Крестные, Анненкова-Бернар Нина Павловна, Год: 1900 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 19 минут(ы)

КРЕСТНЫЯ.
Очеркъ.
(Посвящается Алексю Антиповичу Потхину).

Si l’on demandait l’norme ville:
Qu’est ce que c’est que cela? elie rpondrait:
C’est mon petit.
W. Hugo.

…На свт бездна родителей, но мало отцовъ
и матерей. ‘Вотъ прекрасно’!— восклицаете
вы:— ‘какая же разница между родителями
и отцомъ и матерью? — Какъ какая? взгляните

лтомъ на мухъ: какая бездна родителей, но
гд же отцы и матери?
В. Г. Блинскій.

— Лаврушка! Лаврушка!..— пронзительно кричалъ хриплый женскій голосъ, и изъ за низенькой почернвшей двери подвальнаго этажа небольшого деревяннаго домика, на одной изъ окраинъ Петербурга, выглянула высокая, съ рзкими чертами лица черноволосая женщина:

— Лаврушка!.. Лаврушка!!..

Около дровяного сарая послышался испуганный шепотъ:

— Иди,— говорила смугленькая тщедушная двочка лтъ семи.

— Пусть лается, чертовка,— отвтилъ съ быстрыми срыми глазами блдный блобрысый мальчуганъ, приблизительно того же возраста.

Мирно дремавшая возл дтей, маленькая шаршавая собаченка вдругъ всполошилась и залилась звонкимъ лаемъ.

— Шарикъ!.. паршивый!..— цыкнулъ на нее мальчикъ.

— Спрячемся за помойку… скорй, скорй!…

И онъ сталъ толкать двочку по направленію къ помойной ям. Но уже было поздно: большая красная рука обладательницы пронзительнаго голоса схватила его за ухо.

— Опять ты здсь, песья сндь! Тебя куда послали? Куда-а? Куда-а-а?— и мощная длань повлекла ревущаго благимъ матомъ Лаврушку черезъ весь дворъ.

Вытолкнутый сильнымъ пинкомъ за ворота, мальчикъ, очутившись на улиц, торопливо вытеръ слезы и, держась за покраснвшее ухо, пустился бгомъ къ мелочной лавочк, куда былъ посланъ за хлбомъ.

— И охота себя разстраивать, Дарья Ивановна,— проговорила проводившая по двору прачка, съ подоткнутой вокругъ пояса юбкой, — экю обузу себ взять, да себя разстраивать.

— И не говори, Андреевна,— жалобнымъ голосомъ отвтила Дарья Ивановна,— и не говори!.. Будь у меня мужъ не пьяница, а какъ слдуетъ,— стала бы я съ экимъ добромъ возжаться… А то все вдь пропиваетъ, все, какъ есть, пропиваетъ… Харчей, кофеишку не на что купить, не то что другое… Еще, слава Царю небесному, ребятъ Богъ прибралъ, а то чтобы я съ ними длала? Бда моя просто. Не съ радости чужое добро держу,— кивнула она на двочку.

— А отъ матки ейной такъ и ни слуху?— спросила Андреевна.

— Нюшка, пошла подмети. Чего глаза пялишь!— крикнула Дарья Ивановна.— И ни Боже мой,— продолжала она, когда двочка исчезла за низенькой дверью,— и ни Боже мой! Въ адресномъ справлялася — такъ отмтку за городъ выдали… Гд-жъ ее, подлую, сыщешь?!..— она сокрушенно развела руками,— Лаврушкина матка говоритъ: безпремнно, говоритъ, объявится — все-жъ таки своя кровь — жалко, а я ужъ и не знаю: шестой мсяцъ хоть бы что, хоть бы копйку, либо письмо прислала…

— А Лаврушкина платитъ?

— Лаврушкина справная. Въ кухаркахъ у полковника живетъ, доходы хорошіе… ну, и жалованье…

— А портнихинъ-то мальчикъ, что я въ прошедшемъ году въ воспитательный свезла,— таинственно сообщила Андреевна,— разыскался… Какъ же!.. по номеру, значитъ, его мы нашли. Она мн денегъ на машину дала. ‘Създи, говоритъ, сдлай милость, Андреевна, посмотри’. Ну я вчерася была — тутъ недалече онъ, за Дивенскомъ отданъ. Только плохой — ахъ, плохой: руки врод какъ нитки и голову не держитъ. Я кормилк выговаривать стала, а она баба презлющая должно: ‘прикармливать, говоритъ, надо, въ грудяхъ у меня молоко прошло, пущай евонная ‘крёстная’ мн прибавку дастъ, съ воспитательнаго получки больно маленькія’… Портниха сама хочетъ хать спровдать, либо мальченку съ кормилкой выписать — поглядть. Она теперь въ деньгахъ, новый знакомый ужъ такой-то мужчина хорошій — ни въ чемъ ей отказу нтъ. На прошедшей недл червоннаго золота браслету подарилъ, а нонеча сережки принесъ.

Лаврушка, держа въ рукахъ, обернутый въ исписанную бумагу, хлбъ, бжалъ въ припрыжку по двору.

— Ишь лодырь! ухо надрали, а онъ скачетъ,— усмхнулась словоохотливая прачка.

Въ низенькой затхлой комнат, съ двумя окошками, на одномъ изъ которыхъ былъ намазанъ блой краскою сапогъ, Нюшка съ сосредоточеннымъ видомъ, выпятивъ губы, подметала вникомъ полъ. На крошечной плит, съ русской печью, киплъ большой блестящій мдный кофейникъ. Когда Дарья Ивановна вошла въ комнату, вслдъ за нею проскользнулъ въ дверь низенькій съ просдью плшивый человкъ, какъ-то особенно, боязливо оглядывающійся по сторонамъ.

— Ну, чего жмешься, какъ жуликъ!— сердито окликнула мужа Дарья Ивановна.— Заказъ что ли получилъ?..— прибавила она, замтивъ свертокъ въ пестромъ платк, подъ мышкой у сапожника.

— Починка.

— Мн-то все одно,— желчно проговорила Дарья,— что заказъ, что починка — все не прибыль…

Сапожникъ вздохнулъ и виновато заморгалъ глазами.

— Пей што-ли кофей-то!

Дарья налила мужу большую чашку. Сапожникъ, въ пьяномъ вид неоднократно покушавшійся на кофейникъ, въ трезвомъ — съ необыковеннымъ уваженіемъ относился къ этой единственной драгоцнности ихъ убогаго жилища.

— Ты бы въ простомъ жестянник заварила… что зря вещь тратить,— уныло замтилъ онъ жен, присаживаясь къ столу.

— Ужъ теб ли выговаривать,— огрызнулась Дарья.

— Ахъ, милые вы мои, ахъ, милые, вотъ оказія-то,— затараторила вошедшая Андреевна,— у мирового наши сейчасъ были — вотъ оказія!

— Присаживайся,— неособенно любезно пригласила гостью Дарья Ивановна.

— Ладно, ладно… налей, милая, чашечку… Вотъ оказія! Папиросницу Сашку знаете?

Супруги кивнули утвердительно головами.

— Слюбилась она съ младшимъ кондукторомъ съ балтійской машины. Только худо-ли, хорошо-ли, гуляла, значитъ, она съ нимъ, гуляла и дите принесла. Онъ жениться общалъ, да вдругъ — съ чего только не знаю — поворотъ случился: Сашку спокинулъ и дите не признаетъ. Папиросница въ судъ, чтобы, значитъ, Сашка на дите выдавалъ. Сестра моя двоюродная въ свидтельницахъ была. Стоитъ это — сказывала мн сестра — Сашка по энту сторону и дите у нее на рукахъ, а кондукторъ, значитъ, по другую. Мировой его и спрошаетъ: ‘Ваше дите?’ — ‘Никакъ нтъ, говоритъ, не признаю’.— ‘А по какой причин?’ — ‘А по такой, что не со мной однимъ знакома была, а и съ товарищемъ моимъ гуляла. Я и товарища на лицо привелъ’. Мировой товарища опросилъ:— ‘Гуляла эта двица съ тобой?’ — ‘Гуляла’.— ‘Твое дитя?’ — ‘Никакъ нтъ, потому и еще съ однимъ она знакома была’. Мировой третьяго — третій тутъ на скамейк сидитъ.— ‘Твое дитя?’ — ‘Не могу, говоритъ, господинъ судья, признать, потому насъ трое было’.

— Сашка мировому въ ноги: голосомъ голоситъ, плачетъ… А это, значитъ, все подведено кондукторомъ было. Мировой думалъ, думалъ, да и говоритъ: — ‘Какъ, значитъ, у энтаго малютки-младенца трое отцовъ и разобрать того я не могу, который настоящій,— такъ платите, говоритъ, вы вс трое’. Сашка опять въ ноги… А подъ воротами, какъ отъ мирового выходить, такая драка случилася — страсть! Товарищи кондуктору, вотъ какъ, бока накостыляли. Онъ, значитъ, ихъ упросилъ всю эту машину подвести — думалъ, самому платить не придется…

— Вотъ-бы малютку у нея получить,— вздохнула Дарья,— богатая будетъ — платить можетъ хорошо.

— Да онъ махонькій — чмъ кормить-то будешь?— сурово произнесъ сапожникъ.

— Все равно, и она не съ груди станетъ: на мсто пойдетъ, такъ же съ рожка прокормятъ…

— Въ свою сторону отдать хотятъ,— сообщила Андреевна,— молоко тамъ дешевое, и у бабки корова есть, а Сашка въ кормилки поступитъ. Что-жъ, денегъ наживетъ — невста богатая будетъ.

Лаврушка, между тмъ, изъ за угла жадно поглядывалъ, какъ исчезали въ широкихъ жующихъ ртахъ куски хлба, намазанные масломъ.

— Ишь хлбъ-то горячій,— шепталъ онъ Нюшк,— масло такъ и текетъ!..

Оснивъ себя широкимъ крестомъ и вытеревъ ладонью масленный ротъ, Андреевна распростилась съ хозяевами. Сапожникъ услся за работу.

Добавивъ кипяткомъ совершенно спитый кофе и отрзавъ по большому ломтю хлба, Дарья Ивановна позвала дтей къ столу.

— Лопайте,— проговорила она сердито, двинувъ чашками.

Разжевывая постный хлбъ, Лаврушка, казалось, ощущалъ во рту всю прелесть жирнаго чухонскаго масла. Онъ протянулъ рученку къ масляннымъ остаткамъ, прилипнувшимъ неаппетитно къ срой бумаг.

— Куда?— шлепнула его по рук Дарья.

— Съ масломъ хочу.

— И безъ масла хорошъ!.. Не десятку за тебя носятъ, за пятерку масломъ не обкормишься.

— А я крестной пожалуюсь.

— А вотъ теб, вотъ теб, вотъ!..

Огласившій комнату ревъ заставилъ сапожника поднять склоненную надъ работой голову:

— И охота теб…— проворчалъ онъ угрюмо,— ну дай ему — не объстъ.

— А ты мн много купилъ? Тоже распоряжается, пьяная морда!— выкрикнула Дарья.

Сапожникъ, сознавая свою вину, только вздохнулъ въ отвтъ.

Бросивъ и хлбъ, и кофе, вытирая кулаченкомъ слезы, отправился Лаврушка на свое любимое мсто — за дровяной сарай. Это былъ излюбленный уголокъ обоихъ дтей. Тамъ, среди мусора и грязи, въ сосдств съ помойной ямой, далеко отъ сутолоки и житейскихъ невзгодъ, они чувствовали себя счастливыми. Тамъ дтская фантазія уносила ихъ далеко отъ неприглядной дйствительности, и, пользуясь убогими приспособленіями, какими снабжалъ ихъ грязный дворъ — обрывками веревокъ, черепками, щепками — они играли безпечно и весело.

Тамъ въ нечесанной, лохматой головенк Лаврушки создавались картины его будущей жизни! Онъ выросъ большой, у него сорокъ лошадей и пятьдесятъ собакъ… Онъ выстроилъ самъ высокій большой домъ и вс живутъ въ его дом: и крестная, и Нюшка, и Шарикъ, а тетеньку — такъ называли дти Дарью Ивановну — Лаврушка заперъ въ дровяной сарай и привязалъ тамъ на цпочку, чтобы не убжала…

— Вотъ теб, тетенька прислала,— сунула ему Нюшка кусокъ чернаго хлба.

Лаврушка жевалъ хлбъ, приправленный собственными солеными слезами, и ^чего маленькое дтское сердце злобно колотилось въ груди.

— А я все-таки масло достану… Она спать лягетъ,— я и достану,— съ упорствомъ проговорилъ онъ.

— Ой, не надо,— прибьетъ!..— Нюшка испуганно сложила ручки.

— А я крестной пожалуюсь… крестная ей деньги носитъ.

— Ой, боюсь!— пропищала двочка.

— А моя крестная лучше твоей,— неожиданно произнесъ мальчикъ.

— Нтъ моя лучше!— обиженно вспыхнула Нюшка.

— Нтъ моя — твоя поджарая!

— Моя бленькая!.. У нея шляпка есть…

— У моей за то платокъ шелковый,— поддразнивалъ Лаврушка.

— Въ шляпкахъ барышни ходятъ.

— А она тебя спокинула, вотъ что! Тетенька тебя выгонитъ и сть не дастъ… вотъ что!

— Нтъ, нтъ, нтъ, нтъ!..— жалобно кричала двочка, сжавъ свои кулаченки и дрожа всмъ тломъ,— она изъ за сапоговъ ругалася, а я не ношу больше сапоговъ — вотъ!…

Она вытянула свои красныя загрублыя ножки. Лаврушк стало ее жалко.

— Ну, не нюнь!.. Хочешь разскажу, какъ моя крестная живетъ.

Двочка кивнула головкой.

— Господа въ заграницу здили, она меня къ себ брала, помнишь?

Нюшка опять кивнула головой.

— Куфня у нее большущая, пребольшущая!.. все по стнамъ кастрюльки и кофейниковъ много… такихъ, какъ у насъ… и самоваровъ много… и крестная все сама чиститъ… И горничная тамъ живетъ… у нея зеркало на комод стоитъ, а у крестной тоже зеркало есть… И въ комнаты я ходилъ — мн крестная картинки тамъ показывала… А кофій мы каждый день пили… съ молокомъ.

— А крестная не била?

— Била, потомъ гостинцевъ покупала. Мы красную смородину покупали и еще… малину, а одинъ разъ арбузъ ли…— и Лаврушка хвастливо прищелкнулъ язычкомъ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

II.

Лежа на полу, прикрытая обрывками стараго байковаго одяла, долго не могла заснуть въ этотъ вечеръ Нюшка.

Тутъ же, не вдалек отъ нея раскинулся, тоже на полу, Лаврушка, улыбаясь во сн. О чемъ грезилъ онъ? Какія картины наввалъ ему сонъ?…

На широкой постели, съ присвистомъ выпуская дыханіе, сладко спала Дарья Ивановна и, скрюченный, точно и во сн подавленный своей виновностью, подхрапывалъ возл нея сапожникъ.

Былъ канунъ воскресенья, и передъ образами горла лампадка. Нюшка смотрла на желтый огонекъ, тускло и таинственно освщавшій темныя картинки, гд пестрыми пятнами выдлялись изображенія разныхъ святыхъ, въ красныхъ, синихъ и лиловыхъ одеждахъ, и мдную ризу стариннаго образа, и черное въ ней овальное отверстіе, гд съ трудомъ можно было различить глаза Божіей матери и Спасителя. Мерцало и колебалось пламя лампадки, и святые какъ бы кивали и покачивали головами и протягивали впередъ руки, со сложенными для крестнаго знаменья пальцами….

Нюшка сла на своей убогой подстилк изъ толстаго холста, набитой мочалкой, и, обнявъ руками худыя, острыя колна, стала смотрть на мерцающій огонекъ.

— Можетъ, завтра придетъ…— прошептала она тоскливо, и въ большихъ темно-срыхъ глазахъ загорлась глубокая, совсмъ не дтская печаль.

Вотъ ужъ которое воскресенье ожидала она напрасно свою ‘крестную’. И прежде та рдко ходила, а теперь и вовсе нтъ… Придетъ Лаврушкина ‘крестная’, гостинцы Лаврушк и тетеньк принесетъ, сядетъ съ тетенькой кофей пить и начнутъ он об удивляться, что Нюшкина крестная нейдетъ, а тетенька сейчасъ ругаться примется. И Нюшк сдлается такъ страшно, такъ страшно…

— Крестная… крестная… крестная..?!.— не то спрашивая, не то жалуясь, пролепетала она, не отрывая лихорадочнаго взгляда отъ огонька лампадки,— крестная?!..

И, точно живая, встала въ ея воображеніи нарядная крестная, въ шляпк съ краснымъ цвткомъ.

— А все изъ за сапоговъ!..— съ отчаяніемъ проговорила Нюшка.

Въ послдній разъ — Нюшка такъ ясно-ясно помнитъ — тетенька сказала, что купила ей третью пару сапогъ, и стала просить денегъ, крестная разсердилась, заплакала и заругала Нюшку:— ‘Говори,— третья на теб пара?’ — а Нюшка испугалась и ничего не могла сказать.— ‘Стуканъ проклятый’!— закричала крестная, больно толкнула Нюшку и стала сама плакать…

— Изъ за сапоговъ… изъ за сапоговъ!..— уныло повторялъ ребенокъ.

Нюшка поднялась съ своей жалкой постели и побжала въ уголъ за печку. Тамъ, среди разнаго хлама, стояла пара заскорузлыхъ, толстыхъ сапогъ. Нюшка бережно взяла ихъ въ руки и, съ сильно бьющимся сердцемъ, стала внимательно разсматривать, потомъ вздохнула, поставила ихъ на прежнее мсто и старательно прикрыла грязнымъ, ситцевымъ лоскутомъ.

— Придетъ завтра крестная, или нтъ?

Подъ дверями раздалось жалобное мяуканье. Двочка вся встрепенулась. Пріотворивъ дверь, она схватила какой-то лохматый комокъ и, прижавъ крпко къ груди, положила его около себя, на постель. Это былъ ободранный срый котенокъ, съ ошпаренной спиной, съ торчащей шерстью на уцлвшихъ мстахъ и гноящимися больными глазами. По цлымъ днямъ Нюшка не разставалась съ нимъ, длясь скудными крохами, выпадавшими на ея долю, спасая отъ преслдованій Шарика и Дарьи Ивановны. Но по ночамъ, не смотря на ея просьбы и слезы, котенокъ безпощадно вышвыривался за дверь.

Теперь Нюшка лежала возл своего любимца, такая же жалкая и заброшенная, какъ и онъ, и маленькая измученная головка ея не переставала работать, хотя усталые члены жаждали отдыха.

Она научится писать, она напишетъ крестной письмо, она напишетъ, что никогда не будетъ носить больше ‘третью пару’, и пусть проститъ ее крестная… пусть проститъ!.. А слесарша вчера сказала про Нюшку: ‘Бдная! ни батьки, ни матки!..’ Слесарша добрая… у нея ребятъ много, много!.. а когда кашу съ тыквой варитъ — то и Нюшк даетъ… А на верху портниха на крестную похожа… и у нея шляпка съ краснымъ цвткомъ… Въ праздникъ она шляпку наднетъ,— станетъ такая блая, а щеки, какъ яички красныя, и со двора пойдетъ… Портниха много псенъ знаетъ… а самая любимая Нюшкина псня — ‘Герань’.

Моя ерань, моя ерань…

А откуда это, вправду, у всхъ ребятъ батька съ маткой родные есть: у Таньки съ Васькой, съ того двора, у Митьки, у Сережки пузатаго, а у Нюшки съ Лаврушкой — нтъ, только тетенька съ дяденькой, да крестная… Тетенька ругается, дяденька пьяный, а крестная за сапоги разсердилась и не идетъ больше къ Нюшк…

Котенокъ, согртый теплотою Нюшкинаго тльца, тихо мурлыкалъ, втягивая и выпуская по-временамъ когти. Мало-помалу вки лучистыхъ глазъ Нюшки закрылись, и она заснула.

III.

— А все-жъ таки вы могли бы и не отказать въ такой малости,— выговаривала на другой день Дарь Лаврушкина ‘крестная’, узнавшая отъ ‘крестника’ о происшествіи съ масломъ.— Все-жъ таки я вамъ за харчи пять рублей плачу… Ужъ это довольно стыдно въ такой малости отказывать.

— Харчи нон дорогіе, да и я изъ за чего нибудь бьюся,— хоть кофеишку купить!— сурово оправдывалась Дарья.

— Я не для вашего кофея мальчишку сюды отдавала,— обиженно возразила крестная,— а чтобы кормили его, какъ слдуетъ. И не какихъ нибудь пуденговъ требую, а что хлба съ масломъ вы завсегда можете ребенку дать.

— Возьми меня, крестная, отседова,— тоскливо приставалъ Лаврушка,— возьми къ себ на куфню!..

— Не на вольной квартир живу,— некогда съ тобой возжаться!— рзко оборвала крестная.

Долго еще выражала она Дарь груднымъ, тягучимъ голосомъ свое неудовольствіе, наконецъ, он примирились и любовно засли за кофейникъ угощаться кофе.

Лаврушкина крестная была полная, молодая женщина, степеннаго вида, съ пытливыми, даже подозрительно глядвшими глазами и круглымъ русскимъ лицомъ. Говорила она протяжно, на-распвъ, плавно разводя руками и, нужно ли — не нужно, сокрушенно покачивая головой.

— Хочу Лаврушку въ школу отдать,— произнесла она, дуя на блюдечко съ горячимъ кофе.

— Что-жъ, вс они грамот обучаются,— лниво отозвалась Дарья,— я сама-то неученая, такъ и проку въ томъ не вижу. Школа тутъ фабричная близко,— надо навдаться…

Крестная вздохнула.

— Вотъ и опять плати… Только съ того и бьешься, чтобы на него достать…

Она даже съ нкоторой злобой взглянула на Лаврушку, безпечно игравшаго въ углу принесенными ею пряниками:

— Ужъ померъ бы, что ли!..

— Чего-жъ въ воспитательный не снесла?

— Жалко было, думала вырощу,— кормилецъ будетъ.

Углы ея рта вдругъ опустились, и она кончикомъ своего шелковаго платка вытерла навернувшіяся слезы.

— Вмст любился, а теперь вотъ и майся всю жизнь одна — ему хоть бы что!.. Въ подручныхъ, въ мясной живетъ… Разъ проходила, въ окно видла… Такая злость взяла — вошла бы, да всю харю такъ и раскровянила бы!..

— А мн-то горе, мн то бда!— причитала сапожница,— хоть бы эта окаянная всть какую о себ подала, либо грошъ какой на двчонку свою, паршивку, прислала.

Лаврушкина крестная укоризненно покачала головой:

— И впрямь безсовстная! Куму ея я намедни встртила — говоритъ: письмо прислала, а теперь опять въ другой городъ ухала…

— Гд жъ ее, подлую, носитъ?

— Съ приказчикомъ, говорятъ, съ однимъ… Упустить не хочетъ, изъ того и мсто здсь бросила…

— А люди чмъ виноваты?— злобно воскликнула Дарья,— кормить тоже двчонку надо, и одежу справить и сапоги!

Нюшка незамтно выскользнула изъ комнаты.

— Письмо… письмо… письмо…— твердила она, поднимаясь по скользкой узкой лстниц на верхъ, къ портних.

Портниха оказалась дома. Когда Нюшка вошла къ ней, въ кухонку, она стояла возл небольшой плиты и кипятила кофе.

— Письмо, тетенька, надо крестной писать,— тихонько произнесла Нюшка, когда портниха повернула къ ней голову.

Портниха улыбнулась.

— Куда-жъ писать? и адресу ее никто не знаетъ.

— Тетенька,— посл минутнаго молчанія проговорила Нюшка, слегка покраснвъ,— тетенька, возьмите меня къ себ — тая тетенька больно ругается… Тетенька, возьмите!

Портниха громко засмялась, а когда она нагнула къ Нюшк свое неискусно раскрашенное лицо, на двочку пахнулъ знакомый винный запахъ, какимъ обыкновенно несло отъ сапожника.

— Ступай, ступай!— говорила, все смясь, портниха.— Некогда мн сегодня: видишь, у меня гость,— кивнула, она на раскрытую дверь, откуда была видна грузная фигура пожилого мужчины, развалившагося на кровати.— А завтра я теб гостинцевъ куплю… Ступай!— Она повернула двочку за плечи и тихонько вывела на лстницу.

Нюшка поплелась къ дровяному сараю…

Начинало темнть. Двочка услась на земл, прислонясь къ стнк сарая, и, поднявъ голову кверху, смотрла на зажигавшіяся звзды. Котенокъ мирно дремалъ на ея колняхъ.

‘Моя ерань, моя ерань’,— дребезжащимъ слабенькимъ голосомъ запла Нюшка.

Ты на окошк не завянь,

А ты завянешь — я полью,

Милёнка женятъ — я помру…

А слезы обильно струились по смуглому, измозженному личику и капали на лохматую шерсть котенка.

Раздался отчаянный ревъ. Это прибжалъ Лаврушка.

— Крестная ушла… и она… тетенька… бить… что я… про масло,— вопилъ онъ, судорожно всхлипывая,— къ кровати… привязала… больно… шпандыремъ прибила… во-о-отъ…

Онъ поднялъ свою рубашенку. Нюшка взвизгнула и закрыла рученками лицо. Худая, костлявая спина мальчика была изсиня-краснаго цвта, мстами просачивалась кровь.

— Ой-ой-ой-ой!— заливался Лаврушка, бросившись ничкомъ на землю.

Вертвшійся тутъ же Шарикъ сталъ выть, тыкая мордой мальчику въ лицо.

Вдругъ Лаврушка вскочилъ, встряхнулъ какъ-то ухарски головой, быстро отцпилъ веревку, на которой вшали блье, обвязалъ одинъ конецъ ее вокругъ шеи Шарика, прикрпилъ къ дверной скобк и другимъ свободнымъ концомъ со всего размаха ударилъ собаку…

— Больно!..— отчаянно закричала Нюшка.

Мальчикъ не обратилъ вниманія на ея возгласъ и продолжалъ съ остервененіемъ хлестать ни въ чемъ неповинное животное…

— А мн не больно… мн не больно!?

Лицо его было блдно, почти безумные глаза горли злобой и бшенствомъ.

— Больно, Шарикъ? больно?.. больно?..— кричалъ онъ оірипшимъ отъ плача голосомъ, когда собака взвизгивала при каждомъ новомъ удар.

Кинувъ своего котенка, Нюшка, дрожа и задыхаясь, вцпилась похолодвшими рученками въ растрепанную косматую голову Лаврушки. Оттолкнутая разсвирпвшимъ мальчикомъ, она почти съ отчаяніемъ набросилась на него снова и, повиснувъ на его поднятой рук, вонзила въ нее свои острые зубы. Мальчикъ вскрикнулъ отъ боли и бросилъ веревку. Разъяренный, онъ навалился всмъ своимъ туловищемъ на несчастную Нюшку. Нанося другъ другу удары, оглашая воздухъ визгомъ и плачемъ, царапая, кусая одинъ другого,— они катались по грязной, скользкой земл, эти обиженныя судьбою созданія, эти жалкія дти случая…

Привязанный Шарикъ метался и вылъ. Издали доносилась брань, слышались возгласы пьянаго голоса — это сапожница встрчала во двор своего вернувшагося домой благоврнаго. Изъ раскрытаго окна портнихиной свтелки лились звуки высокаго хриплаго сопрано, выводившаго мотивъ незамысловатой ‘Герани’. Гд-то играли на гармоник. Со стороны квартиры слесаря раздавался невообразимый шумъ и гвалтъ: кричали ‘караулъ’, разнимали дерущихся: слесарь справлялъ крестины…

IV.

Лаврушку отдали въ школу. Лаврушка сталъ неузнаваемъ. Ему купили пальто съ мдными пуговицами, картузъ и сумку, на манеръ ранца, для книгъ. Поднявъ голову кверху, онъ важно шествовалъ по улиц, отправляясь по утру въ школу. А вернувшись домой, съ еще боле важнымъ видомъ писалъ на аспидной доск прямыя и косыя палочки.

— Ишь, какъ меня писать научили,— хвастливо заявлялъ онъ Нюшк, и Нюшка проникалась необыкновеннымъ уваженіемъ и къ нему, и къ палочкамъ, наровя гд нибудь стащить обрывокъ бумаги, она тоже старательно выводила нетвердой рученкой длинные, неровные крючечки, тщательно пытаясь подражать Лаврушкинымъ.

— Отчего у насъ нтъ батьки съ маткой?— спросила она разъ Лаврушку.

Тотъ посмотрлъ на нее удивленно:

— А крестная?

— Ну крестная… а батька? Вотъ у Таньки… у всхъ… у Сережки… у Митьки съ Варькой… у Стеши…

Лаврушка задумался, нахмуривъ свой выпуклый лобъ.

— Должно померши,— проговорилъ онъ черезъ минуту нершительно…— А у насъ мальчикъ одинъ водку пьетъ,— добавилъ онъ безпечно.

— Ка-а-къ?— протянула Нюшка.

— Да-а! Вотъ какъ дяденька Михайла. Мальчикъ сказывалъ: у него батька водку пьетъ, пьяный завсегда, и матка тоже. Ну онъ разъ взялъ и отпилъ потихоньку… Такъ, говоритъ, сперва горько, потомъ жарко, потомъ весело, а потомъ спать захочешь… Какъ тетенька за печку водку спрячетъ,— я знаю гд… Она на дяденьку ругается, а сама пьетъ — я видлъ… Она спрячетъ,— мы съ горлышка попробуемъ — хочешь?

— Пьяные ругаются, потомъ дерутся,— тихо произнесла Нюшка.

— А мы не будемъ драться — мы будемъ псни пть. Мальчикъ говоритъ: весело.. Хочешь ныньче, попробуемъ?…

И страшно было Нюшк, и интересно надуть злую тетеньку, да испробовать, какъ это бываетъ сперва горько, потомъ жарко, потомъ весело.

— Оттого, врно, дяденька завсегда и пьяный,— ршила она умственно.

Посл обда Дарьи почти никогда не было дома. Дти только и стерегли эту минуту. Еідва дверь захлопнулась за сапожницей, Лаврушка отправился къ углу, за печкой и увренной рукой приподнялъ корзинку. Глазамъ Нюшки представилась блая стеклянная бутылочка съ наполовину отпитой уже прозрачной жидкостью.

Лаврушка опрокинулъ горлышко въ ротъ, глотнулъ и закашлялся.

— Нтъ… не нужно…— отсторонила отъ себя съ испугомъ бутылку Нюшка.

— Горько было!…— все еще морщась, проговорилъ мальчикъ,— теперь жарко,— продолжалъ онъ, какъ бы провряя разсказанное ему товарищемъ,— сейчасъ, значитъ, будетъ весело!… У-у-у, трусиха!— онъ скорчилъ презрительную гримасу.

Посл нкоторой борьбы, подстрекаемая задтымъ самолюбіемъ и любопытствомъ, Нюшка потянула изъ горлышка:

— Ой, ой, ой, ой!— запищала она, чуть не выпустивъ бутылку изъ рукъ.

— У, дура!— крикнулъ Лаврушка,— разбей, тетенька ужо накостыляетъ!…— А еще не весело,— проговорилъ онъ, недоумвая,— хочу, чтобы весело!— онъ стукнулъ своенравно ноженкой объ полъ. Но повтореніе горькаго и жаркаго было ему совсмъ не по вкусу, и онъ ужъ собирался поставить бутылку на прежнее мсто.

— Мы вотъ что: мы хлбъ туда макать будемъ.— Онъ даже припрыгнулъ отъ удовольствія, обрадованный оснившей его внезапно мыслью.

Онъ отыскалъ въ мусор черепокъ отъ какой-то разбитой банки и влилъ туда небольшое количество водки. Произведя эту операцію, онъ поставилъ бутылку на прежнее мсто.

Нюшка, увлеченная новизною положенія и слегка отуманенная глоткомъ водки, съ непривычной для себя смлостью вытащила хлбъ изъ шкафа и отрзала ломоть.

Они услись на полу другъ противъ друга и стали поперемнно макать въ импровизированную посудину куски хлба.

— Скусно,— покачалъ головой Лаврушка.

— Скусно,— подтвердила Нюшка, посасывая хлбъ.

Пріятный и странный шумъ въ ушахъ заставилъ ихъ смяться нервнымъ, непроизвольнымъ смхомъ. Закинувъ головы назадъ, они начали неудержимо хохотать, потомъ взялись за руки и, подпрыгивая, кричали:

— Весело!.. Весело!.. Весело!..

И все хохотали, да хохотали.

Нюшка споткнулась и, упавъ на полъ, заснула мертвымъ сномъ. Лаврушка услся возл нея. Его дтское сердце было наполнено безумной, безсмысленной радостью, а злыя мысли вихремъ вертлись въ плохо соображавшей головенк:

— Тетеньку… надули… и весело!..

Мало-по-малу осовлые глазенки сомкнулись, и онъ шлепнулся рядомъ съ раскраснвшейся, тяжело дышавшей двочкой…

Становилось уже холодно, сыро, промозгло, осенній воздухъ непріятно пронизывалъ члены,— а Нюшка все еще не надвала своихъ сапогъ. Разъ даже сама Дарья Ивановна замтила ей: — Наднь, что ли, сапоги-то!

— Нтъ, нтъ, нтъ!— вся встрепенулась Нюшка.

— А нтъ, ну и не надо — цлй будутъ.

Отъ времени до времени дти повторяли свои проказы съ водкой. Зачинщикомъ всегда бывалъ Лаврушка.

— Давай играть въ ‘чтобъ весело’…

Нюшка соглашалась,— ей понравилась игра.

По прежнему иногда, въ воскресенье, приходила Лаврушкина крестная, но мальчикъ, помня жестокую съ собой расправу, не жаловался больше на тетеньку, а потому между маменькой и воспитательницей установились самыя прекрасныя отношенія, еще боле скрпляемыя аккуратными со стороны ‘крестной’ платежами.

Между тмъ, Нюшкина ‘крестная’ продолжала не давать о себ никакихъ извстій.

Дарья Ивановна рвала и метала и нещадно кормила двочку пинками да подзатыльниками, вымещая на ней свою досаду.

А Нюшка все чаще и чаще стала сама уже предлагать Лаврушк играть въ ‘чтобъ весело’.

Какъ-то Лаврушкина крестная принесла арбузъ.

— Поцлуй покрпче крестную маменьку,— льстиво учила Дарья мальчика,— охъ, ужъ и баловница, охъ, ужъ и баловница!

Арбузъ разрзали съ должнымъ благоговніемъ.

Крестная, Дарья и Лаврушка, держа въ рукахъ огромные ломти, громко причмокивали, жадно глотая красные, сочные куски.

— А Нюшк?— мальчикъ протянулъ впередъ руку,— она любитъ, когда около помойки корку найдетъ — всю обглодаетъ.

— Пусть ей крестная по почт съ письмомъ пришлетъ,— злобно проговорила Дарья.

— Я сапоговъ не ношу больше!— раздался тоненькій голосокъ, и двочка выступила изъ темнаго угла, гд сидла, притаившись.— Крестная сама прідетъ!.. а я сапоговъ не ношу!..

— Гд ее лшую носитъ!? Аль и вовсе подохла, свинья этакая недовольная!..

— Я не ношу сапоговъ больше!.. не ношу!— истерически зарыдала двочка, бросившись опрометью изъ комнаты. Лаврушка побжалъ за ней.

— И впрямь дитё жалко,— проговорила Лаврушкина крестная, по обыкновенію, сокрушенно покачивая головой,— опять же и то взять: замужъ она собирается — какъ признаться, что дитё въ незакон прижила?.. двушка тоже — стыдно!

— Не рожала-бы,— съ ожесточеніемъ огрызнулась Дарья,— она рожала, а люди виноваты… Много-ли, мало-ли, да вдь жретъ двченка — а какіе у меня капиталы такъ, задаромъ держать!.. Ужъ я ли для ейной поганки не мать родная была, а она все ругалася — ужъ истинно, что недовольная свинья!..

— Да она заплатитъ,— успокаивала расходившуюся Дарью Лаврушкина крестная,— заплатитъ… А только что теперь женихъ у нея, и вс мысли, значитъ, на одномъ стоятъ, чтобы замужъ.

— Подлая!— процдила сквозь зубы Дарья.

— А какъ винить!?— крестная вздохнула, — стыдно!.. Хоть бы я теперича… И баринъ, и барыня все: ‘Мавруша да Мавруша, да ты двушка хорошая, справная, теб бы замужъ.. Найди жениха — мы благословлять пойдемъ’… Опять и то сказать: все въ Божьей вол: человкъ найдется степенный, замужъ возьметъ — обыкновенно скроешь!.. Стыдно!.. Такъ ужъ пущай за ‘крестную’ и вкъ отживу…— Она махнула рукой.— Другія хуже… другія и вовсе бросаютъ… въ воспитательный снесутъ и бросятъ… и до смерти не спознаютъ, какое такое дитё было, а я все-жъ таки себя обрываю — рощу…

Въ то же время на двор, у дровяного сарая между дтьми шла такая бесда:

— шь!.. Да шь, говорю!..— совалъ кусокъ своего арбуза разстроенный Лаврушка плачущей навзрыдъ двочк…

— Не ношу больше сапоговъ!.. не ношу!— рыдая, металась та, приникнувъ къ холоднымъ бревнамъ сарая.

— Ну такъ не буду больше съ тобой въ ‘чтобы весело’ играть…. шь!..— приставалъ мальчикъ, самъ готовый расплакаться.

VI.

Въ Михайловъ день Дарья принарядилась съ утра и стала ждать гостей. Были имянины сапожника и, не смотря на нелады между мужемъ и женой, имянины эти справлялись довольно торжественно. Покупались на послдніе гроши: водка — много водки — пиво, дешевая колбаса, отзывающаяся кожей, сельди… Пекся огромный пирогъ съ капустой и соленой рыбой, а на дессертъ подавались: яблоки, мармеладъ и орхи. Гости начали приходить съ двнадцати часовъ утра, и къ шести вечера дымъ, сплошнымъ туманомъ, заволакивалъ душную комнатку, пли псни, какой-то самоучка игралъ на плохой скрипк… Веселье было въ полномъ разгар. Дти тоже чувствовали себя отлично: Дарья забыла о ихъ существованіи, и въ этотъ день на ихъ долю не выпало ни одного пинка,— напротивъ, гости ихъ даже ласкали, а одинъ пьяный портной, погладивъ Нюшку по головк, проговорилъ заплетающимся языкомъ: ‘Ахъ ты, мухоморъ!’ и далъ ей яблоко.

Пли хоромъ: ‘Мсяцъ’ и ‘У церкви стояла карета’ и ‘Я отдамъ сестр малютку’, а Нюшка, увлеченная общимъ шумомъ и гамомъ, изъ всхъ силъ вытягивала тоненькимъ голоскомъ свою любимую ‘Герань’.

Взявшись за бока, Андреевна съ раскраснвшимся лицомъ плясала ‘русскую’, подергивая плечами и вскрикивая визгливымъ голосомъ: ‘ухъ, ты-ы-ы!..’ Скользя по полу неврными ногами, то и дло шлепаясь во весь ростъ, никакъ не могъ пройтись по комнат присядкой пьяный портной. Хмльные голоса сливались въ одинъ сплошной гомонъ, и нельзя было разобрать ни словъ, ни смысла рчи. Порою рзкой нотой врывался въ этотъ однообразный гулъ раскатъ пьянаго хохота или визгливо выкрикивалъ чей нибудь голосъ какое нибудь ругательство..

Но среди этого кромшнаго ада, этой безтолковой сутолоки до ушей Нюшки ясно долетли слова подвыпившей сильно сапожницы:

— Ну, подожду мсяцъ еще, а ежели и тутъ ни письма, ни денегъ — свезу паршивую двчонку въ полицію… пущай возжаются… Потому какъ я все-таки совсть имю — держу… а ежели со мною такъ и… я такъ…

Нюшка вся похолодла: да, да! Это ее хотятъ вести въ полицію!..

Кругомъ по прежнему и пли, и плясали, и кричали, и хохотали… Лаврушка, побуждаемый общимъ одобреніемъ, откалывалъ ловко ‘трепака’. Нюшка не видла, не слышала ничего. Она дрожала, какъ въ лихорадк, хотя жара была смертная, и потъ катился градомъ по пьянымъ, раскраснвшимся лицамъ… Она трепетала отъ внутренняго ужаса, охватившаго все ея тщедушное существо.

Полиція!

Она видла зачастую, какъ забирали пьяныхъ мужиковъ, клали ихъ поперекъ пролетки, голова болталась, ноги волочились по земл, и ихъ увозили въ полицію… Она слыхала, во время домашнихъ распрь, какъ тетенька грозила дяденьк полиціей, она помнила, что, когда сынъ прачки Андреевны укралъ съ чердака хозяйское блье,— Андревна плакала, валялась въ ногахъ, а сына ея все-таки отправили въ полицію…

И вотъ теперь ее, Нюшку, тетенька тоже хочетъ отдать въ полицію…

Она никакъ не могла себ ясно ни представить, ни уяснить, что это за мсто, но самое страшное, что только могло создать ея несчастное воображеніе, совмщалось въ этомъ слов.

Съ широко раскрытыми отъ ужаса глазами, какъ прикованная къ своему мсту, просидла она остатокъ вечера и такъ и уснула сидя, измученная, дрожа, съ своимъ неизмннымъ котенкомъ на рукахъ.

VII.

На другой день сапожникъ исчезъ съ утра справлять ‘черствыя’ имянины, а Дарья встала поздно, злая и разстроенная — съ похмлья у нея болла голова.

— Чего дрыхнешь, поджарая!.. подмети!..— крикнула она на прикурнувшую въ уголку Нюшку.

Нюшка вскочила и, протирая глаза, пошатываясь съ просонья, взялась за вникъ. Она еще не очнулась отъ проведеннаго наканун дня и полубезсонной ночи и, двигаясь медленно, какъ автоматъ, водила по полу вникомъ… Вдругъ сердце дрогнуло въ ея груди, точно подстрленная птица, и забилось болзненно часто… Она вспомнила: ‘полиція’!

Она подняла на Дарью умоляющіе, окаймленные синими кругами глаза и прерывающимся голосомъ пролепетала:

— Те-тень-ка…

Она хотла крикнуть: ‘не отдавай меня въ полицію!’, а вмсто того повторяла безсвязно одно и то же слово: — ‘тетенька…’, прерывая его короткими всхлипываніями.

Дарья не обратила даже вниманія на странный видъ двочки.

— Мети, мети,— перебила она ее сурово.

Лаврушка вернулся изъ школы и принялся выводить свои палочки. Дарья, убравъ посл ды посуду, отправилась къ Андреевн. Нюшка, точно въ оцпененіи, сидла на полу, машинально поглаживая котенка и глядя на свои потрескавшіяся отъ холода, закорузлыя ножки.

— Во какъ меня научили!..— показалъ ей Лаврушка написанный имъ на аспидной доск рядъ палочекъ, съ загнутыми концами,— вишь, закорючка теперь внизу.

Двочка разсянно взглянула на доску.

— Нюшка!..— окликнулъ ее мальчикъ и толкнулъ ее въ плечо,— Нюшка!..

— Она меня… въ полицію,— протяжно произнесла Нюшка,— тетенька!..

Мальчикъ не понималъ.

— Въ полицію… тетенька хочетъ свести…

Лаврушка весь встрепенулся.

— Тетенька?

— Да,— убито проговорила Нюшка.

— Не сметъ!— вспыхнулъ мальчикъ.

Нюшка подняла на него полные сомннія глаза.

— Да, да, да!..— подтвердилъ онъ,— мы ее самое въ полицію, засадимъ… такъ завсегда бываетъ: кто приведетъ въ полицію и того засадятъ.

Нюшка безнадежно покачала головой. Больно сжалось Лаврушкино сердечко. Онъ стоялъ растерянный передъ двочкой, не зная, чмъ утшить ее:

— Слышь: давай въ ‘чтобы весело’ играть,— тихо предложилъ онъ.

Нюшка снова покачала головой.

— Ну, хочешь яблочко?.. Хочешь?..— со слезами въ голос приставалъ Лаврушка.

Слабая улыбка озарила личико двочки и чуть слышно она прошептала:

— Да.

— Полземъ на шкапъ, тетенька туды спрятала…

Лаврушка поставилъ табуретъ на табуретъ и ловко вскорабкался на верхній.

— Держи крпко внизу,— скомандовалъ онъ.

Нюшка, напрягая вс свои силенки, держала ножки табуретки.

— Какое хочешь яблоко: зеленое али красное?— крикнулъ сверху Лаврушка, хозяйничая на шкафу,— ну все одно: и то, и другое возьму!

Онъ ловко соскочилъ съ верхней табуретки и ужъ собирался разобрать сооруженную имъ лстницу, какъ вдругъ распахнулась дверь, и вошла Дарья Ивановна.

Отъ неожиданности Лаврушка выпустилъ изъ рукъ яблоки и, замирая отъ страха, прислъ на полъ.

— Воровать,— прошипла Дарья,— окаянные черти,— воровать?— и схвативъ одною рукою за шиворотъ Лаврушку другою, заграбаставъ перепуганную двочку, она поволокла помертввшихъ отъ страха дтей въ уголъ, гд стояла кровать. Она привязала ихъ къ ножкамъ кровати полотенцами и принялась съ остервенніемъ стегать ремнемъ поперемнно то того, то другого, злобно приговаривая:

— Воровать!.. воровать!.. воровать!— точно подстрекая, поддразнивая сама себя.

Корчась отъ боли, раздирающимъ душу голосомъ кричалъ несчастный мальчикъ, и слабо, протяжно стонала совершенно обезсиленная двочка.

Дарья устала. Отеревъ струившійся по лицу потъ, она отвязала дтей, швырнула на полъ ремень и вышла вонъ.

Лаврушка, весь истерзанный, бросился вслдъ за нею. Дверь оказалась запертою. Онъ сталъ колотить неистово кулаченками и кричать, задыхаясь, въ изступленіи:

— Я тебя… въ полицію… въ полицію…

Нюшка лежала на полу, съ помертвлымъ, вытянувшимся лицомъ.

Безсмысленный свидтель только что происшедшей, безобразной сцены — лохматый котенокъ сидлъ подл нея, добродушно мурлыча и умывая морду лапой.

Не помня себя, не зная, что длать, какъ хищный звренокъ въ засад, Лаврушка бросился къ котенку и схвативъ его за горло, со всего размаха шлепнулъ объ полъ. Котенокъ отчаянно мяукнулъ, весь затрепеталъ, судорожно протягивая лапки… Стиснувъ зубы, Лаврушка смотрлъ воспаленными, злыми глазами на убитое имъ животное…

——

Наступила ночь… ночь покрыла своимъ покровомъ и убогій домишко, и его грязный дворъ. Сонъ царствовалъ въ душной комнат сапожника. Безмятежно наслаждался покоемъ пьяный хозяинъ, сладко спала заморившаяся Дарья, спалъ избитый Лаврушка съ мокрымъ распухшимъ отъ слезъ лицомъ… И среди этого соннаго царства одиноко бодрствовала несчастная, дтская душа — не спала Нюшка. Она стояла на колняхъ передъ длинной деревянной лавкой и на обрывк оберточной бумаги старательно выводила палочки — она ‘писала’ письмо.

‘Крестная, крестная!— писала Нюшка,— я не ношу больше сапоговъ, стало холодно, ножки потрескались, кровь течетъ, а я не ношу… Крестная, приди ко мн, миленькая!.’

Н. Анненкова-Бернаръ.

‘Русское Богатство’, No 7, 1900

OCR Бычков М. Н.

КРЕСТНЫЯ.Очеркъ.(Посвящается Алексю Антиповичу Потхину).

Читайте также:

КРЕСТНЫЯ.
Очеркъ.
(Посвящается Алексю Антиповичу Потхину).