Крымскія впечатленія.
I
Недолго я твоихъ небесъ
Блистаньемъ синимъ любовался…
II.
Н. Страховъ.
‘Нива’, No 2, 1869
Крымские впечатления, Страхов Николай Николаевич, Год: 1880
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Вы непремнно хотите, чтобъ я разсказалъ вамъ свои крымскія впечатлнія. Позвольте ужъ въ такомъ случа не стсняться и начать съ конца. Я вернулся изъ Крыма 31 октября, и знаете ли, что меня всего сильне поразило въ Петербург, что наводило на меня каждый день тоску, и къ чему я не привыкъ вполн и до сихъ поръ? На меня самое жуткое впечатлніе сдлала та темнота, т непрерывные потемки, въ которые я попалъ и которые — увы!— не проходятъ до сихъ поръ.
Какъ мало свта! Какое скупое, тощее, тусклое освщеніе всхъ предметовъ! Это не день, а сумерки — дня въ Петербург теперь не бываетъ и долго еще не будетъ. Но объ этомъ никто здсь и не догадывается, и люди живутъ и двигаются, не замчая, что они лишены величайшаго наслажденія — дневнаго свта.
Вотъ я въ полдень выхожу изъ дому и иду мимо Царицына Луга. Какой то шумъ и крики — это кавалерійскій смотръ. Какіе удивительные кони! И сколько ихъ! Какъ выхолены, какъ лоснится шерсть на нихъ! А что за молодцы на нихъ сидятъ, на подборъ, одинъ лучше другого! Мдные нагрудники чисты какъ стекло, вся эта масса людей и лошадей доведена до невроятнаго однообразія, такъ чисто отдлана и отшлифована, смыкается въ такія правильныя массы, движется такъ стройно.
И что же? Все это великолпіе подернуто туманомъ, я не могу хорошенько разглядть дальнихъ рядовъ. Блестящій золотомъ генералъ виднъ мн какъ тусклая фигура, и голоса команды глухо обрываются въ сыромъ воздух. Съ тоской отворачиваюсь и иду дальше.
Кажется, солнце? Какъ я обрадовался! Да, да, вонъ видны ярко освщенныя края высокихъ облаковъ, нижніе облака проносятся, видна часть неба, а вотъ часть Михайловскаго замка освтилась лучами солнца. Боже мой! какое разочарованіе! Свту все-таки нтъ. Въ полдень здсь солнце свтитъ такъ, какъ оно тамъ свтитъ при самомъ заход, котда край его уже опустился за горы и день скоро погаснетъ. Эти сумерки въ полдень были невыразимо непріятны — и я нисколько не жалю, что солнце опять скрылось.
Иду на Невскій. Какіе воротники, бакенбарды! Нагло и самодовольно блистаютъ глаза, съ великой гордостію несутъ на себ гуляющіе свои бсзъукоризненныя шляпы и щегольскія пальто. Посмотрите на катающихся: экипажи блестятъ, какъ будто выхали на Невскій прямо изъ сарая каретнаго мастера, развалившіеся дамы и кавалеры разодты такъ, какъ будто съ нихъ тотчасъ станутъ снимать модныя картинки, кучера имютъ совершенно непонятную толщину и бородатость, и каждый правитъ чудесными конями съ такимъ же величіемъ, какъ будто онъ Зевесъ, управляющій міромъ, словомъ, все такъ неестественно, поднято на такія ходули, доведено до такой фантастичности лоска и красокъ, что все вмст могло бы представить картину очень занимательную, очень неструю и блестящую.
Но что же они длаютъ, несчастные? Вс они думаютъ только о томъ, чтобы блистать, какъ же они не замчаютъ, что блистать въ этомъ сумрак ршительно невозможно? Они явились сюда, чтобы себя показать и другихъ посмотрть, какъ же не беретъ ихъ досада на то, что въ двадцати шагахъ уже ничего разсмотрть нельзя, что Невскій подобенъ въ настоящую минуту рк срожелтаго, грязнаго тумана, по дну которой они изволятъ ходить и здить, прибавляя къ этому туману паръ своего дыханія и пота своихъ лошадей? Какая грязь на земл и въ воздух! Какъ тускло сіяетъ весь этотъ лакъ, шолкъ, золото и шерсть! Въ пяти шагахъ вамъ нужно уже догадываться, что передъ вами нчто блистательное.
О, тутъ я понялъ, что собственно нравится этимъ господамъ и госпожамъ, какія извращенныя чувства наполняютъ сердца ихъ заботами и волненіями. Они не о блеск хлопочутъ, т. е. не о настоящемъ блеск — не о томъ, который созданъ Богомъ и источникъ котораго есть солнце, они жаждутъ искуственнаго сіянія — того блеска, который создается людьми и находится въ ихъ распоряженіи. Требуется не удовлетворенія для глазъ, для настоящихъ глазъ дающихъ намъ радость свта и зрнія, а нужно поражать и насыщать внутреннее око ихъ душъ, т. е. тщеславіе, которымъ они все измряютъ и на основаніи котораго они судятъ о величин и красот предметовъ. Петербургъ вообще есть городъ субъективный, фантастическій, гд настоящая жизнь, настоящая природа не иметъ никакого значенія,— гд люди все создаютъ изъ себя, живутъ своими внутренними ощущеніями и мыслями, и не хотятъ знать дйствительности.
Не мудрено: свту мало!
Ночь въ Петербург лучше. По крайней мр не видишь, что темно,— т. е. я хотлъ сказать, ночью уже не смотришь и ничего не ищешь глазами, поэтому не замчаешь отсутствія звздъ, луны, того очарованія, которое иметъ въ южной ночи всякій лучъ свта, какъ бы онъ слабъ ни былъ. По крайней мр темнота въ Петербург настоящая, т. е. черная. Вотъ какой-то праздникъ — и зажгли иллюминацію. Да, это не дурно! Въ первый разъ тоскующіе глаза мои испытали нкоторое наслажденіе, доставляемое свтомъ. Горящій газъ даетъ очень красивый свтъ, особенно хороши его полосы по линіямъ оконъ и арокъ. Идя мимо Штанге и Кумберга, уставившихъ свои громадныя окна сплошь зажженными лампами, я живо почувствовалъ, что значитъ для петербуржцевъ яркое и красивое вечернее освщеніе. Петербургъ живетъ собственно зимою и ночью. Тутъ-то онъ развертываетъ свой настоящій блескъ, тутъ получаетъ настоящее свое значеніе все то, что не иметъ смысла при дневномъ свт и что въ немъ не нуждается. Комнаты сухи, теплы, богато убраны и ярко освщены, вотъ настоящій часъ и мсто жизни петербуржцевъ. Что имъ за дло до солнца и природы? Весь міръ для нихъ не существуетъ — и вс эти степи, рки, моря совершенно естественно кажутся имъ излишнимъ украшеніемъ міра, безъ котораго они могутъ прожить самымъ благополучнымъ образомъ. Тутъ развиваются иныя страсти и наполняютъ душу другія желанія…
Не бойтесь однакоже! Я не буду увлекаться этими широкими темами, и оставлю про себя дальнйшія нравоученія и соображенія, которыя приходятъ мн теперь на мысли. Вамъ я хотлъ сказать только одно: главнйшая прелесть южныхъ странъ заключается, по моему мннію, именно къ обиліи свта и въ чистот воздуха, въ силу которой тамъ можно видть ясно и далеко. Изъ поздки въ Крымъ я вынесъ то-же впечатлніе къ сильнйшей степени.
Что такое прекрасный видъ? Форма и цвтъ — суть два существенныя качества видимыхъ вещей. О форм и порядк вещей я не стану говорить, это предметъ важный. Но что касается до цвта, то можно вообще сказать, что цвтъ какихъ-бы то ни было предметовъ всегда бываетъ прекрасный, когда мы видимъ ихъ издали. Давно замчено, что нашъ подлунный міръ раскрашенъ очень недурно: напримръ, небо голубое, трава и листья зеленые. Я хочу прибавить къ этому, что, но свойству воздуха, вс предметы, видимые на очень далекомъ разстояніи, получаютъ цвтъ необыкновенно пріятный для глазъ. Какого-бы цвта ни была гора (хотя-бы табачнаго, который Карлейлемъ считается хуже всхъ другихъ), цвтъ этотъ становится тмъ мягче, тмъ больше ласкаетъ глаза, чмъ дальше мы отойдемъ отъ горы. При очень ясномъ освщеніи и при чистомъ воздух большія горы можно видть очень издалека, и тогда он являются въ окраск невыразимо очаровательной. Цвтъ ихъ въ одно время и нженъ и совершенно ясенъ, такъ что, наконецъ, они кажутся вамъ громадами подкрашеннаго стекла, или кованнаго серебра. И въ этомъ, по моему, заключается одна изъ главныхъ прелестей большихъ горъ.
Что касается до луны и звздъ, то вс согласны, что они свтятъ очень красиво (и все, конечно, благодаря ихъ большому разстоянію), въ южныхъ странахъ свтъ этотъ иметъ большую силу и большую ясность. Луна тамъ дйствительно золотая и звзды тоже золотыя — выраженія очень неправильно употребляемыя иногда относительно петербургской луны и петербургской звзды. Здсь въ Петербург луна и звзды имютъ бловатый, лазурный, ледяной оттнокъ, звзды здсь не свтятъ золотомъ, а мерцаютъ льдомъ и всего скоре похожи на сверкающія снжинки, которыхъ никто не называетъ золотыми.
И вотъ, я прожилъ мсяцъ въ этой чудесной сторон, гд каждый взглядъ обнимаетъ далекіе предметы, гд стоятъ горы, гд движется море, гд днемъ все залито яркимъ солнцемъ, а ночью по небу ходитъ золотая луна и золотыя звзды, гд все такъ чисто, такъ ясно и отчетливо рисуется въ глазахъ, гд видть и дышать — наслажденіе. Подъ конецъ я началъ привыкать ко всей этой прелести и, бродя покрутимъ тропинкамъ, начиналъ укорять себя въ разсянности, какъ это я забылъ, думалъ я, взглянуть на горы или на море въ этомъ уголку, куда я зашелъ въ первый разъ?
Я только-что начиналъ привыкать, какъ пришлось ухать. халъ я десять дней, но дорогой, среди хлопотъ и думъ, я не испыталъ живаго чувства перемны. Когда же я пріхалъ сюда, когда все улеглось, и потекли равномрно сумрачные дни и тусклыя ночи, безъ ясныхъ зорь, безъ яркаго солнца, безъ всякого простора, по которому можно было-бы простирать взглядъ, безъ всякой краски, могущей потшить глазъ,— тогда мн стало очень жутки.
Знаете-ли вы, что такое ‘южный берегъ Крыма’? Если вы воображаете только, что это берегъ, т. е. граница, на которой открывается море со всею его чудесною жизнью, и что этотъ берегъ находится на юг, на самомъ южномъ, слдовательно на самомъ свтломъ и тепломъ краю Крыма,— то вы все-таки не имете никакого понятія объ этомъ удивительномъ мст. ‘Южный берегъ’ — мсто совершенно особенное, его очарованія зависятъ отъ совершенно исключительныхъ условій, въ которыхъ тамъ дйствуетъ свтъ, воздухъ и вода.
Все дло въ расположеніи горныхъ массъ. Представьте себ, что на берегу, который идетъ отъ востока къ западу, на самой линіи берега, граничащей съ моремъ, стоятъ непрерывнымъ хребтомъ горы вышиною въ три, въ четыре тысячи футовъ. Къ сверу, т. е. къ суш, эти горы имютъ склонъ очень покатый, даютъ постепенно понижающіеся отроги. Но къ югу, т. е. къ морю, хребетъ обрывается почти вертикально, образуетъ не склонъ, а стну изъ сплошныхъ скалъ, до того близкихъ къ отвсному положенію, что на нихъ не можетъ удержаться ни горсти земли, не можетъ застрянуть и прорости никакое смя, и потому нтъ никакой растительности. Голыя отвислыя скалы въ нсколько тысячъ футовъ! Если бы вы знали, какъ это красиво! Какая легкость, какой полетъ къ верху въ этихъ каменныхъ массахъ!
Если бы эта стна скалъ была открыта до самаго подножія и опускалась бы своимъ подножіемъ въ море, то и видть ее можно было-бы разв только съ корабля, тогда на южный берегъ было бы невозможно войти — и собственно не было бы того, что мы называемъ теперь ‘южнымъ берегомъ’. Вроятно, такъ и было когда-то, или по крайней мр дло когда-то было ближе къ такому положенію, чмъ теперь.
Но представьте себ, что стна скалъ понемногу осыпалась и кое-гд разрушилась. Острые края по мстамъ оборвались, откололись громадные вертикальные пласты, съ грохотомъ упали къ подножію и разбились на части, вода, просачиваясь и размывая, раздробила ихъ еще больше и обратила наконецъ въ песокъ и глину. Такимъ образомъ, подножіе стны было закрыто ея обломками, образовалась насыпь, которая отдлила собою стну отъ моря. Насыпь эта представляетъ узкую полосу земли, круто спускающуюся къ морю, и на верху, у стны, усянную крупными оборвавшимися камнями, а чмъ ближе къ морю, тмъ боле мягкую, и наконецъ состоящую изъ совершенно мелкихъ частицъ. На этой узкой полос уже могли укрпиться растенія, она роскошію покрыта травами и деревьями, и она-то и есть ‘южный берегъ Крыма’.
Теперь сообразите, въ какихъ благопріятныхъ условіяхъ находится эта полоса относительно свта и тепла. Съ свера она отрзана и защищена своею громадною стною. Слдовательно, ея температура зависитъ только отъ тхъ вліяній, которыя идутъ съ юга. А съ юга у ней солнце и море. Если свтлый день, то для южнаго берега не пропадаетъ ни одного луча солнца, которое весь свой путь проходитъ надъ открытымъ моремъ — и все тепло, приносимое этими лучами, сохраняется подъ защитою каменной ограды. Но еще важне то, что воздухъ этой узкой полоски въ своей влажности и своемъ тепл вполн зависятъ отъ моря, отъ этой громадной массы воды, которая зимою гретъ, а лтомъ холодитъ. Воздухъ тутъ боле морской, чмъ на всякомъ другомъ морскомъ берегу. Такъ какъ море на значительныхъ разстояніяхъ сохраняетъ одинаковую температуру, то безъ всякаго преувеличенія можно сказать, что это тотъ же воздухъ какъ въ Константинопол или въ Малой Азіи и даже, еще лучшій, потому что холодные потоки воздуха, все-таки достигающіе сверныхъ береговъ Малой Азіи, едва-ли попадаютъ на нашъ ‘южный берегъ’, переносясь черезъ стну его скалъ, они должны пролетать надъ нимъ.
Вотъ какой это удивительный уголокъ, вотъ отчего зависитъ равность его климата и растительности. Между ‘южнымъ берегомъ’ и остальнымъ Крымомъ разница громадная — можно даже точно опредлить — такая же какъ между Петербургомъ и Крымомъ. Если не ошибаюсь, цифры говорятъ слдующее: въ Петербург средняя температура года 3 1/2® по Реомюру, въ Симферопол, т. е. въ самомъ Крыму, въ двухъ-трехъ десяткахъ верстъ отъ Южнаго Берега — 7®, на Южномъ Берегу 10 1/2®. Слдовательно, если мы передемъ изъ Петербурга въ Симферополь, перемна въ климат будетъ точно такая же, какъ если передемъ изъ Симферополя на Южный берегъ.
И такъ Южный Берегъ — это уголокъ другаго міра, полоска жаркаго климата, занесенная въ климатъ умренный,— оазисъ тепла и пышной растительности, окруженный природою гораздо мене роскошною, сравнительно — даже суровою. Была минута, когда я это не только понялъ и почувствовалъ, а увидлъ такъ же ясно, какъ на такой географической карт, на которой климаты былибы обозначены разными красками. 21-го октября, я простился наконецъ съ моими чудесными хозяевами. Когда я поднялся до Байдарскихъ Воротъ, т. е. до того пролома въ стн, черезъ который сообщается Южный Берегъ съ остальнымъ Крымомъ,— я веллъ ямщику остановиться и сошелъ съ телжки. Тутъ, со стны, на разстояніи нсколькихъ шаговъ открывались дв картины. Съ одной стороны былъ Южный Берегъ, еще весь зеленый, покрытый деревьями, на которыхъ едва начали желтть листья. Я зналъ, что тамъ еще цвтутъ розы и только-что распустились многіе осенніе цвты. Съ другой стороны была Байдарская долина, одно изъ прекраснйшихъ мстъ Крыма, еще недавно походившая на огромный садъ, разбитый въ живописной гористой мстности. Теперь эта долина открывалась мн голая и печальная. Деревья стояли безъ листьевъ, и дулъ холодный сверный втеръ. Пока я халъ отъ Байдаръ до Балаклавы, наступила ночь, и я увидлъ ‘большую медвдицу’, созвздіе, котораго за стною горъ не видалъ все время, проведенное мною на Южномъ Берегу. Даже и въ этомъ отношеніи можно было сказать, что надо мною уже были другія небеса.
Вслдствіе того устройства, которое я описалъ, Южный Берегъ иметъ какой-то особенный, свтлый, праздничный характеръ. Тамъ все обращено къ югу, все смотритъ на югъ, все стремится къ югу. Деревья, какъ извстно, везд даютъ на югъ больше листьевъ и втвей, но на Южномъ Берегу нчто подобное происходитъ и съ домами и съ людьми. Вс фасады домовъ обращены на югъ. Небольшіе домики и хижины татаръ обыкновенно строются даже такъ, что сзади, т. е. на сверъ, у нихъ нтъ оконъ. Такъ какъ вся мстность представляетъ крутой скатъ къ морю, то задняя стна домовъ часто доверху врзывается въ землю, а если и подымается надъ землею, то въ ней все-таки не длается оконъ, эти окна не давали бы ни свта, ни вида.
Какъ дома и деревья, такъ люди здсь постоянно обращены лицомъ на югъ. На юг — далеко открывающійся видъ, просторъ, всегда притягивающій къ себ человческіе глаза, на юг — вчно ходятъ корабли, вчная дятельность человка, невольно приковывающая вниманіе жителя пустыни, на юг — море, съ его бурунами и прозрачными волнами, въ которыхъ можно купаться, на юг — виноградники и смоковницы и цвты, чмъ ближе къ югу, тмъ меньше камней, тмъ мягче почва, тмъ укромне, тепле, живописне уголки, тмъ успшне ростутъ всякія благодатныя травы и деревья. И вотъ почему вс лица обращены на югъ.
А какой воздухъ! Въ немъ нтъ избытка ни влажности, ни сухости, и не слыхать смшенія токовъ разнаго свойства. Октябрь стоялъ чудесный. Днемъ термометръ показывалъ 15, 16 градусовъ. Въ сумерки, пока еще можно было видть, я подходилъ къ термометру, повшенному на сучокъ кипариса, и находилъ 13 градусовъ. И вотъ, что меня восхищало безъ мры: въ какой-бы часъ ночи я потомъ ни подходилъ къ термометру, при огн спички я всегда находилъ все также 13 градусовъ. Такъ продолжалось весь мсяцъ, почти безъ исключенія! Эти теплыя темныя ночи представляли прелесть невообразимую. Ни тни сырости, ни единой холодной струйки въ воздух! Броди по саду, сколько хочешь, трава также суха, какъ днемъ, садись, куда попало, на сухую землю.
Вс лощинки проникнуты тепломъ, всюду такой же чистый, прозрачный, ласкающій воздухъ. Я не могъ вспомнить безъ отвращенія о сырыхъ петербургскихъ ночахъ, сырыхъ даже въ самые ясные и длинные іюльскія дни, о петербургскихъ зефирахъ всегда подбитыхъ холодкомъ. На Южномъ Берегу мн было раздолье. Много часовъ и въ лунныя и въ безлунныя ночи я пробродилъ по огромному, старинному, заросшему саду Мшатки. Тишина, пустыня. Садъ спускается къ самому морю, которое одно шумитъ, не умолкая — ни днемъ, ни ночью. Безмолвно стоятъ громады горъ. Изрдка звонко раздастся стрекотанье кузнечиковъ или залепечутъ листья.
Часу въ десятомъ (мы ложились обыкновенно въ десять часовъ) я взбирался, наконецъ, къ освщенному домику, гд въ комнат съ настежъ-отворенными окнами ждали меня ужинать. Однажды, когда я пытался выразить все удовольствіе, которое испытываю, мой милый хозяинъ замтилъ:
‘Какъ вы подробно восхищаетесь!’
Это мн очень понравилось, я дйствительно подробно восхищался Южнымъ Берегомъ — и нахожу, что онъ вполн достоинъ такого восхищенія.
20 ноября 1869 года.