‘Выборъ факультета и прохожденіе университетскаго курса’, проф. Карева.— Идеальное отношеніе къ образованію.— Почему его нтъ у насъ.— Зависимость системы образованія отъ общихъ условій страны.— Изъ прошлаго.— ‘Федоръ Петровичъ Гаазъ’, А. . Кони.— Значеніе личности и общественныхъ условій.— Выдающіяся личности, какъ Гаазъ, никогда не теряютъ значенія.— Старое недоразумніе въ спор объ ‘экономическомъ матеріализм’, отвтъ автору статьи въ ‘Міровыхъ Отголоскахъ’.— ‘Новый видъ обскурантизма’.— ‘Сельскій Встникъ’ и его отношеніе къ общин, какъ знаменіе времени.
Выборъ факультета — вполн сезонная тема, которую ежегодно приходится обдумывать масс молодежи, только-что начинающей сознательную жизнь, и каждый по личному опыту помнитъ, какъ легкомысленно онъ раздлывался съ нею. Очень почтенна, поэтому, цль, которую ставитъ себ проф. Каревъ,— помочь молодежи, кончающей среднюю школу, разобраться въ этомъ вопрос.
Выборъ факультета опредляетъ до извстной степени и будущее жизненное поприще, а между тмъ, какъ мало у насъ подготовленъ юноша ршать этотъ серьезный вопросъ, требующій знанія общественныхъ условій, при которыхъ придется работать будущему гражданину, и сознательнаго отношенія къ самому себ, къ своимъ силамъ, способностямъ и склонностямъ. Ничего подобнаго нашъ гимназистъ или реалистъ не выноситъ при окончаніи курса. До 18—20 лтъ онъ ни разу не зналъ, что значитъ жить сознательно, т. е. самому ршать и нести отвтственность за свои поступки. Съ перваго шага въ стнахъ заведенія онъ теряетъ сознаніе своей личности, превращаясь въ нкій сосудъ, въ огромномъ большинств случаевъ, ‘скудельный’, предназначенный для наполненія всякой, весьма неудобоваримой смсью, именуемой ‘учебной программой’. Ни т, кто составлялъ послднюю, ни т, кому приходится ее выполнять, ни мало не заинтересованы тмъ, насколько сосудъ удобовмстителенъ, подходитъ ли къ нему программа. Ихъ задача втиснуть ее, и ее втискиваютъ, не безъ ущерба для злополучнаго сосуда, который трещитъ подчасъ по всмъ швамъ, а нердко и совсмъ разваливается.
Посл 7—8-лтнихъ экспериментовъ подобнаго рода, причемъ ‘испытуемый’ все время играетъ чисто пассивную, безвольную и безотвтную роль, созрвшій плодъ весьма долгой науки выпускается на волю. На первомъ же шагу ему ставятъ вопросъ, чмъ онъ намренъ быть? Вопросъ коварный, такъ какъ отъ ршенія его зависитъ будущность вопрошаемаго. Что же удивительнаго, если большинство ршаетъ его чисто наобумъ, формально, или предоставляетъ ршеніе старшимъ, которые до сихъ поръ за него ршали все. Старшіе, умудренные опытомъ, знаютъ, что цль науки — дипломъ, этотъ магическій ключъ къ карьер. Въ обоихъ случаяхъ наука, знанія сами по себ остаются въ сторон, и если идеальное отношеніе къ наук, вн утилитарныхъ цлей, и проявляется иногда, то меньше всего при выбор факультета.
Иначе и быть не можетъ при той систем образованія, которая иметъ у насъ уже боле, чмъ вковую традицію. Эту систему, въ отличіе отъ всякихъ другихъ, можно бы назвать бюрократической, и родоначальникомъ ея слдуетъ считать Петра Великаго, для котораго образованіе могло имть одну только притягательную силу — практическую пользу. Съ тхъ поръ и до нашихъ дней среднее и высшее образованіе у насъ всегда разсматривалось и реформировалось съ точки зрнія чисто бюрократической, т. е. какъ подготовка нужныхъ для государственной машины чиновниковъ. Общественная точка зрнія всецло отсутствовала и отсутствуетъ. Гуманитарное образованіе съ его идеальнымъ отношеніемъ къ наук, какъ цли самой въ себ, не иметъ у насъ историческихъ традицій, какъ на Запад, гд оно явилось на смну схоластической систем и съ тхъ поръ все расширяется, принявъ въ самое послднее время въ наиболе культурныхъ странахъ всенародный характеръ. Попытки къ гуманитарному образованію принимали у насъ, благодаря той же бюрократической систем, характеръ чего-то отжившаго, что приходилось насаждать съ большими усиліями и безъ видимыхъ результатовъ. Такою попыткою явился классицизмъ, и именно въ то время, когда у себя на родин, въ Западной Европ, онъ потерялъ уже почву, вытсняемый новымъ видомъ гуманитарнаго образованія, получившаго не совсмъ врное названіе реализма. Не смотря на сильную поддержку, на огромныя средства, на него потраченныя, классицизмъ не привился у насъ, о чемъ лучше всего свидтельствуетъ число студентовъ на классическомъ отдленіи филологическихъ факультетовъ. ‘Классиковъ’, даже въ такихъ многолюдныхъ университетахъ, какъ московскій и петербургскій, насчитываютъ единицами, а въ провинціальныхъ, напр., казанскомъ, по цлымъ годамъ не бываетъ ни одного.
И это такъ понятно, если обратить вниманіе на задачи и цли нашей бюрократической системы образованія. Для чиновника классицизмъ также не нуженъ, какъ и идеальная наука, не преслдующая никакихъ временныхъ цлей и практическихъ задачъ. Даже въ томъ извращенномъ вид, въ какомъ классицизмъ былъ насаждаемъ у насъ, онъ оказался не ко двору, и не нужно быть пророкомъ, чтобы предсказать ему близкій конецъ.
Какъ и чмъ онъ будетъ замненъ, вопросъ посторонній. Мы коснулись классицизма мимоходомъ, съ цлью подчеркнуть ту мысль, что наша традиціонная бюрократическая система образованія не мирится ни съ какими идеальными цлями, чмъ и объясняется равнодушное отношеніе къ наук ради нея самой, что отмчаетъ проф. Каревъ въ своей брошюр. Хотя почтенный авторъ и ошибается, видя причину въ неясномъ представленіи молодежью задачъ университетскаго воспитанія. Не въ томъ бда, что кончающая среднюю школу молодежь не знаетъ въ точности научной постановки того или иного факультета. Познакомиться съ этимъ не мудреная задача, которую легко выполнить и безъ его брошюрки, тмъ боле, что, по уставу, въ первый мсяцъ по поступленіи въ университетъ разршается свободный переходъ съ одного факультета на другой. Если даже приходится терять весь первый годъ, вслдствіе неудачнаго выбора факультета, то и въ этомъ нтъ особаго несчастія.
Но въ томъ и дло, что въ самомъ университет молодежь уже не находитъ гуманитарнаго духа, которому долженъ отвчать университетъ, понимаемый не какъ учебное заведеніе, гд чисто формально соединены разныя высшія школы: юридическая, филологическая, естественно-научная и медицинская. Этотъ духъ гуманизма создаетъ только свободная наука, не знающая никакихъ программъ, стсняющихъ ея предлы, и не преслдующая никакихъ постороннихъ цлей, кром свободнаго изслдованія своихъ задачъ. Такой науки въ современномъ университет нтъ, и это хорошо знаетъ поступающая туда молодежь. Вотъ почему она равнодушно относится къ выбору факультета, который ей нуженъ только для диплома, почему и выбираетъ преимущественно факультеты ‘хлбные’, т. е. дипломъ которыхъ открываетъ большій ходъ въ бюрократическомъ мір. Конечно, стремленіе къ знанію ради него самого есть не умирающая потребность человческой души, и сильне всего оно въ молодые годы, когда, по выраженію Шиллера, ‘міръ кажется тснымъ’. Своего удовлетворенія оно ищетъ помимо университета, чмъ и объясняется движеніе къ ‘самообразованію’, играющее замтную роль въ обществ и направляющееся помимо университета. Роль послдняго въ современной жизни у насъ все умаляется, о чемъ нельзя достаточно пожалть, такъ какъ именно университетъ есть то учрежденіе, которое по иде должно стоять во глав умственнаго движенія страны. Университетъ былъ постепенно введенъ въ общій строй бюрократической системы образованія, являясь теперь только расширеніемъ гимназіи. Въ сущности, перейдя изъ послдней въ университетъ, молодежь находитъ въ немъ ту же учебную программу, нсколько боле широкую въ предлахъ предмета и боле спеціальную по выбору предметовъ,— и только.
Стсненіе свободы преподаванія изгнало изъ университетовъ ‘университетскій духъ’, вмст съ которымъ исчезъ и прежній профессоръ — учитель и руководитель. Вмсто него молодежь находитъ ‘лектора’, къ которому и относится какъ къ таковому. Тсная духовная связь между студентомъ и профессоромъ исчезла, вмсто нея явилось формальное отношеніе другъ къ другу. Исчезло взаимное довріе и обусловливаемое имъ влеченіе. Почтенный авторъ разбираемой брошюры справедливо отмчаетъ, что теперь студенты мало обращаются къ професорамъ за указаніями, но неврно объясняетъ этотъ фактъ. ‘Студентамъ,— говоритъ онъ,— ни въ какомъ случа не слдуетъ пренебрегать возможностью пользоваться личными совтами компетентныхъ людей въ дл, совершенно для нихъ новомъ. Къ сожалнію, студенты пользуются этою возможностью гораздо меньше, чмъ слдовало бы. Какія бы общія причины здсь ни дйствовали, необходимо, чтобы сами студенты въ первые же мсяцы своего пребыванія въ университет вполн проникались сознаніемъ, что это для нихъ важно, и преодолвали свою застнчивость, которая, какъ мн лично заявляли нердко многіе студенты, мшаетъ новичкамъ обращаться къ профессорамъ за совтомъ. Многіе, повидимому, и не знаютъ, что это не только можно, а и должно. Профессоръ — руководитель студента въ его занятіяхъ: тутъ не можетъ быть рчи о томъ, что, обращаясь къ своему профессору, студентъ ‘заискиваетъ’ или ‘подъзжаетъ’. Это — совсмъ ложный взглядъ, и нужно сожалть, что онъ нкоторыми юношами раздляется, многіе сами, но очень поздно, убждаются въ его неосновательности. Всякіе предразсудки вредны, и разъ они существуютъ, то чмъ ране они разсеваются, тмъ лучше. Во всякомъ случа, студентъ нуждается въ руководств при выбор своего чтенія, и было бы неестественно, если бы онъ искалъ этого руководства везд, только не у профессоровъ’. Послднее замчаніе вполн справедливо, но фактъ остается фактомъ,— меньше всего ищутъ этого руководства у профессоровъ. И вовсе не отъ застнчивости, а потому, что его меньше всего находятъ у профессоровъ… Въ дйствительности, все сводится къ ‘заискиванію’, что такъ претитъ лучшей молодежи, и она боится быть заподозрнной въ немъ. Мало студенту знать, что онъ иметъ право обращаться къ своему профессору. Онъ и безъ права обращается нердко къ чужому профессору, разъ знаетъ, что къ нему стоитъ обратиться. Вся сила въ самомъ профессор, а многіе ли изъ нихъ умютъ внушить необходимое довріе къ себ? Есть и теперь, по преимуществу, изъ старыхъ профессоровъ такіе, которымъ отбою нтъ отъ студентовъ. Къ сожалнію, ихъ слишкомъ мало, и они, какъ послдніе могикане, сходятъ съ каедры, на которую вступаютъ преемники съ формальнымъ отношеніемъ и къ этой каедр, и къ слушателямъ.
Не встрчая въ университет свободнаго изслдованія, этой основы гуманизма, чувствуя себя въ тхъ же бюрократическихъ тискахъ программы, что и въ гимназіи, молодежь ищетъ на сторон знаній, въ которыхъ отказываетъ университетъ. Отсюда страсть къ чтенію, иногда крайне несистематическому и неразборчивому, но которое все же знакомитъ съ новыми вяніями въ наук и съ новыми путями изслдованія. Отсюда страсть къ публичнымъ лекціямъ и засданіямъ ученыхъ обществъ, гд дйствительно слышится подчасъ живое слово, котораго не услышать университетской молодежи отъ ‘человка, садящагося или становящагося на каедру и говорящаго затмъ въ урочное время’. Такой ‘садящійся или становящійся на каедру’ ученый говоритъ изъ году въ годъ по программ, отъ которой не сметъ отступить, а жизнь въ это время идетъ своимъ чередомъ, создавая противорчія, изъ которыхъ не могутъ выбиться его слушатели и которыя онъ не замчаетъ. Въ результат является пустая аудиторія, и вовсе не потому, что профессоръ говоритъ ‘не то, что соотвтствуетъ ожиданіямъ слушателей’. Молодежь всегда терпима къ самымъ противоположнымъ мнніямъ,— она не выноситъ только лжи и лицемрія…
Въ начал своей книги проф. Каревъ оговаривается, что хотя онъ не ‘идеализуруетъ дйствительности, но старается понять ее идеально и изобразить ее въ дух этого пониманія, дабы, передавая другимъ такое пониманіе, тмъ самымъ содйствовать возвышенію дйствительнаго до идеальнаго’. Эту оговорку необходимо помнить при чтеніи его брошюрки, которая въ противномъ случа производитъ впечатлніе, слишкомъ рзко расходящееся съ дйствительностью. Но, съ другой стороны, его ‘идеальное пониманіе’ ведетъ къ неврному представленію, что вмсто помощи при выбор факультета можетъ только запутать читателя.
Не думаемъ также, чтобы ‘идеальное пониманіе’ могло cto дйствовать ‘возвышенію дйствительнаго до идеальнаго’. Въ сфер образованія, говоритъ д-ръ Руссель,— какъ и во I всякомъ проявленіи общественной жизни, добавимъ отъ себя, — прогрессъ опредляется тми могучими силами, которыя воплощаются въ политической, промышленной, соціальной и умственной жизни народа. Какова бы ни была идеальная цль — усовершенствованіе ли человческаго характера, увеличеніе счастья или обновленіе рода человческаго — система, предназначенная для ея достиженія, всегда зависитъ отъ тхъ условій, которыя кроются въ народной жизни.
Вопросъ о значеніи этихъ условіи принадлежитъ къ числу тхъ, которые у насъ, по крайней мр, не сходятъ со сцены. Съ легкой руки разныхъ юродивыхъ, расплодившихся въ нашей печати посл толстовскихъ откровеній, мысль о ничтожномъ значеніи общественныхъ условій и превалирующей роли личности, или ‘личнаго самоусовершенствованія’, распространена и въ обществ, и въ печати. Хорошій человкъ всегда, при самыхъ дурныхъ обстоятельствахъ и во всякой роли, съуметъ оказать свое благотворное вліяніе. Эту безспорную аксіому расширяютъ и приходятъ къ выводу, что, стало быть, вся сила въ личности, и нужно стремиться не къ улучшенію общественныхъ условій, а къ ‘самоусовершенствованію’. Разъ вс люди станутъ ‘совершенны’, не будетъ тогда ‘ни іудея, ни еллина’, а полное единство цлей и стремленій, и трудная задача общественнаго благополучія разршится сама собой.
Превосходной иллюстраціей къ этому вопросу можетъ служить прекрасная біографія Гааза, написанная А. . Кони. Авторъ — великій мастеръ слова, о чемъ намъ уже не разъ приходилось говорить, и въ его новой работ, предварительно печатавшейся въ ‘Встник Европ’ и вышедшей теперь отдльнымъ изданіемъ {А. . Кони, ‘Федоръ Петровичъ Гаавъ’. Біографическій очеркъ, съ портретомъ. Стр. 170. Ц. 50 к. Спб. 1897 г. Изд. А. С. Суворина.}, — эта особенность г. Кони, какъ писателя, доведена до совершенства. Слогъ его, чистый, ясный, гармоничный и въ то же время удивительно простой, захватываетъ читателя своей художественностью. Подъ перомъ г. Кони, личность великаго филантропа встаетъ, какъ живая. Въ самомъ начал, съ цлью освтить для читателя значеніе такихъ личностей, какъ самоотверженный врачъ Гаазъ, авторъ сравниваетъ его дятельность съ ролью Говарда, знаменитаго реформатора въ области тюрьмовднія. И Гаазъ, и Говардъ работали въ той же области, но какъ различны были результаты ихъ дятельности! Одинъ создалъ цлое движеніе, продолжающееся и до сихъ поръ, вызвалъ реформу тюремъ по всей Европ, положилъ начало тюремному знанію. ‘Онъ первый — и въ печати, и въ законодательств своей родины (Говардъ былъ англичанинъ) — потребовалъ, настойчиво и убжденно, на ряду со справедливою суровостью закона по отношенію къ преступленію — состраданія къ человку, указывая на строгое отличіе кары отъ муки. Съ порога XIX вка, его личность и труды проливаютъ чистый свтъ разумной и глубокой критики тюремныхъ порядковъ, и въ этой критик лежитъ корень всхъ дальнйшихъ тюремныхъ преобразованій’. Другой — никому невдомый врачъ, но сил характера страстной убжденности, умственному развитію — онъ не уступалъ Говарду, и, тмъ не мене, вліяніе его ограничилось узкимъ кругомъ личной дятельности, замершей вмст съ нимъ. Но ‘онъ былъ поставленъ далеко не въ такія условія, какъ знаменитый англійскій филантропъ. Послднему достаточно было встртить, проврить и указать зло, чтобы знать, что данный толчокъ взволнуетъ частный починъ и приведетъ въ движеніе законодательство. Ему достаточно было вспахать почву и онъ могъ быть спокоенъ за судьбу своихъ усилій: сятели и жнецы найдутся. Но Гааза окружали косность личнаго равнодушія, бюрократическая рутина, почти полная неподвижность законодательства и цлый общественный бытъ, во многомъ противоположный его великодушному взгляду на человка. Одинъ, очень часто безъ всякой помощи, окруженный неуловимыми, но осязательными противодйствіями, онъ долженъ былъ ежедневно стоять на страж слабыхъ ростковъ своего благороднаго, требовавшаго тяжкаго, неустаннаго труда, посва. Умирая, Говардъ оставлялъ рядъ печатныхъ, всми признанныхъ и оцненныхъ трудовъ, служившихъ для него залогомъ земного безсмертія, выпуская изъ ослабленныхъ смертельною болзнью рукъ дло всей своей жизни, Гаазъ не видлъ ни продолжателей впереди, ни прочныхъ, остающихся слдовъ — назади. Съ нимъ, среди равнодушнаго и преданнаго личнымъ ‘злобамъ дня’ общества, грозило умереть и то отношеніе къ ‘несчастнымъ’, которому были всецло отданы лучшія силы его души’.
Вся жизнь Гааза служитъ подтвержденіемъ безсилія личности, дятельность которой не находитъ соотвтствія въ общественныхъ условіяхъ. Онъ ничего не создалъ прочнаго, не оставилъ посл себя почти никакой памяти въ потомств, и для огромнаго большинства читателей онъ — въ полномъ смысл слова личность неизвстная. Вся его энергія ушла на борьбу съ мелочными препятствіями, съ стихійной дикостью времени, когда ему пришлось дйствовать. Онъ выступилъ съ девизомъ ‘.торопитесь длать добро’ въ такой сред, гд не умли отличать зло отъ добра, а если и были отличія, то чисто формальнаго свойства. На служеніе иде добра онъ отдалъ все — жизнь, имущество, общественное положеніе, — и ни въ комъ не вызвалъ подражанія, даже хотя бы минутнаго. Образъ этого одинокаго филантропа, въ теченіе тридцати лтъ отстаивавшаго ‘несчастныхъ’, напоминаетъ средневковые образы великихъ борцовъ добра среди варваровъ. Отдльные моменты его борьбы полны трагическаго героизма. Для окружающихъ онъ — ‘безпокойная личность’, нарушающая порядокъ и вншнее благочиніе своими вчными приставанія мы и настойчивыми требованіями. И только ‘несчастные’ понимали его мотивъ и свято хранили память о чудак-доктор, который, отстаивая ихъ, никого не боялся.
Одинъ изъ любопытнйшихъ эпизодовъ борьбы Гааза представляетъ его война противъ ‘препровожденія ссыльныхъ на прут’,— война, упорно длившаяся всю жизнь. Изъ нея онъ не вышелъ побдителемъ, но и не побжденнымъ. Въ этомъ эпизод, какъ въ фокус, сосредоточенъ смыслъ тогдашняго ‘порядка’ скрывавшаго въ себ на взглядъ современнаго человка величайшій безпорядокъ.
Гаазъ по профессіи былъ врачъ и въ тюремный комитетъ вступилъ уже пожилымъ человкомъ, на 47 году, когда обыкновенные люди уже готовы со многимъ мириться, во многомъ уступать, лишь бы сохранить спокойствіе. Гаазъ словно только жить началъ съ этой минуты, и съ перваго шага поднялъ ‘скандалъ’. ‘Прежде всего его поразило препровожденіе ссыльныхъ на прут. Онъ увидлъ, что тягости пути обратно пропорціональны признанной судомъ вин ссылаемыхъ, ибо въ то время, когда важнйшіе преступники, отправляемые на каторгу, свободно шли въ ножныхъ кандалахъ, подвшивая ихъ къ поясу за среднее кольцо, соединявшее ножныя обоймы цпи,— мене важные, шедшіе на поселеніе, нанизанные на прутъ, стсненные во всхъ своихъ движеніяхъ и естественныхъ потребностяхъ, претерпвали въ пути всевозможныя муки и были лишены всякаго отдыха при остановкахъ на полуэтапахъ, вслдствіе лишенія единственнаго утшенія узника — спокойнаго сна. Онъ услышалъ слезныя жалобы ссыльно-поселенцевъ, просившихъ, какъ благодянія, обращенія съ ними, какъ съ каторжными. Онъ нашелъ также прикованными къ пруту не однихъ осужденныхъ, но и препровождаемыхъ ‘подъ присмотромъ’, т. е. пересылаемыхъ административно на мсто приписки или жительства, просрочившихъ паспорты, плнныхъ горцевъ и заложниковъ, отправляемыхъ въ сверныя губерніи, бглыхъ кантонистовъ, женщинъ и малолтнихъ, и вообще массу людей, шедшихъ, согласно оригинальному народному выраженію, ‘по невро діи’ (т. е., говоря словами закона, ‘не въ род арестантовъ’). Онъ нашелъ также между ними не только ссылаемыхъ въ Сибирь по вол помщиковъ, но даже и препровождаемыхъ на счетъ владльцевъ принадлежащихъ имъ людей изъ столицъ и другихъ городовъ до ихъ имній, причемъ внутренняя стража и ихъ вела въ ручныхъ укрпленіяхъ’. Такой ‘порядокъ’, практиковавшійся съ незапамятныхъ временъ и освященный закономъ, никого не удивлялъ, всмъ казался прекраснымъ этотъ ‘легкій’ прутъ, изобртеніе генерала Дибича. Гаазъ первый забилъ тревогу и всхъ обозлилъ. Особенно обидлся генералъ внутренней стражи Капцевичъ. Онъ не могъ допустить, чтобы у него по команд было ‘неблагополучно’, и съ запросомъ относительно ‘удобствъ’ прута обратился къ этапнымъ начальникамъ. Они, ‘для которыхъ прутъ во всякомъ случа не представлялъ ничего стснительнаго’, отписывали, что ‘все обстоитъ благополучно и никакихъ неудобствъ отъ заковки на прутъ не представляется’. При этомъ, однако, проскальзывали замчанія о томъ, что у арестантовъ отъ прута ‘большихъ ранъ не замчено, но что отъ кольца при прут тло можетъ ознобиться, отчего длаются раны и знаки’. Въ такой переписк прошелъ годъ. Новое настойчивое описаніе Гааза всхъ злоключеній отъ прута,— въ результат предложеніе замнить прутъ общей цпью съ наручниками. Этой замной неподвижнаго прута цпью дло и кончилось. ‘Прутъ лишь измнилъ свое имя… и продолжалъ существовать до тхъ поръ, пока, благодаря энергическимъ трудамъ Милютина и Гейдена, введеніе перевозки арестантскихъ партій по желзнымъ дорогамъ и водою не измнило кореннымъ образомъ и самыхъ пріемовъ препровожденія ссыльныхъ’, т. е. до шестидесятыхъ годовъ, живое дыханіе которыхъ коснулось и тазовскихъ ‘несчастныхъ’ кліентовъ.
Такимъ образомъ, ‘порядокъ’ побдилъ. ‘Общій вопросъ, поднятый Голицынымъ и Гаазомъ, былъ похороненъ и достоинство вдомства, имвшаго ближайшее отношеніе къ ссыльнымъ, сохранено во всей своей печальной неприкосновенности’. Но Гаазъ, въ Москв, у себя на мст, не положилъ оружія и придумалъ особые, облегченные, кандалы, получившіе названіе тазовскихъ, и рядомъ ходатайствъ и приставаній добился того, что для нкоторыхъ арестантовъ, препровождаемыхъ черезъ Москву, прикованіе къ пруту было замняемо его кандалами. ‘Въ 1833 г. послдовало временное разршеніе вмсто приковыванія къ пруту арестованныхъ за легкіе проступки надвать имъ ножные кандалы, если они сами того пожелаютъ и будутъ просить у начальства, какъ особаго снисхожденія и милости. Это распоряженіе страдало рядомъ недомолвокъ, обратившихъ его повсюду, гд не было Гаазовъ, въ мертвую букву… Замна права арестанта быть снятымъ съ прута снисхожденіемъ и милостью начальства и притомъ неизвстно какого — уничтожала всякій дйствительный характеръ у этой мры’.
Таковы, въ сущности, вс результаты дятельности Гааза, и иными они и не могли быть. Онъ шелъ съ своими взглядами въ разрзъ съ общими условіями, казался всмъ ‘утрированнымъ филантропомъ’, заводящимъ пререканія и ‘затйливости’, затрудняющимъ начальство, наконецъ, развращающимъ арестантовъ. При томъ порядк, гд вс были прикованы къ пруту крпостнаго права, что могъ значить ‘толь возмущавшій Гааза арестантскій прутъ? Надъ всми царила въ то время форма, а Гаазъ требовалъ отношенія къ людямъ по существу, отношенія, всегда хлопотливаго, мелочнаго, требующаго вниманія къ каждому отдльному случаю. Тогда какъ форма вс случаи подводила подъ одно и тмъ снимала съ начальства всякую отвтственность, и мы вполн понимаемъ негодованіе Капцевича и ‘трехъ бунчужнаго паши’, графа Закревскаго, на неугомоннаго филантропа, для котораго арестантъ былъ прежде всего человкомъ. Если и въ наши дни этотъ взглядъ не вошелъ еще въ обиходъ общественной мысли и возможны картины, описываемыя г. Мельшинымъ въ его ‘Мір отверженныхъ’ {См. ‘Крит. замтки’ ноябрь 1896 г.}, то полстолтія тому назадъ Гаазъ долженъ былъ казаться — и казался — чмъ-то дикимъ, даже прямо преступнымъ явленіемъ, которое не укладывалось ни въ какую клточку оффиціальнаго порядка. Будучи врачемъ комитета, онъ, напр., требовалъ, чтобы больныхъ арестантовъ считали дйствительно больными и не отсылали умирать ‘на прут’, заражая скованныхъ съ ними. Между тмъ, по ‘статейнымъ спискамъ’, которые составлялись писарями, эти больные числились здоровыми. Отсюда конфликтъ между Гаазомъ и ‘спискомъ’, возмущавшій генерала Капцевича до глубины души,— и опять-таки мы не можемъ винить этого суроваго служаку, которому въ Московской пересыльной тюрьм, быть можетъ, впервые въ жизни приходилось слышать такія слова, какъ ‘заботливость, справедливость, человчность, право, милосердіе’. Бдный Капцевичъ выходилъ изъ себя. ‘Арестантъ проситъ не отправлять его съ партіей, ибо онъ ожидаетъ жену или брата, съ которыми хочетъ проститься,— и г. Гаазъ оставляетъ его, а между тмъ батальоннымъ командиромъ уже бумаги о семъ арестант изготовлены, оставляя при осмотр многихъ отправляющихся ссыльныхъ по просьбамъ весьма неуважительнымъ, докторъ Гаазъ заставляетъ конвойныхъ, въ полной походной аммуниціи, ожидать сего осмотра или разбора просьбъ, или прощаній его съ отсылаемыми преступниками, начальникъ же команды, сдлавшій разсчетъ кормовыхъ денегъ и составившій списокъ отправляемымъ, вынужденъ все это передлывать’… Такъ писалъ негодующій Капцевичъ, доказывая, что ‘Гаазъ не только безполезенъ, но даже вреденъ, возбуждая своею неумстною филантропіей развращенныхъ арестантовъ къ ропоту’.
Все боле и боле не правилась эта ‘развращающая арестантовъ’ дятельность строгимъ блюстителямъ ‘порядка’, и когда въ Москв воцарился ‘трехбунчужный паша’ графъ Закревскій, которому очень надолъ ‘утрированный филантропъ’, мшавшій пріятному сознанію, что въ Москв ‘все обстоитъ благополучно’, — неизвстно, къ какимъ мрамъ прибгъ бы онъ для водворенія Гааза въ надлежащіе предлы. Къ счастью для русскаго общества, Гаазъ въ это время умеръ, иначе въ исторію этого общества вписана была бы еще одна печальная страница, такъ какъ несомннно, что Закревскій, самого Филарета зачислившій въ ‘неблагонадежные’, не остановился бы предъ Гаазомъ…
Какъ же, однако, относилось общество къ человку, который, по словамъ Максимова, ‘былъ причисленъ заживо къ лику святыхъ и таковымъ разумлся во всхъ слояхъ московскаго населенія’? Оно… врядъ ли его понимало, въ лучшемъ случа. Для него онъ былъ интересный чудакъ, и оно ограничивалось жалкими подачками, собираемыми Гаазомъ со своихъ знакомыхъ въ пользу ‘несчастныхъ’. По крайней мр, когда онъ умеръ, его пришлось похоронить… на счетъ полиціи. За то ‘порядокъ’ и посл смерти оказалъ ему честь. Закревскій, опасаясь ‘безпорядка’ на похоронахъ человка, который при жизни все время чинилъ ‘безпорядки’ въ бумажномъ царств, прислалъ полицеймейстера съ казаками.
Эти похороны произвели извстное впечатлніе въ Москв. Но, говоритъ г. Кони, ‘вскор за этимъ подъемомъ чувствъ наступило обычное у насъ равнодушіе и забвеніе, и память ‘фанатика добра’ стала блекнуть и исчезать. Никто своевременно не собралъ любящей рукой живыхъ воспоминаній о немъ, и объемъ ихъ сталъ съ каждымъ годомъ, съ каждой смертью людей, знавшихъ его съуживаться. Не нашлось никого, кто бы тотчасъ, подъ не остывшимъ еще впечатлніемъ, съ умиленіемъ предъ личностью ‘утрированнаго филантропа’, набросалъ дрожащею отъ душевнаго порыва рукою его ‘житіе’. Знавшіе его замкнулись въ область личныхъ воспоминаній и не почувствовали потребности повдать не знавшимъ о томъ, что такое былъ Гаазъ’.
Такое равнодушіе и забвеніе лучше всего свидтельствуютъ, что смыслъ дятельности Гааза былъ непонятенъ обществу. Быть можетъ, оно удивлялось личности, даже считало ее ‘святой’, но само не сознавало, какіе мотивы двигали этого святого. Тмъ боле, что этотъ ‘святой’ былъ нмецъ и католикъ, веригъ не носилъ, не юродствовалъ, вообще — вн круга своей дятельности ничмъ вншнимъ не выдлялся. Этому равнодушію современниковъ къ Гаазу г. Кони посвящаетъ прочувствованную страницу, обобщая самое явленіе. ‘Таково,— говоритъ онъ,— свойство нашего образованнаго общества, нашей такъ-называемой ‘интеллигенціи’. Мы мало умемъ поддерживать сочувствіемъ и уваженіемъ тхъ немногихъ дйствительно замчательныхъ дятелей, на которыхъ такъ скупа наша судьба. Мы смотримъ обыкновенно на ихъ усилія, трудъ и самоотверженіе съ безучастнымъ и лнивымъ любопытствомъ, ‘съ зловщимъ тактомъ,— какъ выразился Некрасовъ,— сторожа ихъ неудачу’. Но когда такой человкъ внезапно сойдетъ со сцены, въ насъ вдругъ пробуждается чувствительность, проснувшаяся память ясно рисуетъ и пользу, принесенную усопшимъ, и его душевную красоту,— мы плачемъ поспшными, хотя и запоздалыми слезами, въ безплодномъ усердіи несемъ ненужные внки… Каждое слово наше проникнуто чувствомъ нравственной осиротлости. Однако, все это скоро, очень скоро проходитъ. Скорбь наша мене долговчна, чмъ башмаки матери Гамлета. На смну ей является равнодушіе и, затмъ, забвеніе. Черезъ годъ, другой, горячо оплаканный дятель забытъ, забытъ совершенно и прочно, и лишь въ немногія молчаливыя сердца память о немъ, ‘какъ нищій въ дверь — стучится боязливо’. Затмъ и обладатели этихъ сердецъ уходятъ, и имя, которое должно бы служить ободряющимъ и поучительнымъ примромъ для каждаго новаго поколнія, уже произносится съ вопросительнымъ недоумніемъ: ‘Какъ? кто это такой?..’ У насъ нтъ вчерашняго дня. Оттого и нашъ завтрашній день всегда такъ туманенъ и тусклъ. Поэтому и смерть выдающагося общественнаго или государственнаго дятеля напоминаетъ у насъ паденіе человка въ море. Шумъ, пна, высокія брызги воды, широкіе, волнующіеся круги… а затмъ все сомкнулось, слилось въ одну безформенную, одноцвтную, срую массу, подъ которою все скрыто, все забыто…’
Горькая правда скрыта въ краснорчивыхъ словахъ г. Кони, и сущность ея въ томъ и заключается, что общественныя условія нашей жизни не даютъ развиваться тмъ неуловимымъ проявленіямъ симпатіи, изъ которыхъ слагаются отношенія между выдающейся личностью и массою. Эти симпатіи, сочувствіе къ дятельности, должны прежде всего имть форму для своего выраженія, и разъ ея нтъ,— нтъ и путей для жизненной связи между массой и дятелями. На громадное значеніе этого условія указываетъ самъ г. Кони, говоря о причинахъ широкаго развитія дятельности Говарда. ‘Въ его распоряженіи была свободная печать его родины, сослужившая ему врную и честную службу,— парламентъ съ особымъ вниманіемъ и уваженіемъ выслушивалъ доклады, основанные на его выводахъ и наблюденіяхъ,— европейскія правительства давали ему вс средства для собиранія матеріаловъ, и, за исключеніемъ короткаго времени, проведеннаго во французскомъ плну, онъ былъ всюду уважаемымъ гостемъ, предъ которымъ гостепріимно были открыты двери дворцовъ и предупредительно распахивались ворота тюремъ… Почва для боле широкой дятельности подготовлялась сама собой’.
Ничего подобнаго у насъ не было и нтъ, почему и немыслимо дятельное сочувствіе между массою и ‘героями добра’, въ род Гааза. Для героевъ законъ не писанъ, какъ и для геніевъ, и они всегда окажутъ вліяніе, хотя бы и въ узкомъ кругу личной жизни. Но чтобы ихъ работа получила историческое значеніе, необходимо дятельное участіе массъ, и разъ этого нтъ, они проходятъ почти безслдно, какъ Гаазъ. Вотъ почему все, что можетъ содйствовать культурному подъему массъ, какъ бы ничтожно оно ни было, неизмримо важне отдльныхъ Гаазовъ, при всемъ ихъ благородств, безупречности и святости.
Что же касается культурнаго подъема массъ, то и онъ не совершается ‘самъ собой’, а является отраженіемъ вещественныхъ отношеній, проще говоря, основанъ на хозяйственныхъ отношеніяхъ данной страны. По мр развитія и улучшенія послднихъ, растетъ и культура. Крпостное право, во времена Гааза лежавшее въ основ русскаго общественнаго быта и мертвившее всякое живое дло Гааза и немногихъ подобныхъ ему ‘фанатиковъ добра’, основывалось само на натуральной форм хозяйства страны. Ко второй половин столтія натуральное хозяйство перестало быть доходнымъ, вытсняемое денежной формой, по мр сближенія Россіи съ Западомъ, и трудъ крпостныхъ сталъ невыгоднымъ {См. подробности у Милюкова ‘Очерки по исторіи русской культуры’, ч. I.}, не окупая производства. Значеніе экономическаго переворота, созданнаго паденіемъ натуральнаго хозяйства, идейнымъ отраженіемъ котораго служило крпостное право, составляетъ до сихъ поръ предметъ изученія, такъ какъ выяснить его во всхъ деталяхъ теперь и невозможно. Этотъ переворотъ отражается на всхъ формахъ русской общественной жизни, захватывая постепенно и область идей.
Съ послднимъ никакъ не хотятъ мириться сторонники первенствующаго значенія идей въ общественной жизни, и въ ‘Міровыхъ Отголоскахъ’ неизвстный авторъ г. H. С** выступилъ противъ помщенной въ майской книжк нашего журнала статьи г. Крживицкаго ‘Генезисъ идей’. Въ стать ‘Новый видъ обскурантизма’ Н. С.**проявилъ старое недоразумніе, мшающее въ этомъ спор о зависимости идей и экономическихъ отношеній взаимному пониманію противниковъ. Г. Крживицкій говоритъ о значеніи идей, какъ общественнаго фактора, не касаясь роли ея, какъ психическаго фактора. Авторъ статьи въ ‘Міровыхъ Отголоскахъ’ не хочетъ этого понять и возмущается грубымъ матеріализмомъ г. Крживицкаго, проявляя съ своей стороны крайне грубое, совсмъ не философское представленіе объ ‘экономическомъ матеріализм’.
Оставляя въ сторон самый тонъ и нкоторыя выходки г. Н. С.** по адресу послдователей этой доктрины,— къ такому тону и выходкамъ насъ уже пріучили и боле видные противники, почему г-ну H. С.** и Богъ проститъ,— остановимся на нсколькихъ примрахъ яркаго непониманія самого вопроса. Г. Крживицкій мимоходомъ указываетъ, напр., что если ‘эпоха возрожденія началась въ итальянскихъ городахъ’, то ‘этотъ фактъ является не случайностью, но просто историческою необходимостью’. Г. Н. С.** съ ироніей замчаетъ по этому поводу: ‘Крпко жаль, что авторъ не хочетъ поговорить объ этомъ подробно. Было бы очень любопытно его послушать. Чимабуэ и Джіотто — отраженіе ‘вещественныхъ отношеній’? Сонеты Петрарки и ‘Божественная комедія’ Данте — показатели свободной торговли? Рафаэль и Микель Анджело — сторонники ростовщичества противъ рыцарскаго разбоя?— Авторъ гораздо бы лучше доказалъ свою мысль, если бы объяснилъ ее на подобныхъ конкретныхъ данныхъ’.
Конечно, г. Крживицкій послдовалъ бы этому совту, если бы, подобно г-ну H. С.** и его союзникамъ въ этомъ вопрос, понималъ экономическій матеріализмъ въ грубомъ, чисто житейскомъ, лавочномъ смысл.
Но въ томъ и дло, что ни одинъ экономическій матеріалистъ до сихъ поръ не повиненъ въ этомъ. Самые прямолинейные и узкіе послдователи этой доктрины не касались,— да и не могли касаться,— вопроса о личномъ творчеств, которое и на ихъ взглядъ составляло и всегда будетъ составлять непостижимую тайну индивидуальной психологіи. Почему именно Данте есть Данте, а Микель Анджело — Микель Анджело, а не ‘показатели свободной торговли’, это вопросъ праздный, какъ и знаменитый вопросъ Кифы Мокіевича объ яйц, изъ котораго долженъ былъ бы выйти слонъ. Но какъ Гоголь былъ правъ, избравъ Кифу Мокіевича представителемъ россійскаго обывательскаго глубокомыслія своего времени, такъ правы и экономическіе матеріалисты, когда для эпохи возрожденія они ищутъ общественныхъ, соціологическихъ факторовъ, а не индивидуальныхъ. Г. Крживицкій съ особымъ натискомъ говоритъ, что ‘существуютъ въ исторіи великіе люди и толпа, руководители и иниціаторы, геніи и дураки’, тмъ самымъ устраняя изъ соціологическаго пониманія идеи вопросъ объ ея индивидуальномъ значеніи. ‘Въ этомъ сюртук есть идея’, говорилъ портной Гейне, и ни одному экономическому матеріалисту не придетъ въ голову видть въ ‘иде’ этого портного ‘отраженіе вещественныхъ отношеній’. Но почему у портныхъ извстной эпохи одни идеи, а у портныхъ другой эпохи иногда совершенно противоположныя идеи,— за этотъ вопросъ охотно возьмется экономическій матеріалистъ и найдетъ основаніе этому общественному явленію въ разниц экономическихъ отношеній. И тогда ‘идеи’ тхъ и другихъ портныхъ явятся въ глазахъ экономическаго матеріалиста ‘отраженіемъ вещественныхъ отношеній’, а не личныхъ вкусовъ портного Ивана или Петра.
Г. H. С.** возмущается, когда г. Крживицкій объясняетъ происхожденіе этическихъ взглядовъ современнаго буржуазнаго общества. ‘Торговля,— говоритъ г. Крживицкій,— создаетъ обычаи, для которыхъ не было мста въ атмосфер общиннаго духа и взаимной солидарности, свойственной варварамъ. Общественный строй варваровъ осуждалъ ростовщичество. Между тмъ въ городской сред умнье получать проценты (sic!— вставляетъ г. Н. С.**) становится постояннымъ, всеобщимъ и вполн ‘нравственнымъ’ учрежденіемъ (sic!— повторяетъ г. H. С.**), такъ что позднйшіе мщанскіе философы смогутъ въ этомъ обыча признать явленіе, вполн согласное съ требованіями абсолютной справедливости. Напротивъ, грабежъ, этотъ источникъ богатства и славы въ эпоху варварства, первый разъ встрчаетъ осужденіе. Горожане противопоставляютъ ему имущество, добытое собственнымъ трудомъ и бережливостью. Такъ подъ прикрытіемъ городскихъ стнъ и какъ отраженіе вещественныхъ отношеній, мало-по-малу возникъ весь (?— знакъ вопроса г-на H. С.**) кодексъ мщанской этики: индивидуальный утилитаризмъ, заповди экономической самопомощи и бережливости, а также взаимной конкурренціи’. Г. H С.** язвительно вопрошаетъ: ‘Это эволюція этики вообще или этики только мщанской?’
Кажется, у г. Крживицкаго ясно сказано: ‘мщанской’, а не какой-либо другой. Странное впечатлніе производятъ вс ‘sic’ г. Н. С.**Какъ будто въ приведенной выдержк г-нъ Крживицкій одобряетъ ростовщичество, разъ объясняетъ его происхожденіе, видя въ признаніи роста законнымъ со стороны мщанъ ‘отраженіе ихъ вещественныхъ отношеній’. Напрасно, поэтому, г. H. С.** хочетъ прославить свое идеальное отношеніе къ презрнному металлу за счетъ г. Крживицкаго, который, поставивъ слово ‘нравственный’ въ ковычки, хочетъ показать, что этотъ эпитетъ къ слову ‘ростъ’ не его изобртеніе.
‘Любопытно бы,— задаетъ коварный вопросъ г. H. С.** — знать, что онъ, (г. Крживицкій) думаетъ объ основахъ морали’. Вполн законное любопытство, хотя врядъ ли его возможно удовлетворить въ полной мр, что и г-ну Н. С.** должно быть понятно. Но общій взглядъ автора на происхожденіе морали высказанъ въ стать, и на мораль, разсматриваемую какъ факторъ общественный, онъ смотритъ съ точки зрнія той же доктрины, придавая морали огромное значеніе, что видно, напр., изъ слдующей фразы: ‘Принятіе христіанства германцами создало извстную всеобщую атмосферу, о значеніи которой нельзя умолчать. Атмосфера эта обнаруживаетъ все свое вліяніе тогда, когда обмнъ изъ мстнаго явленія становится международнымъ учрежденіемъ’.
Эта фраза, прямой смыслъ которой совершенно ясенъ, вызываетъ рядъ восклицаній со стороны г. H. С.**: ‘Что се есть? И какъ это понимать нужно? И почему автору ‘нельзя умолчать’ о христіанств? Зачмъ эта казенная и туманная фраза? Вдь всякому понятно, что рядомъ съ факторами ‘вещественныхъ отношеній’ христіанству нтъ мста. Или авторъ намренъ объяснять св. Франциска Ассизскаго или Сергія Радонежскаго изъ измненія экономическихъ факторовъ и производительныхъ силъ? Напрасный трудъ! Это ненужная и неумстная обмолвка, которая слишкомъ странно звучитъ въ контекст рчи убжденнаго защитника экономическаго матеріализма’.
Такъ ли? Мы уврены, что и г. H. С.** отлично понимаетъ, что не совсмъ ‘напрасный трудъ’. Относительно св. Франциска и Сергія Радонежскаго отвтъ нами данъ выше, потому что и къ нимъ примнимо то, что мы говорили о Чимабуэ и Данте. Но почему нищенствующее свободное монашество, созданное св. Францискомъ, такъ быстро распространилось по Европ, это прямо вытекаетъ изъ экономическихъ условій, при которыхъ возникъ могущественный орденъ францисканцевъ. Отрицать связь ‘вещественныхъ отношеній’ съ христіанствомъ довольно трудно, что видно, напр., изъ быстраго его распространенія прежде всего среди рабовъ и пролетаріевъ въ римской имперіи. Богатый классъ принялъ христіанство уже посл его фактической побды. ‘Ученіемъ рабовъ и нищихъ’ величали его Плиній, Траянъ и Маркъ Аврелій, для которыхъ оно было лишь ‘печальное и безмрное суевріе’, по выраженію Плинія,— и въ этомъ характерномъ названіи слышится глубокая имущественная основа христіанства, которое вмст съ свободой духа несло и имущественное равенство, какъ показываетъ исторія раннихъ христіанскихъ общинъ. иди и это станетъ отрицать г. Н. С.**? Съ другой стороны, умаляетъ ли г. Крживицкій значеніе христіанства, когда видитъ въ немъ одинъ изъ могущественнйшихъ факторовъ къ сближенію народовъ, что несомннно повело къ усиленію международнаго обмна?
Да и вообще, основательна ли скорбь г. H. С.** по поводу того, что экономическій матеріализмъ, будто бы, низводить идею съ пьедестала? ‘Все,— говоритъ онъ,— что прежде понимали подъ словомъ ‘творчество великихъ умовъ’, здсь вполн упраздняется. Прежде слпой и инертной жизни массъ противопоставляли ‘творческую мечту’ мыслителя. Теперь вещественныя отношенія упразднили эту ‘творческую мечту’, ибо теперь не такъ наивны, чтобы искать въ жизни ‘правды’, ‘на историческихъ страницахъ’ теперь вмсто ‘живой черты’ ищутъ ‘матеріальнаго благосостоянія’. Этотъ выводъ, повторяемъ, въ контекст экономическаго матеріализма вполн на своемъ мст’.
Посовтуемъ г. H. С.** прежде всего успокоиться. Вс эти печалованія просто плодъ его взволнованнаго воображенія, которое, вообще, плохой судья въ философскихъ вопросахъ. Вдумавшись, онъ пойметъ, что личное творчество, ‘творческая мечта’, какъ была, такъ остается вн сферы изслдованія экономическаго матеріализма. Художникъ, поэтъ, просто ‘любитель старины’, ищущій въ ней поученій и примровъ, всегда будутъ ‘на историческихъ страницахъ’ искать ‘живой черты’ и находить вдохновляющую ихъ ‘творческую мечту’. Но историки и философы не могутъ удовольствоваться послдней, и вполн законно и научно ихъ желаніе найти для нея боле глубокую основу. И доктрина экономическаго матеріализма стремится къ тому же. Эта доктрина иметъ въ виду исключительно общество, общественныя силы и общественныя соотношенія. Надъ ихъ анализомъ она оперируетъ, къ ихъ пониманію она стремится, во всемъ остальномъ вполн соглашаясь съ гейневскимъ кучеромъ, что ‘идея есть всякая глупость, пришедшая человку въ голову’.
Вопросъ объ общин, затронутый нами въ прошлый разъ, интересуетъ не только нашу интеллигенцію, но и тхъ, кто непосредственно иметъ дло съ общинными порядками. На это указываетъ любопытная полемика, загорвшаяся на страницахъ ‘Сельскаго Встника’, газеты, издаваемой при ‘Правительственномъ Встник’ исключительно для крестьянъ. Расходится это оффиціальное изданіе въ 60 тысячахъ экземплярахъ и, судя по масс писемъ, помщаемыхъ въ немъ, пользуется до извстной степени популярностью. Какъ оффиціальное изданіе, ‘Сельскій Встникъ’ является выразителемъ взглядовъ правящихъ сферъ, но по нкоторымъ вопросамъ редакція предоставляетъ свободный обмнъ мнній между читателями, контингентъ которыхъ набирается преимущественно изъ сельской интеллигенціи, учителей, старшинъ, зажиточныхъ крестьянъ, фельдшеровъ, мелкихъ торговцевъ и проч. Въ прошломъ году редакція предложила на обсужденіе вопросъ о преимуществ общинныхъ порядковъ предъ лично-подворнымъ владніемъ, и въ No 37 появилось первое письмо крестьянина Димитріева изъ Гдовскаго узда, Петербургской губ., въ которомъ авторъ сильно нападаетъ на общинные порядки, видя въ нихъ помху какъ для развитія сельскохозяйственной промышленности, такъ и для личной самостоятельности отдльныхъ членовъ общины. Письмо это встртило сочувствіе и поддержку изъ другой области. Въ No 6-мъ за 1897 г. появилось письмо сельскаго учителя Уржумскаго узда, Вятской губ., въ которомъ онъ не только соглашается съ взглядами Дмитріева, но и доказываетъ примрами изъ вятской жизни, что ‘съ мнніемъ Дмитріева о вредномъ вліяніи общинности на крестьянское хозяйство и на самихъ крестьянъ долженъ согласиться всякъ, кто испыталъ на себ ярмо, которое величаютъ общиннымъ землепользованіемъ’. Въ обоихъ письмахъ какихъ-либо новыхъ доводовъ противъ общины нтъ: все т же указанія, что и въ общей литератур, — на черезполосность, дробность участковъ, невозможность многополья и травосянія, если вс держатся другой системы, разбросанность надловъ, обиліе сходовъ, несправедливости при передлахъ и проч.
Эти нападки, какъ и слдовало ожидать, не остались безъ отвта, и въ No 21 за 1897 г. появилось возраженіе со стороны крестьянина Давыдова, Лукояновскаго узда, Нижегородской губ. Въ своемъ письм онъ выступаетъ настоящимъ ‘народникомъ’ и страстнымъ защитникомъ общинныхъ порядковъ, въ которыхъ видитъ единственную основу крестьянскаго хозяйства, умиляется предъ’равненіемъ по жеребью’ и сравниваетъ общину съ семьей. Въ чемъ заключается сущность этой защиты читатели могутъ видть изъ слдующаго замчанія редакціи ‘Встника’, которое и приводимъ, въ виду его знаменательности. Крестьянинъ общинникъ заканчиваетъ письмо заявленіемъ, что ‘едва ли кто не согласится съ его мнніемъ’. Редакція возражаетъ:
‘А мы полагаемъ, что несогласныхъ найдется даже и много, а именно вс т, кто узналъ немножко побольше, чмъ знали отцы и дды, повидалъ другія мста, гд какъ люди живутъ и хозяйство ведутъ: — вс такіе въ одинъ голосъ скажутъ, что нынче вовсе не ко времени такъ разсуждать. И въ самомъ дл, нельзя думать такъ, какъ думали сто лтъ назадъ, если посл того вс условія и обстоятельства жизни и хозяйства перемнились. Отчего появились всякіе недостатки, долги, недоимки, тснота, отъ которой люди бгутъ, куда глаза глядятъ? Объ этомъ много было писано: какъ на причины обдннія указывали на пьянство, лнь, лишніе расходы на разныя прихоти и т. п. И все это истинная правда, все это сильныя причины обдннія, но только не вс,— есть еще одна причина, можетъ быть, самая главная, о которой пока большинство не думаетъ, очевидно, не думаетъ о ней и Давыдовъ. Эта причина — наше старинное, ддовское хозяйство, пока оно будетъ продолжаться, до тхъ поръ нашъ народъ будетъ бднть все боле и боле. Прежде и вс народы хозяйничали такимъ же порядкомъ, который сохранился у насъ до сихъ поръ, а теперь этого нигд не найдешь, кром одной Россіи, да и то только у крестьянъ русскаго племени и еще разв у татаръ, чувашъ, мордвы и другихъ инородцевъ, которые въ просвщеніи отстали даже и отъ нашего крестьянства, а въ нашей же Россіи у чухонъ, латышей, поляковъ, нмцевъ заведены уже другіе хозяйственные порядки, наподобіе тхъ, какіе уже давно установились въ другихъ европейскихъ странахъ Какіе именно эти порядки, этого не объяснить въ краткой бесд, мимоходомъ… Теперь мы сдлаемъ лишь нсколько замчаній по поводу письма Давыдова.
‘Если собственники (на что ссылается Давыдовъ), имющіе по 42 десятины, пасутъ свой скотъ вмст со всми крестьянами, на общемъ, вроятно, плохомъ выгон, имя одного пастуха, то это врне всего значитъ только то, что они въ пониманіи хозяйства ушли недалеко отъ своихъ ддовъ. При такой пастьб земли идетъ подъ нее много, а толку бываетъ мало, скотъ никогда не надается до сыта, больше вытопчетъ, чмъ състъ, оттого и молока, и мяса онъ даетъ такъ мало, что приноситъ хозяину одинъ убытокъ (пустька Давыдовъ посчитаетъ хорошенько, во что обходится содержаніе скота и много ли отъ него получается дохода), потому-то и скотъ нашъ по большей части плохой, и улучшить его весьма трудно, именно по той причин, что онъ держится въ общихъ стадахъ. Общая пастьба бываетъ и у европейскихъ крестьянъ, хорошихъ хозяевъ, но только тамъ, гд земли очень мало, а скотъ у всхъ одинаково хорошій, многомолочный или богатый мясомъ (30-ти-пудовой), такъ что скотина въ стад не испортится, и выгоны превосходные, да и уходъ за скотомъ у всхъ хозяевъ совсмъ не такой, какъ у насъ. Хорошій хозяинъ, имя 40 десятинъ земли, съумлъ бы и скотъ свой пасти на своей земл, и съ остальной земли получать сна больше, чмъ у насъ хозяинъ получаетъ со всей этой земли, отпуская скотъ на чужой выгонъ, и получилъ бы онъ отъ своего скота такой доходъ, что было бы изъ чего даже особаго пастуха держать, если бы было нужно (а нужно это бываетъ далеко не всегда).
‘Такого ежегоднаго длежа земли (шапочной жеребьевки), какой описанъ въ письм, уже нигд на свт нельзя найти, кром какъ только у нашихъ крестьянъ, но и у нихъ это будетъ продолжаться только до тхъ поръ, пока они не возьмутся за умъ и не поймутъ, что гораздо лучше пользоваться постоянно однимъ и тмъ же участкомъ, даже такимъ, который теперь считается худшимъ, чмъ каждый годъ переходить на новый участокъ, надясь, что авось попадется и хорошій,— лучше это потому, что хорошій хозяинъ, потрудившись толково даже надъ плохимъ участкомъ, сдлаетъ его лучше лучшаго. Надо полагать, что скоро поймутъ это и наши крестьяне, перейдутъ къ инымъ порядкамъ и только со смхомъ будутъ вспоминать про прежнее свое весеннее землемріе, нужда заставитъ ихъ понять что теперешнее трехпольное хозяйство, въ которомъ на одномъ пол два года сется хлбъ, а третій годъ земля паруетъ,— совсмъ не годится, приноситъ хозяевамъ не выгоду, а чистый убытокъ, какъ и теперешнее крестьянское скотоводство.
‘Давыдовъ хотлъ доказать, что ‘общинность полезна’, а подтвердилъ только то, что и другіе говорили, а именно, что при ней нельзя заводить въ хозяйств никакихъ перемнъ, стало быть, и улучшеній, безъ которыхъ ныншнее хозяйство можетъ общать только полное разореніе. И для чего онъ привелъ въ примръ семейную жизнь? Вдь семьи живутъ каждая въ своемъ дом, а не въ одной общей казарм, — почему же семь не желать имть сполна свое особое хозяйство, чтобы вести его такъ, какъ она съуметъ лучше? Почему умный, старательный хозяинъ долженъ во всемъ поступать согласно съ глупыми и лнивыми?
‘Какъ плохо понимаетъ Давыдовъ хозяйственное дло, это показываютъ т строки его письма, гд на вопросъ: возможно ли пасти свою корову на прикол?— онъ отвчаетъ: ‘нтъ и нтъ’. А между тмъ это не только возможно, но даже весьма разумно и удобно, и очень многіе мелкіе хозяева часто длаютъ именно такъ въ тхъ мстахъ, гд хлбъ родится не самъ -3—4—5, а самъ14—15, и гд корова даетъ молока въ годъ не 30—40 ведеръ, а 130— 140 и даже гораздо больше.
‘Очень хорошій примръ привелъ Давыдовъ, указавши на торговые дома, компаніи, товарищества и артели, которыя дйствуютъ сообща въ своемъ промышленномъ дл’, почему же и въ земледліи не дйствовать также? Да, очень можно и въ земледліи, и кое-гд даже и длаются такія пробы, а въ будущемъ такой порядокъ можетъ и сильно распространиться. Но только Давыдовъ того не сообразилъ, что товарищи сходятся добровольно (курсивъ редакціи ‘Встника’), хорошо зная другъ друга, равные по уму, по усердію, по честности, и умные, трезвые люди въ свою артель не принимаютъ глупыхъ и пьяницъ, вс свое дло понимаютъ одинаково, и не хлопочатъ нсколько человкъ тамъ, гд можетъ справиться и одинъ. А разв въ нашей деревенской общин мы видимъ именно это самое? Разв не каждый домохозяинъ, копаясь на двухъ-трехъ десятинахъ пашни, справляетъ такое дло, что хорошій, работящій хозяинъ могъ бы управить такія дла за пятерыхъ?— да еще каждый желаетъ, чтобы и вс прочіе длали такъ же, какъ онъ.
‘Въ конц своего письма Давыдовъ приводитъ въ примръ свое семейство: живутъ вс врозь и зарабатываютъ по многу, а ни у кого лишняго нтъ, и даже нужды довольно, и врно онъ говоритъ, что если бы вс жили дома, то и меньше добывая, не знали бы такой нужды, какъ порознь. Но отчего же, однако, вс не живутъ вмст? Вотъ если онъ этотъ вопросъ хорошенько разберетъ, то, можетъ быть, и пойметъ, почему ебщинность не годится или не полезна не тмъ только людямъ, которымъ ‘каждая соринка можетъ вредить’, какъ онъ толкуетъ’.
Въ заключеніе редакція ‘Встника’ замчаетъ, что она вовсе не противъ общинвости и не думаетъ, что ее надо ‘уничтожить’, какъ писалъ крестьянинъ Димитріевъ въ прошломъ году, но своей замткой редакція хотла показать, что ‘въ теперешнихъ общинныхъ порядкахъ далеко не все ладно’.
Такова эта любопытная полемика на страницахъ правительственнаго органа, и надо полагать, что на этомъ она не остановится, о чемъ пришлось бы искренно пожалть. Именно эти безъискусственные ‘за и противъ’ людей, прямо заинтересованныхъ въ общин, крайне поучительны и своевременны. Они лучше всего подтверждаютъ отмченный нами въ прошлый разъ ‘антагонизмъ’ интересовъ іъ общин, указывающій на ея естественное разложеніе, подъ вліяніемъ новыхъ условій хозяйственнаго быта страны. Что же касается отношенія самой редакціи, то, какъ могутъ судить читатели, оно весьма знаменательно со стороны оффиціальнаго изданія.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
