На разныя темы.
На разныя темы.
Крушеніе ‘направленства’.— Религіозный максимализмъ.— Отъ народническаго максимализма къ хамскому поруганію народа.— Къ характеристик Н. К. Михайловскаго.
——
——
Петръ Струве.
‘Русская Мысль’, кн.II, 1908
Крушение ‘направленства’.- Религиозный максимализм.- От народнического максимализма к хамскому поруганию народа.- К характеристике Н. К. Михайловского, Струве Петр Бернгардович, Год: 1908
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Нашъ журналъ въ нкоторыхъ кругахъ принято считать ‘кадетскимъ’ ежемсячникомъ, на томъ основаніи, что редакторами его состоятъ два члена партіи, принимавшіе и принимающіе участіе въ активной политик, и что среди ближайшихъ и постоянныхъ сотрудниковъ его значатся люди, имена которыхъ тсно связаны съ партіей народной свободы и ея работой. Но я лично долженъ сказать, что для меня идея ‘партійнаго’ толстаго журнала представлялась бы весьма странной и прямо несчастной.
Время ‘партійныхъ’ и даже ‘направленскихъ’ журналовъ, думается мн, прошло. По умственной косности, по извстному идейному консерватизму они могутъ имть еще наибольшій успхъ въ кругахъ интеллигенціи, посвящающей свои досуги серьезному чтенію, но внутренно они мертвецы.
О ‘партійномъ’ характер не только беллетристики, философіи, литературной критики, но даже сколько-нибудь углубленной, сколько-нибудь философской публицистики странно говорить. Партія есть цнное и необходимое орудіе политической работы, но этотъ инструментъ иметъ свое опредленное назначеніе, подгибать подъ которое невозможно даже идейную работу и въ области политики.
Такая идейная работа должна раскрывать новые горизонты, которые часто невидимы для ‘партійнаго’ взора, прокладывать новые пути, по которымъ еще не можетъ шествовать такая тяжеловсная и громоздкая ‘машина’, какой неизбжно является всякая партія.
Въ области творчества неполитическаго это уже окончательно ясно. Въ философіи или религіи, какъ они могутъ твориться современнымъ человчествомъ, не можетъ и не должно быть мста ‘партійности’. Но русская національная литература — литература въ обширнйшемъ смысл — и въ томъ числ наша журналистика должна не только не укладываться въ новыя рамки партійности, она должна разорвать и старыя, традиціонныя узы ‘направленетва’.
Какъ сложилось ‘направленство’ въ нашей литератур, разсказать объ этомъ значило бы въ извстномъ смысл написать исторію русской мысли, если угодно, русской интеллигенціи за послднія сто лтъ. Тутъ дйствовали общія условія, везд и всегда играющія роль, осложняемыя условіями специфически русскими. Но въ настоящее время, когда условія русской печати въ сфер высказыванія идей кореннымъ образомъ измнились, воинствующее ‘направленство’ и соотвтствующая ему идейная нетерпимость стали явленіемъ прямо смшнымъ. Какъ бы, напримръ, редакторы Русской Мысли ни относились къ тому движенію, которое, подъ именемъ религіозно-философскаго, захватило извстные круги русскаго общества’ съ ихъ стороны такъ оберегать читателей своего журнала отъ этого ‘направленія’ мыслей и умовъ, какъ въ свое время Современникъ оберегалъ своихъ читателей отъ Юркевича, а Русское Богатство отъ Волынскаго,— было бы смшной и уродливой претензіей. То же относится и къ разнымъ видамъ соціалистической мысли. Когда эта мысль выступаетъ не какъ продуктъ идейной работы, а какъ навязывающій себя приказъ партійнаго начальства или какъ установленный ‘образецъ’, ей конечно не мсто на страницахъ журнала, служащаго выработк идей и культуры. Но когда она является мыслью, работой ищущаго духа, она необходимая участница въ общемъ культурномъ творчеств.
Мн могутъ сказать, что подобныя различенія и разграниченія весьма текучи и весьма условны. Но дло здсь не въ формул разграниченія’ а въ живомъ пониманіи той черты, которая отдляетъ свободное общеніе съ читателемъ и между собой разныхъ ищущихъ писательскихъ индивидуальностей отъ веденія читателей писателями на помочахъ единоспасающаго ‘направленія’ или, еще хуже, партійной доктрины.
То, что я высказываю, не есть вовсе проповдь безпринципности или индиферентизма. Разница между Современникомъ 60-хъ гг. и современнымъ идейнымъ журналомъ не въ томъ, конечно, что у Чернышевскаго и его товарищей было свое міросозерцаніе, а у новйшихъ писателей его нтъ. Міросозерцаніе не есть догма. У пишущаго эти строки есть сильнйшее отталкиваніе отъ всякаго догматизма и скептическое отношеніе ко всякой притязающей на абсолютное значеніе догм. Но вдь это отталкиваніе отъ догмы есть своего рода міровоззрніе, пронизанное крпчайшими убжденіями.
Такое недогматическое міросозерцаніе, конечно, есть прежде всего фактъ, фактъ историческаго развитія человческаго духа. Были ли ‘догматы’ у Гете, у Шелли, у Герцена, у Ренана, у Ибсена, у Ницше? И въ то же время оно есть глубочайшая и — да позволено будетъ такъ выразиться — жесточайшая философская проблема духовнаго бытія современнаго человка вообще и русскаго въ частности. Посмотрите кругомъ себя. Старое ‘направленство’ рушилось. Но въ тоже время именно за самое послднее время русскіе люди стремительно перешли отъ догматизма ‘позитивистическаго’ разныхъ оттнковъ къ догматизму ‘новаго религіознаго сознанія’. Русская Мысль охотно удляетъ этому направленію мсто на своихъ страницахъ. Нашимъ читателямъ, конечно, памятны статьи Д. С. Мережковскаго и Н. А. Бердяева, наконецъ, умная и тонкая защита догматизма у Д. В. Философова въ его стать ‘Весенній втеръ’ {Русская Мысль, 1907 г., декабрь.}. Во имя дйственнаго догматизма воли тотъ же писатель на этихъ дняхъ въ ежедневной печати обрушился на увлеченіе русской интеллигенціи госпожами Дунканъ и Дузе {Столичная Почта, No отъ 31-го января.}. Отъ этой статьи на многихъ читателей пахнуло духомъ 60-хъ гг. съ ихъ ‘разрушеніемъ эстетики’ или 70-хъ гг. съ ихъ проповдью ‘долга интеллигенціи передъ народомъ’. Даже корректно-радикальная, но не вполн свободная отъ современныхъ настроеній и вяній редакція Столичной Почты сочла нужнымъ сопроводить статью Философова редакціонной оговоркой. Изъ читательскихъ круговъ она вызвала недоумвающій откликъ {Письмо въ редакцію М. В. X. въ No отъ 2-го февраля.}. Видно, что призывъ къ догматизму, хотя бы и новому, встрчаетъ какой-то отпоръ въ душахъ современныхъ русскихъ людей.
А въ то же время волны догматизма растутъ. И самымъ высокимъ гребнемъ ихъ является идейный, или религіозный максимализмъ нашихъ непримиримыхъ христіанъ. Съ нкотораго времени кружокъ лицъ, группирующихся около В. П. Свнцицкаго и В. Ф. Эрна, издаетъ свой органъ Живая Жизнь, изданіе чрезвычайно живое, руководители и сотрудники котораго подкупаютъ искренностью и тмъ внутреннимъ благородствомъ, котораго такъ мало въ нашей журналистик. Даже когда они становятся грубы,— какъ, напримръ, грубъ по отношеніи къ В. В. Розанову и, въ особенности, къ кн. Е. Н. Трубецкому В. И. Свнцицкій въ своей ‘защит максимализма Бранда’ {Живая Жизнь No 2 за 1907 г. (отъ 20-го декабря),} — эта грубость не злая и не мелкая, не пошлая, а, при всей своей жестокости, какая-то дтская.
Религіозный максимализмъ, провозглашающій: ‘все или ничего’ и во имя этой формулы защищающій максимализмъ политическій и соціальный отъ критики ‘постепенства’, ‘обновленства’ и ‘примиренства’, ставить проблему догматизма во всей ея ржущей до боли острот. Статья г. Свнцицкаго озаглавлена: ‘Въ защиту ‘максимализма Бранда’. Пбсеповскій герой служитъ какъ бы живымъ образомъ, воплощеніемъ того способа отношенія къ жизни и міру, который дорогъ нашимъ религіознымъ максималистамъ, которымъ они желаютъ регулировать все свое поведеніе.
Вопросъ о максимализм, понимаемомъ въ такомъ смысл, есть морально-философская проблема. Для нея нечего было русской публик воспроизводить Ибсеновскаго Бранда въ яркомъ изображеніи Московскаго Художественнаго театра.
У насъ былъ свой живой Брандъ, могучій и безконечно милый всмъ намъ, Левъ Толстой. Что онъ такое, какъ не моральный максималистъ? Проблема Бранда въ области нравственнаго дянія давно поставлена передъ русскимъ обществомъ Львомъ Толстымъ. Гд же ключъ къ ршенію этой проблемы? Въ чемъ правда, въ жестокихъ ли словахъ: ‘все или ничего!’ или въ ‘примиренств’?
Въ качеств человка, который не притязаетъ давать заповди, для всхъ непререкаемо-обязательныя, я могу черпать отвтъ на этотъ вопросъ только изъ своего душевнаго опыта. Но пусть читатель не подумаетъ, что я буду длиться съ нимъ какими-либо автобіографическими, интимными подробностями. Дло совсмъ не въ этомъ, а въ томъ, что все, что я буду говорить ниже, будетъ философскимъ итогомъ ‘пережитого’. Съ объективной точки зрнія созданія и накопленія культуры идейный максимализмъ такъ же нуженъ, какъ и противоположный способъ отношенія къ міру и жизни. Это такъ ясно, что на этомъ не стоитъ останавливаться. Въ культурной цнности творческаго догматизма не можетъ быть ни малйшаго сомннія. Но рчь идетъ не о культурной цнности тхъ или иныхъ человческихъ ‘способовъ’, а объ ихъ непосредственномъ моральномъ оправданіи.
Я думаю, что максималистомъ человкъ можетъ, врне, иметъ право быть только для себя и внутри себя. Всякая же проповдь максимализма, адресованная къ другимъ, есть догматическое изуврство (моральнаго или ипого) деспотизма, если, что еще хуже, она не покрываетъ собой лицемрія.
Но и для себя, или внутри себя человкъ не можетъ, не уродуя себя и не насильничая надъ другими, быть максималистомъ всегда и сплошь. Максимализмъ законенъ только какъ одно изъ настроеній въ творческой борьб за свою личность.
Таковы границы максимализма. Всякій человкъ, пережившій какую-нибудь сложную душевную борьбу и оставшійся посл нея свободнымъ, долженъ, мн кажется, ощущать это. Замчательно, что именно это и вложилъ Ибсенъ въ своего ‘Бранда’. Въ ‘Бранд’ нтъ никакой ‘морали’, никакого ‘вывода’, его философское содержаніе ‘пережито’ Ибсеномъ.
Я приведу — не въ качеств историко-литературной справки, а чтобы показать, чмъ можетъ быть максимализмъ для современнаго человка — нсколько мстъ о Бранд изъ переписки Ибсена {Генрикъ Ибсенъ. Статьи, рчи, письма. Переводъ съ датскаго А. и П. Ганзенъ. (Полное собраніе сочиненій. Изд. С. Скирмупта, т. VIII).}.
11 іюня 1870 г. онъ писалъ г-ж Лаур Петерсонъ: ‘Брандъ’ — всецло произведеніе поэтическое, и ничего больше. Насколько оно оказалось въ состояніи ‘разрушить или создать что-либо’, меня совсмъ не касается. Явилось оно въ свое время результатомъ кое-чего пережитого, но не прожитого, мн было необходимо путемъ поэтическаго воспроизведенія освободиться отъ того, съ чмъ я въ глубин души уже покончилъ, и какъ только я такимъ путемъ освободился отъ этого, книга моя потеряла для меня всякій интересъ’ (стр. 220).
Въ томъ же году Ибсенъ такъ поясняетъ свое внутреннее отношеніе къ Бранду въ письм къ Петру Гансену:
‘Пріздъ мой въ Копенгагенъ совпалъ съ паденіемъ Дюббёля {Рчь идетъ о знаменитомъ штурм нмцевъ на окопы Дюппеля 6 (18) апрля 1864 г., одномъ изъ ршающихъ военныхъ дйствій въ борьб Германіи съ Даніей за обладаніе Шлезвигомъ-Гольштейномъ. ‘Скандинавскій’ патріотизмъ Ибсена былъ глубоко задтъ пораженіемъ Даніи. П. С.}. Въ Берлин же я видлъ торжественный въздъ Вильгельма съ трофеями войны. Въ т дни зародилась у меня идея ‘Бранда’ и стала расти во мн. Въ Италіи, куда я затмъ пріхалъ, идея объединенія уже была пущена въ ходъ, благодаря безграничной готовности народа къ жертвамъ, тогда какъ у насъ на родин!… Прибавь къ этому Римъ съ его идеальнымъ миромъ, общеніе съ беззаботнымъ кружкомъ художниковъ, жизнь, которую по настроенію можно сравнить разв только съ Шекспировской комедіей ‘Какъ вамъ угодно’,— и вотъ теб первоначальныя основы ‘Бранда’. Чистйшее недоразумніе, будто я изображалъ въ немъ судьбу Сёрена Киркегора (я вообще очень мало читалъ Киркегора, а понялъ изъ его сочиненій еще того меньше). То, что Брандъ — священникъ, въ сущности не важно, заповдь ‘все или ничего’ сохраняетъ свое значеніе во всхъ областяхъ жизни — и въ любви, и въ искусств и т. п. Брандъ — я самъ въ лучшія минуты моей жизни, это такъ же врно, какъ то, что я путемъ самоанатомированія нашелъ многія черты Пера Гюнта и Стенегора. Въ то время, когда я писалъ ‘Бранда’, у меня на стол, въ пустомъ стакан лежалъ скорпіонъ. Время отъ времени животное начинало хирть, и тогда я бросалъ ему кусочекъ мякоти плода, на который онъ съ яростью набрасывался, источалъ свой ядъ и опять выздоравливалъ.
‘Не творится ли нчто подобное съ нами, поэтами? Законы природы сказываются и въ другихъ областяхъ’ (стр. 228).
Въ письм къ Георгу Брандесу (отъ 26 іюня 1869 г.) говоритъ о томъ же: ‘Бранда не такъ поняли, во всякомъ случа — несогласно съ моими намреніями. Коренной причиной ошибочныхъ толкованій, видимо, является то, что Брандъ — священникъ и что проблема поставлена религіозная. Но оба эти обстоятельства совершенно несущественны. Я сумлъ бы построить такой же силлогизмъ, взявъ скульптора или политическаго дятеля, какъ и священника. Я могъ излить свое душевное настроеніе, заставившее меня творить, и въ сюжет, героемъ котораго явился бы вмсто Бранда, напримръ, Галилей (съ тою лишь разницею, что онъ не сдался бы, не призналъ, что земля недвижна). Да, кто знаетъ, родись я сотней лтъ позже, я бы, пожалуй, могъ взять героемъ васъ съ вашей борьбой противъ ‘философіи компромиссовъ’ Расмуса Нильсена. Въ общемъ въ Бранд больше замаскированной субъективности, нежели до сихъ поръ подмчено, чмъ я и горжусь въ качеств поэта’ (стр. 205).
Какъ извстно, конькомъ вульгарной критики Льва Толстого, какъ моралиста, и толстовства, служитъ тотъ фактъ, что Левъ Толстой (и нкоторые толстовцы) въ своей личной жизни отнюдь не осуществляютъ цликомъ своей проповди. Въ томъ, что максимализмъ Льва Толстого остановился передъ его собственной семьей и не перешагнулъ черезъ нее, очень многіе видятъ лицемріе. Какъ моральный максималистъ, Левъ Толстой долженъ былъ бы бросить свою семью и разрушить тотъ экономическій фундаментъ, на которомъ она существуетъ. А онъ даже не лишилъ своей семьи права собственности на главнйшія свои беллетристическія произведенія. Однако съ точки зрнія живой морали именно это ‘лицемріе’ въ Толстомъ для меня гораздо цнне, чмъ его неумолимая проповдь максимализма, точно такъ же какъ ‘примиренскій’ эпизодъ съ гршницей въ исторіи Христа безконечно цнне ‘максималистскаго’ изгнанія торговцевъ изъ храма. Вдь моральный максимализмъ, распространенный на другихъ людей (и максимализмъ В. П. Свнцицкаго и его товарищей не составляетъ исключенія), жестокъ, онъ топчетъ — во имя абсолюта!— чужую личность, ‘примиренство’ же, если оно не есть просто приспособленіе къ ‘подлости’, проникнуто совершенно другимъ отношеніемъ къ человческой личности, нравственно положительнымъ, а не отрицательнымъ. Это отношеніе создаетъ иную моральную атмосферу. Оставаясь въ сфер моральныхъ переживаній, можно сказать, что максимализмъ питается ненавистью, ‘примиренство’ — любовью.
Что же выше?
Какъ ни высока можетъ быть культурная цнность той или иной формы максимализма, какъ ни привлекательны искренностью и порывомъ его представители, максимализмъ какъ проповдь и какъ всепоглощающая норма поведенія есть изуврство и деспотизмъ, непереносимые для современнаго человка. Тотъ же Ибсенъ уже на склон лтъ прекрасно выразилъ это въ самой общей форм: ‘Я давно пересталъ ставить общія для всхъ требованія, такъ какъ больше не врю во внутреннее право человка ставить такія требованія. Я думаю, что у всхъ у насъ нтъ иной и лучшей задачи, какъ стараться въ дух и истин осуществить самихъ себя. Это, по моему мннію, настоящее свободомысліе…’
То же въ сущности мы видимъ и на противоположномъ идейномъ по люс. Разв свобода личности и индивидуализмъ не превращаются въ пошлую гримасу и — sit venia verba!— въ распутство, въ которомъ гибнетъ личность, когда люди начинаютъ обобщать въ норму поведенія то, что можетъ жить только какъ религіозное настроеніе, въ тайникахъ интимной жизни, и что, вынесенное на базаръ и предложенное улиц, разомъ въ корн извращается? Будучи убжденнымъ индивидуалистомъ, я отрицаю, чтобы индивидуализмъ можно было проповдыватъ современнымъ людямъ. Вообще современнымъ людямъ нельзя проповдыватъ никакой религіи. Это не значитъ, что настоящая религія умерла въ людяхъ. Но она ушла внутрь человка, она стала стыдливымъ, интимнымъ, непоказуемымъ выраженіемъ человческаго существа.
Я знаю, что представители религіознаго максимализма, врящіе въ осуществленіе апокалипсиса, со мной не согласятся. Тутъ сталкиваются не только различные принципы, тутъ сталкиваются различныя религіозныя міроощущенія.
Отъ религіознаго максимализма такихъ людей, какъ Свнцицкій и Эрнъ, какъ-то совстно переходить къ тому Katzenjammer’у народническаго максимализма, который недавно предъявилъ русскому обществу г. Михаилъ Энгельгардтъ въ своей нашумвшей стать въ Свободныхъ Мысляхъ. Лично г. Энгельгардтъ мало интересенъ. Но его Katzenjammer заключаетъ въ себ одну очень серьезную проблему, на которой стоитъ остановиться.
Отсутствіе ‘направленства’ въ нашемъ журнал сказывается, между прочимъ, въ томъ, что мы даемъ на его страницахъ мсто такой стать, какъ ‘Иванушка-дурачокъ’ г. Смирнова-Кутаческаго. Въ ней ужасно много народничества: оно такъ и переливается черезъ край. Между тмъ я лично никогда не былъ народникомъ и, думается, не только никогда имъ не стану, но еще съ нимъ повоюю.
Завелъ я объ этомъ рчь ‘примнительно’, а именно примнительно къ все той же стать г. Михаила Энгельгардта. Долженъ сказать: посл прочтенія этой статьи я почувствовалъ бы себя народникомъ, если бы для того, чтобы возмущаться хамскимъ поруганіемъ русскаго народа, нужно было быть ‘народникомъ’.
Русскій народъ оказался ‘фефелой’, потому что не сумлъ осуществить ни одной политической программы, ‘даже (sic! П. С.) программы кн. Е. Трубецкого или покойнаго Гейдена’. ‘Усилія лицъ и энергія партій,— говоритъ г. Энгельгардтъ,— разбились о безсиліе, дряблость и мелкоту народа, массъ, большинство націи’.
‘Въ движеніи 1904—1906 гг. впервые выступилъ на сцену народъ, масса, большинство населенія.
‘Помню, какъ въ теченіе 1904—1905 гг. съ недовріемъ, съ колебаніями отмчали мы, публицисты, послдовательное присоединеніе къ движенію все боле и боле широкихъ круговъ населенія: городской буржуазіи, рабочихъ, крестьянства.
‘Такъ ли? Врно ли? Да, врно пришелъ конецъ старому, изжитому. Проснулся народъ.
‘Была тутъ и радость, и испугъ.
‘Одни думали: всталъ Илья Муромецъ! Конецъ.
‘Другіе скулили: всталъ сильный Самсонъ, но вдь онъ слпъ, крикнетъ: ‘погибни душа моя вмст съ филистимлянами!’ и обрушитъ капище Дагона, и погубитъ себя, а, главное, насъ. Эти трусили. Но и т, и другіе ошиблись. Народъ, русскій народъ показалъ себя въ этомъ покушеніи на революцію не Ильей Муромцемъ, и не сильнымъ Самсономъ, а всего только Поприщинымъ, который вообразилъ себя Фердинандомъ VII, королемъ испанскимъ, и давай чертить. Начальство опшило, а тамъ, видя, что Поприщинъ только Поприщинъ, собралось съ духомъ, ‘Я теб покажу, какой ты испанскій король’. И показали!
‘Мы думали, передъ нами вулканъ, анъ оказался пузырь! Пнулъ его носкомъ господскій сапогъ, и весь революціонный духъ изъ пузыря вонъ…’ {Свободныя Мысли, No 35, отъ 7 января 1905 г., статья ‘Безъ выхода’ М. А. Энгельгардта.}.
Вотъ какъ пишется исторія! Говорю: исторія, ибо тутъ, конечно, не только обвинительный актъ противъ народа прокурора отъ интеллигенціи, тутъ вдь объясненіе ‘причинной связи’ между событіями. Эту ‘исторію’ надлежитъ запомнить: нужно, чтобы ‘Фефела’ и ‘Поприщинъ’ г. Энгельгардта перешли не только въ исторію, но и въ политику современности.
Оказывается, интеллигенція сдлала все, а народъ проигралъ.
Не будучи вовсе народникомъ, я долженъ сказать, что дйствительная исторія происходила какъ разъ обратно: народъ сдлалъ все, а ‘интеллигенція’, отъ лица которой говорили разные гг. Энгельгардты, все проиграла.
Народъ оказался способенъ на огромный подъемъ и огромный подвигъ въ своемъ октябрьскомъ порыв. Вмсто того, чтобы въ эту великую стихію внести разумъ и свтъ, стали безмрно подстегивать ее, въ то же время экономически обезсиливая народъ. Народъ всегда и всюду по существу есть стихія, отдльныя лица, организаціи, партіи представляютъ сознаніе. Къ стихіи нельзя предъявлять требованія, которыя можно и должно предъявлять даже къ… гг. Энгельгардтамъ. Даже если бы г. Энгельгардтъ въ своей объективной оцнк народа былъ правъ,— на тхъ, кто систематически закрывалъ себ и другимъ глаза на объективныя свойства народа лежала бы отвтственность за событія.
Г. Энгельгардтъ говоритъ теперь, что народъ — ‘Фефела’, потому что онъ не осуществилъ даже мирнообновленческой программы. А самъ-то онъ, г. Энгельгардтъ, разв работалъ для осуществленія такой программы? Нтъ, онъ глупйшимъ образомъ призывалъ интеллигенцію и народъ къ немедленному осуществленію соціализма, т.-е. къ тому, что, за ничтожными исключеніями, вс образованные люди всхъ странъ, и въ томъ числ огромное большинство соціалистовъ считаетъ завдомымъ шарлатанствомъ. Народъ не осуществилъ даже ‘программы покойнаго графа Гейдена’. Но г. Энгельгардтъ,— что же онъ-то длалъ и какъ просвщалъ онъ народъ? Во время первой Думы онъ — съ тмъ же усердіемъ, съ какимъ это длаютъ теперь черносотенные дворяне — травилъ ‘кадетовъ’, какъ представителей ‘дворянской’, ‘неимоврно живучей, энергичной расы, характеризующейся замчательной способностью къ приспособленію’ {Газета Народный Встникъ No — отъ 26 мая 1906 г. Цитировано въ моей стать ‘Черносотенный соціализмъ’ (‘Замтки публициста’ въ No 8 журнала Свобода и культура отъ 31 мая 1906 г.).}. Отъ нихъ онъ предостерегалъ крестьянъ и рабочихъ. Ссылаясь на пресловутое изреченіе Коффиналя: ‘Республика не нуждается въ ученыхъ!’, г. Энгельгардъ находилъ въ немъ ‘зерно правды’ и подчеркивалъ, какъ ‘опасны для революціи’ служащіе ‘либеральному дворянству’ ‘свтила науки, адвокатуры и проч.’. Эти ‘дти солнца’ ‘мудрятъ отъ большого ума и великой учености — и перемудрятъ’.— Весь невроятный цинизмъ ссылки на Коффиналя, вроятно, ускользнулъ тогда отъ большинства читателей: Коффиналь вдь не просто сболтнулъ, онъ сказалъ эти слова, когда, будучи вице-президентомъ революціоннаго трибунала, отказывалъ великому химику Лавуазье въ отсрочк казни на 15 дней, о которой тотъ просилъ, чтобы окончить важный научный опытъ.
‘Представителямъ крестьянства и рабочихъ мудрить нечего. Они должны идти прямо къ цли. Они должны забыть дрянную пословицу: ‘прямо только вороны летаютъ’. Вонъ наши либералы столько лтъ ползли правыми путями, а куда приползли? А какъ выступилъ народъ, да повалилъ прямикомъ, такъ дло-то иначе повернулось. Такъ и продолжать нужно его представителямъ’.
Въ теченіе мене чмъ двухъ лтъ г. Энгельгардтъ, описавъ полный кругъ, отъ народническаго максимализма, дошелъ до хамскаго поруганія народа. Когда онъ травилъ ‘кадетовъ’, какъ цпкихъ ‘дворянъ’, я указывалъ на его писанія, какъ на ‘типичный образчикъ того паденія, до котораго дошла въ нкоторыхъ своихъ современныхъ развтвленіяхъ русская соціалистическая мысль. Это — полная безшабашность, теоретическая и моральная’.
Есть люди, у которыхъ есть особливое призваніе, объективно необходимая миссія — собрать въ себ какъ въ фокус извстную ложь, всенародно показать и тмъ обличить ее. Таково, очевидно, призваніе и г. Энгельгардта. Ложь интеллигентскаго максимализма, который, вопреки совсти и наук, безъ всякой мысли объ отвтственности, разжигалъ народную стихію, эта ложь, въ лиц г. Энгельгардта, обличила и морально уничтожила самое себя.
Это — немалая заслуга. ‘Фефела’ г. Энгельгардта послужитъ длу оздоровленія политическаго сознанія русской интеллигенціи и — черезъ нее — всего русскаго народа.
Въ историческомъ журнал Минувшіе годы {Январь 1908 г.} помщены чрезвычайно интересныя письма H. Е. Михайловскаго къ И. Л. Лаврову, относящіяся къ 1873 г. Въ этихъ письмахъ вскрывается съ полной ясностью чисто народническая подоплека Михайловскаго, какимъ онъ былъ въ начал 70-хъ гг., въ то время, когда онъ по поводу ‘Бсовъ’ Достоевскаго такъ напиралъ ‘на мысль о предпочтительности соціальныхъ реформъ передъ политическими’ {Ср. Сочиненія, т. I, стр. 868—869, и мои замчанія по этому поводу въ предисловіи къ книг Бердяева ‘Субъективизмъ и индивидуализмъ въ общественной философіи’.}. Эта мысль владла въ то время Михайловскимъ.
Письма касаются вопроса объ изданіи заграничнаго ‘свободнаго’ журнала, къ участію въ которомъ Лавровъ приглашалъ Михайловскаго. Послдній отъ постояннаго участія, сопряженнаго съ переселеніемъ за границу, отказался, такъ какъ не считалъ себя ‘въ прав промнять 8,000 читателей, обезпеченныхъ прочнымъ соединеніемъ боле или мене крупныхъ литературныхъ силъ, на дло неврное и трудное’. Въ связи съ этимъ Михайловскій длаетъ такое признаніе: ‘Я не революціонеръ, всякому свое. Борьба со старыми богами меня не занимаетъ, потому что ихъ псня спта. Новые боги гораздо опасне и въ этомъ смысл хуже. Смотря такъ на дло, я могу до извстной степени быть въ дружб съ старыми богами и, слдовательно, писать и въ Россіи’.
Въ другомъ письм Михайловскій пишетъ по тому же поводу:
‘Надюсь, вы не мечтаете направлять на путь истины правительство. Остаются дв цли: мсто, гд можно вволю наплакаться и насмяться для однихъ, и повелительное наклоненіе для другихъ. Первыхъ вамъ придется искать и организовать съ большимъ трудомъ, потому что готовый человкъ — писать къ вамъ не пойдетъ. Я первый не пойду, пока я живу въ Россіи. Легко сказать: высказывайте, что въ васъ накипло, выкрикивайте, что въ васъ наболло, какъ будто человка, къ которому приглядлись, не узнаютъ съ перваго десятка строкъ и не упрячутъ въ тундры сибирскія, не лишатъ его общества и не лишатъ общества его. А ломаться, не быть искреннимъ, выкрикивать, что наболло, поддлываясь подъ чужой голосъ, разв это возможно? Вотъ почему я, незадолго передъ отъздомъ, сказалъ нашему посреднику: или я буду принимать въ журнал самое близкое участіе, или никакого.
Я думалъ тогда объ эмигрантств. Кстати, эта мысль, въ конц-концовъ мимолетная, неизвстна никому, ни даже самымъ близкимъ ко мн людямъ. Считаю не лишнимъ предупредить васъ объ этомъ.
Что касается до повелительнаго наклоненія, то молодежь его очень ждетъ, и голосъ ‘Впередъ’, какъ бы онъ ни устроился, если только вы будете вести его, будетъ имть большой всъ. Скажите же мн ваше повелительное наклоненіе не въ теоретической области, а въ практической. Въ ожиданіи я вамъ скажу свое: сидите смирно и готовьтесь.
Другого я не знаю, другого, по-моему, русскій соціалистъ теперь имть не можетъ. Никакой радикально-соціалистической оппозиціи въ Россіи нтъ, ее надо воспитать. Задача молодого поколнія можетъ состоять только въ томъ, чтобы готовиться къ тому моменту, когда настанетъ время дйствовать. Само оно безсильно его вызвать и будетъ только задаромъ гибнуть въ этихъ попыткахъ. А что моментъ настанетъ и даже, несмотря на теперешнюю реакцію, въ боле или мене близкомъ будущемъ, это, по-моему, несомннно. Японія, Турція имютъ конституцію {Ни въ Японіи, ни въ Турціи конституціи тогда не было. П. С.}, долженъ же прійти и нашъ чередъ. Я, впрочемъ, не знаю, въ какой форм придетъ моментъ дйствія, но знаю, что теперь его нтъ и что молодежь должна его встртить въ будущемъ не съ Молешоттомъ на устахъ и не съ игрушечными коммунами, а съ дйствительнымъ знаніемъ русскаго народа и съ полнымъ умніемъ различать добро и зло европейской цивилизаціи. Откровенно говоря, я не такъ боюсь реакціи, какъ революціи. Готовить людей къ революціи въ Россіи трудно, готовить къ тому, чтобы они встртили революцію какъ слдуетъ, можно, и, слдовательно, должно. Въ тотъ часъ, когда это станетъ невозможнымъ,— я вашъ, несмотря ни на что, до тхъ поръ — нтъ’.
Суровая оцнка Михайловскимъ подготовленности русской интеллигенціи къ ‘революціи’ весьма интересна, она даже особенно пикантно и какъ-то современно звучитъ въ наше время, но, въ сущности, самое поучительное, что раскрываютъ цитированныя письма, не въ этомъ. Любопытне и важне, что самъ суровый судья подпадаетъ подъ свою оцнку. Вдь совершенно ясно, что подъ ‘старыми богами’ онъ разумлъ въ 1873 г. абсолютизмъ, а подъ новыми капитализмъ и буржуазію. Вдь такъ же ясно, что онъ считалъ интеллигенцію неподготовленною именно къ борьб съ ‘новыми богами’. Въ этой постановк на очередь проблемы соціалистической вмсто проблемы политической и культурной именно и заключалась идейная неподготовленность русской интеллигенція къ ея общественнымъ задачамъ и въ 60-хъ гг., и въ 70-хъ гг., и въ эпоху революціи 1905—1906 гг. Вдь крайній политическій радикализмъ интеллигенціи въ послднюю эпоху былъ лишь выраженіемъ неспособности представить себ общественное развитіе страны въ надлежащей исторической перспектив. Конечно, съ ‘Молешоттомъ на устахъ’ и ‘съ игрушечными коммунами’ нельзя было ничего встртить надлежащимъ образомъ, но съ ‘дйствительнымъ знаніемъ русскаго народа и съ полнымъ умніемъ различать добро и зло европейской цивилизаціи’ нельзя было также готовить русскую молодежь къ соціалистическому перевороту. А между тмъ именно этимъ занимался тогда Михайловскій, имъ владла мысль о борьб съ ‘новыми богами’:революціи онъ потому боялся больше, чмъ реакціи, что отъ близкаго торжества революціи онъ — по своей народнической схем — ждалъ пришествія капитализма и буржуазіи, къ борьб съ которыми онъ считалъ молодежь ( — интеллигенцію) еще неподготовленной.
Въ конц 70-хъ гг., какъ извстно, Михайловскій кореннымъ образомъ измнилъ свой взглядъ на соотношеніе между проблемой соціалистической и политической: выражаясь терминомъ конкретно-политическимъ, онъ сталъ ‘народовольцемъ’. Это не значитъ, чтобы онъ сталъ ‘революціонеромъ’. Говоря о себ въ 1873 г., что онъ ‘не революціонеръ’, Михайловскій характеризовалъ не только то общественное міросозерцаніе, которое имъ тогда владло, онъ весьма искренно и совершенно справедливо отмчалъ характерную черту, присущую его личности, входившую, такъ сказать, въ его натуру. Михайловскій былъ литераторомъ въ лучшемъ и самомъ возвышенномъ смысл слова, но онъ былъ только литераторомъ. Въ его натур не было той специфической дйственности и активности, которая создаетъ ‘дятеля’ и, при извстныхъ условіяхъ, неизбжно длаетъ человка революціонеромъ.
7 февраля 1908. г.