‘Крымскіе очерки’ гр. А. К. Толстого.
‘Крымскіе очерки’ гр. А. К. Толстого.
(Изъ записной книжки поэта).
‘Крымские очерки’ гр. А. К. Толстого, Кондратьев Александр Алексеевич, Год: 1912
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Какъ Данте любилъ Беатриче и Петрарка Лауру, столь же сильно на всю жизнь и всею душою преданъ былъ графъ А. К. Толстой той, кто вдохновила его на многія прекрасныя произведенія.
Это въ одинъ голосъ говорятъ вс близко знавшія поэта лица.
Но кругъ такихъ лицъ становится все немногочисленне и рже. Нкоторые изъ его ближайшихъ родственниковъ еще при жизни наложили на свои уста печать молчанія относительно всего, что касается Толстого. И тмъ, кто интересуется жизнью поэта, столь же ясной и даже боле безукоризненной, чмъ его стихи, приходится довольствоваться крохами, которыя случайно до нихъ достигаютъ.
Одною изъ такихъ крохъ является записная карманная книжка Алекся Толстого, относящаяся къ самой свтлой эпох его жизни, въ частности ко времени его путешествія съ Софіей Андреевной Миллеръ по берегу Крыма лтомъ 1856 г. Въ книжк этой находятся первоначальные наброски, а порою и окончательная редакція стихотвореній, вошедшихъ потомъ, главнымъ образомъ, въ отдлъ ‘Крымскіе Очерки’. Имющіеся въ книжк варіанты, рисуя между прочимъ мелкія подробности путешествія, даютъ итого свдній, имющихъ значеніе для біографіи поэта и, въ частности, проливаютъ свтъ на развитіе его чувства къ С. А. Миллеръ. Почти каждое изъ написанныхъ въ Крыму стихотвореній, куда слдуетъ отнести также ‘Острою скирой ранена береза’, ‘Колышется море’, ‘Не врь мн, другъ’ и нкоторыя другія включаютъ въ себ указанія на т или другія обстоятельства въ жизни ихъ автора. На Толстого нападали иногда сомннія относительно прочности чувства, которымъ онъ былъ связанъ съ С. А. Миллеръ. Порой, сидя на берегу такъ часто вдохновлявшаго его моря, онъ изливалъ эти сомннія въ стихахъ. Напр. ‘О, другъ, ты мой бдный, боюсь, что со мной не быть теб долго счастливой’. Дале въ томъ же стихотвореніи онъ говоритъ о ‘приливахъ и отливахъ любви’. Этимъ приливамъ и отливамъ своего чувства поэтъ посвятилъ другое стихотвореніе, надъ которымъ, судя по числу страницъ въ записной книжк, онъ не мало поработалъ. Первоначальная его редакція была приблизительно такой:
Не врь, мой другъ, когда съ тобою споря,
Я говорю, что не люблю тебя.
Слова ‘не люблю’ поздне замнены были выраженіемъ ‘разлюбилъ’.
Не врь отливу страждущаго моря
Оно опять воротится любя.
Или:
Не врь мн, другъ, когда въ избытк горя
Я говорю, что не люблю тебя.
Не врь отливу сумрачнаго моря
Оно ушло сердяся, но любя.
Уже теперь кипучей страстью полно 1)
1) Варіантъ: ‘И новыхъ силъ и покой страсти полно’…
Оно груститъ, свободу разлюбивъ.
И ужъ бгутъ его обратно волны
Отъ чуждыхъ странъ въ покинутый заливъ.
Второе четверостишіе имло между прочимъ и такую редакцію:
Ужъ я тоскую прежней страстью полный.
Твоя любовь мн снова дорога,
И съ ропотомъ вернувшіяся волны
Бгутъ обнять родные берега.
Повидимому, въ прекрасный поэтическій образъ возвращающагося моря вылились переживанія Алекся Константиновича посл одной изъ размолвокъ съ его подругой. По варіантамъ записной книжки видно какъ постепенно исчезаютъ упоминанія о спор, ропот, ‘чуждыхъ странахъ’, гнв, досад, стованіяхъ на неволю и т. д., замняясь боле объективными образами и безличными выраженіями.
Образъ влюбленнаго морского бога не покидалъ воображенія поэта и неоднократно ему вспоминался, напр.:
И покрытый пной блой
Сладострастный скоро богъ,
Утомленный, онмлый,
У Тавриды ляжетъ ногъ.
Тотъ же образъ привлекъ сердце поэта настолько, что онъ даже отожествилъ себя съ нимъ въ наброскахъ къ одному, увы, не законченному и неотдланному стихотворенію.
Если бъ я былъ богомъ океана,
Я бъ къ ногамъ твоимъ принесъ, о другъ,
Вс богатства царственнаго сана,
Вс мои кораллы и жемчугъ.
Изъ морского сдлалъ бы тюльпана
Я ладью теб, моя краса.
Мачты были бъ розами убраны,
Изъ чудесной ткани паруса…
Если бъ я былъ богомъ океана,
Я бъ любилъ тебя, моя душа,
Я бъ любилъ безъ бури, безъ обмана,
Я бъ носилъ тебя, едва дыша.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Море гладко было-бъ разостлано,
Ночь и день горло бы огнемъ,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Рыба-птица вмсто капитана.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И бда тому, кто захотлъ бы
Разлучить меня съ тобою, другъ.
Черной бурей всталъ и закиплъ бы,
Вс валы свои подялъ бы вдругъ.,
Затопилъ бы степи и курганы,
Доплеснулъ волной до синихъ скалъ.
Всюду, всюду я бъ тебя сыскалъ,
Если бъ я былъ богомъ океана…
Врядъ ли когда путешествіе поэта съ любимой имъ женщиной было плодотворне въ области художественной лирики. Вернувшись къ жизни посл долгой и опасной болзни, чувствуя въ себ притокъ новыхъ силъ и находясь въ обществ любимаго существа, Толстой не могъ не чувствовать себя ясно и жизнерадостно среди окружающей его цвтущей и прекрасной природы. Эта ясность и жизнерадостность отражалась и на его стихахъ.
Какъ въ этомъ ущель пріятно!
Какъ запахъ деревъ я люблю!
Оршника листъ ароматный
Теб я въ тни постелю…
Я тамъ, у подножья аула,
Теб шелковицы нарву…
А лошадь и бураго мула
Мы пустимъ въ густую траву.
Ты здсь у фонтана приляжешь,
Пока не минуется зной.
Ты мн улыбнешься и скажешь,
Что ты не устала со мной…
Этотъ набросокъ стихотворенія заключаетъ въ себ столько нжности, что невольно становится жалко и досадно на то, что оно не закончено и не отдлано.
Въ сопровожденіи друзей и цлаго штата проводниковъ и слугъ, заботившихся объ удобствахъ путешествія, объхали Алексй Толстой и его будущая жена южный берегъ Крыма, мстами занятый еще непріятельскими отрядами. Присутствіе послднихъ порою непріятно отражалось на настроеніи поэта. Случалось, что начатое стихотвореніе, въ которомъ онъ восторгался красотами природы, получало совершенно неожиданный конецъ, благодаря появленію на горизонт непріятельскихъ солдатъ или туристовъ.
Но мшаютъ мн немножко
Средь волшебныхъ этихъ странъ
Скорпіонъ, сороконожка
И фигуры англичанъ.
Воображеніе увлекало поэта къ тмъ временамъ, когда берега Тавриды были покрыты колоніями выходцевъ изъ Эллады, перенесшихъ сюда свои нравы, обычаи и боговъ.
Гд горный ключъ, спускаясь внизъ,
По срымъ камнямъ точитъ слезы,
Ползутъ на черный кипарисъ
Гроздями пурпурныя розы.
Сюда когда-то въ жгучій зной
Подъ темнолиственные лавры,
Бжали львы на водопой
И буропгіе кентавры.
Съ козломъ бодался здсь сатиръ
Среди нагихъ вакханокъ смха,
И звонъ четверострунныхъ лиръ
Вторило радостное эхо.
Прошла счастливая пора,
И вмсто лиры и тимпана
Мы слышимъ звуки топора,
Да скучный грохотъ барабана.
Отряды союзниковъ безпощадно вырубали лса и вели себя, какъ обычно ведутъ себя солдаты во время войны въ непріятельской стран. Впечатлніе отъ виднныхъ въ Балаклав французскихъ отрядовъ отразилось въ слдующемъ находящемся въ записной книжк отрывк:
Что за время, что за нравы!
Гд вы, Генуи сыны?!
По руинамъ Балаклавы
Ходятъ красные штаны….
Отправляясь на свою продолжительную прогулку, наши путники имли намреніе прожить нсколько времени въ имніи Меласъ, принадлежавшемъ дяд поэта, графу Льву Алексевичу Перовскому. Усадьба послдняго сильно потерпла отъ постоя союзныхъ войскъ. Окружавшій строенія паркъ былъ незадолго до того вырубленъ непріятельскими солдатами. Домъ Петровскаго былъ разоренъ, разграбленъ, кром того, по всей вроятности, поврежденъ пушечными выстрлами. Мебель была изрублена, картины на стнахъ изорваны и прострлены, самыя стны были залиты виномъ и исписаны неприличными и хвастливыми надписями торжествующихъ побдителей. Нкоторыя изъ надписей Алексй Толстой скопировалъ и отослалъ Льву Перовскому.
Тмъ не мене поэтъ и его друзья прожили тутъ около двухъ недль. Картина разрушенія вдохновила его на общеизвстное стихотвореніе, первоначальная редакція котораго была приблизительно слдующей:
Привтствую тебя, опустошенный домъ,
Завядшіе дубы, лежащіе кругомъ,
И море синее, и васъ, крутыя скалы,
И пышный прежде садъ, ужъ нын одичалый.
Еще ты, бдный домъ, въ іюльскій жаркій день
Усталымъ странникамъ даешь пріютъ и тнь,
Еще стоятъ твои поруганныя стны,
Недавней оргіи обрызганныя пной.
Съ невольнымъ трепетомъ подъ твой вступая кровъ,
Я вижу надписи хвастливыя враговъ,
Рисунки грубые, насмшки площадныя,
Везд оскорблены и взоры, и Россія.
Вотъ въ рамкахъ сломанныхъ висятъ клочки картинъ,
Вотъ опрокинутъ столъ, вотъ мраморный каминъ,
Разбитый въ дребезги, вотъ древняя статуя,
Вся въ сабельныхъ рубцахъ, какъ будто негодуя,
Вперила на меня свой неподвижный взглядъ.
А вотъ прострленныхъ виситъ портретовъ рядъ
И смотритъ на меня въ молчаніи могильномъ,
Осколки на полу, зеркальные лежатъ,
И солнца лучъ на нихъ столбомъ играетъ пыльнымъ.
Везд развалины, насиліе, угрозы…
А въ окна ужъ вползли віющіяся розы,
За сломанный карнизъ цпляясь тамъ и тутъ,
Гроздями по стн душистыми ползутъ,
Какъ будто на дла враждебнаго народа
Набросить свой покровъ старается природа.
На одной изъ страницъ записной книжки противъ набросковъ приведеннаго стихотворенія съ описаніемъ внутренности разгромленнаго дома бросается въ глаза фраза: ‘Такъ вотъ, что представлялъ т часто сонъ упорный’. Фраза эта даетъ возможность думать, что поэтъ, подобно другимъ впечатлительнымъ людямъ, видлъ ране во сн, быть можетъ, даже нсколько разъ обстановку, въ которой ему пришлось въ данномъ случа очутиться наяву.
Пребываніе въ этой похожей на сонъ обстановк неодинаково дйствовало на поэта и на его подругу. Въ то время, какъ онъ, чувствуя приливъ творчества, зачастую уединялся, чтобы, забывъ обо всемъ, отдаваться стихамъ, она принимала первое время это уединеніе за начало охлажденія, мучилась ревностью и высказывала поэту свои опасенія за будущее.
Въ отвтъ ей онъ началъ писать слдующее стихотвореніе:
О, не страшись несбыточной измны
И не кляни грядущаго, мой другъ.
Любовь души не знаетъ перемны,
Моя душа любить не будетъ двухъ…
Дале, впрочемъ, онъ допускалъ:
Быть можетъ, вихрь житейской непогоды
Меня съ тобой надолго разлучитъ…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Какъ бы то ни было, къ тому времени ни у того, ни у другого не было твердой увренности, что всю свою остальную жизнь они проведутъ неразлучно, Это не мшало Толстому быть душевно привязаннымъ къ Софь Андреевн и благодушно переносить ея упреки, которые онъ самъ, быть можетъ, легкомысленно вызывалъ. Поэтъ не принималъ близко къ сердцу ея гнвныхъ словъ, произносимыхъ голосомъ, который былъ такъ пріятенъ для слуха, что Толстой недаромъ сказалъ:
Не брани меня, мой другъ,
Гнвъ твой выразится худо,
Онъ мн только нжитъ слухъ,
Я слова ловить лишь буду.
Какъ они польются вдругъ,
Такъ посыплются, что чудо,
Точно падаетъ жемчугъ
На серебряное блюдо.
Кром нкоторой ревности, причиной для кратковременныхъ размолвокъ были споры. Софья Андреевна Миллеръ, при всей своей женственности, обладала почти мужскимъ умомъ, громадною начитанностью и хорошимъ литературнымъ образованіемъ. Политическія и общественныя ея симпатіи во многомъ не сходились съ убжденіями Алекся Константиновича, который въ нкоторыхъ вопросахъ былъ значительно ‘праве’ ея. Конечно, умной и самолюбивой женщин хотлось, какъ это часто бываетъ, всецло подчинить себ влюбленнаго въ нее человка. Но это оказалось труднымъ, и даже въ теченіе всей послдующей совмстной жизни Софья Андреевна не вполн въ этомъ успла.
Споры съ любимой женщиной не затрагивали, однако, душевнаго спокойствія поэта, и онъ считалъ ихъ даже какъ бы интереснымъ дополненіемъ къ окружавшей ихъ обстановк.
Какъ вчера хорошо у моря
Былъ нашъ русскій самоваръ.
Шли мы долго вмст, споря,
Между саклями татаръ…
Въ жгучій полдень начала крымскаго лта ему нравилось лежать среди розовыхъ кустовъ запущеннаго Меласскаго парка и, не сводя глазъ съ сидящей по близости подруга, слушать мелодичное журчаніе ключа.
Съ черныхъ глазъ твоихъ, о Лора,
Съ загорлаго лица
Не сводя до ночи взора,
Я бы слушалъ безъ конца,
Какъ изъ камней вытекая,
Однозвученъ и гремучъ,
Говоритъ, не умолкая,
И поетъ нагорный ключъ… 1)
1) Варіантъ. Очарованнаго взора
Не сводя съ твого лица,
Мн хотлось бы, о Лора,
Слушать, слушать безъ конца.
У Софьи Андреевны были прекрасные печальные глаза, придававшіе выраженіе какой-то неземной грусти ея не отличавшемуся особою красотою лицу. И глубокаго сочувствія къ ней полны нкоторыя стихотворенія Толстого. ‘Твою тоску я знаю съ давнихъ поръ’. ‘Знаю, что теб въ думушку вкралося’, говоритъ онъ, обращаясь въ стихахъ къ своей спутниц. Поэту казалось, что она мучится сожалніями о покинутомъ ею муж, конногвардейскомъ полковник Льв едорович Миллеръ.
Ты клонишь ликъ, о немъ воспоминая,
И до чела твоя восходитъ кровь,
Не врь себ. Сама того не зная,
Ты любишь въ немъ лишь первую любовь…
старался онъ утшить свою грустную подругу.
Грусть С. А. Миллеръ, объясняемая поэтомъ, какъ слдствіе перенесенныхъ ею душевныхъ ранъ, вызывала въ его воображеніи поэтическіе образы и уподобленія. Свжій слдъ топора на кор попавшагося ему на глаза дерева напоминалъ Толстому о раненомъ сердц любимой женщины.
Топоромъ глубоко ранена береза.
По кор, по блой, покатились слезы.
Дерево, утшься, бдное, не стуй,
Будешь вновь здорово къ будущему лту,
Будешь красоваться, листьями убрана.
Лишь больное сердце не залчитъ раны.
Безконечное сочувствіе и состраданіе слышатся въ элегическомъ стихотвореніи: ‘Усци, печальный другъ, уже съ грядущей тьмой’, первоначальные наброски котораго мы здсь приводимъ:
Скорй, о сонъ, скорй! Спустися въ часъ полночи
Бесдовать со мной, единственный мой другъ.
Давно затменія мои желаютъ очи,
Забвенія и тьмы тревожный проситъ духъ…
Пусть разумъ у меня уста твои отнимутъ.
Пусть вольная душа почуетъ свой полетъ.
Незримая рука тихонько приподниметъ
На сердц цлый день тоски лежавшій гнетъ.
Сонъ, призываемый поэтомъ первоначально для себя, приглашается имъ слетть къ любимому существу. ‘Слети къ ней тихій сонъ’, пишетъ Толстой въ наброскахъ этого стихотворенія. Начинаетъ послднее онъ картиной вечерней природы, тишина которой такъ гармонируетъ съ призываемымъ имъ сномъ и успокоеніемъ души.
Усни, печальный другъ. Сливаяся со тьмой,
За очрекомъ лсовъ день меркнетъ понемногу.
Съ мычаніемъ стада вернулися домой,
И улеглася пыль на темную дорогу.
Къ теб нисходитъ сонъ, прекрасенъ и крылатъ,
Онъ скоро унесетъ тебя въ страну иную,
Онъ въ гор былъ давно мн врный другъ и братъ.
Усни, мой другъ, къ нему тебя я не ревную.
Цлительный покой на раны онъ прольетъ,
Пытливость горькую у мысли онъ отыметъ,
И съ горестной души воспоминаній гнетъ
До новаго утра тихонько приподыметъ.
Встрчать всегда, везд съ душевною борьбой
Враждебный взоръ людей, ты, бдная, устала,