ быть врно, точно, живо, совершенно понятно для публики той эпохи, не переставая быть обыкновеннымъ, прозаическимъ — и между тмъ, не имть ничего поэтическаго. Сей недостатокъ встрчается во многихъ произведеніяхъ юности Гете, въ которыхъ главнымъ образомъ ему хотлось изобличить тогдашнія правила. Онъ старался произвесть главный эффектъ, возпроизводя сцены близкія къ нему, потому легкія для понятія и непосредственно интересныя. Но если дло столь просто и положенія дйствительно близки къ намъ, то основанія ихъ, столь ничтожны въ себ, что они просто тривіальны. Эта тривіальность особенно непріятна на театр, потому что украшенія залы, блескъ огня, убранство зрителей, заставляютъ насъ искать тамъ чего то боле важнаго, нежели какова простота и пошлость случаевъ, занятыхъ изъ обыкновенной жизни.

Съ другой стороны, можетъ быть, при всеобщей образованности умовъ, знаніе прошедшаго здлается для насъ близкимъ, такъ, что сказанія и преданія древней мифологіи, исторія общественнаго состоянія и нравовъ, уже несуществующихъ народовъ, взойдутъ въ область всеобщаго разумнія. Такъ, изученіе искусства, религіи, литературы и обычаевъ древности, составляютъ основаніе ныншняго воспитанія. Нтъ ни одного молодаго человка, который бы по выход изъ школы незналъ греческой мифологіи, героевъ басней и главныхъ историческихъ фигуръ. И такъ, мы можемъ симпатизировать съ мифами мысленно, раздлять ихъ идеи, интересы сливающіеся съ нашими, покрайней мр нашими воображеніями, и нтъ причины поступать иначе съ мифологіей индйской, египетской и скандинавской какъ поступаемъ съ греческой. Притомъ, въ религіозныхъ понятіяхъ всхъ этихъ народовъ, есть всеобщее основаніе, одно и тоже понятіе о всемірномъ существъ, о Богъ. Но опредленный элементъ всхъ этихъ представленій, частныя божества греческія или индйскія, взятыя сами въ себ, неимютъ для насъ никакой истины. Мы имъ невримъ. Онъ могутъ еще нравиться нашему воображенію,— но не боле, чрезъ то остаются чуждыми всему, что есть личнаго и глубокаго въ нашемъ сознаніи. Равно, нтъ ничего безумне и холодне восклицаній оперы: о боги! о Юпитеръ! или еще воззваній къ Изидъ и Озирису. Впрочемъ и это еще сносно, если не присоединяются боле жалкія пружины,— каковы: отвты оракуловъ, а опера рдко обходится безъ оракуловъ. Въ трагедіи, оракулы замнены изступленіями и видніями.

Что касается до совокупности интересныхъ фактовъ, соединяющихся съ нравами, законодательствами и пр. можно сказать ршительно тоже. Нтъ сомннія, это дйствительные факты, но они всегда принадлежатъ къ прошедшему, а прошедшее всегда чуждо намъ, если не иметъ ближайшаго отношенія къ настоящему,— не смотря ни на какую близость къ нашему сознанію. Прошедшее не внушаетъ вамъ интереса уже потому, что оно было. Оно тогда здлается нашимъ, когда будетъ принадлежать націи, которой мы составляемъ часть, тогда можемъ и на настоящее смотрть какъ на продолженіе его, и на вс эти событія, какъ на непрерывную цпь, въ которой каждый характеръ и дйствіе есть существенное кольцо, ибо тождество страны и народа неудовлетворительно. Прошедшее должно быть тсно связано съ нравами настоящаго общества.

Въ поэм Иибелунговъ, напр. мы Нмцы конечно на земл нашего отечества, говоря географически, но Бургиньоны и король Этцель, въ такой степени находятся вн нашей настоящей цивилизаціи и нашихъ національныхъ интересовъ, что даже безъ особенныхъ приготовленій, мы чувствуемъ себя боле дома, когда читаемъ поэмы Гомера. Патріотизмъ также убдилъ Клопштока замнить греческую мифологію богами Скандинавіи, но Боданъ, Валгалла и Фрейя, остались для насъ просто именами, которыя еще мене говорятъ воображенію, и возбуждаютъ въ насъ меньше чувствованій, чмъ Юпитеръ и Олимпъ.

Въ этомъ отношеніи, мы должны замтить, что произведенія искусства не должны созидаться такъ, чтобы служили предметомъ изученія и дломъ образованія. Они должны быть понятными непосредственно, и сами, прямо, доставлять наслажденіе, безъ всякаго препарата свденій боле или мене пространныхъ. Искусство назначено не для малаго, числа избранныхъ, ученыхъ и образованныхъ, но для полной націи, во всемъ ея объем. Все, истинное въ произведеніи искусства вообще, прилагается въ частности къ исторической дйствительности, какъ составляющей ея вншнюю форму. Она также должна быть ясна, удобопонятна для всхъ насъ, людей, главное — нашей эпохи, и нашей націи, и нетребовать большаго образованія. Однимъ словомъ, мы должны чувствовать себя здсь, у себя, а не въ чужомъ, непонятномъ мір.

Эти размышленія должны привести насъ къ характеру составляющему истинную объективность въ произведеніи и искусствахъ такъ, какъ должно смотрть на сюжеты, занятые у прошедшаго, чтобы поставить ихъ въ гармоніи съ идеями настоящаго.

Первый примръ, который мы моглибы представить здсь — національныя поэмы. Въ самомъ дл, он имютъ то свойство у всхъ народовъ, что вся историческая ихъ часть принадлежитъ самой націи и не иметъ ничего чуждаго ей. Таковы индйскія эпопеи, псни Гомера и драматическія поэзіи Грековъ. У Испанцевъ также есть романсы Сида. Тассъ, въ освобожденномъ Іерусалимъ восплъ общее дло Христіанства. Камоэнсъ, португальскій поэтъ, расказываетъ открытіе дороги въ Индію мимо мыса доброй Надежды, многочисленные и блестящіе подвиги героевъ — моря, равно и подвиги своей націи. Шекспиръ драматизировалъ трагическія исторіи своей націи, самъ Вольтеръ написалъ Генріаду. Мы также освободились отъ ложной идеи сочинять эпическія поэмы изъ предметовъ занятыхъ въ исторіи другихъ народовъ, хотя въ этомъ не могло быть для насъ никакого интереса. Роашидъ Бодмера и Мессіада Клопштока вышли изъ моды. Оставленъ былъ и другой предразсудокъ — поставлять націи въ славу, имть не только своего Гомера, Пиндара но даже и Софоклэ. Что касается до исторіи библіи, то въ этомъ отношеніи намъ остается только произведеніе чисто художественное.

Между тмъ, искусство неосуждено заниматься только національными сюжетами, по мр того, какъ различные народы входятъ между собою въ сообщеніе,— оно въ той же пропорціи,— пріобртаетъ право занимать сюжетъ у всхъ націй и у всхъ вковъ. Тмъ не мене, если поэтъ длается тогда современникомъ отдаленныхъ вковъ, такой выборъ потребуетъ великихъ усилій генія. Ибо историческая сторона, составляющая вншній элементъ представленій, должна подчиниться иде, которой онъ есть основаніе, явиться придаточнымъ и незначительнымъ по себ — и просто назначеннымъ выражать человческую природу и всеобщія идеи разума.

Существенное требованіе здсь то, чтобы представляемый предметъ былъ непосредственно понятенъ, чтобы вс націи выдержали свои права предъ произведеніями, которыя должны обращаться, къ нимъ, какъ творенія искусства. Он желаютъ находить себя тамъ, созерцать свой живой образъ. Въ такомъ дух національности, Кальдеронъ написалъ Зиновію и Семирамиду, а Шекспиръ умлъ давать различнымъ иностраннымъ сюжетамъ которыми занимался, печать англійскаго характера, нимало не нарушая существенныхъ историческихъ чертъ другихъ народовъ, какъ напр. у Римлянъ, и выполнилъ это съ глубокою истиною, неизвстною испанскимъ поэтамъ. Сами трагическіе авторы Грековъ имютъ предъ глазами времена, въ которыя они живутъ, и городъ, къ которому принадлежатъ. Напр. Эдипъ въ Колонн, трагедія афинская, не только по мсту сцены, но и потому, что Эдипъ, умирая въ аттической земл, долженъ остаться для Афинянъ божествомъ охранительнымъ. Евмениды Эсхила, хотя въ другомъ отношеніи, должны имть для Афинянъ національный интересъ, по причин суда Ареопага. Напротивъ, греческая мифологія, не смотря на то, что изъ ней длаютъ столько формъ и столько различныхъ преобразованій, со времени возрожденія наукъ и искусствъ, никогда не могла, явиться въ полной природ у народовъ новйшихъ. Обширное распространеніе ея не помшало ей остаться холодною и бездушною, даже въ фигуральныхъ искусствахъ, особенно въ поэзіи. Теперь никому непридетъ въ голову написать поэму въ честь Венеры, Юпитера или Паллады. Конечно, скульптура осуждена на невозможность обойтись безъ греческихъ божествъ, но поэтому самому, ея представленія доступны только небольшему числу образованныхъ умовъ, совершенно понятны только знатокамъ и образованнымъ.

Однимъ словомъ, безъ сомннія, артисту позволено заимствовать сюжеты во всхъ климатахъ, въ прошедшихъ вкахъ, у чужеземныхъ народовъ, даже — вообще и въ главныхъ чертахъ, онъ обязанъ мифологіи, мстнымъ правамъ и установленіямъ, ихъ историческимъ характеромъ, но онъ не всегда долженъ смотрть на эти придаточныя, какъ на раму для своихъ картинъ, его обязанность, ставить идеи,— основаніе ихъ — въ гармоніи съ духомъ своего вка и съ собственнымъ геніемъ своей націи.

Между тмъ, необходимость преобразовать такимъ образомъ избранные сюжеты, не связываетъ различныя искусства одними и тми же условіями. Напр. Лирическая поэзія, въ своихъ любовныхъ псняхъ, легко обходится безъ подробнаго описанія всхъ историческихъ придаточныхъ, потому что главное у ней, выражать чувствованія и волненія души, собственно. Такъ, въ сонетахъ Петрарки очень мало подробностей о самой Лаур, мы видимъ только ея имя, которое можетъ быть со всмъ не то. Что же касается до описанія мстъ и другихъ обстоятельствъ, то оно очень обще напр. источникъ Воклюзскій и др. Напротивъ, Эпопея требуетъ самаго обширнаго развитія. Здсь, самыя историческія частности живо интересуютъ насъ, если только расказаны ясно и если изложеніе ихъ понятно, но эта вншняя сторона представленія, самый опасный камень преткновенія для драматической поэзіи, особенно на театр, гд все непосредственно обращается къ намъ, и представляется нашимъ глазамъ въ живой ‘корм, гд мы желаемъ находиться среди извстныхъ предметовъ и фактовъ, которые были бы близки къ намъ. Итакъ, здсь, вншняя или историческая часть представленія должна остаться въ высшей степени вещью второстепенною и явиться просто рамою. Въ историческихъ піесахъ Шекспира, многое сдлалось для насъ чуждымъ или иметъ только посредственный интересъ. При чтеніи — эти подробности могутъ еще нравиться, но не нравятся он на театр. Критики и знатоки, безъ сомннія, думаютъ, что подобныя историческія рдкости должны представляться собственно сами для себя. Если публика скучаетъ, они сердятся на ея дурной вкусъ, но произведеніе искусства существуетъ не для однихъ ученыхъ и знатоковъ, оно обращено къ публик, и дурно поступаютъ критики, высказывая свое преимущество, ибо они тоже составляютъ часть публики, можетъ даже случиться, что скрупулезная точность въ описаніи подробностей также и для нихъ не иметъ истиннаго интереса. По сей то причин, Англичане, представляютъ изъ піесъ Шекспира только лучшія сцены, такія, которыя въ тоже самое время остались понятными. Итакъ, если представляютъ драматическія сочиненія, занятыя у чужеземныхъ націй, то каждой народъ иметъ право требовать поправокъ и перемнъ, сообразно собственнымъ обычаямъ. Даже — все лучшее требуетъ, въ этомъ отношеніи, новой отдлки. Безъ сомннія, скажутъ, все хорошее въ себ, должно принадлежать всмъ временамъ и всмъ странамъ. Но произведеніе искусства иметъ сторону также временную, и сей то элементъ иметъ надобность въ измненіи и преобразованіи, ибо изящное открывается чему то другому а не самому себ, и т, которымъ оно выставляется на сцену, въ этой вншней части проявленія, должны узнавать себя, находить себя — у себя.

Въ сей необходимости усвоить прошедшее современнымъ идеямъ, находится и причина и извиненіе того, что мы привыкли называть въ искусств анахронизмомъ, — вещь, на которую поэты привыкли смотрть какъ на важный недостатокъ. Между тмъ, анахронизмъ относится здсь только ко вншнимъ обстоятельствамъ. Пусть Фальстафъ говоритъ напр. о пистоляхъ — это ничего не значитъ. Но ошибка важне, естьли Орфею дать въ руки скрипку. Этотъ инструментъ, изобртеніе котораго извстно всему свту, перенесенный въ вка мифологическіе, составитъ разительный контрастъ. Нын театру даютъ во всемъ удивительную важность, директоры сильно заботятся объ исторической врности въ костюмахъ и уборк лицъ, такъ въ Орлеанской дв Шиллера, очень затруднялись въ процессіи коронованія, а притомъ такой трудъ напрасенъ въ большей части случаевъ, ибо онъ занимается здсь только придаточною частью и даже неважною для драмы. Боле важный анахронизмъ относится не къ костюму, ни къ подобнымъ вншнимъ частностямъ, но происходитъ отъ того, что въ твореніи искусства, лица выражаютъ чувствованія и идеи, пускаются въ сужденія, совершаютъ дйствія, невозможныя, въ сравненіи со степенью цивилизаціи, съ религіей и всеобщей мыслью эпохи. Обыкновенно говорятъ, этотъ родъ анахронизма гршитъ противъ начала натуральности, и противоположность природ полагаютъ въ томъ, что представляемыя лица говорятъ и дйствуютъ иначе, нежели какъ было въ ихъ время, но натуральность, требуемая здсь отршеннымъ образомъ, увлекаетъ въ ложныя заключенія, ибо, если артистъ долженъ образовать существенныя волненія и страсти человческаго сердца, ненарушая индивидуальности характеровъ, то онъ неиметъ надобности представлять вс обстоятельства, встрчающіяся съ нами въ общественной жизни. Онъ долженъ вывесть въ свтъ каждое чувствованіе, каждую страсть, въ образ, совершенно соотвтствующемъ иде предмета. Поэтъ, на этомъ только условіи долженъ знать истинное и представлять его нашему взору въ истинной форм. Соображаясь съ этимъ началомъ, слдов. онъ долженъ соображаться съ умственнымъ направленіемъ, нравами и языкомъ своего времени. Образъ мыслей и вс формы жизни, во время троянской войны, были совсмъ различны отъ тхъ, которыя мы находимъ въ Иліад. Даже народъ, вообще, и родоначальники древнихъ царскихъ домовъ Греціи, никогда не думали, не говорили какъ лица Есхила, и еще мене блиски къ красотъ характеровъ, нежели какимъ мы удивляемся въ Софоклъ. Нарушать правила натуральнаго такимъ образомъ — вотъ анахронизмъ, необходимый въ искусствъ. Безъ сомннія, существенная идея, составляющая основаніе предмета, остается одна и таже, но способъ, которымъ она должна развиваться и совершаться въ творческомъ созданіи представленія, длаетъ необходимымъ такое превращеніе.

Такія перемны представляютъ совершенно другой характеръ, когда переносятъ религіозныя и нравственныя понятія цивилизаціи боле совершенной, въ эпоху или къ народу, котораго идеи совершенно различны или въ противорчіи съ ними. Напр. глубокое обращеніе совсти къ самой себ, предшествующее нравственной ршимости, угрызенія, со всми внутренними мученіями и терзаніями, принадлежатъ нравственной культуръ позднйшихъ временъ. Героическій характеръ не знаетъ тревоги угрызеній, онъ невозвращается къ дйствію совершенному безвозвратно. Орестъ не чувствуетъ никакого мученія за то, что убилъ свою мать, правда, мстительныя Фуріи преслдуютъ его, но Евмениды представляются въ тоже время какъ всеобщія силы,. мы не узнаемъ въ нихъ этой внутренней зми пожирающей сердце преступника. И такъ — глубочайшее въ дух эпохи и народа есть то, что составляетъ, нкоторымъ образомъ, корень цивилизаціи, — его то поэтъ долженъ знать, и если въ этотъ центральный пунктъ онъ перенесъ противоположность и противорчіе,— онъ здлалъ анахронизмъ высшаго разряда. Итакъ, въ этомъ случа надобно требовать отъ артиста, чтобъ онъ сдлался современникомъ прошедшихъ вковъ, чтобы проникъ въ ихъ духъ и тождествовался съ духомъ чужеземныхъ народовъ, ибо, если субстанція сихъ идей истина въ самой себ, то она остается ясною и для всхъ временъ. Но хотть воспроизвесть вншній элементъ исторіи съ скрупулезною точностью, со всми подробностями и частностями, однимъ словомъ — весь свитокъ древности, это дтская эрудиція, которая гоняется только за поверхностною цлью. Правда, даже въ этомъ отношеніи, надобно желать врности въ главныхъ чертахъ! но ненадобно отнимать у искусства права, парить между дйствительностію и вымысломъ.

Всего сказаннаго довольно, чтобъ дать чистую идею о способ, какимъ артистъ долженъ усвоивать прошедшее идеямъ настоящаго и приспособлять къ національному духу народа вншнія формы чужеземной цивилизаціи, однимъ словомъ,— чтобы дать понять то, что составляетъ истинную объективность въ твореніи искусства. Искусство должно открывать намъ высочайшіе интересы духа и воли, сущность человческой природы, что составляетъ, ея величіе и силу,— открыть намъ глубину души. Пусть эта идея свтится сквозь вс вншнія формы представленія, пусть безпрестанно отражаетъ этотъ голосъ съ его акцентомъ, всегда однимъ и тмъ же, и пусть управляетъ всмъ прочимъ. Вотъ главное, чмъ оно существенно занимается. Истинная объективность должна выводить патетическое положенія, характеръ его субстанціи, она выводитъ на сцену богатую и могучую индивидуальность, въ которой существенные элементы развитія духа живы и осуществлены во вншности. Вотъ гд основаніе картины, кром того, оно требуетъ вообще, приличной рамы, частнаго сюжета съ точнымъ ограниченіемъ и который былъ бы понятенъ самъ по себ. Если данное основаніе найдено и развито какъ идеальное начало, тогда произведеніе искусства объективно и истинно абсолютнымъ образомъ, хотябы вншнія частности были исторически врны или нтъ. Тогда также, произведеніе искусства говоритъ нашей душъ, оно отвчаетъ нашей внутренней природ, вашей истинной субъективности, смшивается съ нами и длается самою внутреннею нашею собственностью. Въ самомъ дл, сюжетъ, по своей непосредственной форм, можетъ быть заимствованъ у вковъ самыхъ отдаленныхъ, неизмняемое его основаніе есть человческая природа, духъ проявляющійся въ ней, неизмняемое начало вещей, всемірная сила. Представленіе его не можетъ не произвесть эффекта, потому что, если эта сила существуетъ вн насъ, то она также царствуетъ въ насъ, наполняетъ нашу душу. Напротивъ, вншній или историческій элементъ есть гибнущая сторона вещей, мы. должны стараться приблизить его къ себ въ произведеніяхъ искусства., принадлежащихъ къ отдаленнымъ вкамъ, и даже умть примирить его въ произведеніяхъ совершенныхъ. Такъ, псалмы Давида, это величественное хваленіе всемогущаго Господа, Его благости или гнва Его, глубокая горесть Пророковъ, и для насъ имютъ туже истину и имютъ интересъ всегда живой, хотя Вавилонъ и Сіонъ уже несуществуютъ.’

Предъ лицемъ такой объективности, недлимое должно отказаться отъ обманчивой претензіи отыскать себя въ созданіи искусства со всми частностями и обстоятельствами личной жизни. Когда въ Веймар, въ первый разъ представляли Вильгельма Телля, то ни одинъ Швейцарецъ небылъ доволенъ піэсою. Также видали людей, которые въ прекрасныхъ псняхъ любви незамчали собственныхъ чувствованій, и потому находили описаніе ложнымъ, бывали еще такіе, которые, зная любовь только изъ романовъ, думали: что дйствительно не влюбятся до тхъ поръ, пока встртятъ въ себ и въ любимомъ предмет тже романическія чувствованія и тже положенія.

III. Артистъ.

Въ первой части Эстетики мы разсуждали объ отвлеченной иде изящнаго, потомъ о несовершенномъ ея проявленіи въ красотъ природы, чтобы приблизиться къ идеалу, какъ совершенному осуществленію изящнаго. Въ этой третьей сфер мы говорили 1. объ идеалъ въ его всеобщности, что насъ вело 2. къ представленію его въ опредленной формъ. но какъ произведеніе искусства есть твореніе духа, то иметъ потребность въ субъектъ, который извлекаетъ произведеніе изъ собственной дятельности и назначаетъ его, не смотря на изліяніе изъ себя, для какой нибудь другой цли кром себя, для публики, для ея глазъ и чувства. Эта личная дятельность, пораждающая созданіе искусства, есть воображеніе артиста. И такъ, для полноты трактата о твореніи искусства, мы должны говорить объ этой третьей сторонъ идеала. Между тмъ, мы упоминаемъ объ ней также потому, что она не входитъ въ кругъ философическихъ наукъ, или еще ближе., доставляетъ матерію небольшому количеству общихъ правилъ, потому что часто спрашиваютъ: гд артистъ беретъ свои данныя, свои понятія и формы, въ которыя облекаетъ ихъ? Везд можно найти распоряженія, правила, предписывающія какъ поступать, въ какихъ обстоятельствахъ, въ какихъ расположеніяхъ души надобно поставить себя, чтобы произвесть что нибудь подобное. Такъ, кардиналъ Эсте, спрашивалъ Аріоста объ его неистовомъ Орландъ: скажите Людовикъ, откуда взяли вы всю, эту проклятую исторію? Рафаэль, въ письм, извстномъ всему свту, отвчалъ на подобный вопросъ: что онъ работалъ по какой то извстной иде.

Мы можемъ разсматривать дятельность артиста съ трехъ главныхъ точекъ зрнія:

1. Опредлимъ идею, какую должно составить о геніи артиста и вдохновеніи.

2. Изслдуемъ творческую дятельность съ ея объективной стороны.

3. Изъ примиренія обоихъ предловъ, извлечемъ характеръ истинной оригинальности.

Воображеніе, Геній, Вдохновеніе.

Вопросъ о геніи здсь будетъ разсмотрнъ спеціальнымъ образомъ, ибо, слово геніи есть всеобщее выраженіе, которое употребляется для означенія не только артиста, но и великихъ полководцевъ, великихъ государей и также героевъ науки. Мы можемъ означить еще три особенные пункта.

I. Воображеніе.

Не должно смшивать воображенія (Phantasie) съ чисто страдательною способностью, принимать и вспоминать образы (Einbildungs-Kraft). Воображеніе творитъ.

Эта сила творить-предполагаетъ во первыхъ, натуральный даръ, особенный смыслъ схватывать дйствительность и ея разумныя формы, вниманіе, которое безпрестанно пробуждаясь при всемъ что поражаетъ глаза и уши, отпечатлваетъ въ дух различные образы вещей, и въ тоже время память, которая сохраняетъ весь этотъ міръ чувственныхъ представленій. Также артистъ, въ этомъ отношеніи, не долженъ держаться собственныхъ понятій, чтобы взойти въ дйствительный міръ, онъ долженъ оставить эту блдную страну, которую обыкновенно называютъ идеальною. Идеалистическій выходъ, въ искусств и поэзіи, всегда подозрителенъ, артистъ долженъ брать матерію своихъ твореній въ неистощимыхъ сокровищахъ живой природы, а не въ отвлеченныхъ всеобщностяхъ, потому что искусство не философія, не мысль чистая, но вншняя форма дйствительнаго доставляетъ элементъ произведенія. И такъ, артистъ долженъ жить среди этого элемента. Онъ долженъ многое видть, много разумть, много помнить, (вообще великіе умы почти всегда отличаются великою памятью) дале — все интересующее человка остается напечатлннымъ въ душ поэта. Глубокій умъ простираетъ свое любопытство на безчисленное множество предметовъ. Гете, напр. началъ точно такъ, и во всю жизнь не преставалъ увеличивать кругъ своихъ наблюденій. Этотъ натуральный даръ, эта способность всмъ интересоваться, схватывать индивидуальную и чистую сторону вещей и ихъ дйствительной формы, также способность удерживать виднное и замченное, есть, первое условіе генія. Съ удовлетворительнымъ познаніемъ формъ вншняго міра, должно соединиться еще познаніе внутренней природы человка, страстей волнующихъ его сердце — и всхъ цлей къ которымъ стремится его воля. Наконецъ, кром того и другаго познанія, артистъ долженъ еще знать, какимъ образомъ духъ выражается вн — въ чувственной дйствительности и проявляется во вншнемъ мір.

Но, чтобы созданіе искусства было идеально въ полномъ смысл, для воображенія не довольно собрать образы физической природы и внутренняго міропознанія, не довольно, чтобы духъ, какъ мы понимаемъ его въ себ, непосредственно открылся въ дйствительной видимости,— въ представленіи должна явиться отршенная истина, раціональное начало вещей. А эта идея — основаніе частнаго предмета избраннаго артистомъ, не только должна представиться въ его мысли, двигать его, вдохновлять, но и быть обдуманною во всемъ ея пространствъ и ея глубинъ, ибо, безъ углубленія, человкъ не достигнетъ истиннаго познанія того, что заключаетъ въ своей душъ. Такъ, во всхъ великихъ твореніяхъ искусства замчаютъ, что они упорно были изучаемы со всхъ своихъ сторонъ, и обдумываемы долго и глубоко. Изъ легкаго воображенія не можетъ выйти созданія сильнаго и твердаго. Между тмъ, нельзя сказать, что истинное во всхъ вещахъ,— служа общимъ основаніемъ искусству, философіи, религіи,— должно быть схвачено артистомъ въ формъ философской мысли. Философія не нужна ему, и если онъ разсуждаетъ какъ философъ, тогда произведеніе его — по формъ, въ которой является намъ,— прямо противоположно произведенію искусства, ибо роль воображенія ограничится только открытіемъ нашему уму причины и сущности вещей — не въ началъ или общемъ понятіи вещей, но въ конкретной формъ и въ индивидуальной дйствительности. Слд. все, что живетъ и кипитъ въ душъ, артистъ не иначе можетъ представить себ, какъ въ образъ и чувственной наружности, которыя онъ собралъ. Но въ тоже время, онъ уметъ управлять послдними, усвоить ихъ своей цли и заставить ихъ, совершеннйшимъ образомъ, принять и выразить истинное — въ себ. При такой умственной работъ — образовать и слить вмст разумный элементъ и чувственную форму, артистъ долженъ призвать на помощь вдругъ — умъ дятельный, сильно возбужденный, и живую, глубокую чувствительность. И такъ, было бы грубою ошибкою, если бы мы думали, что поэмы Гомера и другія составились, подобно мечтамъ, во время сна поэта. Артистъ безъ углубленія, которое уметъ различать, отдлять и выбирать, не сладитъ съ сюжетомъ, который онъ хочетъ выполнить, и смшно воображать будто бы истинный артистъ не зналъ того, что онъ длаетъ. Кром того, онъ долженъ заставить свои чувствованія подвергнуться сильному сосредоточенію.

По сил живой чувствительности, проникающей и одушевляющей цлое созданіе, артистъ уподобляетъ себ свой сюжетъ, и форму, въ которую хочетъ облечь его, усвоиваетъ его себ, обращаетъ въ самую внутреннюю субстанцію, ибо трудъ, созерцать просто образы предметовъ, отдаляетъ ихъ отъ насъ, заставляетъ ихъ брать видъ вншнихъ вещей: и одна только чувствительность сближаетъ и тождествуетъ ихъ съ нами. Въ семъ отношеніи, артистъ не только долженъ много видть и наблюдать въ міръ его окружающемъ, быть знакомымъ со вншними и внутренними феноменами, но множество, и притомъ великихъ чувствованій, должно быть посяно и развито въ его груди, сердце его и духъ должны глубоко быть обняты и встревожены. Правда, геній кипитъ и бродитъ (fermente) въ юности, какъ видимъ, на Шиллеръ и Гете, но только позднимъ ихъ лтамъ, даже старости, принадлежитъ созданіе искусства въ его зрлости и его совершенствъ.

II. Талантъ и Геній.

Производительная сила воображенія, посредствомъ которой артистъ представляетъ идею подъ чувственною формою, въ произведеніи, которое есть личное его твореніе — вотъ что называютъ геніемъ, талантомъ и пр.

Мы уже видли главныя начала, изъ которыхъ слагается геній. Геній есть всеобщая способность производить истинныя созданія искусства — энергія, необходимая для осуществленія и выполненія ихъ. Эта способность и эта энергія объ исходятъ изъ личности артиста,— он существенно субъективны, ибо одинъ только субъектъ, имющій сознаніе о себ, способный положить себ подобное твореніе цлью, можетъ производить духовнымъ образомъ. Между тмъ, обыкновенно ставятъ различіе между талантомъ и геніемъ, а на самомъ дл они непосредственно тождественны, хотя тождество ихъ необходимо для совершеннаго творенія въ дух артиста. Конечно, искусство требуетъ особенной способности для каждаго особеннаго рода, уже потому только, что должно облекать свои понятія въ индивидуальную форму. Такое расположеніе можно назвать талантомъ. Напр. одинъ иметъ талантъ, по которому превосходно играетъ на такомъ то музыкальномъ инструмент, другой родился для пнія и пр. Но простой талантъ, заключенный въ столь тсную спеціальность, можетъ произвесть только результаты ловкаго выполненія. Чтобъ быть совершеннымъ, требуется всеобщая способность къ искусству и вдохновенію, которыя можетъ дать одинъ только геній. Талантъ, безъ генія, не простирается дале ловкости.

Говорятъ обыкновенно, геній и талантъ должны быть врождены человку. Это мнніе съ одной стороны истинно, и въ нкоторомъ отношеніи ложно съ другой, ибо человкъ, какъ человкъ, рожденъ для религіи, размышленія, для знанія, другими словами, какъ человкъ, иметъ способность восходить до идеи о Бог и до наукообразнаго познанія вещей. Для этого ему надобно только родиться и быть образовану воспитаніемъ и ученіемъ. Но въ искусств совсмъ другое. Въ самомъ дл, когда красота есть идея существенная въ чувственной форм, и когда произведеніе искусства являетъ духъ чувствамъ въ непосредственномъ понятіи видимой дйствительности, то артистъ долженъ обработывать свою мысль не только въ понятіи и разум, но здсь должны быть заняты также воображеніе и чувствительность, кром того, идея должна быть вложена въ одинъ какой нибудь изъ множества матеріаловъ, занятыхъ въ чувственномъ міръ. Итакъ, твореніе артиста, какъ искусство вообще, заключаетъ элементъ принадлежащій натур, и сей то элементъ — субъектъ не можетъ извлечь изъ собственной дятельности, онъ долженъ найти его непосредственно въ немъ самомъ. Только въ этомъ смысл можно сказать — геній и талантъ — врождены.

Различныя искусства имютъ еще отношеніе къ національному генію и натуральнымъ расположеніямъ, свойственнымъ каждому народу. Итальянцамъ принадлежитъ пніе и мелодія какъ даръ природы. У сверныхъ народовъ, напротивъ, музыка и опера, не смотря на высшее совершенство и успхъ, не совсмъ натуральны,— он, просто оранжерейныя растнія. Грекамъ свойственна прекрасная форма эпической поэмы и особенно совершенство въ скульптур. Напротивъ, Римляне не владли ни какимъ искусствомъ, они перенесли на свою почву искусства Греціи. Изъ всхъ искусствъ, поэзія распространена боле всхъ, она обязана этимъ преимуществомъ простот чувственнаго элемента (членораздльнаго звука) снабжающаго ее матеріалами, и легкости приводить ихъ въ исполненіе. Въ круг поэзіи, народная пснь, въ высшей степени, носитъ отпечатокъ національности и весьма тсно сливается со стороною натуральнаго. Она принадлежитъ тмъ временамъ, въ которыя умственная культура здлала весьма мало успховъ и сохраняетъ въ высшей степени характеръ наивности, характеръ природы. Такъ, Гете созидалъ творенія искусства во всхъ родахъ поэзіи и во всхъ формахъ, но первыя его лирическія стихотворенія, самыя внутреннія и мене всхъ обдуманныя,— въ нихъ мене всего — культуры. Новйшіе Греки и теперь еще народъ — поэтъ и пвецъ. Военное дло дня или ночи, смерть солдата, обстоятельства ея, похороны, каждое приключеніе, каждое новое притсненіе отъ Турокъ, все для нихъ — предметъ поэтической псни, и многіе примры доказываютъ, что часто, въ день сраженія сочинялись гимны и плись въ честь новой побды. Форвель издалъ псни ныншнихъ Грековъ собранныя частію изъ устъ женщинъ, кормилицъ и малолтныхъ двочекъ, которымъ весьма страннымъ казалось: чему дивились въ ихъ псняхъ. Такимъ образомъ, искусство, въ спеціальномъ род своихъ произведеній, нераздльно съ національною частностью народовъ. Напр. Италія и досел родная земля импровизаторовъ, которые иногда удивляютъ своимъ талантомъ, Итальянецъ и теперь еще импровизируетъ драммы въ пяти дйствіяхъ — притомъ, это не общія заученныя мста, прилагаемыя ко всякому сюжету, но все происходитъ отъ знанія человческихъ страстей, отъ знанія положеній, отъ вдохновенія глубокаго, живаго и тревожнаго. Бдный импровизаторъ, говоривши долгое время, обгаетъ ряды слушателей, чтобы собрать нсколько монетъ въ свою ветхую шляпу, и столько еще увлеченъ своимъ энтузіазмомъ, что непрекращаетъ декламаціи, онъ до того жестируетъ руками и всмъ тломъ, что вс монеты собранныя имъ рассыпаются по земл.

Такъ какъ геній представляетъ сторону по которой онъ есть даръ природы, то третья отличительная его черта есть легкость умственнаго произведенія и техническая тонкость схватывать матеріалы приличныя каждому искусству, взятому въ отдльности. Здсь, много говорятъ, въ отношеніи къ поэту, о трудностяхъ рифмы и метра, или въ отношеніи къ живописцу, о безконечныхъ трудностяхъ рисовки, знанія цвтовъ, тней, свта и пр. какъ о препятствіяхъ къ изобртенію и выполненію. Безъ сомннія, вс искусства требуютъ долгаго изученія и постоянныхъ усилій, ловкости упражненія во всхъ смыслахъ и во всхъ пунктахъ, но, чмъ богаче и обширне талантъ или геній, тмъ меньше онъ испытываетъ трудовъ пріобрсть эту ловкость, необходимую для произведенія, ибо истинный артистъ иметъ натуральную склонность и непосредственную потребность дать форму всему, что онъ ощущаетъ, и всему, что представляетъ ему воображеніе — и этотъ свой родъ чувствованія, собственное понятіе, безъ усилія наводитъ онъ въ себ самомъ, какъ самый лучшій органъ для выраженія своей мысли. Напр. музыкантъ не можетъ производить иначе своего глубокаго чувствованія, какъ только въ мелодіяхъ, все что онъ чувствуетъ, тотчасъ выражается въ гармоническихъ звукахъ. Живописецъ употребитъ видимыя формы, и цвта. Поэтъ облекаетъ свои образы въ частный родъ представленія, боле непосредственно обращающійся къ духу, въ слова и членораздльные звуки голоса. Артистъ владетъ даромъ представленія, не только какъ чисто созерцательною способностью воображать и чувствовать, но и какъ практическимъ расположеніемъ, какъ натуральнымъ даромъ выполненія. Эти два условія соединены въ истинномъ артист. Все, что живетъ въ его воображеніи, приходитъ ему какъ бы въ руки, какъ къ намъ приходитъ на языкъ все, что мы думаемъ, или какъ самыя внутреннія наши мысли, наши идеи и наши чувствованія непосредственно выражаются въ нашей физіономіи, въ нашей фигур, жестахъ и положеніяхъ тла. Потомъ, истинный геній вдругъ можетъ здлать для себя легкою вншнюю часть техническаго исполненія, и такъ съуметъ распорядиться матеріалами, по видимому, самыми скудными и упрямыми, что заставитъ ихъ принять глубочайшія понятія воображенія. Это натуральное расположеніе, которое артистъ находитъ въ себ самомъ, безъ сомннія онъ долженъ развить упражненіемъ, чтобы достичь до совершенной ловкости, не смотря на то, непосредственная способность выполненія не должна оставаться у него натуральнымъ даромъ, безъ того, чтобы ловкость просто изученная, не могла достичь до возможности дйствительно произвесть живое созданіе искусства. Такъ, сообразно иде искусства, об эти полныя части сочиненія — внутреннее произведеніе и осуществленіе его, подаютъ другъ другу руку и между собою нераздльны.

III. Вдохновеніе.

Вдохновеніемъ обыкновенно называютъ то созданіе души, въ которомъ находится артистъ въ минуту увлеченія своего воображенія, и когда онъ осуществляетъ свои понятія.

Первый вопросъ о вдохновеніи — есть его начало. Множество мнній самыхъ противоположныхъ существуетъ касательно этого пункта.

Во первыхъ, такъ какъ геній происходитъ отъ самаго тснаго соединенія двухъ элементовъ, изъ которыхъ одинъ зависитъ отъ духа, другой принадлежитъ натур, то думали, что и вдохновеніе, главнымъ образомъ, можетъ быть произведено чувственнымъ возбужденіемъ, но оно не есть просто дйствіе горячей крови. Шампанское не даетъ еще поэзіи. ‘Я былъ въ Шампаньи, говоритъ Мармонтель, въ погреб, среди 6000 бутылокъ вина и боле, и могу уврить: отъ этаго не произошло для меня ничего поэтическаго’. Также, самый высокій геній можетъ дышать свжимъ утреннимъ воздухомъ и нжнымъ вечернимъ втеркомъ, можетъ съ нгою лежать на зеленющемъ лугу, а между тмъ мене всхъ другихъ ощущать сладкое вдохновеніе въ своей груди.

Съ другой стороны, еще меньше можно вызвать вдохновеніе размышленіемъ, тотъ, кто заране думаетъ вдохновить себя и потомъ писать поэму,— рисовать картину, или сочинять мелодію, не нося въ самомъ себ начала живаго возбужденія,— и кто обязанъ тогда искать предмета, который избирается одною необходимостью, тотъ, несмотря на весь свой возможный талантъ, никогда не будетъ способенъ породить прекрасное понятіе и произвесть созданіе искусства твердое и прочное. Не возбужденіе чисто чувственное, но воля и разумное расположеніе, даютъ вдохновеніе, употребленіе такихъ средствъ доказываетъ только, что ни одинъ истинный интересъ не обладалъ еще душей, и воображеніемъ артиста. Напротивъ, если склонность, заставляющая его производить, законна по натур, тогда только интересъ, о которомъ мы говоримъ, предварительно уже перенесенъ на опредленный предметъ, на частную идею и заране тамъ упроченъ.

И такъ, истинное вдохновеніе воспламеняется опредленнымъ предметомъ, который воображеніе схватываетъ, что бы выразить въ форм артиста, и оно составляетъ тоже положеніе артиста, въ отношеніи къ работ состоящей изъ мысли и матеріальнаго исполненія, ибо вдохновеніе также необходимо для той и другой дятельности.

Здсь также является вопросъ: какъ предметъ долженъ представляться духу артиста, чтобы могъ возбудить въ немъ вдохновеніе? Мннія объ этомъ также различны. Въ самомъ дл, съ одной стороны часто требуютъ, чтобы артистъ умлъ почерпать свой сюжетъ въ самомъ себ. Конечно, это возможно, когда поэтъ напр. ‘поетъ какъ птица живущая на втк.’ Здсь, одно расположеніе души къ радости, доставляетъ его внутреннему, причину и матерію, ибо чувство счастія и удовольствія, для наслажденія собою, требуетъ проявленія во вншности. Подобнымъ образомъ ‘пснь, свободно выливающаяся изъ груди, есть награда псни и богатое ея возмездіе,’ Но съ другой стороны, величайшія созданія искусства творились по обстоятельствамъ совершенно вншнимъ. Такъ, большая часть одъ Пиндара написаны по приказанію, тоже можно сказать о зданіяхъ и картинахъ. Тысячу разъ давали артисту цль и сюжетъ, и потомъ онъ долженъ былъ вдохновляться какъ только могъ.— Это вншнее данное, столь необходимое для произведенія, играетъ здсь роль натуральнаго и чувственнаго элемента, который составляетъ часть таланта, и который слд. долженъ проявиться вначалъ вдохновенія. Въ семъ случа, положеніе артиста есть слдующее: какъ талантъ его зависитъ отъ природы, то и долженъ находиться въ отношеніи къ предмету, данному и найденному заране. Тогда онъ возбуждается какимъ нибудь вншнимъ обстоятельствомъ какъ напр. Шекспиръ возбуждался народными преданіями, древними балладами, повстями, хрониками. Онъ чувствуетъ потребность обнаружить эту матерію и положить на ней печать своего генія. И такъ, причина, доставляющая случай производить, можетъ совершенно приходить извн, съ однимъ только важнымъ условіемъ, чтобы артистъ обнятъ былъ дйствительнымъ и истиннымъ интересомъ, чтобы онъ почуствовалъ предметъ одушевляющимся въ своей мысли. Посл этого, вдохновеніе приходитъ къ генію, само собою. Истинный артистъ, имющій живую душу, находитъ въ этой самой жизненности тысячу случаевъ развить свою дятельность и одушевиться, — случаевъ, за которые другіе берутся равнодушно.

Теперь — если спросятъ: въ чемъ состоитъ собственно вдохновеніе артиста? Исполниться и быть проникнуту предметомъ, которымъ хотятъ заняться, присутствовать въ немъ, и не прежде успокоиться, какъ давши ему характеръ и облекши его въ совершенную форму, которая представитъ его созданіемъ искусства.

Но если артистъ долженъ усвоить себ свой сюжетъ, претворить его въ себя, то съ своей стороны, ему надобно умть забыть свою личность и свои случайныя частности, чтобы совершенно погрузиться въ самаго себя, до возможности сдлаться какъ бы живою формою, въ которой идея овладваетъ воображеніемъ, организируется и развивается. То вдохновеніе, въ которомъ недлимое приводитъ себя съ гордостію и высказываетъ свою личность,— вмсто того, чтобъ быть просто органомъ и живою дятельностію самаго предмета — дурное вдохновеніе. Этотъ пунктъ ведетъ насъ къ такъ называемой объективности въ твореніяхъ артиста.

Объективность представленія.

Объективность, въ обыкновенномъ смысл слова, есть такой характеръ, представляемый произведеніемъ искусства, когда его предметъ сообразенъ съ дйствительностію, какъ мы находимъ ее въ природ, и слд. представляется намъ подъ чертами уже знакомыми. Если такая объективность удовлетворяетъ насъ, то истинный артистъ будетъ тотъ, кто съумегъ воспроизвесть общую дятельность, а цль искусства именно есть — снимать съ основанія и формы все обыкновенное и прозаическое и, творческою дятельностію духа, освобождать раціональный элементъ вещей, ихъ сущность и представить ее въ идеальномъ и истинномъ образ. Конечно, воображеніе можетъ быть живо въ самомъ себ и заимствовать большую прелесть у внутренняго воодушевленія, но если ему недостаетъ идеальнаго и чистаго основанія, то оно не можетъ производить истинной красоты въ искусствъ. И такъ, артистъ не долженъ просто привязываться ко вншней объективности, потому что она пуста, потому что напрасно бы искалъ онъ въ ней субстанціальной идеи, которую должны содержать его творенія.

Другой способъ разумть объективность: не избирать себ цлью: просто воспроизводить вншнюю форму вещей. Здсь артистъ долженъ схватить свой предметъ въ самой внутренней и глубокой части своей души, но это внутреннее чувство остается заключеннымъ и сосредоточеннымъ въ себ до такой степени, что не можетъ недостигнуть яснаго, чистаго самопознанія, не развиться. Также и патетическое позволяетъ только проникать себя всюду, во вншнихъ формахъ открывающихъ его, но не иметъ ни силы, ни искусства, необходимыхъ для полнаго проявленія идеи заключающейся въ немъ. Къ этому роду представленій въ особенности принадлежитъ народная поэзія. Въ наружной ея простот проглядываетъ обширное и глубокое чувство,— душа, этихъ псней, при всемъ томъ она не можетъ выразиться ясно, потому что искусство недостигло еще въ ней до такой степени развитія, чтобы она могла проявитъ свою мысль въ формахъ совершенной прозрачности. Сердце, какъ-бы подавленное самимъ собою и стсненное тмъ, что испытываетъ, — чтобы вдлать себя понятнымъ другому сердцу, представляетъ отраженіе себя во вншнихъ символахъ, безъ сомннія очень выразительныхъ, но которые всегда слегка только могутъ тронуть чувствительность. Гете сочинилъ въ этомъ родъ много превосходныхъ стихотвореній. Между тмъ, натуральность и простота не должны перерождться въ грубость и пошлость, какъ видимъ во множеств подобныхъ произведеній.

Вообще, этому роду объективности недостаетъ свтлаго проявленія чувствованія и страсти, которыя въ истинномъ искусств, недолжны оставаться запертыми и сосредоточенными, недовольствоваться, издавать только эхо самихъ себя, но являться открыто и полнымъ образомъ. Шекспиръ, выражая чувствованіе, полагаетъ въ немъ всю свою душу, но душу великую, которая проникаетъ даже до глубины сюжета и животворитъ его. Мысль, какъ бы ни была глубока, не мене свободно развивается въ блестящихъ формахъ и въ выраженіяхъ, которыхъ богатство равно гармоніи.

Въ этомъ отношеніи, сообразно началу идеала, мы должны поставить для объективности, во всемъ относящемся до выраженія внутренняго чувствованія, слдующее: изъ всего составляющаго существенную природу сюжета, который вдохновляетъ артиста, ничто не должно оставаться во глубин его созданія. Все должно быть развито вполн, такъ, чтобы идея,— душа и субстанція избраннаго предмета,— вдругъ проявилась цло, чтобы индивидуальная форма, представляющая ее, была отдлена конечно и совершенно, и чтобы наконецъ, все твореніе, во всхъ своихъ частяхъ, было проникнуто тоюже самою идеей, которая есть его душа и его живая субстанція. Ибо, все высшее и превосходное въ себ, не есть что нибудь невыразимое — такъ что поэтъ, всегда заключаетъ въ себ чувствованіе боле глубокое, нежели какое выражаетъ онъ въ своемъ твореніи. Созданіе артиста — самая лучшая часть его самаго. Въ немъ истинна, не только сила, но и дйствительность. Что остается сокровеннымъ въ его душ, то несуществуетъ.

III. Пріемъ, стиль, оригинальность.

Неудобно требовать отъ артиста, чтобы его представленіе было объективно, въ смыслъ нами показанномъ? Между тмъ, оно не мене есть дло его собственнаго вдохновенія. Онъ вложилъ въ него всю свою личность, имянно въ немъ, въ живомъ фокусъ его чувствительности и воображенія, образовалось понятіе, сотворился и, нкоторымъ образомъ, воплотился сюжетъ. Такое тождество субъективности артиста и истинности объективности есть третій пунктъ (который мы должны кратко разсмотрть) соединяющій въ себ дв различныя стороны, досел разсматриваемыя отдльно — геній и объективность.

Но прежде нежели изложимъ идеи, которыя это начало заключаетъ въ себ, надобно разсмотрть еще дв главныя стороны, которыя должны изчезнуть въ своемъ исключительномъ характеръ и дать мсто истинной оригинальности — имянно: пріемъ субъективный (индивидуальный) и стиль.

I. Пріемъ (die subjective Manier.)

Пріемъ, какъ свойство чисто индивидуальное, долженъ, быть существенно отличенъ отъ оригинальности, ибо тогда онъ относится къ качествамъ только свойственнымъ артисту, частнымъ ему, и слд. случайнымъ, которая выставляются рельефно и имютъ цну въ произведеніи, не выходя изъ самаго субъекта и его идеальнаго представленія. Пріемъ, въ этомъ значеніи слова, не прилагается къ отличительному образу представленія, котораго требуютъ различные роды въ искусствахъ. Напр. живописецъ пейзажистъ долженъ схватывать предметы иначе, нежели живописецъ историческій, эпическій поэтъ, иначе, въ сравненіи съ лирическимъ и драматическимъ. Но пріемъ есть образъ понятія и исполненія чисто случайный, свойственный тому или другому недлимому и можетъ простираться до того, что будетъ въ прямой противоположности съ истиннымъ началомъ идеала. Разсматриваемый съ этой стороны, онъ есть самый худшій родъ, къ которому артистъ можетъ пристраститься, потому что послдній, вмсто того, чтобы оставить искусству его природу и его законы, поглощаетъ его въ собственной индивидуальности. Искусство напротивъ, освобождаетъ основаніе и форму представленія отъ всего, просто случайнаго, слд. налагаетъ на артиста обязанность, излагать въ себ частности, чисто ему личныя.

Если пріемъ не прямо противоположенъ истинному представленію въ дух артиста, то вотъ причина, покоторой онъ долженъ представлять себ только вншнюю часть творенія искусства, какъ единственное поле упражненія. Равно, по этому, главное мсто пріема — въ живописи и музык, въ которыхъ, въ отношеніи понятія и выполненія, вншній элементъ играетъ самую важную роль. Частный образъ представленія, усвоенный артистомъ, его подражателями, учениками и обратившійся въ привычку отъ частнаго повторенія — составляетъ здсь пріемъ. Пріемъ иметъ случай выказываться въ двухъ отношеніяхъ. Первое обращено къ понятію. Такъ, тонъ атмосферы, штрихъ деревьевъ, раздленіе свта и тней, тонъ цвта вообще, доставляютъ живописи безчисленное разнообразіе. Мы можемъ не замтить сихъ оттнковъ въ природ, потому что необращаемъ вниманія на эти случайности, хотя он и представляются нашимъ глазамъ, но он поражаютъ артиста, онъ ихъ усвоиваетъ себ, онъ привыкъ все видть и все воспроизводить подъ этимъ свтомъ и такимъ или другимъ образомъ цвта. Онъ привыкаетъ не только къ цвту, но и къ самымъ предметамъ, къ пріему, которымъ они группируются и располагаются, къ движенію, къ такому или другому характеру. Такой родъ пріема мы находимъ главнымъ образомъ у Голландцевъ. Ночи фанъ деръ Hepa, свтъ луны, дюны фанъ деръ Гомера, въ такомъ множеств его пейзажей, блескъ, безпрестанно производимый атласомъ и другими шелковыми матеріями въ картинахъ другихъ артистовъ, принадлежатъ къ этой категоріи.’

Дале, пріемъ переходитъ въ исполненіе. Есть пріемъ водить кистью, принаравливать и смшивать цвта и пр.

Но какъ этотъ, совершенно частный способъ понятія и представленія, повторяясь, можетъ переродиться въ привычку и сдлаться для артиста второю природою, то Опасно, чтобы пріемъ, чмъ будетъ спеціальне, не переродился въ какой то родъ рутины, въ какой то процессъ механической фабрикаціи лишенной жизни, въ которой нтъ духа, гд незамтно вдохновеніе: Искусство уступаетъ мсто простой ловкости руки, и тогда пріемъ, неотвергаемый самъ по себ, можетъ сдлаться чмъ то холоднымъ и бездушнымъ.

И такъ, истинный пріемъ долженъ удаляться этой частности, употреблять ходъ боле свободный, если не хотятъ чтобы онъ изчезъ въ рутин. Артистъ долженъ держаться въ совершенной сообразности съ натурою избраннаго предмета, чего требуетъ всеобщій методъ, долженъ усвоивать себ сей методъ, разумть духъ его и наблюдать его законы. Въ этомъ смысл можно напр. назвать пріемомъ въ Гете совершенно особенное искусство, съ какимъ онъ уметъ опредлять, не только свои общественныя стихотворенія, но и очерки боле важнаго характера — тонкою чертою, изглаживающею серьезность мысли и положеніе. Горацій также слдуетъ этому пріему въ посланіяхъ. Вообще — это граціозный и оригинальный оборотъ сообщаемый разговору, онъ, неувлекаясь дале въ сюжетъ, останавливается, прерываетъ кстати и позволяетъ глубокой мысли скользить, нкоторымъ образомъ, по поверхности разговора, очень умно соединяя глубокость съ ясностью шутки. Конечно, такой пріемъ схватывать и разбирать предметъ принадлежитъ артисту, есть его личность, но онъ иметъ боле всеобщій характеръ, ибо сообразенъ съ закономъ особеннаго рода представленія, который имютъ въ виду.

Отъ пріема, взятаго на этой высшей степени, можемъ перейти къ разсужденію о стил.

II. Стиль.

Французы говорятъ: ‘Стиль тотъ же человкъ.’ Здсь стиль вообще — характеръ автора, открывающійся весь въ его образ выраженія, въ оборот данномъ его мысли и пр. Съ другой стороны говорили — стиль есть искусство и привычка, служащія внутреннимъ требованіямъ матеріи, выполняемой артистомъ, чтобы представить свои мысли и свои понятія. По этому предмету длали важныя примчанія на особенный образъ представленія, позволяемыя или непозволяемыя матеріалами, свойственными каждому искусству, напр. скульптур и живописи. Между тмъ, не должно ограничивать стиля однимъ разсужденіемъ о чувственномъ элемент, надобно возвыситься до началъ и законовъ представленія артиста, проистекающихъ изъ собственной натуры частнаго рода, въ границахъ котораго долженъ быть разсматриваемый сюжетъ. Поэтому, въ музык различаютъ стиль церковный и стиль оперы, въ живописи, стиль историческій и стиль живописи вообще, и тогда стиль прилагается къ образу представленія, повинующагося условіямъ, наложеннымъ матеріей,— ‘равно требованіями понятія и выполненія, въ каждомъ опредленномъ разнообразіи искусства, наконецъ, законами, проистекающими изъ самой сущности представляемой вещи. Недостатокъ стиля, въ семъ значеніи, обширне самаго слова и ставитъ худой пріемъ на мсто сообразности съ правилами, будетъ ли этотъ недостатокъ безсиліемъ усвоить себ частный образъ представленія, необходимый въ себ самомъ, или капризъ артиста, предающагося собственному произволу.

Вотъ почему не хорошо переносить законы стиля одного какого нибудь рода въ другой, какъ поступалъ Мендесъ въ своей групп Музъ de la Uilla Albani. Понятіе и выполненіе обличаютъ въ артист желаніе — поставить началомъ скульптуры иллюминованныя формы своего Аполлона. Тоже замчаютъ и во многихъ картинахъ Албрехта Дюрера. Онъ такъ хорошо усвоилъ себ стиль гравированія на дерев, что воспроизвелъ его въ живописи, особенно для набрасыванія складокъ.

III. Оригинальность.

Оригинальность состоитъ не только въ умньи сообразоваться съ законами стиля, но еще требуетъ присоединенія личнаго вдохновенія артиста, который вмсто того, чтобы предаваться простому пріему, схватываетъ истинный сюжетъ въ самомъ себ, и развиваетъ его внутреннею работою творенія, оставаясь врнымъ существеннымъ характерамъ своего искусства и всеобщему началу идеала.

И такъ, оригинальность тождественна съ истинною объективностью. Она обнимаетъ въ представленіи вдругъ субъективную и объективную сторону, такъ что, объ эти точки зрнія, уже непротивоположны и нечужды другъ другу. Въ первомъ случа, оригинальность есть глубочайшимъ образомъ личное въ артистъ. Въ другомъ, она воспроизводитъ только природу объекта, оригинальны’ характеръ произведенія искусства, кажется, выходитъ изъ самой вещи, какъ вещь выходитъ изъ творческой дятельности артиста.

Потому оригинальность преимущественно должна отличаться отъ каприза и фантазіи, ибо, подъ оригинальностью, обыкновенно, разумютъ особенности, замченныя въ поведеніи недлимаго, свойственныя ему одному и не приходящія въ голову никому другому. Но это только дурная оригинальность. Въ этомъ отношеніи напр. никто столько не оригиналенъ, какъ Англичане, у нихъ, каждый ставитъ себя въ особенный родъ маніи, которой не захочетъ подражать ни одинъ благоразумный человкъ, и каждый, не смотря на сознаніе своей глупости, называетъ себя оригиналомъ.

Сюда относится еще столько превозносимая въ наше время оригинальность духа прихбти и юмора (humour). Въ первомъ родъ, артистъ беретъ началомъ и цлью собственную личность, она его точка отправленія и къ ней онъ всегда возвращается. Здсь собственный предметъ представленія есть какой нибудь случай, позволяющій недлимому увлекаться собственною горячностью и давать свободное поле шутк и остротамъ. Самая матерія ихъ приносится въ жертву этомурасположенію артиста, онъ трактуетъ ее по своей фантазіи — съ единственной цлью блеснуть своимъ воображеніемъ, подобный юморъ въ самомъ дл можетъ быть исполненъ ума и даже чувствительности, онъ обыкновенію является чмъ то важнымъ и соблазнительнымъ, но вообще — онъ легче, нежели какъ думаютъ, ибо, безпрестанно прерывать разумное развитіе сюжета, произвольно начинать, продолжать и оканчивать также, сыпать наудачу множество шутокъ, идей и чувствованій, безъ порядка и связи, и чрезъ то производить то, что сложно назвать каррикатурою воображенія,— гораздо легче, нежели развивать изъ себя серьезный и субстанціальный сюжетъ, облекать его въ гармоническую форму и обозначать печатью истиннаго идеала. Но самыя плоскія тривіальности, ежели только имютъ какой нибудь живой и разительный цвтъ и претензію на историческую силу, щитаютъ глубокими и остроумными. Шекспиръ отличается юморомъ высокаго и глубокаго рода, не смотря на то, и у него также есть вульгарныя и тривіальныя вещи. Жанъ Поль также часто изумляетъ насъ тонкостью и красотою чувства, за то и часто онъ ищетъ эффекта сближеніемъ странныхъ предметовъ, которые не имютъ между собою ни какой связи, или которыхъ отношеніе не разгаданно. Этотъ величайшій юмористъ, не иметъ этихъ отношеній предъ своимъ духомъ, и часто, въ сочиненіяхъ Жанъ Поля, сочетанія выходятъ не изъ внутренней дятельности его генія, но изъ вншняго и поддльнаго расположенія. Чтобы имть въ своемъ распоряженіи всегда новый матеріалъ идей, Жанъ Поль перебираетъ книги самыхъ различныхъ предметовъ, ботанику, юриспруденцію, путешествія, философскія сочиненія, отмчаетъ все, что поражаетъ его, выписываетъ мысли, и если приходитъ фантазія самому сочинить что нибудь, онъ сближаетъ вещи самыя разнородныя, напр. бразильскія растенія и древнюю камеру имперскаго суда.

Все это принимали за оригинальное, или извиняли какъ юмористическое т. е. принадлежащее къ роду, позволяющему все, но истинная оригинальность далеко отталкиваетъ отъ себя подобный произволъ.

И такъ, произведеніе искусства должно освободиться отъ этой дурной оригинальности, ибо оно является истинно оригинальнымъ столько, сколько будетъ собственнымъ Твореніемъ Духа, который исходитъ искать вокругъ себя тамъ и сямъ лоскутковъ, чтобы подобрать и сшить ихъ вмст, но позволяетъ сюжету, съ единствомъ, соединяющимъ его части, производить себя изъ себя, однимъ пріемомъ, съ однимъ отпечаткомъ, какъ образовалась и устроилась вещь, въ силу своихъ собственныхъ законовъ. Если мы, напротивъ, находимъ сцены и мотивы, взятые не изъ натуры самаго сюжета, но вн его, и соединенные вншнимъ образомъ, тогда уже нтъ въ нихъ этой внутренней необходимости, которая должна составлять ихъ гармонію. Сближеніе ихъ кажется дломъ нисшаго класса, чуждой силы, соединившей ихъ произвольно. Такъ, въ Гетевомъ. Гец преимущественно удивлялись великой оригинальности, и нтъ сомннія, какъ говорили, Гете, въ этомъ сочиненіи, съ великою смлостью отвергъ и попралъ вс литературныя теоріи, на которыя до того времени смотрли какъ на кодексы, но тмъ не мене, сочиненіе не истинно оригинально. Въ этомъ произведеніи юности выказывается еще скудость собственныхъ идей, такъ что, многіе отрывки и цлыя сцены, вмсто того, чтобы быть извлеченными изъ сюжета, кажется заимствованы изъ интересовъ обыкновенныхъ и потомъ хитро соединены и прибраны по вншнимъ средствамъ. Истинная оригинальность, въ артист и съ произведеніи искусства, со стоитъ въ томъ, чтобъ быть проникнуту и воодушевлену идеею, которая составляетъ основаніе сюжета, истиннаго въ самомъ себ, вполн усвоить себ эту идею, не перемнять ее, не разрушать, примшивая къ ней постороннія частности, взятыя внутри или извн. Равно, тогда только артистъ, въ предмет составленномъ его геніемъ, открываетъ свою истинную личность, долженствующую, быть только живымъ фокусомъ, въ которомъ образуется’ и развивается созданіе искусства въ своей полной природ, какъ вообще, во всей мысли и во всемъ дйствіи жизни, истинная свобода позволяетъ царствовать въ себ силъ, составляющей основаніе всхъ вещей. Эта свобода, имянно, въ высшей степени, есть таже сила недлимаго, его мысли, его воли, такъ что, въ совершенной гармоніи соединяющей и ту и другую, нтъ уже мста никакой дисгармоніи. И такъ, истинная оригинальность въ искусств поглощаетъ всякую случайную частность, что даже необходимо, дабы артистъ могъ совершенно предаться величію своего генія, совершенно вдохновенному, исполненному одного сюжета: и чтобы, не предаваясь фантазіи и капризу, съ которыми все пусто, представилъ въ полной истин вещь, которую усвоилъ себ, проявилъ себя и все истинное въ себ. По этому — единственный великій пріемъ есть — не имть никакого пріема, и въ семъ то исключительномъ смысл, Гомеръ, Софоклъ, Рафаэль, Шекспиръ должны быть названы оригинальными геніями.

Конецъ первой части.

КУРСЪ ЭСТЕТИКИ,илиНАУКА ИЗЯЩНАГО.