КРУЖОКЪ
КРУЖОКЪ
ИЗЪ ЗАПИСОКЪ СОЦІАЛЪ-ДЕМОКРАТА.
II.
III.
IV.
V.
Честно ли посылать въ народъ доврчивыхъ женщинъ, любовь которыхъ наскучила господамъ ораторамъ-руководителямъ?
Кружок, Дьяков Александр Александрович, Год: 1875
Время на прочтение: 43 минут(ы)
Я жилъ въ той же уединенной улиц гд проживало одно таинственное русское семейство — мать и дочь. Первая же новость сообщенная мн квартирною хозяйкой была о нихъ.
— Это богатыя и знатныя Русскія… Живутъ здсь цлый годъ, и никто ихъ не видитъ… никто!
— Вы не знаете ихъ фамиліи? спросилъ я.
— У нихъ нтъ фамиліи. Он эмигрировали, и наша полиція выдала имъ билетъ на жительство. У нихъ чужое имя.
Мн каждый день нсколько разъ доводилось проходить мимо дома гд жили эти ‘богатыя Русскія’, и я съ какимъ-то безотчетнымъ вниманіемъ останавливался предъ закрытыми наглухо окнами. Только по вечерамъ они отворялись, когда спадала жара, и изрдка мелькалъ въ нихъ силуэтъ, молодой граціозной женщины, выглядывалъ въ окно я быстро, юркливо скрывался, какъ бы пугаясь темной группы деревьевъ, тихо шуршавшихъ внизу. Потомъ раздавались громкіе аккорды рояля, и сильный, звучный голосъ дрожалъ увлекательною страстью неисходной тоски и горя. Унылые ноты смнялись одинъ другимъ и, несмотря на мое равнодушіе къ музык, мн было невыносимо жутко и больно: эти псни во мн пробуждали свое, слишкомъ еще свжее, горе.
Простоявъ подъ окномъ съ полчаса, я мста себ не находилъ, не могъ ни развлечься, ни уснуть, и не рдко до благо утра бродилъ по пустымъ улицамъ или по берегу соннаго озера, не въ силахъ отогнать яркія и скорбныя воспоминанія. Къ этому примшивалось невольное любопытство — посмотрть что это за двушка, что за старуха-мать, и почему он эмигрировали, да еще въ Швейцарію? А любопытство это было совсмъ безнадежное: познакомиться нечего было и думать.
И однакоже каждый день, около десяти часовъ вечера, я тащился къ густому палисаднику, и приткнувшись къ его периламъ, съ наслажденіемъ и грустью слушалъ пніе загадочной отшельницы. Сколько догадокъ, предположеній билось въ моей голов!… Подъ часъ меня даже бсило это любопытство, озлобляла его безнадежность и ненужность.
— Къ чему мн знать это? Да и что тутъ интереснаго? Ну, живетъ какая-то соотечественница, должно-быть, съ параличомъ въ голов, мучитъ дочь при себ, вотъ и все… А если что другое? Если не такъ?… Да что же мн-то?… Вдь это же страна не Добчинскихъ и Бобчинскихъ, здсь каждый живетъ по своему, какъ ему угодно. И вдругъ я съ своимъ любопытствомъ… Какъ это не деликатно, глупо!—
Я злился на себя и не могъ успокоиться, не могъ не злиться, уйти и не возвращаться къ скорбнымъ пснямъ. Мн было совстно самому предъ собой, за свои подоконныя томленія, за свои назойливыя домогательства неизвстно чего. И какъ это нахально должно ей казаться! Она ужь замтила меня: каждый вечеръ я являюсь ей словно привидніе, и кажется она чаще стала выглядывать въ окно. Глупо…
Я уходилъ домой совсмъ разстроенный, раздраженный, принимался читать, а въ ушахъ звенли чудные, очаровательные мотивы, мерещилась стройная худенькая фигурка, гибко склоненная на подоконникъ…
Хоть бы взглянуть что за лицо, думалось мн, и опять начиналъ я бранить себя. Люди, можетъ-быть, только покоя и искали, а я вотъ лзу: покажи мн этихъ людей… Очень нужно!
Я сталъ прислушиваться къ говору Русскихъ въ надежд услышать отъ нихъ что-нибудь объ этимъ семейств, сяросатъ прямо было совстно, неловко, словно а уже сознавалъ за собой какую-то вину предъ этою семьей и боялся какъ бы не обнаружить ея. И здсь мои ожиданія не оправдались. Весь русскій кружокъ былъ на перечетъ извстенъ, а наи и не упоминали никогда, какъ будто не было ихъ вовсе. Никому и въ голову не приходило разузнавать кто он, зачмъ, почему. Мн еще пуще сдлалось гадко и досадно.
— Вдь вотъ не интересуются же они, не стараются проникнуть куда нельзя, куда не слдуетъ проникать, и ничего, обходятся, а меня вотъ за душу тянетъ! Не приду больше! Прощай, незнакомка, спасибо теб за твои псенки.
На другой день я въ самомъ дл не пошелъ къ палисаднику, но вышло еще хуже: изъ моихъ оковъ можно было слышать пніе также отчетливо какъ на мст моего непрошеннаго рыцарства. Мн только досадне становилось что не вижу какъ она выглядываетъ въ окно, но слышу ея голосъ такъ близко какъ это возможно, и какъ, кром меня, никто ея не слушаетъ.
Слдующій день я ждалъ съ нетерпніемъ когда наступитъ тьма и прохлада, и откроются таинственные ставни, и польются знакомые страстные звуки глубокаго унынья, и выглянетъ на мгновенье та загадочная двушка о которой я такъ много и такъ глупо думаю. Предъ вечеромъ зашелъ ко мн докторъ Стренковскій, знавшій весь городъ какъ свои пальцы и всмъ новичкамъ служившій справочнымъ мстомъ. Прежде чмъ въ городскомъ листк появлялась фамилія русскаго путешественника, онъ уже звалъ всю подноготную, вс цли и намренія его, и какъ можно поскоре спшилъ занять у него двадцать пять франковъ чтобы никогда ихъ, разумется, не отдавать. Случалось что на вопросъ какъ вы думаете о такомъ-то Русскомъ, онъ съ невозмутимымъ спокойствіемъ отвчалъ:
— Я не могъ занять у него ни одного сантима.
Несмотря на эту непріятную привычку, докторъ Стренковскій пользовался общею симпатіей Русскихъ и всюду умлъ сдлаться нужнымъ, своимъ человкомъ, посвященнымъ въ интимныя дла всхъ и каждаго. Богъ знаетъ къ какой національности онъ принадлежалъ, по наружности онъ походилъ на Татарина, по ухваткамъ (у него были именно ухватки, а не манеры) напоминалъ прожженнаго Еврея, по болтливости Французъ, по знанію своей спеціальности аккуратный и тупо-раздумчивый Нмецъ. Пріхалъ онъ сюда изъ Россіи, гд ему не повезло, пріхалъ на самый непродолжительный срокъ, да вотъ уже лтъ восемь живетъ здсь, какъ видно ко двору пришелся. Онъ былъ вчный одиночка, велъ студенческую, безпорядочную жизнь, никогда не могъ остепениться и имть хоть лишній грошъ въ карман на завтрашній день. Его такъ и знали и’мъ именемъ ‘втрогона’. Самая привычка къ перехватыванью чужихъ денегъ развилась въ немъ по самому искреннему непониманію ихъ цны. Когда у него были деньги, каждый могъ занимать у него на тхъ же условіяхъ, и чудакъ никогда еще въ жизни не могъ никому отказать въ нихъ. Лчилъ онъ почти заурядъ безплатно, да еще и на лкарства раздавалъ свои деньги, а самъ въ то же время по цлому году не оплачивалъ квартиры, да и ночевалъ-то въ ней едва ли боле пяти разъ въ годъ: гд застрянетъ на вечер, тамъ и выспится, а застревалъ онъ гд-нибудь непремнно каждый день. То студентка пригласитъ его объяснить какую-нибудь не дающуюся задачу, то отправится съ барынями на прогулку, то обгаетъ больныхъ, то шумитъ на собраніи рабочихъ соціялъ-демократовъ, то глядишь торчитъ у какого-нибудь туза-путешественника и пересказываетъ ему примчательности города. Вообще докторъ Стренковскій гораздо боле былъ человкъ хорошій чмъ дурной. Онъ часто заходилъ ко мн, разказывалъ о всхъ Русскихъ съ ядовитою и сдержанною ироніей, особенно доставалось отъ него нашимъ, какъ онъ выражался, ‘кружевнымъ барынямъ’, въ нихъ онъ постоянно влюблялся и доходилъ нердко до страстнаго ожесточенія, отъ одной ‘кружевницы’ онъ хотлъ даже бжать въ Америку землю рыть, но такъ какъ это не возбраняется законами и Россійской Имперіи, то ему совстно стало именно для этой цли бжать въ Америку, другаго мускульнаго труда онъ не могъ прибрать себ по силамъ.
Однажды какъ-то онъ назвалъ совсмъ новую фамилію: я такъ и вздрогнулъ, похолодлъ весь и не умлъ воспользоваться случаемъ для утоленія своего любопытства.
Отправляясь съ докторомъ на прогулку, я нарочно повелъ его мимо ихъ дома. Съ замирающимъ сердцемъ слдилъ я за нимъ. Онъ глянулъ на окна, скривилъ губы и съ минуту шелъ молча, не ршаясь заговорить.
— Вотъ, батюшка, эти Чужаевы, началъ онъ указавъ глазами на окна, — не приведи васъ Господь…
— Что такое?
— Остерегайтесь…. Я одинъ разъ у старухи былъ, а ужь другой не пошелъ…. Двадцать франковъ отсылала, а все-таки не пошелъ.
— Отчего, докторъ?
— Страшно. У ней дочь…. Славная двица…. поетъ какъ ангелъ. Должно-быть у нихъ очень большое несчастье… Он никого не принимаютъ. Ходитъ къ нимъ одинъ старикъ-профессоръ, должно-быть уроки даетъ дочери…. Знаете какъ-то и неловко одному знакомиться съ такимъ домомъ. Я ужь подбивалъ Русскихъ, нейдутъ…. Ну, это понятно: демократическія тенденціи мшаютъ. А между тмъ старуха, какъ есть либералъ-баба, а дочь совсмъ красная. Я ужь и это говорилъ нашимъ: такъ нтъ, куда теб! А все дло-то въ томъ, изволите видть, что она не поетъ: ‘Долго насъ помщики душили’, ну, значитъ, не изъ нашихъ…. А ты вотъ хоть лопни, да пой нашъ эту псню…. И пли, батюшка, такія же помщицы пли, усядутся бывало на окнахъ да и вопятъ на весь городъ. Удивительно какъ это у русскаго человка мало политическаго смысла и гордости! Ну, кто имъ далъ средства здсь жуировать! Крпостное право, мужицкій оброкъ… И они же поютъ. Ужь какъ я бывало лаялся съ ними за эту псню: ужь больно она не къ лицу имъ была, а вдь ничего не взялъ, не послалъ имъ Господъ и этого вразумленія. А тутъ вотъ обходятъ, какъ язву, прелестнйшую двушку только за то что у ней больше здраваго смысла чмъ у нихъ. Вотъ подите вы, проповдуйте логику такому народу. Этого и на Огненной Земл не увидишь, больно ужь не обычно….
— А хороша эта двушка, докторъ?
— Магически-хороша! Очаровательна!… Отъ нея надо сейчасъ же уйти…. Лишнюю минуту остался возл ней, и пропалъ! Сотретъ, смелетъ тебя въ пепелъ и на втеръ пуститъ…. Удивительно хороша! Такъ и чуешь что горе теб бдному…. Я ужь какъ слабость этакую за собой знаю, такъ прежде всего въ такихъ случаяхъ вопросъ себ ставлю: сшибетъ или нтъ? Опять же тутъ и обстановка другая…. Вонъ т кружевницы что по гостиницамъ шляются да надъ Альпами обмороки длаютъ, тхъ я ужь знаю, изучалъ, привыкъ къ немъ… знаю что имъ нужны дорожныя приключенія, сильныя страсти, да все это такъ, чтобъ и волки были сыты, и овцы цлы. Ну, а Чужаева это другой сортъ…. Тутъ вся твоя опытность рухнетъ и самъ ты голову сломишь…. Остерегись, обойди…. Тутъ страшно….
— Странно, докторъ, вы даже не допускаете простаго знакомства, ни малйшаго самообладанія предъ хорошенькою женщиной. Это ужь слишкомъ….
— Ну, да, да…. Этакъ-то вс вы мастера лгать сами предъ собой: я-ста да я-ста! А какъ привелось молодцу за себя постоять, глянь, анъ ужь у него и ярмо на ше… Эхъ, полно лукавить!… Я всю жизнь ходилъ по этимъ дламъ, видалъ и знавалъ не такихъ богатырей, сваливались. А впрочемъ желаю вамъ успха…. Вы можете видть ее каждый день, въ шесть часовъ утра, на озер. Она купаться ходитъ — иногда одна, иногда съ горничной, которая по-русски ничего не понимаетъ. А теперь позвольте засвидтельствовать вамъ свое почтеніе…. Завтра я къ вамъ забгу поболтать, а сегодня я общалъ съ помщицами пть псню и пить пиво… Что длать? Надо хоть этимъ жизнь наполнять….
— Вы участвуете, докторъ, въ ихъ кружк?
— Нтъ-съ, а только созерцаю ихъ участіе. Самъ я веду дло, да не по-ихнему. Я въ одиночку, безо всякихъ рапортовъ и программъ, какъ Богъ на душу пошлетъ… Очень ужь я боюсь этихъ ‘кружковъ’: такъ вотъ теб и думается что сейчасъ тебя, раба Божьего, схватятъ, подведутъ и упекутъ, и не озаритъ тебя сила всевышняя, и во всю жизнь не поймешь ты какъ, за что и почему. Да и глулыхъ-то слишкомъ ужь урожай великъ, совстно съ ними…. Вдь вотъ у меня борода ужь большая, лысина, скоро глупть начну, обращаться въ младенчество…. не могу же я…. Ну, согласитесь что не могу….
Онъ разсмялся, пожалъ мн руку и побжалъ въ гору, къ соотечественникамъ. Милый человкъ этотъ докторъ, но смхъ у него нехорошій, больной. Нужно было много перестрадать сперва чтобы такъ смяться, и изъ цлой жизни сдлать одно шутовство.
Все что онъ сообщилъ мн о Чужаевыхъ, подстрекнуло меня еще сильне на знакомство съ ними, тмъ боле что этому не могли помшать никакія демократическія воззрнія. Докторъ былъ очень остороженъ со мной, онъ не разказалъ мн ни одного эпизода изъ жизни Чужаевыхъ, хотя наврно звалъ если не всю біографію ихъ, то по крайней мр причину ихъ побга изъ Россіи. Онъ поглядывалъ на меня подозрительно, какъ бы опасаясь что его добрые совты не помогутъ, не остановятъ меня вовремя, не предупредятъ опасности.
Вечеромъ я снова отправился къ палисаднику, прослушалъ нсколько арій и съ нетерпніемъ ожидалъ когда она перейдетъ въ крайнюю комнату, о двухъ окнахъ, въ которыхъ часто показывалась ея головка.
Наконецъ зала стемнла, крайнія два окна освтились и на красноватомъ фон ихъ замелькала стройная женская тнь.
Она глянула въ окно. Мной овладла оторопь, странная, необъяснимая.
— Правда ли, сосдка, что вы Русская? спросилъ я ни съ того, ни съ сего.
— А правду ли, сосдъ, говорятъ: что знаешь, про то не спрашивай, насмшливо поддразнивая, отвчалъ звучный и нжный голосъ.
— Не мшаетъ увриться. А познакомиться съ вами можно?
— Зачмъ?
— Да хоть бы за тмъ чтобъ вы позволили слушать ваше пніе въ комнат, а не здсь.
— А вы музыкантъ? любитель? Я боюсь критики….
— Это предлогъ….
— Пожалуй, да. Кажется, я сама большая и въ прав держать себя какъ мн угодно….
— Еще бы!
— Благодарю за вниманіе, сосдъ! Адьё!
Она быстро хлопнула рамой и опустила стору.
По дломъ! проурчалъ я себ въ назиданіе, и минутъ десять еще простоялъ на мст, въ ожиданіи, авось, не откроется ли снова окно. Но скоро послдняя лампа потухла.
Мн было очень досадно на самого себя, неудачное знакомство съ таинственною отшельницей раздражало и волновало меня. Какъ ни терялся въ своихъ догадкахъ, но изъ нихъ ничего не вышло. Отчего он эмигрировали? Что съ ними было? Не участвовали же он въ какихъ нибудь кружкахъ, не занимались же революціей гд-нибудь въ комнатк седьмаго этажа, за стаканами пива.
На другой день, рано утромъ пошелъ я на озеро. Чудно-хорошо было утро. Свтло-зеленая широкая полоса воды скрывалась подъ густыми глыбами тумана, кругомъ стояли громадныя горы, снжные лики ихъ ярко окрашены косыми утренними лучами солнца, по горнымъ тропинкамъ, между гущами ельника бродилъ скотъ, свирль гудла, хлопалъ бичъ пастуха. Старыя сосны угрюмо клонились надъ озеромъ, множество птицъ пересвистывались кругомъ. Изрдка наступали минуты беззвучной тишины, слышенъ былъ только далекій плескъ веселъ скрытой въ туман ладьи, да прошли Италіянцы-камнеломы въ горы съ громкими пснями.
Боле часу прошло въ ожиданіи непріятной борьбы нершимости: то мучило меня сознаніе глупости, смшное положеніе и нетерпливая возня смутныхъ надеждъ, то думалось о безцльности предпріятія, на которое не стоитъ тратить время, тмъ боле что были дла и очень важныя. Да и къ чему было заводить знакомство, да еще такимъ дикимъ путемъ, когда и въ город-то всего придется провести дв-три недли? Все это меня смущало и стыдило. Я утшалъ себя лишь тмъ что объ этомъ никто не узнаетъ.
Но я до сихъ поръ ничего не сказалъ о томъ какимъ образомъ я самъ очутился за границей, и какія это важныя дла имлъ я въ виду.
Бываютъ положенія въ которыхъ человкъ самъ затрудняется назвать опредленную причину своихъ неудачъ, бдствій и непримиримаго болзненнаго разлада со всмъ окружающимъ. Въ послдніе годы много русскихъ людей пережили этотъ тяжелый кризисъ, многимъ изъ нихъ приходилось ршать тревожный вопросъ: жить или нежить. Они совсмъ уединенно стояли вн общаго уровня жизни, и въ этомъ главный источникъ ихъ вражды къ обществу, ко всякой практической дятельности. Скоро мы увидли себя далеко отброшенными за черту реальной жизни. Мы стали на распуть и принуждены были гадать, какъ сказочные дураки, въ какую сторону лучше пойти.
Противъ васъ сурово возставалъ общественный строй. Наши усилія внчались самоубійствомъ, побгомъ въ Америку, въ Швейцарію, куда попало, куда глаза глядятъ.
На чужой сторон мы почувствовали себя свободными, хотя свобода эта не заходила дальше права на голодную смерть: у насъ не было ни силы, ни знаній. Все ваше образованіе ограничивалось легкимъ чтеніемъ, наборомъ отвлеченныхъ принциповъ и идеаловъ которые мы не могли провести въ жизнь. Такимъ образомъ, на чужой сторон многіе изъ васъ погибли, слились съ круга, а вмсто служенія какому-нибудь длу, подбирали толпу неразвитыхъ фразеровъ и утшали ихъ своимъ краснорчіемъ, проектируя тысячи разнородныхъ программъ общечеловческаго счастія и не умя заработать себ куска хлба. Тутъ намъ никто не мшалъ доказать свою солидарность съ рабочими: мы сами не умли поднять молота. Тутъ намъ никто не запрещалъ высказывать свои мысли: вамъ нечего было сказать. Оставалось пугать соотечественниковъ близостію соціальнаго переворота. Мы полагали что изумимъ Европу своимъ появленіемъ, что займемъ въ ней высокія роли и совершимъ свое дло при гром рукоплесканій. Ничего подобнаго не случилось. Признавая принципъ равенства и братства, мы искали отличія, исключительной высоты положенія, и невыносимо страдали когда видли себя дйствительно-уравненными съ толпой.
Очутясь ‘на свобод’, мы растерялись и очень простодушно полагали найти себ мсто съ приличнымъ жалованьемъ, оказалось что на свобод жалованья нтъ, а есть только заработная плата и десятки тысячъ праздныхъ рукъ предлагающихъ свои услуги. Это случилось во время кризиса промышленности, фабричныя производства стали, рабочіе буквально умирали съ голоду. Ежедневные митинги искусственною экзальтаціей ораторовъ воодушевляли толпу на минуту, за которою слдовала естественная реакція глубокой и неисходной апатіи. Время было трудное. Намъ, неучамъ, нечего было и думать о заработк, но за то намъ открылась трибуна. Мы могли агитировать въ печати. Этотъ путь былъ особенно привлекателенъ для насъ, какъ нельзя боле способныхъ къ легкому успху безотвтной болтовни, но и этимъ многіе не могли соблазниться по незнанію языка и полному незнакомству съ положеніемъ длъ.
Мн это удалось. Въ нсколько собраній я достаточно овладлъ вопросомъ, помстилъ нсколько статей въ Volks-Staat, Gleichheit, Tagwacht, обратившихъ на себя вниманіе, одна изъ нихъ прочтена была на многолюдномъ собраніи, среди громкихъ аплодисментовъ. Съ моимъ именемъ стали носиться. Мое появленіе въ собраніи стало принимать характеръ какого-то праздника. Ждали моей рчи.
Я энергично принялся за работу, слдилъ за всми отраслями фабричной промышленности, наблюдалъ жизнь рабочихъ, со многими изъ нихъ сошелся, внимательно собиралъ ихъ заявленія и такимъ образомъ угадывалъ ихъ цли въ ближайшемъ будущемъ. Въ этомъ была вся моя сила и популярность. Кружокъ соотечественниковъ, вначал благоговвшій предъ моею дятельностью и энергіей, вскор разглядлъ во мн фата и буржуа погрязшаго въ аристократическихъ привычкахъ, не умющаго цнить ихъ признательность. Случилось тутъ нчто похожее на Крыловскихъ лягушекъ, обсвшихъ чурбанъ и не нашедшихъ въ немъ ничего страшнаго и подавляющаго. Оказалось что я даже не особенно силенъ въ соціологіи вообще: признаю авторитеты, ношу чистое блье и плачу свои долги, вообще я оказался дрянцо-человкъ, глупый космополитъ, легалистъ, для личнаго успха готовый поставить на карту все дло рабочихъ. Многіе шли еще дальше и съ важностью провозглашали меня шпіономъ правительства.
Я впрочемъ не оскорблялся ихъ мелкою завистью и злобой, охотно посщалъ ихъ кружокъ, затаивъ горькую увренность что не услышу ни одного путнаго слова, не встрчу ни одной головы въ пространныхъ потьмахъ которой заболталась бы хоть одна случайная мысленка. Я никогда не оскорблялъ ихъ своимъ откровеннымъ признаніемъ, никогда не падалъ духомъ отъ бшенства ихъ дури, всячески прикидывался своимъ человкомъ и плъ съ ними ту отчаянную пснь, которая такъ нравилась моему пріятелю доктору. Я пилъ съ ними пиво и разсуждалъ о грозной будущности Россіи. Я не смялся и не плакалъ когда они строчили народныя книжки, стараясь соблазнить здравый смыслъ мужика идеаломъ тунеядства. ‘И зажилъ бы мужичокъ припваючи’, писалъ одинъ изъ этихъ господъ, соблазняя мужичковъ,— ‘зажилъ бы жизнью развеселою… не мдными грошами, а червонцами золотыми мошна бы его была полна. Скотины всякой да птицы домашней у него и счету не было бы. За столомъ у него мяса всякія, да пироги именинные, да вина сладкія отъ зари до зари не снимались бы. И лъ бы и пилъ бы онъ сколько въ брюхо влзетъ, а работалъ бы столько сколько самъ захочетъ. И никто бы и ни въ чемъ неволить его не смлъ: хоть — шь, хоть — на печи лежи.. Распречудесяое житье!’ {Изъ брошюры извстнаго Ткачева.}
И когда эти строки читались въ нашемъ кружк, и когда этому ‘распречудесному житью’ раздавались шальные аплодисменты, я только краснлъ за свое присутствіе и глубже понималъ почему они ненавидятъ меня. Я даже пріискивалъ имъ оправданіе въ дтскомъ недомысліи и задор. Пока тяготло надъ ними обаяніе родины, они тосковали по свобод, а когда сорвались на свободу, сдлались деспотами да еще глупыми. Кто не подходитъ подъ общую мрку ихъ недомыслія и цинизма былъ врагъ ихъ, врагъ дда, легалистъ, негодяй, шпіонъ. Скоро между нами установились наконецъ самыя опредленныя отношенія. Мы стали чужими. Особенно помогло этому мое знакомство съ Чужаевыми, ставшее неисчерпаемымъ источникомъ самыхъ развязныхъ сплетенъ.
Вотъ при какихъ обстоятельствахъ сидлъ я на берегу озера, въ ожиданіи когда пройдетъ интересная незнакомка. Мн было скучно именно отъ пустоты личной жизни, отъ пустоты русскаго кружка, въ которомъ я искалъ какого-нибудь содержанія. Не было у меня ничего близкаго, дорогаго, ободряющаго.
Мн было непріятно и мое мальчишеское увлеченіе, это ожиданіе на озер. Притомъ же меня могли видть, могли разгласить что я ищу любви, слдовательно я не соціалъ-демократъ, а буржуа въ демократической шкур. Это могло повредить мн въ дальнйшемъ успх у рабочихъ. Я поднялся, и вздохнувъ отъ всей внутренней пустоты думалъ уже отправиться домой. Въ эти время я замтилъ мою барышню. Она переходила мостъ мн на встрчу. Нсколько мгновеній я смотрлъ на нее безсознательно пока большіе синіе глаза ея недоумло остановились на мн. Она въ самомъ дл была магически хороша, какъ говорилъ докторъ, и трудно было бы опредлить въ чемъ собственно заключалась эта прелесть. Лицо ея приняло холодное, сдержанное выраженіе, брови слегка нахмурились, сжатыя, немного закушенныя губы не скрывали досады.
— Здравствуйте, сосдка! проговорилъ я.
Она вскинула на меня глаза свои и равнодушно отвтила:
— Здравствуйте, сосдъ!
‘Чортъ знаетъ, какъ это глупо!’ думалось мн.
Она еще пуще нахмурилась и ускорила шагъ.
— За что вы меня прогнали вчера?
— Какъ? Я? Васъ прогнала? Не понимаю, пожавъ плечиками, возразила она.— Вы у васъ не были.
— Да, но просилъ позволенія быть.
— Зачмъ? Вамъ у васъ скучно будетъ. Мама нездорова, а я…. Что вамъ во мн?
Она смло, вызывательно глянула мн въ лицо и пріостановилась ожидая отвта.
Положеніе мое съ каждою минутой видимо глупло. Не вдругъ, съ тяжелымъ усиліемъ удалось вамъ разговориться. Она не спрашивала, кто я, откуда, зачмъ здсь болтаюсь. Передавала больше свои впечатлнія, вспоминала Россію, жаловалась на скуку.
— Вольно же вамъ ни съ кмъ не знакомиться, замтилъ я: — здсь много Русскихъ.
— Вотъ этого-то я и боюсь, отвчала она: — я очень интересовалась ими и желала знакомства, но… они вс такіе… странные. Живутъ по своимъ правиламъ и вносятъ ихъ въ каждый домъ, да еще оскорбляются если ихъ правилъ не хотятъ принять. А это ужь ведетъ къ неудовольствіямъ. Мы очень сочувствуемъ имъ. Мы совсмъ не такіе аристократы какъ они думаютъ, но мы многаго не можемъ выносить, что у нихъ такъ обыкновенно, и не считаемъ нужнымъ принуждать себя къ этому. Мы не вступаемся ни въ чью жизнь, и кажется имемъ право на то же и отъ другихъ.
— Все это такъ. Но вы сами же говорите: вамъ скучно здсь.
— Да. Но вдь скука ни къ чему не обязываетъ, а тамъ могутъ завязаться Богъ знаетъ какія отношенія… Я этого боюсь.
— Васъ слишкомъ напугали Русскими. Они не такъ дурны какъ о нихъ говорятъ здсь.
— А скажите, сосдъ, когда это у васъ будетъ собраніе соціалъ-демократовъ?
— Дней черезъ восемь…
— Можно тамъ быть?
— Сдлайте одолженіе.
— И вы будете говорить вашу рчь?
Кровь такъ и хлынула мн въ лицо. Мн было очень пріятно что она обо мн знаетъ.
— Да, я буду говорить, отвчалъ я.
— Знаете… Какъ-то порывисто начала она и весело, неудержимо разсмялась, закрывъ руками лицо свое.
— Ма было очень странно видть васъ подъ окномъ у себя. Вдь ваша фамилія Жерновъ?
— Да, Жерновъ.
— Ну, вотъ… Я читала ваши статьи и просила нкоторыхъ лицъ показать мн г. Жернова… Русскій и такъ успшно агитируетъ, везд о немъ говорятъ… Словомъ, г. Жерновъ меня очень интересовалъ… И вдругъ, вечеромъ мн говорятъ что г. Жерновъ стоитъ у палисадника и слушаетъ мои псни… Мама и теперь не вритъ что это вы, а думаетъ что политехникъ какой-нибудь… Здсь ихъ много…
Мы дошли до купальни.
— Видите что, Monsieur Жерновъ, задумчиво и медленно проговорила она: — я не смю васъ пригласить къ себ, но очень рада что вы разговорились. Я скажу мам и думаю что она не будетъ противъ… Тогда я вамъ дать знать… Я очень люблю мою маму… Я очень много предъ ней виновата… Надо же ее покоить, оберегать… Во всякомъ случа мы еще увидимся, да… До свиданья, мсьё Жерновъ!
Она протянула мн свою руку. Я проводилъ ее взглядомъ, пока она скрылась за дверью купальни, и пошелъ домой, не слыша подъ собой земли отъ какого-то дикаго порыва удовольствія.
Вотъ это хорошо, просто, безо всякихъ вычуръ и жеманства, думалось мн, но тотчасъ же въ голову ворвалась другая мысль, гадкая, безпокойная: эта Чужаева въ моемъ представленіи какъ будто уже сбивалась на знакомый типъ Ясской барыни ищущей героя и простоумно мечтающей аощрять его своими ласками на великіе гражданскіе подвиги.
Но я тотчасъ же постарался уврить себя въ ошибочномъ заключеніи относительно Чужаевой. Произведенное ею радостное впечатлніе подавляло вс догадки и предположенія. Я очень, очень доволенъ что познакомился съ милою двушкой, которая такъ магически хороша, проста, привтлива. гто-то чарующее, обаятельно сильное чуялось въ ней. Но, должно-бытъ, она очень несчастна. Красивое, строго ршительное лицо ея, по временамъ, неожиданно принимало пугливо растерянный видъ, какое-то безнадежное уныніе омрачало ея веселый, свтлый взглядъ, губы такъ строго, такъ надменно сжимались, и проступала на нихъ нехорошая усмшка безсилія и тоски. Что-нибудь у ней горькое есть на душ что щемитъ и давитъ ее безпрестанно, и нтъ у ней силъ побороть это гадкое чувство и забыть все старое горе. Да, хороша! Это не пустая, кукольная, пряничная красота, сильная лукавымъ кокетствомъ, а подчасъ и просто-таки вульгарною пошлостью. Нтъ, въ ней что-то загадочно хорошее, глубоко скрытое и тяготившее ее до боли и неудержимаго взрыва.
Цлый день я провелъ въ напряженной ажитаціи, брался за книгу, за газеты, за перо, ничего не выходило. Что-то завозилось во мн, смутное безпокойство, туманъ, чадъ, а хорошо. Я былъ доволенъ.
Пришли делегаты столковаться о стачк кружевницъ, требовавшихъ уменьшенія рабочихъ часовъ и, по возможности, справедливаго разчета со своими эксллуататорами-фабрикантами. Я говорилъ съ ними долго, много, съ увлеченіемъ, но тотчасъ же забывалъ о чемъ я говорилъ, каждая мысль перерзывалась образомъ Чужаевой, лихорадочное нетерпніе поскоре дождаться ея отвта, скоре сблизиться съ ней, скоре полюбить ее — все это безпорядочно путалось въ голов, безотчетно просилось вырваться, сказаться. Скверное состояніе! И какое дтское малодушіе наконецъ: увидть однажды женщину и бредить ею, задаваться неудержимыми мечтаніями, желать уже счастья, да еще поскоре. Для меня стало ясно что тутъ устоять невозможно, бороться даже глупо: зачмъ же я подошелъ къ ней? Зачмъ такъ назойливо искалъ встрчи? Но когда я поставилъ себ совершенно опредленный вопросъ, нужна она мн или нтъ, я не отвтилъ на него, мн даже крайне не понравилась точность его смысла. Она нравилась мн, вотъ и все. Съ нетерпніемъ ожидалъ я доктора Стренковскаго, но случайно узналъ что онъ отправился съ какими-то вновь прибывшими Русскими на ледники. Досадно! Въ такомъ состояніи нельзя одному оставаться: измучишь себя мечтаніями, ни за что дльное не можешь взяться.
Къ счастію пришелъ другой мой пріятель, редакторъ одной рабочей газеты, Herr Mayer, человкъ невозмутимо холодный, заплывшій жиромъ, угнетаемый тяжестью собственнаго тла. Съ нимъ мы тотчасъ же принялись за пиво. Говорить съ нимъ не было возможности. Самое адское терпніе лопнуло бы, слушая его резонныя, медлительныя, неповоротливыя рчи. О самыхъ возмутительныхъ вещахъ онъ говорилъ какъ о прекрасной погод, и глядлъ при этомъ такимъ счастливымъ теленкомъ что у меня невольно закипала злость.
— Скажите, Herr Mayer, отчего вы такой флегма, ничмъ не увлекаетесь?
— О, я увлекался! съ добродушною усмшкой отвчалъ онъ,— но, дорогой мой, я четыре года провелъ въ тюрьм и заплатилъ двадцать тысячъ талеровъ штрафу. Это было очень хорошо, ибо теперь я человкъ какъ должно. Я говорю свою мысль объективно, и никакой Herr von Bismark не можетъ вывести меня изъ терпнія. Именно на горячности насъ и ловятъ, а я уже былъ въ клткахъ и боле не желаю. Я полезный человкъ: зачмъ же я буду глупъ и пойду въ тюрьму? Намъ нужно, мой дорогой, спокойное мужество, а не вспыльчивость безъ энергіи. Иначе мы погубимъ дло, разрушаю союзъ, и самъ господинъ Лассаль выдеретъ насъ за уши на томъ свт. Мы уже политически совсмъ зрлые люди. Пугая правительство, мы только усиливаемъ реакцію и сами создаемъ затрудненія для нашего дла.
Доказавъ мн обстоятельно необходимость спокойствія и самообладанія, Herr Mayer застнчиво потупилъ глаза и съ удовольствіемъ потянулъ пива. Его слова меня возмущали. Слушая его, я проникался такою злостною ненавистью къ его лягушечьему темпераменту и выработк что мн становилось совстно за свое неумнье дипломатически скрыть непріятное впечатлніе производимое на меня его особой.
Herr Mayer понималъ это и снисходительно посмивался, и иной разъ просто лзъ цловаться или начиналъ сжимать мн руки съ такимъ остервененіемъ что пальцы хрустли.
— Добрый, хорошій Русакъ! вскрикивалъ онъ восторженно и чокался со мной пивною лаханъю.
Вообще Herr Mayer меня любилъ и много льстилъ моей популярности между рабочими. Онъ приходилъ всегда съ тмъ беззавтнымъ наслажденіемъ побсить меня своимъ ‘мужествомъ’ что у меня не хватало силъ отвчая ему не разсмяться.
— Написали ли вы вашу рчь десятаго іюня?
— Да, написалъ.
— Позволите ли вы мн редижировать ее?
— Съ удовольствіемъ.
Herr Mayer самодовольно мотнулъ головой и протянулъ свое ‘so-o-o’. Я вручилъ ему листки. Онъ торопливо вынулъ свои круглыя совиныя очки, надлъ ихъ, и, отвернувшись отъ меня къ окну, чинно и важно углубился въ чтеніе, потомъ рука его ползла въ другой карманъ и вынула карандашъ, потомъ карандашъ этотъ забгалъ по моей рукописи, безжалостно крестилъ ее, пестрилъ вставками, а я только глядлъ на него да вздыхалъ сокрушенно, и, когда Herr Mayer кончилъ свою работу и возвратилъ мн рукопись, въ ней уже не было ни тона, ни энергіи, ни даже ‘мужества’, а было вялое и безсильное добродушіе, даже какое-то глупое упоеніе, какъ будто авторъ очень радъ что онъ живъ и здоровъ и иметъ случай всмъ друзьямъ выразить свое глубочайшее почтеніе.
Меня это взорвало.
— Herr Mayer, я такой рчи не скажу! возразилъ я.
Онъ съ изумленіемъ на меня глянулъ.
— Отчего нтъ?
— Слишкомъ вяло, апатично, безцвтно.
— Но ваша мысль вся здсь.
— Да ужь слишкомъ все мертво… Я и говорить такъ не умю.
— Посидите въ тюрьм и научитесь. Мой дорогой, это совсмъ не разчетливо. Самопожертвованіемъ вы ничего не купите кром гнвнаго раздраженія правительства, и въ тюрьм вы не такъ полезны какъ на свобод. Подумайте… Можетъ-быть, я буду правъ…
Но Herr Mayer впрочемъ никогда не оскорблялся отрицаніемъ его добрыхъ совтовъ и никогда не измнялъ ни единаго слова въ статьяхъ моихъ, а только спрашивалъ:
— Подумайте, готова ли ваша статья?
— Да, Herr Mayer, статья моя готова.
И Herr Mayer вытягивалъ свое безконечное ‘so-o-o’ и приглашалъ выпитъ пива. Повидимому, онъ за меня боялся, но охотно роздлялъ рискъ какой я вносилъ своими статьями въ его газету, и безпокоился только о томъ что могутъ наложить большой штрафъ, не посильный для его грошевой кассы, и тогда работники принуждены будутъ длать складчину или подписку на выручку любимой газеты.
Herr Mayer былъ незамнимый человкъ для каждаго митинга. Онъ одинъ могъ поддержать порядокъ слова, тишину и благопристойность. Онъ одинъ, какъ каменный, оставался холоденъ и логиченъ, когда кругомъ ревла тысячная толпа. Въ критическую минуту Herr Mayer вскакивалъ съ предсдательскаго кресла, бжалъ къ трибун, и langsam, langsam начиналъ успокоивать раздраженіе. Когда толпа остывала, Herr Mayer величественно сходилъ съ трибуны, среди неистовства рукоплесканій и одобреній, и счастливая улыбка разливалась по всему лицу его.
На этотъ разъ Herr Mayer заставилъ меня глубоко призадуматься. Неотвязчиво-тоскливое, нершительное раздумье завозилось во мн, съ примсью злобы, горькой и безотчетной, въ род тоски по родин. Мн невольно припоминалась вся моя жизнь, полная самыхъ разнородныхъ положеній, какъ ни искалъ я въ нихъ связи съ настоящимъ моимъ занятіемъ, но ея не было. Какимъ образомъ попалъ я въ соціалъ-демократы, это мудрене всего было понять, хотя на практик, особенно въ Россіи, это не особенная рдкость: иной всю жизнь былъ самымъ энергическимъ крпостникомъ, да вдругъ, съ отмной крпостнаго права, выпадъ за границу и давай пушить всякое начальство и ‘основы’.
Раздумье мое было прервано появленіемъ бойкой, лукавой Нмки, заботливо разыскивавшей по всмъ лстницамъ русскаго, господина Шернгофъ.
— Жерновъ? переспросилъ я ее.
— Ja, mein Herr, Шернгофъ.
Она обими руками неуклюже держала на плоской груди своей маленькій синій конвертъ: письмо было адресовано по-русски мн.
‘Если вы найдете свободное время сегодня вечеромъ, то не откажитесь постить насъ. В. Чужаева.’
Мн опять показалось что все это глупо, безцльно. Что-то похожее на упрекъ шевельнулось во мн. ‘Постить’ совсмъ уже не хотлось. Вспыхнулъ какой-то неудержимо-страстный капризъ, и опять стало пусто и темно на душ.
Въ дверь моей комнаты посыпались шальные удары и возгласы и со страшнымъ шумомъ ворвался докторъ Стренковскій. Я всегда былъ радъ его посщенію, теперь же особенно, онъ пришелъ прямо отъ русскихъ туристокъ, здилъ съ ними на Рейнскій водопадъ, захалъ въ Бернъ ‘къ своимъ’. Тамъ произошла драка: пропагандисты избили одного изъ талантливйшихъ своихъ сотрудниковъ за то что онъ предпочтительно распространялъ свои сочиненія, а не ихъ, вслдствіе чего и заподозрили въ немъ эгоистическую ‘подлость’.
— Ну! вотъ и поди къ нимъ въ кружокъ! говорилъ Стренковскій:— Тутъ они за библіотеку стрлялись, тамъ на кулакахъ бьются за пропаганду, за первенство своихъ ролей…. И что мн за утшеніе въ ихъ глупости…. На бшеную собаку не станешь сердиться за укушеніе, а все-таки оно больно…. А въ жизнь-то ихъ загляните-ка…. Ни одна уздная барыня не сочинитъ такой удивительной сплетни, ни одинъ захолустный дуракъ не возликуетъ такъ безсмысленно надъ вашею неудачей, и несчастьемъ, никто съ такой ловкостью не заползетъ на самое дно вашей души чтобы раскопать тамъ больную ранку, никто не станетъ съ такимъ наслажденіемъ шпіонить другъ за другомъ какъ они, эти юныя силы…. Они знаютъ что вы дите, сколько у васъ денегъ въ карман, гд вы ихъ взяли, а если не дознаютъ этого, произведутъ васъ въ шпіоны. И, ко всему этому, между ними совсмъ нтъ Русскихъ. Самое слово ‘Русскій’ стало здсь искупленіемъ всякой мерзости и глупости. Жиды, Поляки, братья Славяне, кавказскіе Армяне, Азіаты, во всхъ случаяхъ гордо охраняющіе свою національность, какъ скоро нужно свалить съ себя какую-нибудь мерзость называются Русскими. Разобьютъ ли фонари на улицахъ, разнесутъ ли кабакъ, улизнутъ ли съ квартиры, не заплативши денегъ, — это все Русскіе, наши. А глупость-то какая! баранъ позавидуетъ…. Одного Армяшку спросилъ я, гд его отечество, говоритъ въ разныхъ мстахъ. Значитъ, вы космополитъ говорю? Нтъ, говоритъ, я медикъ…. А вдь онъ, шельма носитъ рабочую блузу и политико-соціальными длами занимается, да еще подходитъ къ женщин, какъ бы этакъ развить ее Лассалемъ, поподчивать Марксомъ. Они ужь пошли теперь гораздо дальше романа ‘Что длать’? Сидитъ это кавалеръ въ одномъ бль на окошк и цыгару смолитъ, и поетъ что ни есть либеральную псню. Идетъ по улиц учебная двица. ‘Эй, Иванова, зайдите-ка.’ Двица идетъ. Что жъ вы думаете: наднетъ онъ панталоны?… Да онъ фыркнетъ на такой отсталый этикетъ, онъ вамъ сейчасъ фразу въ носъ пуститъ: ‘Вс мы голые въ плать’. Онъ юная сила, опора, вождь народный. Я боюсь ихъ, боюсь еще со временъ нигилизма. Оттого, у меня нтъ ни кружка, ни тайнаго общества, дйствую въ одиночку. Прокламацій и протоколовъ о своей дятельности не веду, а попадется умный мужикъ — разболтаюсь. На извощик ду — заговорю безпремнно: такъ вотъ и такъ, милый человкъ, жизнь тяжела. Кто молъ землю-то обрабатываетъ? Мужикъ. А хлбъ-то кто стъ? Купецъ, чиновникъ, баринъ. Кто вотъ домъ-то взбодрилъ? Мужикъ. А живетъ-то въ немъ кто? Вотъ какъ этакъ прошпигуешь его отрывочными-то фактами, глядь, малый и зарумянился, и пошло у него въ голов бродитъ, и пойдетъ онъ въ литейное заведеніе со своею кручиной, да и другаго ей отравитъ. А я-то соскочилъ съ саней да и счастливо оставаться. Тутъ у меня шкура цла: нтъ благороднаго свидтеля изъ Жидовъ, Армянъ, Самодовъ, иже суть космополиты и медики.
— Придаете ли вы серіозное значеніе своей пропаганд, докторъ? спросилъ я.
— А какъ же, батюшка, придаю. Я десять лтъ такимъ манеромъ велъ ее и наврно десять человкъ заставилъ увровать въ истину своихъ словъ. Ну, а въ кружокъ Самодовъ я не пойду. Нтъ, увольте, потому жизнь очень люблю.
Дождавшись вечера, я отправился къ Чужаевымъ. Он занимали аристократическій бель-этажъ, щегольски убранный и не представлявшій никакой смси европейскаго съ азіятскимъ, какъ это зачастую бываетъ въ домахъ гд хозяева усиленно стараются не ударить лицомъ въ грязь. Та же бойкая Нмка провела меня въ гостиную, объявивъ что мамзель von Tschugaeff сейчасъ ко мн войдетъ, а мадамъ von Tschugaeff тоже сейчасъ войдетъ.
Черезъ минуту Чужаевы, мать и дочь, вышли вмст. Дочь бойко подошла ко мн, привтливо и просто поздоровалась, и представила матери. Старуха глядла сурово, даже зло. Изъ безчисленныхъ морщинъ, покрывавшихъ во всхъ направленіяхъ лицо ея, съ какою-то холодною, неподвижною жестокостью глядли сухіе, выцввшіе глаза съ полинялыми бровями, и на тонкихъ вдавленныхъ губахъ бродила не улыбка, а скоре судорога. Сдыя, совсмъ почти блыя, волосы большими полукругами зачесаны были на лобъ и за уши, въ которыхъ болтались большія старинныя серги. Одта она была въ черное платье съ таліей, и какъ-то особенно непріятно глядла ея костлявая тощая фигура, перехваченная корсетомъ ради этикета. За то дочь, рядомъ съ ней, казалась еще очаровательне. Въ ихъ лицахъ не было ни одной общей черты. Никто не подумалъ бы что он мать и дочь.
Мы услись вокругъ стола. Начался одинъ изъ тхъ мучительно-пустыхъ и вяло тягучихъ разговоровъ, содержаніе которыхъ передать даже нельзя. Вс чувствуютъ что ихъ душитъ присутствіе новаго лица и не могутъ выбиться изъ-подъ гнета этого непріятнаго положенія, говорятъ очевидный вздоръ съ самыми серіозными минами и не знаютъ какъ бы скоре другъ отъ друга отдлаться. Старуха, однако, несмотря на ея грозный и ужь вовсе не аристократически грубый видъ, заговорила любезно о Россіи, о Русскихъ за границей, сообщила что она полтавская помщица, что жить въ Россіи стало невозможно, какъ и въ Берлин, что она больна уже нсколько лтъ и дочь свою безумно любитъ, что она интересуется всякимъ движеніемъ, лишь бы это не было топтанье съ ноги на ногу на одномъ мст, страстно жалетъ что въ молодости были совсмъ другіе интересы, и что въ то время она не могла познакомиться съ идеями вашего времени, а теперь ей уже тяжело понимать.
— Движенія-то все новыя, сказала она: легалисты, соціалисты… Эти чего жь хотятъ?
— Замны несправедливаго строя жизни боле справедливымъ.
— И это возможно? задумчиво переспросила дочь.
— Да, но не теперь: слишкомъ еще мало сознательно-недовольныхъ, мало силъ.
Затмъ старуха пустилась совсмъ уже въ дтскіе вопросы: будутъ ли палить, не грозитъ ли опасность женщинамъ, не разграбятъ ли ихъ состояніе и т. л. Дочь снисходительно улыбалась.
— Успокойся, мама, это будетъ черезъ сто лтъ, замтила она, и глаза ея сверкнули какою-то злобною горестью, какъ будто сожалла она что это будетъ поздно.
Вечеръ прошелъ боле чмъ скучно, ни чай, ни ужинъ никого не оживили. Поговорили еще о Русскихъ за границей. Разговоръ перешелъ, наконецъ, уже въ сплетню. Старуха, какъ оказалось, любила перемыть на досуг косточки ближнихъ и всхъ княгинь, графи въ съ ихъ интригами пересчитала по пальцамъ. Дочь нсколько разъ останавливала ее и подъ конецъ, едва сдерживаясь отъ волновавшихъ ее рыданій вспыльчиво проговорила:
— Зачмъ осуждать, мама! Разв съ нами этого не можетъ быть?…
Она была очень блдна, губы ея дрожали, глаза гнвно сверкнули на старуху, и та въ свою очередь уставилась на дочь мутнымъ, холоднымъ взглядомъ, полнымъ равнодушной и презрительной ненависти. Что-то тайное, злостно-враждебное мелькнуло у нихъ, точно намекъ на оскорбительную роль обихъ. Но он ловко и скоро вышли изъ этого положенія, старуха оправилась, а дочь, хмуря брови, медлительно подошла къ роялю и безпорядочно стада перебирать клавиши одною рукой.
Этотъ ничтожный эпизодъ какъ будто подтверждалъ мои догадки и придавалъ имъ еще боле заманчивой вроятности. Я пытливо глядлъ на красивое лицо дочери, выжидая смущенія, застнчивой неловкости, чего-нибудь въ этомъ род, но она глянула на меня спокойно, свтло, беззастнчиво, заговорила о новомъ роман Золя, о лекціяхъ Шерра о Второй Имперіи, о собраніяхъ русскаго кружка, никогда еще не проходившихъ безъ скандала и драки, разспрашивала объ учащихся женщинахъ. Но все это, мн казалось, не было у ней вншнимъ и случайнымъ, она обдумывала каждую фразу и отъ многаго повидимому удерживалась.
Съ неотразимою жадностью смотрлъ я на нее и думалъ про себя: Что съ тобой? Отчего ты такъ несчастна? Что тебя давитъ такъ грубо и больно? И къ лицу ли теб это горе?
Долдно-быть она поняла мою мысль: она улыбнулась грустно и поникла годовой къ нотамъ.
— Такъ вы ничего не узнаете, тихо проговорила она и вся вспыхнула яркимъ румянцемъ, гордо выпрямилась и поправляя спутанныя пряди волосъ, глядя ма прямо въ глаза, спокойно спросила:
— Зачмъ вамъ?
Меня поразила и какъ-то конфузливо озадачила эта неожиданная догадливость. Я не могъ отвчать ей. Я только спросилъ себя: Зачмъ же въ самомъ дл? Зачмъ я здсь? Чего я хочу? Любить? Едва ли. Все это знакомство вдругъ представилось мн какимъ-то скучнымъ, ненужнымъ, тягостнымъ, раздражающимъ.
— Смотрите, мсьё Жерновъ, какъ чудно освщены снжныя горы, проговорила Вра Николаевна глядя въ окно на далекія, покрытыя алымъ туманомъ вершины.— Вы не любите ихъ? Я каждый день смотрю на нихъ, пока грустно станетъ… Вотъ бы туда когда-нибудь намъ собраться… Далеко и страшно… Я до сихъ поръ даже на Рейнскій водопадъ не выходила… Мама больна, а одной неловко…
— Ну, Врушка, ужь мн теперь по горамъ не лазить, проговорила старуха:— вотъ проси мсьё Жернова если онъ будетъ такъ добръ…
— Мама, а ты пустишь меня въ Шафгаузенъ?.. Тутъ не далеко, два часа зды… Вдь стыдно же быть въ Швейцаріи и не видать Рейнскаго водопада…
— Позжай, только меня не бери съ собой…
— Вы будете моимъ спутникомъ? обратилась ко мн Вра.
Я молча поклонился съ полною готовностью.
— Когда же мы подемъ?.. Ну, хорошо, время выберемъ… Я вамъ скажу… Вотъ видите, какъ нехорошо что вы съ вами познакомились, вотъ я ужь и отрываю васъ отъ дла…
Она быстро глявула на меня изъ-подлобья, провряя впечатлніе своихъ словъ. Я внутренно радовался ея доврію къ себ, радовался случаю оторваться отъ дла съ которымъ у меня не было ничего общаго.
Тмъ не мене, уходя отъ Чужаевыхъ, я былъ недоволенъ собой.
Зачмъ меня понесло къ нимъ? спрашивалъ я себя, словно отрезвляясь. Вра, съ лампой въ рукахъ, вышла на лстницу проводить меня и, сжимая мн руку, привтливо проговорила:
— Заходите…
Повидимому и она и старуха остались довольны мной. Но зачмъ все это? зачмъ?
Вернувшись домой, я нашелъ на стол офиціальное приглашеніе русскаго кружка принять участіе въ обсужденіи весьма своеобразныхъ вопросовъ, вытекавшихъ изъ интимной жизни близкихъ между собою людей, до которыхъ ршительно никому не было дла и которая нсколько странно было вносить на публичное обсужденіе во имя мнимой общей солидарности. Въ программ было обозначено слдующее:
1) Честно ли у кого попало занимать деньги съ тмъ чтобы никогда не отдавать ихъ?
2) Честно ли брать книги изъ общественной библіотеки и продавать ихъ какъ собственность?
3) Честно ли изъ соціально-революціонной пропаганды длать источникъ личныхъ доходовъ, въ ущербъ боле полезнымъ изданіямъ того же рода?
4) Честно ли за выданное изъ кассы пособіе заставлять женщину служить въ кухмистерской и лишать ее возможности учиться?
5) Честно ли компрометировать общество Русскихъ въ глазахъ мстнаго населенія циничнымъ поведеніемъ, явнымъ развратомъ и неприлично-скандалезными пснями и плясками?
6) Честно ли поднимать женскій вопросъ для животнаго обольщенія и отказываться отъ брака который узаконилъ бы права ребенка?
7) Честно ли писать въ газетахъ о русскихъ студентахъ за границей? Не равносильно ли это шпіонству?
Честно ли посылать въ народъ доврчивыхъ женщинъ, любовь которыхъ наскучила господамъ ораторамъ-руководителямъ?
Интересъ предстоялъ огромный и въ то же время отвратительный. Поразительная безцеремонность постановки вопросовъ, въ которыхъ несомннно проглядывали всмъ извстная личныя отношенія частной жизни, заставляла предполагать по крайней мр что имена лицъ не будутъ названы, что сами они откажутся участвовать въ преніяхъ и, вроятно, вовсе не явятся въ засданіе. Но ожиданія мои не оправдались. Встртивъ нсколькихъ Русскихъ: Жидовъ, Поляковъ, Армянъ, Сербовъ, коренныхъ Русаковъ, я на всхъ лицахъ замтилъ торжество скандала, то внутреннее ликованіе пошлаго злорадства съ какимъ глупые люди рады потшиться надъ чужою бдой. Наконецъ, просто гадко стало встрчаться. Только и слышишь:
— А вотъ Лебедеву съ Фингаловымъ будутъ судить!.. Ахъ, это преинтересно!
— Ну, нтъ… Что же тутъ интереснаго?.. Что женскій вопросъ человкъ поднялъ… Въ порядк вещей… Гораздо интересне дло Ланиной съ Ивановымъ…
И жужжатъ кругомъ сплетни, и снуютъ всюду и Жиды, и Армяне, и Греки, замирая отъ предчувствія скандала. Это было въ своемъ род безпримрно-торжественное позорище, небывалое даже въ блаженные дни нигилизма. Я перечитывалъ программу какъ анонимный пасквиль, перечитывалъ нсколько разъ и глазамъ своимъ не врилъ: слишкомъ ужь все откровенно.
— Къ чему же этотъ судъ? спрашивалъ я.
— У насъ выше общественнаго мннія нтъ ничего, отвчали мн: — его приговоръ — самая высокая наша святыня. Человкъ который ему не подчиняется, подлецъ.
— Ну, извините, возразилъ я: — въ такомъ случа я первый удостоился бы этой клички.
— Какъ! Ка-а-а-къ? Вы противъ общественнаго мннія? Вы, господинъ Жерновъ?
— Да помилуйте, какое жь это мнніе если большинству нечмъ думать. Ну, вотъ напримръ, сей Армянинъ…. Гд жь ему думать…
— О, нтъ… Вотъ вы увидите что будетъ, какія умныя рчи тутъ говорятъ.
Армянинъ подходилъ къ намъ съ оскаленною улыбкой и, потрепавъ меня по плечу, промолвилъ:
— Драшуй, бгатъ! Зыръ-зыръ-зыръ-зыръ…
Этотъ восточный человкъ еще гордился знаніемъ русскаго языка и слылъ въ своемъ кружк самымъ неукротимымъ соціалъ-демократомъ, опаснымъ даже для союзниковъ и товарищей. Остальные восточные человки не говорили, а выбрасывали дикіе, неопредленные звуки, никому, кром ихъ, непонятные. Какъ они могли слушать Нмцевъ-профессоровъ, какъ они могли понимать интересы русскаго кружка, и какое участіе они принимали въ нихъ — это было непостижимо.
Засданіе было назначено въ 9 часовъ, въ зал гд обыкновенно происходятъ собранія рабочихъ. Я пришелъ еще рано. Громадная зала была ярко освщена. За пивными столами сидли группы. Всюду носились полупьяные голоса, энергическіе крики авторитетныхъ идоловъ, разодтыхъ въ рабочія блузы или красныя рубахи съ безрукавками. Нсколько блдныхъ, истощенныхъ и некрасивыхъ двицъ, въ черномъ, сурово-апатичныя, разсяны по всмъ столамъ. Такъ-называемая партія ‘негодница’, съ гордостью носившая эту кличку, помстилась вдали отъ эстрады, три кавалера въ блузахъ, съ длинными всклоченными волосами и три молоденькія дамы въ костюмахъ вн всякаго описанія, радостно потрясали въ воздух пивными кружками и ухорски-громко кричали’ ‘Барыньку, безъ пропусковъ’, потомъ хлестнули еще по кружк пива и тоже ‘безъ пропусковъ’ спли Камаринскую. Одна изъ женщинъ была поразительно молода, сущій ребенокъ, и она усердне всхъ рисовалась цинизмомъ, поднимала подолъ чтобъ юбками вытереть столъ, залитый пивомъ, и нахально улыбалась, обвода глазами своихъ собесдниковъ и разбрасывая имъ на колни свои дтскія ноги. Ей аплодировали. Одна изъ подругъ стала ее уговаривать, нельзя ли укротить бшенство разгула, въ виду многихъ лицъ не принадлежащихъ къ кружку,— двочка отвтила хохотомъ и на всю залу взвизгнула:
— Что естественно, то не стыдно. Если можно мущинамъ, можно и мн: я человкъ. Стснять чужую волю подлый деспотизмъ!
Другая женщина, стройная и красивая, съ нсколько одутловатымъ, желтымъ лицомъ и слишкомъ полнымъ выступомъ подъ таліей, ходила взволнованно изъ угла въ уголъ, изрдка останавливалась предъ косматымъ другомъ въ рабочей блуз и, дрожа отъ злобы, кричала:
— Мерзавецъ! негодяй! подлецъ!
Другъ потряхивалъ гривой и спокойно осматривалъ расписной потолокъ, стараясь повидимому пококетничать своею неуязвимостью. Партія ‘негодница’ была подъ судомъ. Ея дла главнымъ образомъ занимали русское общество.
Прибывали новыя толпы, ввалилась цлая орда русскихъ соціалъ-демократовъ, бжавшихъ изъ ссылки, изъ тюрьмы, и здсь принявшихъ на себя роль представителей русской секціи международнаго союза рабочихъ, пропагандистовъ соціальной революціи въ Россіи. Явилось нсколько барынь съ двумя и тремя ребятишками, разошедшихся съ мужьями, для изученія химіи и медицины. Одна изъ нихъ поддерживала, какъ ей казалось, геніальный талантъ въ лиц шершаваго безрукавки, трещавшаго безъ умолку о царств анархіи, другая, высмотрвъ добычу, влекла ее за собой, и говорила: ‘Вы заслужили, сегодня я ваша’. Наконецъ стали появляться знаменитости: хорошенькая докторантша Страдецкая, въ сопровожденіи цлой свиты подобострастныхъ акушерокъ, перемалывавшихъ, какъ жернова, медицинскіе термины, съ дловитою увренностью и тревожною заносчивостью. Появился сямъ г. Ткачевъ, окруженный соціалъ-революціонными побгушками, съ покорностью внимавшими его раздражительной рчи.
Суматоха и крики съ каждою минутой усиливались. Лязганье кружекъ, революціонные тосты, брань и псни ‘негодницы’, авторитетное храпніе пропагандистовъ, все это тонуло въ табачномъ чаду. Докторъ Стренковскій и даже самъ Herr Mayer пришли посмотрть какъ русскіе соціалъ-демократы самоуправляются. Наконецъ раздался звонокъ, призывавшій къ порядку. На эстрад предсдали самые отборные авторитеты. Началось обсужденіе вопросовъ въ порядк программы. Возникли горячіе споры, особенно за пропаганду какъ источникъ личнаго дохода. Говорились фразистыя рчи, слова: ‘соціальная честность’, ‘убжденіе’, ‘анархическая нравственность* такъ и летли съ языка ораторовъ. Вопросъ о поведеніи ‘негодницы’, компрометировавшей русскій кружокъ ршенъ былъ въ ея пользу, то-есть судъ призналъ за нею ‘нравственное право* на всякое безобразіе. ‘Негодница’ потребовала перерыва засданія и спла ‘Барыньку безъ пропусковъ’! Но вотъ молчаливое вниманіе воцарилось въ зал, не слышно стало даже лязганья кружекъ. Начинался разборъ жалобъ двицы Лебедевой на ея рыцаря Фингалова.
— Лебедева, ваше слово! торжественно провозгласилъ предсдавшій.
Двушка едва переводила духъ, она не смущалась, но и могла овладть собой, досадливо кусала себ губы, обводила кругомъ все собраніе широко раскрытыми глазами и наконецъ слабо, дрожащимъ голосомъ, заговорила:
— Господа, я требую чтобы Фингаловъ со мной повнчался…
По всмъ лицамъ прошла двусмысленная улыбка, а Жидки и Армяне даже привстали со стульевъ и, осклабляясь, приготовились аплодировать. Фингаловъ не пошевельнулся. Онъ только глаза свои скосилъ презрительно и картинно на Лебедеву.
— На какомъ же основаніи вы этого требуете? спросилъ предсдатель.
— Я… я беременна, требую этого для ребенка. Мн лично Фингаловъ не нуженъ… Я презираю его… какъ… какъ низкаго, бездушнаго обольстителя.
— Прошу васъ воздержаться отъ рзкихъ словъ, замтилъ предсдатель.
Лебедева едва держалась за перила эстрады, едва не рыдала.
Въ публик смхъ, въ заднихъ рядахъ, въ ‘негодниц’, даже не смхъ, а какое-то гоготанье.
Предсдатель звонкомъ призываетъ къ порядку.
— Лебедева, давалъ ли вамъ господинъ Фингаловъ честное общаніе на церковный бракъ?
— Нтъ, не давалъ. Повторяю: я требую брака не для себя. Я увлеклась господиномъ Фингаловымъ во имя общей работы, во имя тхъ идей которыми вс мы прельщаемся, на которыхъ вс мы обманываемся. Полюбить Фингалова, какъ человка, я не могла бы. Онъ мн казался виднымъ дятелемъ. Я врила его фразамъ… Безъ соціальной пропаганды Фингаловъ не обольстилъ бы меня, не посмлъ бы подойти ко мн… Теперь онъ оказался лжецомъ, мелкимъ воришкой… Я дала ему пять тысячъ рублей и, разумется, дальнйшая связь со мной ему не нужна: еще пяти тысячъ у меня нтъ.
— Позвольте, это не относится къ длу, замтилъ предсдатель.— Фингаловъ, ваше слово!
Фингаловъ поднялся, принялъ величественную позу, тряхнулъ гривой, обвелъ все собраніе наглымъ, холоднымъ взоромъ и произнесъ:
— Мн совстно, господа, утруждать ваше вниманіе такими мелкими дрязгами, въ виду множества безотлагательныхъ длъ по соціальной пропаганд. Лебедева требуетъ отъ меня фиктивнаго брака, но зачмъ это ей? Не замаскировано ли этимъ бракомъ тайное желаніе жить на счетъ мужа, позорить его имя въ развод? Вы знаете, господа, мои убжденія и не потребуете отъ меня подлаго противорчія. Я сошелся съ Лебедевой какъ сходятся вс честные, порядочные люди. Ея денегъ я не желалъ и не просилъ, а говорилъ о необходимости пожертвованія на общее дло. Предоставляю вашей совсти ршить насколько честны и справедливы ея упреки. Самая забота Лебедевой о правахъ будущаго ребенка по меньшей мр забавна: гд этотъ ребенокъ? И неужели Лебедева, съ ея красотой, молодостью богатствомъ, происхожденіемъ, не можетъ найти въ Россіи фиктивнаго мужа, помимо меня, если для нея все равно, лишь бы было у ребенка имя? Ко всему этому я не могу и по другимъ причинамъ быть церковнымъ мужемъ Лебедевой: въ Россіи у меня жива жена и трое ребятъ.
— Браво! браво-о-о! заревла вся зала. Среди общаго крика и аплодисментовъ раздался мучительный, истерическій визгъ. Лебедева упала. Нсколько дюжихъ радикаловъ стащили ее съ эстрады.
— Учитесь, mesdames, какъ обмороки длать, промолвилъ одинъ изъ нихъ, проходя мимо женщинъ.
Вопросъ о церковномъ брак пустили на баллотировку.
Значительное большинство признало притязанія Лебедевой ‘подлыми’, съ явною цлью компрометтировать въ глазахъ русскаго общества личную честность г. Фингалова. Боле рьяные радикалы предложили баллотировать немедленно другой вопросъ, объ изгнаніи Лебедевой изъ кружка.
— Этакъ, вмсто самостоятельной жизни, вс наши женщины захотятъ замужъ! бсновались радикалы.— Вонъ легалистокъ! вонъ ‘невинностей’! Да здравствуетъ анархія! Да здравствуетъ свобода, равенство, братство!.. Ура!
На эстрад появился какой-то Жидокъ и сталъ читать безграмотный докладъ о появленіи въ русской газет корреспонденціи о жизни русскихъ студентовъ за границей. Докладчикъ прежде всего заявилъ что сочинитель выдумалъ ‘подлые факты’ чтобъ опозорить предъ правительствомъ ‘молодое поколніе’ и заставить его принять реакціонныя мры противъ ‘всесторонняго умственнаго развитія’, затмъ, какъ и слдуетъ, выступалъ выводъ что авторъ — ‘подлецъ’, ‘шпіонъ’. Дале докладчикъ обстоятельно развилъ мысль о необходимости признанія ‘подлецомъ’ и ‘шпіономъ’ каждаго Русскаго кто осмлится писать о жизни студентовъ.
Докладъ былъ принятъ единогласно, безъ возраженій.
Затмъ выступилъ толстолобый, кургузый, пугливый и глуповатый малый, въ грязной безрукавк и очень развязно сталъ говорить.
— Милостивые государи и милостивыя государыни! Я только-что эмигрировалъ изъ Россіи и считаю своимъ долгомъ сообщить вамъ нкоторые грустные факты касательно хода соціально-революціонной пропаганды. Вамъ извстно что на женевскомъ конгресс было одобрено предложеніе вести пропаганду въ Россіи посредствомъ народныхъ учителей и учительницъ. Для этого общество ‘послдовательныхъ’ поручало своимъ представителямъ разсылку книгъ и прокламацій въ сельскія школы. Въ числ разсыльщиковъ былъ и я. Полагая что требуется представленіе доказательствъ въ отсылк книгъ, я отъ учителей и учительницъ требовалъ именныхъ расписокъ въ полученіи книгъ, надясь представить ихъ куда слдуетъ. Но на меня донесли, произвели обыскъ и многихъ арестовали по именнымъ распискамъ… Это непредвиднное обстоятельство…
— Подло! Глупо! раздались голоса.— Такъ мы всю пропаганду погубимъ за здорово живешь…
— Это непредвиднное обстоятельство, продолжаетъ ораторъ:— побуждаетъ меня объяснить вамъ, господа, что революція безъ жертвъ не мыслима, и чмъ больше жертвъ тмъ прочне дло. Жертвы неизбжны, фатально-необходимы… Здсь дло не въ личной моей неосторожности, не въ распискахъ. Не этотъ, такъ другой случай — это все равно… Не этихъ агитаторовъ, такъ другихъ арестовали бы… Это неизбжно. Вспомните вс европейскія движенія и найдите хоть одно не стоившее жертвъ? Мн удалось бжать, но другимъ это не удается. Будемъ надяться что тюрьма и ссылка закалятъ ихъ въ ненависти, ожесточатъ ихъ сердца, пробудятъ въ нихъ пламенную энергію и они не отступятся отъ великой идеи соціальной революціи, за которую они пострадали…
— Да здравствуетъ анархія! гаркнулъ кто-то.
Ораторъ сошелъ съ эстрады. Толпа начинала рдть. Я остался допивать пиво. Всклоченный блузникъ подошелъ ко мн и безцеремонно разлегся на стульяхъ.
— Вдь вы Жерновъ? заговорилъ онъ.
— Да.
— Что? Каково, батенька?
— Хорошо…
— Сочувствуете?
— Ну, еще бы!..
— Вы долго здсь пробудете?
— Съ недлю.
— Одолжите мн десять франковъ. Хозяйка пристаетъ, а изъ дома жду вотъ со дня на день…
Я зналъ что онъ не отдастъ мн денегъ и меня же назоветъ дуракомъ за то что далъ, но я отдалъ ему десять франковъ почти безсознательно, уступая наивной наглости. Блузникъ тотчасъ же нахлобучилъ шляпу, облизнулся и направился къ буфету. Чрезъ нсколько минутъ онъ возвратился съ подписнымъ листомъ ‘на пропаганду’ и предложилъ мн подписать.
— Да кстати и за меня прибавьте франковъ пять.
— Нту у меня больше денегъ!
— А, нту… Ну, наплевать… Вотъ что я хотлъ васъ просить: нельзя ли мн за вашъ счетъ обдать въ русской кухмистерской до полученія денегъ, а то жрать не даютъ, проклятые!..
— И этого нельзя, у меня нтъ свободныхъ денегъ.
— Да вы поймите, вдь это въ долгъ… Я же вамъ отдамъ… при первой возможности… Что жь, я, по вашему, съ голоду издохнуть долженъ, какъ какой-нибудь самарскій мужикъ?..
— Обратитесь въ кассу за пособіемъ.
— Да я ужь тамъ все забралъ что можно.
— Ну, обратитесь къ тмъ кто васъ больше знаетъ. Я впервые имю честь видть васъ.
— Потому-то мн и не даютъ что знаютъ… Я вообще рдко плачу… Родители шлютъ одно благословеніе, да меня же заставляютъ и письма свои оплачивать…
Онъ тупо мотнулъ головой, ухмыльнулся и потребовалъ рому.
— За ваше здоровье, сэръ!
Честно ли посылать въ народъ доврчивыхъ женщинъ, любовь которыхъ наскучила господамъ ораторамъ-руководителямъ?