Критические заметки, Богданович Ангел Иванович, Год: 1897 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 18 минут(ы)

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМТКИ.

Двадцатипятилтіе товарищества передвижныхъ выставокъ.— Значеніе товарищества въ развитіи русскаго искусства.— Выставки текущаго сезона.— Новое (третье) изданіе ‘Писемъ изъ деревни’ А. Н. Энгельгардта.— Неувядающая свжесть его писемъ.— Энгельгардтъ-художникъ.— Проповдь ‘повинности труда’.— Экономическіе взгляды Энгельгардта и ихъ обоснованіе въ новомъ ученомъ труд ‘Вліяніе урожаевъ и хлбныхъ цнъ на нкоторыя стороны русскаго народнаго хозяйства’.— Противорчія между художникомъ-Энгельгардтомъ и публицистомъ.

Въ текущемъ году передвижная выставка является юбилейной. Двадцать пять лтъ назадъ кружокъ талантливйшихъ русскихъ художниковъ ршилъ составить артель и изъ замкнутыхъ стнъ академіи вынести искусство въ широкую публику. Предпріятіе удалось какъ нельзя лучше, и теперь, четверть вка спустя, основатели товарищества могутъ съ справедливой гордостью оглянуться назадъ и подвести итоги своей дятельности.

Свжая струя жизни, пронесшаяся надъ обществомъ въ шестидесятые годы, не могла не коснуться искусства. Замкнутое въ академическихъ рамкахъ, сжатое тисками классическихъ правилъ, бдное русское искусство чахло въ неподвижныхъ формахъ. ‘Въ ружь и кивер два грозныхъ часовыхъ’ возл картины, восптые Пушкинымъ, служили символомъ академіи, не дававшей уклоняться искусству въ сторону, предписывавшей и опредлявшей напередъ каждую складочку на картин, каждый мазокъ. На конкурсахъ задавались всмъ строго классическія темы, въ род ‘Пророка Іереміи’, непремнно въ красномъ балахон, съ крючковатымъ посохомъ, возсдающаго въ граціозной поз на камн въ пустын. Для личности художника не было мста. Какъ солдатъ въ строю сливается съ срой массой шеренги, такъ и художники были только солдатами особаго ‘живописнаго’ полка, которые обязаны были вразъ, по команд, взмахивать кистью и класть тона, въ указанныхъ мстахъ наводить тни, а прочее оставлять освщеннымъ. Темы обязательно давались высокія, ‘подлый’ жанръ преслдовался, пейзажъ лишь терпли, да и то въ самой скудной доз.

Такое состояніе искусства въ то время, когда кругомъ закипала новая жизнь, не могло продолжаться. Какъ ни загораживалась академія, жизнь вторгалась въ нее, и новыя требованія заявили о себ громко и властно. Въ середин шестидесятыхъ годовъ лучшія силы академіи отказались отъ конкурса на заданную тему, потребовавъ, чтобы выборъ темы былъ предоставленъ каждому изъ конкуррентовъ. Академія не согласилась, и тринадцать лучшихъ ея учениковъ вышли, пожертвовавъ свобод искусства положеніемъ и тою матеріальною поддержкою, какую имъ оказывала академія. Впослдствіи эти тринадцать и составили ядро товарищества, идея котораго принадлежала Г. Г. Мясодову, а осуществленіе — H. Н. Ге.

Прошло двадцать пять лтъ, и передвижныя выставки неизмнно служатъ центромъ вниманія общества. Товарищество познакомило его съ искусствомъ, популяризировало послднее въ Россіи, сдлало доступнымъ для всхъ. Въ теченіе всего этого времени товарищество одерживало побду за побдой, создавъ настоящее русское искусство, оригинальное, сильное, чуждое условностей, свободное въ лучшемъ значеніи слова. Оно собрало въ своихъ рядахъ все, что есть лучшаго, имена Рпина, Крамского, Перова, Полнова, Верещагина, Маковскаго, Шишкина, Ярошенко, Еуинджи, Сурикова, Прянишникова, Максимова, Волкова, Мясодова, Ге, Савицкаго, Клодта, Архипода — такова блестящая плеяда ‘передвижниковъ’, извстныхъ каждому грамотному въ Россіи. Ихъ картины собирали около себя толпы зрителей, служили предметомъ ожесточенныхъ споровъ, такъ какъ каждая вносила нчто новое, отвчала тому, что еще смутно назрвало въ глубин сознанія общества. Ихъ укоряли въ тенденціозности, въ забвеніи ‘чистаго искусства’, но не было упрека боле несправедливаго. Именно тенденціозности-то и не было. Всхъ ‘товарищей’ объединялъ одинъ принципъ — свобода въ искусств. Ничего дланнаго, бьющаго на эффектъ ради эффекта, одна лишь искренность, правда жизни,— и къ этой правд товарищество пріучило публику, которую дйствительно надо было учить понимать искусство, различать въ немъ все условное, манерное, неестественное. Передвижники соединили мысль и форму, воплотивъ въ незабываемые образы то, что наполняло жизнь, за

ставляя зрителя продумать и прочувствовать смутныя ощущенія, которыя безъ искусства оставались бы еще долго смутными и неясными. Въ безподобныхъ жанрахъ запечатллась окружающая жизнь, народные типы, сокровенныя чувства общества. Кто не помнитъ такихъ картинъ, какъ ‘Бурлаки’ Рпина, его же ‘Крестный ходъ’, ‘Не ждали’, ‘Въ рядахъ’ Прянишникова? Портреты Крамского и Рпина выясняли личность любимыхъ писателей, а историческія картины сдлали для пониманія исторія не меньше, чмъ труды Соловьева и Костомарова.

Передвижныя выставки были настоящимъ торжествомъ искусства, куда публика шла, какъ на праздники, унося незабвенныя впечатлнія Эти выставки явились необходимымъ дополненіемъ литературы и театра, составляя съ ними одно стройное зданіе русскаго искусства, чуждаго подражательности и свободнаго отъ всякихъ предвзятыхъ теорій. Передвижники распространили и развили здоровые вкусы и по праву должны занять мсто на ряду съ учителями и создателями русской литературы. Устраивая выставки по всмъ городамъ, они познакомили провинцію съ живописью, сдлали ей доступнымъ то, что до нихъ было сокрыто въ стнахъ академіи и немногочисленныхъ картинныхъ галлерей. Въ полномъ смысл слова они насадили и разсадили искусство въ Россіи,— заслуга, огромное значеніе которой трудно опредлить, такъ какъ развитіе эстетическихъ вкусовъ сказывается во всей жизни, въ общемъ культурномъ подъем.

Въ послдніе годы передвижныя выставки уже не играютъ той роли, какъ прежде, и стоятъ въ уровень съ другими художественными выставками, выдляясь среди нихъ только ровностью, подборомъ произведеній. Нтъ на нихъ тхъ картинъ, которыя служили бы центромъ общаго вниманія, нтъ, какъ принято говорить, ‘гвоздей’ выставки. Такъ и на выставк текущаго сезона преобладаетъ именно ровный тонъ: слабыхъ, неудачныхъ вещей нтъ совсмъ, но не имется и ничего выдающагося, что можно бы поставить и одну доску съ лучшими произведеніями прежнихъ лтъ. Пейзажъ и жанръ подавляютъ остальное. Такое общее настроеніе, ровное, спокойное, притомъ характерное для всхъ выставокъ послдняго времени, указываетъ до нкоторой степени на нчто установившееся, прочное, въ то же время на нкоторый застой въ искусств, которое, достигнувъ высокой степени совершенства, какъ бы замерло и пріостановилось въ развитіи, именно въ тотъ моментъ, когда оно въ особомъ фавор, когда его со всхъ сторонъ поощряютъ и вс признаютъ. Съ прекращеніемъ борьбы, которую раньше приходилось вести передвижникамъ, у нихъ какъ бы изсякли силы. Это замчательное явленіе наблюдается теперь не только въ живописи, но и въ литератур, и въ театр. Источникъ живой воды, изъ котораго черпало до сихъ поръ русское творчество, словно истощился, хотя въ то же время никогда еще не было такого обилія произведеній. Сразу открывается по нсколько выставокъ, дающихъ больше тысячи большихъ и малыхъ полотенъ, и въ общемъ все производить хорошее впечатлніе, на всемъ лежитъ печать таланта, за рдкими исключеніями. И тмъ не мене, нтъ силы, той творческой силы, которая покоряетъ и увлекаетъ. Обойдя вс выставки, вы не уносите ничего новаго, свжаго, не сдлаете новаго пріобртенія въ сокровищницу вашего духа, что запечатллось бы въ душ навсегда, оставило бы въ ум неизгладимый слдъ, что тянуло бы къ себ, заставляло бы возвращаться и снова продумывать впечатлніе. Современныя выставки можно сравнить съ современной литературой.

Въ искусств и въ литератур мы достигли ‘плоскогорія’. Этимъ удачнымъ словомъ г-жа Гуревичъ охарактеризовала въ своемъ роман, печатающемся въ ‘Сверномъ Встник’, то душевное настроеніе, которое испытываетъ человкъ въ періодъ остановки духовнаго развитія, когда за годами непрерывнаго подъема наступаетъ время равновсія силъ. Все казалось, что подъемъ безконеченъ, что съ каждымъ шагомъ будутъ открываться новые горизонты, новые виды, и вдругъ человкъ замчаетъ, что начинаются повторенія, впереди — ровная, однообразная гладь. Онъ поднялся на плоскогорье, нкоторое время продолжаетъ идти по немъ, а затмъ его ожидаетъ неизбжный спускъ. Такъ въ огромномъ большинств случаевъ завершается циклъ развитія личности. Но не такова судьба общества, если въ немъ еще есть живыя силы, совершенствованіе и развитіе которыхъ не можетъ кончаться въ тотъ или иной періодъ. За временнымъ плоскогорьемъ ихъ ждетъ новый подъемъ, хотя плоскогорье можетъ тянуться и очень долго, пока новый общественный порывъ не разсетъ этого настроенія томящаго покоя. Въ вчной борьб силъ и общественныхъ интересовъ тоже бываютъ минуты равновсія, когда борющіяся силы словно пріостанавливаются въ раздумьи. Это не усталость, такъ какъ общественная жизнь ея не знаетъ, а скоре, временная неувренность въ путяхъ и цляхъ, лишь смутно вырисовывающихся вдали.

А пока — пока скучненько брести по плоскогорью, и, странствуя съ выставки на выставку, испытываешь такое же впечатлніе, какъ въ обществ хорошихъ знакомыхъ, гд каждый отлично инаетъ другого и можетъ напередъ сказать, что думаетъ такой-то о томъ мы иномъ событіи, что онъ скажетъ и какъ. На выставк передвижниковъ это особенно ощущается. Пейзажи г. Волкова, пейзажи г. Дубовскаго, ‘Осеннее утро’, ‘Весеннее утро’, утро во всхъ видахъ. Зима и весна, осень и лто, лсъ Шишкина, лсъ сосновый, лсъ просто,— словомъ, природы хоть отбавляй, и природы, прекрасно прочувствованной и продуманной. Только ужъ двадцать лтъ мы все это видимъ и аппробуемъ. Можно съ полнйшей достоврностью сказать, что въ теченіе этого времени русская природа не измнилась. Дале идутъ жанры, какихъ на каждой выставк дюжинами считаютъ, и жанры все одинъ другого лучше. ‘Учительница’, сидящая на постояломъ двор въ ожиданіи лошадей, и, конечно, она пребываетъ въ задумчивости предъ ожидающей ее ‘работой на нив народной’. ‘Вечеръ’ г. Маковскаго, изображающій ‘кружокъ’ молодежи, слушающей декламацію молодой двушки. Здсь все, какъ по писанному: сдой интеллигентъ, погруженный въ сладкія воспоминанія о дняхъ былыхъ, юный хохломанъ, въ широчайшихъ шароварахъ, восторженный и пылкій — несомннно, будущій земскій начальникъ, медикъ-студентъ, весьма положительный и стойкій въ ‘убжденіяхъ’, декламаторша — увлекающаяся двица, и читаетъ она, наврное, изъ Надсона: ‘Братъ мой, усталый и страждущій братъ!’ Картинка, словомъ, хоть куда, а если вс эти фигуры отдаютъ шаблономъ, такъ это не вина художника (г. Маковскаго), который съ младыхъ ногтей привыкъ къ такой молодежи, а, пожалуй, иной и не видлъ. Эта картина очень характерна для всей выставки. Что было когда-то свжо и ново,— превратилось теперь въ шаблонъ, всмъ понятный и доступный и радующій сердца зрителей, пожалуй, именно благодаря шаблонности. Совершенно въ томъ же дух и остальные жанры, вс эти — ‘Больной учитель’, ‘Въ преддверьи суда’, ‘Волжскіе типы’ и проч. Какъ пейзажисты, въ род г. Шишкина, застыли на одномъ и томъ же лс, утр, осени и весн, такъ жанристы изъ году въ годъ повторяютъ теперь, выработанные и изученные ими типы, не длая ни малйшихъ попытокъ дать что либо новое. Они упустили изъ виду одно — общественное настроеніе, которому отвчали прежде и ихъ. ‘молодежь’, и ихъ ‘учительницы’, и шишкинскіе лса, и клодтовское солнце (‘на втк дремлющее’),— уже прошло, и что прежде вызывало бурю восторговъ и слезы умиленія, теперь проходится равнодушнымъ молчаніемъ.

Единственное новое, скоре — намекъ на него, встрчается на картинахъ г. Нестерова, но и оно такого рода, который вызываетъ на грустныя размышленія. Художникъ, безспорно, проявилъ извстную чуткость, уловивъ въ общемъ настроеніи времени мистическій оттнокъ. Онъ силится передать его, вотъ уже третій годъ выставляя картины изъ жизни Сергія Радонежскаго и отшельнической жизни вообще. Повторяемъ, этой чуткости можно бы только радоваться, если бы силы художника ей отвчали, но послдняго условія именно и недостаетъ г. Нестерову. Картины его поражаютъ намренной неправильностью рисунка и срыми, можно сказать, затхлыми, полинявшими красками. Он напоминаютъ что-то залежавшееся, выцвтшее и безкровное. Отсутствіе перспективы длаетъ его картины плоскими, безъ рельефа, а фигуры безжизненными, какъ будто это дтская проба пера. Художникъ, повидимому, такимъ упрощеннымъ способомъ думаетъ достигнуть наивной простоты въ передач сюжета, какъ она сказывается въ самой легенд’ но вмсто простоты и наивности получается сугубая вычурность и нарочитая манерность. На выставк есть ‘го дв картины. Одна ‘На горахъ’, изображающая какую-то безплотную женскую фигуру, что-то созерцающую, такъ какъ нельзя понять, что такое предъ нами: какое-то поле, замазанное зеленой краской, среди которой проведены срыя полосы. Фигура написана такъ, что зрителю кажется, будто она падаетъ на него, а судя по выраженію лица, падающая собирается не то плакать, не то выкликать. Другая картина изображаетъ три сцены изъ жизни св. Сергя, но, благодаря указаннымъ недостаткамъ, въ нихъ нтъ и слда высокаго духовнаго настроенія, какое мы въ прав требовать отъ изображенія святителя, и вс три сцены — просто плохія иллюстраціи къ тексту.

О другихъ двухъ выставкахъ многаго не скажешь. Выставка новаго товарищества, въ противоположность передвижникамъ, въ общемъ ниже посредственности. Бдность содержащія граничитъ здсь съ отсутствіемъ фантазіи. Преобладаетъ декоративная живопись, представляющая разные виды Москвы вовремя коронаціи, но гораздо хуже тхъ иллюстрацій, которыми въ свое время мы могли любоваться въ нашихъ лучшихъ иллюстрированаыхъ журналахъ. Есть два большихъ полотна,— одно на текстъ изъ писанія: ‘Господи, прости имъ, не вдаютъ бо, что творятъ’, другое — ‘Защита Малахова кургана’. Первая картина — грубая, аляповатая мазня, а вторая ничего не изображаетъ. Художникъ іюняхъ это самъ и догадался снабдить свое дтище длиннымъ печатнымъ листкомъ, приклееннымъ сбоку, повствующимъ, что его холстъ долженъ изображать храбрость русскаго солдата, слдуетъ длиннйшая выписка изъ сочиненія генерала Богдановича. Признаемся, такой пріемъ на художественныхъ выставкахъ попадается намъ впервые. Мы привыкли видть разсказы и романы, иллюстрируемые картинками, но картина, поясняемая текстомъ изъ ученаго сочиненія,— это новинка, и нельзя сказать, чтобы она заслуживала подражанія. Вся его выставка производитъ такое впечатлніе, какъ будто это отбросъ передвижной, строгое жюри которой не пожелало портить общаго ровнаго тона своей выставки сотней плохихъ, ученическихъ вещей.

Академическая несравненно выше по искусству, техник и содержанію, но она обладаетъ однимъ крайне существеннымъ недостаткомъ: огромное большинство экспонентовъ — вс на одно лицо. Индивидуальности не видно, а въ искусств — личность художника все. Тутъ можетъ быть, что угодно,— прекрасная техника, содержаніе, мысль, но если не видно художника, нтъ художественнаго произведенія. Поэтому-то, безъ всякаго интереса пробгаются картины многочисленныхъ представителей академіи — г.г. Голынскаго, Невдомскаго, Попова, едорова, Тихомирова, Шестеркина, Борисова и еще дюжины — другой столь же мало говорящихъ уму и сердцу именъ, съ однимъ на всхъ обличіемъ: чисто, гладко, старательно, подчасъ слишкомъ отдлано, но вяло, сухо и безжизненно.

Гвоздемъ академической выставки служитъ картина г. Саксена ‘Finale’ (‘Крейцерова соната гр. Л. Толстого’). Она привлекаетъ общее вниманіе, но лишь этимъ поясненіемъ, такъ какъ въ результат получается не мене общее разочарованіе. Толстовскаго въ картин ничего или очень мало, даже лица совсмъ не русскія, не говоря уже о странной обстановк, какъ будто позаимствованной изъ отдльнаго кабинета моднаго ресторана, но не имющей ничего семейнаго, ничего, о чемъ читаемъ въ произведеніи Толстого. Можно бы примириться съ этими вншними недостатками, если бы они окупались внутренними достоинствами, если бы картина передавала сущность трагедія, описаніе которой у Толстого вызываетъ дрожь ужаса. Но этого-то и недостаетъ картин. Въ позахъ, лицахъ, во взаимныхъ положеніяхъ фигуръ есть что-то почти комическое,— въ томъ, какъ жена Позднышева подымается изъ за стола съ видомъ любезной хозяйки, на встрчу запоздавшему гостю, въ поворот Трухачевскаго, словно досадующаго на неожиданный перерывъ, наконецъ, въ движеніи Позднышева, не то раскланивающагося съ извиненіемъ, не то собирающагося держать рчь. Здсь нтъ трагедіи, а просто небольшой обоюдный переполохъ. Художникъ не вдумался въ тему, не прочувствовалъ ея, не возсоздалъ въ душ лицъ, драму которыхъ взялся изобразить, и зритель уходитъ расхоложенный, досадуя на испорченное впечатлніе, которое врзалось въ его душу посл чтенія ‘Крейцеровой сонаты’.

Пріятную особенность академической выставки составляетъ сравнительно богатый отдлъ скульптуры, которой у передвижниковъ нтъ почти совсмъ. Хороши по тонкости работы и изяществу, живости въ поворот головы, бюсты работы г. Антокольскаго. Г. Беклемишевъ далъ очень эффектную ‘Снгурочку’: двушка, въ зимней шубк, чутко прислушивается къ чему-то, идущему сверху. Такъ и кажется, что Снгурочка сейчасъ сойдетъ съ пьедестала и растаетъ въ воздух,— такъ легка и воздушна ея граціозная фигура. Прекрасна также ‘Маленькая Ева’ г. Мадейскаго, эта миніатюрная двочка, лтъ двухъ, голенькая и сверкающая, съ лукавымъ выраженіемъ поглядывающая, кому отдать яблоко, которое она прячетъ за спиной. ‘Холстомръ’ г-жи Ковалевской даетъ превосходную сцену изъ міра животныхъ, въ вид группы лошадей, съ любопытствомъ собравшихся около худого, тощаго ‘холстомра’, съ подгибающимися ногами и тонкой, полной выраженія, грустной и усталой мордой. ‘Схватка’ казака съ текинцемъ г. Обера хорошо передаетъ налетъ лошадей и удивительной силы размахъ всадниковъ. ‘Жалоба двушки’, статуя во весь ростъ г. Вейнцберга представляетъ красивую, погруженную въ грустныя мечты двушку, жалующуюся на неудовлетворенность жизни.

Не перечисляя другихъ произведеній, среди которыхъ много интересныхъ я прямо-таки прекрасныхъ вещей, нужно признать, что скульптурный отдлъ на академической выставк показываетъ, что русская скульптура длаетъ большіе успхи и не уступаетъ талантами живописи. Легкость, изящество формъ, тонкая отдлка, красота замысла — останавливаютъ зрителя на каждомъ шагу.

Въ русской литератур о деревн ‘Письма’ Энгельгардта стоятъ наравн съ произведеніями Гл. Успенскаго, и въ 70-е годы, когда они печатались въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’, вліяніе ихъ, пожалуй, было даже больше. Ими не только зачитывались,— ихъ изучали и вели по поводу ихъ безконечные дебаты, на какіе способна только русская бездятельная интеллигенція. Они вызвали въ конц концовъ особое, правда, слабое движеніе въ деревню ‘тонконогихъ’, какъ прозвалъ самъ Энгельгардтъ являвшихся къ нему учиться интеллигентныхъ работниковъ.

Чмъ же былъ вызванъ этотъ огромный эффектъ писемъ? Помимо условій времени, сильно способствовавшихъ всякимъ народническимъ ученіямъ, объясненія надо искать въ самихъ ‘Письмахъ’. И теперь они производятъ удивительно свжее, обаятельное впечатлніе непосредственной художественностью описанія деревенскаго быта, правдой и искренностью, которыми проникнуты картины природы, жизни, типы работниковъ, характеристики животныхъ. Можно представить, какое впечатлніе должны были производить такія письма, переносившія читателя въ деревню, въ то время, когда мятущаяся душа этого читателя искала откровеній въ произведеніяхъ гг. Златовратскаго или Засодимскаго. Казалось, сама деревня раскрывалась на страницахъ ‘Отеч. Записокъ’, ничмъ не прикрашенная и подкупающая этой правдивостью. Письма подготовили появленіе ‘Власти земли’ Успенскаго, и затмъ, вмст съ этимъ наиболе выдержаннымъ и законченнымъ произведеніемъ послдняго, создали народническое настроеніе, придали ему стойкую, опредленную форму и дали надолго пищу и содержаніе.

Энгельгардтъ прежде всего большой художникъ, и деревня влечетъ его оригинальностью своего уклада жизни, самобытностью и неподдльностью. Какова она есть, такова и есть. Она не рядится въ чужое, не лжетъ, не представляется. Вся ея первобытная правда наружу, что и захватываетъ цликомъ душу художника Энгельгардта. Онъ ничего не критикуетъ и все воспринимаетъ такимъ, каково въ дйствительности, воспринимаетъ и радуется каждому новому открытію, какъ своего рода Колумбъ, еще далекій отъ мысли о важности этихъ открытій. Онъ самъ становятся простъ сердцемъ и наивенъ, какъ и міръ, куда онъ вступаетъ, что и придаетъ его первымъ письмамъ такую чарующую прелесть. Отъ нихъ и теперь, спустя двадцать лтъ, ветъ свжестью полей, запахомъ березы, курящагося овина, скотнаго двора, свжераспаханной нивы. Когда онъ описываетъ почти животное ощущеніе весенней теплоты, испытываемое имъ посл долгой, суровой зимы, вы вмст съ нимъ, съ его коровами и телятами, переживаете тоже ощущеніе довольства и вновь возрождающейся жизни (‘Письмо’ первое). Тутъ же, рядомъ, онъ рисуетъ единственную въ своемъ род картину хожденія ‘въ кусочки’, и вы, какъ и авторъ, воспринимаете эту бытовую черту безъ возмущенія, какъ нчто вполн умстное и столь же присущее деревн, какъ и эта весна со всей ея жизнерадостностью. Міръ животныхъ у него цликомъ сливается съ міромъ людей, и васъ, какъ и автора, нисколько не поражаетъ такое сліяніе. Такъ оно есть, такъ надо и быть. По художественности изображенія животныя у него даже лучше и ярче выходятъ. Напр., удивительно написанная исторія собаки Лыски и ея плачевный конецъ.

Постепенно авторъ все больше и больше вникаетъ въ этотъ міръ зоологическихъ существованій, и тутъ-то въ немъ происходитъ перемна. Изъ художника-бытописателя онъ превращается въ проповдника. Прежде всего онъ раздражается всякимъ отголоскомъ иной жизни, долетающимъ до него. ‘Политика?— но позвольте спросить, какое намъ здсь дло до того, кто императоръ во Франціи: Тьеръ, Наполеонъ или Бисмаркъ?’ Это замчаніе онъ бросаетъ мимоходомъ во второмъ письм и немедленно погружается въ хозяйственные разсчеты и соображенія. Такая отчужденность все усиливается, и даже русско-турецкая война интересуетъ его съ точки зрнія потери нужныхъ работниковъ. Правда, онъ отмчаетъ съ презрніемъ неурядицу, царившую во время войны, хвастливо повторяетъ вмст съ крестьянами фразы насчетъ ‘Костиполя’, мощности русскаго народа и т.п. Въ письмахъ этого времени, какъ и всегда, много врныхъ замчаній, художественныхъ наблюденій, но читателя уже начинаетъ поражать отчужденность Энгельгардта отъ міра культурнаго и его интересовъ, нарочитое забвеніе связей, между ними существующихъ. Деревня, хозяйство — тутъ все, а остальное хотя бы я не существовало. Но вотъ въ слдующемъ письм мы находимъ и разгадку. Здсь Энгельгардтъ уже ‘проврзъ’, и проповдь его загремла во всю. Правда жизни только ‘въ земл’, и къ ней онъ зоветъ ‘имющихъ уши, чтобы слышать, и глаза, чтобы видть’. ‘Моему сыну,— властно заявляетъ онъ въ письм VIII-мъ,— когда онъ войдетъ въ силу, окончить ученіе и спроситъ меня: что длать?— Я укажу на пашущаго мужика и скажу: ‘вотъ что — иди и паши землю, зарабатывай собственными руками хлбъ свой. Если найдешь другого, который пришелъ къ тмъ же убжденіямъ, соединись съ нимъ, потому что двое, работая вмст сообща, сдлаютъ больше, чмъ работая каждый въ одиночку, найдешь третьяго — еще того лучше’ (стр. 361).

Съ этого момента, письмо написано въ 1879 году, Энгельгардтъ-проповдникъ вытсняетъ художника, и если изрдка послдній и показывается, то лишь вноситъ диссонансъ своими картинами, о чемъ скажемъ ниже. Основная мысль Энгельгардта — ‘повинность труда’, мозольнаго, мужицкаго труда для всхъ. ‘Нужна медицинская помощь народу. Такая, какую устраиваетъ земство, недостаточна. Доктора-баре не могутъ удовлетворить и стоятъ дорого. Народъ обращается къ своимъ знахарямъ, которые т же мужики-земледльцы. Я желалъ бы, чтобы на мсто мужика-знахаря былъ мужикъ-докторъ, занимающійся земледліемъ и въ то же время подающій медицинскую помощь въ округ, т. е. чтобы былъ внахарь интеллигентный, учившійся и въ то же время земледлецъ. Нужны ветеринары. Есть мужики коновалы-земледльцы. Желаю, чтобы эти коновалы были интеллигентные, учившіеся люди, а не сидящіе по городамъ чиновники-ветеринары. Нужны учителя. Желаю, чтобы были учителя-земледльцы, которые работали бы свою землю, и зимою, когда свободно, учили ребятъ своей деревни. Мы видимъ и теперь, что попы, напр., исполняютъ требы и въ то же занимаются земледліемъ — пашутъ, сютъ, косятъ. Послднее время попы стали барствовать, мене занимаются земледліемъ, молодые попы часто вовсе не умютъ работать, дти ихъ держатъ себя паничами. Это худо, по-моему. Лучше было, когда попъ былъ, какъ прежде, земледльцемъ и пріучалъ къ тому же дтей. Я хочу, чтобы въ масс земледльцевъ были работающіе лично интеллигентные люди, научно развитые, которые прилагали бы науку къ практик, изыскивали бы способы увеличить производительность земли, т. е. чтобы были интеллигентные мужики, земледльцы-агрономы. Нужно, чтобы были мужики-техники, мужики-инженеры, мужики-архитекторы, т. е. интеллигентные дятели, умющіе работать, какъ мужики’. Словомъ, ни боле, ни мене, какъ мужицкое царство.

И такъ велико было обаяніе Энгельгардта, что, не смотря на всю дикую наивность этихъ плановъ, явились ‘тонконогіе’, пожелавшіе осуществить ихъ въ дйствительности. Незнаніе послдней, полное непониманіе условій жизни и двственная вра въ силу ‘критически-мыслящей личности’ — таковы причины, сдлавшія возможнымъ возникновеніе колоній ‘тонконогихъ’, какъ прозвали заправскіе мужики интеллигентовъ-пахарей. Жизнь, конечно, не замедлила опрокинуть, какъ карточный домикъ, вс попытки устройства подобныхъ колоній. Въ приложенной къ третьему изданію ‘Писемъ’ біографіи Энгельгардта разсказана трогательная исторія нкоего Зота и гибель его пріятеля Виктора, которые на практик провели идею Энгельгарда. Но, хотя все это и поучительно и интересно, здсь мы не станемъ останавливаться на этомъ вводномъ эпизод въ дятельности автора.

Вторая половина писемъ проникнута этапъ проповдничествомъ, призывомъ ‘къ земл’, и потому не иметъ значенія въ глазахъ современнаго читателя, для котораго все это ‘старина и преданіе’. Но нкоторыя положенія Энгельгардта, выработанныя имъ подъ вліяніемъ тогдашняго настроенія, неожиданно получили интересы теперь, благодаря совершенно особому обстоятельству. Ихъ мы встрчаемъ теперь въ новйшемъ ученомъ труд ‘Вліяніе урожаевъ и хлбныхъ цнъ на нкоторыя стороны русскаго народнаго хозяйства’.

Въ письм IX, писанномъ въ 1880 году, Энгельгардтъ предвосхитить выводы, къ которымъ пришли совокупными усиліями статистики, подъ руководствомъ проф. Чупрова и Посникова. Рчь здсь идетъ о цнахъ на хлбъ, и то, что говоритъ Энгельгардтъ, вполн совпадаетъ съ тмъ, къ чему пришли упомянутые ученые. ‘Мы-то, интеллигентные люди, радуемся, что хлбъ дорогъ. Посмотрите, что было послдніе годы. Третьяго года урожай былъ у насъ хорошій, въ степи хлбъ родился хорошо, хлба было много и цна на него была невысокая, даже весною прошлаго года хлбъ былъ еще дешевъ. Былъ дешевъ хлбъ, скотъ былъ дорогъ, дорогъ былъ мужикъ, дорогъ былъ его лтній трудъ. Урожай — хлбъ дешевъ, говядина дорога, мужикъ дорогъ, благоденствуетъ… Вс радовались, что у нмца неурожай, что требованіе на хлбъ большое, что цны на хлбъ растутъ, что хлбъ дорогъ. Да, радовались, что хлбъ дорогъ, радовались, что дорогъ такой продуктъ, который потребляется всми, безъ котораго никому жить нельзя. Но какъ только поднялась цна на мясо, на чиновничій харчъ, посмотрите, какъ вс возопили. Оно и понятно, своя рубашка къ тлу ближе. Радуются, когда дорогъ хлбъ, продуктъ, потребляемый всми, печалуются, когда дорого мясо, продуктъ, потребляемый лишь немногими. А между тмъ, дешевъ хлбъ — дорого мясо, дорогъ трудъ — мужикъ благоденствуетъ. Напротивъ, дорогъ хлбъ — дешево мясо, дешевъ трудъ — мужикъ бдствуетъ’ (стр. 493, 502).

Въ труд ученыхъ авторовъ упомянутаго выше труда т же положенія выражены не въ такой энергичной форм, но почти тми же словами. Въ ‘Введеніи’ проф. Чупровъ и Посниковъ говорятъ:

‘Изученіе комбинированнаго вліянія урожаевъ и цнъ хлба приводятъ къ заключенію:

‘1. Что повышеніе урожаевъ отражается благопріятно на крестьянскихъ бюджетахъ при всякомъ уровн хлбныхъ цнъ, такъ какъ, при увеличеніи урожая, бюджеты будутъ сведены съ остатками.

‘2. При пониженіи урожаевъ получаются въ бюджетахъ безусловно неблагопріятные результаты. Понижается ли урожайность при неизмняемости цнъ на хлбъ, или параллельно съ послдними, или же при увеличеніи ихъ,— въ результат бюджетнаго баланса одинаково оказывается недочетъ’, однако, при паденіи цнъ на хлбъ дефицитъ получается въ меньшемъ размр, чмъ при неизмняемости ихъ, а въ этомъ послднемъ случа — въ меньшемъ, чмъ при повышеніи цнъ. Стало быть, при пониженныхъ урожаяхъ низкія цны на хлбъ оказываются благопріятне, чмъ цны высокія.

‘3. Измненія цнъ на хлбъ, при неизмнности урожаевъ, отражаются на бюджетахъ гораздо слабе, при чемъ на бюджеты съ остатками высокія цны дйствуютъ выгодно, а низкія невыгодно, на бюджеты же съ дефицитами, наоборотъ, высокія хлбныя цны вліяютъ въ неблагопріятномъ, а низкія въ благопріятномъ смысл. Такъ какъ при обычныхъ среднихъ условіяхъ крестьянскіе бюджеты характеризуются самымъ незначительнымъ остаткомъ и такъ какъ сверная часть Россіи, преимущественно сверныя, сверо-западныя и западныя губерніи, потребляютъ немалую долю покупного хлба, то наиболе выгодною комбинаціею для крестьянскихъ бюджетовъ вообще оказываются высокіе урожаи и низкія цны на хлбъ. Годы съ такимъ сочетаніемъ урожаевъ и хлбныхъ извстны подъ именемъ ‘крестьянскихъ’ годовъ и характеризуются широкимъ удовлетвореніемъ семейныхъ потребностей и хозяйственныхъ нуждъ сельскаго населенія’ (стр. XIII — XIV).

Это удивительное совпаденіе положеній Энгельгардта и ученыхъ финансистовъ показываетъ, какъ прочно вошли въ обиходъ мысли народническаго направленія нкоторые выводы Энгельгардта. Еще при своемъ появленіи эти выводы встрчали возраженія противъ слишкомъ общей постановки, хотя въ его время не было хроническаго паденія цнъ, и во всякомъ случа он не спускались до такого низкаго уровня, какъ теперь. Прошло съ тхъ поръ 15 лтъ, въ теченіе которыхъ перемны въ хозяйств и на рынк произошли очень крупныя, и политика, которой съ такимъ презрніемъ чуждается Энгельгардтъ, властнымъ образомъ отразилась на хозяйств самыхъ отдаленныхъ уголковъ. Только въ области народническихъ упованій ничто не измнилось, и русская дйствительность современнымъ союзникамъ Энгельгардта представляется все тою же, что и ему. Мы не раздляемъ, поэтому, тхъ ожесточенныхъ нападокъ, которымъ подверглись нкоторые изъ участниковъ труда о вліяніи урожаевъ и низкихъ цнъ на народное хозяйство. Они ничему не измнили и говорятъ лишь то, что говорили въ продолженіи всей жизни. Они только одного не замтили,— но въ этомъ они не виноваты,— что жизнь отъ нихъ ушла, какъ ушла отъ Энгельгардта, и развяла его мечты объ интеллигентныхъ пахаряхъ, а его совтъ сыну ‘иди и паши’ превратила въ горькую насмшку…

Энгельгардтовской теоріи дешеваго хлба, при которомъ мужикъ благоденствуетъ, смертельный ударъ наносятъ его же письма. Въ слдующемъ письм, озаглавленномъ ‘Счастливый уголокъ’, онъ рисуетъ это благоденствіе, подкупившее и ученыхъ экономистовъ. Вотъ какимъ представлено житье-бытье благоденствующаго мужика, счастливаго обладаніемъ дешеваго хлба. ‘Если кто-нибудь, незнакомый съ мужикомъ и деревней, вдругъ будетъ перенесенъ изъ Петербурга въ избу крестьянина ‘Счастливаго уголка’, и не то, чтобы къ небу средственнаго крестьянина, а даже въ избу ‘богача’, то онъ будетъ пораженъ всей обстановкой и придетъ въ ужасъ отъ бдственнаго положенія этого ‘богача’. Темная, съ закоптлыми стнами (потому что свтится лучиной) изба. Тяжелый воздухъ, потому что печь закрыта рано и въ ней стоить варево, срыя щи съ саломъ и крупникъ, либо картошка. Подъ нарами у печки теленокъ, ягнята, поросенокъ, отъ которыхъ идетъ духъ. Дти въ грязныхъ рубашонкахъ, босикомъ, безъ штановъ, смрадная люлька на зыбк, полное отсутствіе комфорта, характеризующаго даже самаго бднаго интеллигентнаго человка’. Таково благоденствіе, къ которому авторъ считаетъ необходимымъ добавить, что ‘въ нашихъ мстахъ крестьянинъ считается богачомъ, когда у него хватаетъ своего хлба до нови’, а такъ какъ, подсядетъ онъ ниже, такихъ счастливцевъ денного, то большинству, для поддержанія своего ‘благоденствія’, приходится уже около Рождества покупать хлбъ подъ работу по любой цн. Мало того, осенью приходится продавать свой хлбъ тоже по любой цн, чтобы сколотить нужную сумму денегъ на уплату податей и домашнія потребности. Въ конц концовъ вопросъ о цнахъ для ‘Счастливаго угона’ поворачивается все одной липъ темной стороной: осенью продать дешево, чтобы весною купить дорого. Упомянутые экономисты вводовъ формулу Энгельгардта, какъ компенсацію, хорошій урожай, противъ чего нельзя возражать, ибо,— какъ говорить проф. Исаевъ въ стать въ ‘Хозяин’, ‘По поводу новаго ученаго труда минист. Финанс.’, — ‘доказывать желательность для страны хорошаго урожая столь же нужно, какъ доказывать желательность здоровья или добрыхъ нравовъ. При обильномъ урожа, недависгао отъ цнъ, отдльныя группы сельскихъ хозяевъ могутъ испытывать неудобства, вся же экономія народа выигрываетъ’ (‘Хозяинъ’, No 10, стр. 338). Самъ Энгельгардтъ, въ одномъ изъ первыхъ писемъ, гд онъ еще выступаетъ въ роли художника, заявляетъ отъ имени ‘Счастливаго уголка’ по поводу хорошаго урожая: ‘Плохо. И урожай, а все-таки поправиться бдняку врядъ ли. Работа подешевла, особенно сдльная, напр., пилка дровъ, потому что нечмъ платить — заставляйся въ работу. На скотъ никакой цны нтъ, на говядину полтора рубля за пудъ не даютъ. Весною (т.-е посл хорошаго урожая и низкихъ цнъ) бились, бились, чтобы какъ-нибудь прокормить скотину, а теперь за нее мене даютъ, сколько чмъ ее стоило прокормить прошедшей весной. Плохо. Неурожай — плохо, урожай — тоже плохо’ (стр. 164, писано въ 1872 г.).

Письма Энгельгардта доведены до 1887 г., и послднее заканчивается замчаніемъ, имющимъ непосредственное отношеніе къ современному вопросу о значеніи цнъ: ‘Урожай ржи великолпный. Ячмень, овесъ, конопля, ленъ, кто сялъ, уродилась на славу — урожай небывалый. Ликуй. земледлецъ! Одно только плохо — заработковъ никакихъ опять нынче нтъ! Нтъ заработковъ, нтъ денегъ, а деньги требуютъ во вс концы, благо начальство знаетъ, что годъ нынче урожайный. А денегъ нтъ’. (стр. 652). Оказывается,— что, впрочемъ, можно было и напередъ сказать, — деньги составляли жгучую потребность и въ 1872 г., и въ 1887, хотя въ 1897 г. ученые экономисты народническаго толка и продолжаютъ утверждать, что ‘отличительныя особенности (нашего) отечественнаго хозяйства и быта, сравнительно съ западно европейскими странами, заключаются, между прочимъ, въ господств строя натуральнаго хозяйства, въ преобладаніи, какъ по числу, такъ и по общей площади владемой земли, того крестьянскаго населенія, которое не можетъ отчуждать на рынокъ производимаго имъ хлба, но само же является его потребителемъ’. Въ приведенномъ заключительномъ замчаньи Энгельгардта чувствуется уже смутное пониманіе того незыблемаго нын факта, что хлбъ въ Россіи давно уже пересталъ быть только ‘продуктомъ’, радующимъ своимъ изобиліемъ сердце земледльца, который его посялъ, собралъ и самъ сълъ, а сталъ товаромъ, обиліе котораго мало радуетъ производителя, если нтъ на этотъ товаръ спроса и цны такъ низки, что не окупаютъ стоимости производства.

Подъ конецъ своей плодотворной жизни Энгельгардтъ вполн понялъ и усвоилъ эту мысль. Онъ уже не мечталъ объ общин земледльцевъ-интеллигентовъ, которыхъ онъ спалъ и видлъ въ конц 70-ыхъ годовъ. Въ Энгельгардт крпко сидлъ, въ сущности, человкъ практикъ, длецъ, чувствующій потребности минуты. Онъ могъ на время увлечься общимъ настроеніемъ, отчасти имъ же созданнымъ, могъ возмечтать о возможности творить въ своей земледльческой лабораторіи особыхъ гомункуловъ — интеллигентовъ пахарей, какъ нкогда въ своей химической лабораторіи создавалъ новыя вещества. Но къ жизни онъ относился чутко и осторожно, и первый изъ хозяевъ теоретиковъ понялъ, что хлбъ — товаръ и подлежитъ всмъ законамъ рынка. Отсюда его дйствительно страстное, практическое увлеченіе фосфоритами, на что онъ убилъ всю энергію послднихъ годовъ. Удешевить производство хлба, усилить его и такимъ путемъ компенсировать паденіе цнъ, начавшееся при жизни его, такова задача ‘фосфоритнаго движенія’, созданнаго Энгельгардтомъ въ конц его жизни. Этимъ движеніемъ онъ увлекался десять лтъ, и здсь создалъ нчто существенное и положительное, что пережило его, какъ и всякое живое дло, выдвинутое жизнью, а не сладкими мечтами сердца.

‘Письма изъ деревни’ тоже надолго переживутъ автора, какъ художественное произведеніе, рисующее жизнь деревни ярко и правдиво. Изъ народнической литературы, пожалуй, только и останутся они да произведенія Гл. Успенскаго. Оба они, Успенскій и Энгельгардтъ, художники-публицисты, представляющіе блестящій примръ раздвоенія личности. Художникъ въ каждомъ изъ нихъ побдоносно ниспровергаетъ публициста, хотя послдній какъ бы руководитъ первымъ. Публицистъ Энгельгардтъ шумитъ и съ пной у рта доказываетъ, что ‘дешевъ хлбъ — дорогъ трудъ, и мужикъ благоденствуетъ’. Художникъ, молча и спокойно, рисуетъ такія картины этого ‘дешеваго благоденствія’, что у читателя сердце сжимается отъ презрнія и жалости. Публицистъ проповдуетъ — ‘иди и паши’, а художникъ изображаетъ идиллію деревенской жизни на уровн зоологическаго существованія. Публицистъ съ насмшкой отворачивается отъ ‘политики’,— ‘Наполеонъ, Тьеръ, Бисмаркъ, намъ-то до нихъ что за дло?’ Художникъ даетъ живую иллюстрацію политики,— положеніе деревни во время войны, вызванной этики столь презираемыми Тьерами и Бисмарками.

Этотъ разладъ между наблюденіями художника и выводами публициста составляетъ особливую, чисто русскую черту, свойственную нашимъ лучшимъ писателямъ. При блестящихъ художественныхъ дарованіяхъ, неумніе оріентироваться среди явленій и вытекающее отсюда душевное смятеніе, постоянныя уклоненія мысли то вправо, то влво, и выводы, подчасъ поразительные по противорчіямъ съ тмъ, что самъ же художникъ создалъ. Намъ кажется, это зависитъ отъ зачаточнаго состоянія у насъ особаго общественнаго чувства, которое вырабатывается только общественною жизнію. Его можно сравнить съ тмъ мышечнымъ чувствомъ, которое на каждомъ шагу намъ помогаетъ и, вполн для насъ нечувствительно, направляетъ и соразмряетъ наши движенія при всякой работ. Въ общественной жизни, гд сталкивается, какъ въ водоворот, масса самыхъ противоположныхъ интересовъ и явленій, необходимость оріентироваться среди нихъ вырабатываетъ нчто подобное этому мышечному чувству, что помогаетъ человку выбиться изъ противорчій, отвести каждому явленію свое мсто и найти надлежащій уголъ зрнія. Аристотель опредляетъ человка, какъ животное ‘политическое’, т. е. общественное, направляющее и руководящее жизнью въ извстныхъ предлахъ. Повидимому, мы еще не дошли до этой стадіи развитія и пока только хорошіе, иногда — несравненные наблюдатели, но плохіе общественные дятели и мыслители. По крайней мр, наша художественная литература по богатству и оригинальности не уступитъ никакой другой, а когда наши, иногда величайшіе художники, какъ, напр., Гоголь, пускаются въ область мысли, особенно общественной, тутъ начинается нчто уму непостижимое.

Такая же участь постигла и Энгельгардта, который, сидя въ деревн и изображая ее такъ, какъ никто, могъ, тмъ не мене, мечтать о колоніяхъ ‘тонконогихъ’ и создавать цлыя теоріи мужицкаго царства, не сознавая всей нелпости подобной химеры.

А. Б.

‘Міръ Божій’, No 4, 1897

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМТКИ.

Читайте также: