Д. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ВОСЬМОЙ
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ # ПЕТРОГРАДЪ
1916
КУКУ.
Разсказъ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
Куку, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1880
Время на прочтение: 56 минут(ы)
— Ты живъ, Альфонсъ?— спрашивалъ Куку, останавливая телжку черезъ каждыя сто саженъ.
— Сегодня такъ жарко, что даже и умирать неудобно…— отвчалъ слабый, надтреснутый голосъ.
Этотъ Альфонсъ, чахоточный, черноволосый и маленькій, въ своей кожаной шведской курточк походилъ на жука. Онъ брелъ за телжкой разбитой походкой, широко разставляя кривыя ноги и поправляя сбитую на затылокъ жокейскую фуражку. Несмотря на томительный, настоящій степной зной, маленькому Альфонсу было холодно: въ это время его каждый день била лихорадка. Какъ это непріятно, когда руки похолодютъ и сдлаются влажными, а внутри все точно застынетъ,— и Альфонсъ сравнивалъ себя съ замороженной рыбой. Онъ умлъ даже шутить въ моменты, когда отъ страшной усталости у него темнло въ глазахъ и онъ готовъ былъ рухнуть въ дорожную пыль своимъ тщедушнымъ, маленькимъ тломъ.
— Эй, братику, держись за карету, а мн все равно!— кричалъ Куку, налегая своей лошадиной грудью на перегородку оглоблей.— Можешь даже приссть… мн все равно. Анджелика, ты его пусти,— мста будетъ двоимъ, а мн все равно…
— Ты просто глупъ, Куку, со своимъ великодушіемъ,— ругался Альфонсъ, стараясь принять бодрый видъ.— Вотъ спроси Пикилло…
Блый пудель Пикилло каждый разъ, когда произносили его имя, слабо взмахивалъ гладко остриженнымъ хвостомъ съ львиной кисточкой на самомъ конц и смотрлъ на хозяина усталыми, покраснвшими отъ пыли глазами. Альфонсъ его ласкалъ тмъ особеннымъ свистомъ, какой заставлялъ выпархивать придорожныхъ птичекъ, а самъ съ завистью смотрлъ на наклоненную спину Куку и его четырехугольный, красный затылокъ. Нтъ, бдняга Куку глупъ, но зато какое въ немъ дьявольское здоровье, скоро пятнадцать верстъ, какъ онъ везетъ телжку, и хоть бы что. Пикилло, и тотъ давно высунулъ языкъ, болтавшійся такъ смшно, точно конецъ платка изъ кармана: острый умъ Альфонса во всемъ умлъ отыскивать комичную струнку.
Эта оригинальная группа, медленно подвигавшаяся по пыльной проселочной дорог, обращала на себя общее вниманіе встрчныхъ. Нкоторые останавливались, съ удивленіемъ провожали медленно катившуюся телжку и почесывали затылокъ. ‘Вотъ такъ штука!..’ — бормотали голоса.— ‘Да, штука!..’ И было чему удивляться.
Представьте себ телжку на двухъ тонкихъ и высокихъ колесахъ. На оси и частью на оглобляхъ помщался длинный ящикъ, аршина въ два, прикрытый сверху чмъ-то въ род балдахина. Красныя занавски, съ мишурной золотой каймой, болтались на выточенныхъ столбикахъ, а верхъ замняла сложенная вчетверо японская ширмочка. На этой послдней были привязаны большіе и маленькіе обручи, обернутые цвтной бумагой, свернутые въ трубочку флаги и разная другая балаганная дрянь, назначеніе которой трудно опредлить, подъ осью раскачивалась на веревк четырехпудовая гиря, заставлявшая Куку въ ныркахъ ворчать: ‘Ахъ, проклятая, какъ она мотается!..’. Оглобли телжки такъ устроены, что для самого Куку оставалось небольшое мсто у самой перекладины: на спускахъ, когда приходилось сдерживать телжку, кузовомъ толкало его въ спину. Чтобы удобне везти всю ‘музыку’, у оглоблей была сдлана широкая кожаная лямка, которая и ложилась всей тяжестью на могучія плечи Куку. Скверно, когда центръ пятнадцатипудовой тяжести лежитъ у васъ на затылк и каждый камешекъ, каждая ямка отдается прямо въ голову такимъ острымъ толчкомъ, точно невидимая рука била васъ по голов съ удивительной мткостью. Куку обвинялъ во всемъ мотавшуюся проклятую гирю: но что онъ значилъ безъ нея, безъ этой гири?.. Въ конц каждой станціи богатырь чувствовалъ, какъ у него отекали руки и ноги, особенно въ такой зной, какъ сегодня. Но мы должны сказать, что Куку былъ очень энергичный человкъ и, отдохнувъ съ часъ, чувствовалъ себя совсмъ свжимъ. Если бы не Альфонсъ, тащившійся, какъ опоенная лошадь, телжка ушла бы далеко впередъ, но нельзя же бросить товарища на дорог, тмъ боле, что у нихъ было общее дло.
Встрчныхъ боле всего занимало то, что было спрятано за красными занавсками, а потомъ самъ Куку въ его необыкновенномъ костюм: длинный жилетъ съ бронзовыми вызолоченными пуговицами, такая же шапочка, какъ у Альфонса, какіе-то необыкновенно блые штаны въ обтяжку, надувшіеся на икрахъ чулки и тяжелые штиблеты, подкованные гвоздями. Туго выбритое, широкое лицо Куку улыбалось каждому встрчному такой добродушной улыбкой, а срые добрые глаза смотрли такъ ласково, совсмъ по-дтски. Остриженные подъ гребенку волосы слипались отъ пота, какъ у Пикилло, а сквозь нихъ просвчивала блая кожа. Когда встрчались женщины, Куку длалъ необыкновенно смшное лицо, закрывалъ глаза и, вытянувъ губы, такъ забавно выкрикивалъ тонкимъ голосомъ всего одно слово:
— Ку-ку!..
Это слово было такъ смшно, что занавски между передними колонками распахивались, и между ними показывалось хорошенькое личико пятилтней двочки и выкрикивало такимъ же тономъ:
— Ку-ку, папочка!..
— Ку-ку, цыпленокъ!..
— Скоро прідемъ?..
— Лошадь скверная, цыпленокъ, да и Альфонсъ умираетъ…
— Бдняжка, онъ едва плетется, папочка!..
— А что мама?.. А?
— Лежитъ…
Этотъ дтскій голосокъ придавалъ Куку новыя силы. Но каждая улыбка маленькой двочки давила его хуже четырехпудовой гири: о, она такъ хорошо улыбалась, эта красавица Сафо, и у Куку падало въ его лошадиной груди сердце, точно Сафо наступала на него своими крошечными ножками.
Конечно, телжка не легка, и гиря мотается, и плечи одеревянли, но всего тяжеле былъ смхъ маленькой Сафо.
— Мн кажется, что эта проклятая степь приведетъ насъ прямо на дно пекла,— говорилъ Альфонсъ, когда солнце стояло уже надъ головой.— Куку, ты усталъ?
— Мн все равно… А степь, дйствительно, проклятое мсто!.. Альфонсъ, посмотри, что тамъ впереди?
Телжка остановилась на верху поднимавшейся ребромъ зеленой возвышенности. Кругомъ ни деревца ни кустика. Придорожная трава покрыта слоемъ пыли,— дождя не было ровно дв недли. Съ той точки, гд стояли наши путешественники, можно было разсмотрть развертывавшуюся пестрымъ ковромъ настоящую киргизскую степь верстъ на пятнадцать. Издали видъ былъ очень красивый, но вблизи вс краски блднли, точно он расплывались, и глазъ напрасно искалъ хоть одной точки, гд можно было бы отдохнуть. Альфонсъ, прищуривъ свои темные глазки, зорко смотрлъ впередъ по извилистой лиліи пылившей дороги. Первый холмъ отдлялся отъ слдующаго широкой лощиной, дно которой было занято высыхающими болотами. По очерку всей мстности можно было бы ожидать, что именно здсь и прокатится бойкая рчонка, но ничего похожаго не было и въ помин. Зато дальше, за второй возвышенностью, какъ остановившаяся въ воздух птица, мелькала какая-то блая точка. Куку и Альфонсъ всматривались именно въ нее.
— Это церковь…— нершительно замтилъ Альфонсъ, не доврявшій самому себ.— Вдь похоже на церковь, Куку?..
— Конечно, церковь…— подхватилъ весело Куку.— Это и есть Чумбаши, село, гд у нихъ ярмарка. А тутъ и промысла и кочевники… Мы какъ разъ поспли во-время: завтра суббота, торговый день. Будетъ работа…
Куку досталъ коротенькую трубочку въ серебряной оправ, набилъ ее табакомъ и закурилъ съ особеннымъ удовольствіемъ, какъ человкъ, который заработалъ свой отдыхъ тяжелымъ трудомъ. Чумбаши близко, значитъ, прохали четыреста верстъ, а это что-нибудь значитъ… Отдохнувъ у канавки, Куку вытрясъ трубку, запряталъ ее въ жилетный карманъ и осторожно подошелъ къ телжк. Раскрывъ драпировку, онъ просунулъ голову внутрь и застылъ: въ телжк, свернувшись на походномъ ковр, какъ собачонка, спала Сафо, а рядомъ съ ней Анджелика, похудвшая и утомленная. На Куку посмотрли два темныхъ, большихъ глаза и указали на спавшаго ребенка.
— Не хочешь ли пить?— шопотомъ спрашивалъ Куку.
— Нтъ, спасибо… Не разбуди ее…
— Скоро конецъ, Анджелика…
Блдное, больное лицо улыбнулось печальной улыбкой. Бдняжка такъ мучилась и длала видъ, что спитъ. Ей было такъ душно все время, а тутъ еще слышно каждый шагъ выбивавшагося изъ силъ Альфонса. Ахъ, скоро конецъ,— какъ это хорошо! Можно будетъ спрятаться куда-нибудь въ тнь — такъ, немножко въ тни, чтобы не задыхаться отъ зноя и пыли. Съ другой стороны телжки, между красными занавсками, просунулась тяжело дышавшая морда Пикилло, весело замотавшаго хвостомъ, когда къ нему на лобъ легла ласковая тонкая рука. ‘Скоро конецъ, Пикилло!’.
Киргизская степь лтомъ, когда начинаются іюньскія жары, представляетъ однообразную и печальную картину. Голубое степное небо по цлымъ днямъ безжалостно-чисто — ни одного облачка, а сверху такъ и льется степной зной. Горизонтъ застланъ тяжелой, фіолетово-желтой мглой, точно тамъ, за этимъ кругомъ, гд сливается ковыльная степь съ небомъ, вчно дымится зарево невидимаго пожара. Весенняя свжесть травы и пестрыя краски первыхъ цвтовъ быстро смняются рыжеватыми тонами выжженной солнцемъ пустыни. Только разввается по втру своими султанами одинъ ковыль, да въ неб неподвижными точками стоятъ ястреба. Раскаленный воздухъ томно не успваетъ остыть за ночь и съ ранняго утра наливается тяжелой истомой. Глазъ напрасно ищетъ тнистаго уголка, полоски воды, клочка настоящей сочной зелени — ровно все, гладко и мертво. Подъ этимъ жесткимъ ковылемъ лежитъ сухой песокъ или глина. Съ высокихъ холмистыхъ мстъ жизнь точно сбгаетъ въ низины, гд еще сохраняется болотная влажность и зеленетъ осока. Кое-гд, въ облак пыли, пройдетъ измученное стадо (гуртъ) киргизскихъ барановъ, покажется рдкій всадникъ-киргизъ, и опять все мертво и пусто.
Полурусское сельцо-станица Чумбаши залегло на самой границ тхъ уралскихъ уваловъ, которые переходятъ уже въ настоящую равнину, гладкую и однообразную, какъ разостланный на полу коверъ. Оно спряталось на дн вымытаго горной рчонкой Сардвой широкаго оврага, и издали можно было разсмотрть только блую церковь. Лтомъ Сардва совсмъ пересыхаетъ, превращаясь въ рядъ гнилыхъ лужъ, которыя время отъ времени наполняются только дождемъ. А между тмъ эта ничтожная рчонка тянется на сотни верстъ и почти непрерывно усажена разнымъ жильемъ: кошами, деревушками, станицами, промыслами. Открытыя здсь лтъ сорокъ тому назадъ золотоносныя розсыпи привлекли подвижную массу искателей легкой наживы и бродячій промысловый людъ. Съ послдняго пригорка у Чумбашей открывается далекій видъ на промысла: земля изрыта, дымятся высокія трубы, по дорог катятся пріисковыя таратайки и т. д.
Наши путешественники ‘подъзжали’ къ станиц уже подъ вечеръ, когда дневной зной началъ спадать. Это была небольшая деревушка, въ которой съ трудомъ можно насчитать дворовъ полтораста, но въ центр, недалеко отъ церкви, были только-что выстроенные каменные дома и такіе же магазины. Послднія пять-шесть лтъ сардвинское золото пошло въ гору, и Чумбаши сдлались временной резиденціей мелкихъ золотопромышленниковъ, офеней и скупщиковъ краденаго золота.
— Я чувствую, что здсь будетъ пожива,— говорилъ Куку, съ удовольствіемъ разсматривая станицу.— Ты какъ думаешь, Альфонсъ?..
Альфонсъ ничего не думалъ. Бдняга завидовалъ Пикилло, который, по крайней мр, могъ хоть высунуть языкъ отъ усталости, а человкъ лишенъ даже этого маленькаго преимущества. Эти проклятыя Чумбаши занимали Альфонса, какъ мсто, гд можно будетъ наконецъ лечь и умереть спокойно. Какъ тяжело пройти пшкомъ цлыхъ четыреста верста, когда сердце въ груди треплется, какъ подстрленная птица, кости начинаютъ срастаться по всмъ суставамъ,— послднее Альфонсъ положительно чувствовалъ, особенно по утрамъ, когда Куку будилъ его, чтобы ‘хать’ дальше.
— Эй, старина, что ты молчишь?— не унимался Куку.— Я теб русскимъ языкомъ говорю: будетъ пожива… Мн все равно, а пожива будетъ.
— Отстань, дуракъ…
— Къ чему излишняя откровенность?
На Альфонса накатился неожиданный припадокъ бшенства: онъ схватилъ попавшійся подъ ноги камень и запустилъ имъ прямо въ голову Куку. Послдній благоразумно уклонился отъ удара и проговорилъ:
— Ты сбсился, Альфонсъ?.. Мн все равно, но такъ можно голову проломить, чортъ меня возьми.
— Особенно такую пустую, какъ у тебя.
Изъ телжки показалось блдное лицо Анджелики, и Альфонсъ устыдился. Онъ опять сдлалъ глупость, какъ длалъ глупости цлую жизнь… Въ вид извиненія онъ показалъ блдной женщин длинный носъ и опять погрузился въ свою апатію. Э, не все ли равно издыхать хорошему человку или скотин? Альфонсъ усталъ, Альфонсъ выбился изъ послднихъ силъ, Альфонсъ хочетъ умереть…
А Чумбаши ужъ совсмъ близко. Даже гд-то блеснула лужица болотной воды и весело заржала лошадь.
— Это дьяволъ, а не человкъ!— ворчалъ Куку, осторожно спуская свою телжку подъ гору.— У меня пустая башка!.. Нужно еще посмотрть, у кого она пустая-то. Мн все равно, а я когда-нибудь доберусь…
— Куку, перестань ворчать…— послышался голосъ Анджелики изъ телжки.
Куку только рванулъ телжку и ничего не отвтилъ.
— Этотъ дьяволъ прикидывается мертвымъ, а какъ швырнулъ камнемъ — дай Богъ здоровому такъ бросить… Мткая бестія этотъ Альфонсъ! Да, пустая голова, посмотримъ!
Станица начиналась жалкими лачужками, кое-какъ огороженными изъ березовыхъ жердей и залпленными глиной. Но нашимъ путешественникамъ незачмъ было хать въ центръ. Они еще раньше ршили остановиться прямо въ пол. Можно и огонекъ развести, и лихо выспаться прямо на трав, и сдлать кое-какія необходимыя приготовленія къ завтрашнему дню. Куку издали замтилъ стоявшія въ сторон отъ дороги пустыя телги съ поднятыми кверху оглоблями и прямо направился къ нимъ. Э, тутъ и вода недалеко, можно, значитъ, и чаю напиться на свжемъ воздух. Красная телжка весело подкатила къ телгамъ, поднявъ на ноги цлую стаю сердитыхъ собакъ,
— Здарастуй, каспада…— ломанымъ языкомъ забормоталъ Куку, раскланиваясь съ двумя чинно сидвшими на земл халатами.
— Здарастуй, бачка…— отвтилъ одинъ халатъ и зорко взглянулъ на Куку своимъ единственнымъ глазомъ: другой, увы, вытекъ.— Куда похала, бачка?..
Куку вылзъ изъ оглоблей, сдвинулъ ухарски свою фуражку на затылокъ и, сдлавъ глупое лицо, прокричалъ:
— Ку-ку!..
Халаты переглянулись отъ этой неожиданности и съ важностью замолчали. Изъ одной телги показалась женская голова, закутанная въ какое-то полотенце, изъ другой выглянулъ лысый старикъ-цыганъ.
— Онъ нмецъ и не знаетъ по-русски,— объяснялъ Альфонсъ, выступая въ качеств переводчика.— Можно остановиться?.. Да отгоните проклятыхъ собакъ, пока он меня не съли…
Цыганская голова что-то пробормотала на своемъ непонятномъ язык, а собаки отошли, скаля свои блые зубы. Халаты еще разъ переглянулись и покачали головами, какъ дв фарфоровыхъ куклы.
— Айда, садись, бачка…— проговорилъ кривой киргизъ.
— Амамба {По-киргизски: здравствуй.}…— прибавилъ второй.— Базаръ гулялъ?
— Ку-ку!..
Когда красная телжка расположилась окончательно, со стороны Чумбашей подошла цлая группа ребятишекъ-киргизятъ, дв цыганки съ мшками за плечами и молодая двушка-киргизка. Куку въ это время усплъ высадить Анджелику, едва державшуюся на ногахъ, бережно усадилъ ее на разостланный по трав коверъ и вмст съ Сафо побжалъ съ мднымъ чайникомъ за водой. Альфонсъ лежалъ неподвижно на трав, какъ раздавленный. Киргизята съ любопытствомъ глазли на телжку, на ‘дженьгише’ (барыня) и улыбались. Все было такъ необыкновенно и произвело въ двухъ телгахъ противоположныя впечатлнія. Кривой киргизъ думалъ: ‘скупщики краденаго золота’, лысый цыганъ боялся за своихъ лошадей. Подошла молодая киргизка легкой граціозной походкой, она прошла у самой головы Альфонса и съ сожалніемъ посмотрла на него.
— Шайтанъ, шайтанъ!— орали киргизята, когда появившійся Куку одной рукой высоко подметнулъ Сафо и, какъ куклу, поставилъ ее на ладонь другой.
Онъ поднесъ ее на ладони старикамъ-киргизамъ, какъ на блюд, и прокричалъ свое ‘ку-ку’. Эффектъ получился поразительный, и старики замотали головами.
— Джигитъ… о, джигитъ {Джигить — молодецъ.}!— бормотала старуха-киргизка, стараясь еще сильне закутать свою голову.
Одинъ Куку ничего не желалъ замчать и уже раскладывалъ огонь изъ сухихъ прутьевъ, захваченныхъ гд-то по пути. Онъ сидлъ на корточкахъ и раздувалъ огонь до того, что все лицо побагровло отъ натуги. Сафо валялась на трав. Смятое короткое платьице не закрывало у ней голыхъ икръ, худенькихъ и жидкихъ, съ синеватыми жилками. Красивое личико улыбалось матери, которая никакъ не могла уложить подъ больной бокъ подушку.
Скоро чайникъ закиплъ, и вся компанія помстилась у огня пить чай. Альфонсъ настолько усплъ отдохнуть, что прокатился по трав колесомъ, повернулся на одной ног, какъ волчокъ, и такъ смшно слъ, раздвинувъ ноги циркулемъ.
— Фокусники…— шептались между собой дв цыганки, вытаскивая изъ глубины своихъ кошелей, вмст съ кусками хлба, оравшихъ благимъ матомъ, совсмъ голыхъ грудныхъ ребятишекъ,— он только-что пришли изъ станицы.— Вотъ проклятые люди, Господи, прости!..
Цыганокъ и киргизокъ больше всего интересовала ‘дженьгише’,— такая блдная и худая, но еще сохранившая слды недавней молодой красоты. Длинное лицо, съ такимъ же красивымъ носомъ, какъ у Сафо, было окаймлено прекрасными темными волосами, темные большіе глаза едва смотрли изъ-подъ загнувшихся бархатныхъ рсницъ, но губы убыли блдныя и точно обтянулись около блвшихъ плотныхъ зубовъ. Широкая фланелевая блуза съ красными атласными отворотами совсмъ скрывала ея маленькую, изящную фигуру, о которой можно было судить по красивымъ рукамъ и маленькимъ щегольскимъ ботинкамъ. На этомъ лиц и въ склад всей фигуры лежала такая тоска, точно Анджелика была только-что поднята изъ могилы. Она отрицательно покачала головой, когда Куку предложилъ ей ломтикъ колбасы, и доказала глазами на облизывавшую губы Сафо. Бдняжка такъ проголодалась дорогой…
По степному этикету, киргизы не приставали къ фокусникамъ, а только наблюдали ихъ издали, какъ барановъ съ пятью ногами, какихъ показываютъ въ ярмарочныхъ балаганахъ. Да и трудно было разговориться, когда въ обращеніи было всего десять ломаныхъ русскихъ словъ. Одна старуха-цыганка сдлала попытку поворожить и съ этой цлью подсла къ Анджелик.
— Барыня, голубушка, а не хочешь ли, скажу я теб всю правду истинную?..— бормотала она, протягивая сухую, костлявую руку.— И еще скажу теб, моя касаточка, какая въ теб сидитъ злая болзнь… корешокъ есть, касаточка, маленькій корешокъ…
Анджелика болзненно сморщилась и только посмотрла на Альфонса, точно просила защиты. Этотъ послдній не заставилъ просить себя въ другой разъ и, схвативъ старуху-цыганку прямо за носъ, показалъ ей, сколько можетъ сидть въ цыганскомъ носу очень недурныхъ вещей. Изъ носа ворожеи посыпались мдные пятаки, чайная ложечка, коробка шведскихъ спичекъ, штопоръ и т. д.
— О, проклятой человкъ!.. Проклятой!..— ругала старуха, отскакивая въ ужас…
— Шайтанъ…— бормотали старики-киргизы, мотая головами.— Проклятый шайтанъ!..
Наступившая ночь успокоила всхъ. Анджелика глухо покашливала въ своей телжк, прикрывая голыя ноги Сафо своей блузой. Альфонсъ спалъ подъ телжкой на коврик, Куку растянулся прямо на трав. Гнилую степную рчонку затянуло туманомъ, и гд-то долго скриплъ неугомонный коростель. По дорог къ Чумбаши двигались телги, и чмъ ближе было утро, тмъ больше было телгъ. А звздное небо такъ любовно и кротко свтилось своими миріадами звздъ, точно оно переливалось фосфорическимъ свтомъ. Пахло травой, собаки во сн начинали бредить.
— Будетъ работа…— снилось Куку, и онъ чувствовалъ, какъ четырехпудовая гиря свиститъ въ его могучихъ желзныхъ рукахъ.
Небольшая площадь около церкви была залита народомъ. По широкой улиц, запруженной возами и телгами, не было прозда. Происходила бойкая, настоящая ярмарочная торговля. Везд пестрли грошовыми товарами походныя лавчонки, приказчики въ большихъ каменныхъ лавкахъ не успвали разсчитываться съ покупателями, а на улиц, подъ открытымъ небомъ, шла торговля съ возовъ. Два кабака и портерная работали еще веселе. Изъ близкихъ и дальнихъ станицъ съхались оренбургскіе казаки въ своихъ студенческихъ фуражкахъ, тутъ же съ важностью разъзжали верхомъ киргизы въ войлочныхъ шляпахъ и всевозможныхъ мховыхъ малахаяхъ, цыгане-мнялы галдли около кабачковъ. Главное движеніе всей этой масс придавали пріисковые рабочіе, сносившіе сюда свой недльный заработокъ,— грязные, оборванные, пьяные, безпаспортные, какъ везд. Эта рвань и голытьба составляла центръ всхъ операцій и всми путями давала чувствовать свою силу, особенно около кабаковъ, гд съ ранняго утра стоялъ стономъ-стонъ.
Недалеко отъ церкви, на площадк, въ воздух весело полоскался пестрый флагъ, а подъ нимъ на особыхъ шестикахъ висли зеленыя, розовыя и желтыя афиши. Центръ составляла уже знакомая намъ красная телжка, превращенная въ палатку. Раздвинутая ширмочка закрывала въ нее ходъ, а передъ нимъ былъ разостланъ единственный коврикъ труппы, по которому сейчасъ расхаживалъ одтый въ трико ‘геркулесъ Куку’, какъ значилось въ афишахъ, и время отъ времени обращался къ тснившейся со всхъ сторонъ толп:
— Каспада… сичасъ будилъ начать!.. Рдкій преставлень… удивленіе и восторгъ!.. Каспада, слюшай…
Чтобы обратить еще большее вниманіе, Куку трубилъ въ мдный охотничій рогъ, издававшій пронзительныя ноты. Въ розовомъ трико, заштопанномъ на колнкахъ, въ мягкихъ блыхъ башмакахъ и расшитой блестками короткой курточк, ярмарочный геркулесъ приковывалъ къ себ вс взгляды, Его голыя до самыхъ плечъ могучія руки, выпуклыя желзныя икры, высокая грудь и открытая бычья шея приводили знатоковъ въ восторгъ.
— Ай да нмецъ!..— слышались одобрительные возгласы въ толп.
На афишахъ громадными буквами было напечатано: ‘Блистательное и единственное въ Европ представленіе ‘Дочь воздуха’ — Анджелика Перегрина. Одобрено многими коронованными особами. Неподражаемый иллюминаторъ-престидижитаторъ Альфонсъ или удивительное поглощеніе греческаго огня. Заслужилъ высокое вниманіе его величества персидскаго шаха. Онъ же — и необъяснимое явленіе природы: человкъ-змя или гуттаперчевый человкъ. Въ Вн произвелъ величайшій фуроръ, а также и въ Константинопол. Наконецъ! Обратите вниманіе: маленькое чудо или купидонъ Сафо и геркулесъ Куку, онъ же членъ ордена Левъ и Солнце’. На особой бумажной полоск крупнымъ шрифтомъ странная надпись: ‘Получай на вс — сдачи не будетъ’, или ‘вотъ такъ пилюля: что въ ротъ, то спасибо’. Рядомъ съ афишами висли удивительныя картины. На одной летла на воздух женщина съ вывихнутыми ногами и руками, на другой геркулесъ металъ четырехпудовыя гири и маленькую двочку, на третьей кудрявый негръ глоталъ огонь и улыбался.
— Каспада, начинается!..— ревлъ Куку, начиная колотить себя по надутымъ щекамъ, какъ но барабану.
Изъ-за ширмочки, какъ заяцъ, выскочилъ въ бломъ мтк и блой, остроконечной шапк Пьеро. Вмсто пуговицъ болтались красные мячики, лицо было наблено, а ротъ проведенъ краской до ушей. Публика встртила артиста дружнымъ ревомъ. Представленіе началось обыкновенными штуками всхъ клоуновъ: били другъ друга по щекамъ, колотили по голов пузырями, падали на землю, кувыркались и т. д. У Пьеро черезъ густой слой блилъ показались крупныя капли пота, но Куку не дохнулъ ни одного лишняго раза. Когда первое дйствіе кончилось, Куку опять затрубилъ въ свой рогъ.
— Вниманіе, каспада!.. Вниманіе… Сейчасъ греческій огонь будетъ.
Обступившая толпа улыбалась и галдла. Казачьи фуражки, пестрые бабьи платки и непокрытыя пріисковыя головы были рады даровому, невиданному зрлищу.
— Греческій огонь… вниманіе!..
Въ толп тамъ и сямъ неподвижно стояли на лошадяхъ киргизы и смотрли косыми узкими глазами на ломавшихся людей, изрдка перекидываясь гортанными фразами и пожимая плечами. Степняки не могли понять, для чего кувыркаются эти странные люди. Опять загудлъ рогъ, и гд-то глухо звякнулъ бубенъ, точно порвалась струна. Толпа затихла. Выскочилъ изъ-за ширмы тотъ же Пьеро и началъ торопливо глотать зажженную вату, а потомъ принялся выматывать изо рта красныя и голубыя ленты. Это всмъ понравилось. Посыпались одобрительные возгласы, а Пьеро раскланивался, прижимая руку къ сердцу. Изъ-за ширмочки неслись аплодисменты маленькой Сафо, которая все время смотрла на представленіе въ щелочку между половинками ширмъ.
— Мама, ты готова?— спрашивала она нетерпливо.
— Сейчасъ буду готова,— отвчалъ слабый голосъ.
— Слышишь, рогъ ужъ трубитъ!..
Куку опять трубилъ и съ такимъ стараніемъ, что его добрые срые глаза готовы были выкатиться изъ орбитъ. Пьеро въ это время ловко поставилъ желзную распорку съ колескомъ и на нее принялся наматывать конецъ намленнаго каната, выползавшаго, какъ блая змя, откуда-то изъ-подъ телжки.
— Каспада, сейчасъ будетъ дочь воздуха!— оралъ Куку, размахивая своей красной шапочкой съ птушинымъ перомъ.
— Мама, слышишь: опять рогъ…— шептала Сафо, заглядывая въ палатку.
Анджелика Перегрина была уже одта въ трико, короткую юбочку и расшитый блестками корсажъ. Оставалось подготовить волосы и выпорхнуть изъ-за ширмъ улыбающейся бабочкой. Рогъ призывно гудлъ: пора… Но въ самый критическій моментъ дочерью воздуха овладлъ такой пароксизмъ слабости, что она упала прямо на землю.
— Мама, мама, выходи…
— Не могу…— съ отчаяніемъ въ голос послышался слабый отвтъ.
Въ палатку заглянула голова Куку и скрылась. Нужно было занять чмъ-нибудь натянутый канатъ, а публика не любитъ ждать. Лежавшая на земл ‘дочь воздуха’ тряслась отъ страха: ее ужасала мысль, что она не можетъ работать… Ахъ, какъ больно ее били прежде за это ‘не могу’, когда она еще только начинала прыгать по канату! Куку, конечно, очень добръ и не будетъ ее бить, но это не мшало ей, Анджелик, переживать весь ужасъ данной минуты. А охотничій рогъ выводилъ раздирающіе звуки, бубенъ въ рукахъ Альфонса выдлывалъ отчаянныя трели… Черезъ пять минутъ изъ-за ширмочки, какъ птичка, выпорхнула тоненькая Сафо, вся въ блесткахъ и въ короткой кисейной розовой юбочк. Она посмотрла на отца взглядомъ дрессированной собаки, сдлала публик реверансъ, съ улыбкой приложила об тоненькія ручки къ груди и бойко засменила ножками по ковру. Куку одобрительно кивнулъ ей головой, подставилъ руку, и Сафо была на канат, который едва согнулся подъ давленіемъ этого крошечнаго тльца. Альфонсъ сдлалъ смшную гримасу и, упавъ на одно колно, подалъ ей балансъ, перевитый цвтной бумагой.
— Madame, пожалуйста, не улетайте отъ меня,— выкрикивалъ онъ, повторяя на ковр каждый шагъ Сафо по канату.
Опять гудлъ бубенъ и пронзительно трубилъ рогъ, а Сафо балансировала на канат съ дтской граціей, не переставая улыбаться заученной улыбкой. Она уже нсколько разъ перебжала весь каната, длала легкіе прыжки, поднимала одну ногу и съ замирающимъ сердцемъ чувствовала на себ пристальный, упорный взглядъ Куку, пугавшій ее и придававшій ей силы. Оставалось послднее и самое трудное — ссть на канатъ со всего размаху и, когда его упругостью вскинетъ наверхъ, стать прямо на ноги. Анджелика длала эту фигуру безподобно, улыбаясь и посылая публик воздушные поцлуи, но на Сафо напала та мгновенная нершимость, которая могла испортить все. Ребенокъ испуганными глазами взглянулъ на улыбавшееся доброе лицо Куку, на кулакъ, который показывалъ Альфонсъ, и съ отчаянной ршимостью сдлалъ то, что у него не выходило на домашнихъ репетиціяхъ.
— Ура!.. Браво!..— ревли Куку и Альфонсъ, привтствуя маленькую канатную плясунью воздушными поцлуями.
Публика одобрительно гудла, и по этому гулу Анджелика съ радостью догадывалась въ своемъ ящик, что Сафо длаетъ успхи. Пикилло тоже былъ боленъ и лежалъ подъ телжкой, какъ вытащенная изъ воды сонная рыба. Двочка общаетъ много… Она уже теперь могла замнять ее. Сафо ворвалась въ палатку сіяющая и раскраснвшаяся,— ей нужно было сейчасъ переодваться въ мужской костюмъ для послдней фигуры, т.-е. юбочку и зеленый корсажъ замнить чернымъ трико, усыпаннымъ серебрянымъ блескомъ. Двочка справилась съ этой задачей въ пять минутъ, выскочила изъ-за ширмочки клоунскимъ прыжкомъ и съ замчательною ловкостью перевернулась въ воздух, какъ разогнувшаяся стальная пружинка. Альфонсъ былъ въ такомъ же костюм. Куку размахивалъ четырехпудовой гирей, являвшейся ‘пятымъ и самымъ солиднымъ артистомъ’ кочующей труппы.
— Каспада… вниманіе…— ревлъ Куку, длая гирей круги надъ головой.— Послдній актъ…
Онъ, продолжая играть гирей, разставилъ широко ноги, и по нему, какъ обезьяна, прыгнулъ прямо на плечи Альфонсъ, а за нимъ маленькая Сафо, очутившаяся на плечахъ Альфонса.
— Куку!— запищалъ главный артистъ, шагая по ковру со своей двойной пошей и не оставляя летавшей въ воздух страшной гири.
Публика выказывала знаки одобренія, слышались крики: ‘ай-да нмецъ, молодчина!’. Сафо, уцпившись колнками за голову Альфонса, улыбалась и посылала воздушные поцлуи. Потомъ живая пирамида такъ же легко распалась на свои составныя части, какъ и сложилась, а Куку въ заключительный моментъ перекрестился своей гирей, что привело толпу въ настоящее неистовство.
Однимъ словомъ, все представленіе прошло самымъ блистательнымъ образомъ, а когда Куку пошелъ со своей шапочкой длать сборъ въ пользу господъ артистовъ, на всхъ лицахъ изобразилось веселое недоумніе.
— Каспада… кто можетъ подлиться…— бормоталъ Куку, напрасно обходя кругъ зрителей со своей шапочкой.
— Ловокъ нмецъ!..— послышалось въ толп.— Это за что же ему деньги травить?..
Нкоторые простецы думали, что еще готовится какая-то ловкая штука, и смотрли Куку прямо въ лицо остолбенлыми глазами. Первыми незамтно ухали верховые киргизы, а за ними съ галдніемъ повалила и остальная толпа. Оставались одни ребятишки да человкъ пять совсмъ пьяныхъ прощелыгъ, отъ которыхъ нечего было ждать. Въ шапочк Куку чистаго сбора оказалось семь мдныхъ копеекъ, которыми онъ и встряхнулъ подъ носомъ у Альфонса.
— Пожива недурна…— отвтилъ тотъ, потирая мозжившія колни.
Куку молчалъ: онъ былъ уничтоженъ… Вдь они работали самымъ добросовстнымъ образомъ, и такихъ артистовъ въ этихъ краяхъ еще не было, а сборъ семь копеекъ!.. Нтъ, это безсовстно, это нечестно, это подло!.. Куку возмущала именно несправедливость этихъ дикарей. Сунувъ въ свою шапочку нсколько серебряныхъ и мдныхъ пятаковъ, онъ вошелъ въ палатку и высыпалъ добычу въ колни лежавшей неподвижно Анджелики.
— На первый разъ немного, но здшняя публика, видимо, не уметъ еще цнить искусство…— виновато бормоталъ онъ, точно извиняясь за кого-то…— Мы работали, Анджелика…
Анджелика только посмотрла на него съ печальной улыбкой, она видла его продлку, которая повторялась при каждой неудач.
— Ничего, Куку, какъ-нибудь, не умремъ съ голоду…— прошептала она ласково, какъ умютъ утшать въ неудачахъ одн женщины.
— Да, да… Мы еще будемъ работать, а Сафо удивила всхъ.
Пока Альфонсъ, при помощи Сафо, приводилъ въ порядокъ свою походную обстановку, Куку черезъ площадь отправился прямо къ кабаку. Его такъ и рвало за самое сердце этой неудачей: осталось въ касс всего три рубля… Нужно было выпить, чтобы возстановить хотя приблизительно душевное равновсіе. Но въ кабак ему не пришлось платить своихъ денегъ его окружила цлая ватага пьяницъ, желавшая видть, какъ нмецъ пьетъ.
— Мн цлъ бютилкъ…— распорядился Куку.
— Нмецъ, пей!…
Когда телжка съ краснымъ балдахиномъ заняла свое старое мсто у киргизскихъ телгъ, Куку вернулся сильно навесел и со слезами на глазахъ долго и молча цловалъ руки у Анджелики. Да, онъ выпилъ, но онъ будетъ работать… Альфонсъ лежалъ пластомъ на трав: у бднаго клоуна посл представленія ныла каждая косточка.
Ярмарочный день кончался. По всмъ направленіямъ отъ Чумбашей тянулись крестьянскія телги, таратайки, хали верховые и шли пшіе. Киргизы, около которыхъ пріютилась красная телжка, тоже начали понемногу собираться въ путь: вечеромъ по холодку хорошо хать. Мужчины сдлали лошадей. Женщины и дти хали въ двухъ телгахъ. Все длалось не торопясь, съ той особенной, степной, медленной важностью, отъ которой городского человка просто мутитъ. Клоуны слдили за этими приготовленіями и пробовали разговориться съ мужчинами, но изъ этихъ усилій ничего но вышло: они не понимали другъ друга. Изъ этого затрудненія вывела всхъ Сафо. Она все время вертлась около телги и по-дтски быстро сошлась съ ‘кысъ’ (дочь) кривого киргиза. На какомъ язык разговаривали — трудно сказать, но иго не мшало имъ понимать другъ друга. Сафо съ дтской откровенностью разсказывала, какъ мама больна, какъ они далеко хали, чтобы лчить маму кумысомъ, и т. д.
— Кумиза?— спрашивала киргизская кысъ и что-то передавала матери.
— Да, на кумысъ послали доктора… и Альфонса тоже.
Эта ‘кысъ’ была завидно-красивая двушка крпкой степной красотой. Въ своей срой мерлущатой шапк, съ распущеннымъ краснымъ платкомъ на спин, она заставляла всхъ прозжавшихъ мимо киргизовъ останавливаться и кланяться кривому Аблаю, который только потряхивалъ головой и прищуривалъ глазъ. Кысъ пряталась за телгу, краснла, и въ ея густо-карихъ глазахъ, опушенныхъ чернымъ бархатомъ рсницъ, такъ и загорались искорки двичьей гордости. Что же, пусть смотрятъ, а она никого знать не хочетъ… Поверхъ кумачнаго платья у ней надтъ былъ полосатый шелковый бешметъ съ короткими рукавами, а на груди позванивала цлая стка изъ крупной и мелкой серебряной монеты. Темные, какъ вороново крыло, волосы, заплетенные въ мелкія косы, выползали изъ-подъ шапки, какъ черныя змйки. Носъ былъ немного широкъ, но глаза большіе, чуть приподнятые въ углахъ, что имъ придавало такое милое, точно спрашивающее выраженіе. Смуглый цвтъ кожи и горячій степной румянецъ дополняли достоинство киргизской красавицы, которою старый Аблай недаромъ гордился.
— Мама, кысъ зовутъ Майей,— докладывала Сафо, перебгая отъ телгъ къ своей телжк.— Она славная… А маму у ней, вотъ ту, которая въ бломъ полотенц, зовутъ Сырну… да. У нихъ этого кумыса, мама.
Майя о чемъ-то поговорила съ матерью, а та съ Аблаемъ. Старикъ глубокомысленно раскачивалъ головой, жевалъ губами и, когда телги были готовы въ путь, подошелъ къ Куку.
— Гуляй къ наша… кумиза есть…— заговорилъ онъ, поправляя сдые, подстриженные щеткой усы.— Дженьгише кумиза давай… двадцать побила… коши.
— А далеко?— спрашивалъ Куку.
— Гуляй, видно будешь…
Сырну и Майя очень желали, чтобы красная телжка хала къ нимъ,— ихъ одолвало чисто-степное любопытство. Аблай говорилъ такъ убдительно, что Куку оставалось только согласиться. Изъ словъ старика онъ понялъ, что гд-то недалеко есть ‘большіе господа’, у которыхъ много-много денегъ, значитъ, и кумысъ будетъ и работа. Альфонсъ и Анджелика были согласны на все.
— Гуляй…— закончилъ Аблай свои объясненія и махнулъ рукой на рку Сардву вверхъ по теченію.
Въ цыганской телг оставался одинъ спавшій лысый цыганъ, да около забытаго огня ползали полуголые цыганята. Когда вернулись цыганки, сгибаясь подъ тяжестью своихъ мшковъ, он долго провожали глазами удалявшійся маленькій караванъ. Впереди хали киргизскія телги. За ними катилась красная телжка, и по бокамъ гарцовали верховые киргизы. Альфонсъ замыкалъ шествіе. Головка Сафо выставлялась изъ телги, которой правила Майя.
— О, проклятые люди…— шептала старая цыганка, щупая свой носъ, изъ котораго Альфонсъ выдавилъ вчера цлый магазинъ вещей.
Караванъ двигался по узкой дорожк, совсмъ терявшейся въ степной густой трав. Альфонсъ усплъ набрать букетъ изъ полевыхъ цвтовъ и преподнесъ его дремавшей Анджелик, которая поблагодарила его своей больной улыбкой. Вчерашняя свжесть уже чувствовалась въ низкихъ мстахъ, когда спускалась дорога къ рк. Куку шагалъ очень бодро и весело потряхивалъ головой, въ которой еще стояло ярмарочное похмелье. Въ сторон высыпала русская деревушка, мелькнули распаханныя поля, и опять тянулась та же степь. Пріиски остались далеко позади, и только полоски дыма показывали на горизонт ихъ мста. Кое-гд по берегамъ рки Сардвы попадались свже-раскопанныя ямы и небольшіе желтые холмики разрытой земли — это были новыя развдки.
— Гуляй… скоро, бачка…— говорилъ Аблай, когда ему казалось, что Куку начинаетъ уставать.
Майя мурлыкала какую-то грустную псню, подъ звуки которой Сафо заснула, положивъ свою красивую головку на колни ‘кысъ’.
Когда стемнло и небо засвтилось яркими звздами, вдали мелькнули, какъ волчьи глаза, два огонька. Потянуло дымкомъ, и, точно изъ-подъ земли, донесся глухой собачій лай. По своимъ плечамъ Куку разсчиталъ, что они прошли битыхъ 20 верстъ. Впереди темнла гора не гора, а что-то такое большое… Это было киргизское кладбище, красовавшееся на берегу высыхавшаго степного озерка. Разросшійся березовый лсъ скрывалъ могилы. Въ тни этого лса пріютились и два коша Аблая. Не дозжая съ версту, старикъ зорко оглянулъ степь, понюхалъ воздухъ и умчался въ сторону, свсившись на сдл, по-киргизски, на одинъ бокъ.
— Старая собака отлично здитъ…— замтилъ Альфонсъ, у котораго пересохло во рту отъ усталости.
Два коша вырзались своими круглыми силуэтами на темномъ фон лса какъ-то вдругъ, когда на подходившій караванъ съ веселимъ лаешь кинулась цлая стая худыхъ и высокихъ киргизскихъ собакъ. Куку и Альфонсу пришлось отбиваться отъ нихъ и руками и ногами. Верховой киргизъ отгонялъ ихъ нагайкой. Сафо проснулась и заплакала. Выглянувшая изъ-за своихъ занавсокъ Анджелика съ изумленіемъ разсматривала коши,— они такъ походили на дна маленькихъ цирка. И самый воздухъ напоминалъ ей тоже циркъ: пахло лошадьми и землей… Небольшое озеро, затерявшееся въ степи, походило на большое блюдо съ водой, спрятанное въ зелени обступившихъ его камышей. Гд-то крякали утки и чутко гоготали дикіе гуси, а по вод дрожащей полосой падала отъ горвшихъ огней яркая зыбь, точно тамъ сейчасъ подъ спокойной поверхностью переливались и горли драгоцнные камни. Изъ кошей высыпала гурьба полуголыхъ ребятишекъ и съ люднымъ любопытствомъ обступила красную телжку.
— Хорошій гостинецъ привезъ я вамъ съ ярмарки…— смялся Аблай, любуясь своимъ потомствомъ.
Киргизское становище ожило и зашевелилось. Огни загорли ярче, а около нихъ, нагнувшись надъ котлами съ маханиной (кобылье мясо), виднлись спины сидвшихъ на корточкахъ женщинъ. Лошади были угнаны въ поле, и только издалека доносилось ихъ веселое ржанье. Но это оживленіе такъ же быстро смнилось наступившей сонной тишиной. Сначала у котловъ ли мужчины, потомъ женщины, а остатки были брошены дтямъ, дожидавшимся своей очереди съ нетерпніемъ такихъ же голодныхъ киргизскихъ собакъ. Сафо видла этотъ ужинъ и побывала въ обоихъ кошахъ, гд ей не понравилось. Посл чая, свареннаго въ мдномъ походномъ чайник, она уснула тутъ же на коврик, и ее не стали тревожить: двочка сегодня отлично работала и иметъ право на извстную долю въ имуществ странствующей труппы.
Скоро все угомонилось, и только одно небо свтилось попрежнему и сверкала вода. Мужчины утомились и заснули. Дольше всхъ не могли успокоиться старуха-киргизка, взбалтывавшая въ турсук (кожаный прокопченый мшокъ) свжій кумысъ. Куку и Альфонсъ спали прямо на трав. Даже собаки и т перестали грызть доспавшіяся имъ голыя лошадиныя кости. Не спала одна Анджелика… Она лежала на своемъ ящик и вслушивалась въ дремлющую степную тишину, которую нарушали только далекій лошадиный топотъ да всплески метавшейся въ озер рыбы. Ей было тяжело: руки и ноги точно чужія, а голова кружилась при малйшемъ движеніи. Но вмст съ этимъ окружавшая обстановка такъ живо напоминала ей то недалекое прошлое, около котораго съ большимъ упорствомъ сосредоточивались вс ея мысли. Да, она опять видла себя цвтущей, молодой, улыбающейся… Тотъ же лошадиный топотъ, тотъ же запахъ земли, а впереди освщенная, какъ экранъ волшебнаго фонаря, цирковая арена… Играетъ музыка, хлопаютъ бичи, а по кругу ровнымъ галопомъ скачетъ блая лошадь, закусивъ удила. О, какая была умница эта Бэла! Анджелика ходила къ ней въ ‘уборную’, какъ называли въ цирк стойла лучшихъ лошадей, и каждое утро кормила ее изъ своихъ рукъ хлбомъ… Да, хорошее было время. Ложи, амфитеатръ и раекъ всегда переполнены публикой, и вс эти сотни и тысячи глазъ впивались въ нее, въ Анджелику, когда она, съ хлыстомъ въ рук, бабочкой выпархивала на сцену. Изъ всхъ этихъ глазъ она не замчала только глазъ Куку, вертвшагося передъ ней, какъ собака.
И теперь Анджелик казалось, что она лежитъ на сцен необозримо громаднаго цирка, безсильная и слабая, а невидимая Бэла мрнымъ скокомъ описываетъ около нея невидимые круги. Да, вотъ этотъ топотъ, сильный и твердый. Такъ умла скакать одна красавица Бэла. Анджелик кажется, что вотъ-вотъ подскачетъ она къ ней, протянетъ ласково голову и съ веселымъ ржаньемъ унесетъ далеко отъ ея болзни. Ахъ, какъ хорошо однимъ прыжкомъ избавиться отъ всего!.. Голова Анджелики начинала кружиться, и обезсиленныя руки тяжело хватались за деревянный край телжки. Неужели это сонъ, и неужели она уже такъ больна?..
Куку шестилтнимъ ребенкомъ былъ купленъ странствующимъ циркомъ и попалъ въ выучку къ вчно-пьяному клоуну, англичанину Вельсу. Это было ужасное время, и теперь, черезъ тридцать лтъ, онъ не могъ безъ содроганія вспомнить о той школ, которую прошелъ. Вельсъ былъ неумолимъ и вспыльчивъ, онъ растягивалъ и выламывалъ ученика, какъ гуттаперчевую куклу, а въ случа неповиновенія или лности безпощадно скъ его короткимъ и толстымъ хлыстомъ, которымъ владлъ въ совершенств. Вся спина Куку, безроднаго мщанскаго сироты, знавшаго свое православное имя только по метрическому свидтельству, была выдублена этимъ хлыстомъ, но наука ему не далась. Въ физическомъ отношеніи онъ длалъ успхи, но этого было мало — въ немъ не было ни тни граціи, и притомъ Куку отличался безнадежной глупостью. Эта глупость и спасла его. Дальше клоуна онъ не пошелъ и служилъ въ трупп возовой лошадью.
— Проклятый медвдь…— жаловался на него Вельсъ своему задушевному пріятелю, клоуну Фроскати.
— А я не могу пожаловаться,— хвастался Фроскати, не выпускавшій изо рта коротенькой трубочки.— У меня Альфонсъ длаетъ чудеса.
Итальянецъ Фроскати рядомъ даже съ Вельсомъ былъ звремъ чистой крови, и маленькій Альфонсъ, такая же безродная голова, какъ и Куку, подвергался ужаснымъ истязаніямъ. Въ несчастномъ ребенк не было живого мста… Вс кости, кажется, были вывернуты, и онъ свободно сгибался въ кольцо, какъ стальная пружина. О прыжкахъ и кувырканьяхъ нечего было и говорить,— все это выдлывалось въ совершенств, но Фроскати задался ‘выработать’ изъ него ‘человка-змю’ и добился своей цли. Въ семнадцать лтъ Альфонсъ извивался на арен, какъ настоящая змя, и такъ ужасно выворачивалъ спину, руки, ноги и голову, точно ему самой природой было отпущено вдвое больше сочлененій, чмъ обыкновеннымъ смертнымъ. Правда, что онъ задыхался, на ше, какъ веревки, надувались синія жилы, а сердце готово было выскочить изъ груди, но вдь онъ долженъ былъ вчно улыбаться аплодировавшей публик. Въ дурную погоду и холодъ человкъ-змя не находилъ себ мста отъ страшныхъ колющихъ болей по всему тлу, точно тамъ ползали иголки. Живой характеръ, гримъ и остроумная находчивость длали его любимцемъ публики въ каждомъ новомъ город, куда перекочевывалъ ихъ циркъ.
Но этотъ, смшившій до слезъ публику акробатъ, когда кончалось представленіе, погружался въ самое мрачное настроеніе. Въ немъ рано слишкомъ сказался озлобленный характеръ, вспыльчивость и мстительность. Съ учителемъ благодарный ученикъ разсчитался первымъ дломъ. Когда пьяный Фроскати скакалъ въ деревянную бочку, Альфонсъ съ такой дьяволской ловкостью повернулъ ее, что учитель переломилъ об ноги и остался на всю жизнь калкой. Но это не избавило Альфонса отъ его профессіи: онъ слишкомъ былъ изломанъ, чтобы бросить циркъ. Да и куда могъ итти этотъ человкъ-змя, насильно приклеенный къ цирку? Остальной міръ для него не существовалъ. Отъ Фроскати онъ получилъ единственное наслдство: коротенькую трубочку и привычку руки накладывать въ карманы. Изъ всего персонала труппы Альфонсъ сошелся съ однимъ Куку, сошелся именно потому, что этотъ послдній былъ слишкомъ глупъ, добръ и здоровъ, какъ волъ. Богатырь подчинялся изломанному больному человку и терпливо выносилъ отъ него всевозможныя непріятности, длавшіяся во имя дружбы. Для Альфонса безотвтный Куку былъ чмъ-то въ род вьючной лошади и слуги. Изъ всхъ смшныхъ клоунскихъ штукъ, требовавшихъ мозговой работы, онъ едва-едва научился говорить ломанымъ русскимъ языкомъ, и Альфонсъ же придумалъ ему единственное смшное слово: ку-ку!..
Когда Альфонсъ былъ боленъ, Куку ухаживалъ за нимъ, какъ нянька, и въ награду получалъ такіе затрещины и пинки, которые вывели бы изъ терпнья водовозную лошадь. Но такова сила духа, вчно покоряющаго безотвтную плоть…
— Я знаю, что я глупъ,— говорилъ иногда Куку съ грустной задумчивостью,— но не всмъ же быть умными.
Когда срокъ ученичества кончился, клоуны странствовали по Россіи съ разными цирками и ничего лучшаго не желали. Имъ платили хорошо, да и одной голов много ли нужно, на афишахъ они печатались ‘братьями изъ Португаліи’ и на арену выскакивали рука объ руку, какъ настоящіе братья. Такъ продолжалось до встрчи съ Анджеликой, которая явилась въ циркъ со своимъ учителемъ, американцемъ Бруксомъ. Какъ Альфонсъ и Куку, по происхожденію она была русская и такъ же запродана въ раннемъ дтств цирку и такъ же выступала на афишахъ подъ иностраннымъ именемъ. Бруксъ въ свое время славился, какъ отчаянный наздникъ, но онъ рано вывихнулъ ногу и перебивался около цирковъ въ качеств профессора. Изъ Анджелики онъ задался цлью выработать замчательную наздницу и возился съ ней лтъ десять. Худой, съ вчной табачной жвачкой и эксцентрическими выходками, онъ умлъ везд поставить себя особнякомъ. Появившаяся цирковая звздочка почему-то не понравилась Альфонсу, и онъ съ истинно-клоунской изобртательностью началъ преслдовать ее. Когда Анджелика проходила мимо него, Альфонсъ длалъ презрительныя гримасы, незамтно сердилъ лошадь, на которой она скакала, подставлялъ ноги и вообще старался устроить какую-нибудь непріятность. Во всхъ труппахъ своихъ закулисныхъ счетовъ и разныхъ интригъ всегда достаточное количество, особенно когда дло идетъ о примадоннахъ. Такъ было и здсь. Основное ядро труппы обыкновенно складывалось родственнымъ путемъ и оставалось въ сторон отъ этихъ дрязгъ, но тмъ тяжеле доставалось случайнымъ артистамъ, особенно женщинамъ. Кром всего этого, положеніе новой наздницы усложнялось еще тмъ, что она была русская по происхожденію и не имла никакой кровной защиты въ цирковой иностранщин.
Однажды, когда Куку съ раскрытымъ отъ восхищенія ртомъ слдилъ за скакавшей наздницей, Альфонсъ подбжалъ къ нему и набилъ ротъ пескомъ. Это ужъ выходило изъ всякихъ предловъ самыхъ смлыхъ клоунскихъ шутокъ.
— Ты сбсился, дьяволъ?!— ругался Куку, проглотивши часть песку.— Смотри!
— Я и смотрю, какъ ты смотришь дуракомъ.
Куку смрялъ своего пріятеля съ ногъ до головы и быстро отвернулся. Въ немъ произошло что-то такое, чего никогда еще онъ не испытывалъ. Этотъ добродушный геркулесъ, всегда подчинявшійся слпо изломанному другу, теперь чувствовалъ жажду самостоятельности. Набитый пескомъ ротъ меньше всего могъ служить объясненіемъ такой перемны, нтъ, это было другое, именно то, что заставило въ первый разъ усиленно работать глупую голову цирковаго геркулеса. О, какъ ему теперь хотлось быть и умнымъ, и находчивымъ, и смлымъ, и красивымъ! Во время антрактовъ, когда Анжелика шагомъ здила по арен, Куку вертлся и кувыркался передъ ней, какъ сумасшедшій, посылалъ воздушные поцлуи и, прижимая руку къ сердцу, подносилъ букеты изъ редиски. Онъ былъ очень неловокъ, и публика умирала отъ смха: геркулесъ былъ слишкомъ влюбленъ въ наздницу… Встрчаясь съ Анджеликой вн цирка, Куку каждый разъ смущался и только неловко кланялся. Анджелика не обращала на него никакого вниманія, слишкомъ занятая своей славой цирковой поденки. Поклонники и безъ того не давали ей прохода, и, если бы не зоркій взглядъ мистера Брукса, ей не спастись бы отъ общей печальной участи такихъ поденокъ.
Альфонсъ въ свою очередь тоже былъ непріятно изумленъ. Однажды, когда онъ старался незамтно разсердить серебряную Бэлу, на которой отдыхала улыбавшаяся публик Анджелика, какая-то невидимая сила распростерла его на земл. Въ первое мгновеніе онъ не могъ хорошенько понять, что такое съ нимъ случилось, но боль между лопатками и поблвшее отъ бшенства лицо Куку объяснили ему все. Альфонсъ едва поднялся съ земли и съ удивленіемъ посмотрлъ на своего друга, который самъ не отдавалъ себ отчета въ томъ, что съ нимъ длалось и что онъ длалъ. Когда они встртились глазами, Куку проговорилъ только всего одно слово:
— Убью…
Эту полуживую сцену видла только Анджелина и очень удивилась заступничеству геркулеса,— она только теперь обратила на него вниманіе и точно удивилась, что есть на свт такіе могучіе люди. Въ большой антрактъ она пригласила Куку въ свою уборную и очень мило поблагодарила его за то, что онъ одинъ во-время остановилъ продлки Альфонса.
— Я его убью…— могъ только проговорить счастливый геркулесъ.
— Нтъ, пожалуйста, не длайте ничего… для меня,— кокетливо упрашивала Анджелика.— Понимаете, я этого не хочу.
— Я мистера Брукса могу убить.. Мн все равно…
Это послднее было уже совсмъ глупо, и Анджелика съ сожалніемъ посмотрла на богатыря, стоявшаго передъ ней въ своей клоунской ‘форм’. Ола не поняла, что Куку о всхъ цирковыхъ профессорахъ судилъ но мистеру Вельсу и синьору Фроскати. Этимъ недоразумніемъ все дло и кончилось. Анджелика опять прыгала и танцовала на спин Бэлы, а Куку и Альфонсъ кувыркались передъ ней, болтали на какомъ-то птичьемъ язык, точно ничего особеннаго не случилось.
Слдующимъ подвигомъ Куку было то, что онъ познакомился ближе съ мистеромъ Бруксомъ, страдавшимъ чисто-американской непокладистостью. Въ цирк его называли не иначе, какъ хромымъ чортомъ Бруксомъ, который изъ гордости напивался по ночамъ одинъ — такъ называемый фельдфебельскій запой. Куку съ озабоченнымъ видомъ затащилъ мистера Брукса въ цирковый буфетъ и почти насильно напоилъ его до потери сознанія, а потомъ на плеч принесъ въ квартиру Анджелики.
— Мы съ нимъ познакомились,— коротко объяснилъ онъ, раскланиваясь съ испуганной Анджеликой.
Мистеръ Бруксъ смотрлъ на міръ и людей съ какой-то особенной, лошадиной точки зрнія, разъ поддавшись Куку, онъ продолжалъ это знакомство, и по ночамъ они теперь напивались вдвоемъ. Куку былъ совершенно счастливъ отъ одной мысли, что черезъ дв комнаты отъ каморки мистера Брукса была спальня Анджелики. У Брукса былъ свой планъ. Онъ берегъ наздницу, какъ зницу ока, но съ единственнымъ побужденіемъ продать товаръ въ одн руки за хорошій кушъ. Однажды, когда они кутили цлую ночь, Бруксъ откровенно объяснилъ все своему пріятелю:
— Анджелика спитъ черезъ дв комнаты, а револьверъ у меня всегда въ карман… понялъ?.. И ты вообще напрасно дурака валяешь со мной… Вздоръ!.. Нужно все бросить… Бднымъ людямъ не слдуетъ заниматься глупостями, да и она тебя никогда не полюбитъ.
Куку слушалъ, пилъ и плакалъ, а Бруксъ хохоталъ надъ нимъ: вс женщины одинаковыя птицы или лошади.
Но Анджелика не оправдала возлагаемыхъ на нее надеждъ и въ одно прекрасное утро скрылась изъ-подъ носа профессора, увезенная какимъ-то красавцемъ-гимнастомъ. Бруксъ бросился въ погоню и, когда убдился, что банкъ сорванъ — пустилъ себ пулю въ лобъ. Доживать вкъ хромымъ цирковымъ прощелыгой не стоило.
Куку опять вернулся къ своему другу Альфонсу, который встртилъ его, какъ ни въ чемъ не бывало. Разв стоитъ сердиться на сумасшедшихъ? Недавняя вражда смнилась старыми братскими чувствами, и Куку опять превратился въ обыкновенное вьючное животное.
Черезъ годъ Альфонсъ сказалъ: ‘Куку, демъ’. Куку не спрашивалъ, куда они дутъ и зачмъ: ему было все равно. Черезъ недлю путешествія Куку входилъ въ комнату, гд лежала Анджелика, брошенная своимъ гимнастомъ. Она только-что перенесла неудачныё роды и не успла еще поправиться. Появленіе двухъ клоуновъ подняло ее на ноги, слабую, разбитую, съ жалкими остатками недавней красоты. Куку ухаживалъ за ней, какъ нянька, и черезъ три мсяца въ уздномъ городк была обвнчана свадьба мщанина Осипа Лопатина, женившагося на мщанской двиц Прасковь Гавриловой. Собственно, главнымъ дйствующимъ лицомъ въ этомъ брак явился Альфонсъ, движимый никому неизвстными побужденіями. Теперь онъ сопровождалъ везд эту брачную чету въ качеств друга дома и такъ же завладлъ Анджеликой, какъ владлъ Куку.
Но Анджелика не могла поправиться, а второй ребенокъ, Сафо, унесъ остатки здоровья и молодости. На арен она больше не имла успха, и недавняя слава разсялась, какъ дымъ. Но это было еще ничего: Куку зарабатывалъ достаточно для двоихъ, а маленькая Сафо не шла въ счетъ. Женившійся клоунъ сильно измнился, затаилъ въ себ новое чувство. Онъ съ перваго дня свадьбы не переставалъ ревновать жену къ Альфонсу и вынашивалъ эту тяжесть на душ, какъ чугунную гирю. Родившаяся Сафо только усилила его несчастье: маленькая двочка, чмъ дальше росла, тмъ больше длалась похожей на Альфонса, и это убивало Куку. Иногда онъ чувствовалъ, что когда-нибудь размозжитъ голову этому выродку, и старался не видть ее по нскольку дней.
Такъ они странствовали изъ цирка въ циркъ, пока Анджелика не расхворалась совсмъ и Альфонсъ тоже. Человкъ-змя задыхался, кашлялъ и страдалъ отъ сердцебіенія. Рабочей силой оставался одинъ Куку, пользовавшійся неизмннымъ здоровьемъ. Когда доктора посовтовали Анджелик кумысъ, Куку ршился на отчаянное средство. Распродавъ послдній скарбъ, онъ двинулся на свои клоунскіе гроши въ далекій путь.
— А какъ же Альфонсъ?— спрашивала Анджелика.
— Пусть и онъ детъ… ршилъ Куку.— Мн все равно…
Это была новая пытка, и геркулесъ везъ ее на своей телжк вмст съ четырехпудовой гирей. Путешествіе по желзной дорог скоро кончилось, на лошадей денегъ не было, работа въ глухихъ провинціальныхъ городахъ шла плохо, и Куку придумалъ свою телжку. Онъ не унывалъ, сосредоточившись на одной мысли: доктора сказали, что Анджелик нуженъ кумысъ, значитъ, не о чемъ толковать. Какой-то эскулапъ посовтовалъ именно киргизскій кумысъ, и Куку пошелъ напроломъ къ своей цли. Онъ такъ глубоко любилъ свою жену, какъ это могутъ длать только вполн ограниченные люди, это чувство наполняло его всецло, а остальное существовало только такъ, между прочимъ.
— Что ты умешь длать?— спрашивалъ кривой Аблай, когда они вдвоемъ сидли съ Куку около огонька.
— Я? Я все умю…— съ гордостью отвтилъ Куку.— Перевернись на воздух, какъ я? Поработай гирей, какъ я? А еще сколько всякихъ другихъ штукъ знаю.
— А для чего все это?..
— Какъ для чего?.. Деньги платятъ…
— Деньги — это хорошо… И за краденыхъ лошадей тоже деньги платятъ.
Аблай и Куку смотрли другъ на друга съ сожалніемъ. Первый не могъ понять, какъ это можно унижаться за деньги, а второй — какъ люди живутъ въ своей степи и даже не имютъ понятія, что такое циркъ, музыка, газовое освщеніе, трактиръ и многія другія чудеса европейской цивилизаціи. Да, они не понимали другъ друга, и взаимныя объясненія вели къ еще большему непониманію. Степнякъ и клоунъ были правы, каждый съ своей точки зрнія. У каждаго былъ свой міръ и свои взгляды, а за ними стояло цлое міросозерцаніе, какъ за растеніемъ почва.
Анджелика пила кумысъ и чувствовала себя лучше. Она уже могла ходить и гуляла въ березовомъ лсу среди киргизскихъ могилъ, вмст съ Сафо, которая была совершенно счастлива. Кумысъ имлъ благодтельное дйствіе и на Альфонса, хотя онъ не могъ пить много — у него длалось сердцебіеніе. Онъ тоже бродилъ по кладбищу, заложивъ руки въ карманы, и собиралъ отъ-нечего-длать букеты. По утрамъ для собственнаго развлеченія Куку занимался съ Сафо гимнастикой. Около телжки разстилался коврикъ, и она въ одномъ трико начинала повторять все, что знала, подвигаясь понемногу впередъ. У Куку было дьявольское терпнье, и онъ по тысяч разъ повторялъ одно и то же. Конечно, Альфонсъ могъ бы показать лучше, но Сафо боялась его, какъ огня. Человкъ-змя ужасно ее билъ за каждую ошибку, а Куку только улыбался. Кочевники смотрли на эти даровыя представленія съ разинутыми ртами и удивлялись ловкости Сафо, особенно красавица Майя.
— Хочешь, и тебя научу всему,— предлагалъ ей Куку.— Изъ тебя выйдетъ отличная наздница.
— Уйди, шайтанъ!— огрызалась Майя и показывала кулаки любезному профессору.
У Аблая былъ цлый табунъ лошадей, и онъ съ охотой уступилъ одну старую кобылу подъ упражненія Сафо. Было устроено широкое, мягкое сдло, на какомъ здятъ наздницы, и Альфонсъ на корд выганивалъ лошадь нсколько дней, пока она привыкла его слушаться. Одтая въ свою розовую юбочку, Сафо забралась наконецъ на лошадь и начала первые уроки. Чтобы двочка не свалилась, на ней былъ надтъ широкій кожаный поясъ съ веревочкой, и Куку держалъ ее на этомъ поводк. Анджелика лежала на ковр и распоряжалась всмъ, счастливая хоть въ дочери видть то, что не могла длать сама. У Сафо были хорошія способности, и потомъ она отличалась большой смлостью. Въ ея темныхъ большихъ глазахъ такъ и свтился огонекъ, который бываетъ только у настоящихъ художниковъ. Даже старикъ Аблай восхищался маленькой наздницей и разъ совершенно серьезно проговорилъ, обращаясь къ Анджелик:
— Дженьгише, продай свою кысъ старому Аблаю… Калымъ дамъ.
— Для чего теб ее?..— удивилась Анджелика.
— А подрастетъ, катнъ (жена) Аблаю будетъ… Сырну старый катнъ, Сырну тяжело, а у Аблая горячее сердце. Калымъ большой будетъ… хорошъ калымъ.
Старикъ разсчиталъ, что черезъ пять лтъ Сафо будетъ десять лтъ, а въ эти годы киргизы уже женятся. Сырну пора отдохнуть, а молодая катнъ утшила бы старика.
— За молодого отдать — другую катнъ возьметъ. Когда старая будетъ,— объяснялъ Аблай.— А у меня дженьгише будетъ…
Это предложеніе разсмшило Анджелику до слезъ: какіе глупые эти киргизы… Аблай — мужъ Сафо! Ничего, выгодная партія: свой кошъ, тридцать кобылицъ и старая жена.
Въ двухъ кошахъ собственно жили дв семьи. Въ одной Аблай со старухой Сырну, дочерью Майей и маленькими ребятишками, а въ другомъ — дальній родственникъ Аблая, старикъ Ахметъ-бай (бай — господинъ). У Ахмета жены не было, а жили съ нимъ два работника-киргиза и его подростки-дти. Между Аблаемъ и Ахметомъ уже пять лтъ велись самые упорные переговоры относительно Майи. Аблай соглашался выдать дочь за Ахмета, но все дло расходилось изъ-за калыма.
Заплатить за молодую жену двадцать лошадей, сто барановъ и пятьсотъ рублей деньгами Ахметъ не могъ ршиться, хотя и могъ это сдлать.
— Ближе Акмолинска такой невсты не найдешь!..— спорилъ Аблай, напивавшійся кумысомъ каждый день.— Гд нынче киргизскія красавицы? Нтъ ихъ… Найдешь дешевую жену у башкиръ или калмыковъ, а киргизки дороги.
— Я не хочу башкирки…
— Плати калымъ.
— Дорого просишь…,
— Майя — красавица.
— Все-таки дорого, Аблай. Мы вдь старые друзья.. А я бы подарилъ ей монисто изъ бухарскаго настоящаго золота.
— Э, пріятель, побереги это золото для себя, а Май довольно и своего серебра. Майя не нищая…
— Отдавай, пока твоя Майя не состарилась, а то будешь ей кумысъ заквашивать… Двухъ барановъ не дадутъ за старуху.
— Пусть старится… Я подожду.
Старики ссорились между собой почти каждый вечеръ. Беззубый Ахметь-бай съ гордостью разглаживалъ свою сдую окладистую бороду и слезившимися глазами посматривалъ издали на Майю, впередъ предвкушая радости Магометова рая. Аллахъ великъ, а старый Ахметъ-бай еще постоитъ за себя и успетъ состарить двухъ такихъ женъ, какъ Майя. Его толстая нагайка сдлаетъ шелковой кого угодно, только бы старая лисица Аблай уступилъ въ цн… Конечно, и Сырну и Майя давно знали объ этихъ переговорахъ, но по степному этикету длали видъ, что у нихъ нтъ ни глазъ, ни ушей, ни ума. Разв женщина можетъ что-нибудь понимать?.. Все равно, что спрашивать кобылицу, которая пасется въ пол… Да имъ и некогда было думать. Вся работа лежала на ихъ плечахъ:’и кобылицъ подоить, и кумысъ приготовить, и обдъ, и платье, и за кобылицами присмотрть. Утромъ и вечеромъ Майя верхомъ, по-мужски, безъ сдла, отправлялась съ шестомъ въ рукахъ въ табунъ и пасла скотъ. Молодые жеребята были привязаны къ колышкамъ, чтобы не высасывали матокъ, бараны съ курдюками нагуливали лтній жиръ верстъ за двадцать. Аблай дня черезъ три объзжалъ верхомъ посмотрть на свои богатства, бранилъ Майю, зачмъ она не сынъ, и возвращался въ свой кошъ тянуть кумысъ.
Майя весело позванивала своимъ серебрянымъ монистомъ и по вечерамъ пла грустныя киргизскія псни. Красавиц было о чемъ грустить… Невеселая доля киргизской женщины, которая работаетъ, какъ лошадь, скоро старетъ и въ награду должна уступить мсто молодой кашъ. Жизнь жены-старухи настоящій адъ, и смерть является счастливой избавительницей. Въ старинныхъ псняхъ говорится о знаменитыхъ богатыряхъ, объ удивительныхъ красавицахъ, о разныхъ приключеніяхъ, но все это только въ псняхъ… Старикъ Аблай любитъ читать книгу о Таргымъ-батыр, но и это все сказка. Сдлаться женой Ахметъ-бая и нести багровые рубцы его нагайки не велико счастье. Беззубый ротъ и его слезившіеся глаза пугали Майю. О, она не хочетъ за старика, она красавица и на нее вс заглядываются. Старая Сырну думала то же, но не пла псенъ. Аблай такъ колотилъ ее при каждомъ удобномъ случа, какъ человкъ, который серьезно задумалъ жениться. Она даже не стонала, а только съеживалась всмъ своимъ худымъ и костлявымъ тломъ.
— Я женюсь на молодой дженьгише, я тебя утоплю,— откровенно объявилъ ей Аблай посл одной потасовки, когда онъ на жен вымещалъ свое сердце противъ скупого Ахмета.
Сырну иногда потихоньку плакала, но такъ, чтобы даже Майя этого не замчала. У двушки будетъ достаточно своихъ слезъ, когда выдадутъ замужъ… Хорошо на свт жить однимъ мужчинамъ, которымъ самъ Аллахъ покровительствуетъ.
Когда Аблая не было дома, Сырну приходила къ красной телжк, садилась на траву и долго смотрла на Анджелику печальными глазами. Если бы Анджелика вернулась съ того свта, и тогда едва ли кто-нибудь съ такимъ подавляющимъ изумленіемъ смотрлъ бы на нее, какъ старая Сырну, нсколько разъ даже ощупывая Анджелику, точно привидніе. Переводчицей имъ служила Сафо, которая все понимала.
— Ты счастливая — скоро умрешь,— говорила Сырцу, печально кивая головой.— Вольнымъ женщинамъ самое лучшее во-время умереть… да. Старухъ плохо кормятъ и бьютъ…
Эта степнячка по цлымъ часамъ разспрашивала, какъ живутъ тамъ, далеко, и все удивлялась. Въ ней было что-то такое дтское. Жалкія тряпки, въ какія наряжались Анджелика и Сафо, приводили ее въ восторгъ.
— Дженьгише, я теб скажу вотъ что…— заявила однажды Сырну, восхищенная тмъ уходомъ, какимъ клоуны окружали Анджелику.— Атай (отецъ) отличный человкъ… доброе сердце… Пусть онъ женится на Май…
— У насъ нельзя на двухъ женахъ жениться…
— Ты больная, теб будетъ лучше,— увряла Сырну, съ материнскимъ эгоизмомъ, думавшая объ одной Май.— Аблай уступитъ калымъ, а Майя красавица… У Майи много серебра… Майя будетъ жалть тебя.
— Нашъ законъ не позволяетъ,— объясняла Анджелика.— Когда я умру, пусть тогда женится…
— Долго ждать, дженьгише. Можетъ-быть, ты и долго проживешь, а Майю продастъ атай беззубому Ахмету.
Старуха никакъ не могла понять другого закона. Аллахъ далъ крпость мужчин, ему нужно веселить сердце, а ‘марьжя’ (женщина) старится скоро… Куку вонъ какой здоровый, ему нужно три марьжи, и вс будутъ счастливы. Куку добрый, Куку богатырь, у Куку золотая душа…
Самъ Куку въ это время былъ занятъ разршеніемъ проклятаго вопроса о деньгахъ. Изъ трехъ рублей было заплачено впередъ за кумысъ два рубля, оставалось наличной кассы всего одинъ рубль, да и тотъ былъ размненъ въ первые же дни: нуженъ хлбъ, нужна говядина, а въ Чумбашахъ все такъ дорого. Костюмы артистовъ требовали серьезнаго вниманія, а Сафо дьявольски быстро вырастала изъ своихъ платьевъ. Къ счастью, старикъ Аблай нищихъ клоуновъ, благодаря фокусамъ Альфонса, считалъ богачами: послдняя мелочь въ его рукахъ разрасталась въ десятки рублей, и онъ со своей обычной ловкостью и послдніе три двугривенныхъ доставалъ изъ всхъ кармановъ, точно самъ былъ начиненъ мелкой серебряной монетой.
— Даже ссудной кассы нтъ…— ворчалъ Куку, хотя закладывать было нечего,— оставались телжка, гиря да ширмочки.
Повторить попытку работы въ Чумбашахъ клоуны не имли никакого желанія: степная публика не была подготовлена къ цивилизованнымъ развлеченіямъ. Въ резерв оставались т богатые люди, о которыхъ намекалъ Аблай — эта была единственная и послдняя надежда, а за такія вещи люди хватаются только въ крайности. Куку ждалъ самъ не зная чего, откладывая подробныя развдки день за днемъ. Его останавливали свои личныя дла… Бдный геркулесъ опять мучился ревностью. Онъ чувствовалъ, что Анджелика его не любитъ,— чувствовалъ это въ каждомъ ея взгляд, въ каждомъ движеніи, въ каждомъ слов. Эта проклятая мысль придавляла его и заставляла тяжело вздыхать. Онъ опять подозрвалъ Альфонса, который теперь гулялъ вмст съ Анджеликой, дарилъ ей букеты, а она благодарила его своими улыбками. Разв для этого онъ везъ ее сотни верстъ на собственной спин, заботился и ухаживалъ за ней, какъ не будетъ ухаживать родная мать? Глухое и молчаливое бшенство закипло въ лошадиной груди Куку, и онъ старался скрыть свое горе отъ всхъ глазъ.
— Убью… обоихъ убью!— шепталъ Куку, скрежеща зубами.— Они меня въ глаза дурачатъ…
Куку очень страдалъ и по цлымъ часамъ просиживалъ у огонька совершенно неподвижно. Онъ даже желалъ умереть, но и это послднее удовольствіе представлялось ему только въ отдаленномъ будущемъ, здоровья ему отпущено было на десятерыхъ.
Душевныя невзгоды маленькихъ бдныхъ людей значительно умряются самыми прозаическими будничными нуждами, которыми вся маленькая жизнь сколочена, точно желзными гвоздями. Нужно сть — вотъ первый и неотступный вопросъ, который, какъ балластъ, ложится на самое дно корабля и придаетъ ему устойчивый ходъ. Такъ было и съ Куку. Нужно было похлопотать о деньгахъ — въ запас оставался единственный двугривенный, и Аблай, кажется, уже начинаетъ догадываться объ этомъ. По крайней мр, такъ не безъ основанія можно было заключить изъ перемны его обращенія,— на старик точно чортъ похалъ… косится, молчитъ и все что-то ворчитъ себ подъ носъ на своемъ проклятомъ язык.
Взявъ верховую лошадь, Куку отправился на поиски богатыхъ господъ, которые жили на пріискахъ. Отъ киргизскаго стойбища нужно было прохать верстъ тридцать. Близость золотыхъ промысловъ скоро сказалась развдочными работами по логамъ, которые соединялись съ Сардвой.
— У золотопромышленниковъ денегъ много,— соображалъ Куку своимъ клоунскимъ мозгомъ, подъзжая къ взрытой пріисковой площади.
Издали весь берегъ Сардвы точно былъ изрытъ свиньями. Эта полоса тянулась верстъ на пять. Въ трехъ мстахъ дымились высокія трубы, и блыми клубами пара попыхивали паровыя машины. Куку отыскалъ глазами спрятавшійся у березовой поросли одноэтажный деревянный домъ съ желзной зеленой крышей и какими-то хозяйственными пристройками. Сотни людей копошились въ какихъ-то канавахъ, по ямамъ и около машинъ. Везд кучки свжей земли, таратайки съ той же землей и рабочіе, тоже покрытые красноватой пріисковой глиной.
— Гд же у нихъ золото?— изумился Куку, поглядывая кругомъ.
Подъхавъ къ дому, Куку слзъ съ лошади и прямо пошелъ на крыльцо, сдланное на живую руку изъ сырого теса.
— Вамъ Ивана Ивановича?— окликнулъ его стоявшій у воротъ сдобородый сторожъ.
— Его самого…
— Онъ завтракаетъ…
— Тмъ лучше.
Вышла охотничья собака, обнюхала Куку и дружелюбно вильнула хвостомъ, Въ передней было пусто и прохладно. Маленькій коридорчикъ велъ въ столовую. Куку кашлянулъ.
— Вамъ барина?— спросила выскочившая на кашель горничная.
— Да.
— Вы отъ Спиридона Ефимыча?
— Отъ него.
Куку забавляла эта пріисковая наивность, гд только и людей было, что Иванъ Ивановичъ да Спиридонъ Ефимычъ. Горничная убжала съ докладомъ и вернулась:— пожалуйте въ столовую. Куку издали замтилъ длинный столъ, у котораго сидлъ въ кресл широкоплечій старикъ съ длинными волосами. Онъ былъ въ какомъ-то лтнемъ балахон и ситцевой рубах-косоворотк. Недалеко отъ него сидла дородная и красивая женщина съ обрюзглымъ и лнивымъ лицомъ. Она въ своей лтней блуз точно вся расплылась и не обратила на Куку никакого вниманія.
— Артистъ Куку, знаменитый геркулесъ…— рекомендовался Куку, заглядывая черезъ дверь столовой въ садъ.
— Какъ ты сказалъ?— хрипло отвтила фигура хозяина, поворачивая къ Куку свое изумленное бородатое лицо съ заплывшими глазками.
Куку отрекомендовался вторично и заявилъ по пути, что онъ пріхалъ сюда отъ имени всей труппы, желающей дать представленіе. По клоунской привычк, свои объясненія онъ давалъ на ломаномъ русскомъ язык.
— Да какой тебя чортъ занесъ сюда, нмчура?— удивлялся Иванъ Ивановичъ.
Наполовину опорожненный графинъ съ водкой объяснялъ, почему у Ивана Ивановича слипались посл завтрака глаза, а лицо было покрыто точно лакомъ. Пока Куку объяснялъ, что онъ пріхалъ въ степь по болзни жены и что теперь они живутъ у Аблая, женщина въ блуз добродушно смотрла на его потертый пиджакъ, а Иванъ Ивановичъ качалъ въ тактъ разсказа головой я наконецъ спросилъ: