Критические заметки, Богданович Ангел Иванович, Год: 1895 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 22 минут(ы)

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМТКИ.

‘Хлбъ’, романъ г. Мамина, какъ иллюстрація хищнической стадіи капитализма.— Новые типы: ‘интеллигентная черничка’ и человкъ будущаго.— ‘Душевныя свойства женщины’, г. Каптерева.— Двусмысленный характеръ и запоздалость его выводовъ.— Проповдникъ для современной молодежи: г. Каревъ и его произведенія для молодежи.— Общій характеръ этихъ произведеній.— Литературная физіономія г. Карева.— Тридцатилтіе ‘Встника Европы’.

‘— Да такъ… Вотъ ты теперь шь пирогъ съ лукомъ, а вдругъ протягивается невидимая лапа и цапъ твой пирогъ. Только и видлъ… Ты ротъ-то раскрылъ, а пирога ужъ нтъ. Не понимаешь? А дло-то къ тому идетъ и даже весьма деликатно и просто’.

Такъ жалуется волостной писарь Замараевъ, одинъ изъ героевъ послдняго романа г. Мамина ‘Хлбъ’, на непонятные для него порядки, которые начались посл реформы въ глухомъ уголку Зауралья, гд раньше все казалось такъ понятно, мирно и просто. Крестьяне были государственные, земли у нихъ было ‘не мрено’, а земля-то — ‘черноземъ овчина-овчиной’, своего хлба ‘сколько влзетъ, по три года запасы стояли’. Подъ бокомъ была еще ‘орда’ — киргизы, съ которыми шелъ чисто русскій народный обмнъ: хлбъ мняли на скотину съ придачей ‘кунарскихъ’, иначе фальшивыхъ денегъ. Справно жили мужички,— вздыхаетъ одинъ изъ народныхъ радтелей, которые кормились около, пока не пришла реформа и съ нею новое время, иные порядки. Г. Маминъ, какъ художникъ, не вдается въ разсмотрніе того, такъ ли ужъ было все благополучно, и только изображаетъ картину прежней жизни, какъ она рисовалась самому обывателю. Иначе ему пришлось бы невольно задуматься надъ вопросомъ, отчего въ какихъ-нибудь два-три десятка лтъ эта картина безпечальнаго житія такъ быстро разрушилась при первомъ натиск новыхъ порядковъ и замнилась общимъ разореньемъ, которымъ авторъ заканчиваетъ свой романъ?

Содержаніе романа очень несложно, какъ несложна вообще исторія такихъ нкогда Богомъ хранимыхъ уголковъ, теперь представляющихъ унылую пустыню, откуда ‘народы бгутъ врозь’. Все благосостояніе заключалось въ отсутствіи жизни, движенія, потребностей. Былъ хлбъ — и больше ничего. ‘Все свое было,— плачетъ одинъ изъ стариковъ,— а теперь ситцы да самовары пошли’. Въ примитивности такой жизни скрывался залогъ ея поразительно быстраго разрушенія. ‘Хлбъ’ приманилъ новую силу, которая пришла со стороны, хотя для ея развитія были вс данныя, вс условія на мст. Явился капиталъ, смнившій доморощеннаго кулака. Послднему жилось очень недурно, и на первыхъ порахъ онъ посматривалъ на дятельность капитала не безъ насмшки. Услышавъ разсказъ о томъ, какъ вновь открытый банкъ выдаетъ вкладчикамъ шесть процентовъ, а самъ зарабатываетъ двадцать четыре, кулакъ заливается смхомъ: ‘Удивилъ!.. Ха-ха!.. Удивилъ! А я-то всего беру сто на сто процентовъ… Меньше ни-ни! Дло полюбовное: хочешь — не хочешь. Кто шубу принесетъ въ закладъ, кто телгу, кто снасть какую-нибудь… Деньги деньгами, да еще отработай… И еще благодарятъ. Понялъ?’ Но эти операціи, какъ ни чудовищны он представляются намъ по размрамъ процентовъ, не выходятъ изъ предла незначительной области, села, много волости, и самъ кулакъ не развиваетъ никакихъ мстныхъ силъ, предпріятій, словомъ, не вноситъ ничего новаго въ кругъ патріархальной жизни, не идетъ дальше личнаго накопленія богатства, съ которымъ и самъ въ конц концовъ не знаетъ что длать.

Новая сила отличалась прежде всего особою жизненностью, которую она несла съ собою, оживляя тихую и мирную жизнь небывалыми предпріятіями. Центромъ ихъ является тотъ же хлбъ, который прежде, ‘по три года лежалъ въ закромахъ’. Теперь хлбъ сталъ товаромъ, и очень ходкимъ, вызвавшимъ бойкую спекуляцію. Новыя условія жизни извлекли его изъ закромовъ на рынокъ, гд онъ завертлся, закружился, сталъ подниматься и падать, съ непостижимой для отороплаго обывателя легкостью. Явился спросъ на него, выросли мельницы и винокуренные заводы, и въ замнъ явились деньги, а вмст съ ними и новыя потребности. ‘Въ теченіе десяти лтъ Суслонъ (центральное мсто дйствія романа) совершенно измнилъ свою физіономію. Изъ простого зауральскаго села онъ превратился въ боевой торговый пунктъ, гд начала развиваться уже городская торговля, какъ лавки съ краснымъ товаромъ, и даже появился галантерейный магазинъ. Раньше былъ одинъ кабакъ, а теперь цлыхъ десять. Простыя деревенскія избы перестраивались на городскую руку, обшивались тесомъ и раскрашивались. Появились дома съ мезонинами и городскими палисадниками. Суслонскихъ мужиковъ деревенскіе сосди называли купцами’. Изъ этой выдержки читатели видятъ, что авторъ вполн объективенъ въ изображеніи подвиговъ капитала, отнюдь не скрывая отрицательныхъ сторонъ его дятельности. Г. Маминъ, описывая въ одномъ мст конкурренцію двухъ винныхъ заводчиковъ, рисуетъ ужасающую картину спаиванія и деморализаціи народа. Въ этомъ,— замтимъ кстати,— одно изъ огромныхъ достоинствъ романа, подавляющаго читателя своей правдой. Но лучше такая правда, хотя бы и скорбная, чмъ т иллюзіи, которыми прежде литература расцвчивала изображаемую ею яко-бы народную жизнь.

Однако, накопленные запасы быстро были перемолоты, передланы и вывезены. Началось истощеніе земли, съ которой стали вырывать силой то, что прежде она давала исподволь сама. ‘Ослаблъ мужикъ’, на спин котораго выростали паровыя мельницы и винокуренные заводы,— ‘ослабла земля’, изъ которой этотъ ослабвшій мужикъ тянулъ послдніе соки. Хищническій періодъ капитализма завершился и, какъ и должно было ожидать, завершился общимъ крахомъ, который выдержали наиболе сильные. На костяхъ погибшихъ, банкъ, главная сила, своимъ кредитомъ ускорявшая процессъ хищничества, и крупные тузы, его создавшіе, упрочились, какъ въ завоеванномъ кра, предписывая побжденному свои условія. Картиной голоднаго года заканчивается бытовая сторона романа, который, однако, не исчерпывается только этимъ, сжато переданнымъ нами, содержаніемъ

Очень искусно романистъ намчаетъ дв силы, бокъ-о-бокъ. выдвигающіяся на фон общаго разрушенія старыхъ устоевъ ‘мирнаго житія’,— мстную интеллигенцію и типъ мстнаго, если можно такъ опредлить его, доморощеннаго капиталиста. Это — то, что г. Милюковъ въ своихъ ‘Очеркахъ по исторіи русской культуры’, называетъ ‘силою капитала и силою знанія’, создавшими ‘культурную жизнь современной Европы’. Интеллигенція группируется постепенно около мстной печати, единственной силы, смло борющейся съ безпощадными, захватами капитала, но имя обездоленныхъ и раззоренныхъ. Лучшимъ представителемъ ея въ роман является двушка Устинька, дочь мстнаго купца стараго типа. Она цликомъ уходитъ въ новый міръ идей, безъ колебаній порвавъ завтныя традиціи. Во время наступившаго голода она и кружокъ мстной интеллигенціи становятся центромъ, завдующимъ помощью голоднымъ.

На ряду съ Устинькой стоитъ новый капиталистъ, тоже порвавшій вс традиціи, но въ совершенно другую сторону. Это — Галактіонъ Колобовъ. Интересна его родословная, являющаяся типичной для многочисленныхъ разновидностей этого нарождающагося типа. Ддъ его — неизвстнаго происхожденія бродяга, приткнувшійся къ одному заводу, гд его приписали въ крпостные. Отецъ выбивается изъ крпостныхъ путемъ личной предпріимчивости и завоевываетъ себ самостоятельное существованіе. Онъ раскольникъ, и мистицизмъ примшивается къ его хищническимъ наклонностямъ, давая ему извстную нравственную опору въ борьб за существованіе. Сынъ, Галактіонъ, не уступаетъ отцу въ энергіи, но глубже понимаетъ современныя условія, боле свдущъ, онъ технологъ и вообще видалъ не только свое Зауралье. Онъ чувствуетъ въ себ необычайныя силы, жажда дятельности, простора одолваетъ его до болзненности. Предъ нами крупная личность, которую не можетъ удовлетворить медленная, кропотливая жизнь ‘по-старинк’, скопидомство по грошамъ, мелкія прижимки и кулачество на почв мистицизма и яко бы раднія о народ, о душ и т. п. Онъ хочетъ длать ‘большія дла’, ему рисуются ‘широкіе горизонты’, весь міръ представляется ему ареной для его замысловъ обогащенія, хотя по временамъ онъ испытываетъ странное смущеніе, какъ-будто ‘измняетъ чему-то, измняетъ такому хорошему и завтному’,— потому что и у него въ глубин души есть порывъ къ свту и правд. Но старая ‘правда’, въ вид безформеннаго мистицизма, не можетъ удовлетворить его, а новую жизнь еще не выработала, — и этому порыву не дано развиться. Вся окружающая жизнь, семейная обстановка и дятельность толкаютъ его въ противоположную сторону, въ сторону личнаго обогащенія, котораго онъ и добивается, не разбирая средствъ. Во время голода удачнымъ предпріятіемъ, давно обдуманнымъ и взвшеннымъ, онъ страшно наживается на хлб.

Эти дв силы будущаго — Устинька и Галактіонъ — сталкиваются, и оба взаимно поражены. Его уничтожаетъ ея чистота, нравственная красота, предъ которой онъ до боли сознаетъ свою гнусность, грязь душевную и низменность преслдуемыхъ идеаловъ. Она сознаетъ его силу и, ненавидя его дятельность, позорную въ ея глазахъ, особенно въ минуту общественнаго бдствія, не мажетъ втайн не восхищаться его широкимъ размахомъ, смлостью и удачливостью. Приведемъ небольшую выдержку, очень характерную для психологіи современной женщины.

‘Вернувшись домой, Устинька заперлась въ свою комнату, бросилась на постель и долго плакала. Умъ говорилъ одно, а сердце — другое. Получался ошеломлявшія ее разладъ. Плакала слабая женщина, платившая дань своей слабости. Устинька не умла даже сказать, любитъ она Галактіона или ненавидитъ. Но она много думала о немъ, особенно въ послднее время, и жалла себя. Именно, только съ такимъ мужемъ она могла быть счастлива, если бы онъ не имлъ за собой тяжелаго прошлаго и этого ужаснаго настоящаго. Да, это была сила и сила недюжинная. Для сравненія у Уотиньки было сейчасъ достаточно матеріала. Хорошихъ людей много, но вс они такіе безсильные. Все только на язык, въ теоріи, въ области никогда неосуществимыхъ хорошихъ чувствъ. Можетъ быть, и хороши они только потому, что ничего не стоили своимъ владльцамъ. Устинька перебирала свои хлопоты по голодному длу и не могла не придти къ заключенію, что все такъ мало и неумло сдлано, ничего не подготовлено, какъ-то вяло и пассивно А если бы за это же дло взялся Галактіонъ… о, онъ одинъ съумлъ бы прокормить цлый уздъ, создать работу, найти приложеніе даромъ пропадавшимъ силамъ и вдохнуть мужскую энергію!

‘Именно это и понималъ Стабровскій, понималъ въ ней ту энергичную сибирскую женщину, которая не удовлетворится одними словами, которая для дла пожертвуетъ всмъ и будетъ своему мужу настоящимъ другомъ и помощникомъ. Тутъ была своя поэзія,— поэзія самаго широкаго размята энергіи и неудержимаго стремленія впередъ.

‘Стоило Устиньк закрыть глава, какъ она сейчасъ видла себя женой Галактіона. Да, именно, жена, то, изъ чего складывается нераздльный организмъ. О, какъ хорошо она умла бы любить эту упрямую голову, заполоненную такими смлыми планами! Сильная мужская воля направлялась бы любящею женскою рукой, и все длалось бы, какъ говорили старинные русскіе люди, по душя. Все по душ, по глубокому внутреннему тяготнію къ правд, къ общенародной совсти. Именно, вдь, тмъ и хорошъ русскій человкъ, что въ немъ еще живетъ эта общая совсть и что онъ не потерялъ способности стыдиться… И вдругъ нтъ ничего!.. Нтъ, прежде всего, любимаго человка. И другого полюбить нтъ силъ. Все кончено. Радужный туманъ свтлаго утра сгустился въ темную грозовую тучу. А любимый человкъ несетъ съ собой позоръ и раззореніе…

‘Разъзжая по узду, Устинька познакомилась въ раскольничьихъ семьяхъ съ совершенно новымъ для нея типомъ женщины: это были такъ называемыя чернички. Он добровольно отказывались отъ замужества и посвящали свою жизнь обученію дтей и разнымъ душеспасительнымъ подвигамъ. Причинъ для такого черничества въ тяжеломъ склад народной жизни было достаточно, и на первомъ план, конечно, стояло неудовлетворенное личное чувство. Устинька сначала разсматривала этихъ черничекъ съ любопытствомъ, потомъ жалла ихъ и, наконецъ, пришла къ убжденію, что, вдь, и она Устинька, тоже въ своемъ род черничка, интеллигентная черничка’.

Въ этой характеристик настроенія Устиныси авторъ затронулъ глубокую психологическую черту современной не только ‘сибирской’, а вообще русской женщины. Сколько теперь такихъ интеллигентныхъ черничекъ и по той же причин, по которой и Устинька зачислилась въ ихъ печальную рать! Словами, ‘идеей’, не можетъ удовлетвориться сердце современной женщины, а ‘дла’, живого, настоящаго дла ей не можетъ предложить любимый человкъ въ огромномъ большинств случаевъ. Она видитъ, всмъ существомъ своимъ понимаетъ, что все это ‘дло’ мелко, жалко и, въ сущности, сводится къ ‘словамъ и словамъ…’

Галактіонъ — онъ уметъ, онъ силенъ, прежде всего, врой въ себя, откуда его жажда дятельности, ‘широкій размахъ энергіи’. Въ немъ нтъ раздвоенности, онъ весь изъ одного куска. Онъ не витаетъ въ облакахъ, не путается въ неразршимыхъ противорчіяхъ, онъ стоитъ на почв дйствительности и уметъ отстоять себя. Но онъ мерзокъ до глубины души съ своими низменными, ‘купонными’ интересами, а другихъ пока — не знаетъ. Почему,— это сложный вопросъ, отвтъ на который отчасти есть въ роман. Въ начал своей дятельности Галактіонъ увлекается примромъ энергичнаго милліонера Стабровскаго, крупнаго винокуреннаго заводчика, который любить дло прежде всего ради борьбы. ‘Отчего бы вамъ, Болеславъ Брониславичъ, не заняться другимъ дломъ?— ршился замтить Галактіонъ.— Вдь, всякое дло у васъ пошло бы колесомъ’.— ‘Что длать, сейчасъ врне водки у насъ нтъ дла’,— отвчаетъ Стабровскій. Та недюжинная сила, которая такъ привлекаетъ Устиньку, не иметъ теперь другого приложенія, кррм водочныхъ и имъ подобныхъ длъ. Но неудовлетворенность, испытываемая Галактіономъ, служить извстнымъ указателемъ, что въ этой сил скрываются и лучшія стремленія, и если они получатъ развитіе и примненіе,— не придется тогда Устиньк идти въ чернички.

Очерчивая этотъ типъ, г. Маминъ, въ противность г. Боборыкину, не приходитъ въ восторгъ и отнюдь не обляетъ его. Онъ какъ бы самъ не увренъ въ немъ и изучаетъ его съ видимымъ любопытствомъ, какъ естественникъ, новую разновидность. Въ конц концовъ онъ заставляетъ своего героя кончить самоубійствомъ, показывая этимъ, что типъ для него не вполн ясенъ. Дйствительно, Галактіонъ еще въ період образованія, іа statu nascendi, какъ говорятъ химики, это ‘новый человкъ’…

‘Душевныя свойства женщины’ — заманчивое и въ то же время внушающее сомнніе заглавіе. Дло въ томъ, что нтъ, кажется, другого общественнаго вопроса, около котораго накопилось бы столько сору, сколько около женскаго вопроса. И накопляется этотъ соръ какъ-то періодически, То разные ‘Вопросительные и Восклицательные знаки’ начнутъ соперничать, кто наговоритъ больше пошлости, то выищется нежданый ревнитель семейственныхъ добродтелей женщинъ и на страницахъ того или иного, непремнно патріотическаго, органа начнетъ оплакивать потерю этихъ добродтелей, вслдствіе излишка образованности. То въ западной Европ объявится йодный философъ на минуту, въ род пресловутаго болтуна Монтегаца, и съ претензіями на ученость начнетъ доказывать несравненныя достоинства ‘двы-розы’, а наши сикофанты подхватятъ его банальныя откровенія и, сдобривъ двумя-тремя афоризмами Шопэнгауэра или другого извстнаго женоненавистника, преподносятъ ихъ нашей публик въ качеств самоновйшихъ данныхъ по женскому вопросу.

Книга г. Каптерева ‘Душевныя свойства женщинъ’ не принадлежитъ, конечно, къ категоріи такого сора. Авторъ — безусловный сторонникъ женской ‘оригинальности’, что не мшаетъ ему относиться вполн объективно къ своимъ противникамъ. Онъ безпристранно приводитъ ихъ доводы, разбивая ихъ на основаніи строго научныхъ данныхъ, хотя книга и не претендуетъ на особую ученость, представляя рядъ популярныхъ лекцій, читанныхъ авторомъ года полтора тому назадъ. Сдлавъ историческій, довольно поверхностный, обзоръ мнній по женскому вопросу, авторъ свое изслдованіе психическихъ особенностей женщины сводитъ къ слдующимъ двумъ вопросамъ:

‘1) женской душ свойственны ли вс основные процессы и явленія, которые своею наличностью образуютъ мужскую душу? Есть ли въ мужскомъ сознаніи какой-либо элементъ,— чувствованіе, процессъ мыслительности,— совершенно неизвстный и недоступный женщинамъ. Въ настоящее время никто, конечно, не думаетъ, что женщина не человкъ, но многіе думаютъ, что это человкъ боле низкой психической организаціи, чмъ мужчина, что женщин многаго недостаетъ сравнительно съ мужчиной, что это, словомъ, нумеръ второй человческаго рода. Поэтому и необходимо прежде всего узнать,— женская душа по своему существу, по своему основному строю одинакова съ мужской или различна, другого рода, и ей недостаетъ, можетъ быть, нкоторыхъ элементовъ, по сравненію съ мужской?— 2) Если женская душа по своему существу одинакова съ мужской, если основные психическіе элементы и свойства суть общее достояніе и мужской и женской психики, то нтъ ли какихъ-либо особенностей въ сочетаніи душевныхъ элементовъ у мужчины и женщины, у одного пола не преобладаетъ ли какой-либо классъ душевныхъ явленій въ то время, когда у другого пола этотъ классъ явленій слабъ? Можетъ быть, у различныхъ (половъ окажутся постоянно различными сила, напряженность, энергія общихъ душевныхъ элементовъ, ихъ сочетанія и пропорціи?!.

Слдить за аргументаціей автора мы не станемъ, тмъ боле, что ничего новаго она не заключаетъ, и приведемъ его выводы. Первый вопросъ авторъ ршаетъ въ смысл, вполн благопріятномъ для женщинъ, находя ихъ отнюдь не обиженными отъ природы сравнительно съ мужчинами. Второй вопросъ тоже ршается благопріятно въ томъ смысл, что хотя особенности женскаго психическаго типа и существуютъ, но ихъ сочетаніе даетъ въ общемъ типъ нисколько не ниже мужского, только своеобразный, значительно рознящійся отъ мужскаго. Своего полнаго развитія типъ этотъ еще не достигъ, вслдствіе тхъ условій, при которыхъ ему приходилось развиваться прежде, да въ большинств случаевъ приходится развиваться и теперь. Все, повидимому, обстоитъ благополучно, и женщинамъ остается только кланяться я благодарить. Но окончательный выводъ автора разрушаетъ это благополучіе, хотя авторъ этого и не замчаетъ. Какъ на одну изъ главныхъ причинъ, мшающую ‘дифференцированію’ женскаго психическаго типа отъ мужскаго, авторъ указываетъ на отсутствіе ‘настоящей системы женскаго образованія’, которое, въ сущности, есть ‘мужское образованіе, нсколько видоизмненное’. Дале слдуетъ характеристика этого образованія и нкоторыя разсужденія автора, которыя такъ характерны, что, боясь исказить ихъ, мы приведемъ это мсто полностью.

‘Извстно, что мужское образованіе строится, главнымъ образомъ, на изученіи древнихъ языковъ и математики, т. е. что основа его крайне отвлеченнаго и односторонняго характера. Насколько такая система удобна для всесторонняго умственнаго развитія молодыхъ людей — не будемъ обсуждать. Одно несомннно, что такая система отчуждаетъ (отъ природы, подрываетъ любовь и вкусъ къ наблюденію естественныхъ явленій, длаетъ школьниковъ безучастными и праздными зрителями самыхъ поразительныхъ фактовъ живой дйствительности. Женскій умъ другого склада, чмъ мужской, мышленіе женщинъ живо, образно, разносторонне, тсно связано съ дятельностью органовъ вншнихъ чувствъ. Женщина, какъ воспитательница своихъ дтей и хозяйка, иметъ постоянно нужду въ наблюденіи природы, въ естественнонаучныхъ знаніяхъ, въ умньи понимать жизнь и дйствительность. А какавъ учебный курсъ женскихъ учебныхъ заведеній? Въ основ его т же грамматики, только не древнихъ, а новыхъ языковъ, и та же математика. У насъ есть даже женскія гимназіи съ двумя древними языками, а въ послднее время ученицы этихъ гимназій соперничаютъ съ гимназистами въ разыгрываніи драмъ древнихъ греческихъ трагиковъ на греческомъ язык Эти факты свидтельствуютъ о необычайной гибкости женскаго ума, о его растяжимости, способности приноровится ко всему, они свидтельствуютъ о томъ, чеку женщина можетъ учиться, но никакъ не о томъ, чему она должна учиться. Женское образованіе, какъ и самый женскій психическій типъ, должно быть оригинально, а не копировать мужское’.

Г. Каптеревъ, прежде всего, не замчаетъ, что становится на ту самую почву, съ которой противники женской самостоятельности нападаютъ на женское просвщеніе. Вдь, это ихъ главные доводы, что женщина, ‘какъ мать и хозяйка’, должна получать оригинальное образованіе, которое они откровенно и сводятъ къ кухн и рукодліямъ. На такихъ же совершенно основаніяхъ прежде преподавалась женщинамъ даже особая, примнительно для нихъ изобртенная, геометрія, осмянная еще, если не ошибаемся, Блинскимъ, по словамъ котораго ‘авторъ сдлалъ все, что только можетъ сдлать изъ геометріи самое нжное пристрастіе къ двицамъ, онъ превратилъ ее въ легкое, подобное вышиванію по канв и другимъ женскимъ занятіямъ, искусство употреблять въ приличныхъ случаяхъ геометрическіе термины’. Углубляясь еще дале въ прошлое, мы натыкаемся на уставъ приснопамятныхъ ‘заведеній для благородныхъ двицъ’ тридцатыхъ годовъ. Этотъ уставъ преслдовалъ именно ‘оригинальное’, только для двицъ допускаемое имъ образованіе, цль котораго заключалась въ томъ, чтобы образовать изъ русскихъ женщинъ ‘добрыхъ женъ, попечительныхъ матерей, примрныхъ наставницъ для дтей, хозяекъ, способныхъ трудами своими и пріобртенными искусствами доставлять самимъ себ и ихъ семействамъ средства къ существованію’. Для сего,— какъ узнаемъ изъ книги г-жи Лихачевой ‘Матеріалы къ исторіи женскаго образованія въ Россіи, — должны были служить слдующіе предметы: ‘а) нравственность, основанная на Закон Божіемъ, b) необходимыя науки (вышеприведенная геометрія, напр.), с) полезныя рукодлія и d) понятія о домашнемъ хозяйств и порядк’. Для довершенія оригинальности въ образованіи, предлагалось ‘для доставленія двицамъ пріятнаго и непринужденнаго обращенія въ обществ, стройнаго вида, благородной и непринужденной осанки’ давать балы.

Разумется, г. Каптеревъ, какъ человкъ конца вка, не думаетъ о такомъ именно образованіи, но, тмъ не мене, коренная ошибка въ его выводахъ остается та же, что и въ требованіяхъ устава и современныхъ его сторонниковъ. Дло въ томъ, что въ погон за психическими особенностями женщины, авторъ приписалъ имъ многое, скоре чисто временное, вовсе не имющее основанія въ ихъ природ, и явившееся какъ продуктъ тхъ общественныхъ условій, при которыхъ приходилось женскому психическому типу вырабатываться. Чувствительность, напряженность чувства любви, субъективный оттнокъ мышленія и т. п. качества, приписываемыя авторомъ женскому типу, очень легко стушевываются, разъ женщина получаетъ не ‘оригинальное’, а обще-человческое образованіе, которое развиваетъ въ ней прежде всего и главнымъ образомъ не женственныя, а обще-человческія качества — умъ, волю, характеръ, давая при этомъ не спеціально-женскія званія (сомнительно даже, есть ли такія?), а общія и для всхъ одинаковыя. Авторъ въ одномъ мст и самъ намекаетъ на ‘глубокое вліяніе соціальныхъ условій жизни на психическій складъ женщинъ’, приводя примръ американокъ, которыя, по отзыву многихъ наблюдателей, являются въ Сверной Америк ‘образованне мужчинъ, носительницами культуры, представительницами искусства и науки и усерднйшими хранительницами народнаго просвщенія’. Такого необыкновеннаго подъема женщина въ Америк достигла за послднія пятьдесятъ лтъ вовсе не потому, что галантные янки, изъ преклоненія предъ ‘особенностями психическаго типа женщины’, выдлили ее въ особую категорію и стали развивать и образовывать ее ‘оригинальнымъ’ путемъ. Пожалуй, это образованіе оригинально, но не въ смысл г. Каптерева: въ немъ уничтожена всякая разница между полами. Школа, низшая, средняя и высшая, знаетъ только индивидуальнаго ребенка, будущаго человка, и стремится развить въ немъ вс его отличительныя свойства, будетъ ли это мальчикъ, или двочка — все равно, давая всмъ одинаковыя знанія, но не одинаковымъ способомъ, а примняясь къ каждой индивидуальности. Цль такого воспитанія — выработать самостоятельную личность, а оригинальность является уже вторичнымъ качествомъ.

Точно также и везд подъемъ женщины начинался съ того, что, отложивъ попеченіе объ ея оригинальности, занялись ею, какъ человкомъ. Съ того же началось дло женскаго просвщенія и у насъ, когда Ушинскій и Вышнеградскій приступили къ преобразованію женскаго образованія на началахъ обще человческихъ. Съ этой почвы оно не сходило съ тхъ поръ, несмотря на нкоторыя уклоненія въ сторону кулинарнаго искусства, въ вид открытія одно время весьма модныхъ курсовъ, и особыхъ профессіональныхъ женскихъ училищъ, представлявшихъ нчто среднее между швейными мастерскими и обыкновенными средними школами. Если современныя женскія учебныя заведенія плохи, то не потому, что они представляютъ копіи съ мужскихъ, а потому, что не удовлетворяютъ требованіямъ современной жизни. Женщина не только можетъ обучаться тому, чему учится мужчина, а должна, и только при этомъ условіи она ‘сотретъ съ себя окончательно,— какъ говоритъ г. Каптеревъ,— слды застарлаго рабства и некультурности и будетъ жить и развиваться вполн свободно, согласно съ особенностями своего типа’.

Такимъ образомъ, выводы г. Каптерева запоздали, по меньшей мр, лтъ на сорокъ, и идутъ въ разрзъ съ тмъ теченіемъ въ женскомъ вопрос, какое замчается теперь. По крайней мр, два выдающихся факта въ области этого вопроса указываютъ на то, что женскому образованію у насъ открываются свтлыя перспективы. Первый фактъ — это законодательное утвержденіе проекта высшихъ медицинскихъ курсовъ. Любопытно, между прочимъ, что государственный совтъ дополнилъ программу курсовъ нсколькими каедрами и расширилъ ее, введя пятый курсъ. Совтъ мотивировалъ это тмъ, что разъ женщины должны изучать медицину, они должны изучать ее въ томъ же объем, какъ и мужчины. Второй фактъ — предстоящее открытіе высшихъ женскихъ курсовъ въ провинціальныхъ городахъ, въ чемъ такъ давно ощущалась настоятельнйшая потребность. Жизнь, очевидно, беретъ свое, что бы ни говорили двусмысленные ревнители и открытые противники женской самостоятельности, путь къ которой одинъ — образованіе на равныхъ правахъ съ мужчинами.

——

‘Узнать цль жизни’… Вотъ именно такъ, этими тремя словами отвчалъ мн ты на мой вопросъ, чего ты, главнымъ образомъ, хотлъ бы достигнуть, стремясь къ самообразованію… Ты говоришь о цли жизни, но почему? Потому ли, что ты ее уже знаешь? Нтъ, не потому, конечно, ибо иначе ты не поставилъ бы себ задачи узнать эту цль’.

Такимъ фамиліярно-глубокомысленнымъ вопросомъ начинается первая глава новой книги, посвященной г. Н. Карцевымъ молодежи, ‘Мысли объ основахъ нравственности’. Въ ней разбирается вопросъ о ‘цли жизни’, — вопросъ, столь существенной важности и не для молодежи, что, выражаясь языкомъ одного изъ героевъ г. Сенкевича, ‘пойдемъ за нимъ’,— за г. Каревымъ, конечно. Но прежде два слова о форм этой бесды, необходимыхъ для того, чтобы читатель не былъ введенъ въ заблужденіе. Книга написана въ вид разговора, ‘съ постоянными обращеніями къ одному лицу, — говоритъ авторъ въ предисловіи,— которому я то разъясняю нчто, то возражаю на что-нибудь’. Форма не новая, отмченная еще Гл. Успенскимъ, какъ обычный пріемъ, къ которому прибгаютъ гг. авторы, ‘въ видахъ полнйшаго безпристрастія, полной откровенности, точности и врности, а также, чтобы не стснять себя’. Съ этою цлью въ собесдники избирается ‘чучела’, съ которой и ведется разговоръ. Въ отличіе отъ ‘чучелы’ обычной, собесдникъ г. Карева все время молчитъ, и почтенный профессоръ самъ за него вопрошаетъ и самъ же даетъ надлежащіе отвты. Вслдствіе этого возникаетъ немалое затрудненіе,— не знаешь, что слдуетъ возложить на отвтственность ‘чучелы’, что — профессора. Правда, предвидя это, г. Каревъ длаетъ въ томъ же предисловіи нсколько ехидное замчаніе: ‘Дйствительное ли это лицо, или только воображаемое, не все ли вамъ равно? Если оно дйствительное, это только значитъ, что я писалъ книжку подъ вліяніемъ боле или мене живого общенія съ однимъ изъ вашей среды, вообразить же себя на мст этого лица можетъ каждый, кто ищетъ того же, чего ищетъ мой собесдникъ, кто ошибается въ томъ, въ чемъ, на мой взглядъ, ошибается я онъ’. вообразить себя на мст этого лица,— нтъ, это было бы не совсмъ удобно, какъ увидимъ дальше, и потому мы съ читателемъ лучше вообразимъ себя на мст ‘благородныхъ свидтелей’, присутствующихъ при глубокомысленныхъ преніяхъ почтеннаго профессора съ невдомой намъ ‘чучелой’.

Итакъ, рчь идетъ о ‘цли жизни’:

‘Ты хочешь знать, въ чемъ заключается цль жизни, предполагая (т.-е., въ сущности, вря только, а не зная), что цль эта существуетъ, но для знанія, которое ищетъ прежде всего фактическихъ и логическихъ основаній, еще вопросъ, существуетъ и вообще у жизни какая-либо цль, — вопросъ, отъ правильнаго ршенія коего въ ту или другую сторону зависитъ, можно ли — и если можно, то въ какомъ смысл — говорить о цли жизни. Знаніе любитъ, дале, точность, и потому нужно непремнно не забыть во избжаніе недоразумній твердо установить, въ какомъ значеніи слова мы берегъ ‘жизнь’ въ сочетаніи ‘цли жизни’. Самое широкое значеніе слова длаетъ изъ ‘жизни’ почти синонимъ существованія вообще: вопросъ о цли жизни сведется тогда къ вопросу о цли существованія вообще, въ частности о цли моего существованія, о цли существованія всхъ людей и т. д. Предположимъ, что такая цль существуетъ, но вдь еще вопросъ, доступна ли она нашему познанію: то, что не можетъ быть предметомъ знанія, для знанія все равно какъ бы и не существуетъ и можетъ быть предметомъ только вры. Между тмъ, когда ты говоришь мн, что хотлъ бы узнать цль жизни, ты могъ употреблять слово ‘жизни’ именно въ смысл существованія, своего собственнаго существованія и существованія вообще человка. Конечно, ты бралъ жизнь не въ томъ смысл, въ какомъ, изслдуя ея явленія и законы, берутъ ее біологическія науки, какъ особую совокупность процессовъ, происходящихъ въ организованныхъ существахъ, называемыхъ растеніями и животными: при самомалйшемъ знакомств съ духомъ современнаго естествознанія было бы столь жа безсмысленно ставить вопросъ о цли жизни, какъ безсмысленно было бы, напр., спрашивать о цди всемірнаго тяготнія или химическаго сродства. Остается еще одно значеніе, въ какомъ употребляютъ слово жизнь, и, я думаю, это значеніе ты также могъ имть въ виду, когда говорилъ о своемъ стремленіи ‘узнать цль жизни’. Конечно, для тебя, какъ существа разумнаго, жить не значитъ ‘сть, пить, спать’, не значить ‘питаться, размножаться’, т.-е…

Позвольте,— готовъ прервать иной читатель,— вдь это ужъ слишкомъ! Если по поводу одного слова ‘жизнь’ мы будемъ цлый часъ топтаться на мст, то никогда не доберемся до цли! Терпнье прежде всего,— добродтель весьма не лишняя,— а вовторыхъ, не слдуетъ забывать, что вдь не вамъ это говорятся, а ‘чучел’, съ которой и разговаривать надо примнительно къ ея ‘чучелинымъ’ способностямъ. Мы отлично понимаемъ, вмст съ почтеннымъ профессоромъ, что разъ идетъ рчь о цли жизни, то уже, конечно, не физіологической, и если г. Каревъ такъ многословенъ, то единственно имя въ^виду пользу своего несообразительнаго собесдника. Такъ онъ и самъ разъясняетъ эту черту, общую всмъ его ‘бесдамъ’, ‘обращеніямъ’, ‘мыслямъ’, адресованнымъ молодежи. На упрекъ г. Михайловскаго въ ‘многословной обстоятельности’, онъ отвчаетъ въ ‘Предисловіи’ къ ‘Мыслямъ о сущности общественной дятельности’: ‘обращаясь къ молодежи, я долженъ принимать въ разсчетъ, что люди, только-что начинающіе самостоятельно пріобртать знанія, могутъ не знать весьма многаго и многое могутъ понимать неврно’. Если таковъ его методъ въ бесдахъ съ молодежью вообще, то тмъ боле онъ законенъ, когда изъ этой молодежи г. Каревъ выбираетъ, подобно Сократу, человка скорбнаго главою, и потому намъ, благороднымъ свидтелемъ этого оболваниванія ‘чучелы’, смущаться, а тмъ боле роптать — не подобаетъ.

Дале, когда рчь идетъ о матеріяхъ столь важныхъ, какъ ‘основы нравственности’ или ‘сущность (слушайте! слушайте!) общественной дятельности’, форма — послднее дло. И самъ г. Каревъ понимаетъ, что форма его ‘мыслей’ оставляетъ желать многаго. По крайней мр, въ ‘Послсловіи’ къ ‘Мыслямъ объ основахъ нравственности’ онъ говоритъ: ‘теперь я могъ бы вновь написать гораздо лучше’. Въ виду такой скромности, намъ остается почтительно склонить голову.

Игакъ, рчь о ‘цли жизни’ продолжается. Мы остановились на ‘т.-е.’:

‘совершать жизненные процессы, необходимые для поддерганія самой же жизни отдльной особи и всего вида. Ты сознаешь себя, какъ личность, какъ я, и называешь жизнью этого я не только совокупность тхъ впечатлній, которыя оно получаетъ изъ окружающаго міра, но — и это главнымъ образомъ — какъ внутреннюю переработку эрахъ впечатлній, совершающуюся въ это я, такъ и въ особенности дятельность этого я, направленную на вншній міръ. Эта внутренняя и вншняя дятельность, отличная отъ механическихъ жизненныхъ процессовъ, поддерживающихъ жизнь, и отъ пассивнаго воспріятія вншнихъ впечатлній, есть сознательная и активная сторона жизни, и это есть именно та сторона, по отношенію къ которой только и можно ставить вопросъ о цли жизни. Въ этой сознательности и активности мы вдь, собственно говоря, только и полагаемъ свое существованіе, по отношенію къ коему все механическое и пассивное для насъ иметъ значеніе лишь необходимыхъ или неизбжныхъ орудій, средствъ, условій или основъ истиннаго существованія. Съ другой стороны, разъ мы отождествляемъ жизнь съ сознаніемъ и дятельностью, мы получаемъ вмст съ тмъ полное право говорить о цли жизни, поскольку дятельность сознательныхъ существъ всегда направляется къ какимъ-либо цлямъ. И по личному опыту, и на основаніи наблюденій надъ другими мы знаемъ, что у сознательныхъ дятельностей, изъ совокупности коихъ и состоитъ вся наша жизнь — не въ чисто біологическомъ смысл, всегда бываютъ т или другія цля, и нашему вниманію доступно не только Существованіе этихъ цлей, но и ихъ содержаніе, т.-е…’

Не довольно ли, однако? И такъ какъ въ подобномъ тон ведется вся бесда, — мы не выбирали мстъ, а прямо начали съ первой страницы первой главы — то попробуемъ излагать ‘мысли’ г. Карева собственными словами, придерживаясь только его метода изслдованія истины. Д ли этого прибгнемъ къ тому упрощенному способу, къ которому прибгаетъ постоянно г. Каревъ. Методъ этотъ можно назвать ‘постоянными ссылками на самого себя’, что, въ примненіи къ трудамъ г. Карева, въ высшей степени облегчаетъ работу. Возражая г. Михайловскому на его замчаніе, что непосредственный толчокъ къ изложенному имъ заявленію о значеніи историзма въ научномъ мышленіи онъ, г. Каревь, получилъ отъ Паульсена, почтенный профессоръ съ негодованіемъ заявляетъ: ‘Ни въ этомъ случа, ни вообще, Паульсенъ не могъ на меня сильно повліять, потому что въ ‘Бесдахъ о выработк міросозерцанія’ я въ конц концовъ изложилъ вкратц то, что подробне излагалъ въ ‘Основныхъ вопросахъ философіи исторіи’, въ ‘Сущности историческаго процесса’ и во многихъ статьяхъ, изъ коихъ главное перепечаталъ въ ‘Историко-философскихъ и соціологическихъ этюдахъ’. Такимъ образомъ, ‘Бесды’ являются конспектомъ предъидущихъ трудовъ г. Карева. Но въ ‘Мысляхъ объ основахъ нравственности’ онъ длаетъ многократныя ссылки на ‘Бесды’ и позаимствованія изъ нихъ, (см. напр. стр. 7, 82, 96, 102, 110 и др.), почему ‘Мысли’ служатъ конспектомъ ‘Бесдъ’ плюсъ вс предъидущіе труды. Отсюда выводъ ясенъ,— кто желаетъ, не теряя времени, постигнуть ‘Мысли объ основахъ нравственности’, пусть возьметъ ‘Мысли о сущности общественной дятельности’, какъ самое послднее по времени произведеніе г. Карева. Такъ и поступимъ. Дйствительно, руководствуясь этимъ апріорнымъ заключеніемъ, выведеннымъ изъ изученія ‘трудовъ’ г. Карева, мы находимъ въ ‘Мысляхъ о сущности общественной дятельности’ все, что намъ въ данную минуту требуется.

Итакъ, еще разъ, но уже — въ послдній, вернемся къ ‘цли жизни’.

На стр. 37 упомянутыхъ ‘Мыслей о сущности и пр.’ читаемъ: ‘Въ глав о цли жизни въ ‘Мысляхъ объ основахъ нравственности’ я проводилъ не только ту идею, что каждый самъ долженъ ставить цль своей жизни, но и ту, что цль эта должна заключаться въ той же самой жизни, а не вн ея’. А на стр. 50 — для тхъ, кому цль жизни все еще недостаточно выяснена г. Каревымъ, онъ прибавляетъ: ‘Пусть же разумъ и совсть каждаго ршаютъ вопросъ о цли его жизни и о его жизненномъ призваніи!’

Видите, какъ богато вознаграждено наше терпніе? Вопросъ разршается такъ просто, и притомъ какой вопросъ!

Головы въ іероглифныхъ кидарахъ,

Въ черныхъ беретахъ, въ чалмахъ,

Въ пудр и головы всякаго рода

Бились надъ этимъ вопросомъ въ слезахъ,—

а г. Каревъ пришелъ, увидлъ и — ршилъ: ‘цль жизни въ ней самой’, и ‘пусть каждый ршаетъ его про себя’. Это несравненно ясне и глубже знаменитаго отвта — ‘жизнь для жизни намъ дана’.

Не мене просто и столь-же ясно ршается вопросъ ‘о сущности общественной дятельности’. На стр. 29 г. Каревъ пишетъ (на этотъ разъ онъ не бесдуетъ съ ‘чучелой’, а категорически ей предписываетъ): ‘Пусть каждый прежде всего ‘познаетъ самъ себя’ и опредлитъ свое жизненное призваніе въ зависимости отъ наклонностей и способностей своей природы’. Иной, незнакомый съ г. Каревымъ, читатель замтитъ, пожалуй, что это сказалъ еще Сократъ. Но напрасно онъ думаетъ смутить этимъ вашего почтеннаго автора, который въ ‘Предисловіи’ къ ‘Мыслямъ о сущности и проч.’ не безъ ядовитости возражаетъ г. Михайловскому на подобный же упрекъ: ‘Неужели отстаивать нужно только то, что оспаривается, и нтъ надобности отстаивать т или другія истины просто отъ одного забвенія, по крайней мр, въ очень широкихъ кругахъ?’ Но такъ какъ читатели не вс же молчаливыя ‘чучелы’, и нкоторые могутъ не удовлетвориться сократовскимъ отвтомъ о сущности общественной дятельности, то на стр. 32 г. Каревъ съ несвойственной ему рзкостью заявляетъ имъ: ‘я отказываюсь дать готовый рецептъ общественной дятельности’. Снисходя, однако, къ безпомощности такихъ безпокойныхъ читателей, онъ на стр. 65 благосклонно и даже съ нкоторою торжественностью отвтствуетъ: ‘Содйствіе культурному и соціальному прогрессу есть настоящее поприще всякой общественной дятельности’. Это, разумется, тоже не ново, но ‘нельзя пользоваться одними и тми же пріемами (именно пріемами, способами, методами) въ изложеніи, положимъ, научныхъ теорій для спеціалистовъ и въ популяризаціи науки, въ публицистическомъ и педагогическомъ воздйствіи на общество,— говоритъ авторъ въ ‘Предисловіи’. Если я останавливаюсь съ особой подробностью иногда (?) на истинахъ наиболе элементарныхъ, то потому, что для круга читателей, къ которому обращаюсь, или, по крайней мр, для весьма и весьма многихъ изъ этого круга эти самыя истины, могущія нердко, къ сожалнію, оставаться неизвстными въ обществ, гд такъ много ‘забытыхъ словъ’, и считаю наиболе важными’, и т. д., и т. д.,и т. д.

Итакъ, ‘истины, наиболе элементарныя (замтьте,— не просто, а ‘наиболе’)’ — вотъ сущность ‘трудовъ’ г. Карева. Отмежевавъ себ область азбучныхъ истинъ, г. Каревъ полагаетъ популяризацію ихъ въ томъ, что самую простую истину закутываетъ непроницаемымъ облакомъ словъ. Повидимому, онъ принялъ серьезно лукавый совтъ Мефистофеля,—

Im Ganzen — haltet euch an Worte,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Denn eben wo Begriffe fehlen,

Da stellt ein Wort zur rechten Zeit sich ein,

Mit Worten lst sich treffllich streiten.

Mit Worten ein System bereiten… *)

*) Главное — держитесь крпче словъ… ибо гд не хватаетъ смысла, тамъ можно всегда во время вставить словечко. Словами можно удачно вести споръ, построить изъ словъ систему…

И плывутъ у него ‘слова и слова’ безконечнымъ потокомъ, сыплются какъ осенній мелкій дождикъ, когда онъ зарядить на цлыя недли и барабанитъ по крышамъ и въ окна однообразной дробью, наводя сонливое уныніе и безнадежность. Смотришь въ окно на медленно плывущія свинцовыя тучи и чувствуешь, какъ ‘съ каждымъ часомъ слабнутъ силы и въ сердце крадется тоска’.

Такое же уныніе и тоску выносишь изъ чтенія всхъ этихъ ‘Писемъ’, ‘Бесдъ’, ‘Мыслей’, поражающихъ однообразіемъ своего содержанія. Изъ безформеннаго тумана словъ вырисовывается ясно только обликъ автора, а постоянныя ссылки на самого себя, самоцитированіе {Для образца стоить взять ‘Мысли о сущности общественной дятельности’. См. страницы 1, 2, 3, 4, 9, 26, 27, 29, 31, 50, 77, 103, 107, 112, 127, 133 и проч.}, тщательныя отмтки {Напр., въ ‘Мысляхъ объ основахъ нравственности’ подъ самыми ‘Мыслями’ отмчено: ‘С. Андосово, 26 іюня — 5 іюля 1895 г.’ Подъ ничтожнымъ спискомъ книгъ о нравственности, приложеннымъ къ ‘Мыслямъ’, отмчено: ‘май — іюнь 1895 г.’. Подъ Предисловіемъ: ‘С. Андосово. 3 іюля 1895.’}, когда и гд было имъ написано то или другое, — производятъ впечатлніе, по-истин, ‘святой простоты’!

Съ выходомъ декабрьской книжки ‘Встника Европы’ исполнилось тридцатилтіе этого журнала,— явленіе, не только рдкое въ исторіи русской журналистики, но даже небывалое. По вычисленію досужихъ статистиковъ, норма жизни для нашихъ повременныхъ изданій колеблется въ предлахъ отъ 3 до 5 лтъ, и уже по этому одному тридцатилтіе почтеннаго журнала заслуживало бы вниманія. Кстати, напомнимъ читателямъ, что ‘Встникъ Европы’ въ то же время старйшій русскій журналъ. Основанный Карамзинымъ въ 1807 году, онъ пережилъ различные фазисы, пока въ 1865 году не перешелъ въ руки ныншней его редакціи, въ лиц гг. М. М. Стасюлевича и А. В. Пыпина, которые и до сихъ поръ благополучно руководятъ имъ. Но, помимо уваженія, какое вообще внушаетъ почтенный возрастъ, тридцатилтіе ‘Встника Европы’ представляется намъ отраднымъ явленіемъ въ русской общественной жизни и по другимъ причинамъ.

Неоднократно приходилось намъ по разнымъ поводамъ отмчать неустойчивость русскаго человка въ убжденіяхъ, ту легкость, съ которой мы увлекаемся новыми словами и тшимъ себя иллюзіями. Стойкость въ убжденіяхъ, готовность исповдовать ихъ не на словахъ, а на дл,— это главныя, отличительныя черты культурнаго общества.— и въ этомъ именно отношеніи ‘Встникъ Европы’ былъ, дйствительно, истиннымъ встникомъ того, что мы понимаемъ лучшаго подъ словомъ ‘Европа’…

Но, оставаясь неизмнно врной завтамъ лучшихъ дней своей молодости, почтенная редакція не была никогда нечувствительной къ новымъ требованіямъ жизни. На страницахъ ‘Встника Европы’ эта жизнь всегда находила врную оцнку и опредленное, не допускающее двухъ толкованій, освщеніе. Въ этомъ смысл почтенный журналъ служилъ и служитъ образцомъ публицистической корректности и литературной этики, что должны призналъ, и неоднократно признавали, злйшіе его враги. Смло и съ тмъ достоинствомъ, которымъ отличается всегда защита справедливаго дла, журналъ никогда не уклонялся поднять брошенную ему перчатку, разъ этого требовалъ общественный интересъ. Никогда не впадая въ полемическій задоръ, не унижаясь до инсинуацій и намековъ ‘на то, чего не вдаетъ никто’, журналъ твердо отстаивалъ свои мннія, безъ компромиссовъ и ‘жалкихъ словъ’, къ которымъ такъ часто привыкли прибгать за послднее время, когда совсть не позволяетъ открыто признать извстное явленіе, а ‘страхъ іудейскій’ не допускаетъ отнестись къ нему отрицательно.

…Журналъ всегда посвящалъ вопросамъ мстнаго самоуправленія и судоустройства особое вниманіе, и на его страницахъ эти вопросы находили и находятъ теперь самую обстоятельную разработку. Съ такимъ же вниманіемъ разрабатывались ‘Встникомъ Европы’ вопросы финансовой политики, имющіе у насъ общественное значеніе… Точно также вопросы крестьянскаго землевладнія получали именно здсь наиболе серьезное и безпристрастное освщеніе. Эта характеристика общественной роли журнала была бы неполна, если бы мы не отмтили того расширенія программы журнала, которое проявилось именно по отношенію народа и его нуждъ. Изъ журнала, съ такъ-называемымъ, либеральнымъ направленіемъ, ‘Встникъ Европы’ постепенно демократизировался. Это отнюдь не значитъ, что журналъ сталъ народническимъ, понимая это слово въ его сектантскомъ значеніи, такъ какъ именно ‘Встникъ Европы’ всегда быть самымъ неумолимымъ, хотя и самымъ безпристрастнымъ противникомъ народническаго сектантства, какъ въ дни его торжества, такъ и во время его упадка. Говоря о все боле и боля демократическомъ направленіи журнала, мы имемъ въ виду демократизмъ въ широкомъ, хотя и нсколько расплывчатомъ, смысл. Народъ и его нужды никогда не сходили со страницъ журнала, но въ послдніе годы народъ буквально заслонилъ собою вс остальные общественные вопросы, которыми былъ занятъ журналъ, и въ этомъ сближеніи съ народомъ ‘Встникъ Европы’ какъ бы обрлъ источникъ живой воды, сохранившій его отъ увяданія и давшій ему удивительную бодрость и жизненность. Съ годами журналъ словно молодлъ, и живость и воспріимчивость его къ вопросамъ дня все возрастала, какъ объ этомъ свидтельствуютъ превосходныя ‘внутреннія обозрнія’ и ‘общественныя хроники’, создавшія журналу особую оригинальность и характерность среди русской текущей печати.

Есть, наконецъ, еще одна черта у этого журнала, имющая въ наши дни особое общественное значеніе: ‘Встникъ Европы’ никогда не нападалъ ни на одну изъ народностей, населяющихъ Россію, и всегда защищалъ ихъ отъ несправедливыхъ нападокъ своихъ собратій по печати. Среди ожесточенной травли народностей, въ которой согласнымъ хоромъ принимала участіе чуть ли не вся текущая и не текущая пресса, голосъ ‘Встника Европы’ раздавался всегда съ благородной защитой и съ словомъ сочувствія и поддержки. Когда минуетъ общественное настроеніе, которому мы обязаны этой, недостойной конца девятнадцатаго столтія, травлей людей, повинныхъ только въ томъ, что они родились не-русскими, — русское общество съ благодарностью вспомнить роль ‘Встника Европы’ въ этомъ вопрос, а будущій историкъ вмнитъ ему ее въ великую заслугу.

Въ этой краткой замтк мы не коснулись другихъ сторонъ, выдляющихъ ‘Встникъ Европы’ среди другихъ современныхъ журналовъ. Не коснулись, напр., его иностранной политики, научно-историческаго содержанія и въ особенности изящной словесности. Вспомнимъ, что на его страницахъ Тургеневъ помщалъ свои послднія произведенія, начиная со второй половины шестидесятыхъ годовъ, а Салтыковъ холодющей рукой дописывалъ ‘забытыя слова’. Но чтобы охватить всесторонне дятельность журнала, пришлось бы написать значительную часть исторіи развитія общественнаго самосознанія въ Россіи, — что, конечно, не можетъ входить въ задачу нашихъ краткихъ ‘замтокъ’.

Пожелаемъ же почтенной редакціи долго еще служить столь горячо и искренне любимой ею родин, успшно содйствуя русскому обществу въ уразумніи истинныхъ интересовъ народа, права и справедливости.

А. Б.

‘Міръ Божій‘, No 12, 1895

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМТКИ.

Читайте также: