Крестьянскій мальчикъ.
Крестьянскій мальчикъ.
Разсказъ Маріи Конопницкой.
Крестьянский мальчик, Конопницкая Мария, Год: 1899
Время на прочтение: 56 минут(ы)
Когда народъ только что началъ расходиться съ кладбища, онъ уже былъ далеко. Сгорбившись, вытянувъ впередъ шею, съеживъ плечи, засунувъ руки въ рукава, онъ одинъ отправился домой.
Было невыносимо холодно, и зимній туманъ застилалъ дорогу. По временамъ рзкій втеръ съ пронзительнымъ свистомъ срывался съ полей и рзалъ лицо мелкими каплями дожди, но потомъ все снова стихало въ воздух, и густой, сырой туманъ вставалъ надъ землею. Впереди по дорог мелькали въ туман старые, стройные тополи, выплывая одинъ за другимъ, порой мокрая ворона съ шумомъ вспархивала, перелетая на вспаханное поле, порой раздавался ударъ тяжелыхъ крыльевъ по втвямъ — и опять все тихо.
Стахо шелъ посреди большой дороги съ какой-то особенной твердостью и упорствомъ, не глядя, куда онъ идетъ, не поднимая глазъ съ размякшей земли. Недавно выпавшій снгъ еще покрывалъ ее сверху, наполнивъ водою колеи. Мальчикъ уже довольно далеко отошелъ отъ кладбища, когда ему вдругъ показалось, что въ одной изъ этихъ колей, узкой, извивавшейся по сторонамъ, онъ узнаетъ слдъ колесъ телжки, на которой вывезли гробъ отца, и онъ машинально сталъ держаться этого слда.
Вначал вслдъ за нимъ раздавались отрывистые, какъ-бы сердитые удары колокола, но вотъ онъ какъ-то жалобно звякнулъ разъ, другой, третій, потомъ опять загудлъ сурово — и опять все стихло.
Широкое господское поле, далеко простиравшееся съ обихъ сторонъ большой дороги, чернлось изъ-подъ снга, стаявшаго на возвышеніяхъ и блвшагося по бороздамъ. Втеръ свободно гулялъ по полю, издавая пронзительный свистъ и разнося кучки пушку, сгребеннаго надъ выгономъ, а когда онъ стихалъ, и поле, и дорога, и мальчикъ — все исчезало въ туман.
Вдали вдругъ послышался слабый стукъ колесъ.
— Ого!— вполголоса проговорилъ мальчикъ и соскочилъ съ дороги.
И, не оглядываясь даже, не поднимая головы, только еще больше сгорбившись, онъ прибавилъ шагу и пошелъ дальше. Ему вдругъ стало очень холодно, онъ сильне сжалъ руки въ рукавахъ и поднялъ выше свои худыя, торчавшія изъ-подъ старой сермяги, плечи. Глухой неровный стукъ колесъ раздавался позади него, съ такимъ стукомъ обыкновенно катятся крестьянскія телжки, когда возница, повернувшись съ козелъ бокомъ къ сдокамъ и свободно отпустивъ шлею у лошади, ведетъ съ ними бесду, и сказавъ свое, вдругъ дернетъ возжи, свистнетъ и короткимъ бичомъ взмахнетъ надъ лошадкой.
Этотъ стукъ, повидимому, раздражалъ и пугалъ мальчика, онъ все больше вытягивалъ и ноги, и шею, точно хотлъ какъ можно скоре убжать отъ него.
Идя на кладбище, онъ еще, какъ и всегда, шелъ подл матери, держась за ея передникъ, шелъ да поплакивалъ: ужъ больно грустно было у него на душ. Но когда телжка остановилась на распутьи у креста, а бабы принялись утшать матушку, что, молъ, кручиниться долго нечего, потому хозяйству, хоть и на пять десятинъ всего, не обойтись долго безъ работника, что и покойничекъ, молъ,— упокой Господи его душу — радъ этому будетъ, вотъ тогда мальчика точно вдругъ кольнуло что-то, онъ пересталъ плакать, выпустилъ изъ рукъ передникъ матери и всю остальную дорогу шелъ подл телжки, На кладбищ онъ на всхъ смотрлъ исподлобья, а когда одна изъ бабъ погладила было его по голов, потому-де каждому сиротки жаль, онъ отскочилъ въ сторону и еще боле насупился. Ужъ и молитвы онъ сказать не смогъ, хоть раза три начиналъ ее и съ начала и съ конца, а когда старый могильщикъ принялся разглаживать лопатой песокъ на отцовской могил, и матушка, доставъ платокъ, стала высыпать изъ него гроши для нищихъ, онъ, не долго думая, взялъ да одинъ ушелъ себ съ кладбища.
Онъ хорошо понималъ, о чемъ толковали бабы съ матушкой у креста. Вдь еще въ хат, еще прежде чмъ плотникъ гробъ заколотилъ, еще прежде чмъ отецъ глаза совсмъ закрылъ, уже бабы объ этомъ судили да рядили. Мальченокъ, дескать, одинъ только, а тутъ пять десятинъ земли, лошадь, дв коровы, тутъ и одежа и порядокъ всякій. Куда-жъ всему этому пропадать ни за что безъ хозяина!
Все это слушалъ Стахо, глядя то на закрывающіеся навки глаза отца, то на молодого, хромого солдата изъ уволенныхъ, Хжонста, который частенько навдывался въ послднее время въ хату: то дровъ нарубитъ, то счки наржетъ, то ржи четверть смолотитъ.
Мальчикъ жилъ на свт уже четырнадцать лтъ и на многое ужъ насмотрлся въ деревн. Видлъ онъ, какъ Мронговяки, что ни день, съ отчимомъ грызутся, какъ Вальчакъ бабу свою колотилъ, за каждымъ ударомъ приговаривая, что вдовой онъ ее взялъ, что на чужихъ ребятъ работать долженъ, видлъ, какъ Куделя по судамъ таскался, чтобы пасынковъ земли лишить, видлъ, какъ плохо жилось Яську у родной матери, посл покойника Чапли, съ той. поры, какъ она за батрака вышла, да новые ребята въ изб завелись. И его точно ножомъ рзали разговоры кумушекъ.
А когда Семенъ Шафаръ, собравъ послднія силы, приподнялъ голову на смертномъ одр, взглянулъ на жену и, тяжело дыша, произнесъ:
— А ты, гляди, хозяйство мальчику побереги, потому это его отцовское наслдіе!— и потомъ, глядя на сына, прибавилъ:— а ты, сиротинушка, не попусти, чтобъ тебя съ земли твоей согнали!..— мальчикъ отчаянно закричалъ на всю избу.
— Не помирай, тятенька, не помирай!.. Ради Христа, не помирай!.. Ради Христа!..
И отчаянный страхъ, и горе, и боязнь за себя — все слилось въ этомъ крик. Его лицо посинло отъ крика, весь дрожа и сжимая маленькіе кулаки, онъ вперилъ глаза въ умирающаго отца, глядя на него въ эту минуту, можно было подумать, что вотъ-вотъ на спину его упадетъ палка отчима и что онъ лишается единственнаго своего спасенія отъ него въ этой широкой, темной, загрублой отъ работы рук, которая вдругъ, дернувъ рубаху на груди, съ глухимъ шумомъ упала на постель.
И теперь еще все его худенькое тло вздрагивало отъ страха и горя, когда, съежившись и идя въ сторонк отъ дороги, онъ все больше и больше тонулъ въ безконечномъ, безпросвтномъ, безмолвномъ туман.
Телжка, между тмъ, уже значительно приблизилась. Неровный стукъ ея колесъ становился все ясне, а когда втеръ стихалъ на время, можно было уже различить и людскіе голоса. Мальчикъ осторожно оглянулся и сквозь туманъ различилъ лошадь, телжку и головы трясущихся въ ней бабъ.
Но, видно, и его какъ-нибудь примтили съ телжки.
— Стасекъ! Стасинька!— послышался вскор голосъ его матери.— А куда-жъ ты это бжишь, сиротка?.. Погоди-ка, подвеземъ тебя!.. Стасекъ!
Мальчикъ смягчился и хотлъ было уже остановиться, когда вдругъ до него донеслось покрикиваніе правившаго лошадью Хжонста:
— Но, махонькая!.. Но, но!..
Въ ту-же минуту мрачное выраженіе упорства выступило на поблднвшемъ отъ холода и плача лиц мальчика, онъ еще выше поднялъ плечи, обтянулъ на себ сермягу и еще прибавилъ шагу.
Съ минуту еще раздавался за нимъ голосъ матери, но Стахо ршилъ выдержать и только оглядывался, куда-бы ему укрыться, если телжка догонитъ его.
Шагахъ въ ста отъ него торчалъ большой, уже давно густо заросшій кругомъ терновникомъ и ежевикой, камень. Теперь кусты эти были безъ листьевъ, но зато такъ густо сплелись своими втвями, что, въ случа нужды, тутъ могъ-бы спрятаться не только ребенокъ, но даже взрослый мужикъ.
Добжавъ до этого камня, Стахо прислъ за нимъ, просунулъ голову между втвями и сталъ смотрть на дорогу.
Телжка медленно скатывалась съ пригорка. Стахо слышалъ поскрипываніе колесъ и толки бабъ, и безпокойный голосъ матери, говорившій:
— Прикрыла-бъ его тулупомъ… Сермяженка-то на немъ въ конецъ плохенькая… А куда-жъ онъ двался?.. Стасекъ! Стасинька!..
Сердце у него стучало, какъ молотокъ, когда телжка прозжала мимо, такъ онъ боялся, чтобы мать не увидала его и не забрала съ собою. Но едва только стукъ колесъ нсколько стихъ въ отдаленіи, чувство безграничнаго одиночества, тоски и сиротства охватило мальчика. Онъ вылзъ изъ-за камня, оперся плечомъ на тополь, сермяга затряслась у него на груди, но онъ сдержался, вытеръ глаза и, широко раскрывъ ихъ, смотрлъ на темную, движущуюся въ густомъ туман, точку, становившуюся все меньше и меньше. Онъ, можетъ быть, долго еще простоялъ-бы здсь — ему вдругъ показалось, что ему некуда и незачмъ идти, но холодъ сильно началъ его пробирать, онъ опять съежился и сойдя снова на большую дорогу, двинулся дальше. Но онъ уже не шелъ по дорог такъ быстро, какъ прежде, и задумался.
Высоко надъ нимъ, зловще каркая, пролетла ворона. Онъ вдругъ весь содрогнулся.
— Бить себя не дамъ! Ни за что не дамъ. Ну, подойди-ка кто, попробуй!
Онъ высунулъ изъ рукава маленькій, посинвшій кулакъ и погрозилъ имъ въ туман невидимому противнику. Мрачнымъ огнемъ загорлось все его смуглое, худенькое, еще дтское личико, придавая ему выраженіе ршимости и упорства.
Тополевая аллея кончилась. Все вокругъ стало вдругъ пусто и тихо: не слышно было ни шума крыльевъ, ни карканья воронъ, ни трепетанія листочковъ на вткахъ, борющихся съ разгулявшимся по полямъ втромъ, который, казалось, подгонялъ Стаха и гналъ мысли изъ его головы. Онъ теперь не могъ различить ничего ни впереди себя, ни позади, — онъ, словно, погрузился въ необъятное, полное тумана, море.
Онъ шелъ по подлснымъ пастбищамъ, теплыя, синеватыя испаренія которыхъ, подымаясь вверхъ, клубясь и смшиваясь съ холоднымъ туманомъ, наполняли все пространство отъ земли до неба. Мальчикъ зажмурилъ глаза и медленно погружался въ это море, все меньше и меньше выдлялась его срая сермяга, все меньше и меньше становился онъ самъ, пока, наконецъ, потонулъ и совершенно исчезъ въ синемъ туман.
Вынырнулъ онъ только за господскимъ ольховымъ лсомъ, людской говоръ донесся до него изъ стоявшей у лса корчмы, въ которой народу всегда было достаточно.
И теперь передъ нею стояло нсколько крестьянскихъ телгъ и мщанская бричка. Два еврея и кто-то въ сюртук разговаривали подл нея, крестьяне сидли въ изб, наполняя ее громкимъ шумомъ.
Накрытыя старыми сермягами или кускомъ попоны лошаденки, засовывали головы въ мшки и корытца съ счкой, пара гндыхъ мериновъ, связанныхъ лбами у брички, таскала разбросанное въ ней сно.
Стахо тотчасъ-же замтилъ, что между телжками есть и отцовская. Глаза у него сверкнули, онъ остановился, потомъ пошелъ сторонкой и сталъ приглядываться изъ-з.а угла.
Въ открытыхъ настежь дверяхъ корчмы стоялъ Хжонстъ, вытирая рукавомъ губы посл только что выпитой рюмки. Стахо спрятался, но самъ не спускалъ глазъ съ хромого. Хжонстъ потянулъ носомъ направо, налво и, закуривъ папиросу, заковылялъ съ ведеркомъ къ находившемуся въ сторон колодцу.
Тогда Стахо, согнувшись, прокрался въ сни и черезъ открытую дверь заглянулъ въ избу.
Мать сидла на лавк у стны, по об ея стороны расположились бабы.
Бабы какъ разъ чокались.
— Дай Богъ!
— Дай Боже!
— За ваше здоровье!
— Пейте съ Богомъ.
— Пей, кума!
— Какое ужъ мн питье…
— Ну, хоть рюмочку возьми!
— И чего теб, кума, кручиниться, голову себ съ горя морочить! Нешто одна ты такая на свт?
— То-то-жь…
— По людямъ оглянись, батрака себ сговори — и все тутъ!
— За батрака то и Валентій пошелъ-бы.
— Который это Валентій?
— А Кобылякъ.
— Либо Сенька Пончикъ.
— Сенька?.. Не пустилъ-бы Сеньку кузнецъ!
Это замчаніе вызвало минутную паузу. Бабы молча потягивали изъ рюмокъ.
— Чего тутъ долго искать, — произнесла, наконецъ, одна.— Вотъ хотя-бы и Хжонстъ нешто за батрака не пойдетъ?
— О… Этакой калка… Нешто онъ съ работой управится?
— А почто не управиться? Али не былъ у мельника года съ два, почитай? Али не работалъ на пашн?
— То-то жъ! Вонъ вдь и отъ господъ за нимъ присылали, какъ Мотьку въ солдаты взяли.
— Присылали?
— Ей-Богу!
— Хжонстъ-то къ господамъ не пойдетъ. Онъ съ измальства все по крестьянамъ, такъ его къ господамъ не больно тянетъ.
— Ну, кума! Бери его… Какъ думаешь?
Но вдова ничего не отвчала. Она подперла рукой голову, повязанную темнымъ платкомъ, и, безмолвно покачиваясь изъ стороны въ сторону, слушала бабьи совты. Но, очевидно, она не могла разобраться въ нихъ и, всплеснувъ вдругъ руками, принялась причитывать:
— Ой, сиротинушка я несчастная! О, Господи! Господи! Господи: А что я теперь съ собою сдлаю? Куды мн, бдной, повернуться!..
Слушалъ все это Стахо, слушалъ, ужъ у него и губы задрожали, ужъ и онъ готовъ былъ разразиться плачемъ, какъ вдругъ послышалось ковыляніе Хжонста — онъ стремглавъ выбжалъ изъ сней, обжалъ корчму кругомъ и, не глядя, весь горя негодованіемъ, бгомъ пустился по проск.
Онъ ужъ не обтягивалъ сермяги, не совалъ рукъ въ рукава, не съеживался, чтобъ ему тепле стало. Какой то внутренній огонь согрвалъ его, горячія слезы, которыя онъ утиралъ кулаками, обливали его пылавшее лицо. И злоба, и горе терзали его, словно черные вороны, почти застилая передъ нимъ дорогу, такъ что онъ разъ десять споткнулся о торчавшіе по проск пни, и злоба, и горе гнали его все впередъ, все скоре и скоре. Онъ и самъ не замтилъ, какъ пробжалъ всю проску. Только, когда втеръ пересталъ свистть ему въ уши и передъ глазами вдругъ потемнло, онъ опомнился и остановился.
Онъ и не думалъ сюда ходить, и дорога его вовсе не сюда лежала, Глубокая тишина окружила его. Онъ былъ въ лсу. Высокія сосны стояли близко другъ возл друга, едва пропуская немного свта. Лишь по верхушкамъ ихъ ходилъ втеръ, слегка шелестя втвями, на которыхъ еще оставалось немного листвы съ завтренной стороны. Кое-гд по гладкому, непротоптанному снгу виднлись заячьи слды, кое-гд желтли хвои, кое-гд показывался кустикъ вереску, позванивая сухими стебельками, кое-гд свтился зеленый мокрый мохъ…
Мальчикъ стоялъ и водилъ по земл глазами, все кругомъ да кругомъ себя, словно искалъ, на чемъ бы ихъ остановить, но вдругъ ноги у него подкосились, онъ упалъ лицомъ на землю и громко закричалъ:
— Тятенька! Тятенька! Тятенька, пособи мн!..
Дрожа и извиваясь, какъ червякъ, онъ валялся по земл. Лишь отъ времени до времени онъ вставалъ на колни и, стиснувъ зубы, сдерживая крики, высоко подымалъ голову и руки и, потрясая ими въ воздух, вперялъ широко раскрытые глаза, наполненные тяжелыми холодными слезами, въ клочекъ срвшаго изъ-за сосенъ неба. Но потомъ, имъ вдругъ снова овладвало сознаніе своего горя, и снова онъ падалъ на землю, и снова горючія, обильныя слезы ручьемъ лились изъ глазъ.
А лсъ стоялъ тихій и мрачный. Легкій шумъ шелествшаго втвями втра едва долеталъ до сосенъ, стоявшихъ безмолвно, неподвижно, словно задумавшись. Лсная тишина не вбираетъ въ себя звуковъ, чтобъ играть ими, какъ полевая тишь — она ихъ заглушаетъ и душитъ. Пискъ птицы и плачъ ребенка пропадаютъ въ лсной чащ, только могучіе, сильные звуки прорываются сквозь нее. Трескъ падающаго подъ топоромъ дерева, выстрлъ, ударъ крыльевъ ястреба мощно и громко отзывается въ лсной тишин, но лсъ не вздрогнетъ отъ рыданій маленькой груди. Шумъ сброшенныхъ гнздъ и паденія птенчиковъ не потрясетъ его плотной, затвердвшей, проросшей корнями, замкнутой земли. Въ лсной земл нтъ того состраданія ко всему маленькому, беззащитному, какимъ дышетъ рождающая хлбъ и изрзанная плугомъ полевая земля. Грустью ветъ отъ поля, а лсъ потрясаетъ лишь грозная буря.
Плачъ мальчика стихалъ мало-по-малу. Рыжій мохъ, надъ которымъ билось его маленькое сердце, поглотилъ его слезы. Онъ всталъ, вытеръ глаза полой сермяги, глубоко вздохнулъ два раза и, выйдя на опушку лса, направился къ хат.
Слезы облегчили его, онъ чувствовалъ бы себя даже совершенно бодрымъ и крпкимъ, еслибы голодъ не давалъ себя сильно знать.
Чтобы заглушить его, онъ сталъ поглядывалъ по сторонамъ, но вдругъ остановился, раскрылъ ротъ, голубые глаза его засверкали, лицо вспыхнуло отъ волненія.
Такъ стоялъ онъ нсколько мгновеній, какъ очарованный, блуждая по полю глазами и, наконецъ, быстрыми шагами двинулся впередъ и заговорилъ самъ съ собою.
— Чего тутъ не управиться? Что-жъ гусей пасти буду, что ли?..
И онъ то быстро шелъ, вертя головой и соображая что то, то вдругъ останавливался, вытягивалъ шею и присматривался къ чему то, хотя въ пол не видно было ничего. Разъ такъ даже вынулъ руки изъ рукавовъ и, поднеся ихъ къ глазамъ, поворачивалъ на об стороны, точно видлъ ихъ въ первый разъ. Худы и тонки были эти руки, но ему он показались сильными. Онъ сжалъ кулакъ и взмахнулъ имъ нсколько разъ въ воздух, будто цпомъ. Это движете пробудило въ немъ сознаніе своей силы. Онъ оглянулся, поднялъ довольно большой камешекъ и, прицлившись поверхъ сосны, которая нсколько отдалилась отъ лсной стны, швырнулъ его съ такимъ розмахомъ, что даже самъ перекрутился. Въ воздух загудло, точно кто струну дернулъ, а камешекъ со свистомъ пролетлъ надъ сосной.
Стахо съ минуту прислушивался съ разгорвшимися глазами.
— Здорово!— съ гордостью прошепталъ онъ, когда камешекъ упалъ далеко за сосною, засмялся и сталъ искать другой.
Но прежде, чмъ онъ нашелъ его, новыя мысли охватили его, такъ что, забывъ о забав, онъ снова опустилъ голову и быстро пошелъ по дорог.
— Теперь такой кусокъ поля… пять десятинъ… А что? Не засяно, что-ль? Ужо тамъ вдь съ этимъ работы много не будетъ… Только то и всего, что картошка. Эка важность! Нешто онъ не двоилъ съ тятей поля на осень? Нешто не сможетъ корчевать? Не знаетъ, нешто, какъ лошадь запрягать, что ли? А черезъ годъ, осенью, какъ твердая работа, какъ пахота придетъ, такъ ему ужъ пятнадцать минетъ… Сколько еще силы наберется, страсть!.. Али не хотли его на св. Михаила въ имнье въ помощники взять? Ещ бы! Въ помощники! Ужъ онъ бы здорово наработался и за батрака. Небось, они ужъ тамъ знаютъ, какъ надуть! Гд батракъ управится, тамъ управится и помощникъ, только что плата меньше и отъ миски подальше… Чмъ батракъ лучше? Иной такъ и вовсе слабый… А тутъ еще этотъ безногій! Этакой калка!.. Онъ возмутился при воспоминаніи о Хжонст и, горя огнемъ негодованія, шелъ все быстре. Онъ едва выдерживалъ напоръ нахлынувшихъ мыслей. Какъ будто клубокъ пряжи лежалъ у него въ голов, и изъ него нити тянулись: то гладкія, то спутанныя, то срыя, то блыя, то ровныя, то съ такими узлами, что еле могли пройти черезъ его мозгъ. Он разрывались и опять связывались — и такъ безъ конца, а мальчикъ все шелъ, какъ въ безпамятств, все больше и больше запутываясь въ этомъ удивительномъ клубк, такъ птичка бьется крылышками, попавъ въ западню, а выбраться оттуда не можетъ.
Одно только было для него вполн ясно, что будь что будетъ, а только въ хозяйств онъ самъ все сдлаетъ. Пятнадцать лтъ, и не оглянешься, какъ минетъ, а онъ вдь сильный, работа ему не въ диковинку, а какая потрудне, такъ ужъ сошла осенью. Теперь какъ тепло станетъ, такъ главное — картошка… Кабы съ картошкой не управился, ну, крестному поклонится, чтобы этакъ съ полдня пособилъ, а батрака въ хату не пуститъ. И онъ такъ сжалъ кулаки, что даже пальцы затрещали.
И съ земли себя согнать тоже не попуститъ, какъ и отецъ передъ смертью наказывалъ…
Онъ поднялъ глаза кверху и сквозь рдющую мглу увидалъ блдный кругъ, похожій на мсяцъ, который то скрывался, то вновь появлялся изъ-за застилавшихъ его тучъ.
Это было зимнее солнце, низко стоявшее на неб и обманчивой близной своей красовавшееся надъ землею. Стахо смотрлъ на него, идя и спотыкаясь о коренья на дорог, и ему сразу легче стало на душ.
Мысли его словно втеръ разнесъ, и только тнь какая то легла на его лицо, а нахмуренное, полусуровое, полупечальное выраженіе этого дтскаго личика придавало ему какой-то особенный, увренный и серьезный видъ.
Такъ какъ онъ былъ уже близко отъ деревни, то всунулъ руки въ карманы, выпрямился, поднялъ голову и, не глядя по сторонамъ, большими шагами направился прямо къ хат.
Вернувшись съ похоронъ, мать услышала скрипъ въ сара. Она заглянула туда черезъ открытую дверь и всплеснула руками.
Въ сара, въ одномъ кафтан и безъ шапки, стоялъ Стахо и, держась обими руками за высоко поднятую рукоятку, вертлъ ее неровнымъ, то слабымъ, то сильнымъ движеніемъ, подымаясь, когда рукоятка подымалась вверхъ, повисая на ней всей тяжестью своего маленькаго тла, когда она опускалась внизъ. На земл, у отверстія, лежала порядочная куча не совсмъ ровно нарзанной счки, съ мальчика градомъ катился потъ.
— Стасекъ!— воскликнула вдова, заломивъ руки,— Что это ты, сиротка мой, тутъ длаешь?..
Мальчикъ вздрогнулъ: онъ не слышалъ, какъ вошла мать, но сейчасъ же еще усердне началъ вертть рукоятку.
— А нешто не видишь — промолвилъ онъ усталымъ, прерывистымъ голосомъ,— что счки нарзываю?
— А почто теб, сиротинушка, за этакую работу браться?
Стахо сдлалъ еще нсколько трудныхъ поворотовъ.
— А нешто не знаешь, что счки и для лошади и для коровы надо…— сказалъ онъ.
— Да неужто ты сможешь?
— А встимо!
Онъ отеръ потъ съ лица рукавомъ кафтана и продолжалъ работу.
Баба не уходила. Заломивъ руки, она стояла посреди сарая, глядя то на сына, то на выроставшую съ каждымъ поворотомъ рукоятки кучу счки. Она сама не знала, выбранить ли ей мальчика и запретить ему работать или оставить его въ поко.
Печаль, возбужденная соболзнованіемъ кумушекъ и выпивкой въ корчм, опять заговорила въ ней. Она закрыла передникомъ глаза и начала причитывать.
— Охъ, Господи! Господи! Господи! И что-жъ я теперь, сиротинушка горемычная, длать буду? Каково мн самой управиться? Кто мн, сирот, пособитъ? Кто для меня работать будетъ? Теперь, гляди, батрака потчуй, плати ему, отъ своего рта отымай, да ему подавай! Да добро твое на чужія руки пусти, вонъ этакой кусокъ земли!.. Охъ, Господи! Господи! Господи!..
Мальчикъ сначала отпустилъ было рукоятку и самъ начиналъ потягивать носомъ. Но когда мать заговорила о батрак, лицо его вспыхнуло, и онъ съ удвоенной силой завертлъ колесо.
— Никакой тутъ батракъ работать не будетъ!— угрюмо произнесъ онъ, когда мать смолкла.
— На пол теперь работы нту, а отъ счки не надорвуся — добавилъ онъ, почти задыхаясь.
Баба отняла передникъ отъ одного глаза и взглянула на мальчина.
Онъ то выпрямлялся, то сгорбливался, сообразно съ ходомъ колеса, которое чуть-чуть не захватывало его за собою. Рукава кафтана низко скатились, обнаживъ худыя, тонкія руки.
Но вдова смотрла не на руки его, ее поразила смлость мальчика, который еще вчера держался за ея передникъ, а нынче такой важности набрался.
— Что ты?— начала было она, но тутъ же смолкла. Она, собственно, и сама не могла опредлить, какъ это выйдетъ: хорошо или худо, и сейчасъ ли ей работника взять или подождать до полевыхъ работъ. Вдь и то сказать, не такое это богатство, хоть и на пяти десятинахъ, чтобъ на зиму работника нанимать, а подать не малая, картофель продали-бъ — можно бы поросенка откормить. И вотъ она начала соображать, что оно, пожалуй, и правда, что, пожалуй, мальченокъ и счки наржетъ, и за скотинкой присмотритъ, этакъ, пожалуй, мсяца съ три пролетло-бъ, ну, хоть и меньше, покуда работника на поле брать, да все же однимъ бы ртомъ въ хат меньше.
Къ хромому, который и самъ, и черезъ кумушекъ навязывался, ее не больно тянуло, о другомъ она еще не подумала, разв вотъ когда копать придется…
Не будучи, однако, въ состояніи во всемъ этомъ сразу разобраться, она тяжело вздохнула и, покачивая сострадательно головой, снова принялась утирать глаза.
— А и какъ же ты, сердечный, съ такой работой управишься?— заговорила она протяжнымъ голосомъ.— Вдь ты у меня въ конецъ изведешься!..
— Ужъ ты не печалься, матушка!— нетерпливо возразилъ мальчикъ.
— А тутъ теб скотины дв, счки то и дло нарзывай…
— Ужъ ты не печалься!..
— А то и навозъ раскинуть пригодилось бы…
— Ужъ ты…
Голосъ у него оборвался, онъ едва дышалъ. Смолкла и мать. Слышно было только быстрое, тяжелое дыханіе Стаха и рзкій звукъ соломы подъ ножами.
Вздыхала вдова, вздыхала да и пошла въ избу: ей ужъ порядкомъ спать захотлось посл похмлья. А колесо, между тмъ, точно бшеное, вертлось подъ рукою мальчика, который только черезъ нсколько времени замтилъ, что въ ящик совсмъ нтъ соломы и что машина стучитъ понапрасну. Онъ отпустилъ рукоятку, отеръ потъ съ лица и принялся: лопатой отгребать счку. Измученныя руки его дрожали но, не смотря на это, глаза его то и дло загорались свтлымъ огнемъ: онъ начиналъ чувствовать себя хозяиномъ въ родномъ углу.
Вдругъ ему показалось, что онъ слышитъ ковыляніе Хжонста. Краска залила все его лицо, сердце сильно забилось.
Молодой солдатъ, дйствительно, шелъ по дорог, возвращаясь съ похоронъ, онъ что то весело насвистывалъ, но, пріостановившись у открытой двери сарая, вдругъ оборвалъ свой свистъ и изумленно покивалъ головой.
— А кто-жъ это столько счки намахалъ?— спросилъ онъ занятаго отгребаніемъ мальчика.
Стахо не поворачивалъ головы.
— Крестный, можетъ?— продолжалъ спрашивать Хжонстъ.
— У, еще бы! крестный!— нехотя пробормоталъ Стахо.
— Ну, такъ кто-жъ?— приставалъ Хжонстъ.
— Я самъ!— пробурчалъ мальчикъ.
Лицо Хжоиста освтилось широкой улыбкой.
— Экой же ты сильный!— сказалъ онъ съ усмшкой.
Стахо не отвчалъ.
— На долго ли тебя хватитъ — насмшливо добавилъ хромой.
— Какъ Богъ дастъ!— угрюмо отвтилъ Стахо.
Хжонстъ постоялъ — постоялъ, покачалъ головой и ушелъ.
Мальчикъ кинулся къ поперечной стн и прижался лицомъ къ щели между досками. Ноги у него такъ и дрожали, точно въ лихорадк.
— Не будешь ты тутъ барствовать, хромой бсъ, нтъ!— шепталъ онъ, тяжело дыша, и горвшими глазами глядя вслдъ хромому, пока тотъ не поворотилъ за Бугаеву избу.
На слдующій день, едва только успла вдова засвтить свтецъ и наложить дровъ въ печь, Стахо уже вскочилъ съ лавки, на которой спалъ подъ отцовскимъ тулупомъ, и принялся быстро одваться. Обертывалъ онъ ноги соломой, натягивалъ сапоги, а глаза все протиралъ кулаками, потому что ему еще порядкомъ спать хотлось. Обыкновенно мать будила его только къ завтраку, да и то еще приходилось его съ постели стаскивать. Изумленная, повернулась она къ нему.
— А ты что-жъ такъ рано встаешь, Стасекъ?
— А вотъ…— началъ онъ было и запнулся.
Онъ еще не придумалъ, что ему нужно будетъ длать, но чувствовалъ, что въ новомъ своемъ положеніи онъ до разсвта долженъ уже быть на ногахъ, какъ, бывало, отецъ.
— А вотъ,— повторилъ онъ и посмотрлъ на мать,— дровъ нарубить, скотъ напоить…
Вдова тотчасъ ударилась въ слезы.
— Ой, сиротинушка я, сирота! Ой, доля ты моя, доля! Изводиться теперь такому ребенку! Не доспать… до свту работать… на этакій холодище изъ хаты бжать… И какая тамъ рубка будетъ? Какое поеніе? Топоръ то ни на что по сучкамъ выщербитъ… Ведерко утопитъ… Охъ, Господи! Господи!..
Вздыхая и вытирая глаза, она нагнулась и начала раздувать огонь.
Мальчикъ не сказалъ ни слова. Холодно ему было порядкомъ, потому что въ старой хат Шафарихи дуло чуть ли не такъ, какъ въ пол, сонъ одолвалъ его, да и руки въ плечахъ точно изъ суставовъ вышли — посл вчерашняго маханья счкой. Но онъ поборолъ себя, подпоясался ремешкомъ, вытащилъ топоръ изъ-за балки, взялъ ведро изъ угла и, стуча зубами, вышелъ изъ избы.
Надъ хатой, изъ-за обнаженныхъ, спутанныхъ втвей старой полевой груши еще свтились блдныя звзды. Ночной сверчокъ трещалъ въ соломенной крыш, изъ хлва доносилось лнивое жеваніе скота. Еще не водворилась глубокая, предвщающая наступленіе утра, тишина, чуть только брезжился сренькій зимній разсвтъ.
Вотъ заскриплъ съ трудомъ подвигаемый журавль, послышался плескъ воды, выливаемой въ корыто, дверь хлва ударилась о косякъ разъ, другой и, наконецъ, раздался глухой стукъ топора, неровный ритмъ котораго показывалъ, что остріе чаще идетъ мимо полна, чмъ попадаетъ въ него.
Это были обыкновенные отголоски дня, встававшаго надъ крестьянскимъ дворомъ, но въ нихъ, необыкновеннаго было только то, что вмсто сильной, широкой походки и громкаго покрикиванія хозяина или работника слышенъ былъ мелкій топотъ маленькихъ ногъ и слабый, тонкій голосокъ ребенка, фигурка котораго совершенно терялась въ мутномъ воздух наступающаго утра.
Весь этотъ день Стахо не переставалъ тревожно оглядываться вокругъ: собака ли ухомъ поведетъ, втеръ ли дверь дернетъ — мальчикъ поднимаетъ свою свтлую головку и прислушивается. Страхъ его разбиралъ передъ Хжонстомъ. Зналъ онъ, что Хжонстъ всегда по деревн шныряетъ, то тамъ, то здсь работу хватаетъ, ну, могъ и сюда каждую минуту заглянуть да матушку наговорить, потому знали вс, что хата безъ рукъ осталась. Но наступили и сумерки, а хромой не показывался.
Мальчикъ ршилъ, что это онъ хитритъ и, не будучи въ состояніи избавиться отъ безпокойства, которое мучило его съ самаго утра, выбжалъ вечеркомъ на деревню: авось, что-либо о Хжонст услышитъ. Тутъ онъ узналъ новость: Хжонстъ къ Бугаю на молотьбу нанялся на недльку. И такъ ему тутъ легко стало на душ, что онъ чуть не подскочилъ отъ радости, а вечеромъ, какъ сли ужинать, такъ онъ дв ложки каши наберетъ да и проглотитъ заразъ — такъ ему лось хорошо. Повши, онъ принялся весело кувыркаться вмст съ котомъ у печи, и въ первый разъ посл отцовскихъ похоронъ изба огласилась его громкимъ смхомъ.
На слдующій день съ гумна Бугая, которое было недалеко, донеслись сильные, звучные, мрные удары цпа. Вдова поднесла было уже ложку ко рту, но вдругъ перестала сть и прислушалась. Сердце у Стаха заколотилось въ узкой, впалой груди.
— А гд-жъ это молотятъ?— проговорила Шафариха.— У Вавжоновъ али у Цельки?
Мальчикъ молчалъ. Вдова продолжала прислушиваться.
— Да вдь это у Бугая!— сообразила она наконецъ.
Они молча продолжали ду.
— А кто-жъ это тамъ такъ молотитъ?— произнесла она про себя опять черезъ нсколько минутъ.— Бугай — не Бугай. Старикъ — онъ цпомъ не махалъ-бы такъ… Молотилъ вотъ было опосля жатвы самъ, да ровно-бы курица носомъ клевала…
Мальчикъ чуть было ужъ не проговорился, что это Хжонстъ, но что-то удержало его.
Съли борщъ, баба принялась мыть посуду, но при этомъ то и дло поворачивала голову и прислушивалась. Цпъ продолжалъ звонко ударять по сухой солом, ну, точно-бы игралъ кто-то. Не выдержала вдова — только успла миску вымыть, мокрыя руки подъ передникъ сунула и выглянула изъ избы. Черезъ открытую дверь, вмст съ морознымъ втромъ, въ избу ворвался сильный, отчетливый отголосокъ недалекой молотьбы, мальчикъ поднялъ голову и вслушался.
Кто-то проходилъ мимо хаты.
— Во имя Отца и Сына!
— Аминь! А кто тамъ у Бугая колотитъ такъ?
— Да Хжонстъ.
— Ну ты, Хжонстъ?
— А встимо.
— Здорово бьетъ… А куда идешь, Машенька?
— Къ тетк на работу. Оставайтесь съ Богомъ!
— Иди съ Богомъ!
Постояла вдова еще немного у двери, повернувъ голову къ Бугаевой изб, и, наконецъ, въ избу воротилась, схватила вникъ и принялась заметать. Но дойдя до печки, она остановилась передъ нею и задумалась, глядя на потухающій огонь. Стасекъ съ глухимъ безпокойствомъ слдилъ за нею взоромъ. Онъ все еще продолжалъ сидть на лавк, отламывая и додая ломоть чернаго хлба. Что-нибудь попало въ хлбъ, какая-нибудь дурная трава замшалась — только ему всякій кусочекъ казался ужасно горькимъ.
Понялъ онъ теперь, что нечему было радоваться вчера, понялъ, что онъ ничего не выигралъ отъ того, что Хжонстъ нанялся къ Бугаю — и онъ почувствовалъ себя такимъ безсильнымъ, беззащитнымъ, слабымъ… Онъ медленно додалъ свой хлбъ, чувствуя, какъ съ каждымъ проглоченнымъ кускомъ у него такъ горько, горько длается во рту — и вотъ въ его срыхъ, широко открытыхъ глазахъ засверкали дв свтлыя, прозрачныя слезы, он росли, росли и, наконецъ, задрожавъ на минуту на темныхъ рсницахъ, упали, тяжелыя, соленыя, на хлбъ, который онъ держалъ въ рук. Онъ положилъ его на лавку, всталъ, взялъ вилы изъ угла и пошелъ въ хлвъ.
Въ полдень дло приняло еще худшій оборотъ, собиравшій подати староста пришелъ и въ хату Шафаровъ.
Въ хат не было ни гроша. Изъ ларчика въ платокъ, изъ платка по людямъ — все до послдняго гроша ушло на похороны хозяина. Все ушло за эту болзнь — и яйца, и масло, и полкуска полотна, и смени мра.
Нахмурился староста, слушая эти объясненія вдовы. Податей ужъ столько времени не платили, да и барщина еще не исправлена. Канцелярія ужъ и такъ долго ждала.
Подперевъ рукою щеку, слушала вдова разглагольствованія старосты, когда-же онъ наконецъ, пересталъ говорить, она вдругъ обняла его за колни, прося подождать еще хоть до воскресенья, покуда не отдастъ смолотить четверть ржи и хоть на мельницу за безцнокъ продастъ, коли ужъ такъ приспшило.
Такая покорность вдовы смягчила старосту, а такъ какъ онъ и самъ мысленно разсчитывалъ сходить въ канцелярію въ воскресенье, то и согласился ждать до субботы, но зато ужъ въ субботу и самъ Богъ не поможетъ!
Вдова покляласъ, что заплотитъ, они попрощались, и староста — онъ былъ очень высокаго роста — уже наклонился, чтобы пройти въ дверь. Но, пріотворивъ ее, онъ остановился и, не выпуская скобы, повернулъ голову.
— Ну, а что, кума, работника нанимать не думаешь?
У Стаха, который все время съ тревогой вслушивался въ ихъ разговоръ, мурашки поползли по спин.
Вдова смущенно вздохнула. Она знала, что староста самъ иметъ своихъ трехъ парней, но что они нигд на служб удержаться не могутъ, и только и глядятъ, какъ-бы что утащить, да въ кабакъ снести, она и подумала, что еслибъ такой даже даромъ захотлъ у ней служить, и то-бы его не взяла. Но, такъ какъ въ данную минуту ей нужна была милость старосты, то она дала уклончивый отвтъ.
— А на что работника! О работник и думать нечего…
— А хотя-бъ на молотьбу?
— Немного тамъ и всей этой молотьбы будетъ. Только-бы на подати хватило…
Староста, чувствуя, что больше настаивать неудобно, вышелъ, а баба, тотчасъ посл его ухода, давай причитать.
— А тутъ молотить нанимай, а тутъ подать готовь, да водку, да полдникъ… Кабы въ хат работникъ былъ, мигомъ-бы все это справилъ, а теперь куды что пойдешь искать… А тутъ, какъ нарочно, какъ загремятъ у Бугая цпы съ новой силой. Бабу такъ и подхватило, словно огнемъ, повертлась она по изб, вынула передникъ изъ сундука и, закинувъ его на голову, вышла изъ хаты.
Съ тяжелымъ сердцемъ глядлъ Стахо на мать, и мрачная тнь надвинулась на его смуглое лицо.
Вдова сначала направилась прямо къ Бугаеву гумну и, остановившись у забора, прислушивалась. Если бы Хжонстъ вышелъ теперь и подошелъ къ ней, они ужъ, вроятно, сговорились бы такъ или иначе, но изъ амбара доносился еще чей-то голосъ: кто-то говорилъ съ Хжонстомъ, старикъ Бугай, врно. Постояла вдова постояла и наконецъ, не зная, повидимому, на что ршиться, взяла да и пошла къ кузнецовой жен. Мальчикъ не спускалъ глазъ съ матери, пока она была еще видна изъ-за замерзшаго стекла. Онъ былъ возмущенъ, встревоженъ, онъ весь дрожалъ. Въ немъ накипала глухая ненависть къ этому невидимому молотильщику, который, между тмъ, ударялъ все сильне и сильне, каждый его ударъ, казалось, говорилъ: ‘Я здоровъ, я силенъ, всякая работа мн ни по чемъ’. Не легче стало Стаху и тогда, когда мать повернула къ кузниц. Онъ хорошо помнилъ, какъ кузнечиха на похоронахъ отца матушку наговаривала и голову ей морочила, потому что она и сама, посл смерти стараго кузнеца, съ подмастерьемъ кузницу держала съ позапрошлой жатвы.
И онъ еще сильне прижался лицомъ къ стеклу и смотрлъ вслдъ матери, которая шла быстрыми шагами впередъ. Морозный втеръ разввалъ ея передникъ и полосатую юбку. Раза два она останавливалась, оглядывалась на Бугаево гумно и, наконецъ, исчезла на поворот. Мальчикъ весь вздрогнулъ, какъ бы отъ сильнаго холода, тяжело поднялся съ лавки, сгорбился, подошелъ къ печк и безсмысленнымъ тупымъ взоромъ уставился на погасающій огонь.
Втеръ свистлъ ему прямо въ уши, въ голов бурлило, какъ въ котл, а на груди было такъ тяжело, такъ тяжело, какъ будто ноги матери не по снгу, а по немъ ступали. А тутъ еще Хжонстъ, какъ ударитъ цпомъ, точно обухомъ ему по голов далъ… точно обухомъ…
Долго стоялъ онъ такъ, пока, наконецъ, очнулся, раздвинулъ головни полномъ и, присвъ на табуретк, подперъ голову обими руками. Ну, теперь все кончено… Матушка къ кузнецовой жен на совтъ пошла… Втеръ въ хат такъ и свиститъ… Тятеньку песочкомъ засыпали… а Хжонстъ молотитъ… молотитъ… молотитъ…
Все какъ-то переворотилося, иное время пришло. Вотъ хоть сверчокъ, и тотъ теперь иначе трещитъ, хоть искра, и та какая-то иная… Тятенькинъ тулупъ вонъ тамъ за печкой виситъ, рукавенки-то опустилъ отъ жалости… Ой, горе… горе… горе… Кабы хоть постарше быть… кабы хоть постарше… Вонъ втеръ свиститъ… Матушка къ кузнецовой жен на совтъ пошла… Перепутались у Стаха вс мысли въ голов и вдругъ оборвались.
Слабый огонь кидалъ красноватый отблескъ на его смуглое лицо, такое же, какъ у чернобровой матери, которое составляло удивительный контрастъ съ свтлыми волосами и срыми, унаслдованными отъ отца, глазами. Огонь, раздутый втромъ, на мгновеніе загорлся сильне, и въ этихъ срыхъ, широко раскрытыхъ глазахъ мелькнуло выраженіе испуга…
Сумерки межъ тмъ медленно надвигались. Сперва потонулъ во мрак темный, закопченный потолокъ избы, потомъ развшенные подъ нимъ образа, потомъ поперечная балка съ висвшей на ней одежей, потонула въ немъ, наконецъ, и худенькая фигурка мальчика. Огонь въ печи потухъ, втеръ стихъ за окномъ, въ сняхъ хлопали крыльями вскакивавшія на вышки куры, корова замычала разъ-другой, утки съ шумомъ возились у стараго корыта, стоявшаго передъ порогомъ, поросенокъ вылзъ изъ хлва и бродилъ по двору, похрюкивая и постукивая рыломъ въ дверь избы.
Слышалъ все это Стахо, но не поднимался со скамьи. То ему казалось, что втеръ унесъ его куда-то и что печка, на которую онъ смотритъ, такъ далеко, далеко отъ него, а то, что все это ему снится:— и поросенокъ, и утки, и барахтанье куръ. Но вотъ вс его мысли стали понемногу разсиваться, мутные, неподвижные зрачки свтлли мало-по-малу, изъ срыхъ сдлались свтло-голубыми, потомъ совсмъ серебряными и, наконецъ, вспыхнули золотымъ огонькомъ и, разгорвшись, горли тихимъ, яснымъ свтомъ. Мальчикъ выпрямился, стряхнулъ волосы со лба, стянулъ на себ ремешокъ, какъ будто собираясь въ дорогу, набралъ воздуху, поддался впередъ худою грудью, и между темными, сильно сдвинутыми бровями его появилась продольная морщинка.
— Нтъ! не пуститъ себя съ отцовской земли согнать! Пускай Хжонстъ… пускай кто другой, а онъ не пуститъ!
На завтра выдался свтлый, солнечный, морозный день. Снгъ хрустлъ подъ ногами, синій дымъ столбомъ валилъ изъ трубъ и подымался къ небу, надъ хатами, надъ хлвами и стойлами клубился паръ.
Молодой солдатъ вылзъ изъ-подъ длиннаго тулупа, плюнулъ на руки и принялся вымолачивать еще нетронутый снопъ. Но едва онъ сдлалъ пять или шесть ударовъ, какъ вдругъ остановился и, держа цпъ въ рук, выпрямился и прислушался.
Его сильнымъ ударамъ отвчали другіе, тихіе и неровные. Сначала онъ подумалъ, что это только эхо такъ откликается, но нтъ, удары продолжали раздаваться съ недалекаго гумна. Это возбудило его любопытство, и оно уже не давало ему покою. Прислушался онъ справа, прислушался слва: никакъ на Шафаровомъ гумн кто-то молотитъ?.. И кто-бы это могъ быть? Парни вс на барщин, старостины сыновья въ канцеляріи сидятъ, судятся. Ясеношчикъ соломой картофель накрываетъ… Разв старый Доминъ, либо старый Павелъ…
Онъ еще постоялъ немного, на губахъ его появилась насмшливая улыбка.
— Ну!’ Вотъ такъ молотьба! Этакъ съ половину ржи въ снопахъ останется… А пущай его!..— И онъ махнулъ цпомъ, и началъ безпечно посвистывать.
Что ему! Кто молотитъ, пущай молотитъ… Да это и собака хвостомъ крпче бы била…
Однако, больше, чмъ до десяти часовъ, онъ уже не могъ выдержать и, собравъ зерна въ кучку, только накинулъ на себя тулупъ и черезъ другую калитку, нагнувшись, прошелъ къ амбару Шафаровъ. Въ амбар стоялъ Стахо, въ одной рубах и порткахъ, весь облитый потомъ, съ прилипшими ко лбу волосами, и изо всей своей дтской силы колотилъ цпомъ по небольшому снопу ржи, каждый разъ, какъ онъ подымалъ и опускалъ цпъ, изъ груди его вырывалось громкое, свистящее дыханіе. Хжонстъ остановился, кусая рыжій усъ и, стоя на одной ног, точно цапля, смотрлъ на мальчика. Подивился онъ, что такой ребенокъ взялся за такую работу, тутъ-же онъ сообразилъ, что Стахо тратилъ на нее гораздо больше силы, чмъ слдуетъ.
Онъ, достигшій совершенства въ молотьб, зналъ отлично, что какъ молотъ въ рук каменщика, такъ и цпъ въ рук молотильщика долженъ падать вслдствіе своей собственной тяжести, зналъ онъ, что стоитъ только хорошенько поднять надъ головою рукоятку и повертть ею, какъ слдуетъ, и молотило, безъ всякаго усилія со стороны работника, опустится и выбьетъ зерно изъ колоса.
И онъ тихо засмялся, глядя на мучительныя усилія мальчика, и доставъ огниво и папиросу, принялся выскать огонь.
— Ну и пашетъ-же на теб твоя матушка, ровно на сромъ вол!— произнесъ онъ, выпуская тонкую струйку дыму.
Мальчикъ оглянулся. Его худое все облитое потомъ лицо вспыхнуло — вспыхнуло и вмигъ поблднло. Не отвчая ничего на придирку Хжонста, онъ продолжалъ молотить.
— И что-жъ ты пускаешь, чтобъ тебя на такую работу гнали?— снова произнесъ хромой.
— Никто меня не гонитъ!— угрюмо отвтилъ Стахо.— Работа меня гонитъ.
— И что-жъ? Будетъ у тебя къ вечеру съ гарнецъ?— насмшливо спрашивалъ Хжонстъ.
— Что будетъ, то будетъ…
Хромой покачалъ головой и, непріятно разсмявшись, сказалъ:
— Ну! Далъ-бы я теб молотить, кабы ты у меня молотилъ!
Мальчикъ вспыхнулъ, но сдержался и ничего не сказалъ. Хжонстъ поправилъ на себ тулупъ и ушелъ.
Эта первая молотьба была для Стаха, какъ-бы репетиціей предстоявшей ему роли работника.
Цлая кучка ребятишекъ и подростковъ сбжались глазть на него, маленькіе съ серьезнымъ видомъ остановились у воротъ амбара, удивленные, обробвшіе при вид Стаха, еще недавняго товарища ихъ игръ, въ новой роли, старшіе, ровесники его, ввалились въ амбаръ, наполняя его смхомъ и шумомъ.
А тутъ еще звонко зачирикали зимовавшіе подъ застрхой воробьи, и солнышко лило свои лучи въ ворота — и вся эта картина, казалось, дышала радостью и весельемъ.
За дтьми поприходили и двки и бабы, двки смялись въ кулакъ, а бабы покачивали головами.
— Гляньте-ка, люди мои, экой молодецъ молотить выискался…
— Ой, гусей-бы теб пасти, гусей, еще съ годикъ, а не молотить…
— Да много-ль хлба ты нашься изъ этой ржи?..
— Не смйтеся, здорово молотитъ!
— Побойся Бога, паренекъ! этакъ весь амбаръ развалишь, коли такъ махать будешь…
— Охъ, Боже мой, какъ ему-то, сердечному пришлося! На этакой работ изводиться…
Мальчикъ не говорилъ ни слова и продолжалъ разъ за разомъ молотить цпомъ: онъ чувствовалъ, что уже лучше начинаетъ понимать эту работу.
Только когда старый Доминъ пріостановился у воротъ, понюхалъ табаку и, покачавъ головой, сказалъ ему, ‘Богъ въ помочь!’, въ мальчик что-то шевельнулось, онъ поставилъ цпъ у столба, отеръ рукавомъ потъ съ лица и, обнявъ колни старика, отвтилъ ‘Благодарствую!’
— Ну, что, паренекъ? Сладишь съ цпами-то?— произнесъ старикъ.
— Тяжко, а все-же слажу!— отвтилъ Стахо и смло поднялъ на старика свои срые глаза.
Доминъ взялъ еще понюшку табаку.
— Гм! Не вижу что-то я, чтобъ въ теб сила была…
— Э…— разсмялся мальчикъ — это только такъ, сверху…
— А ты, смотри, дару божьяго не порть! Зерна въ солом не оставляй! Хоть три, хоть четыре раза снопъ стряхни, а не оставляй!..
Мальчикъ слушалъ его съ разгорвшимися глазами. Старикъ говорилъ съ нимъ, какъ съ настоящимъ работникомъ: это придавало ему бодрости, наполняло сознаніемъ собственной силы.
Старикъ еще не уходилъ.
— Ну, а что мать?— спросилъ онъ посл нкотораго молчанія.— Подъискала себ батрака? Можетъ, ужъ наняла кого?
Мальчикъ безпокойно переступалъ съ ноги на ногу.
— И… на что матушк батрака?— сказалъ онъ, опустивъ глаза.— Нешто матушка меня не иметъ?
Доминъ подносилъ было уже табакъ къ носу, но остановился и, склонивъ голову, однимъ глазомъ свысока взглянулъ на мальчика.
— Яйца курицу учатъ!— укоризненно произнесъ онъ.— Яйца учатъ… Такое времячко пришло, такой порядокъ… А знаешь-ли, паренекъ, что я въ твои-то годы только что жеребятъ пасъ? На пяти десятинахъ самъ работать хочешь?.. Или… Великое это дло! Святая земля — матушка надъ собою надсмяться не попуститъ! Святая земля — матушка большой силы хочетъ, большого поту. Тутъ теб не забава, не то, что за гусями ходить, не прятки, не дудки, не барашки, тутъ рука крпкая надобна и разумъ крпкій. Самъ… Гм! Легко сказать, да не легко сдлать. Тутъ и мужикъ намается, не то что этакой червякъ, какъ ты. Великое, великое это дло!..— говорилъ онъ, покачивая головою и понюхивая табакъ.
Стахо стоялъ передъ нимъ, какъ на горячихъ угольяхъ. Въ словахъ старика для него звучалъ какъ-бы впервые приговоръ общественнаго мннія, по нимъ онъ могъ узнать, какъ отнесется міръ къ его замысламъ: одобрительно-ли или неодобрительно.
— Ну, что-жъ, пробуй!— сказалъ, наконецъ, старикъ.— Работы теперь мало, батрака нанимать время потерпитъ, хотя-бъ еще и до Пасхи.
Стахо вздохнулъ свободне и опять поклонился старику въ ноги. Было что-то глубоко трогательное въ этой покорности мальчика, который, казалось, благодарилъ за то, что ему позволили нести непосильную тяжесть и посмотрть, упадетъ онъ подъ нею или нтъ.
Старикъ тоже, видно, расчувствовался: онъ обнялъ руками голову мальчика и тихо прошепталъ:
— Помогай теб Богъ, въ добрый часъ, сиротинушка!
Стахо жадно схватился за работу: посл ухода старика у него точно вдвое прибавилось силы.