Василий Авсеенко
Василий Авсеенко
Крылья
Крылья
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
—————————————————-
Крылья, Авсеенко Василий Григорьевич, Год: 1913
Время на прочтение: 12 минут(ы)
На сцене маленького театрика прибавили свету. Это означало, что предстоит выход особенно ценимой любимицы публики.
Сулавский раскрыл раскрашенную программу и прочел:
‘Г-жа Лелева. Русские романсы’.
‘Что-то такое я уже читал про нее в газетах. Провинциальная звездочка’, — подумал Сулавский.
Он вел довольно рассеянную жизнь, но в этот театрик попадал редко. Уж очень дорогое было заведение. Всегда тут встречались знакомые, зазывали ужинать, и вечер обходился в несколько десятков рублей. А у Сулавского не всегда были лишние деньги. Да и вообще он еще не стоял твердо на ногах, получал скромное жалованье и жил у дяди, который иногда давал ему и двести и триста рублей, а иногда по целым месяцам словно забывал о нем, предоставляя ему справляться, как знает, с безжалостными требованиями веселой столичной жизни.
Музыка не ударила по нервам, а заиграла что-то странное, тихое, как бы скрытно-напряженное. Волна звуков медленно нарастала и рассыпалась робкими брызгами. Гул и шум в зале упали.
Чуть смуглая, с продолговатыми серыми глазами и несколько крупным ртом, стройная и гибкая, Лелева вышла из-за нелепой боковой колонны и остановилась близко перед рампой. Длинные ресницы ее опустились, как будто ей мешал яркий свет театральной залы. И при этом короткие, непослушные кончики ее волос вспыхнули рыжевато-бронзовыми искрами, а бледно-смуглое лицо стало еще бледнее.
Сулавский вытянулся и весь насторожился. Он словно почувствовал непонятный, странный толчок — как будто что-то мгновенно соединило его с этой вышедшей напоказ толпе изящной фигуркой.
‘Вздор… не может быть…’ — мелькнуло у него в голове.
Он приставил к глазам бинокль и с минуту усиленно разглядывал Лелеву.
‘Она, конечно, она, — продолжал он спорить с самим собой, — Надя Колычева. Ни у кого нет такого разреза глаз и таких длинных ресниц. Ее нельзя не узнать. Да она почти не загримирована’.
После первых раздавшихся со сцены серебристых звуков меццо-сопрано у Сулавского уже не оставалось сомнений…
Да, это она, Надя Колычева, провинциальная барышня, за которой он робко ухаживал пять лет тому назад. Робко и благоговейно, не соединяя с этим ухаживанием никаких притязаний. Расстояние между ними было слишком велико. Ее отец, отставной генерал, жил довольно открыто, имел собственный дом, держал лошадей и находился в дружбе с губернатором. Сыновья изредка наезжали из Петербурга, где служили в гвардии, а дочь Надя, только что окончившая гимназию, бойкая и хорошенькая, блистала в местном обществе. А он, Сулавский, вчерашний студент, зачисленный в губернаторскую канцелярию, болтался в городе, мечтая о переводе в Петербург и не зная, чем наполнить свои длинные провинциальные досуги.
Но какие недобрые силы вырвали Надю Колычеву из ее семейного уюта я бросили на подмостки маленького петербургского театрика?
Неотвязный вопрос мешал Сулавскому слушать. Он встрепенулся только тогда, когда по зале прошумели рукоплескания. Ему было приятно убедиться, что артистка имеет успех. Потом, когда она опять вышла на сцену, он встал, пробрался боковым ходом в коридор, оттуда в какой-то полуосвещенный уголок между кулисами и стал ждать.
До него доносились то звуки пения, то взрывы рукоплесканий. Потом между размалеванными на холсте колоннами мелькнуло белое платье. Сулавский подвинулся вперед и встретился с Лелевой.
Артистка шла быстро, стягивая на ходу перчатки.
— Как я поражен видеть вас здесь! — сказал Сулавский, раскланиваясь.
Лелева остановилась, прищурилась. От длинных ресниц ее легла тень.
— Не узнаете? А я был вашим поклонником раньше, чем вы сделались артисткой, — продолжал Сулавский.
Он избегал объясниться точнее. Смутное чувство подсказывало ему, что, может быть, Лелевой неприятно будет напоминание о той полосе жизни, с которой она, вероятно, навсегда разорвала.
Но она узнала его, улыбка мелькнула на ее лице.
— Вы? Сулавский? Да неужели? — проговорила она, протягивая ему руку. — И ничего не знали обо мне? Были поражены увидеть меня на сцене?
Сулавский, не отвечая, только улыбался и разглядывал ее оживленными любопытством глазами.
— Я рада нашей встрече, — она мне напомнила такое хорошее время, — продолжала Лелева. — Вообще я не люблю, когда меня видят на подмостках те, кто знал меня раньше, но вы ведь не такой, как другие. И притом вы в наших местах были чужой, заезжий. А те, наши губернские, так подло злорадствуют и так гадко соболезнуют. Я их ненавижу, всех, всех!..
— Но вас там любили, вы блистали в обществе… — напомнил Сулавский.
Лелева презрительно усмехнулась.
— Посмотрели бы вы, во что обратилось мое блистание, когда это случилось… — возразила она. — Вы, впрочем, ничего-ничего не знаете. Как-нибудь я расскажу вам.
— Вы больше не заняты на сцене? Мы могли бы где-нибудь посидеть и поговорить, — предложил Сулавский.
— Хорошо, займите кабинет, я приведу себя в порядок и приду к вам, — быстро согласилась Лелева. — Обыкновенно я спасаюсь отсюда тотчас после своего номера, но с вами мне хочется поболтать.
Через четверть часа оба они сошлись в кабинете. Лелева успела смыть легкие следы грима и в своем изящно-простом наряде совсем не походила на артистку летнего театра. Да и выражение ее хорошенького лица было невеселое.
— Вот пять лет мы не видались, а мне кажется, будто целая вечность прошла, — заговорила она, усаживаясь за накрытым скатертью столом и рассеянно взглядывая на Сулавского. — Точно не я совсем была эта глупенькая Надя Колычева.
— Вы много пережили в эти пять лет?.. — вопросительно сказал Сулавский.
— Да, много скверного. Но ничего, — все это помогло мне. Пока не бросишься в воду — не научишься плавать, — ответила Лелева.
— Печальный роман? — спросил Сулавский.
Лелева с досадой отмахнулась.
— Никакого романа. Почему это все уверены, что моя катастрофа заключалась в неудачном романе? — возразила она. — Был роман, только не у меня. Отец нелепо влюбился в маленькую фарсовую актрису. Нелепо потому, что она его нагло разоряла. А тут еще весь его капитал погиб в спекуляции с рудой. Через два года после того, как вы уехали, у отца уже ничего не было. Дом продали, перебрались в какую-то грязную квартиру. Послушали бы, как зашипели губернские язычки… Ели два блюда. Братья должны были выйти в отставку. Один устроился, впрочем, в земстве, а другой, кажется, живет игрой в клубе. И свирепая, злобная тоска… Я не выдержала.
— Но сколько нужно было решимости!
— Младший брат помог. Ему, видите ли, вздумалось выдать меня замуж за помещика Квасникова. Принялся ухаживать за ним, раз зазвал в ресторан и сильно подпоил его. Что там произошло — уж я не знаю. По-видимому, братец сделал от моего имени предложение. Кончилось скандалом, о котором зашипел весь город. Это заставило меня решиться.
— Что же вы сделали?
— Поехала в Москву, достала ангажемент. В двух губернских городах, где я пела, меня страшно полюбили. Потом выступала в Москве, и также с успехом. Цены, между тем, росли. Мне платят столько, что я могу помогать отцу.
— И вы довольны?
— С денежной стороны? Да. Но ведь я честолюбива…
— Думаете попасть в оперу?
Лелева с решительным видом покачала головой.
— Совсем не думаю. Голос у меня небольшой. И учиться несколько лет я не хочу. Притом же все это немножко старо, — сказала она.
Сулавский смотрел на нее вопросительно.
— Ну, да, старо и скучно, — продолжала Лелева. — Бесконечное разучиванье двух-трех ролей, грубости режиссера, пикировки с капельмейстером, интриги товарок — это не для меня. Надо быть независимой и смелой. А я ужасно смелая.
— Что же вы собираетесь сделать с вашей смелостью? — спросил несколько иронически Сулавский.
Лелева засмеялась и вместо ответа пропела вполголоса:
Я опущусь на дно морское,
Я полечу за облака…
— На аэроплане? — спросил Сулавский.
— А хотя бы и так, — ответила Лелева.
На другой день Сулавский опять приехал в театрик. Впечатление вчерашней встречи еще тревожно жило в нем. Он совсем не собирался ухаживать за Лелевой. Несмотря на самонадеянность молодости, он не мог победить своего мужского недоверия к ней. Конечно, он не герой ее романа. Если ее чувство остановится на ком-нибудь в этой рукоплескавшей ей нарядной и праздной толпе, то выбор падет на одного из тех внушительных или фатоватых баловней петербургского света, для которых театральные звездочки чаще всего расточают свою благосклонность. Выброшенная из своего прежнего круга, Лелева в своей новой обстановке сохраняла такое же расстояние от него, как и в провинциальном обществе, где он не смел обнаружить перед нею своей робкой влюбленности. Что она могла дать ему, кроме снисходительного внимания, уцелевшего в память прошлого?
Но растревоженное любопытство влекло Сулавского в этот театрик, к этим подмосткам, на которых так странно блистала вчерашняя Надя Колычева в капризной и сомнительной славе своей артистической известности…
Сулавский не прошел за кулисы, а сел на скамье у бокового театрального входа. Лелева должна была пройти мимо него.
Вскоре он действительно увидел ее. Она шла с молодым человеком очень обыкновенной наружности, довольно небрежно одетым. По самоуверенной, легкой походке и сдвинутой на затылок шляпе его можно было принять за артиста открытой сцены, гимнаста или футболиста. Он что-то оживленно объяснял Лелевой и иногда останавливался и чертил тросточкой на песке какие-то фигуры. По внимательному выражению на лице Лелевой можно было догадаться, что разговор очень занимал ее.
‘Каботинское знакомство’, — подумал с легким пренебрежением Сулавский.
Лелева, поравнявшись с ним, рассеянно кивнула ему и прошла со своим спутником дальше. Сулавский следил за ними глазами. Они затерялись в конце аллеи, потом опять показались, но, не дойдя до Сулавского, повернули. Так повторилось несколько раз. Затем молодой человек где-то исчез, а Лелева скорыми шагами подошла к Сулавскому и протянула ему руку.
— Были в театре? — спросила она.
— Опоздал к вашему выходу и поджидал вас здесь, — ответил Сулавский. — С кем это вы сейчас разговаривали?
— А вы не знаете его? — удивилась Лелева. — Это — Наинский.
— Почему же я должен знать его?
— Но его все знают. Его портреты во всех газетах.
— Акробат?
Лелева рассмеялась.
— Какой вы провинциал, — сказала она. — Наинский — тот самый, что совершил знаменитый перелет на своем Фармане.
— Да вы в самом деле увлекаетесь авиацией?
— И даже очень. Завтра я полечу с ним.
— Вот как! И не боитесь?
— Боюсь. Но ведь я боялась также петь в первый раз на сцене. Страх надо преодолевать, иначе ничего не достигнешь.
— Но чего можно достигнуть, летая с Наинским?
Лелева опять рассмеялась.
— Вы ужасно отстали. Если я полечу пассажиром, то только для того, чтобы сколько-нибудь ознакомиться. А я беру уроки, и у меня будет свой собственный Блерио, — объяснила она. — Вас это не удовлетворяет?
Сулавский смотрел на Лелеву любопытными, любующимися глазами.
— Но вы можете разбиться, изуродовать себя, а вы слишком красивы, чтобы рисковать, — сказал он.
— Очень любезно. Но когда увидите меня на моем Блерио, то поймете, что о риске не стоит говорить, — возразила Лелева. — Блерио — самый изящный из всех аэропланов. Это — стрекоза, это — молния. Ha днях мне его привезут. Если б на нем было два места — я заставила бы вас лететь со мною.
Сулавский, в свою очередь, рассмеялся.
— Вот уж никогда. Что вы хотите лететь — для этого у вас есть какая-нибудь цель, а у меня никакой цели нет, — сказал он.
— Вы неудачно выражаетесь, — возразила Лелева. — Цели и у меня нет, но есть увлечение, есть потребность чего-то необыкновенного, что сразу выделяет женщину. Ведь я вам говорила: сцена — это старо. Эту дорогу слишком протоптали. Я ищу нового, своего.
— Ценою жизни?
— Моей теперешней? Пожалуй, я ответила бы: ‘да’. Но я не пуглива. Я совсем не думаю разбиться. Я сумею справиться с своим Блерио. И моя драгоценная жизнь сохранится, только станет еще ценнее.
Сулавский пожал плечами.
— Отговаривать вас, конечно, было бы бесполезно… — начал он.
— И не смейте! — перебила его Лелева. — Иначе я потеряю всякое доброе чувство к вам. А теперь прощайте, я исчезаю.
На другой день Сулавский с утра приехал на аэродром. Ему непременно хотелось видеть, как Лелева полетит. И ему, кроме того, казалось, что вчера он ничего не умел сказать ей, а между тем он так тягостно переживал ее неожиданные, сумасшедшие решения.
Откуда в нем это тягостное чувство? Он не знал, но весь был связан какою-то внезапно установившеюся между ними близостью. И, вопреки возражениям рассудка, он понимал, что эта взбалмошная артистка маленького театрика, выросшая из избалованной провинциальной барышни, заняла гораздо больше места в его воображении, чем он хотел.
В сараях, разбросанных вокруг аэродрома, суетилось много народа. Над чем-то оживленно хлопотали, осматривали машины, переговаривались, спорили и смеялись. Наинский, в своей авиаторской куртке, оживленно прохаживался между летчиками и машинистами, около дощатого навеса, под которым скрывался его уже не новенький Фарман. Сулавский решился подойти к нему.
— Мне говорили, предполагается ваш полет с пассажиркой? — произнес он, дотрагиваясь рукой до полей шляпы.
Наинский рассеянно оглянул его.
— О, это так… совершенно частный опыт, — ответил он. — Если утихнет ветер.
— А при сегодняшнем ветре опасно?
— Неудобно. Но он еще переменится.
Через час приехала Лелева, в спортсменском костюме, возбужденная, серьезная, и, увидев Сулавского, стремительно обратилась к нему:
— Наинский здесь? Сколько баллов?
— Восемь! — крикнул ей кто-то издали. — Плохо дело!
— Да неужели? Неужели нельзя? — с отчаянием в голосе отозвалась Лелева.
— Разумеется, нельзя, — почти строго сказал Сулавский.
— Вы-то что понимаете! — прикрикнула на него Лелева. — Ветер может еще утихнуть. Где наш Фарман?
Она быстро пошла вперед, увидела Наинского и остановила почти влюбленный взгляд на приготовленном к полету биплане. Туда же, один за другим, стали подходить любопытные. Появление красивой, изящной женщины, которая должна ‘лететь’, видимо, всех оживило.
— Неужели отменяется? — повторяла свой вопрос Лелева.
— Мало надежды. Было шесть баллов, теперь почти девять, и тучи идут все ниже, — ответил Наинский.
Лицо Лелевой выразило столько унылого разочарования, что он прибавил:
— Можно, конечно, подождать час-другой. С погодой не угадаешь.
— Разумеется, надо подождать, — согласилась Лелева, — Сулавский, вы можете дать мне что-нибудь съесть? — я не завтракала.
Обрадованный Сулавский повел ее на террасу буфета. Он почти понимал, что ее задорный каприз приобрел какую-то власть над ним. Он весь восставал против этого каприза, но уже не мог отделить его от влекущего, своевольного и смелого образа девушки.
— А все-таки я не пущу вас лететь сегодня! — сказал он.
Лелева с сожалением посмотрела на него.
— Какой вздор вы говорите! — возразила она. — Неужели вы думаете, что я или Наинский станем рисковать неизвестно для чего? Тогда нас не надо было бы пускать сюда. Разве мы летаем для того, чтобы разбиться? Мы полетим, когда будет вероятность остаться победителями.
— Но ведь опасность увлекает вас?
— Да, когда я уверена, что восторжествую над нею. Отложите ваши страхи до моих полетов на Блерио. Кстати: я получила телеграмму — через неделю он будет здесь. Недели две буду его испытывать, а затем…
Она сжала губы и улыбнулась глазами.
Сулавский молчал. В нем разгоралось странное, злобное и влюбленное, чувство.
— Как вы быстро всю себя исковеркали, — сказал он через минуту. — Ведь вы уже потеряли вкус ко всему, что не кричит и не фантазирует. Вы точно и не слыхали никогда, что есть простое человеческое счастье, для которого не нужно ни блистания на подмостках ни сумасшедших полетов над облаками.
Лелева насмешливо прищурилась.
— Это какое же такое простое человеческое счастье? Любовь что ли? — спросила она.
— А вы в нее не верите?
— Нет, верю. Но где же ее взять? И не знаю, что она может дать. А вот Блерио, это — другое дело. Я уже влюблена в него.
— Вы никогда не любили.
— Конечно, нет. Почему вы сегодня такие скучные разговоры заводите? Впрочем, знаете, что я вам скажу? Я еще могла бы влюбиться, если б нашла такого же сумасшедшего, какой вы меня считаете.
— Который летал бы с вами за облака?
Лелева пренебрежительно засмеялась.
— Или опускался бы на дно морское. А ведь у меня действительно есть идея — испытать водолазный спорт, — сказала она. — Впрочем, для моего будущего героя это необязательно.
К столику, за которым они сидели, подошел Наинский. Лицо его выражало разочарование.
— Никакой надежды, — сказал он. — Посмотрим, что будет завтра.
— Что отложено, то не потеряно, — согласилась Лелева.
Сулавский оглянул авиатора почти ненавистным взглядом.
В театрике каждый вечер продолжала собираться веселящаяся публика. Успех Лелевой возрастал. В газетах уже два раза были напечатаны заметки о ее полетах на Фармане. Это оживляло любопытство публики.
Сулавский не появлялся на аэродром. Его раздражало особое, чисто спортивное, одушевление, которым там все были проникнуты — от счастливца, совершившего отважный перелет, до перепачканного копотью слесаря, работавшего напилком около машины. Ему казалось, что это одушевление что-то отнимает в его личной жизни.
С Лелевой он по-прежнему встречался в театрике, и между ними всегда завязывался один и тот же разговор.
— Все так же увлечены? — спрашивал он.
— Больше, чем когда-нибудь, — отвечала артистка, и ее продолговатые серые глаза смеялись с выражением своевольного торжества.
Сулавскому казалось, что в этом выражении сквозило что-то хищное. Раз он так и сказал ей:
— Вы точно готовитесь к какому-то безжалостному, хищному нападению.
— И к завоеванию, — поправила его Лелева. — Ну, да, я хищница и наметила свою добычу. Я ищу свободы, независимости, известности, поклонения.
— Но вы имеете все это.
— Не в том размере. Видите, жизнь безжалостно распорядилась мною. Вы меня знали раньше, вы должны понять это. За тяжкую обиду нужно огромное удовлетворение. И я получу его.
— Артистический успех не удовлетворяет вас?
Лелева сделала пренебрежительное движение рукой.
— Неужели вы думаете, что я дорожу им? — сказала она. — Ведь мой голос годится только вот для такой залы. Я бросилась на подмостки, потому что не из чего было выбирать. Но это старо, это ничтожно. Мне нужны крылья. Вы не видели моего Блерио? Какая красота, какая сила! Взмахнуть этими упругими, связанными сталью, крыльями — разве это не самое жгучее ощущение?
— Как вы честолюбивы! — произнес почти с раздражением Сулавский.
— Чему же удивляться? — согласилась Лелева. — Жизнь хотела растоптать меня, опрокинуть в грязь. Ну, и я хочу почувствовать ее у себя под ногами, подняться за облака на своих стальных крыльях.
Сулавский посмотрел на нее с каким-то злобным восхищением.
— Знаете, ведь вы возмутительно-прелестны с этим вашим сумасшествием!.. — признался он.
Темные зрачки Лелевой налились торжествующим блеском.
— А, вы наконец поняли, — сказала она. — И вы думаете, что тысячи, сотни тысяч людей не почувствуют того же самого? И что мне легко было бы отказаться от моего торжества? Да за него можно жизнь отдать. Но только ведь я не совсем сумасшедшая, я сумею сберечь свою жизнь. Она мне еще очень нужна. Придете смотреть, когда я полечу на Блерио?
— Приду, — ответил покорным тоном Сулавский.
Через неделю газеты объявили о полете известной артистки Лелевой. В театрике в тот вечер ей устроили шумные овации. И ее голос звенел сильнее, в нем как будто слышались удары стальных крыльев…
На аэродроме и вокруг него волновалась на другой день многотысячная толпа. Сулавский прошел под навес, где стоял совсем готовый к полету новенький, похожий на изящную игрушку, моноплан Блерио.
— Сейчас? — коротко спросил он, подойдя к Лелевой.
Она ответила кивком головы. Она была очаровательна в своем странном и, казалось бы, смешном авиаторском наряде. Но ее темные глаза как будто растерянно смотрели из-под длинных ресниц, и губы были сжаты.
— Волнуетесь? — опять спросил Сулавский.
Лелева опять кивнула головой.
— Слишком много публики, — проговорила она сквозь сжатые губы.
Ее окружили со всех сторон, что-то говорили. Кто-то принес ей бокал шампанского. Сулавский должен был все дальше отодвигаться. Сердце его давало какие-то странные перебои. Он отвернулся и пошел по траве к трибунам. И вдруг он услышал где-то над собой, в воздухе, как будто те самые перебои, которые отбивало сердце. Они становились все чаще и глуше.
Сулавский поднял голову. Еще невысоко, но уже вдали от него быстро и плавно нырял в прозрачном воздухе Блерио. Он казался совсем маленьким, и его серебристые крылья словно купались в солнечном блеске.
То приближаясь и словно припадая, то взвиваясь и уходя от глаза, моноплан сделал несколько кругов и затем стремительно вылетел за пределы аэродрома.
Сердце Сулавского продолжало беспокойно биться. Ему казалось, что он уже с час стоит в толпе с запрокинутой головой, в томительном и волнующем ожидании. В напряженных глазах чувствовалась слабая боль.
Далеко над купою березок показалась словно неподвижная черная точка. Но она приближалась и увеличивалась. Еще несколько минут — и уже явственно различались серебристые крылья моноплана и силуэт сидящей под ними женщины.
Последний резвый круг, и потом замедленный, плавный спуск.
Суетливое движение в толпе, рукоплескания, крики…
Лелева спрыгнула на песок, широким жестом послала признательное приветствие толпе и скрылась среди обступивших ее мужчин.
Сулавский тихими шагами направился к выходу. Он не хотел дожидаться, пока Лелева выйдет из членской беседки.
На душе его было радостно и смутно.
Источник текста: журнал ‘Нива’ No 10, 1913 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.