Василий Курочкин
Критик, романтик и лирик
(Опыт дидактической комедии в прозе, без интриги и без действия)
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
Критик, романтик и лирик, Курочкин Василий Степанович, Год: 1860
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Василий Курочкин. Стихотворения. Статьи. Фельетоны
М., ГИХЛ, 1957
Снилось некогда некоему вечному и последнему романтику, ‘что явился поэт давно жданный, давно желанный, — и поэт был на какой-то высокой башне, в странной фантастической одежде, и что подходил он к нему уже не как к простому смертному и смотрел на него не как на простого смертного. И полились, рассказывал он (последний романтик), звуки, — какие, он не знает, но звуки, звуки то восторгающие, то томящие, то пылающие…’
Сон этот последний романтик рассказал своему приятелю критику, и приятель слушал, не прерывая, эту маниловщину. Оба они не воображали тогда, что в 1860 году явится именно такой поэт, какой пригрезился во сне последнему романтику. ‘Является поэт, настоящий поэт, не похожий ни на кого поэт!’ — воскликнул уже наяву последний романтик. ‘Сила идет, новая, молодая сила! — воскликнул вслед за романтиком критик. — Силе же и подобающий почет, потому что она божье дело, а не человеческое’.
Кто же этот романтик, которому снятся такие удивительные пророческие сны? Кто этот критик, водящий знакомство с таким романтиком, и кто, наконец, этот великий, давно жданный, давно желанный и ни на кого не похожий поэт?
Критик этот — А. А. Григорьев, перенесший свою критическую деятельность в ‘Сын отечества’, в котором помещаются его ‘Беседы с Иваном Ивановичем о современной нашей словесности и о многих других вызывающих на размышление предметах’.
Этот романтик — Иван Иванович, вымышленное лицо в беседах г-на Григорьева. Этот поэт — г-н Случевский, молодой человек, напечатавший в январской книжке ‘Современника’ шесть стихотворений, из которых некоторые недурны, некоторые… но об этих некоторых после.
Теперь несколько слов об этих трех персонажах нашей литературной комедии.
Г-н Григорьев и его критическая деятельность, с ее дельными и забавными сторонами, известны читателям еще со времен ‘Москвитянина’.
Ивана Ивановича постараемся определить словами самого автора. Пусть на автора же и пеняют читатели, если определение будет несколько темно. Иван Иванович — ‘вечный и последний романтик’ и в То же время ‘человек жизни’, разумеющий под словом жизнь ‘не слепое веяние минуты, а великую, неистощающуюся, всегда единую тайну’. Иван Иванович вообще ‘странный и оригинальный субъект, оригинальный, впрочем, как хаос, а не как стройное явление’. Вследствие этой оригинальности Иван Иванович нравственность называет индравственностью, угрызения совести хандрою, живет в злоуханных нумерах, где-то в Гончарной улице, потому что ему, вследствие все той же оригинальности, кажется, будто Гончарная ближе к Москве, чем Знаменская или Невский проспект, в этих нумерах играет на гитаре и предается постоянным и неутомимым загулам, {Загулы — несколько дней продолжающийся кутеж, нечто вроде хронического пьянства, то же, что в просторечье запой. Примеч. для читательниц, незнакомых с ученою терминологиею г-на Григорьева.} а в свободное от загулов время пишет стихи, но какие стихи! — клочки живого мяса, вырванного прямо с кровью из живого тела, так по крайней мере определяет автор стихи Ивана Ивановича. ‘Иван Иванович, — говорит автор далее, — может с таким же правом сказать: ‘я люблю безобразие, господа!’, как Тарас Скотинин говорил: ‘я люблю свиней, сестрица!’
‘Некоторого рода трансцендентализм, — продолжает автор, — роднит нас с Иваном Ивановичем, хотя я никогда не могу идти так смело и так последовательно по пути этого трансцендентализма, как мой приятель… ни в жизни, ни в мысли, когда дело дойдет до приложений мысли к явлениям — каким бы то ни было — хотя бы даже литературным’. Ясное дело! Как эстетический, тонко развитый критик, г-н Григорьев, при всем его трансцендентализме, не поселится в злоуханных, дышащих безобразием нумерах в Гончарной, не назовет нравственность индравственностью, а живое, хотя бы человеческое, мясо стихами, не доведет свои оригинальные убеждения до индравственного хаоса, а угрызения совести до романтической хандры и ультрапрозаического запоя и никак уж не уподобится знаменитому любителю свиней Тарасу Скотинину. Как хотите, а идти смело и последовательно по пути этого трансцендентализма очень опасно, того и гляди, что с московской дороги угодишь прямо на петергофскую.
Впрочем, дело не в этом. Иван Иванович так уж создан и как художественное лицо, созданное автором, не подлежит исправлению. Одно показалось нам странным в рассказе г-на Григорьева. Получив записку о доставлении в срок литературных бесед от редактора ‘Сына отечества’, благодушно положившегося на испытанный критический такт своего нового сотрудника, г-н Григорьев, вместо того чтобы хоть поверхностно просмотреть новые журналы, вдруг, после многого множества написанных им журнальных статей, почувствовал страх, нечто похожее на раскаяние и угрызения совести, и в таком тревожном состоянии духа отправился… куда бы вы думали? поближе к Москве, в Гончарную, к своему безобразному приятелю.
Безобразного своего приятеля он застал, как и ожидать следовало, между двумя загулами, с книжкою в руках, впрочем. Здесь г-н Григорьев рисует с любовью и — надобно ему отдать справедливость — с удивительным знанием дела картину безобразной жизни Ивана Ивановича. Красные глаза содержателя нумеров, пение пошлых куплетцев, царапание большим пальцем по струнам семиструнной гитары и, наконец, смакование и бурчание во рту водки — изображены здесь художественно. Затем Иван Иванович читает г-ну Григорьеву стихи г-на Случевского и до такой степени увлекается, что ‘мурашки бегают у него от затылка вдоль по спинному хребту от множества отдельных стихов — и в жар бросает от целого’. Жар этот очень легко объяснить приливами крови к голове и тоскливым настроением Ивана Ивановича после загула, этим же настроением объясняется очень удовлетворительно, почему он, помимо помещенных в январской книжке ‘Современника’ действительно замечательных статей Костомарова, Тургенева, Щедрина и др., устремил все свое внимание на стихи г-на Случевского: во-первых, чтение стихов, не требуя от романтиков умственного напряжения, дает им возможность ораторствовать и горячиться, а во-вторых, может быть, Иван Иванович и почуял в стихах г-на Случевского родственный его произведениям запах живого мяса.
Теперь, когда читатели несколько ознакомились с двумя лицами нашей комедии, остается познакомить их с третьим и — главнейшим,
Г-н Случевский, поэт.., г-н Случевский замечательн… нет! г-н Случевский даровит… нет! Определения решительно не вяжутся. В статье ‘Литературные вариации’ г-н Гнут определяет лучше нашего особенности г-на Случевского. Здесь приведем только два стихотворения ‘долгожданного поэта’, пусть читатели сами назначат ему приличное место в вертограде отечественных муз.
НА КЛАДБИЩЕ
Я лежу себе на гробовой плите,
Я смотрю, как ходят тучи в высоте,
Как под ними быстро ласточки летят
И на солнце ярко крыльями блестят.
Я смотрю, как в ясном небе надо мной
Обнимается зеленый клен с сосной,
Как рисуется по дымке облаков
Подвижной узор причудливых листов.
Я смотрю, как тени длинные растут,
Как по небу тихо сумерки плывут,
Как летают, лбами стукаясь, жуки,
Расставляют в листьях сети пауки…
Слышу я, как под могильною плитой
Кто-то ежится, ворочает землей,
Слышу я, как камень точат и скребут
И меня чуть слышным голосом зовут:
— Слушай, милый, я давно устал лежать!
Дай мне воздухом весенним подышать,
Дай мне, милый мой, на белый свет взглянуть,
Дай расправить мне придавленную грудь.
В царстве мертвых только тишь да темнота,
Корни цепкие, да гниль, да мокрота,
Очи впавшие засыпаны песком,
Череп голый мой источен червяком,
Надоела мне безмолвная родня:
Ты не ляжешь ли, голубчик, за меня?
Я молчал и только слушал: под плитой
Долго стукал костяною головой,
Долго корни грыз и землю скреб мертвец,
Копошился и притихнул наконец.
Я лежал себе на гробовой плите,
Я смотрел, как мчались тучи в высоте,
Как румяный день на небе догорал,
Как на небо бледный месяц выплывал,
Как летали, лбами стукаясь, жуки,
Как на травы выползали светляки..,
* * *
Ходит ветер, избочась,
Вдоль Невы широкой,
Снегом стелет калачи
Бабы кривобокой.
Бьется весело в гранит,
Вихри завивает
И, метелицей гудя,
Плачет да рыдает.
Под мостами свищет он
И несет с разбега
Белокурые холмы
Молодого снега.
Под дровнишки мужика
Всё ухабы сует,
Кляче в старые бока
Безотвязно дует.
Он за валом крепостным
Воет жалким воем
На соборные часы
С их печальным боем:
Много близких голосов
Слышно в стонах ваших,
Сказок Муромских лесов,
Песен дедов наших!
Ходит ветер, избочась,
Вдоль Невы широкой,
Снегом стелет калачи
Бабы кривобокой.
Обыкновенные читатели, вероятно, споткнутся на первых же стихах этих стихотворений. Им покажется очень странным обыкновение г-на Случевского отдыхать на кладбище, ветер, стелющий снегом калачи кривобокой бабы, покажется им просто бессмыслицей, но, господа, не забывайте, что вы — обыкновенные читатели, вы — толпа и ничего больше, в кривобокой бабе сокрыт ‘глубокий юмор’, и все это стихотворение — шалость, но ‘смелая, свободная и размашистая по приему — и глубокая по цельному чувству шалость! так шалят только люди с огромными силами…’
Понимаете ли вы, ‘что струею свежего, совершенно свежего воздуха брызнули эти стихи’ на приятеля г-на Григорьева, знаете ли вы, что все это ‘свежо, оригинально и обаятельно’, что это ‘могучие, стальные стихи’ — ‘блестящие, как сталь, гибкие, как сталь, с лезвием (!!!), как сталь’. ‘Тут размах силы таков, — что из его, вследствие случайных обстоятельств, или ровно ничего не будет, или уж если будет, то что-нибудь большое будет. Да-с! Это не просто высокодаровитый лирик, как Фег, Полонский, Майков, Мей, — это даже не великий, но замкнутый в своем одиноком религиозном миросозерцании поэт, как Тютчев…’ Эти стихи даже не клочки живого мяса из внутренностей Ивана Ивановича, это, как уже сказано выше, — сталь, чистейшая, дамасская сталь, первого сорта. Тут нечто ‘фетовское’ сливается с чем-то ‘тютчевским’ и образует нечто совершенно особое. ‘Это сила, сударь мой, это сила идет, новая, молодая сила. Она может разлететься прахом или создать новый мир (!), прекрасный мир (!!), самобытный мир (!!!), что-нибудь из двух — среднего быть не может’. ‘Тут сразу является— поэт, настоящий поэт, не похожий ни на кого поэт, а коли уж на кого похожий—так на Лермонтова’.
Так заключил свою речь приятель г-на Григорьева. Г-н Григорьев ‘смотрел во все глаза на Ивана Ивановича. Он был совершенно в здравом уме (?) и твердой памяти, — но нервы на его висках напряглись, глаза сверкали, движения были судорожны…’
Ух! До каких ужасов доводит чтение стихов г-на Случевского. К довершению ужаса, в это время ‘раздался звонок, и вслед за ним в комнату ввалилось трое господ, из которых двое вели одного под руки. Я (г-н Григорьев) схватился поскорее за шапку, наскоро простился и пустился домой, оставив Ивана Ивановича в жертву вечернюю — постоянным и неутомимым товарищам его загулов’. Очень жаль, г-н Григорьев, что вы оставили вашего друга в такую критическую минуту. Хорошо еще, если он во хмелю смирен и забавен, а то ведь трансцендентальная критика, с упоением вином и стихами, может бог знает до чего довести господина с напряженными нервами и судорожными движениями.
Но мы увлеклись жалким Иваном Ивановичем и как будто забыли о главном лице нашей дидактической комедии — о г-не Случевском. Впрочем, мы не рецензию пишем на его стихотворения, мы пишем по поводу ‘Бесед’ г-на Григорьева. Если бы мы писали исключительно о нем, мы бы долгом почли прямо, без шуток и предисловий, сказать ему следующее:
Г-н Случевский! Ваши стихи брызнули струею свежего, совсем свежего воздуха на какого-то Ивана Ивановича, не забудьте, что Иван Иванович сказал это в коротенький промежуток между двумя загулами, в душной атмосфере злоуханных нумеров Гончарной улицы, там поневоле все покажется свежим и совсем свежим.
Ваши стихи гибки, как сталь, с лезвием, как сталь, и от них мурашки по спинному хребту бегают, вспомните, что это говорит тот же Иван Иванович, который не находит поэзии в стихах Некрасова (см. ниже) и за стихи принимает, в своем помешательстве, клочки живого мяса, с кровью вырванные из живого тела.
‘Вы или разлетитесь прахом, или создадите новый, прекрасный мир’, — говорит все тот же Иван Иванович, но его понятия о прекрасном очень туманны и трансцендентальны, но он, по словам г-на Григорьева, безобразие любит, как Тарас Скотинин свиней, и своим нравственным безобразием превосходит Тараса Скотинина.
Г-н Григорьев говорит, что в одном из стихотворений ваших нечто фетовское слилось с чем-то тютчевским и из этого образовалось нечто совершенно особое (мы говорим: г-н Григорьев, потому что Иван Иванович тут поставлен, очевидно, в видах увеселения читателей и высказываемые Иваном Ивановичем мнения суть личные мнения г-на Григорьева, иначе г-н Старчевский, отличающийся строгим выбором статей в свой журнал, не поместил бы в нем этой статьи, мало ли какую дребедень могут говорить о литературе разные Иваны Ивановичи — печатать всего нельзя), не верьте г-ну Григорьеву: тут нет ничего особого, и слилось в ваших стихах, вообще очень миленьких, не только фетовское и тютчевское, но и некрасовское, и майковское, и меевское, и полонсковское, даже отчасти минаевское, {См. ‘Русский мир’ и ‘Светоч’.} крестовсковское, {См. ‘Сын отечества’, ‘Русское слово’, ‘Светоч’ и ‘Отечественные записки’.} зернинское, {См. ‘Библиотеку для чтения’.} пилянкевичевское {См. ‘Атеней’.} и николаевсковское, {См. книжку Стихотворения Николаевского, 1859.} наконец, даже татариновское, ананьевсковское, аксеновсковское и овчинниковское {Татаринов, Ананьевский, Аксеновский, Овчинников — достаточно известные своими произведениями. Прилагательные от фамилий, кончающихся на ский, произведены здесь в виде опыта.}, — ибо и сим последним, при внимательном и гуманном рассмотрении их стихописаний, нельзя отказать в доле здравого смысла, которого местами не хватает и в ваших стихах.
За шесть только что недурных стихотворений г-н Григорьев ставит вас выше Фета, Полонского, Майкова, Мея и Тютчева, Некрасова он даже не сравнивает с вами, потому что в ваших стихах есть, по его мнению, какое-то ‘могучее своевольство’, а ‘стихотворения Некрасова не поэзия, и в них носится, видимо, какая-то сила, но сила эта извращена и напряжена…’, о Бенедиктове, гр. Толстом, Хомякове, Щербине и других современных поэтах он будто не смеет даже говорить в вашем присутствии, не верьте ему. Не ищите глубокого юмора в вашей несчастной кривобокой бабе — предоставьте это романтикам, оригинальным как хаос, но если хотите определить ваши силы, сравнительно с названными выше поэтами, перечтите внимательно их, определите особенности каждого из них, помимо их недостатков, подумайте, сколько времени и труда положили они и сколько, может быть, захватили горя, прежде чем создали несколько песен, на которые и вы, как молодая и впечатлительная натура, откликнулись подражаниями, — и потом перечтите еще раз хвалебную статейку г-на Григорьева, но перечтите один, без свидетелей, потому что, если в вас есть талант, вы от нее покраснеете.
Г-н Григорьев говорит… Но мало ли что говорит г-н Григорьев! Вот он ставит вас наравне с Лермонтовым… Многое и мы могли бы сказать по этому поводу, но станет ли слушать нас г-н Случевский, когда услужливый критик ‘Сына отечества’ отуманил его глаза таким упоительным куревом.
1860
Критик, романтик и лирик. Впервые — в ‘Искре’, 1860, No 8, стр. 86—91, подпись: Пр. Знаменский. В первой половине 1860 г. стихотворения К. К. Случевского, до этого мало кому известного поэта, были напечатаны в нескольких номерах ‘Современника’ (куда попали через Тургенева) и ‘Отечественных записок’. Эти стихотворения, свидетельствовавшие о поэтическом даровании их автора, вместе с тем характеризовали его как безусловного приверженца ‘чистой поэзии’. Естественно, что они не могли не вызвать противодействия у сторонников реалистического, социально направленного искусства. Оно еще более усилилось в связи с восторженной статьей консервативного критика А. А. Григорьева, который поставил Случевского выше всех современных русских поэтов (‘Сын отечества’, 1860, No 6). В ‘Искре’ и ‘Современнике’, благодаря которому стихи Случевского стали широко известны читающей публике, появился целый ряд насмешливых откликов, В пародиях Н. Л. Ломана (под псевдонимом: Гнут) и Добролюбова были зло высмеяны основные черты его поэзии, неприемлемые для демократического лагеря. Фельетон Курочкина и первая пародия Ломана на Случевского (на его стихотворение ‘На кладбище’), появившаяся в том же номере ‘Искры’, были напечатаны непосредственно после статьи Григорьева. Курсив в цитатах из статьи Григорьева и в стихотворении Случевского принадлежит Курочкину. ‘Сын отечества’ — см. стр. 631. ‘Москвитянин’ — реакционный журнал, выходивший под редакцией М. П. Погодина в 1841—1856 гг. Григорьев активно сотрудничал в нем с 1851 г. Тарас Скотинин — герой комедии Фонвизина ‘Недоросль’. Прямо на петергофскую — то есть в больницу для душевнобольных. Замечательных статей Костомарова, Тургенева, Щедрина.’ В. No 1 ‘Современника’ за 1860 г. были напечатаны статья Н. И. Костомарова ‘Начало Руси’, направленная против норманской теории происхождения русского государства, речь Тургенева ‘Гамлет и Дон-Кихот’, сатира Салтыкова-Щедрина ‘Скрежет зубовный’. О ‘Гамлете и Дон-Кихоте’ Григорьев сказал несколько слов в конце своей статьи, высоко ощенив это произведение Тургенева, Минаев Д. Д. — сатирический поэт, переводчик, фельетонист, один из наиболее активных сотрудников ‘Искры’ с весны 1860 г. до ее прекращения, в 60-е годы печатался также в ‘Русском слове’, ‘Современнике’ и других журналах. Крестовский — см. стр. 645. Зернинское. Упомянув имя историка А. П. Зернина, Курочкин, по-видимому, имел в виду то обстоятельство, что его работы не отличались самостоятельностью и нередко состояли преимущественно из цитат. Так, по поводу его статьи ‘О самозванцах’, появившейся в 1858 г. в ‘Библиотеке для чтения’, Чернышевский писал, что в ней ‘круглым счетом оказывается на 64 страницы 9 страниц, принадлежащих автору’ (‘Полное собр. соч.’, т. 5, М., 1950, стр. 792). Пилянкевич Т. — автор стихотворений, напечатанных в 1858 г, в журнале ‘Атеней’, был высмеян Добролюбовым в статье ‘Атенейные стихотворения’, опубликованной в ‘Искре’ (1859, No 6). Татаринов П. — лубочный писатель. Ананьевский. Кого имеет в виду Курочкин — установить не удалось. Возможно, что это опечатка и речь идет о маньяке и графомане А. Е. Анаевском, издавшем в 40—60-е годы ряд анекдотически нелепых книжонок. Аксеновский Д. — придворный мастер водоочистительных машин, поэт-самоучка, автор многочисленных стихотворений ко дню рождения, крещения и т. д. особ царствующего дома. Овчинников А. — переводчик 2-й части ‘Фауста’ Гете, вышедшей в 1851 г. и вызвавшей насмешливые отзывы. Упоительное курево — слова из ‘Мертвых душ’. Характеризуя в начале VII главы два типа писателей, Гоголь говорит об одном из них, ‘Он окурил упоительным куревом людские очи, он чудно польстил им, сокрыв печальное в жизни’. Ему Гоголь противопоставляет тяжелую долю писателя, который дерзнул ‘вызвать наружу все, что ежеминутно пред очами… всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь’.