Критические заметки, Богданович Ангел Иванович, Год: 1895 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 22 минут(ы)

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМТКИ.

Любопытная страничка изъ жизни тридцатыхъ годовъ.— ‘Записки А. О. Смирновой’.— Литературный салонъ, его хозяйка и ея гости.— Личность Смирновой.— Отсутствіе интересовъ общественнаго характера.— Пушкинъ и трагизмъ его положенія.— Неизбжность его гибели.— Изъ воспоминаній H. В. Шелгунова о томъ же времени: ‘Полное собраніе сочиненій’, 2 т.— Къ характеристик современной молодежи.— Отвтъ г-ну Коппе его ‘юнаго друга’.— ‘Отвтъ одного изъ учащейся молодежи’ г-ну Кареву на его ‘Письма о самообразованіи’ и ‘Обращеніе товарища къ студентамъ’.

‘Записки А. О. Смирновой’, недавно изданныя отдльнымъ выпускомъ редакціей ‘Свернаго Встника’, раскрываютъ предъ нами интереснйшую страничку въ исторіи тридцатыхъ годовъ. Сколько бы ни нападали на ихъ автора за т или иныя неточности, всегда возможныя въ литератур такого рода, записки ни мало не теряютъ своего значенія. Дло вовсе не въ ошибочныхъ указаніяхъ времени или неврныхъ цитатахъ, чмъ такъ возмущаются иные гробокопатели, для которыхъ весь смыслъ исторіи сводится къ тому, когда Пушкинъ или Жуковскій сказали такую-то фразу и кто при семъ присутствовалъ. Для насъ смыслъ ‘Записокъ’ заключается въ ихъ общемъ тон, личности автора и томъ кружк, который въ теченіе десяти слишкомъ лтъ собирался въ салон Смирновой. ‘Интересны подробные діалоги, — говоритъ издательница этихъ ‘Записокъ’, дочь А. О. Смирновой,— интересно живое отраженіе эпохи, двора, салона Карамзина, свтскаго кружка, гд вращались Жуковскій, Пушкинъ, Лермонтовъ, Гоголь, Вяземскій — все, что мыслило и писало въ Россіи’.

На страницахъ ‘Записокъ’ оживаетъ предъ нами прежде всего кружокъ лицъ, группирующихся около молодой, изящной, остроумной женщины, фрейлины двора, веселой вдохновительницы самыхъ разнообразныхъ по содержанію разговоровъ, которые она тщательно заноситъ въ ‘дневникъ’, какіе тогда, на ряду съ альбомами, были очень въ мод. Но, кром моды, ею руководило и сознаніе, что люди, разговоры которыхъ она слышитъ, первые люди своего времени, и ихъ мннія, даже вскользь брошенныя словечки, имютъ несравненно большее значеніе, чмъ многотомныя писанія иныхъ. Понимала ли она ихъ вполн, могла ли проникнуть въ духъ такого генія, какимъ былъ Пушкинъ,— это большой вопросъ, на который ея ‘Записки’ даютъ скоре отвтъ отрицательный.

Несомннно, однако, сама Смирнова была не заурядной, выдающейся личностью, одною изъ тхъ счастливыхъ организацій, которыя какимъ-то чудомъ сохраняютъ душу живую среди мерзости запустнія, окружающей ихъ въ жизни. Сначала простенькая институтка, потомъ любимица двора, впослдствіи губернаторша, она неизмнно привлекаетъ къ себ симпатіи всхъ, съ кмъ ее сталкиваетъ жизнь. Пушкинъ, Жуковскій, Гоголь, Вяземскій, А. Тургеневъ и И. С. Тургеневъ, Самаринъ, Аксаковъ — считаютъ за честь быть въ числ ея друзей. Въ ихъ отношеніяхъ къ ней чувствуется не простая galanterie, веселое ухаживаніе за остроумной красавицей, ‘двой-розой’, какъ называетъ ее кн. Вяземскій въ посвященномъ ей стихотвореніи, за ‘грозой придворныхъ витязей’, любимой фрейлиной императрицы и ловкой дипломаткой въ придворныхъ сферахъ. Жуковскій предлагаетъ ей руку и сердце, отъ. чего она умно уклонилась, и посл отказа сохраняетъ къ ней самое дружеское расположеніе. Пушкинъ съ перваго знакомства и до смерти поддерживаетъ дружескія къ ней отношенія, обсуждаетъ съ ней самые серьезные вопросы литературы, самъ поправляетъ ея записи въ ‘дневник’, сообщаетъ свои планы, огорченія, довряетъ ей свои стихи, которыхъ никому не ршается показывать, даетъ ей на просмотръ свои стихотворенія, которыя предназначены для государя. Вы видите, что въ ея обществ онъ чувствуетъ себя свободно, искрененъ, смлъ и относится къ ней скоре какъ къ товарищу, чмъ къ свтской дам. Не мене дружески отношенія и остальныхъ къ Смирновой, какъ показываютъ ихъ письма,— многолтняя переписка ея съ Гоголемъ, напримръ.

Положимъ, помимо личности хозяйки, было еще много причинъ, собиравшихъ въ ея гостепріимный салонъ всхъ выдающихся людей того времени. Здсь, и только здсь, они чувствовали себя безопасными отъ мстительной зависти ‘надменныхъ потомковъ извстныхъ подлостью родовъ’. Здсь Пушкинъ могъ отводить душу отъ мелочныхъ преслдованій ‘Катона-Бенкендорфа’, съ безжалостной систематичностью нмца-исполнителя травившаго его всю жизнь, стремившагося, по словамъ Смирновой, ‘упразднить всю русскую литературу, хотя и считалъ себя sehr gebildet’. Другіе заходили себ вскую защиту, когда, казалось, не было спасенія. Такъ, ‘Ревизоръ’ Гоголя былъ окончательно приговоренъ цензурой Бенкендорфа къ смертной казни, но Смирнова спасла его ловкимъ и умнымъ заступничествомъ, заинтересовавъ въ немъ высшія сферы, и провела ‘Ревизора’ на театральные подмостки. Здсь, наконецъ, они сходились, какъ равные, свободные отъ стсненія свтскихъ обычаевъ.

Этимъ объясняется свобода мысли, царившая въ салон Смирновой, что и придаетъ такое огромное историко-литературное значеніе разговорамъ, какіе велись тамъ. Насколько свободно вели себя собесдники, показываетъ замчаніе, вырвавшееся у Баранта посл одного вечера: ‘Вы очень независимы въ Петербург, независиме, чмъ мы въ Париж’. Но эту свободу слдуетъ понимать лишь въ отвлеченномъ идейномъ значеніи, такъ какъ мысль собесдниковъ, парившая на самыхъ недоступныхъ высотахъ отвлеченности, изумлявшая своимъ полетомъ такихъ просвщенныхъ иностранцевъ, какимъ былъ Барантъ, авторъ исторіи герцоговъ Бургундскихъ,— была скована и еле-еле двигалась, какъ только разговоръ спускался къ земл. И въ этомъ характернйшая черта кружка, въ то же время очень важная для характеристики той эпохи.

За дверями салона жизнь какъ бы исчезаетъ. Кажется, будто у его порога смолкаетъ шумъ ея, и все, что иметъ какія-либо отношенія къ обществу, народу, государству, не находитъ себ мста въ сред этихъ, безспорно, первыхъ умовъ времени. Это удивительно, странно, непонятно, на первый взглядъ, но это такъ, и дв-три занесенныхъ на страницы дневника сухихъ замтки Смирновой о текущихъ длахъ — звучатъ рзкимъ диссонансомъ среди гармоничныхъ разсужденій о литератур и искусств, полныхъ блеска, глубокой мысли и проницательности. Разъ, только разъ отмчаетъ она въ дневник: ‘Говорили о военныхъ поселеніяхъ’. Есть нсколько словъ по поводу войны въ Польш, но и то не о самой войн, а о прізд кн. Суворова съ донесеніемъ о взятіи Варшавы.

Такое умолчаніе о разговорахъ общественнаго характера не слдуетъ приписывать Смирновой. Этому противорчило бы общее откровенное изложеніе всего, что она слышала. Причина здсь другая, на которую ‘Записки’ даютъ косвенный отвтъ. Жизнь не давала никакого матеріала для общественнаго интереса, потому что не было жизни общественной, какъ мы ее понимаемъ теперь. Общество ни въ чемъ не принимало участія, печати не было. Существовала одна только газета, въ которой ‘два задорныхъ поляка’ фиглярничали на потху грамотной черни. Умы мельчали въ праздномъ бездльи, или уносились въ безбрежную отвлеченность, въ гегелевскую философію или въ искусство.

Что кружокъ Пушкина не чуждался общественныхъ вопросовъ, показываетъ его отношеніе къ крпостному праву. Это былъ единственный вопросъ, который слишкомъ давилъ всхъ, являясь исходнымъ пунктомъ всякой реформы, любого движенія общественной мысли. Пушкинъ превосходно понималъ, что пока не ршенъ этотъ вопросъ, вс остальные являются праздной мечтой, и съ горечью насмхался надъ ‘либералами’, которые жаждутъ самостоятельности, оставаясь сами крпостниками. ‘Пропасть насъ поглотитъ лишь въ томъ случа,— говоритъ онъ, возражая на замчаніе Мицкевича, что Россія свалится въ бездну,— если мы не совершимъ того, о чемъ я мечтаю съ лицея — не освободимъ крпостныхъ, не возвратимъ имъ правъ гражданина и собственности. Остальные виды свободы придутъ потомъ, въ силу вещей. Я надняхъ спорилъ съ X., который воображаетъ себя либераломъ и подъ предлогомъ, что мужикъ — варваръ, находить, что освободить его нельзя, хочетъ сдлать изъ него вчнаго несовершеннолтняго, вмсто взрослаго человка’ (стр. 287). Къ этой тем Пушкинъ возвращался много разъ, выказывая необыкновенное для тогдашняго времени пониманіе условій русской жизни. Въ спорахъ съ Хомяковымъ, осуждавшимъ реформы Петра, разрушившаго, по его мннію, народныя традиціи, Пушкинъ пылко возражаетъ: ‘Пропасть наша заключается въ томъ, что мы еще слишкомъ завязли въ привычкахъ прошлаго, побждать приходится не политическія идеи, а предразсудки, самый узкій изъ всхъ — это врить, что единообразіе есть порядокъ, безмолвіе — согласіе, и что истина не выигрываетъ при обсужденіи мнній… Въ сущности, мы еще въ Европ варвары или язычники, но когда-нибудь мы сдлаемся людьми цивилизованными и христіанами, только мы-то, въ Россіи, слишкомъ молоды и страстны, чтобы быть всегда справедливыми. Одни обзываютъ меня демократомъ, другіе — аристократомъ,— я ни то, ни другое, такъ какъ въ Россіи все это лишь слова, лишенныя положительнаго содержанія’ (стр. 288). Ране онъ замчаетъ по поводу мннія Карамзина, что нельзя освободить народъ, такой отсталый, какъ русскій крестьянинъ: ‘Когда крестьянинъ боле не будетъ подъ опекой, онъ разовьется, увряю васъ, что если будутъ ждать, чтобъ онъ былъ вполн цивилизованъ, его никогда не освободятъ, а страну все боле и боле будутъ развращать. Крпостничество — анахронизмъ’.

Пушкинъ превосходно понималъ весь ужасъ опеки, которая тогда давила все живое, и такъ выражаетъ свое политическое credo: ‘Вообще, слдуетъ признать, что у государей плохіе слуги, и что длаегся все, чтобы скрыть отъ нихъ истину. Я не за парламентаризмъ въ Россіи, а скоре за генеральные штаты — отъ времени до времени, но вс преобразованія должны ждать освобожденія крестьянъ,— это пока единственная важная реформа, остальныя придутъ потомъ, въ силу вещей’ (стр. 226). Большое значеніе онъ придаетъ печати, надясь ‘достигнуть результата черезъ журналъ, создать между правительствомъ и публикой, которая меня будетъ читать, дйствительную солидарность’, и ‘доказать цензур и нкоторымъ личностямъ, что пресса можетъ оказывать правительству услуги, пользуясь нкоторой свободою слова’ (стр. 271).

Отсутствіе общественныхъ интересовъ заставляетъ кружокъ Смирновой всецло уйти въ литературу и искусство, но условія времени и здсь ставятъ преграды Пушкину на каждомъ шагу. На него нападаютъ Вяземскій и другіе, зачмъ онъ мало пишетъ. ‘У него въ голов пятьдесятъ проектовъ, онъ отъ времени до времени подноситъ намъ лакомый кусочекъ, заставляетъ васъ облизнуться — и займется чмъ-нибудь другимъ’. Пушкинъ грустно улыбался на такіе упреки, понимая, что большая часть его проектовъ невыполнимы. И не потому, чтобы онъ задавался цлями, враждебными ‘нкоторымъ личностямъ’. Но онъ самъ, все, что составляло его геній,— его умъ, необычайная проницательность, глубина его мыслей, даже красота ихъ формы,— слишкомъ отличалось отъ того, что было понятно низменному строю времени. Смирнова убждаетъ его быть ‘терпливымъ, не раздражать другихъ’. Она удивляется, что ‘можно поставить въ упрекъ Пушкину?— его геній, его умъ!’ Какъ будто этого мало въ сред, гд главнымъ пріемомъ общественной мудрости было — ‘не разсуждать, а повиноваться’.

Самое искусство, къ которому усиленно призывали Пушкина его друзья, было подъ стражей, не только въ переносномъ, а въ буквальномъ смысл. Смирнова разсказываетъ, что Брюловъ написалъ картину ‘Распятіе’. Ее выставили для публики, поставивъ для охраны часовыхъ. ‘Часовые,— пишетъ она,— произвели на насъ тяжелое впечатлніе, эти солдаты такъ не отвчаютъ сюжету картины. Пушкинъ говорилъ намъ: ‘Это меня оскорбляетъ, это язычество, я убжденъ, что это измышленіе дьявола’. Когда онъ ухалъ, мой мужъ сказалъ мн: ‘Онъ правъ, тутъ одновременно оскорблено религіозное и артистическое чувство’. Я отвчала ему: ‘Хочешь пари держать _Fчто онъ напишетъ стихотвореніе на этотъ случай, когда что-нибудь произведетъ на него сильное впечатлніе, ему надо излить его въ стихахъ’. И дйствительно, Пушкинъ написалъ свое знаменитое стихотвореніе:

Когда великое свершалось торжество

И въ мукахъ на крест кончалось Божество,

Тогда по сторонамъ животворяща древа,

Марія-гршница и пресвятая Два,

Стояли дв жены

Въ неизмримую печаль погружены.

Но у подножья теперь креста честнаго,

Какъ-будто у крыльца правителя градскаго,

Мы зримъ — поставлено на мсто женъ святыхъ —

Въ ружь и кивер два грозныхъ часовыхъ.

Къ чему, скажите мн, хранительная стража?

Или распятіе — казенная поклажа,

И вы боитеся воровъ или мышей?

Иль мните важности придать царю царей?

Иль покровительствомъ спасаете могучимъ

Владыку, терніемъ внчаннаго колючимъ,

Христа, предавшаго послушно плоть свою

Бичамъ мучителей, гвоздямъ и копію?

Иль опасаетесь, чтобъ чернь не оскорбила

Того, чья казнь весь родъ Адамовъ искупила?

И чтобъ не потснить гуляющихъ господъ,

Пускать не велно сюда простой народъ.

Часовой въ ‘ружь и кивер’ вставалъ передъ Пушкинымъ на каждомъ шагу, чего не понимала Смирнова, скорбя надъ постоянной неудовлетворенностью поэта и грустнымъ настроеніемъ его духа. ‘Невеселая штука — Россія!’ восклицаетъ онъ, прослушавъ начало ‘Мертвыхъ душъ’, и, обращаясь къ Смирнову, впослдствіи калужскому губернатору, произволомъ своихъ дйствій вызвавшему жалобы на превышеніе власти, онъ добавляетъ: ‘Храни васъ Богъ служить съ чиновниками!’

Не имя простора нивъ жизни, ни въ литератур и искусств, Пушкинъ томился въ окружающей его сред. Геній его развился до той высоты, которая не укладывалась ни въ какія рамки. Онъ понималъ это, и среда это понимала. Онъ долженъ былъ погибнуть, и гибель его ‘была лишь вопросомъ времени. Пушкинъ словно предчувствовалъ это. Онъ страстно завидуетъ Гоголю, которому разршили, наконецъ, поздку заграницу. ‘Ты будешь путешествовать, ты увидишь, что Западъ создалъ въ мір искусства. Я завидую теб, что ты можешь путешествовать’. Въ его разговорахъ съ Смирновой слышится въ это время такая мрачная нота, что и теперь, шестьдесятъ лтъ спустя, за человка страшно становится. Вамъ кажется, будто вы присутствуете при агоніи, видите, какъ все плотне сдвигается стна тупоумія и рабства вокругъ геніальнаго поэта. Это агонія титана, замученнаго пигмеями. Пушкинъ задыхается. Передъ отъздомъ Смирновыхъ онъ говоритъ ей: ‘Увезите меня въ одномъ изъ вашихъ чемодановъ… Я смотрю на Неву и мн безумно хочется доплыть до Кронштадта, вскарабкаться на пароходъ… Мн кажется, что мн сильне хочется ухать очень, очень далеко, чмъ въ ранней молодости, когда я просидлъ два года въ Михайловскомъ, одинъ на одинъ съ Ариной, вмсто всякаго общества… Впрочемъ, у меня есть предчувствія, я думаю, что уже недолго проживу’… Онъ и раньше неоднократно возвращался къ мысли о смерти, надъ чмъ въ кружк Смирновой шутили, стараясь отвлечь его отъ грустныхъ мыслей.

На этотъ разъ предчувствія не обманули, и черезъ полгода посл отъзда Смирновой величайшій геній, какимъ гордится наша литература, палъ, ‘оклеветанный молвой’, подавленный пигмеями, задохся отъ недостатка воздуха, свта, жизни. Еслибы то время небыло отмчено никакимъ другимъ преступленіемъ, этого одного было бы достаточно, чтобы запятнать его на вки позоромъ…

‘Какой свтильникъ разума угасъ, какое сердце биться перестало’, показываютъ т же ‘Записки’ Смирновой, въ которыхъ собраны его мысли о литератур. Пушкинъ былъ въ высокой степени образованный человкъ. Онъ зналъ европейскую литературу такъ, какъ никто изъ его современниковъ, что признавали за нимъ и Жуковскій, и Вяземскій, и остальные члены кружка. Такого же мннія о немъ были иностранцы,— Барантъ, Ксавье де-Местръ, англійскій посланникъ и графъ Фикельмонъ. Въ литератур каждаго народа онъ чувствовалъ себя, какъ дома, и его характеристики Байрона, Шелли, Гете, Гюго, Мицкевича, Данте не теряютъ своего значенія и теперь. Было бы странно защищать теперь Пушкина отъ тхъ нападеній, которыя были вызваны въ свое время его стихотвореніями ‘Поэтъ’ и ‘Поэтъ и чернь’, но приведемъ небольшую выдержку изъ ‘Записокъ’, гд самъ Пушкинъ разъясняетъ свое пониманіе поэта. ‘Его отвтъ превосходно характеризуетъ его личность’, — замчаетъ Смирнова, съ чмъ наврно согласятся и читатели.

‘Я продолжаю думать,— говорить Пушкинъ,— что поетъ стоить не выше чмъ окружающіе его люди, до того момента, когда заговорить божество. Поэтъ вдохновленъ, это несомннно. Бываютъ часы, когда я не могъ бы написать и двухъ строкъ, а въ часъ божества стихи льются, точно вода. Но затмъ, однако, приходится пересмотрть, измнить, исправить. Божество даетъ мысли, чувства, но, кром того, есть еще искусство, и это уже дло завтрашняго дня. Я часто встаю ночью, чтобы писать, уже посл сна, какая-нибудь мысль преслдовала меня съ вечера, но я не могъ тотчасъ ее выразить, я долженъ было ею проникнуться до глубины души, ей надо было улечься въ гармоническіе аккорды. Тогда въ душ моей происходить какое-то пробужденіе, что я и высказалъ въ своемъ ‘Поэт’. Но если чернь меня не понимаетъ, если разныя посредственности не чувствуютъ того, что чувствую я, — это не даетъ мн никакого права отдаляться отъ человчества, такъ какъ прежде чмъ быть поэтомъ — я человкъ и гражданинъ’ (стр. 293).

Такимъ отвтомъ врядъ ли остались бы довольны поклонники чистаго искусства, не признающіе въ поэт человка и гражданина. Современные декаденты и символисты тоже имютъ поводъ быть недовольными Пушкинымъ, который съ простотой, составлявшей характерную и главную особенность его личности, сказалъ Смирновой: ‘Мы вс должны умереть не высказавшись. Какой языкъ человческій можетъ выразить все, что чувствуетъ и думаетъ сердце и мозгъ, все, что предвидитъ и угадываетъ душа?’ Погоню за формой онъ называетъ ‘литературничаніемъ’ и своими ‘великими учителями’ признаетъ Гёте, Шекспира и Данте. ‘Не стихи Шекспира слдуетъ изучать, а мысли его’, говоритъ онъ, т. е. совершенно обратное тому, къ чему стремятся символисты, для которыхъ форма — все, желающіе посредствомъ сочетанія звуковъ, красокъ, образовъ выразить то, что не можетъ быть выражено ‘ни на какомъ язык человческомъ’. Символистика была знакома и въ его время, и Пушкинъ зло подсмивался надъ де-Виньи за его поэму ‘Элоа’, о которой онъ говорить: ‘Это поэтическій софизмъ, и мн не по вкусу эти тонкости’ (стр. 194).

Вообще, въ пониманіи литературныхъ явленій Пушкинъ далеко опередилъ свое время, какъ опередилъ его въ пониманіи явленій общественныхъ и политическихъ…

——

Прошло тридцать лтъ, и многое, о чемъ мечталъ Пушкинъ, осуществилось, вошло въ жизнь и дало именно т результаты, которые провидлъ этотъ великій умъ. Осуществилась прежде всего его мечта, выраженная имъ съ такою страстной силой:

Увижу ль я, друзья, народъ неугнетенный

И рабство падшее по манію царя,

И надъ отечествомъ свободы просвщенной

Взойдетъ ли, наконецъ, прекрасная заря!

Рядъ послдовавшихъ затмъ реформъ, давшихъ обществу извстный кругъ самодятельности, и ‘нкоторая свобода печати’ вызвали тотъ подъемъ духа, который представлялся Пушкину необходимымъ для плодотворной общественной работы. Началась борьба съ ‘предразсудками’, отмченными Пушкинымъ, какъ главные устои нашей отсталости и ‘варварства’, препятствовавшіе намъ быть ‘христіанами и европейцами’. Взошла, по-истин, ‘заря свободы просвщенной’, и бдствія, таившіяся до сихъ поръ подъ спудомъ, которыя она освтила, не только не смутили никого страхомъ неувренности въ свои силы, но вызвали безпримрную кипучую работу на всхъ пунктахъ народной, общественной и государственной жизни. ‘Тогда все кипло жизнью,— говоритъ ‘Гражданинъ’, характеризуя то время,— и именно жизнью духовной, тогда лучшіе люди шли на общественную службу, тогда въ каждомъ русскомъ человк билось сильно сердце, тогда либералы создали цлую Ніагару мыслей, стремленій, цлей въ русл русской умственной жизни, и этимъ вызвали къ жизни и противниковъ этого громаднаго урагана,— словомъ, тогда все, что дремало до того, проснулось, и на борьбу выступили вс силы добра и зла, на борьбу живую и, можно безъ преувеличенія сказать, народную, въ смысл животрепещущихъ вопросовъ судьбы русскаго государства, эпохою создавшихся’.

Живымъ свидтельствомъ этой кипучей работы могутъ служить для насъ ‘Сочиненія H. В. Шелгунова’, вышедшія вторымъ изданіемъ недавно {‘Сочиненія Н. В. Шелгунова’. Второе изданіе съ портретами автора и вступительной статьей H. К. Михайловскаго. Два тома. Спб. 1895. Ц. 3 р.}. Трудно найти въ литератур другую личность, которая служила бы лучшимъ олицетвореніемъ той эпохи, какъ Шелгуновъ, и H. К. Михайловскій совершенно правъ, говоря въ своей вступительной стать, что ‘Шелгуновъ впиталъ въ себя весь духъ того времени’. Въ чемъ заключался этотъ ‘духъ’, Шелгуновъ разъясняетъ въ своихъ ‘Воспоминаніяхъ’, составляющихъ самую интересную для нашей эпохи часть его сочиненій:

‘Внизу освобождались крестьяне отъ крпостнаго права, вверху освобождалась интеллигенція отъ служилаго государства и отъ московскихъ понятій. И боле великаго момента, какъ этотъ переходъ отъ идеи крпостнаго и служилаго государства къ иде государства свободнаго, въ нашей исторіи не было, да, пожалуй, и не будетъ. Мы, современники этого перелома, стремясь къ личной и общественной свобод и работая только для нея, конечно, не имли времени думать, длаемъ ли мы что-нибудь великое или невеликое. Мы просто стремились къ простору, и каждый освобождался, гд и какъ онъ могъ и отъ чего ему было нужно. Хотя работа эта была, повидимому, мелкая, такъ сказать, единоличная, потому что каждый дйствовалъ за свой страхъ и для себя, но именно отъ этого общественное оказывалось сильне, неудержиме, стихійне. Идея свободы, охватившая всхъ, проникала всюду, и совершалось что-то небывалое и невиданное… Освободительный порывъ только и поддерживался общественно-гуманными идеалами, только они создали вс реформы и только благодаря освободительнымъ, гуманнымъ идеаламъ Россія шестидесятыхъ годовъ выдвинула такую массу замчательныхъ людей въ литератур, въ журналистик, въ художеств, въ музык, на общественномъ поприщ и въ сфер государственныхъ преобразованій. Въ короткій періодъ трехъ-четырехъ лтъ обществу дана была такая масса идей, понятій и знаній, большая часть которыхъ и до сихъ поръ не дождалась практическаго осуществленія… Однимъ словомъ, общество напрягало вс силы, чтобы создать себ новое независимое положеніе и перенести центръ тяжести общественной иниціативы на себя… Реакція противъ прежняго всепоглощающаго государственнаго вмшательства и казеннаго руководительства была не только всеобщей, но и легла въ основу общественно-экономическихъ реформъ и всей системы государственнаго хозяйства’ (т. II, стр. 654—5).

Шелгуновъ, въ то время офицеръ лсного корпуса, цликомъ былъ захваченъ освободительнымъ духомъ, вышелъ немедленно въ отставку и весь отдался на служеніе гуманнымъ освободительнымъ идеаламъ. Когда общество увидло передъ собой тысячи невдомыхъ ему до сихъ поръ путей,— оказалась прежде всего настоятельная необходимость учиться, и Шелгуновъ выступилъ съ рядомъ статей, въ которыхъ онъ касался самыхъ разнообразныхъ вопросовъ, научныхъ и общественныхъ, въ легкой и популярной форм. Шелгуновъ былъ очень образованный и знающій человкъ, побывалъ нсколько разъ заграницей, куда здилъ по порученію своего начальства, съ цлью подготовиться къ каедр по лсоводству, которую ему предлагали и отъ которой онъ отказался ради боле широкой публики и боле ему улыбавшейся каедры — публициста. Ему было что сказать и онъ умлъ сказать. Его статьи, относящіяся къ тому времени, и теперь могутъ служить образцами популяризаціи, ясности изложенія и умлаго освщенія фактическаго матеріала. Вошедшія въ первый томъ настоящаго изданія статьи историческія и общественно-педагогическія интересны не только для характеристики взглядовъ того времени, но и сами по себ заслуживаютъ полнаго вниманія читателя, которому могутъ многое уяснить и со многимъ познакомить. Мы вовсе не такъ много знаемъ теперь, чтобы свысока смотрть на знанія шестидесятыхъ годовъ. Скоре, наоборотъ,— мы мало чему научились, за то многое забыли съ тхъ поръ. Но если даже въ нкоторыхъ изъ его статей фактическій матеріалъ и устарлъ,— также свтла та точка зрнія, съ которой онъ его разсматриваетъ, какъ и тогда, когда он были написаны.

Драгоцнную черту въ Шелгунов составляетъ отсутствіе того, что онъ называетъ ‘ярлычками’, и къ чему многіе такъ падки, въ особенности теперь. Въ стать ‘По поводу одной книги’ онъ такъ возражаетъ на разныя излюбленныя у насъ дленія людей — ‘шестидесятники’, ‘люди сороковыхъ, пятидесятыхъ годовъ’:

‘Насъ пріучили слышать о людяхъ двадцатыхъ годовъ, сороковыхъ, шестидесятыхъ, но мы еще ни разу не слышали, чтобы у насъ были люди XIX вка. Или десятилтія — наши вка, или русская мысль растетъ не годами, а часами? Какія умственныя пропасти раздляютъ мыслящую Россію на десятилтія? Откуда эта невозможность примиренія, откуда этотъ безпощадный антагонизмъ, который даже и людей одного десятилтія длитъ на нсколько враждебныхъ лагерей? Говорятъ: люди сороковыхъ годовъ — отцы теперешней эпохи, это освободители Россіи отъ крпостнаго права, это первые люди, сказавшіе на Руси первое слово въ пользу человческихъ правъ женщины, съ людьми пятидесятыхъ годовъ они думали уже о гласномъ суд. Но разв люди шестидесятыхъ годовъ не прямое, непосредственное слдствіе идей сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ? Гд же логика для вражды и антагонизма, отчего ‘отцы’ не понимаютъ ‘дтей’, не понимаютъ, что они ихъ родныя дти?

Затмъ, на примр разбираемой имъ книги указавъ, что можно принадлежать по-времени къ сороковымъ годамъ и быть на уровн шестидесятыхъ годовъ, Шелгуновъ продолжаетъ:

‘Дятельная натура не можетъ ни закостенть въ идеализм, ни уйти въ филистерство, которое является тоже отъ неумнія примирить дйствительность съ идеалами. Изъ людей шестидесятыхъ годовъ одни завернулись величественно въ свой идеализмъ, наклеивъ на себя ярлычекъ, меньшее число осталось безъ ярлычка, а громадное большинство примирилось съ жизнью въ филистерств, въ пошлости, въ преждевременномъ старчеств, въ буржуазности. Филистерство есть противоположный полюсъ идеализма и оба они одинаково вредны для жизни. За то какъ свжи и хороши люди безъ ярлычковъ, и какъ высоко слдуетъ цнить такихъ людей, какъ нашъ авторъ, мысли котораго сохранили текучесть на всю жизнь, а энергія тоже на всю жизнь сохранила свою юношескую силу. Такіе люди могутъ по очереди пережить двадцатые, сороковые, шестидесятые и даже сотые годы, лишь бы Богъ далъ вку, и не остановятся на какомъ-либо предыдущемъ період чтобы сдлаться врагами послдующаго. Тутъ — истинная сила преемственной мысли, незнающей дленія на десятилтія’ (т. II, стр. 416—22).

Къ Шелгунову вполн примнимо все, что имъ говоритъ про автора разбираемой книги. Онъ былъ человкомъ безъ ‘ярлычка’, и статьи его дышутъ такою свжестью, какъ если бъ были написаны вчера. Чтобы сохранить такую свжесть на протяженіи тридцати слишкомъ лтъ, надо быть натурой ‘дйственной, реальной, живучей’, способной понимать текущую жизнь и готовой откликнуться на ея запросы. Шелгуновъ обладалъ всми этими качествами въ избытк, о чемъ лучше всего свидтельствуетъ его долголтняя неустанная литературная дятельность. Начавъ съ популярныхъ статей въ первой половин шестидесятыхъ годовъ, онъ заканчиваетъ ‘Очерками русской жизни’ въ девяностыхъ годахъ.

На протяженіи всей этой тридцатилтней публицистической дятельности Шелгуновъ остается неизмнно врнымъ себ. Никакихъ ‘ярлычковъ’ онъ себ не приклеиваетъ. Онъ не ‘народникъ’, ко и не ‘либералъ’, въ смысл ‘западника’. Не отрицая хорошихъ сторонъ, выработанныхъ народной жизнью, онъ вполн европеецъ по своему отношенію къ тому же народу. Въ немъ какъ бы осуществились т черты, которыя Пушкинъ считаетъ необходимыми для насъ, чтобы перестать быть ‘варварами’. Это сказывается прежде всего въ его манер писать, мягкой, утонченно-вжливой, безъ задора и презрительнаго отношенія къ противнику, котораго онъ всегда убждаетъ. Отчасти это объясняется его натурой, которую превосходно очерчиваетъ H. К. Михайловскій въ ‘Приписк’ къ вступительной стать.

‘Я былъ такъ счастливъ,— говоритъ Н. К. Михайловскій, — что встрчалъ въ жизни немало истинно прекрасныхъ людей, но одно изъ первыхъ мстъ въ этой дорогой для меня портретной галлере принадлежитъ Шелгунову. Не знаю, съумю ли я выразить словами его удивительную душевную красоту. Шелгуновъ говаривалъ, что есть особенные люди, совмщающіе въ себ черты мужского и женскаго характера, и что это-то и есть настоящіе люди. Въ самомъ Шелгунов, дйствительно, совмщались лучшія стороны мужского и женскаго типа. Судьба не баловала его, и мужественне, чмъ онъ, нельзя было, я думаю, переносить ея иногда жесточайшіе удары. Закалился ли онъ въ житейскихъ буряхъ, которыхъ ему пришлось вынести такъ много и такихъ разнообразныхъ, или уже такимъ уродился, но всякую свою личную бду онъ встрчалъ, не моргнувъ глазомъ. Прибавьте къ этому истинно женскую нжность сердца, не просто добраго, а ласковаго, участливаго, тонко деликатнаго, и въ цломъ получится нчто столь же рдкое, какъ и привлекательное, настоящій цльный человкъ. Сочетаніе мужественной силы и женской нжности придавало какое-то особенное изящество всему обиходу Шелгунова, удерживая его отъ уклоненій какъ бъ сторону грубости, которая иногда свойственна сил, такъ и въ сторону слабости, которая часто сливается съ нжностью’.

Въ публицистик Шелгуновъ навсегда останется типомъ джентльмена. Это зависитъ, помимо его личныхъ свойствъ, и отъ той нравственной и умственной высоты, съ которой онъ разсматриваетъ отдльныя явленія жизни и литературы. Даже когда вы съ нимъ не можете согласиться, какъ, напр., въ его характеристикахъ Пушкина или Гончарова,— вы не можете не признать, что мотивы его отрицательнаго къ нимъ отношенія — благородны. Самое же непониманіе ихъ объясняется особенностями того времени, отчасти, быть можетъ, недостаточной продуманностью, спшностью работы, и неполнымъ знакомствомъ съ ними.

Если Шелгуновъ, по сил и яркости таланта, не принадлежитъ къ числу самыхъ выдающихся дятелей литературы тога времени, то по цльности характера ему, безспорно, принадлежитъ одно изъ первыхъ мстъ. Въ своихъ воспоминаніяхъ, давая интересныя, глубоко продуманныя характеристики другихъ, Шелгуновъ почти умалчиваетъ о себ и той роли, которую ему пришлось играть въ журналистик, но ни одинъ безпристрастный изслдователь не ‘затруднится поставить его имя рядомъ’ съ Елисевымъ, Щаповымъ, Зайцевымъ и Михайловымъ. Съ ними его связывала не только совмстная работа, но и тсныя дружескія отношенія, какъ показываетъ, напр., слдующее милое стихотвореніе, полученное имъ въ день рожденія отъ Михайлова, вмст съ разными подношеніями:

Встала младая изъ мрака съ перстами пурпурными Эосъ,

Мирный покинула сонъ Николаева сила святая.

Всталъ онъ и видитъ, въ ковчег лежитъ драгоцнномъ (подносомъ

Этотъ ковчегъ въ просторчьи зовется) подарки отъ милыхъ

Сердцу его домочадцевъ: два чудной работы чугунныхъ

Тяжкихъ сосуда, чтобъ пепелъ съ сигаръ отряхать въ кабинет —

Въ вид корзины одинъ, другой же дракону подобный,

Восемь паръ превосходныхъ носковъ, и самой Пенелопой

Лучше бъ не связанныхъ, и папиросница темныя кожи

Съ внутреннимъ малымъ карманомъ, къ храненію денегъ удобнымъ,

Если он не поютъ птухами, просяся на волю.

О, Шелгуновъ, лсоводственный мухъ, Николай благородный!

Самъ на эти дары напросился ты хитростной рчью,

Также какъ древле въ гостяхъ у святой Алкиноевой силы

Выклянчилъ много подарковъ себ Одиссей хитроумный.

Недостатокъ мста не позволяетъ намъ коснуться этой части его воспоминаній…

——

Рознь между отцами и дтьми, на которую Шелгуновъ смотрлъ скоре какъ на результатъ взаимнаго непониманія, чмъ противоположности интересовъ, проявляется не только у насъ, въ Россіи. Здсь она только бываетъ обостренне и ярче, въ силу ненормальности условій, при которыхъ приходится вырабатывать свои взгляды и отцамъ, и дтямъ. Сказывается она и на Запад, какъ показываетъ любопытное письмо молодого француза къ извстному поэту Франсуа Коппэ, стихотворенія котораго дышутъ жаждой возмездія и горячей ненавистью къ нмцамъ. Франсуа Коппэ, вмст съ безшабашнымъ буланжистомъ Полемъ Деруледомъ и Жульеттой Адамъ, поднялъ въ печати сильную агитацію противъ постановленія правительства, согласно ршенію котораго французскій флотъ принималъ участіе въ мирномъ торжеств въ Кил при открытіи Сверо-германскаго канала. Не будучи французскимъ шовинистомъ, нельзя понять, Что собственно такъ огорчило патріотическое сердце Коппэ? Помимо обычнаго французскаго блягерства, безъ котораго ни одинъ истый французъ не можетъ обойтись въ наиторжественнйшій моментъ, разгадку слдуетъ искать въ совмстномъ участіи двухъ флотовъ, нмецкаго и французскаго, которымъ, по мннію Коппэ, подобаетъ встртиться не иначе, какъ въ бою. Вмсто того, эти флоты дружески размнивались салютами, а моряки угощали другъ друга завтраками и обдами и, надо полагать, чувствовали себя несравненно лучше, чмъ въ доброй драк. Но воинственный Коппэ скорблъ у себя въ кабинет, испытывая, по его словамъ, нкое гнетущее чувство за все время пребыванія французскихъ военныхъ судовъ въ нмецкихъ водахъ, и вздохнулъ свободне лишь посл того, какъ французскій флагъ пересталъ развваться на кильскомъ рейд. Поэтъ надялся, что и вс его соотечественники переживаютъ такіе же тревожные дни, испытываютъ такое же гнетущее чувство. Вотъ почему на него произвелъ крайне безотрадное впечатлніе протестъ одного изъ его молодыхъ друзей, юноши, отличающагося ‘независимостью ума и прямою натурою’. Изъ этого протеста Коппэ выводитъ заключеніе, что современная французская молодежь вовсе не раздляетъ чувствъ и воззрній поколнія, пережившаго ‘ужасный годъ разгрома’.

‘Откровенно скажу вамъ,— пишетъ молодой другъ поэта,— вы насъ изумляете. Напрасно напираете вы на р въ слов реваншъ никакого отголоска оно въ насъ не встрчаетъ. Вы взываете къ намъ, какъ къ Сиду: ‘as tu du coeur?’, упуская изъ виду, что когда дону-Діего (старому поколнію) нанесено было оскорбленіе (разгромъ Франціи), Родриго (юное поколніе) еще но было на свт, и что публика сначала недоумвала, отчего это старецъ такъ долго мирился съ фактомъ полученной имъ пощечины. При всемъ томъ, мы просимъ не считать насъ трусишками, зачатыми подавленнымъ горемъ побжденными. Текущая въ нашихъ жилахъ кровь не уступаетъ вашей, она также горяча и доблестна. Ни малйшаго оскорбленія мы не потерпимъ, и если границ будетъ грозить опасность, мы тотчасъ выступимъ въ походъ. Въ то же время, однако, мы чувствуемъ, какъ съ каждымъ днемъ въ насъ все боле и боле гаснетъ инстинктъ мести, успокаивается историческая вражда, т же, кого воодушевляетъ вражда расы противъ расы, нація противъ націи, кажутся намъ если не преступниками, то, по крайней мр, опасными безумцами’.

И не только не скорблъ юный французъ, видя французскій флагъ на кильскомъ рейд, а напротивъ, радовался и предавался возвышеннымъ мечтамъ. Онъ мечталъ, что если Вильгельмъ II, такой же, какъ и они, молодой человкъ, руки котораго тоже но обагрены кровью, воспользуется случаемъ и изречетъ чудодйственныя слова мира, долженствующія возродить нашъ дряхлый міръ, и въ присутствіи всхъ этихъ броненосцевъ, этихъ чудовищныхъ орудій войны потребуетъ отъ всхъ европейскихъ народовъ, чтобы они приступили къ разоруженію?!

‘Но онъ этого не сдлалъ. Тмъ хуже: придется и впредь тянуть жизнь подъ низкимъ небомъ и грозовыми тучами вооруженнаго міра, пока доведенные до отчаянія и желая выйти изъ столь бдственнаго положенія люди еще разъ не потребуютъ подвергнуть ихъ риску войны. Да, приходятся жить такъ, а не иначе, иного исхода не представляется. Не требуйте, однако, отъ молодежи, чтобы она раздляла вашъ традиціонный и воинственный патріотизмъ, не удивляйтесь, если къ рчамъ вашимъ о чести и слав мы остаемся равнодушными. Мыслящая молодежь старетъ скоро, она рано познаетъ суету многихъ вещей. Если ей прикажутъ драться и умирать, она будетъ повиноваться, но въ глубин все-таки сохранить вндрившееся въ нее отвращеніе къ войн, Хотя она уже пала духомъ, прежде чмъ начать дйствовать, и хотя запасъ ея надеждъ очень не великъ, молодежь все-таки желаетъ сохранить для будущихъ поколній свой идеалъ счастія и прогресса, основанныхъ на мир и труд’.

Коппэ только скорбитъ, во ничего не возражаетъ. И что бы онъ могъ возразить? Не одна современная молодежь, но и вс французы, не одурманенные шовинизмомъ, понимаютъ, что истинные интересы французскаго народа требуютъ не исканія разныхъ союзовъ, а мирнаго развитія культурныхъ силъ, которыми такъ богата Франція. Да и сами эльзасъ-лотарингцы сильно охладли къ своей прежней ‘матери’, увидвъ на опыт въ теченіе двадцати пяти лтъ, что старая ‘бабушка’ Германія тоже не безъ достоинствъ. Повидимому, они начинаютъ сознавать, что имя передовой націи держится теперь за французами только по традиціи, но что свтъ свободы и прогресса давно уже потухъ на берегахъ Сены и все ярче разгорается на берегахъ Шпрее. И если они слышатъ еще слова любви и ободренія, то они къ нимъ доносятся никакъ не изъ Парижа…

Молодежь рдко выступаетъ въ печати съ изложеніемъ своихъ мыслей и взглядовъ, почему такія откровенныя заявленія, какъ письмо молодого француза къ Коппэ, очень цнны. Разсматриваемыя съ этой точки зрнія, не меньшій интересъ представляютъ дв небольшія брошюрки, вызванныя извстными ‘Письмами’ профессора Карева къ учащейся молодежи. Одна изъ нихъ г-на Трика — ‘Отвтъ одного изъ учащейся молодежи на ‘Письма’ къ ней г. Карева’, другая г-на О.— ‘Обращеніе товарища къ студентамъ’. Об несомннно принадлежатъ очень молодымъ людямъ, какъ можно судить и по тону, и по содержащіе. Г-нъ Трико, студентъ горнаго института, съ перваго слова заявляетъ, что ‘въ общемъ изъ чтенія писемъ выносишь дурное впечатлніе (за исключеніемъ VI письма и послсловія). Относительно же логичности поговоримъ дале’. Не довряя чужимъ мнніямъ, авторъ позволяетъ себ ‘имть собственное мнніе’, которое, ‘можетъ быть, не придется по вкусу филистерамъ, но я, разумется, не буду на это обращать вниманія’, и затмъ приступаетъ къ изложенію этого мннія. Намтивъ цль самообразованія, именно выработку міросозерцанія, г. Каревъ ‘не объясняетъ ни намъ, ни себ, какъ въ насъ возникаетъ стремленіе къ самообразованію, т. е. онъ кое-что объ этомъ говоритъ, но такъ темно и поверхностно, что я постараюсь пополнить этотъ проблъ’, къ чему г-нъ Трико не медля и приступаетъ.

‘Нашу братію можно раздлить на дв категоріи: обезпеченныхъ и необезпеченныхъ. Къ первымъ принадлежатъ: 1) аристократія (какъ столичная, такъ и провинціальная) и крупные капиталисты, 2) чиновники, купцы и т. п. Мы знаемъ, насколько замкнутый кругъ представляетъ аристократія. Ей недоступны общечеловческіе интересы, она погрязаетъ въ глубокомъ эгоизм, и въ гоньб за удовольствіями и наслажденіями растрачиваетъ умъ и человческія чувства. Ничего не напоминаетъ ей о сотняхъ милліоновъ людей, терпящихъ нужду, часто не удовлетворяющихъ необходимйшимъ потребностямъ тла и вкуса. Вмсто того, чтобы достигнуть идеала самопожертвованія, она свой умъ, страсти и чувства низвела на степень прихотей. Все въ ней условно и искусственно. Потому-то Левъ Толстой, проведшій всю жизнь среди этого общества, промнялъ его на крестьянъ и проклялъ цивилизацію’.

Въ силу такихъ условій молодежь изъ этого круга не испытываетъ необходимости вырабатывать самостоятельно міросозерцаніе. Лучше обстоитъ дло во второй групп обезпеченныхъ, которой боле ‘сродна дйствительная жизнь’, наталкивающая на рядъ впечатлній, далеко не отрадныхъ, ‘а къ нимъ такъ воспріимчива молодежь’,— восклицаетъ авторъ и съ горечью продолжаетъ:

‘Сознаніе своего достоинства, своей личности просыпается въ юнош подъ градомъ наносимыхъ ему оскорбленій… Дома я въ гостяхъ онъ видитъ везд карты, или же слышитъ совершенно безсмысленные разговоры — сплетни. Недовольство средой все боле и боле крпнетъ и, наконецъ, достаточно незначительнаго случая, чтобы оно вспыхнуло отчаяніемъ. Это ужасный, самый тяжелый моментъ въ жизни человка. Вс его понятія (вошедшія въ его умъ механически) начинаютъ колебаться въ основаніяхъ! Въ окружающихъ его людяхъ ярко выступаютъ: злоба, мелочность, тупоуміе и неправда’…

Но порывъ отчаянія проходитъ, и юноша жаждетъ дятельности, для которой онъ ищетъ идеала. Отсюда вытекаетъ необходимость самостоятельной работы мысли, выработки міросозерцанія, но не какъ пли, а лишь — средства ‘искоренить зло и неправду’. Проф. Каревъ, по мннію автора, неврно опредливъ цль, имлъ въ виду не современную молодежь. Онъ полагаетъ, что за двадцать послднихъ лтъ ничто не измнилось, но за это время ‘очень и очень многое измнилось! Наше общество стало гораздо развите. Объ этомъ можно судить хотя бы потому, что раньше оно увлекалось естественными науками, а теперь политической экономіей. Большая разница! Жизнь, литература и наука дали намъ много новаго. Если перемнилось общество, перемнилась и учащаяся молодежь’. Если прежде, по словамъ г. Карева, эта послдняя жаждала интереснаго знанія, то, по мннію автора, такое стремленіе ‘ничтожно: мы также ищемъ знанія, но знанія полезнаго’. Чье же поколніе лучше?— спрашиваетъ авторъ. Прежнее поколніе черпало идеи изъ литературы. ‘Мы же, хотя и не мене интересуемся литературой, все-таки не основываемъ своихъ идей, понятій, идеаловъ исключительно на ней. Нтъ, мы, главнымъ образомъ, черпаемъ ихъ изъ жизни, представленія о которой у насъ составляются не только по прочитаннымъ книгамъ, но и по личнымъ наблюденіямъ надъ уродливыми противорчіями между фактами дйствительности’. Признавъ въ заключеніи, что г. Каревъ не сказалъ ничего новаго и ничего не разъяснилъ, авторъ заканчиваетъ обращеніемъ къ товарищамъ: ‘Воспрянемъ духомъ, товарищи, и поможемъ себ сами, если намъ не могутъ помочь наши наставники. Дорога, проложенная собственными усиліями, иметъ гораздо большую цну, чмъ доставшаяся безъ всякаго труда. Въ борьб съ жизнью разовьются наши силы, а также твердость и увренность. Поставимъ себ идеаломъ добро, истину и справедливость, и смло пойдемъ по пути, указанному намъ Христомъ’.

Нельзя сказать, чтобы и г. Трико тоже открылъ что-либо новое. Укоряя въ нелогичности г. Карева, онъ и самъ не проявилъ особой послдовательности въ изложеніи мыслей. Вообще, авторъ ‘строгъ, но не справедливъ’. Относительно прежняго поколнія онъ сильно заблуждается, будто оно только литературой и жило и интересовалось исключительно естествознаніемъ. О шестидесятыхъ годахъ и говорить нечего, такъ какъ тогда именно люди и литературой интересовались лишь по стольку, по скольку она отражала жизнь. Но изъ семидесятыхъ годахъ интересъ къ жизни былъ не меньше, а къ политической экономіи — и подавно. Еще Некрасовъ подчеркнулъ эту черту въ профессорахъ, любившихъ ‘Марксомъ тону задавать’. Кстати сказать, тогда же впервые русское общество и познакомилось съ нимъ изъ классическаго изложенія Зибера. Изученіе народнаго хозяйства было начато тогда же, а когда общество знало больше,— это трудно разршимый вопросъ. Автору слдовало бы припомнить измненія въ программахъ, напр., высшихъ учебныхъ заведеній, и тогда онъ имлъ бы кое-какіе данныя для ршенія этого вопроса.

Авторъ другой брошюры, г-нъ С., съ виду много скромне. По его словамъ, ‘Письма’ г. Карева и ‘Отвтъ’ г-на Трика ‘взволновали всю нашу учащуюся братію’. Ничего новаго самъ г. С. не берется сказать, находя, ‘что совершенно лишнее искать чего-то новаго, когда у насъ есть прекрасное старое, которое вчно ново’, и онъ надется, ‘что все, что носило характеръ конца XIX столтія, выраженнаго словами: ‘fin de si&egrave,cle’,— останется далеко позади насъ и что въ новомъ столтіи и въ новомъ поколніи произойдетъ полное обновленіе’. Въ противоположность своему товарищу, г. С. отличается мягкостью, его брошюрка проникнута тономъ элегическимъ, мстами звучитъ поэтическая струнка,— словомъ предъ нами то, что характеризуется именемъ ‘une ame souffrante’. И онъ тоже пережилъ ‘то отчаяніе, когда, нося въ душ идеалы любви, братства, справедливости, не находилъ въ жизни отклика и починалъ чувствовать себя среди людей одинокимъ’. И онъ искалъ выхода, ‘и плакалъ, и молился’,— выражаясь словами поэта,— пока не обрлъ то, чего искалъ, ‘не почувствовалъ почвы подъ собой’. Пока еще онъ ходитъ по ней неувренно, но сознаетъ, что все-таки встанетъ ‘въ конц концовъ твердо и увренно’. Жизнь, окружающіе намъ говорятъ, что все условно, все относительно, но истина, добро, справедливость должны быть абсолютны. ‘Есть! наврное есть одна истина, одно добро, одна справедливость, только мы ихъ не видимъ’. Но если жизнь не даетъ разгадки, то кое-что сдлало для этого искусство.

‘Два произведенія искусства поразили меня. Я ихъ самъ не видалъ, но читалъ статьи о нихъ въ ‘Новомъ Времени’. Художникъ Веддеръ нарисовалъ на большомъ полотн что-то въ род высокаго, покрытаго скатертью стола, на которомъ лежитъ какая-то книга. Фигуръ и лицъ на картин не видно, видны только какія-то руки, которыя выступаютъ внизу изъ рамы картины. Здсь есть и жилистыя руки рабочаго, и холеныя ручки барыни, и окровавленныя руки убійцы. Вс эти руки тянутся къ столу, чтобы достать лежащее на немъ. Вы скажете, что на чепуха! Самъ Веддеръ, говорятъ, признается, что не знаетъ, зачмъ онъ это рисуетъ. Онъ чувствуетъ какое-то проклятіе надъ собою, онъ долженъ это рисовать… Скульпторъ Роденъ, вмсто изображенія изящныхъ формъ классической красоты, тоже разработалъ оригинальную тему. Онъ вылпилъ ворота, въ которыя стремится пройти толпа, изображающая человчество. Лица у людей искажены. Здсь тоже и бднякъ, и богачъ — вс перемшались, желая пройти въ ворота, а между тмъ стоитъ имъ всмъ догадаться, на одинъ моментъ остановиться, и вс пройдутъ хорошо и спокойно’.

Что же это означаетъ? Это символъ той вчной, единой истины, къ которой люди стремятся, но, опутавъ себя условностями, не могутъ достигнуть. ‘Подадимъ другъ другу руку помощи!— восторженно обращается г. С. къ молодежи,— большая заслуга была бы намъ, новому поколнію, если бы мы могли произвести не переворотъ въ жизни, а внутреннее перерожденіе въ насъ самихъ. Не самообразованіе пусть будетъ нашею главною цлью, а самоусовершенствованіе’,— и путь къ нему: Евангеліе. ‘Евангеліе есть та книга, къ которой протягиваются руки на картин Веддера, Христосъ — т ворота въ произведеніи Родена, черезъ которыя вс желающіе должны пройти….Только тамъ вы найдете разгадку словъ — истина, добро, справедливость. Познать все это можно, только читая Евангеліе, т. е. познавая Христа. Нтъ иного пути’.

Какъ видимъ, оба автора заканчиваютъ почти одинаково, но г-на Трико при помощи Христа хочетъ искать истинное ршеніе, г-нъ С. прямо во Христ успокаивается. И сколько являлось толкователей этого ‘прекраснаго’, на чемъ успокаивается нашъ авторъ, но каждый понималъ его по своему. По мр развитія знаній, толкованія становились, повидимому, все ближе и ближе къ истин, но все же мы еще такъ далеки отъ нея, что поршить съ самообразованіемъ, по меньшей мр, преждевременно. Въ особенности намъ, въ Россіи, гд стомилліонный народъ пребываетъ почти въ полномъ невжеств. Онъ въ прав ожидать, что именно молодежь, вооруженная знаніемъ, полученнымъ преемственно отъ старшаго поколнія, освтитъ ему этотъ мракъ, его окружающій, и поможетъ отыскать путь къ истин. И несравненно ближе къ ней г-нъ Трико, ищущій дятельности, чмъ г-нъ С., приглашающій своихъ товарищей къ квіетизму.

А. Б.

‘Міръ Божій’, No 8, 1895

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМТКИ.

Читайте также: