КУПЕЦ-ЛАВОЧНИК
КУПЕЦ-ЛАВОЧНИК
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Купец-лавочник, Прыжов Иван Гаврилович, Год: 1865
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Прыжов И. Г. Очерки русского быта
М.: Институт русской цивилизации, 2017.
Приехал я домой на извозчике, у извозчика сдачи не было, а деньги разменять негде было, я говорю ему:
— Вот тебе, голубчик, вместо сорока копеек — рубль, — завтра поедешь мимо, так завези сдачу.
— Будьте спокойны, батюшка, — отвечает извозчик и, как известно, сдачи не привез.
Таков наш мужик: пока он живет в миру, на глазах мира, еще свято хранит и совесть, и душу. Самый дурной из крестьян еще хорош, ибо боится мирского срама, мирского суда. Выходом из крестьянства служат — не школы, не нравственное развитие, не благородство души, не гражданские заслуги в улучшении жизни, даже не труд, а деньги и деньги, а как добывать деньги — тому учит жизнь, указывая на пословицу: ‘правдой ничего не наживешь’. Словом, всякий мужик лишь только отшатнется от крестьянства, лишь только увидит, что уж нет мирского суда, что дело, которому он служит, не мирское дело, а дело обче-ства, уже готов обмануть. Здесь-то возникают и образуются: иные личности нашего купечества, наши ‘ваши степенства’, наши дуроломы, наши аршинники, наши и пр. и пр.
Было время, когда гости торговые и купцы стояли в числе передовых деятелей общества, но уже триста лет назад иностранцы и сами русские люди стали жаловаться, что русский купец не может не обмануть, и ты, читатель, хорошо знаешь, что значат теперь слова: купить в городе или городской товар, ты знаешь, что лавочник есть такое же слово, как целовальник. Но мы теперь говорим только о купце-лавочнике.
Среди своеобразных условий жизни вырастают, жиреют и благоденствуют кулаки, скупщики, сельские приказчики и тысячи лавочников, сельских и городских. Можно еще, пожалуй, простить лавочнику, если он обдует барчонка, заехавшего в магазин, но если у лавочника — не магазин, а съестная лавка для народа, и бедного мужика обдувают еще хуже, чем барчонка, то картина явится неутешительная. Попробуйте обойти некоторые мелкие овощные лавки и харчевни, и вы не найдете друтого чаю, кроме спитого и подкрашенного составами, который, однако, продается по безбожной цене от 2 до 5 рублей за фунт. Этому-то темному миру лавочников обязана своим названием подделка спитого чаю, сменившего чай-иван. В обширной торговле спитым чаем, которая началась не вчера, есть теперь и фабрики, и оптовые, и розничные торговцы, и агенты в столицах и деревнях, и магазины с известными фирмами… Ну а хлеб, а квас? Об этом вы что скажете? В иных больших хлебнях, приготовляющих хлеб сотнями и тысячами пудов, делается так, что скупают корки, мочат и квасят их в чану, в эти чаны подбавляют муки, гущи и вот на жирных лошадях везут на рынки искусственно вздутый, поистине черный хлеб. Самое здоровое и, по-видимому, дешевое питье — квас, — и сделайте такую милость, испейте, читатель, в лавочке кваску из кадки, хоть для того, чтоб узнать, что пьют другие, платя по копейке за ковшичек.
Торгуя столь прекрасно в звании лавочника, приказчика и т. д., мужик разбогател, отрастил себе пузо, вышел в купцы, завел супружницу, и недавно еще молоденькая девочка через год, через два хочет уж лопнуть от жиру. Заметьте, что есть страны, где торговля несравненно обширнее, чем у нас, есть в этих странах купцы, которые и просвещеннее, и богаче наших купцов, и все они люди, но нигде, в целом Божием мире вы не сыщете таких жирных купцов и жирных купчих, какие у нас бывают, да еще гордящихся тем, что у них жирные жены, жирные лошади, жирные кучера. Итак, мужик вышел в купцы и уже к слову мы прибавляет ста: мы-ста не хуже других! Все к нему с почтением, с уважением, он — важный барин, которого только объезжай подальше.
Чтоб показать на практике, как все это иногда совершается, приведем здесь рассказ про одного лавочника, переданный нам человеком, знающим всю подноготную. Он говорил: лет восемь или десять назад жил у нас на рынке так себе дрянненький мужичонко, и ходил не в поддевке, а в каком-то камзоле, и прозвал его народ Камзолкиным. Идет он бывало, а ему и кричат: ‘Эй, ты, Камзолкин, где камзол стащил?’ Огрызнется на них наш Камзолкин и пойдет в свою лавочку. Дело его шло плоховато. Горе его или счастье — не знаем, — но только жена ему попалась зверь-баба. Раз он вздул ее порядочно и прогнал в деревню и зажил припеваючи. Жила возле него табачница, баба с деньгами, он подделался к ней да и обчистил ее. Лихо дело было начать, и вот, пустив по миру табачницу, он пошел дальше.
Жили поблизости две хлыстовки, денег у них было много, а жадности еще больше. Просит у них наш Камзолкин денег взаймы, божится и клянется, обещая большие проценты. Хлыстовки и уши развесили. Дали они ему денег, а он им вместо расписки написал чорт знает что, и они судились с ним, да так и померли, не получив ни гроша. Вот наш Камзолкин купил себе домик и пустил к себе в жильцы старичка, ходил к нему чаек распивать, а сам все присматривался. Вдруг старичок умирает, бедная девушка, ходившая за ним целую жизнь, вся растерялась и скорей к хозяину, а он как добрый человек и говорит: ‘Дело плохо, он умер ударом, с полицией не разделаешься, бегите скорей в часть, а я тут побуду!’ Она побежала в часть, а он тут взял да и обчистил все сундуки, хуже пожара. Приехала полиция, описали, что осталось, старичка похоронили, девушка осталась без всяких средств, и родные, которых он перед смертью думал наградить, уехали ни с чем. А наш Камзолкин меж тем сидит себе в лавочке да продает мужикам лапотки, мучки, овсеца, и глядь — через год покупает себе домик в сорок тысяч. ‘Занял, — говорит, — деньжонок да вот домик купил!’ А люди слушают да думают про себя: ‘Знаем мы эти займы, — как-то придется тебе расплачиваться!’ И как видно, взаймы-то дали ему много, потому что наш Камзолкин тотчас начал строиться, поднимает этажи, выводит флигеля, а деньгами так и сыплет, голубчик. Все управление домом поручил дворнику, а сам только ходит да любуется. Попросит его жилец о чем-нибудь по дому, а он скажет: ‘Не мое дело, адресуйтесь к дворнику!’ Ну, словом, персона удивительная! Выписал из деревни жену, и зверь-баба сделалась вдруг, ни с того, ни с сего, владетельницей громадного дома. ‘Моя жена, — говорит наш Камзолкин, — дама благороднейшая!’ Но люди пока еще не ведают того благородства и жену его также насмех прозвали камзольчихой. Оба, муж и жена, ужасно боятся чертей, и чуть кто из работников произнесет его, сейчас со двора долой. Жила собака на дворе, а собака есть творение нечистого, и вот послали работника удавить собаку, и собаку удавили. Чуть забежит на двор собака, и работники бегут с баграми бить собаку. Довели до того, что собаки обходят дом на версту, лая на него и огрызаясь. А хозяин не пьет, не ест — все в лавке, где по-прежнему торгует лапотками да овсецом, с тем отличием, что прежде каждого мужичка обсчитывал копейки на две, на три, а теперь на десять-двенадцать. ‘Ты, борода, — говорит он мужичку, — гляди, какой у меня дом-то, небось не обсчитаю’, — и продолжает обсчитывать, а мужики-то и верят ему. Словом, человек словно сыр в масле купается, и деньги к нему так и текут! Недурна и его домашняя жизнь. Недавно еще жил он в кухне, а теперь хочет занять квартиру в бельэтаже: парадное крыльцо, раззолоченное, и направо вход, прямо к Камзолкину: ‘Пожалуйте, милости просим!’ Заболела у него дочь-ребенок: мать и отец кинули ее кухарке и знать ее не хотят, и если б не жилица, если б не ее участие, вызванное добрым женским сердцем, которому просто больно было глядеть на страдание, ребенок погиб бы хуже червя. Да и то, бывало, жилица даст лекарства, а мать увидит да выкинет: ‘Что, — говорит, — за лекарства!’ Дворник у него и землю роет, и камни бьет, приказчики у него мостовую мостят, тротуары делают — словом у всех житье, словно на каторге, а все служат усердно, ревностно.
— Да, скажите, из чего ж они служат, что им за охота по доброй воле жить на этой каторге?
— Это, батюшка, их дело. Вот, видите, наш Камзолкин поживет еще годочков десять-двадцать, маленько подурачится, покуралесит, потом запьет или хватит сдуру да обанкротится, — но во всяком случае, он ли, жена ли, а запьют. А тут сынки, воспитанные на том, как били собак да как батюшка их обмеривал да обсчитывал, подросли, и те тоже загуляли, а тут еще подвернулся зятек-гуляка, за которого батюшка выдал дочку, чтоб породниться с богатой фамилией, — и то я не загулял, — и вот тут-то приказчикам, дворникам, всем в доме пожива! Разом все возместят…
— Да неужели, в самом деле, кто-нибудь да непременно пропьется?
— Пропьется!
— Да неужели для них нет никакого спасенья? Неужели ничего нельзя сделать для этих несчастных созданий, у которых есть и силы, и деньги, но нет одного — покоя совести?
— Ничего не поделаете!
— Ну, по крайней мере, будет ли это уроком другим, другие-то опомнятся ли?
— Эх, батюшка, им не до уроков…
— Скажите, наконец, что же будет с самой жизнью, когда она не видит, не думает видеть ничего лучшего, как то, что вы мне рассказали?
— Да что-нибудь будет…
Текст по: ‘Развлечение’. 1865. No 43.