КТО ЛУЧШЕ?
КТО ЛУЧШЕ?
(Межъ двухъ огней. Романъ въ 3-хъ частяхъ М. В. Авдева. Спб. 1869. Безъ вины — виноватые. Разсказъ въ двухъ главахъ А. К. Владиміровой. Спб. 1869).
ІІ.
III.
IV.
——
‘Дло’, No 4, 1869
Кто лучше?, Благосветлов Григорий Евлампиевич, Год: 1869
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Съ появленіемъ каждаго новаго романа, подъ которымъ стоитъ имя нсколько извстнаго публик автора, читатель ожидаетъ чего-то новаго, какого-то давно общаннаго отвта на занимающіе его вопросы, разршенія его сомнній и думъ. Вотъ-вотъ наконецъ явится пророкъ въ отечеств, и объяснитъ ему смутное настоящее и еще боле смутное будущее. Кругомъ темно, а между тмъ литература успла возбудить въ обществ новыя стремленія и новыя задачи. Разочарованные трутни, въ род Печориныхъ, салонные болтуны, въ род Рудиныхъ, самодуры всхъ ранговъ и степеней отъ героевъ Л. Толстаго до героевъ толкучаго рынка Островскаго, давно превратились въ почтенный историческій хламъ и перестали удовлетворять лучшую часть нашей публики. Она предчувствуетъ другія требованія общественнаго міросозерцанія, другихъ людей и другую жизнь, съ которыми ей придется рано или поздно встртиться лицомъ къ лицу. Понятно, что ей хочется осмыслить не только свое настоящее, но и заглянуть прямо въ свое будущее. И вотъ она бросается отъ одного писателя къ другому, отъ Typгенева къ Писемскому, отъ Писемскаго къ Толстому, отъ Толстаго къ Гончарову, вязнетъ по уши въ скандалезно-грязныхъ произведеніяхъ гг. Стебницкихъ, Авенаріусовъ и Крестовскихъ, читаетъ и перечитываетъ ихъ, догадывается и соображаетъ, — и не находитъ въ нихъ ни отвта на свои вопросы, ни разъясненія своихъ предчувствій. Наконецъ она начинаетъ убждаться, что отъ старыхъ кумировъ, съ которыхъ время и новыя условія жизни сняли лакъ и позолоту, осталось одно дерево и глина. Кумиры устарли, и только ожидаютъ, когда другіе мертвецы придутъ хоронить мертвыхъ. Но гд же живые? спрашиваетъ читатель и вслдъ за нимъ литературная критика. Гд они, эти новые истолкователи жизни, къ которымъ бы мы могли обратиться съ тми же симпатіями и довріемъ, съ какими нкогда обращались къ своимъ излюбленнымъ кумирамъ? Ихъ нтъ, поршаетъ дальновидный читатель и еще боле дальновидная литературная критика, и, успокоившись на этомъ простомъ соображеніи, принимается пережевывать изящное бланъ-манже на паточномъ сыроп, преподносимое ей романами гг. Л. Толстаго и Гончарова.
Но такъ ли это, дальновидный читатель? Не смотрите ли вы черезъ очки на то, что совершается вокругъ васъ и въ васъ самихъ? Не вы ли сами стараетесь изъ всхъ силъ задушить въ себ всякое сомнніе на счетъ авторитета отжившихъ и оттолкнуть отъ себя пробивающуюся на зло вамъ силу вступающихъ въ жизнь? При такомъ повальномъ недоразумніи ничего нтъ удивительнаго, что ни не видите живыхъ и принимаете за нихъ мертвыхъ. Но не подумайте, чтобъ мы стали обвинять васъ за куриную слпоту,— вы нисколько не виноваты въ ней,— и даже у насъ найдется достаточно всепрощенія вашимъ прежнимъ кумирамъ. Въ самомъ дл, откуда было вамъ взять умственной проницательности if критической способности, которыя могли бы отличать сущность дла отъ фразы, хорошую мысль отъ красиваго, но пустого слова? Таково ли было ваше прошлое литературное воспитаніе, чтобы выучить васъ читать не слова, а идеи, чтобы дорожить ихъ значеніемъ и уважать ихъ независимость? Если сбросить десятокъ лтъ съ этого длиннаго прошлаго (а десять лтъ лъ общественномъ развитіи меньше значатъ, чмъ десять дней въ жизни индивидуума), то чему же могли научить васъ ваши кумиры? Или, ставя вопросъ иначе, что могла дать вамъ литература, неимвшая общественнаго характера и выросшая, какъ тепличный цвтокъ, на почв крпостнаго права? Благоухающая всми ароматами этой почвы, могла ли она воспитать въ васъ истинно-человческія чувства и понятія? Конечно, нтъ. Дальше риторики словъ и чувствъ она не могла идти. Она выдавала эти слова и фальшивыя чувства за настоящія идеи и чувства, и вы, подъ вліяніемъ этого механическаго снаряда, но штату называемаго литературой, стали принимать подобіе мыслей за самыя мысли и не умли отличить Булгарина отъ такого дятеля, какъ Блинскій. Подъ снью того же патріархальнаго быта выросла и разцвла такъ называемая художественная школа нашихъ романистовъ, которые и до сихъ поръ услаждаютъ ваши безконечные досуги. Бдная содержаніемъ, ложная въ самомъ основаніи своего принципа, эта школа посвятила вс свои барскіе досуги и вс свои силы искусству подкрашивать человческія страстишки и выдавать ихъ за дйствительныя страсти. Это была обширная мастерская поддльныхъ гражданскихъ слезъ, восторговъ, патріотическаго энтузіазма и тому подобныхъ умиляющихъ предметовъ. Она внесла столько фальши и лицемрія въ общественное развитіе, что прямое и искреннее отношеніе писателя къ его произведенію было почти немыслимо. Она давала возможность не только маскировать идеи и чувства автора, но и самую жизнь его. Можно было оставаться откупщикомъ и въ то же время проповдывать въ литератур о неподкупномъ безкорыстіи. Все было въ ловкости житейскихъ пріемовъ. Между читателемъ, воспитаннымъ въ крпостномъ паразитизм и писателемъ, услаждавшимъ его досуги, существовало въ этомъ случа полное entente cordiale. Они другъ друга понимали и другъ другу снисходили. Первому нужна была для прочтенія на сонъ грядущій возбудительная любовная сцена или юмористическая статейка іа баронъ Брамбеусъ, и второй являлся къ его услугамъ съ своимъ произведеніемъ. И если среди этого взаимнаго мороченія прорывался голосъ неподкупной правды, искренняго и рзкаго слова, онъ производилъ странный диссонансъ и замиралъ гд-нибудь, вдали отъ самодовольнаго общества. Поэтому лучшіе представители этой школы, пережившіе свое поколніе и, къ сожалнію, свою добрую репутацію, оказались такими мелкими и убогими людьми передъ боле серьезными задачами жизни и литературы. Въ самомъ дл, неужели такой писатель, какъ Тургеневъ, не могъ посвятить своей дятельности чему нибудь лучшему, какъ описанію сладострастныхъ будуарныхъ сценъ, которыми онъ въ послднее время раздражалъ слабонервныхъ провинціальныхъ барышень? Неужели г. Гончаровъ, десять лтъ скоблившій свои стилистическія красоты, не могъ придумать ничего умне, какъ выставить напоказъ въ своемъ ‘Обрыв’ какого-то урода Волохова — и то съ чужого оригинала — или полусвтскаго идіота Райскаго. Но если писатель, пользующійся извстностію, не понимаетъ, что истинно-художественная вещь не можетъ быть пошлой и ложной въ основаніи, что какими бы изящными красками ни расписывали свои произведенія гг. Стебницкіе, Авенаріусы и Писемскіе, произведенія ихъ все-таки останутся лубочными издліями литературнаго базара,— если этой простой истины не понимаетъ писатель, то странно было бы требовать этого пониманія отъ читающей массы. Если писатель, имвшій вс средства возвыситься надъ рутиной и угадать дйствительныя нужды своего времени, отстаетъ отъ него на цлые полвка, то можно ли требовать, чтобы публика стояла выше него? И не отъ нашей публики, воспитанной на риторическихъ фокусахъ, этого требовать невозможно. Она, какъ Петрушка Гоголя, читала большею частію изъ любви къ самому процессу чтенія. Ея эластическая голова постоянно находилась въ распоряженіи того, кто сильне давилъ ее, а самое сильное давленіе, конечно, шло отъ Булгариныхъ и Краевскихъ. Единственную услугу въ этомъ случа могла оказать критика, не бездушная критика нашихъ филистеровъ, а страстная и увлекающая критика честныхъ публицистовъ. Она, и только она одна могла отдлить кучи сора отъ крупинокъ золота, и указать на ихъ цну читающей касс. И надо отдать справедливость той инстинктивной чуткости общества, съ которой оно прислушивалось къ каждому искреннему слову такихъ публицистовъ, какъ Блинскій. Съ другой стороны онъ и подобные ему дятели — беззавтно отдавались своему призванію, не жаля ни силъ, ни труда, ни жизни, чтобы высказать то, что нужно было высказать въ свое время и для своего поколнія. Но что значили эти единицы среди цлаго табуна другого сорта публицистовъ, поддерживавшихъ рутину и эксплуатировавшихъ ее? Если мы возьмемъ послднія тридцать лтъ, то сколько мы можемъ насчитать дятелей, подобныхъ Добролюбову, на цлые легіоны ихъ противниковъ? Что значили эти умныя и горячія строки сравнительно съ громадной массой печатнаго хлама, извергаемаго въ публику? Въ этой пестрой смси разныхъ мыслишекъ, разныхъ объдковъ отъ чужихъ умственныхъ трапезъ каждый старался выставить себя руководителемъ общества, спасителемъ отечества, только въ силу того, что могъ перекричать другихъ въ этомъ хаос фразъ, передъ этой несокрушимой рутиной. А старыя традиціи и рутина такъ сильны, что всякое мало-мальски изъ ряду выходящее явленіе вооружаю противъ себя девять десятыхъ общества и его нахлбниковъ — писателей. Отсюда понятна нетерпимость новыхъ и оригинальныхъ идей, вносимыхъ въ нашу литературу, понятенъ и тотъ медленный прогрессъ, который совершается въ развитіи нашихъ понятій. Всякое новое стремленіе реформировать наше міросозерцаніе и обновлять его притокомъ боле свжихъ и современныхъ идей постоянно встрчали упорное противодйствіе какъ со стороны большинства общества, такъ и прислуживающей ему журналистики. Посл Тургенева весь его художественный хвостъ потянулся за нимъ и началъ изображать на разныя манеры всевозможныхъ уродовъ, выдаваемыхъ за типы подростающаго поколнія. Нтъ такого беллетриста-осла, который бы не считалъ священною, обязанностію лягнуть юношу или молодую двушку, представляя ихъ въ самомъ отвратительномъ вид, какъ будто для этихъ писанъ нтъ другихъ предметовъ въ жизни и другихъ интересовъ въ литератур. Поэтому главная обязанность современной критики состояла въ томъ, чтобы защитить отъ уродливыхъ каррикатуръ какъ молодое поколніе, такъ и самую литературу. Оскорбленное чувство справедливости должно было найдти себ поддержку въ строгомъ анализ дйствительныхъ явленій и въ разъясненіи ихъ обществу. Къ сожалнію, критика, повидимому, способная на это дло, занялась личными счетами и измельчала до пошлости. Вмсто того, чтобы идти прямо по данному ей направленію, она пошла окольными путями, пустила въ ходъ вмсто фактовъ сплетни, вмсто идей — инсинуаціи, и тмъ оказала медвжью услугу и новымъ идеямъ и молодому поколнію.
Сообразивъ все сказанное нами, дальновидный читатель, вроятно, согласится съ тмъ, что онъ не могъ далеко уйдти отъ того времени, когда онъ принималъ слова за мысли и художественную форму за художественную сущность. Какъ прежде онъ всмъ умилялся и отъ всего благодушествовалъ, такъ и теперь всмъ готовъ умиляться и отъ всего благодушествовать. Поэтому неудивительно, что онъ не въ состояніи отличить дйствительно хорошаго произведенія отъ скаредныхъ литературныхъ поддлокъ гг. Стебницкихъ и Авенаріусовъ.
Передъ нами два романа г. Авдева и г-жи Владиміровой, которые мы, на основаніи общепринятой оцнки, не можемъ поставить на ряду съ такими художественными произведеніями, какъ ‘Дымъ’ г. Тургенева или ‘Война и Миръ’ г. Л. Толстаго, а между тмъ по своей иде, по задуманной ими цли они неизмримо выше этихъ произведеній, потому что тянутъ насъ не въ прошлое, а въ будущее, возбуждаютъ въ насъ не сладострастныя картинки изящнаго разврата, а мысли, правдивыя и дльныя мысли. Оба они отстаиваютъ нравственное достоинство и независимость женской личности — одинъ въ сфер семейнаго быта, другая въ обществ. Между г. Авдевымъ и г-жею Владиміровою есть разница по таланту, по воззрнію на избранныя ими задачи, но стремленія ихъ совершенно одинаковы, и потому мы ршились говорить о нихъ вмст. Г. Авдевъ давно уже пользуется репутаціей извстнаго беллетриста и одинъ изъ первыхъ затронулъ женскій вопросъ въ русской журналистик. Это было лтъ шесть тому назадъ. Съ тхъ поръ онъ не измнялъ своему направленію, и едва ли не единственный изъ послдователей Тургенева — не пошелъ вслдъ за своимъ учителемъ. Съ его пера досел не упала ни одна капля грязи на молодое поколніе, какъ это длаютъ другіе романисты сороковыхъ годовъ,— и эта въ прежнее время отрицательная заслуга теперь считается положительнымъ достоинствомъ писателя. У г. Авдева мы не найдемъ ни одной страницы, которая была бы расчитана на дешевую популярность писателя. Онъ остался вренъ себ. А если писатель идетъ объ руку съ живымъ поколніемъ и не отрекается отъ его лучшихъ надеждъ, онъ служитъ честному и доброму длу. Мы несогласны съ г. Авдевымъ во многомъ, но мы дорожимъ въ немъ его честнымъ отношеніемъ къ литератур. Кто эпикурейскій взглядъ на любовь, близко граничащій съ униженіемъ женской личности салоннымъ развратомъ, далекъ отъ современнаго пониманія женской эманципаціи, его поклоненіе любви, которую онъ, подобно Тургеневу, возводитъ въ апофеозу человческихъ чувствъ и въ то же время въ лиц своего героя, помщика Камишлницсва, длаетъ ее развлеченіемъ празднаго и мелкаго эгоиста,— идеалъ его дятеля для насъ непонятенъ — это идеалъ Литвинова въ ‘Дым’, оканчивающій свою гражданскую карьеру ватнымъ халатомъ и разведеніемъ образцоваго скотнаго двора, — все это сближаетъ г. Авдева съ нашими художниками сороковыхъ годовъ, но онъ служитъ той иде, на сторон которой мы видимъ всхъ мыслящихъ людей нашего времени, и это ставитъ его неизмримо выше гг. Тургенева, Гончарова и Писемскаго. Для дальновиднаго читателя и критика это покажется непозволительнымъ парадоксомъ, но мы давно знаемъ пуховыя свойства головы и того и другого, и потому спорить объ этомъ не будемъ, а прямо перейдемъ къ длу.
Для ясности анализа дйствующихъ лицъ въ роман г. Авдева, мы переда, димъ въ нсколькихъ словахъ его содержаніе. Сценой дйствія служитъ дровниція — одинъ изъ тхъ медвжьихъ угловъ, гд даже такимъ выносливымъ людямъ, какъ герой Авдеева, приходится задавать себ слдующіе вопросы: ‘Что лучше — жениться ли на барышн, начать ли пить или повситься на самомъ высокомъ дерев своего сада?’ Въ этомъ-то углу вдругъ появляется въ кругу помщиковъ молодой либералъ Камышлинцевъ, только-что возвратившійся изъ-за границы въ свою наслдственную берлогу. Устроившись въ ней, Камышлинцевъ началъ размышлять о томъ, чмъ бы ему заняться, потому что наступавшее время освобожденія крестьянъ расшевелило, даже такія сонныя натуры, какъ обитателей медвжьихъ угловъ. Размышленія эти, какъ водится, ни къ чему не привели нашего героя. Образованіе его или, лучше сказать, жалкое полуобразованіе — худшее чмъ самое невжество,— какимъ запасались помщики при крпостномъ прав, по приготовило его ни къ какой серьезной дятельности. Среда, въ которой онъ выросъ, воспитала въ немъ то эгоистическое, мелкое и дряблое чувство, которое искажало въ немъ самыя простыя понятія о человческихъ отношеніяхъ. Какъ продуктъ всего общественнаго строя, покоившагося на крпостномъ принцип, это чувство было преобладающимъ элементомъ того времени. Оно развивалось съ первыхъ дней въ молодомъ помщик и составляло наконецъ его вторую природу. Въ самомъ дл, какъ было не сдлаться человку эгоистомъ, когда ежеминутно нее напоминало ему, что сотни другихъ окружающихъ его людей живутъ только для него и благодаря ему, что его желанія и воля не имютъ другихъ границъ, кром пресыщенія его мамона. Чужой трудъ, чужія заботы и лишенія, чужія слезы и страданія составляли для него источникъ его личнаго благосостоянія. Кром личнаго и индивидуальнаго своего счастія онъ не видлъ и не могъ видть ничего другого въ жизни. Въ его особ могли только находить свои радости и гордость подвластные ему люди. Если онъ доволенъ и благополученъ — значитъ и ближніе его должны быть довольны и счастливы. Изъ этого мертвящаго и антисоціальнаго чувства вытекало все міросозерцаніе крпостниковъ. Съ мелкими эгоистическими инстинктами они подступали ко всему, что находилось вн личныхъ интересовъ ихъ. Любовь, женщина, общество, паука, искуство и самая религія были для нихъ только средствами удовлетворенія ихъ животныхъ аппетитовъ. Мы увидимъ впослдствіи, какъ Камышлинцевъ смотрлъ на любимую имъ женщину, а теперь взглянемъ на него съ другой стороны, какъ на человка, желающаго принять участіе въ общественной дятельности. Эта дятельность, конечно, прежде всего требуетъ отъ на, съ соціальнаго чувства, діаметрально-противоположнаго личному эгоизму. Нельзя постоянно думать только о своемъ я, и быть общественнымъ дятелемъ, нельзя въ одно и тоже время служить только своимъ интересамъ и уврять другихъ, что мы служимъ общественному длу. Служить обществу значитъ понимать солидарность свою съ другими людьми, значитъ умть отказаться въ пользу ближняго хоть отъ нкоторой доли своего личнаго спокойствія и комфорта, значитъ возвыситься отъ грубыхъ животныхъ наслажденій до высокаго нравственнаго взгляда на людей. Но могъ ли такъ смотрть на людей Камышлинцовъ, для котораго крестьяне, при всемъ его либерализм, были рабочимъ матеріаломъ, услаждавшимъ его жизнь своими трудовыми копйками? И онъ собиралъ эти копйки, онъ не брезговалъ ими, онъ смотрлъ на своихъ людей, какъ на оброчную выгодную статью, и въ тоже время мечталъ о какой-то общественной дятельности. Сила воспитанія и привычекъ тянула его въ одну сторону, а пробудившаяся жизнь въ обществ — въ другую, и онъ всю свою жизнь находится въ безпрерывномъ противорчіи между своимъ я и желаніемъ выйдти на дорогу общественнаго дятеля. Онъ ноетъ при всякомъ удобномъ случа, что у него нтъ дла, что ему приходится сидть сложа руки, что онъ не находитъ по душ ни труда, ни женщины. Онъ драпируется то въ разочарованнаго симбирскаго Манфреда, то въ искренняго друга меньшей братіи, то жалуется, что нтъ людей, которые бы его поняли и оцнили, но когда Мытищева спрашиваетъ его — ‘что же вы до сихъ сдлали’!’ — ему приходится замолчать или отвтить: ничего! Такъ что же вы поете, г. Камышлинцевъ, спрашиваемъ мы васъ отъ себя, что вы прикидываетесь дятелемъ, когда въ васъ нтъ ни одной здоровой жилки для серьезнаго и осмысленнаго труда. ‘Большія дла, говоритъ Камышлинцовъ, встрчаются только въ большія эпохи, въ эпохи большихъ длъ: тогда и большіе люди являются. А то нтъ ни на что запроса, нтъ дятельности, такъ хоть будь семи пядей во лбу, все или просидишь сложа руки, или разобьешь лобъ. Конечно, это не мшаетъ лбы разбивать, все-таки въ стн хоть ямку простучишь, но это значитъ работать на внуковъ, что очень скучно’. (Стр. 33). По крайней мр, откровенно высказался либеральный земскій человкъ. Во-первыхъ, если нтъ запроса на общественную дятельность, то надо сидть сложа руки, во-вторыхъ работать на внуковъ очень скучно, и вовсе недостойно барскаго призванія. но какъ же не могло придти въ голову Камышлинцеву той простой истины, что если бъ вс разсуждали подобно ему, если бъ вс ожидали, что вотъ-вотъ придетъ откуда-то дятельность и всхъ насъ подлаетъ великими дятелями, то, разумется, прождали бы мы еще тысячу лтъ и дятельность не свалилась бы къ намъ съ неба. въ ожиданіи этого блага можно прозябать тысячи тысячъ лтъ, можно обрости мохомъ и плсенью — и по дождаться дятельности, не попасть въ великіе люди. Это теорія глубокаго эгоизма, дряблаго и пассивнаго существованія, умственной и физической немощи, которая не иметъ другого оправданія, какъ чаять пришествія великихъ эпохъ и великихъ людей, и въ ожиданіи ихъ ничего не длать… Но откуда же возьмутся великія эпохи, если каждый изъ насъ не приметъ участія въ общественной дятельности, откуда явятся великіе люди, если появленіе ихъ не будетъ подготовлено нами, маленькими людьми? Подъ эту теорію, какъ подъ свою защиту, становятся вс нравственные трусы и паразиты, которыхъ могутъ возбуждать къ дятельности только вншніе и случайные толчки. Камышлинцевъ такъ и поступаетъ. Онъ плыветъ по теченію и наполняетъ своимъ существованіемъ только т случайные проблы, которые открываетъ ему въ жизни всемогущая судьба, творящая великія эпохи и великихъ людей. Начинается крымская война — онъ длается ополченцомъ, опрастывается мсто чиновника особыхъ порученій у губернатора — онъ пристраивается сюда, освобождаются крестьяне — онъ опредляется на службу земскому длу и даже оппонируетъ своимъ же товарищамъ по ремеслу, но больше всего занимается хорошимъ тломъ Мытищевой, въ которую онъ влюбленъ. Въ результат всхъ этихъ гражданскихъ подвиговъ выходитъ нуль, и Камышлинцевъ, по заслугамъ, получаетъ отъ своего неглупаго сосда названіе — избалованнаго барчонка.
Посл общественной дятельности Камышлинцевъ искалъ женщину, ‘которая бы отдалась ему свободно’. Такая женщина нашлась для него въ лиц молодой и хорошенькой сосдки во имнію, жены стараго, по благороднаго и умнаго человка Мытищева. Камышлинцевъ, началъ свои ухаживанія за Мытищевой съ истинно-рыцарскимъ постоянствомъ. Пользуясь приглашеніемъ мужа, онъ познакомился съ домомъ Мытищевыхъ и сталъ бывать у нихъ каждый день. Когда старикъ Мытищевъ уходилъ посл обда спать, Камышлинцевъ оставался по-долгу съ Ольгой едоровной tte tte. Эти уединенныя свиданія и бесды, это хорошенькое тло, склонявшееся къ нему на грудь, наконецъ самая тайна интриги раздражали, волновали нашего героя, и тмъ разнообразили его праздную и пустую жизнь. Передъ этимъ онъ все придумывалъ себ какое нибудь занятіе, ему скучно и тошно было въ его наслдственной берлог, и вотъ любовь явилась на помощь къ нему. Какая въ самомъ дл очаровательная перспектива въ будущемъ — съ одной стороны, молодое красивое тло, обставленное роскошью, а съ другой — ничмъ невозмущаемые досуги ‘свтскаго пустокорма’, которому некуда приложить ни своего времени, ни своихъ здоровыхъ силъ. Чего же лучше, какъ не заманчивая игра въ женское сердце, и жизнь стала улыбаться Камышлинцеву. ‘Долго сиживалъ онъ съ дымящейся сигарой среди успокоенія, тишины и замиранія лтней зари, и сильне поднимавшихся тумановъ вставали въ немъ какія-то щемящія сердце стремленія и порывы, шевелились горькія безотрадныя мысли. Тяжело и безвыходно горько переживается сознаніе по мелочамъ теряемыхъ силъ, безплодно погибающей жизни, и много въ нашей грустной родин этой томящейся бездйствіемъ молодежи и тяжело отзывается на ея развитіи эта безъ пользы вянущая и пропадающая часть самыхъ осмысленныхъ, самыхъ честныхъ силъ. Нтъ! нельзя такъ жить, сказалъ наконецъ себ Камышлинцевъ, — если не дло, то хоть развлеченіе, и на другой же день отправился къ сосдямъ’ (Стр. 02). Такъ завязывается узелъ любви Камышлинцева къ Мытищевой. Любовь была для него просто развлеченіемъ, прихотью ничмъ незанятаго Ловеласа, возбужденіемъ упавшихъ нервовъ, какъ псовая охота или кутежъ. Въ такой любви хорошее тло, разумется, играетъ главную и единственную роль. Все, что называется на язык этихъ Ловеласовъ, чувствомъ, нравственною потребностію, все это придумывается ихъ собственною фантазіею и на самомъ дл не иметъ ничего общаго съ человческимъ чувствомъ. Это будуарная роскошь празднаго разврата, прикрытая цвтами Тургеневской поэзіи, это животная похоть импотентныхъ старикашекъ, ищущихъ въ балетахъ наркотическаго средства для возбужденія своихъ отупвшихъ страстишекъ. А между тмъ Еамышлинцевъ ршается проповдывать о независимости женскаго сердца, о свободномъ отношеніи супруговъ, изъ которыхъ онъ одного обманываетъ, а другую увлекаетъ ради хорошаго тла. Только когда это тло наскучило ему, когда онъ бросилъ его, какъ боле ненужную игрушку, онъ сталъ убждать другую женщину, полюбившую его, Анюту, что для любви необходимо еще кое-что кром красиваго тла: ‘видите-ли, говоритъ Камышлинцевъ, если при любви нтъ согласія во взглядахъ, нтъ общаго стремленія, то она сгоритъ, какъ свтильня безъ масла’ (Стр. 451). Но отчегоже, могла спросить Анюта, вы, великій эманципаторъ, не подумали объ этомъ прежде, когда начали ухаживать за хорошимъ тломъ Ольги едоровны? Отчего вы не ударили палецъ о палецъ, чтобы забросить въ ея молодое сердце это общее стремленіе съ вами и въ ея умную отъ природы голову тхъ идей, которыя бы ее привязали къ вамъ правствешю? О! какъ немного нужно русской женщин, чтобы осмыслить ея бднуто жизнь. О! какъ чутко она прислушивается къ каждому новому слову и съ какимъ тревожнымъ сомнніемъ оглядывается кругомъ,— но новаго слова ей никто не говоритъ, опоры она ни въ комъ не находитъ. Совершенно справедливо замчаетъ Анюта Камышлинцеву: ‘А какіе вы вс, даже я лучшіе-то изъ васъ, фаты и ненасытные’. И къ этимъ-то фатамъ всмъ Анютамъ русской земли приходится обращаться за совтами и искать въ нихъ своихъ руководителей. Ольга едоровна, при всей ея свтской пустот, не прочь была позаимствоваться отъ своего возлюбленнаго новыми взглядами на жизнь и умными, освжающими рчами. ‘А ваша мечта? спросила однажды Ольга Камышлинцева, нывшаго о томъ, что вс его надежды не осуществились.— Моя любимая мечта, ораторствовалъ Камышлинцевъ, была такая: дло но душ, такое дло, которому бы я могъ весь свободно отдаться, да… да женщина по душ, которая бы мн свободно отдалась!— Это вы недурно придумали, замтила Мытищева, за чмъ же остановка?— Да за тмъ, что нтъ ни такого дла, ни такой женщины.— Будто бы? насмшливо спросила Мытищева. Я думаю, ни то, ни другое вамъ съ неба не свалится! Ужь не слишкомъ ли вы разборчивы, не слишкомъ ли высокаго о себ мннія?’ — Но вотъ нашлась и женщина по душ, женщина умная, воспріимчивая и также беззавтно отдавшаяся Камышлинцову, въ развитіи этого молодого и любимаго имъ существа онъ могъ найдти себ пріятное дло и столько плодотворнаго труда, что скучать было не о чемъ. Онъ могъ мало-по-малу возродить Мытищеву, открывъ передъ ней такія привлекательныя стороны жизни, отъ которыхъ никогда не отвернется молодая и неглупая натура. Но Камышлинцевъ, поршивъ для себя, что для женщины обезпеченной наша жизнь только и выработала пока одну отраду — любовь, ничего другого не искалъ въ Ольг, какъ хорошаго тла, изящной самки, которая бы доставила его животному эгоизму полное животное удовлетвореніе. Поэтому вс уединенныя и долгія свиданія его съ Ольгой наполнялись одними любовными томленіями, вздохами и рукопожатіями. Ни одного дльнаго слова не услышала Ольга отъ своего вздыхателя, ни одной минуты нравственнаго и умственнаго наслажденія она не пережила съ этимъ миндально-кислымъ героемъ. Да, по правд сказать, и откуда ему было взять умныхъ рчей и руководящаго вліянія? Мелкому ли эгоисту любить женщину по-человчески и понимать ея дйствительное счастіе. Когда уже Ольга почувствовала подъ сердцемъ біеніе ребенка, когда она покрыла себя позорнымъ обманомъ мужа — человка честнаго и добраго, когда наконецъ она также свободно отдалась другому вздыхателю, графу Гогенфельду, Камышлинцевъ вдругъ заговорилъ о необходимости для любви общихъ стремленій и умственныхъ симпатій. Ничего, ровно ничего онъ не сдлалъ для этого во все время своихъ интимныхъ отношеній къ Ольг, даже не подумалъ объ этомъ, и только теперь, когда хорошее тло ускользнуло изъ рукъ, онъ вдругъ заговорилъ о единств взглядовъ я симпатій. И какъ заговорилъ! Любой развратникъ, бросающій женщину на улиц, чтобы отвязаться отъ нея, могъ бы поучиться у либеральнаго Камышлинцева. Когда онъ ршился оставить Ольгу, какъ неровню его возвышенныхъ стремленій, она говоритъ ему: ‘И ты меня подозрваешь посл всего, что я для тебя сдлала! посл того, какъ я всмъ для тебя пожертвовала! И еще въ то время, какъ я ношу твоего ребенка!..— Ну кто-жъ его знаетъ, совсмъ ли онъ мой!..’ Ольга вся позеленла. Казалось, духъ у нея заняло отъ этой безпощадной обиды. На мгновеніе она не находила слова, достаточно сильнаго для отвта. Но потомъ приподнялась съ дивана, чтобы приблизиться къ Камышлинцеву и сильне бросить ему въ лицо свой отвтъ! Vous tes un infame! сказала она.’ (Стр. 363). И было отъ чего позеленть. Канышлинцевъ очень хорошо зналъ, что онъ говоритъ неправду, что въ его подозрніи столько же лицемрія, сколько и подлости, и все-таки онъ не сроблъ и брякнулъ. Онъ былъ убжденъ, что нтъ другого, боле сильнаго оскорбленія для женщины, какъ заподозрить ее въ самомъ святомъ чувств — въ признаніи отца для своего ребенка. Судите, читатель сами, что бы могъ сдлать Камышлинцевъ для умственнаго совершенства любимой имъ женщины. Могла ли она быть для него чмъ нибудь другимъ, какъ не игрушкой его прихоти, не пуховой периной его постели?
Но если Камышлинцевъ, развращая Ольгу, не хотлъ внести въ ея жизнь ничего хорошаго, то онъ могъ еще оправдываться тнь, что Ольга не подчинилась бы его вліянію. Воспитаніе и азіятская обстановка дтства такъ испортили ее, такъ обезсмыслили всю ея жизнь, что реформировать ее, по мннію Камышлинцева, уже было поздно. Такихъ женщинъ наша патріархальная семейная рутина пускаетъ на свтъ божій не мало. Есть дйствительно отптыя личности, забитыя до такой степени, что надъ ними, какъ надъ пропастью Даита, стоитъ девизъ: безъ надежды! Къ этому разряду, обыкновенно, принадлежатъ женщины крайне-ограниченныя или втянувшіяся въ великосвтскій развратъ. Но Ольга не была ни тмъ, ни другимъ. Она была умна и отзывчива на все доброе, ея семейная жизнь, до знакомства съ Камышлинцевымъ, была тихая и сосредоточенная, она уважала своего мужа и, несмотря на огромную разницу лтъ, оставалась ему врна. Слдовательно, Ольгу никакъ нельзя отнести къ разряду отптыхъ, и думать такъ о ней не имлъ ни малйшаго основанія Камышлинцевъ. Все, что можно сказать въ его оправданіе — это то, что она не требовала отъ него кром любви ничего другого. Но вотъ является предъ нимъ другая женщина съ страстнымъ желаніемъ отдаться труду и выйдти на неторную дорожку умственной и матеріальной независимости. Это бдная Анюта, дочь мелкопомстнаго дворянина Барсукова. Не желая вчно висть на ше своего небогатаго родителя, тяготясь семейной опекой и тмъ теплымъ курятникомъ, въ которомъ она провела безплодно всю свою молодость, Анюта надумалась пробить себ свою собственную жизненную тропинку. Чтеніе хорошихъ книгъ и знакомство ея съ молодымъ человкомъ, невольно загнаннымъ въ этотъ медвжій уголъ, заронили въ нее искру свта и честнаго стремленія. Дай-ка и я попробую, подумала Анюта, этой жизни, которую представляютъ полезной и полной невдомыми мн радостями. Вдь быть не въ тягость себ и другимъ — великое счастіе. И рванулась она всми силами къ этой жизни. Шатки и трудны были для нея пробные ея шаги, много ей пришлось перенести горькихъ упрековъ отъ отца и мачихи, которые никакъ не могли понять, какой еще жизни нужно ихъ дочери, когда она одта, сыта и живетъ, какъ домашняя утка, на всемъ приволь чужого корма, но Анюта не струсила, не надломилась и шла къ своей цли непреклонно. Старикъ Барсуковъ, отецъ ея, просто диву давался, что такое дется съ его дочерью. ‘Такъ вотъ-съ спрашиваю я ее, разсказывалъ онъ Камышлинцеву,— скажи молъ ты мн, какая причина тебя заставляетъ ршиться на это дло (т. е. оставить отца и завести себ мастерскую): житье ли теб дурное, нужда ли, притсненіе ли ты видишь какое? И что же она, какіе резоны приводитъ? Нтъ, говоритъ, всми вами я довольна, да сама длать что нибудь хочу я хлбъ заработывать. ‘
‘Отъ изумленія онъ только плечами пожалъ.
— ‘Да что же разв нтъ у тебя этого хлба? Или попрекаютъ имъ? Или мало теб его? Лучше разв, говорю, будешь ты жить-то своимъ-то трудомъ, коль еще сможешь прокормиться-то имъ?— Ну, говоритъ, какое тамъ житье ни будетъ, да попытаюсь!’ Къ жен присталъ: не вышло ли, молъ, у васъ чего? Та образъ со стны снимаетъ, что нтъ! Ничего и придумать не можетъ. Я опять не поврилъ ей: быть не можетъ — думаю. Улучилъ Анюту одну и спрашиваю: да скажи ты мн на милость, мн, отцу родному, на един, что тебя гонитъ? Клятву молъ теб даю, что никто не узнаетъ. Слезы даже тогда меня прошибли… При этомъ Барсуковъ заморгалъ глазами и такъ засосалъ трубку, что она заскрипла. Что же бы вы думали? Клянете а и цлуетъ меня: да нтъ, говоритъ, папенька, клянусь вамъ, что нечего не произошло. Просто, говоритъ, работать хочется.
— Матушка! говорю я, да неужто за работой дло? Ну ворохъ теб шерсти или гарусу куплю.— Вотъ очень нужно вздоръ-то этотъ! Это, говоритъ, для богатыхъ хорошо.— Ну, на себя и на братьевъ шей — говорю, хлбы, пожалуй, мси! Какъ вдругъ дома дла не найдти! Да и вздоръ все, потому что она и безъ того никогда безъ дла не сидла: трудолюбива она у насъ. Такъ нтъ-съ, все свое! И что же бы вы думали еще? Полагалъ я наконецъ, что она на свое счастіе хочетъ мастерскую завести, она мастерица, дйствительно, все это такъ по женской части. Ну счастье свое хочетъ испробовать,— думаю, такъ и то нтъ! Я, говоритъ, товарокъ найду и мы артель устроимъ! Артель-съ — изволите вы это слышать?— Точно плотники. (Стр. 331—332.)
Изъ этого взаимнаго недоразумнія вытекала цлая семейная драма, тмъ боле тяжелая, что дйствующія лица ея не понимали другъ друга. Барсуковъ, при всей его любви къ дочери, никакъ не могъ поврить ей, чтобы она оставляла его ради какихъ нибудь серьезныхъ потребностей, Быть сытой, одтой и быть недовольной своей жизнію — это казалось ему до того страннымъ, невиданнымъ дломъ, что онъ ршительно терялся въ своихъ наивныхъ размышленіяхъ. И не мало у насъ найдется такихъ отцевъ, которые, подобно Барсукову, становятся поперекъ дороги своихъ дтей только потому, что живутъ нсколькими годами позже своего времени и своего поколнія. Съ другой стороны, и Анюта по сознавала ясно своего положенія, она чувствовала въ себ неотвязчивое влеченіе къ другой жизни, теоретически усвоенной ею, но что это за жизнь и какъ ее устроить — это были темные для нея вопросы. Она переживала ту внутреннюю борьбу, въ которой неясныя стремленія, мучительный скептицизмъ, домашнія дрязги много и много надрываютъ у насъ молодыхъ силъ. Передъ ней лежало неизвстное будущее, ршавшее всю ея жизнь, можетъ быть, полное безконечныхъ заботъ и страданій, и ей естественно хотлось разсчитать свои шансы на счастіе и броситься не съ завязанными глазами на встрчу ожидающихъ ее случайностей. Кто изъ насъ не испыталъ въ своей юности подобной борьбы и кто, въ положеніи Анюты, не мучился ‘проклятыми вопросами’ жизни. Одно умное слово, кстати услышанное, одинъ хорошій совтъ искренняго человка можетъ дать направленіе всей послдующей жизни и спасти отъ множества ошибокъ и горькихъ минутъ. Вотъ этого-то совта и искала Анюта. Она слышала, что Камышлинцевъ принадлежитъ къ числу людей своего времени, о немъ шла молва, какъ о человк прогрессивномъ, боровшемся съ рутиной и предразсудками своею сословія. Къ нему она и ршилась обратиться съ своими вопросами и въ немъ найдти нравственную поддержку своимъ планамъ. Для этого она отправилась въ маскарадъ, поймала тамъ Камышлинцева и, слово за слово, навела его на главную тему своихъ думъ и предположеній. Посмотримъ, какъ Камышлинцевъ просвщаетъ и поддерживаетъ Анюту въ ея житейской борьб:
— А ты разв несчастна? спрашиваетъ онъ ее, когда разговоръ коснулся интимной стороны ея жизни.
— Нтъ, я не жалуюсь, особенно плохого нтъ, сказала она весело.— Да живется мало. Живется такъ безъ цли — день за день переваливаешь, а жить хочется…
— Не влюблена значитъ? спросилъ нсколько насмшливо Камышлинцевъ, начиная чувствовать неинтересный поворотъ въ разговор.
— Какъ будто все дло въ любви? сказала маска горячо.
— Ну, для молоденькой женщины почти все, замтилъ Камышлинцевъ.— А что же ты иной дятельности жаждешь?— спросилъ онъ.
— Жажду! весело отвчала маска, понимая, что Камышлинцевъ подсмивается надъ ея жалобнымъ тономъ.
— Видишь, какая ненасытная! Ну подовольствуйся сначала л`амуромъ, сказалъ Камышлинцевъ,— а тамъ въ дятельности твоего избранника найдешь, можетъ быть, и свою: воспособляй ему! Ты не замужемъ значитъ?
— Нтъ, замужемъ! отвчала маска.
— Чтожъ у тебя длаетъ мужъ?
— Въ казенной палат служитъ, отвчала она.
— Ну, туда тебя воспособлять не пустятъ! замтилъ Камышлинцевъ.— Такъ, по крайней мр, вари мужу хорошіе щи, прибавилъ онъ.— Да нтъ… ты обманываешь: у тебя глаза смются.
— Вотъ этого-то мн и не хочется — щи-то варить да участіе въ длахъ казенной палаты принимать, сказала она.
— Оттого, что не любишь, отвчалъ Камышлинцевъ.— Какъ полюбишь, то найдешь и въ щахъ, и въ казенной палат сладость неописанную. Признайся: вдь не любишь?
— Не люблю, отвчала она.
— Зачмъ же дло стало? Разв тебя никто не любитъ?
— П-ну, нельзя сказать, чтобы никто. Да мн-то не любится,— жалобно прибавила она.
— Значитъ пора не пришла, сказалъ Камышлинцевъ.
— Нтъ, пришла, и ужасно хочется любить, стыдливо сказала маска, и глаза ея и опускались, и улыбались.
Затмъ Камышлинцевъ стадъ разсматривать подбородокъ маски и поучать ее той же независимости чувства, которую онъ внушилъ Ольг Мытищевой…
Черезъ нсколько дней Анюта опять явилась въ маскарадъ и опять обратилась къ Камышлинцсву, желая услышать отъ него что нибудь дльное. Но и на этотъ разъ она не услышала не только ничего дльнаго и полезнаго для себя, но почувствовала подъ своими ногами еще мене твердой почвы, чмъ прежде. ‘Я думала, что ты мн поможешь совтомъ, прибавила она укоризненно, — а ты меня, кажется, хочешь съ толку сбить’.
Бея эта сцена какъ нельзя лучше выясняетъ отношенія современной русской женщины къ Камышлинцевымъ всевозможныхъ цвтовъ и оттнковъ. Во всхъ нихъ умственная пустота и антисоціальныя наклонности, какъ продуктъ крпостнической жизни, проглядываютъ на каждомъ шагу, когда они становятся въ положеніе наставниковъ и руководителей женщины. Кром назиданій заняться л’амуромъ отъ нихъ нечего ожидать лучшаго. Это мелкіе эгоисты, люди въ высшей степени ограниченные и необщественные, для которыхъ весь жизненный кругозоръ сводится на удовлетвореніе ихъ индивидуальныхъ пошленькихъ страстишекъ. Дальше этого они не пошли въ своемъ либеральномъ направленіи. Это новые Рудины, переодтые въ модное платье другого фасона, но той же плоти и кости, какъ и ихъ старые пріятели. Убійственнымъ холодомъ ветъ отъ ихъ лицемрнаго либерализма, отъ ихъ безсмысленныхъ и несвязныхъ рчей. Это, однимъ словомъ, звенящій металлъ, безъ души и мысли. Анюта стоитъ гораздо выше Камышлинцева но развитію и характеру. И въ этомъ отношеніи какъ г. Авдевъ, такъ и г-жа Владимирова остаются совершенно врны дйствительности. У того и у другой женскія личности, выведенныя въ ихъ романахъ, представляются въ лучшемъ свт, съ боле опредленными чертами нравственной физіономіи, чмъ импонирующіе ихъ герои. Мы думаемъ, что это вовсе не случайный фактъ, какъ, можетъ быть, подумаетъ читатель, а реальное и жизненное явленіе послдняго времени.
Извстно, что тотъ сильне чувствуетъ необходимость перемны, энергичне стремится къ обновленію своей жизни, въ комъ протестующая сила противъ прошлаго гнета развита глубже. Въ этомъ отношеніи русская женщина, поставленная въ одинаковыя условія съ Анютой, должна быть выше мужчины. Кром общественныхъ вліяній, которымъ она подчиняется наравн съ другими, она выноситъ на себ всю тяжесть семейнаго деспотизма, она зависитъ то отъ воли отца и матери, то отъ воли мужа или любовника,— наконецъ отъ воли каждаго, кто былъ сильне ея въ физическомъ отношеніи, потому что только физической силой и отчасти матеріальнымъ благосостояніемъ опредляется ея нравственная независимость. Безправная въ обществ, безгласная въ семейств, она должна искать своей опоры или въ животной хитрости, или въ физическомъ сопротивленіи давившему ее насилію. Поэтому желаніе выйдти изъ этого положенія въ ней должно быть сальне, чмъ въ мужчин, и энергія ея выше, чмъ въ такихъ вялыхъ и разсиропленныхъ натурахъ, какъ Камышлинцевъ. Въ такомъ вид и является передъ нами Анюта Барсукова.
Несмотря на охлаждающее вліяніе Камышлинцева, на препятствія, встрченныя ею на первыхъ порахъ своего предпріятія, она все-таки но оставляетъ его. Чтобы стать въ независимое положеніе отъ отца и мачихи, Анюта намревается основать швейную мастерскую, на артельныхъ началахъ. Она вполн понимаетъ, что вн матеріальной независимости нельзя быть независимой ни въ обществ, ни въ семейств, что начало и конецъ всякому подневольному положенію — та экономическая безпомощность, которая бросаетъ свою жертву, изъ-за куска хлба, въ руки перваго эксплуататора. Въ этомъ случа Анюта разсуждаетъ далеко лучше многихъ нашихъ критиковъ такого же закала, какъ либеральный Камышлинцевъ. Поэтому когда онъ убждаетъ ее обвнчаться и успокоить ея родныхъ, Анюта ставитъ первымъ условіемъ не жить на его счетъ: ‘Только знай, сказала она ему, что если я не найду другого занятія, то я магазинъ свой не брошу: я не хочу зависть отъ тебя.’ И она дйствительно не бросила своего скромнаго труда, не увлеклась одними амурами съ своимъ молодымъ супругомъ, а продолжала свое дло по-прежнему. Между тмъ, какъ Камышлинцевъ, считавшійся чуть не первымъ свтиломъ губернскаго города Велико-едорска, человкъ объхавшій всю Европу, слышавшій горячіе диспуты въ кругу Грановскаго и Станкевича, — всю жизнь только изнывалъ по дятельности, не могъ ее отыскать ни тамъ, ни здсь, — простая, кисейная барышня Анюта, неполучившая даже грошоваго образованія, невидвшая ни свта, ни людей лучше Камышлинцева, только силой воли и характера, да съ помощію нсколькихъ умныхъ книжекъ, случайно ею прочитанныхъ, нашла себ и дятельность по душ, и независимое положеніе въ жизни. Вся разница тутъ въ томъ, что активный характеръ въ Анют былъ развитъ счастливе, чмъ въ Камышлинцев, подъ вліяніемъ долгой и безпрерывной семейной опеки, мелкихъ и назойливыхъ домашнихъ дрязгъ, она исподоволь накопила въ себ столько энергіи и протестующей силы воли, что въ практической жизни она относилась къ Камышлинцеву также, какъ кремень къ тсту. Убжденія ея не испарялись въ пустой фразеологіи моднаго либерализма, а прямо переходили въ дло, въ то время, какъ Камышлинцевъ мечталъ и охалъ, Анюта думала и дйствовала. Это была вполн реальная натура, обязанная своими активными наклонностями единственно тому, что выработала себ въ школ житейскаго отрицанія энергію характера. Только благодаря этой нравственной сил она не упала на полдорог, выдержала и внутреннюю и вншнюю борьбу до конца и вышла побдителемъ изъ той жизни, въ которой, какъ въ болот, завязъ Камышлинцовъ. Въ подобномъ положеніи безцвтныя личности, которыми наводнили нашу литературу романы г. Тургенева, обыкновенно оканчивали свой протестъ въ монастыр или въ объятіяхъ Ратмировыхъ,— но Анюта была не изъ числа дряблыхъ и смотрла на жизнь не глазами невинной, но глупой голубки. Г. Авдевъ превосходно подмтилъ эту черту новой русской женщины и врно выразилъ ее въ характер Анюты.
Та же черта женской личности изображена въ роман г-жи Владиміровой: ‘Безъ вины — виноватые’. Жаль, что разсказъ свой г-жа Владимірова растянула безжалостно, ввела въ него длинныя и скучныя подробности пансіонскаго воспитанія своей героини, и тмъ ослабила впечатлніе на читателя. Вялой безцльно тянутся нсколько сотъ страницъ второй части романа, которую можно было бы безъ всякаго ущерба выбросить вонъ. И мы совтуемъ сдлать это г-ж Владиміровой, если только она вновь издастъ ‘Везъ вины — виноватыхъ’. Тогда вся дидактическая мораль, какъ самый безполезный элементъ въ роман, уничтожится сама собою. Кстати замтимъ, что современные наши романисты гршатъ двумя крайностями — одинаково безплодными въ развитіи нашей мысли. Одни снимаютъ фотографическіе очерки съ дйствительной жизни, не освщая ихъ никакой идеей, не допуская ни малйшаго личнаго взгляда на сырой матеріалъ, группируемый ими въ своихъ разсказахъ. Это остатки той натуральной школы, которая думала, что если романистъ врно копируетъ дйствительную жизнь, то онъ длаетъ великое дло. Ошибка,— ошибка глубокая, погубившая много талантливыхъ силъ совершенно безплодно. Она отвлекла многихъ писателей отъ умственнаго развитія, обратила ихъ въ жалкихъ журнальныхъ батраковъ и довела, вслдствіе индифферентнаго отношенія къ требованіямъ того или другого опредленнаго міросозерцанія, до консервативной отсталости, до умственной импотентности, которой не избжалъ даже такой писатель, каръ Гоголь. Мы рекомендуемъ молодымъ беллетристамъ не вдаваться въ эту легкую, но мертвящую сферу труда, если они дорожатъ своимъ будущимъ положеніемъ въ литератур. Съ другой стороны, беллетристика ударилась въ поученія и проповди, столько же безполезныя, какъ и натуральные снимки съ сырого матеріала жизни. Въ романахъ начинаютъ появляться разные резонеры, въ род Тургеневскаго моралиста — чиновника Потугина,— этого жалкаго суфлера собственнаго авторскаго скудоумія.! Дйствительная жизнь строится не на поученіяхъ, а слагается изъ фактовъ, она подчиняется въ своемъ развитіи не моральнымъ назиданіямъ, а логической необходимости всего соціальнаго строя. Поэтому сколько бы мы ни поучали читателя, онъ будетъ жить такъ, какъ заставляютъ его обстоятельства, а не такъ, какъ мы его поучаемъ. Высшая и плодотворная мораль должна вытекать изъ самой идеи романа. Если эта идея правдива и богата своими жизненными результатами, она непремнно и высоко-нравственна. Къ ней нтъ надобности пришивать такія ходячія моральныя прописи, какъ Потугинъ, въ силу своей внутренней правды, она сама но себ внесетъ въ сознаніе читателя тотъ нравственный міръ, который романисты стараются навязать намъ своими сухими и безжизненными разсужденіями. Писаревъ въ ‘Нершенномъ вопрос’ показалъ, какъ глубоко дйствуетъ хорошая идея на нравственную сторону читателя. Къ сожалнію, наши беллетристы вовсе не думаютъ объ этомъ. Большая часть изъ нихъ обладаетъ крайне ничтожнымъ развитіемъ, многіе изъ нихъ вовсе и не заботятся о немъ, а кто поразвите, тотъ стоитъ на точк замерзанія тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ, такъ что беллетристическій отдлъ служитъ у насъ какимъ-то заповднымъ пріютомъ всякаго невжества и отсталости въ теоретическомъ образованіи. Это тмъ боле жаль, что пока масса читающей публики будетъ искать доступнаго ей чтенія въ романахъ, беллетристика художественная не дастъ ей ничего серьезнаго, кром раздраженія ея спиннаго мозга, а беллетристика натуральной школы будетъ занимать ее одними этнографическими сценами и картинками. Съ этимъ публика не далеко уйдетъ.
Романъ г-жи Владимировой, какъ мы уже сказали, по иде своей составляетъ хорошее литературное явленіе. Онъ написанъ не ради пустого развлеченія читателя, а съ цлію освтить передъ нимъ то уродливое положеніе, въ которое попадаетъ двушка, рожденная вн брака,— безъ вины виноватая передъ судомъ рутиннаго общественнаго мннія. Тема — богатая для романиста и интересная для публики, но г-жа Владимірова увлеклась педагогическими назиданіями, давно извстными читателю, и обезцвтила тмъ самое содержаніе разсказа.
Первая часть ‘Безъ вины — виноватыхъ’ представляетъ намъ дтство Вры, героини романа. Въ сел Гороховц Владимірской губернія, какъ въ могил, похоронила себя одна свтская, богатая и хорошенькая женщина Елена, мать Вры. Елена уединилась сюда отъ преслдованій свта, съ которымъ она разорвала послднія связи посл бгства отъ своего мужа. Выданная замужъ за стараго, но богатаго барина, какъ она только вышла изъ института, Елена находила своего супруга и скучнымъ, и глупымъ. Отъ скуки она перехала съ мужемъ въ Петербургъ, отъ тоски она лечила себя чтеніемъ французскихъ романовъ, и все-таки тосковала, пока случай не свелъ ее съ молодымъ человкомъ, Павломъ Федоровичемъ. Отсюда начинается житейская драма Елены. Она страстно полюбила Павла Федоровича и перехала вмст съ нимъ въ село Гороховку. Недолго впрочемъ продолжались эти медовые мсяцы для Елены. Скоро наскучила Павлу Федоровичу и Гороховца, и Елена, и онъ ухалъ за-границу учиться. Боле пяти лтъ онъ странствовалъ, и эти пять лтъ были томительнымъ временемъ для матери Вры. ‘Часто, но цлымъ часамъ, ходила она одна, не замчая времени, по запустлому саду, по старинному дому, въ которомъ родилась и выросла. Долгіе часы этихъ прогулокъ, вроятно, были не легкіе, по возвращеніи, Елена принималась нервно кашлять и судорожно вздрагивала’. (Стр. 7.) Наконецъ въ одинъ лтній день, вдругъ нежданно и негаданно подкатила къ дому Елены почтовая тройка и изъ ноя выскочилъ Павелъ Федоровичъ. Все обрадовалось его прізду, все приняло самый праздничный видъ. Елена ожила и не знала, какъ налюбоваться на своего рдкаго гостя. Доволенъ былъ и Павелъ Федоровичъ, особенно когда увидлъ на своихъ колняхъ прелестную свою дочь Вру, выросшую въ его отсутствіе. Устроившись въ дом Елены, Павелъ Федоровичъ сосредоточилъ всю свою любовь и дятельность на воспитаніи Вры. Отданная подъ присмотръ крпостной няньки и почти забытая своею тоскующею матерые, Вра до прізда своего отца росла въ полномъ барскомъ приволь, какъ растетъ въ заглотіемъ саду дикій репейникъ. Окружающая ее крпостная прислуга привила къ ней вс нелпыя привычки барства. Павелъ Федоровичъ, какъ человкъ образованный и выросшій въ другихъ условіяхъ жизни, хотлъ и дочь свою воспитать по-своему. Прежде всего онъ удалилъ ее отъ крпостнаго надзора няньки, постарался отучить ее отъ прежнихъ привычекъ, пріохотилъ ее къ труду и развилъ въ ней, не по лтамъ, такія свтлыя и гуманныя понятія, что она скоро сдлалась не только разумне, но и честне своего наставника.
Между тмъ, какъ онъ лелялъ и развивалъ умственно свою дочь, Елены какъ будто и не существовало для него, она была для Павла Федоровича тмъ же, чмъ Мытищева для Камышлинцева, т. е. предметомъ однихъ амурныхъ упражненій. И тутъ мы дйствительно встрчаемся съ настоящимъ вторымъ экземпляромъ Камышлинцева. Павелъ Федоровичъ очень хорошо видлъ, что Елен не достаетъ тхъ же качествъ, какія онъ прививалъ къ Вр, что цлая бездна умственнаго развитія отдляетъ ее отъ него, и однакожъ онъ по сдлалъ ни одной попытки къ нравственному усовершенствованію Елены. ‘Куда бы ты, напримръ, годилась, говорилъ олъ Елен,— если бы у тебя отняли твое богатство и ты вынуждена была бы кормиться своимъ трудомъ? Ты вдь ничего но умешь длать, чмъ же ты стала бы заработывать себ хлбъ? Теб больше нечего было бы длать, какъ просить милостыню или идти на содержаніе’ (стр. 27). Все это врно, но почему же Павелъ Федоровичъ не позаботился дать другое направленіе жизни Елены? Почему онъ не подлился запасомъ своихъ умственныхъ сокровищъ съ преданной ему женщиной? Вроятно, какъ Камышлинцевъ, онъ считалъ ее безнадежной. Но вдь чего же не сдлаетъ любящая женщина для своего друга? На какой подвигъ она не ршится, ради сохраненія этой любви и взаимнаго сочувствія? Но Павлу Федоровичу и на мысль по приходило помочь Елен въ ея умственномъ убожеств. Тотъ же мелкій и бездушный эгоистъ, тотъ же филистеръ и паразитъ, какъ и Камышлинцевъ, онъ смотрлъ на Елену, какъ на теплое и нжное тло, которое было необходимо ему настолько, насколько оно не мшало его другимъ эпикурейскимъ утхамъ. Впослдствіи онъ сдлался безпощаднымъ палачомъ разбитой имъ же самимъ жизни Елены, не возбудивъ въ ней ни одного порядочнаго человческаго чувства, не подумавъ даже о ея умственномъ развитіи, онъ однакожъ раздражался ея невжествомъ, обвинялъ ее и снова оставилъ ее одинокою. Теперь онъ отправился наслаждаться красотами кавказской природы, предоставивъ Елену ея мучительной тоск, нервному кашлю и судорожнымъ вздрагиваніямъ. И изъ за, чего изволилъ разгнваться Павелъ Федоровичъ на Елену? Изъ за того, что она не сходилась съ нимъ во взглядахъ на воспитаніе дочери, изъ за того, что она однажды упрекнула его за Вру, которая по ея мннію, сохла на книгахъ. Но разв она иначе могла думать? Кто же могъ научить ее въ Гороховк смотрть иначе на воспитаніе, кром того же Павла Федоровича? И этой наивной вспышки Елены было достаточно для проповдника великихъ гуманныхъ истинъ, чтобы бросить женщину, зная напередъ, что его отсутствіе окончательно убьетъ и безъ того болзненную женщину. И дйствительно, онъ убилъ Елену съ истинно-филистерскимъ хладнокровіемъ. Когда онъ покинулъ ее, она начала быстро чахнуть и скоро нажила себ неизлечимую чахотку. Когда Елена страдала, только и думала о споемъ миломъ, онъ жуировалъ съ черноокой двой Кавказа и писалъ ей утшенія въ род того, что надо читать ‘Кавказскаго плнника’, что онъ скоро ‘вырвется изъ своей Капуи’. А Елена все томилась и чахла. Наконецъ — хотя авторъ этого и не говоритъ изъ уваженія къ своему либеральному герою, но можно догадываться изъ самаго хода дла — является Павелъ Федоровичъ къ гороховскимъ пенатамъ уже не одинъ, а съ черноокой Nathalie, которую прячетъ отъ Елены. Обманывая ее, онъ въ тоже время обманываетъ и дочь свою Вру. Мрачно и тоскливо оканчивалась жизнь Елены, и умная двушка Вра начала догадываться, что убійцей ея былъ никто иной, какъ ея отецъ. Наконецъ скончалась Елена, и едва усплъ остыть ея трупъ, какъ Павелъ Федоровичъ вводитъ въ домъ покойной мученицы черноокую дву. Эта два вдругъ преобразила нашего гуманиста въ отчаяннаго пошляка, онъ полюбилъ ради нея роскошь, веселую и праздную жизнь, за которую онъ еще такъ недавно громилъ бдную Елену, онъ оставилъ свои занятія съ дочерями (теперь у него была и другая дочь отъ Елены), онъ не видлъ ихъ по цлымъ недлямъ, и наконецъ онъ выписалъ имъ какую-то вороватую нмку въ гувернантки и, чтобы вполн развязать себ руки, отправилъ ихъ на кормленіе къ тетк. Вра убдилась, что отецъ говоритъ одно, а длаетъ другое. Не одну безсонную ночь, обливая подушку слезами, провела Вра въ борьб съ порванными привязанностями къ отцу и съ думами о своемъ будущемъ. Что будетъ съ нею и съ сестрой,— съ незаконнорожденными дтьми, которыхъ бросилъ отецъ и которыхъ ожидаетъ тупое презрніе толпы среди общества? Этотъ вопросъ мучительно отзывался въ сердц двушки, и ей больше было не кому поврить своихъ одинокихъ думъ и опасеніи. Она только одно сознавала, что отецъ оставляетъ ихъ на произволъ судьбы ради какой-то развратницы, къ ногамъ которой онъ принесъ жизнь жены и своихъ дтей. Когда ршена была разлука Вры съ отцомъ, онъ сказалъ см:
— Скажи, скажи, что ты прощаешь! Намъ не такъ тяжело будетъ разстаться.
— Не могу сказать… это была бы неправда, проговорила она,— ты привелъ къ тому, что мы разстаемся, и я теб этого никогда не прощу. Но разстаться намъ слдуетъ, потому что… я теб больше не врю, что бы ты ни сказалъ, я подумаю, что ты меня обманешь.’ (Стр. 150.)
Вотъ такъ говоритъ и должна говорить всякая честная женщина. Какъ выше была Вра въ эту минуту своего оплеваннаго отца. Она вдругъ разоблачила всю эту жизнь, полную лицемрія, выбрасывалъ на свтъ божій омутъ крпостнаго быта. ‘Ты обманешь меня,’ какъ обманулъ мою мать, какъ обманулъ мою сестру,— и я теб больше не врю.
Съ этой минуты Вра была предоставлена самой себ. Горькія впечатлнія ея дтства, рано бросившаяся въ глаза ей грязная сторона жизни заставили ее подумать о себ и собраться съ силами для предстоящей ей борьбы. Но неужели это тотъ путь, которымъ русская женщина должна идти къ своей самостоятельной жизни и дятельности? Мы видимъ, что какъ у г. Авдева, такъ и у г-жи Владиміровой женская личность пробивается къ свту именно этимъ путемъ.
Разставшись съ отцемъ, Вра ни на кого больше не разсчитывала, какъ на самую себя. Долго и упорно она пробивалась къ той независимой и честной жизни, которую она такъ рано полюбила и поняла… Это предвидлъ и Павелъ Федоровичъ, когда, оставшись одинъ, задумался надъ будущимъ Вры. ‘Я. кажется, міръ въ состояніи поднять на своихъ плечахъ, но это уваженіе, ничмъ неподкупное, но это маленькое сердце, обиженное и отвергнутое, мн уже не вернуть!— плакалъ онъ, не спуская, глазъ съ растеній дтскаго садика.— И обидятъ ее сиротку и насмются надъ нею! Помянетъ она меня недобромъ — не даромъ простить не хотла, много бды, скорби, проклятій, можетъ быть, много слезъ, отъ всхъ скрываемыхъ, я ей приготовилъ! Я вдь знаю, что и кто ее ожидаетъ у этихъ стнъ:— мерзавцы, плантаторы, ходячія куклы и разряженныя! Фразы, готовыя, пошлыя, мучительски-ядовитыя. А сколько поселено недоврія къ убжденіямъ, мною же внушеннымъ. Какъ живой примръ, стою я теперь нею, или непримняемости ихъ или моего личнаго безсилія.’ (Стр. 163.)
Да, Павелъ Федоровичъ, вашего личнаго безсилія — это врно, потому что пока человкъ живетъ только своими личными интересами, онъ безсиленъ, какъ клопъ, и можетъ губить все окружающее его, даже не сознавая этого. Только общественный человкъ, только тотъ, чьи убжденія не расходятся съ дломъ, силенъ и непреклоненъ. Но вы справедливо предсказали Вр ея будущія страданія. Она дйствительно встртила въ жизни все то, что вы предрекли ей, но она не погибла. Тяжело ей доставался каждый шагъ жизни, много униженія, оскорбленій и нужды привелось ей перенести, но за то она выучилась жить своимъ трудомъ, она закалила себя въ своихъ честныхъ правилахъ и намъ нечего бояться, чтобы она кого нибудь обманула или зала чью нибудь жизнь, какъ зали Павелъ Федоровичъ и Камышлинцевъ дв молодыя жизни.
Но каковъ же твой путь въ жизни, русская женщина, боле легкій и счастливый? На этотъ вопросъ должна отвчать теб лучшая наша беллетристика.