Курносая, Замчалов Григорий Емельянович, Год: 1929 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 13 минут(ы)

Г. Замчалов

КУРНОСАЯ

Государственное издательство
1929

Не знаю, как рассказывать про это. Стыдно очень, смеяться все будут. А все-таки расскажу: пускай все ребята знают, какой я был тогда.

А был я, по правде сказать, вроде хулигана. Здоровый я, самый сильный в школе. Вот и баловал. Какой-нибудь мальчишка новый придет в школу первый раз, я его поймаю в сторонке, чтоб учительница не видала, и давай над ним дурить:

— Становись на коленки.

Он сначала не понимает даже.

— Зачем, говорит, мне становиться? Снег мокрый.

— Становись, тебе говорят. Не знаешь, кто я?

— Нет.

— Щетина, вот кто.

Он услышит это и сейчас же становится. Знает уже про меня. Небось до школы еще слыхал. Станет он, а я начну выспрашивать его:

— Слушаться будешь меня?

— Буду.

Делать чего заставлю или пошлю куда — пойдешь?

— Пойду.

— Налетать с мальчишками будешь на меня?

— Нет, не буду.

Продержу его так подольше, напоследок пригрожу как следует, он и правда потом нею зиму передо мной, как перед начальником: каждого слова моего слушается.

Да меня не только мальчишки, а сама учительница, Антонина Васильевна, и то боялась. Один раз я наозоровал в классе, она хотела отцу пожаловаться. Я к ней на перемене подошел и спрашиваю:

— Антонина Васильевна, вы правда будете жаловаться?

— Придется, Щетинин, ничего с гобой не поделаешь. Учишься ты плохо, а безобразничаешь больше всех.

— Я больше не буду.

— Ты мне это уже сто раз обещал.

— Ну не хотите, так не надо жалуйтесь! Только потом пожалеете…

Я и сам не знал, что я ей могу сделать. А она наверно перепугалась — ничего не сказала отцу. Только на отдельную парту посадила. Так и прошло это. Я еще больше озоровать стал.

Про девчонок и говорить нечего. Они за три версты убегали, только чтоб на глаза мне не попадаться. А я и не трогал их. Так, в шутку иной раз толкнешь какую-нибудь, она уж и захнычет. Мне даже говорить с ними противно было, не то что связываться.

II

После праздника революции в понедельник, помню, сидим мы в классе и пишем пересказ. Антонина Васильевна промеж парт ходит, смотрит, чтобы не сдували друг у друга. Я только обдумал все и начал писать, вдруг открылась дверь и в нее зашла девчонка какая-то. Голова у нее была закутана шалью, полсапожки большие, аж носки кверху загнулись.

А сама чуть повыше парты: окурок, одно слово.

Антонина Васильевна остановилась и смотрит на нее. И мы все смотрим. А она будто всегда у нас бывала. Размотала шаль, стряхнула с нее снег к порогу, потом высморкалась в тряпочку и положила ее в карман.

— Здравствуйте!

Мы так и покатились со смеху. Она стала к нам боком и мы увидали, что у нее все загнутое: нос курносый, торчит кверху, полусапожки загнутые, коса сзади малюсенькая, как хвостик мышиный, и тоже кверху загнута.

Антонина Васильевна прикрикнула на нас:

— Ну, это что еще такое! Что за смех?!— и повернулась к ней.

— Здравствуй. Ты кто такая?

— Я — Косая.

Опять весь класс засмеялся. Антонина Васильевна подошла к ней совсем близко, оглядела ее и не знает, что сказать.

— Нет, вы на глаза не смотрите. Глаза у меня хорошие. Это у нас отец — Косой.

— Ну так что ж из этого?

— Ну, и я, значит, Косая.

Я как фыркну, аж слезы на глаза выступили. Она глянула на меня и сказала:

— Большой, а дурак.

Тут и Антонина Васильевна засмеялась.

— Глупенькая, ведь ты сама виновата. Ну где же ты видала, чтобы люди называли себя косыми только потому, что у них отец косой?

— Никакая я не глупенькая! Как же мне называться, когда нас все так зовут? У нас фамилия такая: Косые.

— Ах, вот что? Ну извини милая, я тебя не поняла. Зачем же ты пришла к нам?

— Зачем — учиться.

— Так ведь сейчас уже поздно, надо было с начала года.

— Тогда мне нельзя было, мать у нас хворала — я была за хозяйку.

— Да у нас и мест нет. Видишь, все занято.

— А вон, где большой сидит, который смеяться мастер.

— Это третья группа — в первой все занято.

— Мне не надо в первую. Я уже вторую кончила. Я две зимы в городе училась. Наши-то в Тыквине живут, а я там у дяди была. Только теперь его перевели в другое место.

— Когда же ты успела, тебе сколько лет?

— Десять уже. Вы не смотрите, что ростом маленькая, училась я хорошо, наша учительница хвалила меня.

Я думаю: ‘Постой, ты у меня пофорсишь, я тебя похвалю!’

Посадили ее на мою парту. Я себе места не находил: как погляжу сзади на ее хвостик мышиный, так и хочется ей по шее съездить. Я самый первый в школе, меня все боятся, а ко мне посадили какую-то… даже сказать не умею — девчонку. А она все время, как нарочно, вертится передо мной — то повернется носом своим курносым, то затылком. Под косичкой на шее у ней ямка и в ямке волоски рыжие… аж тошно делается.

На другой день я не затерпел и перед переменой сказал Антонине Васильевне:

— Я не буду с ней сидеть.

— Как это не будешь, почему?

— Не хочу я. Ну ее. Либо ее пересадите, либо меня.

— Да что такое, почему ты не хочешь?

— Засмеют меня. Скажут, Щетина с девчонкой сидит.

— Ну уж, это глупости. Никто над тобой нс будет смеяться.

Тут зазвонил звонок. Я вышел на двор и стал дожидаться курносую. Она долго не выходила, должно быть боялась. Потом, наконец, вышла, а кругом нее чуть не все наши девчонки. Смеются, расспрашивают, заглядывают в глаза. Две так даже в обнимку с ней с обеих сторон. Я прямо подошел к ним и сказал:

— Эй, ты, курносая, иди-ка сюда, я тебе что-то скажу.

А она мне:

— Тут курносых нет. Если ты это меня, то меня зовут Васеной, а фамилия мне Косая.

— Ну ладно, иди, когда зовут.

Девчата уцепились за нее, не пускают.

— Не ходи, Васена, он драться будет.

— Васена, это — Щетина, он у нас всех бьет.

Я думал, не пойдет. Нет, высвободилась от девчат и пошла. Только обернулась на ходу и сказала:

— Ничего, девочки, не побьет. Вы меня погодите, я сейчас приду.

Я отвел ее за сторожку и сразу поднес ей кулак к носу.

— Вот видишь?

— Вижу. Ох и грязные у тебя руки! Гляди, как потрескались. Ну-ка покажи, какие ногти?

Кулака она будто вовсе и не видала. Я сам не знаю, зачем, взял да и разжал его. Она уцепилась рученками за мою руку, оглядела каждый палец и покачала головой.

— Ай-ай, а еще Щетина. Ведь ты же пропадешь от них.

— Будет болтать-то, как это я пропаду?

— От заразы — вот как. Наша учительница привозила зимой трубку вроде как у землемера. Видал когда-нибудь?

— Нет, не видал.

— Эх ты, ничего ты не знаешь. Ну вот, чтобы видней было. Поглядишь в нее на спичку, а спичка толще пальца.

— Это зачем?

— Говорю, чтобы видней было.

— Так что же она с этой трубкой?

— У нас был Крюков Петька. Такой же вот, как ты: руки вечно грязные. Учительница взяла у него с ногтей грязь, посчистила в стакан и размешала с водичкой, потом налила этой воды на склянку и велела нам смотреть в трубочку. Мы поглядели, а там живые козявки плавают, махонькие-махонькие, только в эту трубку и можно разглядеть. Козявки, говорит, эти, как попадут в живот с хлебом или еще с чем, так заразу в нем делают.

— Брешешь ты все это.

— Зачем мне брехать! Кабы ты мне пятак дал, а то…

Она увидала, что две девчонки выглядывают из-за угла.

— Ну, я пойду. Меня девочки зовут.

Я вспомнил, зачем звал ее, и поймал за платье.

— Ты мне зубы не заговаривай, а то как дам вот.

Она хоть бы чуть испугалась. Подняла на меня свою курню и будто знать ничего не знает.

— Ты что, сбесился? Пусти, чуть платье не порвал.

Выдернула у меня подол и пошла потихоньку. А я стою, как дурачок, и глазами хлопаю.

После уроков я опять стал дожидаться ее на улице. Обязательно надо ей всыпать, чтобы не задавалась, и чтобы пересела от меня на другую парту. А то если одной спустить, то и другие перестанут слушаться.

Еще загодя я разузнал, что жить она будет у Гордеевых на самом конце села за старой каланчей пожарной. Вот я там и стал у каланчи. Жду, жду — нет ее. Уже народ скотину на водопой гонит, уже темнеть стало, а ее все нет. Я обратно к школе. Подошел, вижу — в нашем классе огонь горит.

Зашел, а их там человек 20. Сгрудились возле учительского стола и о чем-то болтают. Курносая в самой середине с карандашом в руке. Больше там, правда, девчат было. Ну, и мальчишек тоже я увидел штук пять. Они были к стеночке, подальше от света, чтобы не видать их, а курносая как нарочно подняла лампу повыше.

— Кто там?

Я пригляделся хорошенько — вот тебе раз: Ванька Коромыслов!

— Ага, попался! С девчатами компанию водишь?

Он только хотел рот раскрыть, курносая перебила его:

— У нас заседание. Не мешай нам. Если хочешь, так садись и слушай.

— Чего это вы высиживаете, как наседки все равно?

Смотрю, а она глазами в меня прямо воткнуться хочет.

— Щетинин, если ты будешь болтать глупости, то мы тебя выгоним.

— Кого — меня?

— Да, тебя!

— Ах ты…

Сзади скрипнула дверь, и кто-то спросил:

— Можно к вам?

Я оглянулся — Антонина Васильевна. Вот принесло ее не во-время! Если бы не она, я не посмотрел бы, что у них там заседание, что ли. При всех бы наклал курносой, а заодно и Ваньке всыпал бы.

Эту неделю я совсем почти не учился. Ну, какое же тут ученье? Пока в школе сидишь, она тут рядом, курносая. При ней ничего на ум нейдет Вечером опять не до уроков: надо караулить ее!

Она оказалась до того хитрая, ну прямо терпенья нет. На уроках сидит — сама до плеч мне не достает, я бы мог ее одним пальцем пришибить — а она меня будто и не видит вовсе. Как будто я перед ней козявка какая. А как из класса выйдет, кругом нее целая куча. Окружат ее и ходят или играют. Игры она подбирала все такие, чтобы в них побольше людей участвовало. Одну даже такую придумала, что в ней могли играть и большие, и маленькие, хоть вся школа сразу.— Главное, что досадно: наши дураки так и льнут к ней. Девчонки еще ладно бы, ничего. Им так и полагается. А то ведь мальчишки, и те с ней. Я под конец увидал, что со мной остался один только Петька Попов. Ванька сначала шатался от них к нам, не знал, к кому пристать. Но лотом и он перешел к курносой. Вот как это вышло. В пятницу я подозвал его к себе и спрашиваю:

— Ну, как твоя курносая поживает?

— Какая она моя. Возьми сам ее себе.

— А заседание-то ваше, забыл уж?

— Это другое дело. Там работа. Мы хотим кооперацию в школе сделать.

— Мылом торговать будете, да? Чтобы шею вам легче намылить.

— Не мылом, а что нужно ученикам.

Курносая затеяла в снежки играть. Они разделились на две партии поровну и начали. Нас они не позвали: они никогда нас не звали. Ванька помялся, помялся, потом побежал к ним и говорит:

— Примите нас.

Обе партии поглядели на курносую. Она немного помолчала.

— А кого вас?

— Меня, Федьку и Щетину.

— Я не знаю. Ну, что ж, идите, мы никого не гоним.

Ванька обрадовался, кричит:

— Щетина, Федька, идите.

Я заорал на него:

Пошел ты вон, девчатник! Как собака: поманили его — он и рад.

Раньше бы он испугался, а тут куда тебе, огрызнулся даже:

— Сам ты собака.

И стал с ними играть.

Мы с Федькой подождали, пока они заиграются. Потом слепили по крепкому снежку, намочили их и запустили — он в Ваньку, а я в курносую. Мой снежок попал прямо в голову курносой. Она схватилась рукой за ушибленное место, но не заплакала. Только подняла половинку снежка и сказала:

— Ты что же сам не играешь, а кидаешься? Да еще ледяхом.

Ванька ни с того, ни с сего подхватил:

— Да что, правда! Ребята, давайте их…

И тут с обеих сторон в нас полетели снежки. Мы сначала откидывались, да разве с ними сладишь, когда их там человек сорок. Нас так закидали снегом, что мы насилу отчистились. Я сказал Ваньке, что ему теперь все равно не жить на свете: все зубы выбью.

По вечерам они каждый день собирались в школе и всё о чем-то говорили. И о чем люди могут говорить столько? Прямо непонятно.

В этот вечер, в пятницу, я видел, как Антонина Васильевна опять пришла к ним. Вышли они все вместе. Антонина нахваливала курносую:

— Нет, ты молодец, Васена. Теперь у нас так закипит работа, что только держись.

Я притаился за углом и жду. А она будто почуяла это.

— Ребята, вы бы проводили Васену. Уж очень страшно пускать ее одну так далеко.

— Мы и так провожаем. Каждый вечер.

— На нее Щетина злится,— запищала какая-то подлиза.— Он хочет побить ее.

— Как побить, за что? Васена, за что он тебя?

Я было прислушался — что она набрешет про меня?

Но тут двое мальчишек погнались друг за дружкой прямо в мою сторону. Мне пришлось скорей удирать.

Но в воскресенье я все-таки дождался своего. Антонина Васильевна позвала нас осматривать совхоз ‘Красный пахарь’. Мне неохота было иттй туда, но я пошел. Как будто знал, что все так выйдет.

Вышли мы почти в обед. Четверо наших пришли в лаптях, а день был сырой, снег падал и тут же таял. Пока они бегали переобуваться, время и прошло.

На той дороге, что идет в совхоз, есть лесок — ольшанник. Дорога огибает его кругом. Я, когда мы дошли до него, придумал такую штуку. Подошел к курносой и, как будто у нас с ней ничего не было, говорю:

— Васена, давай пойдем прямо через ольшанник, Мы скорее всех придем, я знаю тут дорогу.

— Я сама знаю. Тут наше Тыквино недалеко. Только я не пойду с тобой.

— Что, боишься?

— Не боюсь, а очень нужно с таким итти.

— Я уж знаю, что боишься. Все девчонки такие.

Она покраснела. Мне ничего не сказала, а к Антонине Васильевне подошла, пошепталась с ней и свернула в лес.

Мне только того и надо было.

Когда мы отошли подальше от наших, я остановился и сказал:

— Вот что. Я в совхоз не пойду. Сейчас вернусь домой. Ты тоже не ходи. Сама иди куда хочешь, только завтра скажи Антонине Васильевне, что мы сбились с дороги. Слыхала?

— Ничего я не скажу. А в совхоз одна пойду. Думаешь, правда, боюсь?

Я схватил ее за руку и дернул к себе.

— Пойдешь, да? Пойдешь? Ну, постой, теперь уж я тебе… Теперь ты у меня… Становись на коленки!

Она было опять мне зубы заговаривать:

— Ой, Щетина, тебя, и правда, собака бешеная укусила.

Но я не слушал ее.

— Становись, курносая!!

И замахнулся на нее кулаком. Она бросилась бежать, я за ней. Бежала она, как курица: куда ей в таких полусапожках, да еще по снегу. Я раз пять прыгнул, как следует, и настиг ее, поймал за шаль. Она было вырвалась, даже отбежала немного, но я еще сильнее прыгнул и сгреб ее обеими руками. Но тут под нами провалился снег, оба мы ухнули выше колен. В этом месте ямка была. Сверху ее занесло снегом, а внизу под ним вода была. Мне налилось полны сапоги. Я испугался, стою и ничего не делаю. Курносая выкарабкалась, а я все стою. Она закричала на меня:

— Что ж ты, Щетина? Вылезай, холодно ведь.

Я вдруг почуял, что мне обжигает холодом ноги, и скорей вылез. Курносая стояла около меня. Теперь бы можно было всыпать ей, но мне уже не хотелось. Какое тут битье, когда из сапог вода льется?

— Ну, что же ты опять встал? Бежим скорей!

— Куда?

— К нам, в Тыквино. Тут недалеко. Просушимся, тогда пойдем.

Я ничего ей не ответил, повернулся и пошел.

— Куда ты, Щетина?

— Домой, вот куда.

— Брось, Щетина, чего гордишься? Простудишься ведь.

Пока она уговаривала меня, а я отказывался, ноги мои совсем закоченели. Я пошевелил пальцами, вижу, они как деревянные. Ничего не чуют. Ну, тогда я согласился. Что же сделаешь, раз такой случай.

До Тыквина было версты две. Мы бежали что есть мочи, ни разу не остановились. Курносая все время подгоняла меня:

— Скорей, скорей. Там отдохнем. А то застынем. И откуда только прыть у нее взялась?

На дворе у них какой-то мужик рубил дрова. Он увидел нас, бросил топор и пошел нам навстречу.

— Васена, ты откуда?

Она только рукой махнула на него.

— Погоди, тятя, некогда с тобой.

В избе она скинула полсапожки, осталась босиком и мне тоже велела:

— Скидай и ты. Да скорее же! А, ну тебя, как дохлый все равно!

Я не успел сесть на лавку, как она схватила меня за сапог, стащила его, потом другой.

Сапоги положила в печку, портянки на комель повесила, а на меня прикрикнула:

— Ну, чего сидишь? Полезай на печку, она горячая…

Они хотели оставить меня ночевать, но я не остался: боялся, что наши будут ругаться. Курносая было со мной увязалась, а ее отец с матерью не пустили. Когда я вышел на улицу, она вспомнила что-то и догнала меня:

— Постой-ка, зайди в избу.

Зашли.

— Скидай сапоги.

— Зачем? они уже высохли.

— Скидай, знаю зачем. Тятя, дай старую газетку.

Отец достал газету. Она разорвала ее пополам.

— На вот, заверни ноги.

Тут уж меня зло взяло: командует надо мною, как над маленьким, а я ее слушаю.

Первым делом я хотел убежать, но ноги у меня как будто приросли к земле — никак нейдут. Стали подходить ребята, у стены собралась целая куча. Я слышу, как они давятся от смеха. Мне бы надо уйти, а я не могу. Стою, как привязанный, и двадцать раз читаю одно и то же: сверху —‘Таких учеников у нас не должно быть’, снизу — под рисунком — ‘Вы знаете, кто я? Я — Щетина’.

Были там и еще надписи. Они мелькали у меня в глазах прямо и вверх ногами: ‘Организуется отряд’, ‘Кружок деткоров’, еще какие-то. Но я не смотрел па них. Мне самое главное было — вот эта, про меня.

Если бы не звонок, я бы наверно простоял у стены целый день. Когда заходил в класс, то я глядел себе под ноги и ничего не видел. Только чуял, что на меня все смотрят. Если бы я провалился куда-нибудь или разбил себе голову, и то было бы лучше, чем это.

На уроках мне ничего не шло в голову. Антонина Васильевна задала нам задачку. Когда она диктовала условие, я старался слушать, но ничего не понял. А потом я совсем забыл про это. Около меня сидела курносая. Я краешком глаза увидал ее косичку и подумал: ‘А что, если прямо тут в классе развернуться и бахнуть ее по уху? Ведь это она нарисовала’. И сам же себе, как чужой, ответил: А за что, разве неправда это?

Антонина Васильевна подошла ко мне и спросила:

— Ты что это?

Я испугался, вскочил на ноги, посмотрел на свою тетрадку. Она вся была исчерчена карандашам вдоль и поперек. Раньше Антонина Васильевна стала бы выговаривать мне, грозить, а теперь ничего не сказала — повернулась и пошла дальше: что, мол, с таким разговаривать.

На большой перемене я вышел на улицу. Все бегают, играют, смеются, а я хожу один, и никто на меня не обращает внимания. Мимо пробежал Петька. Я думал, хоть он подойдет, а он, как увидал меня, так отвернулся и убежал.

Тогда я пошел в класс, взял свою сумку и отправился домой: пускай отец что хочет делает со мной — хоть бьет, хоть на улицу выгоняет, а я не пойду больше в школу. Что мне там делать теперь?

Чтоб меня никто не видел, я нарочно вышел в задние ворота и пошел проулочком. Но тут меня кто-то окликнул:

— Щетина!

Я оглянулся. Она, курносая.

— Ну что тебе надо? Напакостила и радуйся!

Она подбежала, взяла меня за пуговицу на полушубке и заглядывает в глаза:

— Щетина, идем играть с нами. Там тебя все ищут, а тебя нет. Мы с Ванькой и в классе смотрели, и во дворе — нигде нет.

— Опять ты врешь все, ведь я знаю, что врешь.

— Нет, правда, Щетина, честное слово. Вот пойдем, посмотрим,

Играли они в горелки. Ванька, и правда, будто обрадовался мне.

— Ну, где же ты, Щетина? Скоро звонок, а тебя нет. Иди скорей.

Девчата сначала не хотели меня ловить, но тут опять начала первая Васена, а за ней и все уж пошли. В класс мы с ней заходили вместе. Она держала меня за руку и говорила:

— Я скажу ребятам. Мы, знаешь, что сделаем? Заклеим тот рисунок и сверху напишем: ‘заклеила редколлегия’.

И вот тут-то и случилось это. Поглядел я на нее и сразу же она стала совсем другая. Не другая, а… Я не знаю, как сказать это. Ну, вот раньше я все злился на нее, мне все хотелось прибить ее, а теперь она стала мне лучше всех товарищей, лучше сестренки родной. Так-то у ней все осталось, как и раньше: и косенка такая же, и нос кверху торчит. А если бы ее кто тронул хоть пальцем одним, я бы ему не знаю что — башку бы оторвал.

Г. Замчалов

КУРНОСАЯ

II

Читайте также: