Критические заметки, Богданович Ангел Иванович, Год: 1898 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМТКИ.

Романъ изъ фабричной жизни: ‘Тяга’ г. Боборыкина.— Обычные недостатки г. Боборыкина.— Преобладаніе вншней жизни и шаблонность въ описаніи внутренней.— Намчаемые авторомъ типы рабочихъ.— Дланность ихъ.— Не-русскій характеръ героевъ.— ‘Зеркала’, новые разсказы г-жи Гиппіусъ.

Г. Боборыкинъ давно уже пользуется вполн заслуженной извстностью отзывчиваго писателя, который чутко вслушивается и всматривается въ окружающую жизнь, чтобы затмъ въ дбразахъ и картинахъ возсоздать ея главныя теченія. Черта — для писателя прямо неоцненная, длающая его произведенія живыми и придающая имъ непосредственный общественный интересъ. Такой писатель помогаетъ обществу разобраться въ сложныхъ явленіяхъ современности, выясняетъ ихъ и’ придавая хотя бы и одностороннее освщеніе, вызываетъ работу мысли, движеніе въ литератур и обществ. Роль такого писателя особенно важна тамъ, гд проявленія общественной жизни слабы и литература замняетъ почти вс т формы, въ которыхъ общество, живущее при иныхъ условіяхъ, находить возможность выражать свои желанія, требованія и вообще внутреннюю незамтную работу мысли. Поэтому-то у насъ имли такое огромное значеніе нкоторыя литературныя произведенія, въ род ‘Отцовъ и дтей’ и другихъ имъ подобныхъ.

Произведенія г. Боборыкина не могутъ быть, конечно, даже и сравниваемы съ тургеневскими. Разница не только въ размрахъ таланта, но, главнымъ образомъ, въ захватываемой имъ глубин общественныхъ теченій. Обычный недостатокъ почтеннаго автора заключается въ поверхностности его наблюденій. Онъ улавливаетъ скоре вншность того или иного явленія, не схватывая его внутренняго, самаго существеннаго содержанія. Увлекаясь описаніемъ, если можно такъ сказать, деталей обстановки, г. Боборыкинъ не видитъ часто того, что лежитъ въ глубин затронутаго имъ типа или явленія. Зависитъ это отъ какой-то торопливости, спшности, съ которою онъ хватается за новую тему, не давая себ труда продумать ее, углубиться, вдумчиво отнестись къ своимъ героямъ. Вслдствіе этого, получается не столько художественное воспроизведеніе, сколько легкій набросокъ, на которомъ чуть-чуть намчены боле другихъ бросающіяся въ глаза, часто совсмъ не существенныя черты. Къ этому коренному его недостатку, какъ бытописателя, слдуетъ прибавить разъ навсегда усвоенную имъ манеру все писать на одинъ ладъ, не стсняясь разницей содержанія. Его женскіе типы вс словно заимствованы у Золя, съ необходимыми передлками примнительно къ русской обстановк. Его мужчины отличаются больше костюмами, чмъ характерами, и если читать произведенія г. Боборыкина подъ-рядъ, трудно различить всхъ его Теркиныхъ, Полозовыхъ, Ермиловыхъ, которые по замыслу должны знаменовать новыя теченія.

Въ ‘Тяг’, новомъ роман, печатающемся въ ‘Встник Европы’, авторъ хочетъ изобразить еще не затронутый въ русской литератур фабричный міръ. Тема — самая современная. Насколько раньше стояла на первомъ план деревня, настолько теперь живо интересуетъ всхъ фабрика, ея могущественный ростъ за послднія десять-пятнадцать лтъ и огромное вліяніе, которое она начинаетъ оказывать на ту же деревню. Нечего говорить, съ какимъ интересомъ относишься къ новому роману, но, къ великому огорченію, г. Боборыкинъ остается неизмнно вренъ себ. Можно сказать, что его недостатки въ этомъ роман выступаютъ съ особой рельефностью.

Передъ нами пока лишь четырнадцать главъ, но въ нихъ уже намчены главныя лица, и для сужденія о нихъ матеріалу достаточно. Дйствіе романа группируется около двухъ главныхъ лицъ. Одинъ — рабочій Иванъ Спиридоновъ, родившійся въ деревн, но выросшій и развившійся на фабрик, гд онъ воспитывался въ фабричной школ и прошелъ вс степени, отъ простого мальчика ‘вызывальщика’ до званія подмастерья, которое онъ получаетъ за особыя заслуги во время выставки. Онъ только что вернулся оттуда, съ сознаніемъ хорошо выполненнаго порученія, что доставляетъ ему своеобразное удовлетвореніе. Фабрику онъ любитъ. Она привлекаетъ его своими культурными сторонами, школами, больницей, сравнительно хорошей и чистой обстановкой, правильнымъ ходомъ всего дла, которое онъ до тонкости понимаетъ. Въ немъ живетъ духъ порядка, и въ разговор съ другомъ, вторымъ главнымъ лицомъ романа, Меньшовымъ. онъ такъ излагаетъ свои взгляды на предстоящую ему новую дятельность въ званіи подмастерья. ‘Своего брата рабочаго я выдавать не буду оттого только, что въ подмастерья попалъ. Безпорядку и озорству тоже потачки не намренъ давать — ужъ извините! Какъ я вамъ допрежъ говаривалъ, то же самое и теперь скажу: ежели нашъ братъ добиваться желаетъ другихъ правовъ, онъ долженъ въ первую голову такъ себя держать, чтобы ни сучка, ни задоринки. Тогда, въ случа чего, вся правда на его сторон’.

Иванъ Спиридоновъ не заурядный рабочій, какъ видятъ читатели, настолько не заурядный, что постоянно мыслитъ и говоритъ по книг, которыхъ онъ прочиталъ не только много, но даже изучилъ нкоторыя изъ нихъ. Онъ по нскольку разъ перечитываетъ лучшія вещи Толстого, вчитывается и вдумывается, вырабатываетъ свое міросозерцаніе. Помогаетъ ему его бывшая школьная учительница, очень его одобряющая и симпатизирующая ему въ его семейныхъ неурядицахъ. Спиридонова удручаетъ жена, неразвитая, нервно-больная женщина, ‘психопатка’, какъ онъ ее называетъ. Его удручаетъ вообще мысль, что ‘интеллигентному рабочему трудно найти себ на фабрик подругу жизни, которая бы понимала его, могла бы раздлять вс его мысли и чувства, говорить съ нимъ о томъ, что онъ находитъ въ хорошихъ книгахъ’.

Не то поражаетъ читателя, чтобы мысли и разсужденія Спиридонова казались невозможными, но ихъ книжность и способъ выраженія у автора длаетъ сомнительнымъ, приходилось ли ему когда слышать что-либо подобное? И чмъ дале, тмъ боле удручаетъ читателя книжность этого Спиридонова, который сплошь да рядомъ говоритъ цлыми цитатами изъ послднихъ статей современныхъ журналовъ.

Спиридоновъ изъ деревни по происхожденію, и эта связь не прерывается. Деревня тянетъ его къ себ, какъ единственное мсто, гд онъ можетъ на старости найти покой и самостоятельную, неподневольную жизнь, безъ ‘ревуна’, зычнымъ голосомъ среди ночи призывающаго его на фабрику. Отправляясь въ деревню на побывку, онъ испытываетъ бодрящее, веселое чувство близости къ природ, которое авторъ объясняетъ совсмъ по народнически. ‘Каждый разъ Иванъ, во всякую погоду, зимой и лтомъ, возвращается домой съ неизмннымъ чувствомъ. Онъ привыкъ имъ дорожить, особенно съ тхъ поръ, какъ ему полюбилась ‘Власть земли’. Хорошія книги часто захватывали его вплотную и владли имъ подолгу. Но въ этой онъ нашелъ въ занятной и задушевной форм то, что всегда казалось ему правильнымъ. Ему особенно цнно было сознавать въ себ врность земл. Двадцать слишкомъ лтъ фабричной мастеровщины не выли изъ него крестьянина, не сдлали межеумкомъ или прямо отщепенцемъ, разорвавшимъ связь вотъ съ этимъ полемъ^ съ избой, гд родился, съ кореннымъ мужицкимъ дломъ, какъ бы оно ни было тяжко’. Ему предлагаютъ получить въ собственность, посредствомъ ежегодныхъ взносовъ, домъ въ особой фабричной слободк. Только эта перспектива стать ‘буржуемъ’,— такими словечками герой г. Боборыкина выражается постоянно,— претитъ ему. То ли дло въ деревн, гд, почему-то, такой же домъ и свое хозяйство отнюдь не представляются ему ‘буржуйными’. Тамъ ‘міръ’, которому онъ хочетъ послужить, тамъ земля, которая его должна спасти отъ буржуйства. Это — по народническому уложенію. Но всякій разъ, побывавъ въ деревн, Спиридоновъ чувствуетъ, что ‘го мечты далеко не отвчаютъ дйствительности. ‘Міръ’ чуть-было не сослалъ на поселенье одного изъ своихъ сочленовъ, нкоего Епишку, который пришелся не по душ старост. Перспектива очутиться самому въ положеніи Епишки сильно смутила ‘интеллигентнаго’ рабочаго. ‘Каковъ бы ни былъ этотъ Еаишка, но тутъ сила не въ немъ, а въ томъ, что каждаго, кто бы онъ ни былъ, свои односельчане могутъ, какъ колодника, прогнать по этапу и водворить тебя на вки-вчные въ сибирской тайг, за ведро водки или по настоянію начальства’. Дале, Спиридоновъ въ фабричной казарм тоскуетъ отъ постояннаго сожительства съ другими фабричными. ‘Точь-въ-точь какъ на каторг, въ острог. Вс т мста ‘Записокъ изъ мертваго дома’ припомнились ему сразу, гд авторъ ихъ говорить про ужасъ совмстной жизни на людяхъ. Вдь также и фабричный! до могильной ямы — что твой каторжный душегубъ — лишенъ высшаго блага — быть совсмъ одному, у себя, въ своемъ хотя бы чуланчик’. Это — изъ народническихъ іереміадъ по поводу фабричнаго растлнія народной души. Но въ деревн, въ своей семь, Спиридоновъ натыкается на еще худшее сожительство…— и слдуетъ цитата о деревенскомъ утсненіи изъ твореній противниковъ народничества.

И такъ постоянно. Можно подумать, что авторъ просто задался цлью представить въ лицахъ народниковъ и ихъ противниковъ. Дланность всей фигуры этого ‘интеллигентнаго’ рабочаго настолько бьетъ въ глаза, что становится просто неловко за г Боборыкина, который, очевидно, ни одного рабочаго не видалъ, не слыхалъ и не знаетъ. Языкъ, которымъ онъ надляетъ своего героя — какая-то невозможная смсь литературныхъ оборотовъ и якобы простыхъ словъ. Вс его мысли вычитаны изъ ‘хорошихъ’ книгъ, врне говоря — изъ послднихъ полемическихъ статей, изъ которыхъ г. Боборыкинъ черпаетъ, не стсняясь.

Но если читателю претитъ сочиненная фигура Спиридонова, то его другъ и второй герой романа Меньшовъ — нчто, заимствованное даже не изъ русской печати. Еще боле манекенъ, Меньшовъ состряпанъ совсмъ на иностранный ладъ, до того вс его разсужденія не укладываются въ рамки русской дйствительности. Путемъ натяжекъ и преувеличеній можно еще допустить, что среди рабочихъ бываютъ, пожалуй, исключительныя личности, въ род Спиридонова, знакомаго и съ русской литературой, и съ шпильгагеновскимъ Лео, и думающаго по ‘Власти земли’. Меньшовъ все это ‘превзошелъ’. Имъ пройдены вс промежуточныя ступени, онъ съ равнымъ презрніемъ относятся и къ народническимъ тенденціямъ своего пріятеля, и къ прелестямъ фабричнаго быта. Онъ проникаетъ взоромъ въ туманную даль, именно въ то, что вычиталъ авторъ изъ передовицъ иностранной печати о недостаточности всхъ этихъ затй, въ род школъ, читаленъ, рабочихъ клубовъ, обществъ трезвости и прочей ‘филантропіи’.

‘Все это не то!— говоритъ онъ Спиридонову.— Общество трезвости! Чтенія съ туманными картинами! Танцы, театръ! Знаете, какъ я все это называю?— Затычки! Какъ ныньче газетчики выражаются — диверсія! Отводъ глазъ или предохранительный клапанъ! Все это конфетки, чтобы добропорядочность завести между нашимъ людомъ, совсмъ ручнымъ его сдлать. И чтобы онъ восчувствовалъ, какъ о немъ заботятся’…

Меньшовъ идетъ дале всхъ размышленіе Спиридонова о противности ‘буржуйства’, о необходимости крпко держаться міра, жить сообща. Онъ ничего не иметъ противъ того, чтобы рабочіе длались ‘дворниками’, имющими собственные дома, и чмъ скоре они сдлаются ‘буржуями’, тмъ лучше. Спиридоновъ изумленъ: ‘хорошія’ книги учили его совсмъ противному. Меньшовъ, заимствующій свои мысли изъ ‘хорошихъ’ книгъ не-русскаго происхожденія, научаетъ его.

‘— Ты, братъ, все еще деревню твою обсахариваешь. Я, молъ, и фабричнымъ буду, и мужика изъ себя желаю изобразить, міру радть, землицу свою, коровушку жалть. Ха, ха! Все это, милый другъ, надо бросить! По-моему, коли людей потянуло на фабрику — эта тяга и должна ихъ привести къ чему-нибудь почище твоей паршивой деревни. Ты что на меня глаза таращишь? Я. вдь, тоже крестьянинъ, и никакого въ этомъ благополучья нтъ! Совсмъ напротивъ! Ежели меня деревня держитъ, такъ для того единственно, чтобы изъ меня сокъ выжимать, чтобы я на нее работалъ, въ крпости у ней находился.

‘— Ты — не въ счетъ!

‘— И ты въ такой же крпости у твоего міра. Откупаешься деньгами ли водкой — больше ничмъ… И ничего-то твоя деревня, сама по себ, не можетъ выдумать, начать, по человчески начать, мозгами тряхнуть и найти средства и способы вылзти изъ нищества… И никакого подспорья вамъ (фабричнымъ) деревня не даетъ, а только тянетъ изъ васъ не меньше, чмъ кабакъ…

‘— Стало, по твоему, въ буржуи превращаться?— возражаетъ собесдникъ.

‘— И превращаться! И чмъ скоре, тмъ лучше!’

Позволимъ себ привести еще одинъ образчикъ размышленій Меньшова, чтобы подтвердить наше мнніе, насколько немыслима по замыслу, не говоря уже о выполненіи, фигура второго героя романа. Прежде онъ и самъ думалъ и желалъ, какъ его пріятель Спиридоновъ.

‘Теперь для него все стало проясняться, и не потому, что онъ увровалъ въ какую-нибудь новую книжку, или его завербовали въ какую секту, общество или союзъ. Никто на него не дйствовалъ, не настраивалъ его и не сбивалъ въ свою вру. Онъ самъ додумался! И это даетъ ему силу смотрть сверху внизъ на то. что творится вокругъ него, да и на свою житейскую долю. Вонъ лежитъ на стол книжка… Онъ во второй разъ перечитываетъ ее. Переводный французскій романъ. Надо дать почитать Ивану. Пускай увидитъ — какихъ дловъ можно натворить… А вдь собственно и это — великая глупость! Люди останутся такими же и посл того. Фантазія, бредни — за какой ‘толкъ’ ни возьмись! Отъ народниковъ онъ всегда сторонился. На ‘деревн’ его никто не проведетъ. Никакого спасенія нтъ ни въ хваленой общин, ни въ земл, ни въ деревенскомъ семейномъ быту, ни въ круговой порук, а только невжество, рабство, грязь, водка, дремучее суевріе, одно слово — мракъ кромшный!.. И толстовскую вру онъ не признаетъ, считаетъ ее ‘барской затей’. Эка штука-папиросъ не курить, да ‘убоины’ не сть. На войну не ходи! Отъ суда отказывайся! Да если бъ его во время отдали въ военное заведеніе — онъ, быть можетъ, въ ‘стратигахъ’ бы очутился, а попади въ студенты — дошелъ бы до сенаторскаго званія. Н т, кто мечтаетъ во всемъ государств фабрики и заводы вести такъ, чтобы не было ни хозяевъ, ни рабочихъ, а правила бы и всхъ кормила одна рука — ежели этого и добились бы гд-нибудь — не желаетъ онъ въ такой казарм жить!’

Какъ видно, г. Боборыкинъ внимательно изучилъ полемику послдняго времени. между народниками и марксистами и цликомъ перенесъ ее въ среду фабричнаго населенія. Но и только. Рабочіе фигурируютъ здсь въ качеств манекеновъ, долженствующихъ иллюстрировать разныя положенія теоретическаго ‘пора и все произведеніе служитъ дополненіемъ его прошлогодняго романа ‘По другому’, гд т же народники и марксисты, столь же правдивые и художественные, дйствуютъ въ интеллигентной сред. Нигд не видно органической ‘вязи между его героями и средой. Можно допустить, что рабочіе говорятъ и размышляютъ ‘по книг’, но мы не видимъ въ роман, почему ‘книга’ именно такъ, а не иначе на нихъ вліяетъ, что ихъ наталкиваетъ на подобныя мысли. Не видно тхъ условій, которыя направляютъ мысль рабочаго, длая его изъ крестьянина противникомъ общины, міра, вообще деревни. Его Меньшовъ прицпленъ къ фабрик, а не выростаетъ изъ нея, и вс его мысли не имютъ корней въ той обстановк, которую рисуетъ авторъ. Приходится ему врить на слово, что такіе типы есть въ рабочей сред. Его Меньшовъ и Спиридоновъ, другія второстепенныя лица романа, въ род учительницы, библіотекарши, молодой двицы швейки, за которой начинаетъ ухаживать Меньшовъ,— могутъ быть перенесены въ любую обстановку безъ малйшей для себя потери. Фабрика и ея быть, несмотря на массу техническихъ подробностей, которыми, какъ всегда, щеголяетъ авторъ, остается въ сторон, и ея своеобразная жизнь ни мало не раскрывается читателю. Г. Боборыкину не хватаетъ умнья рисовать широкія картины, которыми отличаются произведенія Золя, хотя онъ усиленно подражаетъ ему въ описаніяхъ.

А между тмъ, взятая имъ тема чрезвычайно интересна. Въ настоящее время стало общимъ мстомъ положеніе о все растущей роли фабрики, которая начинаетъ оказывать огромное вліяніе на современную жизнь, на деревню въ особенности. Авторъ врно подмтилъ ‘тягу’ изъ деревни на фабрику и то культурное, въ хорошемъ смысл этого слова, воздйствіе, которое она оказываетъ на деревенскій быть. Помимо чисто матеріальной помощи, фабрика заставляетъ ‘мозгами шевелить’, внося такую массу новыхъ потребной ей и запросовъ въ неподвижную деревенскую среду, что оставаться деревн въ ея прежнемъ вид просто немыслимо. Въ литератур послдняго времени романъ г. Боборыкина является первой попыткой освтить эту сторону фабрики. Припомнимъ хотя бы годъ тому назадъ отмченный нами разсказъ г. Куприна ‘Молохъ’ {См. ‘Критическія замтки’, февр.}, въ которомъ авторъ усмотрлъ лишь отрицательныя стороны фабрики, повторяя старый мотивъ о растлніи нравовъ, о тысячахъ жизней, приносимыхъ въ жертву ‘Молоху’. Г. Боборыкинъ вообще не идеализируетъ фабрики, но не замалчиваетъ тхъ сторонъ ея, которыя несомннно даютъ ей преимущество предъ современной деревней. Въ очень живой сцен, въ фабричной библіотек, авторъ показываетъ, какъ растутъ духовныя потребности рабочаго — явленіе, которое еще далеко не занимаетъ такого виднаго мста въ жизни деревни. Старушка-библіотекарша выдаетъ книги рабочимъ ‘и радуется, что въ послднія десять лтъ на ея глазахъ столько было прочитано ими хорошихъ вещей, не то что по одной русской, а и по всемірной литератур, въ переводахъ. Никто не повритъ этому, не заглянувъ въ т вонъ толстыя книги, что лежать за конторкой на столик. Она помнитъ, какъ ея воспитанникъ, года два назадъ, началъ говорить, что здшній народъ тупой, безъ всякихъ мыслей, если и читаетъ, то такъ, ‘для процесса чтенія’, какъ гоголевскій Петрушка. Она заставила его просмотрть книги за три года и убдиться, что прядильщики, и всего больше ткачи, перечли за это время. Не мало уже такихъ, которымъ извстны вс образцовые русскіе писатели. Иной по нскольку разъ читалъ ‘Мертвыя души’, ‘Отцы и дти’, ‘Войну и миръ’, ‘Записки изъ Мертваго дома’. Она ему указывала на такихъ, что пристращиваются даже къ чтенію книгъ спеціальнаго характера: одинъ къ исторіи, другой къ популярнымъ научнымъ сочиненіямъ, третій къ путешествіямъ, четвертый къ поэзіи, и въ теченіе одного года переберетъ всхъ стихотворцевъ, какіе только есть въ библіотекахъ. И на первыхъ порахъ она съ искреннимъ изумленіемъ спрашивала, когда они удосуживаются такъ читать? Да и до сихъ поръ эте е удивляетъ и трогаетъ.

‘— Ты что желаешь теперь, Николаша?— спросила она у молодого малаго, въ вихрахъ и поношенномъ пиджак въ накидку.

— ‘Старика Горіо’ позвольте, Настасья Ильинишна.

— Бальзака?

— Ужъ не знаю.

— А вамъ?

— ‘Векфильдскаго священника’.

— А, ты принесъ мартовскую книжку журнала. Желаешь продолженіе?

— Соблаговолите ‘Путеводителя въ пустын.

— ‘Фрегатъ Палладу’ нельзя ли?

‘Заглавія книгъ чередовались долгой вереницей’…

Кому бы показалась эта сцена сочиненной, мы напомнимъ выдержку илъ газеты ‘Донъ’, помщенной въ октябрьской книг нашего журнала (‘На родин’), гд точь-въ-точь описывается такая сцена въ народной библіотек въ Воронеж, главными постителями которой являются мастеровые и рабочіе, стекающіеся туда съ окраинъ города.

Могутъ замтить, что и въ деревн наблюдается теперь возрастающій спросъ на книгу, и мы ничего не имемъ возразить на это. Дйствительно, фактъ такого роста несомнненъ и говоритъ о возможности лучшаго будущаго дли деревни. Но несомннно также, что фабрика лучше его удовлетворяетъ и больше возбуждаетъ.

Говоря ‘фабрика’, мы имемъ въ виду вообще крупную промышленность. Культурную роль ея литература наша, увлеченная народническимъ миражемъ деревенскаго рая, совершенно проглядла. Фабрика представлялась, какъ могильная яма, гд глохнуть и гибнутъ вырванныя изъ деревни свжія силы. Взглянуть на фабрику съ другой стороны, оцнить въ ней не только разрушительную силу, но и созидательную — давно пора. Г. Боборыкинъ задался цлью, быть можетъ, ему и не по силамъ, но его попытка вполн своевременна и, конечно, она не останется единичной.

Къ его роману мы, вроятно, еще вернемся, когда онъ будетъ законченъ.

——

‘Зеркала’ — претенціозно озаглавила г-жа Гиппіусъ второй томикъ своихъ разсказовъ.

Смыслъ этого заглавія выясняетъ въ первомъ разсказ сумасшедшая, не мннію которой есть ‘длинный-предлинный рядъ зеркалъ: все разныя, кривыя, косыя, ясныя, мутныя, маленькія, большія. И вс въ одну сторону обращены. А напротивъ — духъ. Не знаю какой, только великій духъ. И онъ въ этихъ зеркалахъ отражается. Каждое зеркало, какъ уметъ, его отражаетъ. Потомъ разъ, два, моментъ жизни конченъ, зеркало затуманилось, разбилось — и духъ не отражается. Мы говоримъ исчезъ. Неправда — есть! Только мы не видимъ, потому что не отражается. Зеркала разныя бываютъ, вогнутыя, выгнутыя… а духъ одинъ… Сами отраженія, кругомъ отраженія, и выйти изъ нихъ, изъ отраженій, нельзя, пока зеркало не разбилось’… Вс — только отраженія, жизнь только и прекрасна, какъ отраженіе неуловимой и недосягаемой красоты. Все реальное, что мы принимаемъ за ея сущность, пошло, ничтожно и мелко.

Философія далеко не новая и не оригинальная, припутанная къ безсвязному, странному разсказу, въ которомъ дйствуютъ больные, ненормальные люди. Г-жа Гиппіусъ предпочтительно останавливается на странныхъ и болзненныхъ явленіяхъ жизни, ее привлекаетъ все экстравагантное, почти чудовищное. Она, видимо, подражаетъ Достоевскому, но, не обладая ни его могучимъ талантомъ, ни силой психологическаго анализа, создаетъ вычурныя положенія, ни на чемъ не обоснованные поступки героевъ, которые то ходятъ какъ сонные мухи, то кидаются изъ окна четвертаго этажа или стрляются, убиваютъ другъ друга и вообще продлываютъ уму непостижимыя вещи. Жаль становится не героевъ, которые не внушаютъ ни малйшей симпатіи и даже не интересуютъ читателя своими дикими странностями, а — самого автора. Что-то чувствуется въ немъ изломанное, напряженное, взвинченное, истеричное. Отсутствіе таланта и содержанія г-жа Гиппіусъ стремится возмстить выдумкой. Ей кажется, чмъ неестественне, тмъ поразительне и глубже.

Два года тому назадъ, г-жа Гиппіусъ выступила съ томикомъ разсказовъ, которые, по ея велерчивому заявленію, должны были знаменовать нарожденіе новой красоты. Увы! въ новомъ томик общанной красоты не народилось. Если среди прежнихъ произведеній ея можно было отмтить нсколько недурныхъ вещей, свидтельствовавшихъ о небольшомъ дарованіи, въ которомъ было все же нчто свое, то въ ‘Зеркалахъ’ исчезло ‘свое’, осталось только мучительное и безсильное напряженіе дать что-то, въ чемъ и самъ авторъ, видимо, не даетъ себ отчета.

Въ первомъ разсказ ‘Зеркала’ два героя, одинъ нчто въ род Аримана, другой Ормувда, стихійное безотчетное зло и столь же стихійное добро, между которыми стоитъ ‘она’, колеблющаяся, кому отдать преимущество и ршающая въ конц концовъ вопросъ весьма просто и тривіально — завладть обоими, устроивъ, то, что до тонкости разработано французами, въ вид ‘тройственнаго союза у домашняго очага’. Но такой конецъ показался и автору ужъ слишкомъ простымъ, въ особенности посл всхъ высокопарныхъ разсужденій о ‘зеркалахъ’, отраженіяхъ великаго духа и прочихъ матеріяхъ важныхъ. Происходитъ новая тасовка картъ, т. е. героевъ. Одного г-жа Гиппіусъ отправляетъ въ Тартаръ, мрачную страну Эреба, героиню въ Парижъ, а добродтельнаго Ормузда оставляетъ на берегу Средиземнаго моря мечтать ‘новой красот.

Такова въ сжатыхъ словахъ сущность этого крайне неудачнаго въ художественномъ отношеніи разсказа. Чтобы придать ему хоть что-нибудь свое, г-жа Гиппіусъ вводитъ описаніе сумасшедшаго дома, не имющаго никакого отношенія къ тем, но это даетъ автору поводъ щегольнуть особой манерой живописи, въ которой каждый штрихъ обозначаетъ не то, что простецъ-читатель привыкъ понимать подъ нимъ. Въ этомъ и заключается оригинальничаніе автора, что онъ въ простот души принимаетъ за оригинальность. Г-жа Гиппіусъ доводитъ эту манеру до смшного. Она говоритъ, положимъ, самую простую вещь, но вмсто того, чтобы сказать ее просто, она тянетъ слоги, длаетъ неправильныя ударенія, глотаетъ буквы или сюсюкаетъ. Вначал вы ничего не понимаете, но, вслушавшись, вы удивляетесь, узнавъ, положимъ, великую истину, что дважды два — четыре. Вотъ, напр., описаніе наружности дома для сумасшедшихъ: ‘Показался домъ, мутно-желтый, обнесенный высокими стнами и все-таки весь видный, точно стоящій на возвышеніи. Темнли малыя пятна ршетчатыхъ оконъ. Бываютъ дома живые, бываютъ веселые и эффектные. Этотъ домъ былъ не мраченъ и не веселъ — онъ былъ похожъ на трупъ. Большой, окоченвшій трупъ съ незакрытыми, но невидящими глазами, съ срыми тнями и грязными налетами на холодномъ тл’, и дале въ столь же изящномъ стил: ‘лстница, съ пролетами, затянутыми желзной сткой, точно гигантской паутиной’, ‘тяжелый и густой запахъ лежалъ неподвижно’, ‘слышался застывшій смхъ’, и т. д.

Въ другомъ разсказ ‘Живые и мертвые’ героиня влюбляется въ мертвыхъ. Она живетъ на кладбищ, любитъ бродить среди могилъ, гд у нея есть свои любимцы и свои враги, съ которыми она ведетъ нешумную бесду. ‘Шарлотта не любила похоронъ, не любила и боялась покойниковъ. Скоре, скоре надо спрятать ихъ въ земл, насыпать красивый, правильный бугорокъ, положить свжій дернъ. По утрамъ въ сирени поетъ соловей, роса мочитъ дернъ и черные крупные анютины глазки у креста. И ихъ нтъ, тхъ длинныхъ, холодныхъ желтыхъ людей, которыхъ приносятъ въ деревянныхъ ящикахъ. Есть имя, быть можетъ, есть воспоминаніе, слдъ въ сердц, и есть свжій дерновый бугорокъ. Шарлотта никогда не думала о костяхъ людей, могилы которыхъ она леляла и убирала. Они были всегда съ нею, всегда живые, невидные, безплотные, какъ звуки ихъ именъ, всегда молодые, неподвластные времени. Въ уголк, въ конц второй боковой дорожки, были дв крошечныя могилки. Надпись на крест гласила, что это Фрицъ и Минна, дти-близнецы, умершія въ одинъ день. Шарлотта особенно любила Фрица и Минну… Давно умерли Фрицъ и Минна. Судя по надписи, это было до рожденія самой Шарлотты. Но они вчно остались для нея двухлтними дтьми, маленькими, милыми, изъ году въ годъ неизмнными. Она сама садила имъ цвты и баловала ихъ внками, искусно сдланными изъ яркихъ бусъ… Рядомъ на могил какого-то Норденшильда, на рук громаднаго ангела въ неестественной поз, некрасиво вислъ полузасохшій внокъ. Шарлотта поправила внокъ и прошла. Она не любила Норденшильда. Вообще, могилы съ гигантскими памятниками, всегда неуклюжими, съ длинными надписями и стихами, очень не нравились ей: тутъ уже не было воспоминаній и не было тишины: ее нарушала суетливая глупость живыхъ’.

Мы нарочно привели эту длинную выдержку, чтобы показать, какими дешевыми эффектами располагаетъ г-жа Гиппіусъ, когда думаетъ быть архи-по-этичной. Кому не приходилось тысячи разъ читать такія описанія кладбищъ. Чтобы искупить эту банальную картину, авторъ сопоставляетъ ее дальше съ лавкой мясника, думая контрастами дополнить картину.

И такъ всегда: или банальность, или чудовищная вычурность,— и ни слда не только новой, но и самой старой красоты. Лучше другихъ разсказъ ‘Родина’, и именно потому, что авторъ не гонится здсь за миражемъ недосягаемой красоты, а рисуетъ простую жизнь простыхъ людей, умя найти въ ней свою прелесть, подмтить горе и радости этой жизни. Въ разсказ предъ нами жизнь лстницы одного изъ огромныхъ петербургскихъ домовъ. Старый швейцаръ, полъ-жизни проведшій на этой лстниц, среди неумолчной сутолоки, грома и грохота улицы, тоскуетъ о тихомъ поко родины, которая рисуется ему, какъ далекая-далекая мечта. Онъ даже забылъ названіе этой родины. Она для него просто символъ чистаго, безмятежнаго покоя. Въ его безхитростномъ, почти дтски простомъ представленіи мечта о родин получаетъ глубокій, общечеловческій смыслъ. Это ‘ни городъ, ни что’, не имющее ‘особыхъ названій’, опредленныхъ формъ: это — противоположность пошлой, тягостной и безсмысленной сутолоки, въ которой онъ прожилъ до старости и отъ которой только мерть является для него освобожденіемъ. Несмотря на вкрапленныя мстами черточки въ чисто декадентскомъ вкус, разсказъ оставляетъ впечатлніе грусти и тоски по лучшей жизни, боле цльномъ и осмысленномъ существованіи.

Этотъ коротенькій и выдержанный очеркъ напоминаетъ первыя лучшія вещи г-жи Гиппіусъ, когда она еще не ‘углубляла’ свой талантъ порывами къ новой красот. Жаль, что того же нельзя сказать о стихахъ, помщенныхъ между разсказами. Въ прежнихъ стихотвореніяхъ ея можно было натолкнуться подчасъ на искренній, живой стихъ, яркое сравненіе, на вылившееся изъ души слово. Въ новыхъ стихотвореніяхъ — одна трескучая декламація, образчикомъ которой можетъ служить слдующее стихотвореніе, озаглавленное ‘Любовь одна’:

Единый разъ вскипаетъ пной —

И разбивается волна.

Не можетъ сердце жить измной,

Измны нтъ — любовь одна.

Мы негодуемъ, иль играемъ,

Мы лжемъ — но въ сердц тишина.

Мы никогда не измняемъ:

Душа одна — любовь одна.

Однообразно и пустынно,

Однообразіемъ сильна,

Проходитъ жизнь… И въ жизни длинной

Любовь одна, всегда одна.

Лишь въ неизмнномъ безконечность,

Лишь въ постоянномъ глубина.

И дальше путь, и ближе вчность,

И все яснй: любовь одна.

Любви мы платимъ нашей кровью,

Но врная душа — врна.

И любимъ мы одной любовью…

Любовь одна — какъ смерть одна.

Такой наборъ плохо связанныхъ словъ можно тянуть до безконечности или оборвать въ любомъ мст съ равнымъ успхомъ для автора и пользой и удовольствіемъ для читателя. Намъ искренно жаль, что искорка поэзіи, теплившаяся въ прежнихъ стихотвореніяхъ автора, погасла, не оставивъ никакого слда. Что помшало разгорться ей, если не въ яркое и теплое пламя, то хотя бы въ ровный, привтливый огонекъ? Та же погоня за фразой, за вычурнымъ словомъ, за небывалымъ эффектомъ, что погубило и вообще талантъ г-жи Гиппіусъ.

Этотъ упадокъ (декадансъ) замтне всего въ ея самомъ большомъ по раз: мрамъ произведеніи — ‘Златоцвтъ’, отъ котораго ветъ самой прозаической скукой, хотя всякихъ эффектовъ, начиная съ заглавія, тамъ разсяно тьма. И здсь два героя, вожделющіе къ героин, которая и есть златоцвтъ, чистый, свободный отъ житейскихъ волненій и низменной прозы, высоко подымающій свою головку къ свобод, красот и свту. Съ однимъ изъ героевъ ее сближаетъ вначал общность смутныхъ порывовъ къ красот и эстетическихъ взглядовъ, только онъ самъ-то ей непріятенъ, чего онъ не хочетъ понять. Къ другому ее влечетъ глубина мысли и чистота души. Ни тотъ, ни другой не захватываютъ ее всецло, ея душа стремится къ искусству, жаждетъ свободы, возможности всецло отдаться служенію ему. Какъ и во всхъ произведеніяхъ г-жи Гиппіусъ, нтъ художественныхъ характеровъ, а символы, по вншнимъ описаніямъ которыхъ мы должны догадываться о внутреннемъ содержаніи героевъ. Описанія вншности, обстановки, занимаютъ главное мсто. Героиня возитъ особые костюмы, на эстраду читать стихи она выходитъ въ бломъ плать съ черными крыльями, дома ея кабинетъ тонетъ въ полумрак, и т. п. Въ заключеніе, когда героиня, посл долгихъ колебаній, ршаетъ окончательно, что лишь въ искусств жизнь, первый герой, эстетъ и поклонникъ Уайльда, убиваетъ ее, подозрвая, что она хочетъ выйти замужъ за чистаго и глубокомысленнаго философа. Растянутость, повторенія и мелочность описаній длаютъ все произведеніе тяжелымъ и смутнымъ, что не выкупается ни одной художественной, красиво написанной страничкой. У г-жи Гиппіусъ, вообще, нтъ силы для большой вещи, требующей широкаго, обдуманнаго замысла и большой работы при выполненіи. ЕЙ, если удаются, то лишь небольшія вещицы, передающія мимолетное настроеніе или изображающія несложные характеры. Спутанность и смута воззрній автора здсь не такъ замтны, какъ въ большихъ произведеніяхъ, гд приходится имть дло съ разнообразными характерами и положеніями. Еще одна черта въ писаніяхъ г-жи Гиппіусъ,— вс ея персонажи не говорятъ, а разсуждаютъ, какъ резонеры, что лишаетъ ихъ жизненности.

Изъ многочисленныхъ беллетристическихъ сборниковъ, появляющихся обыкновенно въ начал года, мы остановились на разсказахъ г-жи Гиппіусъ, потому что до сихъ поръ она — самая видная представительница символическаго направленія въ беллетристик. Но, судя по пониженію ея дарованія за эти два года, можно думать, что символизму не суждено привиться у насъ. Новыхъ талантовъ того же направленія не появляется, а прежніе, несмотря на кратковременность существованія, слабютъ и не только не даютъ чего-либо новаго, но повторяются и чахнутъ. Не скажемъ, чтобы мы особенно скорбли объ этомъ, а все же жаль, что символизмъ не выразился у насъ въ чемъ-либо боле сильномъ и яркомъ, чмъ творенія г-жи Гиппіусъ.

А. Б.

‘Міръ Божій‘, No 2, 1898

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМТКИ.

Читайте также: