Игнатий Потапенко
Игнатий Потапенко
Крышка…
Крышка…
I.
I.
II.
II.
III.
III.
—————————————————-
Крышка…, Потапенко Игнатий Николаевич, Год: 1914
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Ну, вот и случилось то, чего он боялся.
Но, нет, когда же это кончится? Ему сорок семь лет, только сорок семь! Сердце у него здоровое, да и весь он точно скован из железа. Вон у него в бороде и в густых волосах и в голове ни одной сединки. И что за натура такая проклятая, — никак с нею не сладишь.
Так думал Алексей Петрович Бакланов, едучи в карете домой, около трех часов ночи, с званного вечера у члена местного окружного суда Лохвицкого. Засиделся он так поздно против всех своих правил и даже против совести, потому что дома была жена, которая по нездоровью отказалась от приглашения на вечер.
Он поехал неохотно, но нельзя было не поехать: Лохвицкие были обидчивые люди и притом сплетники. Обидятся и наплетут про них всевозможные гадости. Но, уезжая, он дал жене слово проститься с хозяевами до ужина и непременно вернуться домой к полуночи. И вот — без четверти три.
Впрочем, главное было не это. Марья Александровна была женщина спокойная и кроткая и не было никакого основания бояться, что она сделает ему сцену. Да, по всей вероятности, она давно уже спит и они увидятся только завтра. Было нечто гораздо худшее.
Засиделся-то он у Лохвицких неспроста. Там была Вощинина, молоденькая вдова генерала, неожиданно для всех умершего года два тому назад.
Он познакомился с нею уже месяц тому назад, встречал ее то там, то здесь, а в доме у нее не был ни разу. Она была хорошенькая и умненькая — такое впечатление он получил от нее сразу, но это не произвело в его душе никакого потрясения, может быть, потому, что он смотрел на нее со стороны, а близко не подходил.
А сегодня она, как будто нарочно, взяла да и посвятила ему весь вечер. Так и сказала:
— Мы с вами точно остерегаемся друг друга, давайте же докажем себе, что мы друг другу не страшны…
И завязался разговор. О чем? Ну, разве это имеет значение: — разговор с хорошенькой женщиной. Тут следишь не за словами, а за выражением глаз, улыбки, смеха.
И, при ближайшем столкновении, между ними тотчас же протянулись незримые нити… И целый вечер он не отходил от нее, уезжать перед ужином и не подумал, за ужином сидел рядом с нею и упивался ее смехом, а очнулся лишь тогда, когда кто-то из гостей сказал, что уже половина третьего.
Потом он в своей карете отвез ее домой и целовал ручки и вот теперь едет и чувствует, что нити превратились уже в стальные проволоки и что ему несдобровать.
Значит, опять все сначала… В четвертый раз. Но это слишком. Он хотел бы, чтобы ему было не сорок семь, а восемьдесят лет, чтобы об этом уже не могло быть и речи. Всего только четыре года тому назад он пережил точь-в-точь такую же катастрофу. Но когда же будет покой? И главное, что никого, решительно никого он не мог винить в этом, кроме себя самого.
Карета с главной улицы губернского города повернула в небольшой, но очень широкий переулок и остановилась у подъезда игрушечно-красивого белого, при свете луны казавшегося фарфоровым, двухэтажного дома. Он вышел из кареты.
Стоял довольно крепкий мороз, но снега не было. Он отпер дверь маленьким ключом и вошел.
Не спавший в ожидании его возвращения лакей Климент, одних лет с ним, сопровождавший его с детства на всех путях его жизни, встретил его и сообщил, что Марья Александровна в двенадцать часов в одиночестве поужинала и ушла к себе спать.
Он чуть не сказал вслух: ‘Слава Богу!’. Ему так не хотелось сегодня попадаться ей на глаза.
Он отпустил Климента и один в своей спальне, зная наперед, что сегодня до рассвета не заснет, занялся приведением в порядок своих мыслей, чувств и ощущений.
Бакланова Алексея Петровича в городе знал каждый мальчишка. И эта популярность досталась ему без всяких хлопот и без малейших жертв. Просто — самый богатый человек во всем городе. Целый квартал домов, даже базар называется ‘Баклановский’, потому что расположен на его земле. И за городом у него были владения, которые разрабатывали арендаторы-огородники, да имения в уезде были в трех местах.
А жил он просто так себе, без всяких затей, нигде не служил и ничего не делал.
Было бы большой несправедливостью сказать, что он питал к женщинам больше склонности, чем это свойственно всем мужчинам. Напротив, если принять во внимание его огромные средства, позволявшие ему тратить деньги не считая, его следует признать в этом отношении скромным.
Дело в том, что для него любовь и женитьба были одно и то же. Никакой другой формы сношений с женщиной он не признавал. Но из этого вытекало другое свойство его души: как только любовь охладевала и завязывалась новая, он должен был развестись и жениться. По этой причине, за двадцать два года (он женился в первый раз двадцати пяти лет) он пережил уже три жизненных переворота.
С первой женой своей, Варварой Михайловной, он прожил около десяти лет и результатом этого супружества был сын Петя, только в прошлом году кончивший гимназию и поступивший в Московский университет. С Варварой Михайловной он развелся, когда на пути его встретилась Дарья Семеновна, с которой он обвенчался. От этого брака явились на свет хорошенькая Шура и умненький Вася. Оба они учатся в местных гимназиях и подают большие надежды.
Но уже через пять лет после женитьбы на Дарье Семеновне сердцем его завладела Марья Александровна. Всегда и во всем верный своей натуре, он и Дарье Семеновне предложил развод и женился в третий раз.
Этот брак был такой же счастливый, как и предыдущие, но бездетный. Марья Александровна была женщина спокойная, флегматичная, хорошо ела и пила и дорого одевалась. Прежде очень красивая, от беспредельного довольства и покоя, она заметно растолстела и утратила прежние формы. Бакланов нелицемерно любил ее до самого последнего момента, вот до сегодняшнего вечера, когда он поближе разглядел вдову генерала Вощинину и влюбился в нее.
Можно было заранее предсказать, каков будет ход дальнейших событий. Адвокат Вертягин, состоявший главным поверенным Алексея Петровича, отлично умел обделывать эти дела в местной консистории. Сам Бакланов, конечно, пальцем о палец не ударит. Вертягин же, при помощи своего изворотливого красноречия, уговорит Марью Александровну, как раньше уговорил ее предшественниц, разумеется, обеспечив ее будущность солидным вкладом, оборудует дело в консистории, а Бакланову преподнесет желанный результат.
Прошла неделя, в течение которой Алексей Петрович деятельно выяснял свои отношения. В сущности, они выяснились в ту же ночь, когда он вернулся от Лохвицких и не спал до утра. Он тогда уже почувствовал и признался себе, что Вощинина овладела его сердцем бесповоротно. После этого он стал являться к ней каждый день и просто-таки пропадать у нее.
Она занимала небольшую квартирку, обставленную с тем особым изящно-наркотическим вкусом, который, отражая во всех мелочах личность хозяйки, всегда является верным ее союзником. Все было мягко, уютно, красиво, все манило присесть и засидеться, погреться у камина и, позабыв справиться о часах, незаметно провести вечер до поздней ночи.
И при этом сама хозяйка — изящная, остроумная, как будто легко идущая навстречу, но в то же время строгая и сдержанная.
Надежда Сергеевна Вощинина жила на скромную пенсию, но умела устроить все так, что ни в чем не было видно недочетов.
И Алексей Петрович, которому несколько приелся широкий размах его квартиры, где он без надобности занимал целый этаж в восемнадцать комнат, чувствовал себя здесь как-то по-новому приятно.
С женой своей за эту неделю он ни разу не оставался больше пяти минут. Откуда-то вдруг появились у него спешные дела.
Никаких дел, разумеется, не было, а просто весь он был захвачен новым увлечением и уже на восьмой день своего знакомства он на чистоту высказался перед Надеждой Сергеевной, объяснившись ей в своих пламенных чувствах.
Надежда Сергеевна выслушала его с серьезным вниманием, а затем лицо ее оживилось тонкой, чуть заметной усмешкой и она сказала:
— Ну, хорошо, Алексей Петрович… Вы, конечно, не думаете, что сказали мне что-нибудь новое. Я это знаю уже ровно неделю. Чтобы не было никакого недоразумения, скажу, что, как вы, вероятно, заметили, вы мне также далеко не безразличны, — но что же из всего этого следует?
— Как что? Мне кажется, что может быть сделан только один вывод! — убежденно возразил Бакланов.
— Да, один, тот, что, так как у вас есть жена, и мы с вами не принадлежим к кругу людей, которые с этим не считаются…
— Но позвольте. Именно с этим и нужно считаться.
— То есть?
— To есть препятствие должно быть устранено.
Надежда Сергеевна рассмеялась, а Бакланов смутился, так как не понимал, к чему относится ее смех.
— Простите, мой смех, может быть, некстати. Но вы так просто говорите об устранении препятствия, как будто речь идет о камушке на улице, который вы отшвырнете ногой. А ведь в действительности это — живой человек, женщина, почтенная супруга всеми уважаемого Алексея Петровича Бакланова.
Алексей Петрович смутился еще более.
— Я согласен, что это выражение неудачно, но в конце концов — хотя, конечно, тут будут употреблены самые деликатные приемы — дело к этому и сведется.
— Да, — сказала Вощинина, — дело к этому сводится уже… виновата, я боюсь, как бы не сбиться в счете, — кажется, в четвертый раз?
— Ну, что ж, это только показывает, что мне не везет.
— Может быть. Но нет оснований думать, что в будущем вы будете счастливее и что за четвертым разом с логической неизбежностью не последует пятый.
— Этого не может случиться.
— Почему?
— Потому что я так чувствую.
— Ну, эта опора не из особенно прочных. Я уверена, что вы так же точно чувствовали в каждом из трех предшествовавших случаев. Припомните-ка, — разве не так?
— Да, по совести говоря, так. В этом и состояло мое проклятие: всякий раз думалось: — это последний.
— Ну-с, так вот, значит, это отпадает.
— Допустим. Но мне сорок семь лет. Уж это, к сожалению, никак не может отпасть.
— О, это меньше всего может гарантировать женщину. И вот что я вам скажу, мой милый Алексей Петрович: все дело в том, что вы очень богаты. И если в чем-нибудь и заключается проклятие, так именно в этом. Но это проклятие такого рода, что от него не открещиваются. Просто вам это достается легко, наверно даже для вас это делает кто-нибудь другой, а вы только с милой улыбкой принимаете результаты и платите по счету. Впрочем, не в этом дело, а в том, что мы все слабы. Я, например, искренно сочувствую вашей жене, которая будет поставлена в незавидное положение, но ее дело, все равно, непоправимо. Так или иначе, а вы с нею расстанетесь. Я хочу быть вашей женой, — говорю вам прямо, — но с одним непременным условием, что ваш четвертый раз будет последним. Я считаю себя достойной увенчать здание вашей жизни.
— Но я же говорю вам, что это так и будет.
— Нет, этого недостаточно. Я признаю, что это немножко грубо и, может быть, слишком практично, но ваше прошлое дает мне право… И я хочу иметь гарантию. Уверяю вас, что мной руководит одна только гордость. Я не могу поставить себя в положение временной жены.
— Но послушайте, какая же может быть гарантия в подобных делах?
— А это уже ваше дело, Алексей Петрович.
‘Она тысячу раз права, — думал Бакланов, покинув в этот вечер уютную квартиру Надежды Сергеевны: — действительно, как-нибудь необходимо посадить меня на цепь. Ну, это дело Вертягина. Пусть-ка он поломает голову и что-нибудь придумает’.
На другой день утром Алексей Петрович отправился к Вертягину. Адвокат, который всегда чутко прислушивался ко всему, что говорилось в городе, уже был осведомлен о новом увлечении Бакланова и, зная характер своего клиента, понимал, к чему это поведет, и мысленно ощущал уже в своем кармане значительный куш, какой перепадет ему в этом деле. Бакланов подтвердил это, откровенно изложив ему все обстоятельства.
— Но послушайте, мой друг, — прибавил он: — тут есть еще одно обстоятельство… К нему вынуждает меня как уважение к будущей моей жене, так и мое собственное желание. Знаете ли, надоело мне самому этак-то бросаться из стороны в сторону. Ведь, мне все-таки не двадцать пять лет. Я уже приблизился к маститому возрасту. И я хочу, чтобы это был последний раз.
— Но это же от вас самого и зависит, Алексей Петрович, — возразил Вертягин.
— Нет, нет, вот именно, чтобы от меня ни капли не зависело. Ведь, оттого это и происходит, что зависит… Слишком много свободы, — это всегда порождает злоупотребления. Понимаете ли, я хочу, чтобы была крышка…
— Ах, вот что? Гм… Козел требует, чтобы ему срезали рога.
— Ну, хотя бы и так. А что, трудно это?
— Ну, не так уж, чтобы очень. Для адвоката нет ничего трудного. Во всяком случае гораздо труднее было оставить козла с рогами.
— Это как же? Разве для этого требовались какие-нибудь усилия?
— О, да вы этого никогда не поймете, и я думаю, что при ваших средствах и понимать нет надобности. К чему в самом деле обременять свой ум излишними познаниями? Платите, мой ангел Алексей Петрович, и получайте все готовое. По крайней мере в тех областях, где деньги не потеряли еще вес…
— Ну, нет, я все-таки хотел бы жить сознательно… — возразил Алексей Петрович.
— Однако же, до сих пор в этом вопросе вы на сознательности не настаивали? Прекрасно пользовались результатами и незнание не мешало вам быть одним из самых счастливых людей.
— Просто не было случая, — отозвался Бакланов.
— Как не было? Да ведь арифметика вам все-таки не чужда и, венчаясь с Марией Александровной, вы все-таки знали, что стоите под венцом в третий раз, однако же вам и в голову не пришла мысль, что третий раз — значит — последний. И теперь, вступая в брак в четвертый раз, вы хлопочете, чтобы как-нибудь избавить вас от пятого.
— Да, — не без смущения сказал Бакланов, — это как будто так выходит.
— Ну, вот. А знаете ли вы, сколько усилий мне стоило добиться, чтобы из ваших документов была удалена арифметика? Это, я вам должен сказать, почти небывалая льгота.
— Признаюсь, я тут все-таки ничего не понимаю.
— А между тем, это так ясно: у вас счетом третья жена, а в метрике написано, что вы обвенчаны первым браком.
— Да что вы? А я ведь не заметил. Ведь это, собственно говоря, подлог.
— Что вы, что вы! Это сделано самым наизаконнейшим образом.
— Как же это могло быть?
— А видите ли, мне удалось доказать в консистории, разумеется, при помощи некоторых посторонних данных, что когда человек разводится, то этим самым отменяется его предшествующий брак, то есть признается недействительным, и все новые его браки суть первые.
— Да неужели вы это доказали?
— Но это же вполне логично: что такое развод? Люди были обвенчаны, но они, так сказать, не оправдали этого акта, и консистория присуждает разъединить их, то есть так, как будто бы они и не венчались. А если так, то следовательно всякий новый, после развода, брак есть первый.
— Ну, хорошо. Что же вы теперь сделаете?
— А теперь мне придется убеждать их, что дело стоит как раз наоборот. Вы понимаете: я должен напрячь все силы своего ума, эрудиции и красноречия, потому что у меня будет опаснейший противник.
— Это кто же?
— Да я сам. Ведь я должен опровергать мои же собственные доводы. Но самым непобедимым доводом будет, разумеется, приличный куш, который мы с вас сдерем, мой дорогой и почтеннейший Алексей Петрович. В конце концов будет написано, что вы состоите уже в третьем браке.
— Как? Что? Да вы с ума сошли. Ведь больше трех браков не разрешается, — воскликнул Бакланов и в голосе его выразился настоящий испуг.
— Ну, это опять-таки как кому. Алексей Петрович Бакланов у нас в городе единственный в своем роде и для него можно сделать исключение.
Но это не только не успокоило Алексея Петровича, а, казалось, еще больше растревожило его.
— Послушайте, вы шутите, а мне не до шуток. Я боюсь, что ваши хлопоты просто-напросто приведут к тому, что перед моим носом захлопнется дверь…
— Райская дверь? Не беспокойтесь. Действительно, разрешается человеку лишать себя свободы и человеческого достоинства только трижды. Но с особого разрешения епархиальной власти можно добиться права претерпеть это лишение и четвертый раз… И уж вы можете быть спокойны. Особое разрешение у нас будет. Но зато после этого уже — ни-ни! Вашему браколюбию конец…
— Но я только этого и хочу,
— Вы можете распорядиться этим так, как бы оно совершилось, — сказал Вертягин, на прощанье пожимая его руку.
Надежда Сергеевна не могла достаточно насмеяться, когда Бакланов рассказывал ей о столь удивительной изобретательности Вертягина. После этого дело перешло всецело к адвокату.
Так как, прежде чем предпринять формальные хлопоты в консистории, нужно было уладить все с Марьей Александровной, то, само собою разумеется, пришлось начать с удаления Бакланова из города. В его присутствии это было бы неудобно. Вертягину была нужна полнейшая свобода действий.
И ‘неотложные дела’ потребовали, чтобы Бакланов месяца на два уехал в Москву, где нашлись свои дела также и у Надежды Сергеевны Вощининой.
Вертягин же принялся уговаривать Марью Александровну и в конце концов таки уговорил. Она приняла это так спокойно, что даже от нее нельзя было этого ожидать. Но такой уже был характер и, кроме того, она знала натуру Алексея Петровича. Ей был предоставлен небольшой особнячок в другой части города, сделана обстановка по ее вкусу, положено солидное содержание, и она переселилась сюда с своими слугами и продолжала там свой прежний образ жизни человека, бесконечно довольного своим существованием.
Вертягин же экстренно повел дело о разводе, а также хлопоты об особом разрешении епархиального начальства.
Дело это влетело Бакланову в такую сумму, что даже он, редко смущавшийся какими бы то ни было цифрами, потом, когда получил ‘счет’, ахнул.
— Но зато ведь это последнее! — в утешение ему сказал Вертягин: — теперь эту статью вы можете исключить из ваших торговых книг раз навсегда: вы сделали расход на всю остальную вашу жизнь.
Когда Бакланов и Вощинина вернулись из Москвы, все было готово. С особого разрешения епархиальной власти Бакланов вступил в брак с Надеждой Сергеевной Вощининой и они поселились в великолепном доме, который был давно уже освобожден Марьей Александровной и заново отделан.
Первая публикация: журнал ‘Пробуждение’, No 13, 1914 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.