НОВЫЯ ВАРІАЦІИ НА СТАРУЮ ТЕМУ.
НОВЫЯ ВАРІАЦІИ НА СТАРУЮ ТЕМУ.
(Новыя сочиненія Г. П. Данилевскаго, автора романа ‘Бглые въ Новороссіи’. Изданіе исправленное и дополненное. А. Ф. Базунова. Спб. 1889).
Н. Л.
‘Дло’, No 6, 1869
Новые вариации на старую тему, Благосветлов Григорий Евлампиевич, Год: 1869
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Въ прошломъ году, разбирая ‘Дымъ’ г. Тургенева, мы общали поговорить о роман г. Данилевскаго ‘Новыя мста’. Съ перваго взгляда покажется странной аналогія между этими двумя писателями,— между созвздіемъ первой величины и какимъ-то пятнышкомъ, едва замтнымъ на сренькомъ фон нашей литературы, но это только такъ кажется. На самомъ же дл между г. Тургеневымъ и г. Данилевскимъ какъ по широт ихъ либеральныхъ взглядовъ, такъ и по величин ихъ умственныхъ силъ существуетъ полное сходство. По крайней мр, они такъ близко сошлись въ пониманіи современнаго общественнаго дятеля, что герои ихъ — Литвиновъ и Чулковъ (герой г. Данилевскаго) представляютъ копіи, снятыя съ одного оригинала, и мы затруднились бы сказать, кому изъ нихъ принадлежитъ мысль и кому ея выполненіе. Литвиновъ (надемся, что читатель не забылъ этого великаго дятеля, считающаго ватный халатъ и нмецкую зерносушилку главнйшими орудіями русскаго прогресса) поясняетъ намъ Чулкова, а Чулковъ дополняетъ собою Литвинова. Оба они — прямые потомки благородной отрасли Чичиковыхъ, только съ тми либеральными поползновеніями, какихъ не имлъ Павелъ Ивановичъ. И это неудивительно, время Чичикова было другое время, еще незнавшее ни либеральныхъ Расплюевыхъ, ни благонамренныхъ Репетиловыхъ, То было доброе старое время, когда крпостное право не нуждалось въ другихъ гражданскихъ идеалахъ, какъ въ Чичиковской предпріимчивости, и въ другихъ убжденіяхъ, какъ въ необходимости боле легкой наживы. Въ сущности, и у потомковъ Чичикова нтъ никакихъ за душою убжденій,— и нажива составляетъ для нихъ верховную цль жизни, но это пріобртатели, нахватавшіеся за-границей агрономическихъ свденій и съ виду очень натертые вншней цивилизаціей. И Чулковъ и Литвиновъ — дти нашего времени, мертворожденный продуктъ той беллетристики, которая посл освобожденія крестьянъ не знала, куда пристроить свое безплодное творчество. И вотъ она начала воспроизводить Чичикова въ новыхъ формахъ, и съ новыми любовными аксессуарами. Но здсь кстати замтить, что относительно эротическаго элемента Литвиновъ и Чулковъ расходятся между собой въ противоположныя стороны, первый сначала влюбляется, а потомъ ужъ ищетъ спасенія въ агрономіи, а второй сначала сетъ и пашетъ, а подконецъ и влюбляется. Мы думаемъ, что Чулковъ гораздо послдовательне Литвинова, и у него, какъ у настоящаго Чичикова, самая любовь приносится въ жертву агрономическому удобренію.
Кром этого внутренняго родства, между гг. Тургеневымъ и Данилевскимъ есть и вншнія симпатіи. Оба они преподаютъ намъ правила одинаковой житейской, мудрости въ лиц своихъ героевъ, наконецъ оба они любятъ благовидно приврать, какъ это сдлалъ г. Тургеневъ, въ ‘воспоминаніяхъ о Блинскомъ’ относительно покойнаго Писарева и какъ это длаетъ г. Данилевскій въ своихъ сочиненіяхъ на каждомъ шагу.
По почему же, спроситъ читатель, мы такъ долго не говорили о г. Данилевскомъ? Почему мы игнорировали этого близнеца великаго созвздія? А вотъ почему: г. Данилевскій общалъ изобразить намъ въ Чулков настоящаго общественнаго дятеля, не просто наживателя и кулака, а какъ слдуетъ быть — человка гражданскихъ доблестей, Робинзона Крузое высшихъ соціальныхъ сферъ. ‘Что то будетъ! что то будетъ!— думали мы, и терпливо ожидали пришествія новаго героя. Но вотъ прошелъ годъ, прошелъ и другой, Чулкова забыли вс, а г. Данилевскій все не выпускаетъ изъ своей обширной лабораторіи новаго дятеля и мы начинаемъ теперь думать, что онъ такъ и покончитъ свою литературную карьеру Чулковымъ, и потому ршились, хоть и поздно, но исполнить свое общаніе!
Въ ‘Новыхъ Сочиненіяхъ’ г. Данилевскаго, какъ ихъ окрестилъ издатель книгопродавецъ Базуновъ, заключаются четыре произведенія: 1) Новыя мста, романъ въ двухъ частяхъ, 2) Фенечка, біографія институтки, повсть, 3) Бглый Лаврушка за границей, разсказъ, 4) Охота зимой въ Малороссіи, очеркъ. Содержаніе, какъ видите, очень разнообразное, тутъ всего есть по-немножку,— и изъ міра институтокъ, и изъ крпостнаго быта, и изъ анекдотовъ малороссійскихъ охотниковъ, тутъ есть и люди — хуже волковъ, и волки — лучше людей, есть и поддлыватели фальшивыхъ ассигнацій, и соблазнители двушекъ, однимъ словомъ, чего хочешь, того и просишь. Воображеніе нашего малороссійскаго Купера не стсняется ничмъ, все, что попадетъ въ него изъ разсказовъ старины, изъ городскихъ сплетней, изъ канцелярскихъ бумагъ, все, что онъ подмтитъ самъ или придумаетъ на досуг, въ своей теплой хат, все это претворяется въ романъ, или въ повсть, и предлагается читающей публик за 2 или за 3 рубля. Авторъ любитъ говорить, хотя не всегда можетъ поручиться за то, чтобы въ его разсказ была какая нибудь логическая связь. Онъ многое видлъ, многое слышалъ, но все это виднное и слышанное осталось въ его голов сырымъ, необработаннымъ матеріаломъ. Въ этомъ вид онъ и отправляетъ его своимъ издателямъ. Что же касается внутренней потребности, того злого демона, который овладваетъ натурами, глубоко проникнутыми какой нибудь жгучей идеей и желаніемъ высказать ее,— этой потребности у г. Данилевскаго никогда не было. Онъ пишетъ, какъ птица поетъ, онъ обличаетъ не ради какой нибудь негодующей въ немъ правды, а ради самаго обличенія и ради того, что редакція какого нибудь журнала оплатитъ это обличеніе хотя и презрннымъ, но все же не безполезнымъ металломъ. Поэтому искать въ сочиненіяхъ г. Данилевскаго какихъ нибудь идеи — это значило бы отправляться въ Малороссію за американскими страусами. А между тмъ въ нашей литератур ничего нтъ легче, какъ не имть ни одной собственной идеи, и сдлаться извстнымъ писателемъ, нужно только подогрвать чужія мысли своимъ собственнымъ воображеніемъ и пускать ихъ въ свтъ въ приличной форм выраженія. Этими двумя способностями г. Данилевскій владетъ въ совершенств и, если мы не предсказываемъ ему славы въ потомств, то никакъ не можемъ отказать на вниманіе его простоватыхъ современниковъ. Поэтому критик, собственно говоря, нечего длать съ сочиненіями харьковскаго Купера,— это для нея аравійская пустыня, и мы никогда не обезпокоили бы автора своимъ разборомъ, еслибъ онъ не вознамрился представить намъ въ Чулков ‘Новаго человка’, русскаго Крузое, однимъ словомъ идеалъ дятеля. О немъ-то мы и намрены поговорить въ настоящей стать.
Сынъ бдныхъ, по благородныхъ родителей, Чулковъ, какъ и прототипъ его Чичиковъ, получилъ первоначальное воспитаніе въ семь отца, мелкопомстнаго помщика, т. с. въ той сред, гд страсть къ пріобртенію была главнымъ двигателемъ человка, — гд сословные предразсудки, съ одной стороны, требовали матеріальнаго довольства, удовлетворенія своимъ барскимъ привычкамъ, а съ другой — суровая нужда и униженіе пригибали человка до земли. Личное достоинство, прочность общественнаго положенія, карьера и почести — все это измрялось количествомъ родоваго или благопріобртеннаго скарба, и потому нажива составляла тотъ кульминаціонный пунктъ, къ которому направлялись вс помыслы, желанія и молитвы мелкопомстнаго дворянина. Маленькій Чулковъ все это видлъ, чувствовалъ и когда наступила пора дйствовать, онъ зналъ очень хорошо, что всмъ добродтелямъ мать — нажива. Родись онъ ‘во времена Очаковскія и покоренья Крыма’,— и отдай его отецъ, какъ это было съ Чичиковымъ,— въ уздной училище, снабдивъ на прощанье ‘полтиной мди на расходы и лакомства’, да совтомъ не жалть спины и шеи въ переднихъ своихъ благодтелей, то изъ него, наврное, выработался бы второй экземпляръ Павлуши. Домашняя школа мелкопомстной голи, вчно мечтавшей о золотыхъ горахъ крупнопомстныхъ счастливцевъ, научила бы его какъ продавать своимъ голоднымъ товарищамъ въ три-дорога пряникъ, какъ будто нечаянно высунувъ его уголъ изъ за пазухи. Но Чулкову довелось родиться въ другое время, когда живительный втерокъ, вдругъ повявшій на насъ съ Запада, проникнувъ въ отдаленные уголки Россіи, вентилировалъ мелкопомстныя берлоги и внесъ въ патріархальное кулачество новые элементы благопріобртенія. Этимъ различіемъ во времени только и объясняется нкоторая пестрота личностей современныхъ Чичиковыхъ, сравнительно съ ихъ простодушнымъ предкомъ. Этой же чертой отдляются и новые Рудины отъ старыхъ. Сущность осталась, та же, но измнились формы. Люди, неспособные разсмотрть изъ за вншности внутренней стороны дла, увлеклись этими формами и стали принимать ихъ за самую сущность. Фальшивыя фразы, чувства и поддльныя мыслишки были лущены въ ходъ цлыми легіонами Чичиковыхъ, и многимъ изъ нихъ удалось, что называется, выйдти въ люди. но какъ только наступило время пробы для дйствительной оцнки этихъ подкрашенныхъ личностей, он немедленно сняли съ себя чужіе костюмы, и явились въ ихъ настоящемъ свт,
Чулковъ принадлежитъ именно къ разряду этихъ людей, по крайней мр, авторъ постарался надлить его этими гражданскими добродтелями. У Чулкова нтъ въ жизни никакихъ опредленныхъ цлей, ничего похожаго на стремленія общественнаго дятеля, а между тмъ онъ мечтаетъ объ этой дятельности, его называютъ ‘новымъ человкомъ’, чуть не Колумбомъ, открывающимъ въ новороссійскихъ степяхъ новую Америку. Окончивъ курсъ въ университет, онъ поступаетъ на службу, гд, вроятно, и примнилъ бы вполн свои наклонности къ нажив, но вдругъ, къ крайнему его огорченію, вышелъ злосчастный казусъ, заставившій его удалиться за-границу. Ему сопутствовалъ одинъ изъ уцлвшихъ его товарищей, Ваня Сладкопвцевъ. Что влекло Чулкова. въ Европу? Съ какими планами и намреніями онъ отправлялся въ неизвстную даль?— объ этомъ Чулковъ всего мене думалъ.— Куда же мы, наконецъ, съ тобой теперь, спросилъ Чулковъ пріятеля (Сладкопвцева), когда они бодрые и смлые ступили съ невской набережной на бортъ заграничнаго парохода.— Не знаю, какъ ты, ршительно отвчалъ пріятель, стараясь быть покойнымъ,— я же потолкаюсь по старой Европ, и если не найду себ по вкусу дороги и работы, уду въ Америку: ея лса и раввины давно ждутъ къ себ на помощь русскій вольный топоръ и русскую вольную соху.’ Такимъ образомъ Ваня Сладкопвцевъ понесъ въ Америку вольный русскій топоръ, а Чулковъ пустопорожнюю голову и чичиковскія симпатіи къ нажив. Когда пріятели вышли на чужой берегъ, вотъ какъ они прощались съ своей родиной: ‘Прощай старая, бдная родина! ни ты намъ не дала счастья, ни мы теб ни въ чемъ не пригодились! Авось пригодимся другимъ. Западъ Европы, говорить авторъ, охватилъ ихъ пестрою понорамой. Туда везли они свои молодая двадцатилтья силы и свтлую искреннюю жажду дятельности, пользы другимъ и наживы себ. Тамъ, на фабрикахъ Англіи или въ торговыхъ конторахъ Гамбурга и Парижа, межь виноградниковъ Рейна, на хозяйственныхъ поляхъ Баваріи и Бельгіи или въ ученыхъ кабинетахъ германскихъ университетскихъ городовъ, думали они создать себ обновленную, боле свтлую жизненную карьеру. Искренно и болзненно прискорбно, хотя съ смлыми надеждами, прощались они въ мысляхъ съ старой Россіей,— по ихъ выраженію, съ ея сонными, сытыми и дтски-самодовольными людьми, съ ея мертвыми, ничего недлающими и ни о чемъ не думающими городами, съ ея бдными, дикими и, какъ кладбища, тихими деревнями, съ ея полинялымъ, сринькимъ общественнымъ колоритомъ, съ ея торными житейскими дорожками, но которымъ цлые вки шла чуть не однимъ и тмъ же размреннымъ шагомъ, гордая своимъ невжествомъ и дикостью людская тупость и обидная, вплоть до самой могилы спокойная людская безнадежность’. (Новыя мста. Стр. 5—6).
Посл такого всесокрушающаго монолога невольно подумаешь, что Чулковъ и Ваня Сладкопвцевъ отправились заграницу спасать отечество, обновлять себя для того, чтобы впослдствіи обновить другихъ. Но гора родила мышь, Ваня Сладкопвцевъ не донесъ даже своего вольнаго русскаго топора до Америки, и преспокойно заслъ въ Лондонскомъ музеум рыться въ какой-то лтописной литератур. Какъ будто Вайя ничего лучшаго не могъ придумать для своихъ молодыхъ двадцатилтнихъ силъ, какъ окунуться въ этотъ безполезный архивный хламъ. Чулковъ, благодаря своей чичиковской сметливости, поступилъ гораздо практичне. Всю жажду дятельности, всю свою здоровую и ршительную молодость онъ устремилъ къ нажив, онъ толкался везд, гд чуялась ему деньга, онъ испробовалъ всевозможныя профессіи, и типографщика, и конторщика и агронома, и нигд не могъ, по его собственному выраженію, попасть на линію. Но если Чулковъ и не попалъ на линію, все же его шатаніе изъ стороны въ сторону, его первыя и горькія попытки авантюриста не пропали для него даромъ. Вращаясь въ кругу разныхъ спекулаторовъ и лавочниковъ, онъ набрался той практической опытности, которая впослдствіи ему пригодилась, онъ, искавшій обновленія своихъ силъ, скоро понялъ, что обновить ихъ можно только стяжаніемъ порядочнаго капитальца и эта розовая мечта не давала ему покоя ни днемъ, ни ночью. Но онъ скоро убдился, что западная Европа — плохая почва для его чичиковской дятельности, и онъ поспшилъ повернуть оглоблями въ Старую Россію, съ ея ‘сонными и ничего недлающими людьми’. Полуоборванный, полуголодный, растерявшійся и ни на что неспособный, онъ съ восторгомъ вступалъ на родимыя поля и въ сринькое общество. Его сумбурная голова нсколько охладилась, нылъ смлости и отваги, съ которой онъ садился на заграничный пароходъ, давно прошелъ, и только жажда наживы еще сильне Заговорила въ немъ. Будь что будетъ, думалъ онъ, а безъ презрннаго металла не пролзешь въ люди. И, вроятно, Чулковъ, подобно всмъ Чичиковымъ въ мір, разсуждалъ такъ, что прежде надо запастись приличнымъ состояньицемъ, всякія мечты и фанаберіи объ общественной дятельности отложить въ сторону, а потомъ уже, когда богатство будетъ пріобртено, можно заняться и другими высшими цлями жизни. Не знаемъ, такъ ли именно разсуждалъ Чулковъ, но вс дятели, подобные ему, идутъ этой торной дорожкой и, обыкновенію оканчиваютъ свое земное поприще добродтельными Даниловыми. И эта логика вещей совершенно понятна. Пока они стяжаютъ блага жизни, мечтая современенъ принести на алтарь отечества и благопріобртенную лепту,, и свои силы, лепта ихъ дйствительно увеличивается, но силы уходятъ. Дель за день, практическая рутина незамтно втягиваетъ ихъ въ свой омутъ, направляетъ ихъ умственныя способности и волю совсмъ не въ ту сторону, въ какую нужно идти, чтобы сдлаться полезнымъ общественнымъ дятелемъ. А потомъ когда уже проходятъ годы, истощается запасъ жизненной энергіи, они становятся въ положеніе домашнихъ утокъ, откормленныхъ на даровыхъ хлбахъ и неспособныхъ боле встряхнуть крыльями.
Въ такомъ положеніи находимъ мы и Чулкова. Возвратившись въ Россію и собравъ наслдственные пожитки посл смерти своихъ родителей, онъ намревался отправиться съ ними во Францію и пустить ихъ въ торговые обороты. Но у такихъ ‘новыхъ людей’, какъ Александръ Ильичъ Чулковъ, все длается неожиданно и по какому-то фатальному наитію. Садясь на заграничный пароходъ, они вдругъ спрашиваютъ себя: куда и зачмъ они дутъ? Они не могутъ поручиться за себя, чтобы завтра по какому нибудь непредвиднному обстоятельству и но вол втровъ, управляющихъ ихъ жизнію, они не очутились тамъ, куда вовсе и не думали попасть. Все зависитъ отъ минуты и подъ попавшагося имъ по дорог новаго впечатлнія. Да и къ чему, въ самомъ дл, разсуждать, соображать и строить планы будущаго, когда не знаешь, гд найдешь, и гд потеряешь. Вс искатели счастія, подобные Чулкову, для которыхъ отечество тамъ, гд есть нажива, поступаютъ такимъ образомъ. Гд больше представляется шансовъ для благопріобртенія, тамъ и они, съ своими чуткими инстинктами везд ныряющаго спекулятора. Это вчные жиды на житейскомъ рынк, это практическіе люди, для которыхъ вся жизнь сжимается въ одну прибыльную лавочку,— это космополиты Калифорніи, у которыхъ убжденія, чувства, религія и вс гражданскія доблести всегда готовы выкраиваться по той мрк, какая имъ необходима для ихъ личныхъ интересовъ. На бирж, въ журналистик, въ суд, въ земскомъ собраніи они справляются не съ своимъ собственнымъ образомъ мыслей — еслибъ таковыя и нашлись у нихъ, а съ тми чисто-вншними обстоятельствами, которыхъ выгодне держаться. Чулковъ такъ и распорядился своей дальнйшей судьбой. Отправившись во Францію, онъ на дорог, въ одномъ изъ новороссійскихъ захолустій, встртился съ жидкомъ, который его посвятилъ въ тайны мстнаго барышничества. Распросивъ и узнавъ, что идутъ торги на казенныя земли, отдаваемыя въ аренду, Чулковъ почуялъ, что тутъ лежитъ его счастіе, ршился остаться въ этой дикой гайдамацкой степи,— ‘Не судьба ли, мысленно повторялъ онъ, и самъ себ не врилъ, какъ это разомъ все пришло ему на умъ: да и чмъ эти новыя, непочатыя мста хуже самой Америки? Отчего бы и здсь не попытать счастія выходцамъ старыхъ мстъ и старыхъ обществъ? Свобода и независимость, трудъ и заботы о собственной нажив, разв всего этого и здсь, вдали отъ свта, нтъ? (А зачмъ же было браковать старую Россію съ ея мертвыми деревнями и цлыми вками неподвинной людской тупости и зачмъ смшивать свободу кулака съ свободой человка?) Не попробовать-ли?… За океанъ недолго ухать. Десятки, сотни тысячъ до меня туда здили, по вс ли они наживали тамъ счастье? Отчего бы не попытать того же и здсь?’
И вотъ Чулковъ арендуетъ казенную землю на свои наслдственные гроши и остается на ней искать своего счастія.— ‘Ваня Сладкопвцевъ! взываетъ онъ къ своему отсутствующему пріятелю, видишь ли ты меня въ эту минуту здсь изъ-за океана? Будешь ли ты доволенъ? но какъ бы то ни было, а я ршаюсь! И посмотримъ, чья взяла! Кто-то изъ насъ съ тобою выиграетъ лучше?’
Нечего и говорить, что Чулковъ не остался въ проигрыш.
Въ первый годъ своего арендаторскаго поприща, на свою завтную тысячу онъ наживаетъ другую, во второй — три тысячи, въ третій — дв, въ четвертый — четыре и т. д.,— такъ что хотя г. Данилевскій и не указываетъ подробно всхъ перипетій въ нажив своего героя, но, принявъ во вниманіе ростовщическую быстроту въ накопленіи богатства, а также нкоторые, несовсмъ благовидные пріемы нашего Робинзона Крузое (какъ напр. скупаніе хлба ради барышей), смло можно сказать, что Чулковъ обогащается такимъ же образомъ, какимъ наживались нкогда откупщики, а теперь наживаются биржевые спекуляторы… Не смотря на свои агрономическія свденія, за которыми онъ отправлялся въ Силезію, онъ однакожъ не доврялся своей собственной опытности и пригласилъ къ себ въ совтники и наставники одного мстнаго лабазника. Лабазникъ, какъ водится, снабдилъ Чулкова самыми гуманными совтами и общалъ ему свое содйствіе…
Кажется, никто не можетъ ошибаться на счетъ той цли, которую преслдуетъ Чулковъ, кажется, для всхъ ясно, что нажива составляетъ главный стимулъ жизни нашего степнаго Крузое. А кому же неизвстно, что стяжатели, къ какому бы разряду людей они не относились, прежде всего холодные и безличные эгоисты, думающіе только о себ и работающіе только для себя. Все, что ихъ окружаетъ, все это мертвый для нихъ матеріалъ, которымъ они пользуются, какъ средствомъ для своего обогащенія. И чмъ шире становится ихъ нажива, чмъ врне успхъ и привлекательне будущая перспектива самодовольнаго житья, тмъ боле жажда стяжанія длается ихъ господствующею страстію. Незамтно и постепенно вымираетъ, подъ вліяніемъ этой страсти, все человческое въ душ стяжателя ради стяжанія, и онъ наконецъ доходитъ до мономаніи въ своемъ стремленіи къ нажив. Вспомнимъ ‘Скупаго рыцаря’ Пушкина — съ какимъ лихорадочнымъ трепетомъ онъ опускался въ свои подвалы, къ своимъ завтнымъ сундукамъ, ни одна мать по склоняется съ такимъ трепетомъ надъ своимъ любимымъ ребенкомъ. Посмотрите въ лучшаго изъ ростовщиковъ въ ту минуту, когда стоить передъ нимъ бдная, заплаканная мать, принесшая послднюю рубашку съ своего сына, чтобы получить за нее нсколько грошей. Ростовщикъ не замчаетъ ни страдальческаго лица матери, ни внутренняго волненія, выступающаго на лицо яркимъ румянцемъ, онъ ничего не видитъ и ничего но знаетъ, кром тхъ грошей, которые ему приходится вынуть изъ своей конторки. Что ему за дло до того, кто принесъ эту послднюю рубашку, онъ понимаетъ одно, что часть ея должна остаться въ его сундук за сдланную имъ ссуду. Посмотрите на адвоката-стяжателя, съ какимъ неподражаемымъ равнодушіемъ онъ является въ чужой домъ, продаетъ съ молотка все, что успла захватить его хищная лапа,— и, оставляя семейство, какъ Марія на развалинахъ его благосостоянія, уходитъ совершенно довольный и веселый. Это глубокая и безпощадная житейская философія, незнающая ни состраданія, ни жалости. Это теорія самопожиранія, возведенная въ безпрерывную борьбу общественныхъ элементовъ, и, по узкости своего эгоизма, недоступная никакимъ соціальнымъ инстинктамъ. Самые безобидные изъ этихъ людей преобразуются въ Плюшкиныхъ, самые недалекіе — въ Расплюевыхъ, самые благодушные — въ Маниловыхъ.
Чулковъ изъ этого порядка людей, и мы не понимаемъ, по какому вдохновенію г. Данилевскій вздумалъ превратить его въ общественнаго дятелямъ ‘Новаго человка’. Нтъ сомннія, что г. Данилевскій понимаетъ значеніе общественной дятельности, той пользы другимъ, о которой герой его мечталъ въ молодости, удаляясь изъ старой Россіи. Но кто хочетъ быть полезнымъ другимъ, тотъ не станетъ думать только о самомъ себ и о своихъ личныхъ интересахъ. Всякое служеніе общественному длу въ томъ и состоитъ, чтобы пожертвовать частію своего личнаго комфорта и спокойствія, подлиться своимъ счастіемъ съ тми, кто составляетъ съ нами одно соціальное цлое, это та неизбжная солидарность, на которой покоится сила и связь общественныхъ элементовъ всхъ и каждаго изъ насъ. Спрашивается, что же сдлалъ Чулковъ для общества? Чмъ онъ пожертвовалъ на пользу его? Кому онъ удлилъ хоть каплю своего благополучія? Если онъ арендовалъ казенную землю ради личной своей наживы, то что же въ этомъ общественнаго? Правда, Чулковъ можетъ сказать намъ, что онъ не залъ ничьей жизни, никому не былъ вреденъ и искалъ своего счастія въ своемъ личномъ труд. По разв Мармеладовъ г. Достоевскаго (въ ‘Преступленіи и Наказаніи’) залъ чью нибудь жизнь, и однакожъ мы не называемъ его общественнымъ дятелемъ. Разв Расплюевъ не искалъ своего счастія въ неусыпномъ труд? Вроятно и онъ, подобно Чулкову, мечталъ, что ‘нажива честнымъ трудомъ — есть лучшая доля на свт’. Покрайней мр, онъ трудился не столько для себя, сколько для другихъ, говоря лакею Кречинскаго: ‘вдь у меня гнздо есть, я туда вдь пищу таскаю’. Въ гнзд этомъ были дти, ради которыхъ Расплюевъ переносилъ голодъ, холодъ, пинки и всевозможныя униженія. ‘Ну народится же, говорилъ онъ о себ, такой барабанъ, и колотятъ его съ ранней зари и до поздняго вечера’. Это уже не просто личный трудъ и соединенныя съ нимъ нкоторыя непріятности, а побои, выносимые Расплюевымъ изъ за куска хлба, который онъ таскаетъ въ свое гнздо голоднымъ дтямъ. Но есть ли что нибудь похожее въ Расилюев на общественнаго дятеля? Пожалуй, и Расплюевъ можетъ сказать, что вс эти подзатыльники, вс эти безсонныя ночи, которыя онъ проводитъ за карточнымъ столомъ ради своихъ безпомощныхъ дтей, есть также служеніе общественному длу. Вдь было же время, когда откупщики, опаивая Россію сивухой и обирая у народа его послднія копйки, говорили, что они благодтельствуютъ обществу, потому что устроиваютъ на награбленныя деньги богадльня и пріюты.
Точно такимъ же общественнымъ дятелемъ является передъ нами и герой г. Данилевскаго. Стяжатель и кулакъ выдается намъ за ‘новаго человка’, за ‘опаснаго демократа’, какимъ его считаютъ сосдніе помщики. Не знаемъ, что подало поводъ считать Чулкова ‘опаснымъ демократомъ’, — мы не видимъ ни малйшаго основанія, и думаемъ, что либеральному автору хотлось во что бы то ни стало украсить своего героя павлиными перьями моднаго либерализма. Въ самомъ дл, было бы странно ‘Новому человку’, Робинзону Крузое девятнадцатаго вка, не быть либеральнымъ. Но весь демократическій пошибъ Чулкова заключается въ знакомств его съ лабазникомъ Иваномъ Ивановичемъ, и весь его либерализмъ въ филантропическихъ и псевдо-гуманныхъ благодяніяхъ рабочимъ. Устраивая свою усадьбу и наживая отъ нея-по 100 и по 200% въ годъ, Чулковъ ршился позаботиться и о положеніи своихъ батраковъ, онъ построилъ имъ вмсто землянокъ чистыя хаты, завелъ больницу и наконецъ школу. Этимъ окончились вс либеральныя предпріятія Чулкова, и они-то, вроятна, подали поводъ автору заподозрить его въ либеральныхъ наклонностяхъ. Но вдь Чулковъ прежде всего практикъ, какъ онъ выражался о себ, а человкъ практическій, мало-мальски неглупый, всегда хорошо понималъ, что накормить рабочаго сытнымъ обдомъ, вылечить его во время болзни, выучить грамот его сына — значитъ оказать благодяніе не столько ему, сколько самому себ. Рабочій сытый работаетъ больше и лучше, слдовательно для Чулкова же выгодне пользоваться трудомъ здороваго батрака. Этой простой истины не понимали только самые тупоумные изъ стяжателей. Но кто былъ поставленъ въ положеніе Чулкова, личнымъ трудомъ наживающаго свое состояніе, тотъ легко могъ сообразить, что успшность мускульнаго наемнаго труда прямо пропорціональна матеріальной поддержк рабочей силы. Такимъ образомъ вс либеральные подвиги Чулкова были только разсчетливостію практическаго человка.
Та же разсчетливость, которая руководила Чулкова во всхъ его поступкахъ, навела его и на женитьбу. Познакомившись съ сосдней. помщицей Чемодаровой, полу разорена ой мошенническими продлками своего довреннаго, Чулковъ длается ея наставникомъ въ хозяйственныхъ длахъ. Тутъ у г. Данилевскаго происходитъ не мене любопытное превращеніе, напоминающее изъ тысячи одной ночи посщеніе добрымъ геніемъ, на хрустальныхъ крыльяхъ, бднаго Османлиса. Посл нсколькихъ визитовъ, сдланныхъ Чемодаровой Чулковымъ, вдругъ ничего несмыслившая въ сельскомъ хозяйств барыня, жившая большею частію заграницей, длается самой трудолюбивой помщицей, и все это, конечно, благодаря вліянію Чулкова. Въ нсколько дней она ршительно перевоспитала себя, такъ что ливрейный лакей, сопровождавшій свою госпожу въ ея заграничномъ путешествіи и, конечно, знавшій очень хорошо, что барыня его никогда не брала счетной книги въ руки, теперь диву давался, видя ее цлый день то въ іюл, то на хлбномъ гумн.— ‘Кто же у васъ теперь всмъ заправляетъ? спросилъ Чулковъ лакея Чемодаровой.— Сама барыня-съ. Подите, какое навожденіе! Вс амбары перерыла, все сама перемряла, описала, утромъ въ поле детъ, день-деньской все осматриваетъ на двор, а вечеромъ пишетъ и сама приказы отдаетъ… Не думали, надо полагать, проживаючи въ Нметчин или въ Италіи-съ, во все и про все это мшаться’. Посл такого баснословнаго успха, сдланнаго Чемодаровой на поприщ хозяйственной экономіи, Чулкову нечего было и желать лучшей жены, тмъ боле, что молодая помщица, съ своей стороны, видла въ Чулков чуть не Вашингтона гайдамацкаго степнаго угла. Не смотря на ‘будничную, невзрачную фигуру, на загорлыя и грубыя руки, на потертый нарядъ’ своего сосда, колонизатора Опалихи, она почувствовала къ нему страстное влеченіе, она прозрла въ немъ не только хорошаго кулака, но и ‘новаго человка’. Новымъ же человкомъ Чулковъ представился Чемодаровой вопервыхъ потому, что онъ оригиналъ и на другихъ вовсе не походитъ, вовторыхъ потому, что онъ честенъ, и въ третьихъ потому, что поселился на р. Опалих.— ‘Сообрази, говоритъ Чемодарова Чулкову, вдь на здшнія земли и рки до сихъ поръ селились колонистами одни заморскіе люди, либо нмцы, либо греки, либо тамъ другіе какіе иноземцы. Наши же если и переселялись куда нибудь, такъ или просто въ ссылку, въ наказаніе чрезъ становыхъ, или какъ прежніе крпостные, тоже противъ воли, изъ подъ палки. А ты человкъ хорошаго общества, воспитанный, пренебрегъ, какъ разсказывалъ мн, служебными отличіями, бросилъ другимъ все старое, избитое, легко доступное и переселился на новыя мста’… Такимъ образомъ, но мннію барыни Чемодаровой, всякій можетъ быть названъ ‘новымъ человкомъ’, если вмсто невскаго проспекта переселится для наживы въ новыя мста, на рчку Опалиху. Не открой намъ, читатель, этого любопытнаго факта г. Данилевскій съ г-жою Чемодаровой, долго бы мы еще съ вами искали новыхъ людей въ дремучихъ лсахъ романовъ Стебпицкаго и Авенаріуса.
Но капъ бы тамъ ни было, а піонеры рки Опалихи сочетались законнымъ бракомъ, и теперь для Чулкова открылась новая перспектива облагодтельствовать человчество. Теперь уже дло шло не о благодяніи нсколькимъ батракамъ, не о колонизаціи Опалихи, а о насажденіи высокихъ идеаловъ въ цлой Новороссіи. Когда молодые супруги благодушествовали у горящаго камина, за бутылкой шампанскаго, Чулковъ обратился къ своей жен съ слдующею рчью:
— ‘Поработаемъ съ тобой, Варичка, годика три — четыре и не я буду, если мы снова не сколотимъ десятка два тысячъ (Чулковъ уже давно сколотилъ капиталецъ, но его обокрали). Ты показала также охоту и способность трудиться. Тогда непремнно оснуемъ въ Черноземск журналъ. Новороссію ждетъ хорошая будущность. Все здсь есть, одного недостаетъ этому молодому краю: боле высокихъ идеаловъ. Нажитое отъ него, ему же отдадимъ’. Что касается до отдачи, то Чулковъ, вроятно, подъ вліяніемъ шампанскаго, просто совралъ, потому что дня за два онъ уже распредлилъ все свое нажитое между двумя наслдниками: красивую Таганчу онъ предназначалъ своей будущей дочери, а торговую Безлюдовку, колонизованную имъ, своему сыну. Конечно, могло случиться, что Чулковы остались бы бездтны, по и тогда мы не посовтовали бы имъ насаждать ‘боле высокіе идеалы’ въ Новороссіи посредствомъ журнала, потому что посл гг. Артоболевскаго и Мессороша это насажденіе положительно безполезно. Можно насадить, но не высокіе идеалы, а неоплатные долги… Впрочемъ, отчего же не заняться и ‘боле высокими идеалами’, когда жажда наживы нсколько поуймется.
Вотъ весь передъ вами, читатель, общественный дятель, сочиненный г. Данилевскимъ. Судите сами о достоинств этихъ полуидіотовъ, выдаваемыхъ намъ за живыхъ дятелей нашего времени. Судите, чего можно ожидать отъ подобной беллетристики, непонимающей и неспособной понять ни одного явленія, совершающагося въ нашей жизни. Мы не длаемъ упрека лично г. Данилевскому,— онъ не составляетъ исключенія изъ общаго хора нашихъ романистовъ, по говоримъ вообще, какъ о такомъ факт, который не наводитъ на особенно веселыя размышленія. Большинство читающей публики только и питается романами, а между тмъ во многомъ множеств изъ нихъ нтъ просто человческаго смысла.