Критические заметки, Богданович Ангел Иванович, Год: 1895 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМТКИ

Обиліе выставокъ: четыре художественныхъ и ‘первая всероссійская выставка печатнаго дла’.— Обыватель и его отношеніе къ книг.— Оживленіе издательской дятельности.— ‘Молодая поэзія’.— Изъ ‘Литературныхъ очерковъ’ Надсона.— Два разсказа на одну тему: Д. Н. Мамина ‘Исповдь’ и Л. Н. Толстого ‘Хозяинъ и работникъ’.— Какъ умираютъ люди культуры.

Великій постъ — обычное въ Петербург время выставокъ, которыхъ иногда открывается по нскольку разомъ, какъ, напр., въ настоящемъ году: четыре художественныхъ — волна печатнаго дла. Такое обиліе художественныхъ произведеній,— результатъ нашего творчества всего только за одинъ годъ, — очень лестно для насъ. Искусства, видимо, процвтаютъ, а они, если врить прописямъ ‘добраго стараго времени’, смягчаютъ нравы, что никогда не лишне.

Къ четыремъ этимъ выставкамъ слдовало бы прибавить еще пятую — академическую, бывшую въ декабр и январ, хотя и незначительную по размромъ, но не уступающую ‘передвижникамъ’ по достоинству. Впрочемъ, распространяться о ней нтъ особой нужды, такъ какъ лучшіе ея представители фигурируютъ и среди ‘передвижниковъ’, которымъ, безспорно, принадлежитъ первое мсто. Здсь вы встрчаете произведенія любимыхъ художниковъ, боле строгій выборъ и больше содержательности. Остальныя выставки служатъ скоре сроватымъ фономъ, на которомъ боле яркимъ пятномъ выступаетъ ‘передвижная’, какъ въ фокус, сосредоточившая лучшія произведенія русскаго творчества. Пейзажи Шишкина, Левитана, Боголюбова, Волкова, Васнецова, портреты Рпина, Ярошенко, Срова, жанровыя картинки Маковскаго, бюсты Заблло и Гинсбурга,— разв этого недостаточно, чтобы привлечь вниманіе постителей? Пейзажи на первомъ план, жанръ, портреты и немножко исторіи — таково въ общемъ содержаніе выставки.

Пейзажъ занимаетъ мста больше всего, какъ будто мы отвернулись отъ человческой жизни, со всмъ ея вздоромъ, и отдыхаемъ ‘на лон природы’. Весна и зима, и другія времена года, и лсъ, и рки, и степь, и море,— даже за полярной кругъ (картина г. Коровина) мы забрались въ погон за природой — все изображено съ надлежащей точностью и добросовстностью. Изъ 156 картинъ 89 посвящены пейзажу, въ изображеніи котораго наша живопись достигла замчательнаго совершенства. На выставк нтъ особенно выдающихся пейзажныхъ картинъ, но нтъ и ни одной плохой. Каждая проникнута художественнымъ настроеніемъ, прекрасно передаетъ то, что задумалъ художникъ и что волновало его, хотя вс вмст они и производятъ впечатлніе бдности замысла, почти ничтожности содержанія. Маленькіе уголки, если можно такъ выразиться — кусочки природы, выхвачены художникомъ и съ большимъ или меньшимъ умньемъ закрплены на полотн. Единственную попытку — дать нчто цльное, широко задуманное, захватывающее — представляетъ картина г. Васнецова ‘Сибирь’, но срая, грязная степь, съ нависшими облаками, и дв неясныя скачущія верхомъ фигуры — также монетъ изображать Сибирь, какъ, напр., ‘Кама’ того же художника — любую изъ сверныхъ ркъ Россіи. Если бы не предупредительная надпись внизу картины, можно бы подумать, что эта ‘Сибирь’ представляетъ поле передъ дождемъ, или ‘срый день въ степи’, подобно многимъ другимъ ‘срымъ’ и ‘свтлымъ днямъ’, изобилующимъ на выставк.

За пейзажемъ слдуютъ жанры всякаго, рода, бытовыя сценки, типики и фигурки, боле или мене оригинальные, въ общемъ даже занимательные. Но вс эти ‘пріятели’ (которыхъ на выставк нсколько), ‘двочки’, ‘ддушки’, ‘внучки’, ‘старушки’ и прочіе представители жизни — такъ бдны, капельны, до убожества ничтожны, что вчуж становится обидно за искусство, которому приходится довольствоваться такимъ матеріаломъ. Какъ исключеніе, можно указать этюды г. Касаткина ‘Шахтеры-зарубщики’ и ‘Шахтерка’, и мы понимаемъ, почему г. Третьяковъ единственно на нихъ остановилъ свое вниманіе, купивъ ‘Шахтерку’ для своей знаменитой московской галлереи. Не смотря на сроватый тонъ, этюды г. Касаткина выписаны съ силой и живостью, ярко передавая типъ подземнаго человка-крота. Дв сильныхъ, угрюмо опустившихся на землю фигуры рабочихъ, покрытыхъ угольною пылью, очевидно только-что поднявшихся изъ шахты и отдыхающихъ,— надолго врзываются въ памяти зрителя. При вид этихъ сурово-добродушныхъ лицъ, съ спокойствіемъ безнадежности посматривающихъ на васъ, невольно вспоминается безотрадная псенка, записанная Гл. Ив. Успенскимъ на Дону:

Нтъ работушки труднй,

Какъ работа шахтерей:

Шахтеръ рубитъ, шахтеръ бьетъ,

Подъ землею ходъ ведетъ…

День и ночь мы работаемъ.

День и ночь мы со свчами,

Смерть таскаемъ за плечами!

Одинъ Богъ Небесный съ нами…

Среди многочисленныхъ портретовъ не обошлось безъ Л. Н. Толстого, котораго полюбили наши художники, какъ бы пробуя на немъ свои силы. На этотъ разъ выступилъ г. Ярошенко съ портретомъ, который изъ всхъ изображеній знаменитаго писателя едва ли не лучшій, хотя при первомъ на него взгляд вы испытываете нкоторое разочарованіе. Предъ нами не тотъ Л, Н. Толстой, какимъ мы его себ представляемъ. Художникъ не идеализировалъ, и, по отзыву лицъ, видвшихъ графа, достигъ поразительнаго сходства. Предъ вами сильный, здоровый старикъ, съ Проницательными глазами, въ которыхъ искрится умъ и затаенная иронія. Это не библейскій пророкъ, а то, что называется, человкъ ‘себ на ум’…

Вс портреты на выставк боле или мене хороши, но они — только портреты, а не картины. Есть, впрочемъ, среди портретовъ г. Рпина одинъ, изображающій нчто большее, чмъ г-жу N. Женщина въ бломъ словно выходитъ изъ рамокъ, съ лицомъ, весело улыбающимся, чему противорчить усталое выраженіе грустныхъ глазъ. Этотъ портретъ можно бы назвать ‘Осень’. Послдніе лучи лтняго солнца еще грютъ сквозь туманъ надвигающейся осени, но большая половина пути уже пройдена, и близокъ порогъ, за которымъ кончаются радости жизни, и остаются воспоминанія со всей ихъ жгучей горечью…

Историческая живопись на передвижной выставк этого года представлена очень скудно. Всего дв картины: г. Сурикова ‘Покореніе Сибири Ермакомъ’ и г. Клодта ‘Начало реформъ Петра’. Правда, картина г. Сурикова — ‘дистанція огромнаго размра’, громадное полотно во всю стну, съ массою фигуръ. Художникъ работалъ надъ нею больше пяти лтъ, видимо, положилъ на нее массу труда и добросовстно изучилъ эпоху во всемъ, что касается вншней стороны, оружія и одянья. Но въ картин нтъ жизни, движенья, естественности. Она производитъ впечатлніе обстановочной пьесы на хорошей сцен. Театральный жестъ Ермака, ‘указующаго’ сподвижникамъ на враговъ, казаки, старательно цлящіеся изъ самопаловъ, знамя въ центр группы ‘военачальниковъ’ — все напоминаетъ сцены изъ старыхъ пьесъ, въ род ‘Смерть Ляпунова’ или ‘Рука Всевышняго отечество спасла’, которыя и теперь даются по праздникамъ въ провиниціальныхъ театрахъ. Неестественность всей композиціи еще усиливается странными размрами казаковъ, которыхъ художникъ изобразилъ гигантами въ сравненіи съ сибирскими иниродцами. Послднихъ г. Суриковъ представилъ въ вид тхъ карапузиковъ-солдатиковъ, которыми на лубочныхъ картинахъ предводительствуютъ великаны-генералы. Что хотлъ представить г. Суриковъ? Что предъ его ‘богатырями’ сибирскій инородецъ — ничто, и что сама судьба обрекла его на гибель и истребленіе? Трудно сказать, но ясно одно — новая картина художника не прибавитъ лавроваго листка къ внку, которымъ и публика, и критика справедливо увнчали г. Сурикова за его ‘Стрльцовъ’ и ‘Боярыню Морозову’.

Говорить о другихъ произведеніяхъ, о выставкахъ аквалеристовъ и русскихъ ‘импрессіонистовъ’, силящихся пересадить на русскую почву болзненный плодъ французскаго декадентства въ живописи,— не мсто въ этихъ ‘замткахъ’. Обзоръ ‘передвижниковъ’ даетъ достаточный матеріалъ для характеристики современнаго искусства, на которомъ отразилась общая всмъ тусклая, срая, тихая и неподвижная обыденность, безъ сильныхъ интересовъ, жгучихъ страстей и яркихъ мыслей. Искусство, въ конц концовъ, только отражаетъ то, что его окружаетъ. Оно творитъ типы, которые беретъ изъ жизни, объединяя разсянныя въ ней черты выдающихся явленій, и возносится до вершинъ идеала по мр роста самой жизни.

Какъ достигаетъ этого художникъ, отлично разсказываетъ Г. Успенскій, тоже великій и единственный въ своемъ род художникъ. Въ одномъ изъ своихъ очерковъ ‘По поводу одной картинки’, нын находящейся въ Третьяковской галлере въ Москв, онъ говоритъ:

‘Картинка эта ничмъ особеннымъ не замчательна. Вотъ она: двушка лтъ пятнадцати-шестнадцати, гимназистка или юная студентка, бжитъ ‘съ книжкой пода мышкой’ на курсы или на уроки…

‘Такихъ двушекъ, въ плед и мужской круглой шапочк, всякій изъ насъ видалъ и видитъ ежедневно и уже много лтъ подъ рядъ, и притомъ въ огромномъ количеств… И вотъ художникъ, выбирая изъ всей этой толпы ‘бгущихъ съ книжками’ одну самую ординарную, обыкновенную фигуру, обставленную самыми ординарными аксессуарами простого платья, пледа, мужской шапочки, подстриженныхъ волосъ, тонко подмчаетъ и передаетъ вамъ ‘зрителю’, ‘публик’, самое главное, самое важное во всемъ томъ, что мы, ‘публика’, изжевали своими разглагольствованіями, это главное: чисто женскія, двичьи черты лица, проникнутыя на картин, если можно такъ выразиться, присутствіемъ юношеской, свтлой мысли. Главное же, что особенно свтло ложится на душу, это нчто прибавившееся къ обыкновенному женскому типу — новая, мужская черта, черта свтлой мысли вообще, не приклеенная, а органическая… Вотъ это-то изящнйшее, не выдуманное и притомъ реальнйшее слитіе двичьихъ и юношескихъ чертъ въ одномъ лиц, въ одной фигур, осненной не женской и не мужской, а ‘человческой’ мыслью, сразу освщало, осмысливало и шапочку, и пледъ, и книжку, и превращало въ новый, народившійся, небывалый и свтлый образъ человческій…’

Но если нтъ этихъ отдльныхъ, разсянныхъ въ жизни черточекъ, нтъ ничего выдающагося, ‘зацпляющаго’, по выраженію Успенскаго, — искусство мельчаетъ, тускнетъ или довольствуется шаблономъ, по которому и выкраиваетъ свои ‘сюжетики’, какъ, напр., это и сдлалъ г. Богдановъ-Бльскій въ картин ‘Воскресное чтеніе въ сельской школ’. Здсь есть все, что требуется ‘по рецепту:’ и сіяющій чтецъ, ‘одно изъ славныхъ русскихъ лицъ’, и захудалый учитель, и степенный батюшка, и ‘вдумчивые мужички’,— словомъ, все, кром пустяковъ: жизни…

——

‘Первая всероссійская выставка печатнаго дла’, какъ бы скромна она ни была по размрамъ, интересна, тмъ не мене, и любопытна, какъ своего рода ‘знаменіе времени’. Въ сущности, она иметъ отрицательное значеніе, показывая намъ съ убдительной наглядностью, какъ сильно отстали мы во всемъ, что касается техники печатнаго дла. Какой нибудь американецъ или, вообще, человкъ, знакомый съ западно-европейской культурой, съ снисходительной улыбкой посмотритъ на вс эти устарвшія машины, которыми изобилуетъ выставка, на наши изданія, столь отличныя по своей грубой вншности отъ западно-европейскихъ, и на весь прочій книгопечатный антуражъ первой печатной выставки. Но для насъ, русскихъ, эта выставка мила и пріятна, при всей ея бдности и во многихъ отношеніяхъ даже убожеств.

Правда, въ печатномъ дл русскіе не сдлали ни одного изобртенія, ничего не усовершенствовали, не дали міру ни одной полезной прибавки къ тому, что сами получали и получаютъ. Наши ставки вс заграничные, наши словолитни вс оттуда же, а наша бумага такъ дорога и въ то же время такъ плоха, что только громадной пошлиной можетъ спасти себя отъ убійственной конкурренціи съ иностранной. Но стоить только вспомнить, какъ, сравнительно, недавно еще печатный станокъ получилъ у насъ право гражданства и былъ признанъ полезнымъ на ряду, напр., съ сапожной колодкой, — и тогда выставка получаетъ иное совсмъ освщеніе.

Книга и все, что съ нею связано, занимаетъ самое послднее мсто въ жизни русскаго обывателя. Сапоги, напр., онъ признаетъ вещью серьезной, и хотя не прочь поторговаться, но не ршается никогда, зайдя въ магазинъ, попросить ихъ даромъ. Онъ понимаете’, что сапоги требуютъ труда, стоють денегъ, и что магазинъ ихъ даромъ не получаетъ. Хозяинъ магазина въ его глазахъ — человкъ также серьезный, которому надо свою выгоду наблюсти, и разъ онъ поставляетъ товаръ доброкачественный, то обыватель имъ доволенъ. Совсмъ иное дло съ книгой. Въ глазахъ обывателя она — вещь, за которую платить деньги какъ-то совстно, и потому онъ наровитъ по возможности получить ее даромъ. Ему представляется, что изданіемъ книгъ могутъ заниматься люди, которымъ длать нечего, которые отъ бездлья ‘балуются’. Поэтому, онъ безцеремонно проситъ книгу и требуетъ еще, ‘на чаёкъ’ за это, какъ мужикъ у Глба Успенскаго, требовавшій съ барина ‘за посмотрніе’,— и обижается, если ему отказываютъ. Онъ заваливаетъ издателей журналовъ и газетъ требованіями о безплатной высылк ихъ изданій, проявляя при этомъ столь трогательную увренность въ своемъ прав, что обезоруживаетъ всякій гнвъ. Съ такимъ же легкимъ сердцемъ онъ, во всхъ другихъ отношеніяхъ человкъ аккуратнйшій, и даже щепетильный, ‘зачитываетъ’ взятую книгу, растаскиваетъ общественныя библіотеки, вырываетъ картинки изъ дорогихъ изданій и исчерчиваетъ поля книгъ глубокомысленными замчаніями во вкус ‘заборной’ литературы.

Не свободно отъ нкотораго легкомыслія и, такъ называемое, ‘общество’, среди котораго до сихъ поръ распространенъ взглядъ на писательскую и издательскую, словомъ — книжную дятельность, какъ на что-то, не совсмъ серьезное, въ лучшемъ случа, филантропическое. Сплошь и рядомъ приходится слышать, какъ къ писателямъ обращаются съ требованіемъ разршить безплатно изданіе того или иного ихъ произведенія. Цли, которыми руководятся при этомъ просители, безспорно, очень хороши, но совершенно упускается изъ виду, что писатель — такой же работникъ, какъ и всякій другой, живущій своимъ трудомъ — и только. Что же касается результата его работы — книги, то она такой же товаръ, какъ и все, что идетъ на пользу человку. Выдлять ее изъ ряда другихъ товаровъ, ставя въ особыя условія, значитъ — создавать препятствія для ея распространенія.

Филантропія хороша въ личныхъ отношеніяхъ людей, но нельзя на ней строить общественнаго дла. Все, что въ общественной жизни основано на филантропическихъ началахъ, ‘смертію умретъ’ тамъ, гд эта жизнь зиждется на началахъ, не имющихъ ничего общаго съ филантропическими.

Для поясненія этой мысли можетъ служить недавнее (годъ тому назадъ) ходатайство объ ограниченіи литературной собственности. Всякому покажется въ настоящее время, по меньшей мр? странной — просьба объ ограниченіи какой-нибудь другой ‘собственности’, напр., на дома, въ такомъ род, что человкъ, пріобртшій домъ, можетъ имъ пользоваться, положимъ, 25 лтъ, по истеченіи которыхъ онъ переходить въ собственность города или другого общественнаго учрежденія. Но такое же ходатайство по отношенію къ литературной собственности оказалось возможнымъ, хотя изъ всхъ видовъ частной собственности это самый невинный, и притомъ, уже ограниченный (50 л. со дня смерти автора). Казалось бы, напротивъ, именно эту собственность слдовало бы оградить тамъ, гд вс остальные виды частной собственности пользуются всевозможными гарантіями, такъ какъ только при этомъ условіи работники печати, ‘пишущая братія’, могутъ быть хоть сколько-нибудь независимы и самостоятельны. Безъ сомннія, очень пріятно было бы любому автору даромъ раздавать свои произведенія, если бы въ тоже время онъ даромъ получалъ все, что требуется ему, какъ и всякому россійскому обывателю. Если же нтъ послдняго условія, то и неожиданное требованіе, предъявляемое къ литературному труду, свидтельствуетъ о томъ же ‘несерьезномъ’ къ нему отношеніи, какъ и просьбы обывателя о даровомъ полученіи книгъ…

Но, какъ бы то ни было, а печатный станокъ все же существуетъ у насъ и дйствуетъ, и съ каждымъ годомъ дятельность его все усиливается. Это усиленіе несомннный фактъ, выражающійся въ рост числа изданій, которыя захватываютъ все большій и большій кругъ читателей. Въ самомъ дл, за послднія нсколько лтъ издательская дятельность расширилась замтно, распространившись на массу книгъ, до сихъ поръ бывшихъ чуть не библіографической рдкостью. Новые и старые авторы десятками тысячъ выходятъ въ свтъ въ дешевыхъ изданіяхъ и быстро расходятся съ легкой руки гг. Суворина, Ледерле, Павленкова, Пантелева и другихъ столичныхъ и провинціальныхъ издателей. Книга по-немногу завоевываетъ себ читателя, не въ вид отдльныхъ любителей чтенія, а массами, въ которыхъ смутно пробуждается стремленіе расширить обыденную жизнь, сложившуюся вками, и взглянуть на нее не съ точки зрнія личнаго ‘пошлаго опыта’, а опыта мірового, какъ вывода изъ всего, что дали наука и исторія.

Въ связи съ выставкой, въ начал апрля предстоитъ създъ ‘дятелей печатнаго слова’. Что это будетъ за създъ, не видно изъ газетныхъ извстій. Можно думать, что на създ будетъ высказано скромное слово объ истинныхъ нуждахъ печати, которой необходимы не одни только печатные станки, словолитни и бумага. Китай владетъ орудіями печатнаго слова уже три тысячи лтъ, но его побила Японія, которая съумла вдохновить эти орудія. Они живутъ, дышутъ и развиваются только тогда, когда развивается и самое слово, отечественная литература, воплощающая умственную жизнь народа. Печать и народное развитіе связаны неразрывно, и всякая попытка ограничить первую отзывается упадкомъ второго, такъ какъ ничмъ нельзя замнить ту массу нравственныхъ и умственныхъ богатствъ, которую ежедневно даетъ печать. Въ этомъ отношеніи услуги печати неоцнимы, хотя мы такъ же мало замчаемъ ихъ, какъ свтъ или здоровье, значеніе которыхъ только тогда получаетъ надлежащую оцнку, когда они исчезаютъ.

——

‘Молодая поэзія’ — заманчивое заглавіе небольшаго сборника ‘избранныхъ стихотвореній молодыхъ русскихъ поэтовъ’, только-что вышедшаго въ свтъ.

Молодость и поэзія всегда идутъ вмст, потому что область, которую отмежевали себ и та, и другая,— это область чувства. Имъ живетъ молодость, и лишь до тхъ поръ она молода, пока чувство руководитъ ею. Такъ и съ поэзіей, которая, по мткому опредленію Надсона, ‘должна выражать и будить въ человк свойственныя его натур чувства’. Но есть чувства, и чувства, и по нимъ можно судить, какова молодость, и какова поэзія.

Когда Леопарди въ начал этого столтія плъ свои ‘Стансы къ Италіи’, онъ выражалъ чувства лучшихъ итальянцевъ своего времени, проникнутыхъ справедливымъ негодованіемъ къ австрійскому режиму. И въ той же Италіи, въ наши дни, нкій господинъ д’Аннунціо воспваетъ тоже въ ‘стансахъ’ — ‘трепетанія смерти’ и ‘смертныя содроганія любви’, или что-то въ этомъ род, чего ‘нехитрому уму не выдумать и въ вкъ’, и что лучше всего опредляется остроумной характеристикой г. Буренина, которую онъ сдлалъ для ‘новой поэзіи’,— ‘голубые звуки и блыя поэмы’.

Издатели ‘Молодой поэзіи’, г.г. П. и В. Перцовы, ‘чуждые всякой партійности и тенденціозности, руководились въ своемъ выбор единственно правиломъ Тургенева: ‘въ дл поэзіи важна одна только поэзія’. Правило, безспорно, врное, и, обращаясь къ сборнику, мы съ полнымъ правомъ должны ожидать, что онъ намъ выяснитъ, какова же эта ‘молодая поэзія’, какими чувствами живетъ она, что выражаетъ и что пробуждаетъ въ читател.

На первой страничк помщено стихотвореніе г. Бальмонта ‘фантазія’, которое можетъ служить ‘мотивомъ’ всего сборника.

Чья-то вздохи, чье-то пнье, чье-то скорбное моленье,

И тоска, и упоенье,— точно искрится звзда,

Точно свтлый дождь струится,— и деревьямъ что-то мнится,

То, что людямъ не приснится, никому и никогда…

И такъ, что то неуловимое, неопредленное, неясное самому поэту,— не чувство, а скоре, рядъ смутныхъ ощущеній, служащихъ только фономъ, на которомъ слагается образъ. И этотъ мотивъ красной нитью проходитъ черезъ весь сборникъ, повторяясь во всхъ лучшихъ стихотвореніяхъ. Приведемъ, для примра, одно, но нашему мннію, лучшее изъ всего сборника: это стихотвореніе гр. П. Бутурлина ‘Баядера’.

Луна сквозь туманы — блднй привиднья,

Едва серебрится восточная даль,

Созвздій дрожатъ на рк отраженья,

Какъ жемчугъ, упавшій на тусклую сталь.

Едва серебрится восточная даль

И думы рабыни туда улетаютъ…

Какъ жемчугъ, упавшій на тусклую сталь,

Лишь первые дни въ темной жизни блистаютъ!

И думы рабыни туда улетаютъ,

Гд вчно блетъ святой Эверестъ…

Лишь первые дни въ темной жизни блистаютъ!

Тамъ снился и ей сонъ счастливыхъ невстъ.

Гд вчно блетъ святой Эверестъ,

Она разцвла среди бдности вольной,

Тамъ снился и ей сонъ счастливыхъ невстъ!..

А смерти страшнй — красота для бездольной.

Она разцвла среди бдности вольной

И вянетъ средь роскоши свтлыхъ дворцовъ:—

А смерти страшнй — красота для бездольной!—

На рынк Дельхи продается любовь.

И вянетъ средь роскоши свтлыхъ дворцовъ,

Что лотоса сорванный цвтъ, Баядера, —

На рынк Дельхи продается любовь,

Какъ горсть изумрудовъ, какъ шкура пантеры.

Что лотоса сорванный цвтъ, Баядера

Въ раздумьи поникла прелестной главой:

‘Какъ горсть изумрудовъ!.. Какъ шкура пантеры!..’

Смутился впервые лнивый покой.

Въ раздумьи поникла прелестной главой…

У ногъ ея волны журчатъ безмятежно,—

Смутился впервые лнивый покой.

Ей слышится голосъ ласкающе-нжный…

У ногъ ея волны журчатъ безмятежно:

‘Тутъ день безъ веселья, тутъ ночь безъ пировъ!’

Ей слышится шепотъ ласкающе-нжный:

‘Въ Нирван исчезнутъ и стыдъ, и любовь!..

‘Тутъ дни безъ веселья, тутъ ночь безъ пировъ!

Тутъ мысль не томитъ, не томятъ наслажденья,—

Въ Нирван исчезнутъ и стыдъ, и любовь…’

Луна сквозь туманы — блднй привиднья.

Это стихотвореніе, безъ сомннія, очень хорошо написано, но именно ‘написано’,— до того оно смутно по содержанію и въ то же время искусственно построено. Образъ тоскующей рабыни почти неуловимъ, словно закутанъ туманной дымкой, сквозь которую едва проступаютъ колеблющіяся, почти воздушныя, очертанія. Стихъ въ высшей степени музыкаленъ, но повтореніе каждаго стиха черезъ два дйствуетъ убаюкивающимъ образомъ, ослабляетъ впечатлніе и усиливаетъ неясность. Поэтическое чутье удержало гр. Бутурлина на границ, за которой начинаются, дйствительно, ‘голубые звуки и блыя поэмы’. Стихотвореніе, безспорно, проникнуто поэтическимъ настроеніемъ, которое передается читателю, но достигается это искусственнымъ образомъ, чего не допускаетъ истинная поэзія. Какъ образчикъ послдней, возьмемъ дв заключительныхъ строфы изъ пушкинскаго ‘Анчара’, который невольно напрашивается на сравненіе съ ‘Баядерой’.

Принесъ — и ослаблъ, и

легъ Подъ сводомъ шалаша, на лыки,

И умеръ бдный рабъ у ногъ

Непобдимаго владыки.

А царь тмъ ядомъ напиталъ

Свои послушливыя стрлы,

И съ ними гибель разсылалъ

Къ сосдямъ въ чуждые предлы.

Ни одного лишняго слова, каждое — новый образъ, новая черта, словно высченная на мрамор, и все вмст такъ чудно просто и такъ чудно хорошо! Такова истинная поэзія, простая, безъискусственная и естественная, какъ сама жизнь и красота.

Большинство ‘молодыхъ поэтовъ’, попавшихъ въ сборникъ г.г. Перцовыхъ, производитъ впечатлніе чего-то неяснаго, недосказаннаго и страннаго, словно они вс чмъ-то отуманены. Они силятся что-то высказать, чмъ-то заинтересовать насъ, повидимому, очень высокимъ и идеальнымъ, но въ общемъ ничего не выходитъ, кром того, что, по словамъ г. Бальмонта,— ‘людямъ не приснится, никому и никогда’. А если это такъ,— разв оно уже такъ важно, чтобы видть въ этомъ — какъ заявляютъ издатели сборника,— ‘новую полосу русской поэзіи, въ которой — какъ бы то ни было — заключается ея будущее’?

Поэзія, сколь бы высокаго мннія мы о ней ни были, все таки зависитъ отъ условій нашего времени и нашего мста. ‘Молодые поэты’ сборника только отразили въ своихъ многочисленныхъ произведеніяхъ свое ‘безвременье’. Они — результатъ той ‘полосы’, которая ихъ захватила, не давъ имъ ни сильныхъ чувствъ, ни высокихъ идей, ни страстныхъ порывовъ ‘въ надзвздную даль’, гд вчное царство идеала. Они хорошо овладли стихомъ, уловили извстную поэтическую струнку, которая звучитъ даже въ бреду больного, и дали нсколько звучныхъ строфъ, но, мы боимся — ихъ поэзія не ‘пройдетъ вковъ завистливую даль’. Внимательно прочитавъ — и не разъ — ихъ сборникъ, испытываешь одно только желанье вернуться скорй къ ‘старикамъ’, и ‘ими сердце освжить’…

Насъ было много на челн:

Иные парусъ напрягали,

Другіе дружно упирали

Въ глубь мощны весла. Въ тишин,

На руль склонясь, нашъ кормщикъ умный

Въ молчаньи правилъ грузный челнъ:

А я — безпечной вры полнъ —

Пловцамъ я плъ…

Вдругъ лоно волнъ

Измялъ съ налету вихорь шумный…

Погибъ и кормщикъ, и пловецъ!

Лишь я, таинственный пвецъ,

На берегъ выброшенъ грозою,

Я гимны прежніе пою

И ризу влажную мою

Сушу на солнц, подъ скалою *).

*) Пушкинъ. ‘Аріонъ’.

И намъ эти ‘прежніе гимны’ понятне и боле привлекательны высокопарныхъ ‘новыхъ звуковъ’, въ которыхъ и сами ‘молодые пвцы’ не могутъ доискаться ни конца, ни начала.

Какимъ-то страннымъ случаемъ, по недоразумнью, должно быть,— въ сборникъ попалъ и Надсонъ, потому что его ‘поэзія’ ршительно ничего общаго не иметъ съ ‘молодой поэзіей’ г.г. Перцовыхъ. Въ противность г.г. Бальмонтамъ, Бутурлинымъ и Фофановымъ, онъ такъ и характеризуетъ свою поэзію:

Нтъ, не ищи ея въ дыханія цвтовъ,

Въ мерцаньи яркихъ звздъ полуночной порою,

Въ святыхъ словахъ молитвъ, въ тиши родныхъ лсовъ,

И въ псняхъ соловьевъ, гремящихъ за ркою…

Тамъ умерла она для черствыхъ нашихъ дней,

Прошло владычество безжизненной природы.

Поэзія теперь — поэзія скорбей,

Поэзія борьбы и мысли, и свободы.

Поэзія въ стнахъ кипучихъ городовъ,

Поэзія въ труд за лампою ночною…

Не правда ли, какъ далеко это стремленіе поэта воспвать ‘борьбу, и мысль, и трудъ’ — отъ цли, которую ставитъ себ, напр., г. Фофановъ въ слдующемъ стихотвореніи, безспорно, служащемъ украшеніемъ сборника ‘молодой поэзіи’?

Звзды ясныя, звзды прекрасныя

Нашептали цвтамъ сказки чудныя…

Лепестки улыбнулись атласные,

Задрожали листы изумрудные.

И цвты, опьяненные росами,

Разсказали втрамъ сказки нжныя,

И распли ихъ втры мятежные

Надъ землей, надъ волной, надъ утесами.

И земля подъ весенними ласками,

Наряжался тканью зеленою,

Переполнила звздными сказками

Мою душу безумно влюбленную.

И теперь въ эти дни многотрудные,

Въ эти темныя ночи ненастныя.

Отдаю я вамъ, звзды прекрасныя,

Ваши сказки задумчиво-чудныя.

Помстивъ Надсона на ряду съ г. Фофановымъ, издатели, очевидно, имли въ виду выказать свое безпристрастіе, какъ они и заявляютъ объ этомъ въ предисловіи, но этимъ они нарушили цльность. Ему нтъ мста въ сборник ‘молодыхъ поэтовъ’, онъ цликомъ стоить въ ряду ‘стариковъ’, по форм, простой и изящной, по взглядамъ и стремленіямъ. Разв только по возрасту можно было включить его поэзію въ ‘молодую’, но, вдь, разная тоже и молодость бываетъ…

Въ своихъ ‘Литературныхъ очеркахъ’ {‘Литературные очерки’ (1883—1886 г.) С. Я. Надсона. Съ портретомъ автора.— Изд. Общества для пособія нуждающимся литераторамъ и ученымъ.— Изд. второе. Ц. 1 р.} Надсонъ такъ опредляетъ современную поэзію:

‘Поэты, проповдующіе искусство для искусства, напрасно думаютъ, что школа ихъ противоположна другой, тенденціозной школ: она является просто одною изъ ея составныхъ частей, служа только чувству красоты, тогда какъ вторая служитъ и чувствамъ справедливости, добра и истины. Не трудно видть, которой изъ этихъ двухъ группъ принадлежитъ будущность. Тенденціозность есть послднее мирное завоеваніе, сдланное искусствомъ, есть пока послднее его слово. А искусство, сдлавъ такое завоеваніе, не отступаетъ назадъ, если только оно не противорчитъ его естественному закону. Очевидно, что недалеко время, когда поэзія тенденціозная поглотитъ поэзію чистую, какъ цлое свою часть, какъ океанъ поглощаетъ разбившуюся объ утесъ свою же волну’ (стр. 200—201).

Пророчество — нсколько преждевременное, и товарищи Надсона по сборнику г.г. Перцовыхъ прочтутъ его не безъ улыбки.

Но торжество ихъ не долговчно, какъ не долговчна и та ‘полоса безвременья’, которую они выражаютъ въ своихъ туманныхъ порываніяхъ къ тому, ‘что людямъ не приснится, никому и никогда’. Ибо всему бываетъ конецъ на свт,— и въ этомъ величавшее утшеніе въ жизни. Вчно — одно лишь стремленіе къ истин, и отъ ‘молодой поэзіи’ останется ровно столько, сколько въ ней заключается этого стремленія.

Правду говоря,— немного же отъ нея останется…

——

Читатели, конечно, успли уже познакомиться съ новымъ разсказомъ Л. Н. Толстого ‘Хозяинъ и работникъ’, почему передавать его содержаніе нтъ надобности. Намъ хотлось бы только сдлать одно маленькое сопоставленіе, которое, быть можетъ, читателями ‘Міра Божьяго’ уже и сдлано. Въ декабрьской книжк нашего журнала за прошлый годъ былъ напечатанъ разсказъ г. Мамина ‘Исповдь’, тема котораго буквально повторяется въ разсказ Л. Н. Толстого.

Было бы смшно и глупо говорить о какомъ-либо позаимствованіи въ данномъ случа, и если что заслуживаетъ вниманія, такъ это — совпаденіе мысли у обоихъ художниковъ, различными путями приходящихъ къ одной и той же цли.

Въ самомъ дл, разница въ творчеств обоихъ писателей несомннна. Г. Маминъ — художникъ, не задающійся никакой предвзятой моралью, предоставляя читателю самому искать таковую. Онъ художественно, т.-е. правдиво, рисуетъ жизнь въ безчисленныхъ ея проявленіяхъ, заботясь объ одномъ, чтобы впечатлніе было врное, именно такое, какое произвела бы дйствительность. И если впечатлніе получается сильное, то въ этомъ и сказывается талантъ автора, съумвшаго передать свое настроеніе читателю.

Быть можетъ, это покажется большой ересью, но разсказъ г. Мамина произвелъ на насъ большее впечатлніе, чмъ ‘Хозяинъ и работникъ’ Л. Н. Толстого. ‘Исповдь’ меньше по размрамъ, разсказъ ведется сжато до крайности и по обработк не оставляетъ желать лучшаго. ‘Хозяинъ и работникъ’ нсколько растянутъ, изобилуя мелочами, правда, въ высшей степени художественно написанными. Дале, въ то время, какъ у г. Мамина мораль вытекаетъ сама собой,— у Л. Н. Толстого она съ самаго начала на первомъ план. Его ‘хозяинъ’ — только хозяинъ, его ‘работникъ’ — только работникъ. То человческое, что ихъ сближаетъ, является лишь подъ конецъ,— и это въ своемъ род tour de force писателя. Читатель недоумваетъ, какимъ это образомъ ‘хозяинъ’, совершеннйшее животное, чуждое всего человческаго, внезапно превращается въ человка? Читатель готовъ уже запротестовать, и только подпись Л. Н. Толстого удерживаетъ его отъ выраженія недоврія.

Ничего подобнаго нтъ въ разсказ г. Мамина. Его герои — живые люди, со всми ихъ недостатками, но и нечуждые человческихъ чувствъ. Вамъ понятны ихъ интересы, мысли, взаимныя отношенія, вс ихъ поступки вытекаютъ изъ ихъ психики, и, по мр развитія дйствія, вы больше и больше входите въ ихъ положеніе. Покаянное настроеніе сильнаго и, не смотря все его ‘зврство’, въ сущности, добродушнаго, золотопромышленника — не застигаетъ васъ врасплохъ. Погибая, онъ силится до послдней минуты спасти и своего жалкаго спутника, и еще боле жалкаго киргиза-работника. Даже бдная собачонка, захваченная пургою въ степи, внушаетъ ему жалость, и онъ не прочь прихватить и ее къ себ въ возокъ. Совершенно иначе ведетъ себя ‘хозяинъ’ Л. Н. Толстого. Ни до кого ему нтъ дла. Почувствовавъ опасность, онъ, не задумываясь, бросаетъ спутника,— ибо такъ необходимо для морали. Иначе, и морали бы не было. И потому-то, когда съ ‘хозяиномъ’ совершается переворотъ, и это животное, только-что безжалостно бросившее ‘работника’ на произволъ судьбы, внезапно возгорается самой страстной человческой любовью къ нему,— вы изумлены, но ни мало не растроганы. Вамъ такъ и хочется сказать по поводу его рыданій: ‘Нда, бываетъ и не то еще… Смерть-то не свой братъ’…

Темными путями, ощупью добираемся мы до истины, радуясь всякому указанію. Художественное пониманіе правды, громадный талантъ Л. Н. Толстого врне и лучше помогалъ намъ прежде. Вспомнимъ потрясающій моментъ смерти Анны Карениной и послднія, заключительныя строчки: ‘И свча, при которой она читала исполненную тревогъ, обмановъ, горя и зла книгу, вспыхнула боле яркимъ, чмъ когда-нибудь, свтомъ, освтила ей все то, что прежде было во мрак, затрещала, стала меркнуть — и навсегда потухла’.

Читатель, разбитый, подавленный, оставляетъ книгу и съ ужасомъ останавливается передъ этой прекрасной, такъ зря потерянной, жизнью, вмст съ авторомъ ища отвта на вчный вопросъ: гд же истина?

Теперь Л. Н. Толстой знаетъ, гд истина, но намъ отъ этого не легче. Что онъ далъ намъ своимъ ‘Хозяиномъ и работникомъ’? Художественный разсказъ о двухъ приматахъ, почти дикаряхъ, и хочетъ уврить насъ, что въ минуту смерти ихъ осіяла правда, доступная только человку.

Нтъ, при всемъ уваженіи къ великому художнику, мы не вримъ ему, какъ обладателю истины. Не такъ гибнутъ люди, которымъ правда доступна, по скольку она вообще намъ доступна.

Мы имемъ драгоцнный документъ, свидтельствующій объ этомъ, написанный человкомъ погибшимъ при условіяхъ, близкихъ къ разсказу Л. Н. Толстого. Это — дневникъ капитана де-Лонга, командира ‘Жанеты’, замерзшаго въ устьяхъ Лены {У. Гильдеръ. ‘Во льдахъ и снгахъ Сибири. Отчетъ объ экспедиціи для отысканія капитана де-Лонга’. Изд. А. Суворина.}. Ни съ чмъ несравнимо впечатлніе этихъ простыхъ, безъискусственныхъ, сухо-дловыхъ, записей, доведенныхъ де-Лонгомъ до послдней минуты. Все время онъ, полу замерзшій, занятъ, во-первыхъ, дломъ, которое ему поручено, во-вторыхъ, судьбою своихъ товарищей. Вс его мысли сосредоточены на ихъ спасеніи, на ихъ бдственной участи. Онъ думаетъ о другихъ, борется за нихъ, вплоть до послдняго вздоха, когда ослабвшая рука проводить молчаливую черту, — краснорчивое свидтельство исполненнаго долга. Записную книжку нашли возл де-Лонга. И мертвый, онъ словно хранитъ ее, какъ дорогой документъ съ указаніями, гд слдуетъ искать его несчастныхъ товарищей.

Такъ погибаютъ люди культуры, которая, не общая полной истины, учитъ насъ безтрепетно искать ее на всхъ путяхъ.

Ибо не дана истина человку, но, какъ говоритъ Гёте,

Ein guter Mensch in seinem dunkeln Drange

Ist sich des rechten Weges wohl bewusst *).

*) ‘Фаустъ’… ‘Хорошій человкъ, въ своемъ темномъ стремленіи, все-таки держится врнаго направленія’.

Вопросъ лишь въ томъ, чтобы это стремленіе, хотя бы смутное и неясное, было искреннимъ. Настоящую дорогу мы найдемъ въ конц концовъ…

А. Б.

‘Міръ Божій’, No 4, 1895

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМТКИ

Читайте также: