ПОВСТИ, РАЗСКАЗЫ
и
ДРАМАТИЧЕСКІЯ СОЧИНЕНІЯ
Н. А. ЛЕЙКИНА.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА В. Н. ПЛОТНИКОВА.
1871.
КРЕСТИНЫ ВЪ ЯМСКОЙ.
ОТРЫВОКЪ ИЗЪ ПОВСТИ.
Крестины в Ямской, Лейкин Николай Александрович, Год: 1871
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Что Шкворниха родила,— объ этомъ знала вся Глазовская улица. Знали даже, что и роды были трудные, такъ что пришлось досылать къ коновалу Кулаку за наговореннымъ поясомъ, но и поясъ не помогъ и родильница разршилась только тогда, когда бабка-повитуха навязала ей на лвую щиколку кожу, содранную съ угря, да работникъ Иванъ убилъ галку и приколотилъ ее за крылья въ подворотн дома. Повитуха получила за это золотой, а работникъ Иванъ рубль серебромъ и могъ безнаказанно пьянствовать четыре дня, не боясь вычета изъ жалованья, такъ что даже пропилъ зашитые въ шапку пять рублей, которые уже недли дв собирался послать въ деревню.
Семенъ Харитонычъ Шкворневъ, мужъ Шкворняхи, содержатель постоялаго двора, кузницы и извощичьихъ каретъ, помщавшихся въ его собственномъ каменномъ дом, былъ очень радъ рожденію сына, купилъ на его счастье пяти-процентный билетъ съ выигрышами и задумалъ устроить крестины съ приличной вечеринкой, вслдствіе чего, наканун крестинъ тотъ же работникъ Иванъ ходилъ по хозяйскимъ знакомымъ и повторялъ слдующую фразу, ‘Семенъ Харитонычъ и Фелисата Ивановна приказали кланяться и просить къ себ завтра на чашку чаю. Крестины будутъ-съ. Просили пораньше: къ шести часамъ.’
— Кланяйся и благодари, безпремнно будемъ, говорили приглашенные и выносили Ивану стаканъ водки и закуску.
Въ день, назначенный для крестинъ, весь домъ Шкворнева принялъ какой-то праздничный видъ. На окнахъ висли только что вымытыя занавски, старая краснаго дерева мебель была вымазана деревяннымъ масломъ, стеариновыя свчи въ позолоченныхъ стнникахъ, обыкновенно всегда загаженныя мухами, были вымыты, образа вычищены и передъ ними теплились лампады.
Кухонный штатъ увеличился двумя стряпухами, какими-то дальними хозяйскими родственницами, которыя мсили тсто, щипали куръ, гусей и то и дло бгали черезъ дворъ въ погребъ или чуланъ, переругиваясь при этомъ съ работниками. Бабка-повитуха Карповна, явившаяся съ утра, возилась съ ребенкомъ. Его то и дло, что мыли, мазали деревяннымъ масломъ и совали въ ротъ соску. Мытье происходило не безъ особенныхъ церемоній. Во время обливанія водой, бабка приговаривала: ‘какъ съ гуся вода, такъ съ нашего молодца худоба!’ и при этомъ лизала ему крестообразно спину и сплевывала.
Пять часовъ. За священникомъ и дьячкомъ послана уже карета, постоянно стоящая на двор, такъ какъ на извощичьей бирж ее уже давно перестали нанимать по причин ободраннаго и вымазаннаго догтемъ нутра, заколоченной гвоздями правой дверцы и отсутствіемъ стеколъ. По чистой комнат ходитъ взадъ и впередъ самъ Шкворневъ и ждетъ гостей. Голова и борода его достаточно вымазаны помадой. Его дутые сапоги такъ и скрипятъ, прилипая къ вымытому квасомъ полу. Отъ нечего длать онъ мурлыкаетъ себ что-то подъ носъ и разматриваетъ висящія на стн картины съ такимъ вниманіемъ, какъ будто ихъ первый разъ видитъ.
— Фелисата Ивановна, говоритъ онъ, наконецъ, заглядывая въ спальню:— ты бы распорядилась закусочку накрыть. Вдь ужь сейчасъ собираться начнутъ. А то придутъ,— и ничего нтъ…
— Господи, такъ неужто вы будете до святаго крещенія нахлестываться? въ удивленіи восклицаетъ супруга.
— Не нахлестываться, а такъ… можетъ кто по рюмочк.
— Слдуетъ, родная, слдуетъ: во всхъ домахъ накрываютъ вмшивается бабка Карповна.— Вонъ у Воробьевыхъ крестили, такъ и у тхъ съ утра. Ставь, родной, столъ-то, а я сейчасъ распоряжусь въ кухн, обращается она въ Шкворневу.
Черезъ четверть часа столъ накрытъ. Шкворневъ откупориваетъ бутылки и съ любовію разставляетъ ихъ на стол и симметрическомъ порядк. Бабка суетится также. Она обдергиваетъ скатерть и шепчетъ Шкворневу:
— Вотъ что, родной: какъ будутъ крестить и удалишься ты въ другую комнату,— не забудь творить молитву Кузьм и Деіьяну, черезъ это дитя послушное будетъ.
Но вотъ звякнулъ разбитый звонокъ. Бабка бросилась отворять двери. Шкворневъ обдернулся передъ зеркаломъ, поплевать на руку и пригладилъ виски. Въ прихожей раздался чей-то кашель и потомъ возгласъ:
— А, Карповна! живая душа на костыляхъ!
Это былъ погребщикъ, сосдъ Шкворнева. Сзади его стоять мальчишка и держалъ корзинку, изъ которой выглядывала солома.
— Ивану Иванычу! раскланялся хозяинъ, протягивая гостю руку, но гость ткнулъ его въ грудь и проговорилъ:
— Черезъ порогъ не слдуетъ, вошелъ въ залу и троекратно облобызался съ нимъ со щеки на щеку.— Съ новорожденнымъ!.. А вотъ ему и на зубокъ. Хмльное. Пусть съ измалтства привыкаетъ… Ну, ставь корзинку-то! Что суетишься, словно слпая въ бан! крикнулъ онъ на мальчишку.
— Э, Иванъ Иванычъ, напрасно безпокоишься. Ну, къ чему это? говорилъ Шкворневъ, принимая корзинку.
— Что за безпокойство! Свое,— не покупное!
— Такъ-то такъ, а все-таки… Садись.— Фелисата Ивановна! крикнулъ онъ.
Изъ спальной выплыла супруга. Она была въ синемъ шелковомъ плать, въ ковровомъ платк и двуличневой косынк на голов. Начались цлованія.
— Мучались, я слышалъ? спросилъ погребщикъ.
— Маленько, отвчала она.
— Ну это завсегда-съ первымъ ребенкомъ, а потомъ пообойдетесь, такъ живымъ манеромъ. У меня жена вотъ точно также…
Фелисата Ивановна потупилась и закрыла лицо носовыхъ платкомъ:
— Чего стыдишься-то? Вдь не двушка, замтилъ мужъ.— Ну ужъ, ступай себ: поди, ребенокъ-то груди хочетъ.
Жена встала и поплелась въ спальню.
— Удивительно, что это такъ долго гости не собираются, да и отца Тимофея нтъ, проговорилъ Шкворневъ.
— Соберутся, отвтилъ гость, вздохнулъ, взглянулъ на окорокъ ветчины, стоящей на стол, и спросилъ, ‘почемъ покупали’?
Вскор однако гости начали собираться. Пріхалъ въ телжк на дорогомъ рысак Родіоновъ, хлбный торговецъ ‘съ берегу’ — будущій отецъ крестный новорожденнаго. Съ нимъ былъ долговязый сынишка Ванюшка, въ синемъ сюртук ниже колнъ и свтлыхъ брюкахъ разводами. Черезъ шею у него висла золотая массивная цль съ брилліантовою задвижкою, и на голов была фуражка съ заломомъ, какую обыкновенно носятъ подмосковные фабричные. Поздоровавшись съ хозяиномъ, Ванюшка тотчасъ убжалъ на голубятню, устроенную на сновал Шкворневскими работниками, навязалъ на палку платокъ и началъ имъ махать, гоняя голубей. Прибыло семейство Кольманова, подрядчика-извощика. Съ нимъ были дв дочери ‘невсты’, жена и подростокъ сынъ, охотникъ до пнія на клирос у Іоанна Предтечи. Пріхала сестра Шкворнева,— будущая кума съ мужемъ апраксинцомъ. Пришли: коновалъ, славившійся леченіемъ отъ запоя, зубной боли и грыжи, овошенникъ Ключевъ съ женою съ головою сахару на зубокъ новорожденному, и вскор загремла възжая на дворъ, карета съ заколоченной правой дверцей, въ которой сидли священникъ и дьячокъ.
— Отецъ Тимофей пріхалъ! Отецъ Тимофей! заговорили гости, завидя въ окна карету, и повскакали съ мстъ.
— Кошку-то вынесите, неприлично… замтилъ кто-то, указывая подъ диванъ.
Въ прихожую вошелъ священникъ. Три стряпухи опрометью бросились къ нему и отъ усердія чуть не сорвали съ него верхнюю рясу. Онъ расчесалъ волосы и, крестясь, направился въ чистую комнату. Сзади его, въ почтительномъ отдаленіи, слдовалъ дьячокъ съ ризою подъ мышкой, раскланивался по сторонамъ и по временамъ кашлялъ въ руку. Дьячокъ былъ гладко выбритъ и горло его было до такой степени перетянуто какою-то черною тряпицею, исполнявшею роль галстука, что лицо налилось кровью и даже выпучились глаза. Къ священнику подошли подъ благословеніе, и наконецъ посадили его на диванъ между почетными лицами.
Гости какъ то робли начинать разговоръ. Говорили только хозяинъ и Родіоновъ и говорили о томъ, кто изъ священниковъ получилъ камилавку, кто скуфью, кто набедренникъ. Между тмъ церковный сторожъ съ работникомъ втащили купель и поставили въ углу. Дьячокъ развернулъ узелъ съ ризой. Священникъ покосился въ уголъ и взглянулъ на образъ.
— Древняя икона. Теперь древнія и богатыя иконы только въ купечеств и встртишь, проговорилъ онъ и, поднявшись съ мста, спросилъ: — прикажете начинать?
Начался обрядъ. Кумъ и кума встали за священникомъ. Бабка съ ребенкомъ на рукахъ помстилась въ середин. Отецъ скрылся въ другую комнату. Жена овошенника Ключова также удалилась куда-то: она была ‘по вр’, то-есть раскольница и не хотла присутствовать при крещеніи. Самъ Ключовъ былъ мене ревностенъ и остался въ комнат, но стоялъ поодаль, у печки, около стола съ закуской, и не крестился. Посл обряда кумъ поднесъ ребенка къ матери и отцу. За нимъ послдовала и кума.
— Ну, растите на радость, проговорилъ кумъ, передавая ребенка и отдарилъ родильницу ‘ризками’ — шелковою матеріею на платье и полдюжиною серебряныхъ ложекъ. Кума подарила также ризки и серебряную солонку.
Черезъ пять минутъ бабы уже колотырили.
— Ну ужь, нашла что подарить! Солонку! Тоненькая претоненькая, словно изъ бумаги. Сквалыга!
— Не она… Она бы и душою рада, да мужъ у ней аспидъ, увряли нкоторыя.
— Ну ужь, и сама тоже ягода! Мн прачка-то Прасковья сказывала. Она и у нихъ, и у насъ стираетъ. Разв не видли, какову рубашку-то крестильную принесла? Дерюга дерюгой, только и виду, что лентами украшена.
Въ зал между тмъ бабка Карповна ходила съ бутылкой донскаго и двумя бокалами на поднос. Она подносила гостямъ вино и кланялась. Гости пили и клали на подносъ, кто рубль, кто полтинникъ. Кумъ отвалилъ зелененькую. Какой-то кудрявый гость въ сизой сибирк, какія обыкновенно носятъ прикащики-лабазники, чтобы не давать денегъ бабк, выскочилъ на это время на дворъ подъ видомъ того, чтобы посмотрть, не напились ли кучера, но бабка выслдила-таки его, и только что онъ показался въ дверяхъ, какъ уже она стояла передъ нимъ съ бокаломъ.
— Я ужъ пилъ, проговорилъ-было онъ.
— Когда же? помилуйте… Пожелайте счастія, настаивала она.
Вс гости обратили на него вниманіе. Онъ покраснлъ, схватилъ бокалъ, глотнулъ, закашлялся и съ сожалніемъ выложилъ на подносъ два двугривенникъ.
Отъ дани уберегся только Ванюшка Родіоновъ и то потому, что просидлъ на голубятн.
Тотчасъ же посл крестинъ женская половина отдлилась отъ мужской и ушла къ хозяйк въ спальную. Бабка сосчитала собранныя деньги, завязала ихъ въ кончикъ носоваго платка и начала возиться около ребенка. Гости просили показать ребенка.
— Смотрть смотрите, родныя, говорила бабка:— только не ахайте и ежели хвалить будете,— то оплюйтесь, потому, не въ обиду будь сказано, глазъ нынче почти у всхъ ядовитъ.
— Что ты?
— Какъ передъ Богомъ. На прошлой недл крестили у Дыбовыхъ. Двочку сама родила. Я принимала. Начали вотъ эдакъ тоже посл крестинъ приходить да смотрть,— ну, извстно, ахали. На другой день стала я ее пеленать, глядь,— а ножка-то у ней вывернута.
— Ай, скажи на милость! Жалость какая, говорили гости и лзли смотрть ребенка.
Поспоривъ между собою, на кого онъ похожъ, на отца или на мать, он чинно разслись на диван и на стульяхъ. Хозяйка поставила передъ ними на столъ варенье, пастилу и пряники.
— А то вотъ въ вдомостяхъ было писано, что въ какой-то земл одна женщина камень родила, говорила, полная въ брилліантовыхъ серьгахъ гостья. Это тоже, надо статься, отъ глазу или отъ порчи.
— Отъ порчи, прибавила другая: — отъ порчи ужасъ что бываетъ. Когда мы съ мужемъ здили въ Тихвинъ на богомолье, такъ тамъ тоже про одну порченную разсказывали: та три года родить не могла и все мучилась.
Въ чистой комнат мужчины уже подходили къ закуск. Первый подошелъ священникъ. Онъ выпилъ рюмку водки, сморщился, ткнулъ вилкой въ селедку и проговорилъ:
— Я все насчетъ вашей иконы, древняя, очень древняя.
— Да-съ, это еще покойника женина отца, отозвался хозяинъ.— Иванъ Иванычъ, Меркулъ Степанычъ, пожалуйте…
— Выпьемъ, выпьемъ… Да только, чтобъ первый-то пылъ прошелъ, говорили приглашенные.
Священникъ между тмъ отеръ губы, погладилъ бороду и началъ глазами кого-то искать.
— Гавриловъ! проговорилъ онъ наконецъ.
Сидвшій въ углу дьячокъ поспшно кашлянулъ и всталъ съ мста.
— Ты ступай домой, да на дорог зайди къ попадь и скажи, что я чай пить остался.
— Слушаю-съ, проговорилъ дьячокъ и началъ-было уходить, но хозяинъ остановилъ его, сунулъ ему что-то въ руку и подвелъ къ закуск. Тотъ покосился на священника, налилъ рюмку водки и самымъ искуснымъ образомъ вылилъ ее въ горло.
— Закусить-то…
— Покорнйше благодарю, я хлбцемъ-съ… проговорилъ дьячокъ и вышелъ изъ комнаты, но домой не пошелъ.
Въ столовой его остановили гости. Они о чемъ-то спорили.
— Иванъ Андреичъ, Иванъ Андреичъ, поди сюда.
Дьячокъ подошелъ.
— Скажи, пожалуста, есть такіе голоса свирпые, что вотъ возьметъ рюмку, крикнетъ въ нее и рюмка пополамъ?
— Есть-съ, то есть такіе есть-съ, что уму непостижимо, отвчай дьячокъ.
— Ну, а можетъ человкъ черезъ пніе животъ надорвать?
— Можетъ-съ, особливо ежели съ непривычки и на воздух… Однако прощайте, пора…
— Куда? Погоди. Мы выпьемъ.
— Да нельзя-съ, домой надо: — отецъ протоіерей просилъ къ попадь зайти.
— Ну вотъ! Успешь! Садись!
Дъячокъ слъ. Въ столовой также поставили закуску и водку. Гости подходили, пили и развеселились. Кто-то затянулъ: ‘ Тебе на водахъ’.
— Не на тотъ гласъ пть изволите, проговорилъ дьячокъ и поправилъ.— Охъ ужь, какъ мы эти гласы знали! Бывало, ночью разбуди, спроси — знаемъ. Ужь и учили же. Регентъ у насъ былъ Ферапонтовъ. Голосу своего не имлъ, потому въ вину малодушество чувствовалъ, но за то учить — бда! Насъ мальчишекъ, бывало, поминутно камертономъ въ голову. Врите ли, у нкоторыхъ даже плши образовались. Однако пора-съ .
— Господи, да что съ одного: пора да пора!
— Неловко-съ. Отецъ Тимофей заглянуть могутъ, а я здсь.
— Ну такъ пойдемте, братцы, въ работникамъ въ артельную, подалъ совтъ воротившійся съ голубятни Ванюшка:— тамъ и попоемъ, и за виномъ пошлемъ.
Совтъ былъ принятъ и человкъ шесть отправилось въ артельную.
Въ чистой комнат уже раздвинули столы и сли играть въ карты,— въ трынку и стуколку. Графины и бутылки были уже на половину отпиты и гости отирали обильный потъ, катившійся съ ихъ лбовъ. Священникъ не игралъ, сидлъ поодаль съ хозяиномъ и пилъ пуншъ.
Въ углу, на единственномъ свободномъ трехъ-саженномъ пространств, шныряли, взявшись подъ руки, три двицы и шушукались.
— Нынче передъ майскимъ парадомъ у насъ постоя не будетъ. Папинька откупился, говорила одна двица.
— А у насъ такъ будетъ, шептала другая.— Для офицеровъ ужь и комната назначена. Прошлый годъ двое стояли, такъ все меня апельсинами угощали. Разъ что же, взяли да къ апельсину любовную записку булавкой и пришпилили. Когда они ухали, такъ въ комнат на дверяхъ, на стнахъ, везд было имя мое написано: Маша, ангелъ, Марія, душка и стихи:
Лишь только солнце закатится,
Какъ я пойду въ рку топиться.
Она мила, какъ два рая,
Скажу объ ней я, умирая.
Если эти опять придутъ, такъ вотъ стыдъ-то будетъ!
— Маша, Маша, ты насъ тогда къ себ гостить пригласи, пристаютъ въ ней подруги.
Въ спальной гости также оживились. На окн уже стояли дв порожнія бутылки изъ-подъ кіевской наливки и разговоры такъ и лились ркой. Тутъ, какъ говорится, перемывали кости чуть ли не всей Ямской. Было сообщено, что Дымиха на шею прикащику вшается, что Хлыновъ старшаго сына за пьянство выскъ, что у Химкиныхъ изъ-за серебрянаго подноса свадьба разстроилась и женихъ въ отместку прилпилъ на ворота невстина дома какое-то пакостное объявленіе и прочее.
У мужчинъ игра дошла до почтенныхъ размровъ. Летли синенькія и красненькія бумажки.
— Экъ тебя червями-то несетъ,— удержись! говорилъ кто-то.
— А мы вотъ казачьимъ тузомъ пройдемъ.
Погребщикъ Иванъ Иванычъ выигрывалъ, острилъ и каждой карт давалъ свои названія: короля звалъ водовозомъ, даму — свахой, валета — халуемъ, а козырнаго туза почему-то долговымъ отдленіемъ.
— Нате-ка вамъ долговое отдленіе, говорилъ онъ, ходя съ туза.— Вались, король и дама, комаръ и муха! Вотъ такъ, кто-то ремизъ!
Извощикъ-подрядчикъ Колымановъ проигрался, переругалъ всхъ, вышелъ изъ-за стола и съ горя напился.
— Семенъ Харитонычъ! Семенъ Харитонычъ! приставалъ онъ къ Шкворневу.— У тебя теперь сынъ есть, такъ какъ подростетъ, учи его, учи непремнно, чтобъ оболтусомъ не былъ.
— Да ужъ выучимъ, выучимъ.
— А какъ ты его учить-то будешь? Знаешь ли, какъ учить-то надо? А?
— Да ужь знаю…
— Нтъ, не знаешь! А какъ? Ты у меня спроси: я двухъ выростилъ. Вотъ какъ учить нужно: когда онъ подростетъ и будетъ мальчонка лтъ пяти, возьми сходи ты въ баню, принеси вниковъ, выдерни изъ него прута два и постегай легонько да и заткни гд нибудь эти розги на видномъ мст, хотя, напримръ, за зеркаломъ. Понялъ? И каждый день води мальчонку и указывай ему на нихъ.
— Эхъ, Иванъ Иванычъ, да ты лучше выпей. Ну, пойдемъ вмст выпьемъ, тащилъ его къ столу хозяинъ, чтобъ хоть какъ нибудь отвязаться.
Колымановъ выпилъ, набилъ закуской ротъ и продолжалъ:
— А какъ девять лтъ исполнится, начинай его проскать. Понялъ? Начинай проскать.
— Да ужь выучимъ, выучимъ, говорилъ хозяинъ и сталъ прощаться съ священникомъ, который уже уходилъ.
— Проповдь завтра нужно писать… Коммиссія… говорилъ священникъ, отыскивая шляпу, перекрестился и пошелъ въ прихожую. Двое гостей бросились свтить и надвать ему рясу. Пьяный Колымановъ подошелъ къ нему подъ благословеніе, приложился къ рук и долго цловалъ ее.
Священникъ насилу вырвалъ руку.
Часовъ въ двнадцать у воротъ происходила слдующая сцена: Ванюшка Родіоновъ и еще нкоторые гости сажали дьячка на извощичью линейку. Онъ былъ пьянъ и еле сидлъ.
— Иванъ Андреичъ, додешь ли? спрашивали его.
— Доду, мычалъ онъ.
— Ну, трогай!
Извощикъ хлеснулъ лошадь. Дьячокъ свалился съ дрожекъ.
— Ахъ, Боже мой, не додетъ! Нтъ, надо проводить, говорили гости, поднимая его.— Сходите кто нибудь за работникомъ.
Явился работникъ. Онъ обнялъ дьячка и повезъ его.
— Узелъ-то, узелъ-то не потеряйте, кричали имъ вслдъ.
Въ два часа стряпухи засуетились и накрыли столъ для ужина. Колымановъ напился еще горше и говорилъ, что ежели война будетъ, онъ непремнно пойдетъ охотою въ солдаты. Жена вслдствіе этого плакала и говорила:
— Ну, какой ты солдатъ! Взгляни на себя. Кто тебя возьметъ?
— Возьмутъ, потому я охотой, а не по сдач. Упаду въ ноги самому гееералу и скажу: — ваше превосходительство, готовъ грудь… и все такое…
Гости смялись.
— Тебя, братъ, прямо въ калегварды… проговорилъ кто-то.
— Ахъ, Господи! да уймите его! просила жена.— Ну, что онъ на посмшище людямъ завирается.
Дочери успокоивали мать и говорили:
— Маменька, кушайте скоре и уйдемте, это самое лучшее. Тятеньку потомъ привезутъ.
— Не пойду я одна, потому онъ наврно гд нибудь застрянетъ!
Посл ужина гости начали расходиться. Передъ уходомъ Колымановъ крпко облобызалъ хозяина и поклонился ему въ ноги.
— Можетъ быть, больше не увидимся, потому я въ солдаты… бормоталъ онъ.— А сынишку, какъ подростетъ, проскай!
Его повели подъ руки Шкворневскіе работники.
— Такъ проскай-же! крикнулъ онъ еще разъ въ дверяхъ.
— Ладно, ладно, говорилъ хозяинъ.
Гости ушли, но не вс. Самые ярые остались играть въ карты. Хозяйка заперлась въ спальной и легла спать. Шкворневъ, какъ неиграющій въ карты, дремалъ на диван и наконецъ подъ шумокъ заснулъ. Въ шесть часовъ его толкали и требовали водки.
— Да нтъ, братцы, вышла вся, говорилъ онъ, потягиваясь и протирая глаза.
— Пошарь, можетъ, и найдешь!
— Гд-жь шарить-то?
— Да ну…
Онъ ушелъ въ спальню, вынесъ оттуда четвертную бутыль, въ которой водки еще оставалось съ полуштофъ, и поставилъ на столъ. Гости набросились на нее какъ мухи на патоку и снова принялись играть. Разошлись они только къ восьми часамъ.
— Еще рано, мелочныя лавочки отворены. Куда торопиться-то? острилъ кто-то, надвая пальто.
Погребщикъ былъ порядочно нагрузившись и звалъ гостей къ себ въ погребъ, на перепутье, опохмлиться.
— Да чтожь, пойдемъ къ нему, ребята, крикнулъ одинъ изъ гостей и затянулъ псню: ‘загуляла ты, ершова голова’.
— Вахрутинъ! Тише! жена спитъ! унималъ его хозяинъ.
— Ну, прощенія просимъ!
Компанія дйствительно повалила въ погребъ и, должно быть, тамъ и застряла, потому что въ девять часовъ къ Шкворневымъ являлись кухарки и работники, присланные горюющими дома женами, справиться: куда двались ихъ злосчастные сожители?