КРЕСТ
КРЕСТ
* * *
* * *
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Крест, Зайцев Борис Константинович, Год: 1930
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Борис Зайцев. Собрание сочинений. Т. 11
Письма. Статьи. Воспоминания современников
М., ‘Русская книга’, 2001
Восемь лет назад выезжали мы из России… Двадцать второй год, первый после нэпа. Стали открываться магазины, появились рестораны, частная торговля, частные издатели — могло казаться, что вот приоткрылось что-то, кончилась революция, наступает ‘жизнь’, ‘быт’. На границе бросила моя дочь, тогда маленькая девочка, на родную землю букетик фиалок. Самая умная из нас — не верила, что скоро вернемся. Мы же, взрослые, все надеялись, пройдет год, два, здравое одолеет, что-то перекипит, и отдохнув, оправившись за границей, мы вернемся на родину для жизни, для работы новой — тяжкой, конечно, но нужной.
И вот годы шли. Берлин, Италия, Париж — уже в Париже стало ясно, как далека родина. Уже в Париже видели мы торжество наших врагов — засели они на Гренель и самые ‘интеллигентнейшие’, самые ‘передовые’ целовались с ними. Человеческая глупость, подлость и продажность мило расцветали. Земля же родная орошалась, все по-прежнему обливалась кровью: на щедро утучненную почву пали девочкины цветочки!
Годы долгой, крестной муки российской — вот подходят они к пределам. Что такое произошло с татарами? Чувствуют они свою близкую гибель? Последние судороги? Или — чувствуют безнаказанность, торгашескую тишину Европы? ‘Все сойдет!’ Мир — пустыня. ‘Нет истины, все позволено’.
Ну, что же, закроем сотни церквей. Будем расстреливать священников — отправим на мученическую смерть батюшку Колерова со всем приходским советом. Засадим в Соловки и Сибирь епископов — и того удивительного старика, что у Ледовитого океана, в простой избе ежедневно совершает литургию о всех и вся, у ледяных волн в светлом веселии молится за Россию. Ничего, будем сжигать иконы, снимать колокола, запрещать звон в Москве, взрывать Симонов монастырь — в 1933 году не останется у нас религии.
Будем резать детей в Трехречье, выселять ‘кулаков’, отправляя их в дальние края на голодную смерть — кулаков пять миллионов — извести их надо постараться, требует времени. Поздно ночью проезжал я в Москве раз мимо чеки. Старичок извозчик вез меня. ‘Ну, как,— сказал я,— по ночам небось стараются?’ ‘Известное дело,— ответил он с простотою и равнодушием гомеровскими,— работы много, ране как к пяти, к шести никак не управиться’. Теперь, может быть, седобородый мой олимпиец на своей шкуре узнал в деревне, как много хлопот, как трудно до зари ‘управиться’. Что же, время найдется. Друзья Макдональды и Блюмы поддержат, ‘на западном фронте без перемен’. Будем расстреливать в день по пяти человек, это немного, конечно — не способ ‘управиться’, но остальных разорим, переморим и ‘переплавим’, так, чтоб из кулака выплавить, скажем, Яновича. Пусть Милюков с Керенским читают доклады парламентариям о нашем терроре: все это правильно, но ни к чему. Всюду у нас есть свои, хорошо закупленные, наши гости на банкетах в Гренель, у нас все поставлено, все предусмотрено: постановят ‘изучить положение’ в России, уж десять лет изучают, а наше дело тем временем вольное.
На Кресте наша Родина, что говорить: распинают ее, на наших глазах распинают, что ни день, глубже вбивают гвозди. Не снегами занесло, страшная, клубящаяся туча, с дьявольским заданием: в пять лет все ‘дезинфицировать’, все уничтожить, выморить более крепкое крестьянство, извести интеллигенцию, мораль, религию — голого дикаря посадить на престол славы.
Только уж мало становится и самой русской земли. Хорошо бы забраться и под голубой воздух Франции, и в старинноджентльменскую Англию.
‘Голубой воздух Франции!’ — воздух свободы и культурной жизни, человеческой, а не дикарской. Иду в голубом этом воздухе, чудесным утром по Булонскому лесу, и дышу им, глаз любуется синеющей дымкой Мон Валерьяна, а сердце тяжело, вспухло сердце, как говорят итальянцы про бурное море: ‘mar grosso’. В каждом автомобиле точно бы ‘те’: ложный ажан, недели стоявший на перекрестке, где ему вовсе не полагается стоять, дама в бежевом, бритый господин лет пятидесяти пяти. О, всех Яновичей не переберешь! Не опросишь всех дам и барышень в бежевом (цвет как раз модный).
Сейчас страдные дни для нас, русских. На какое ни гляди небо, на какие каштаны, озера — облик Креста заслоняет все. Он дан нам теперь здесь просто, зрительно: человек с черной бородой, которого на днях еще встречали в церкви, сильный, крепкий, упорный — ныне принял этот Крест, за Россию и за нас всех. В хмурый вечер, сырой и туманный, был я на молебне в церкви Галлиполийцев на рю Мадемуазель. Вот уж где нет ‘туалетов’. Шоферы, рабочие, барышни, дамы в потертых пальтишках, странники русские, тело и душа России страждущей, все мы без завтрашнего дня, без текущих счетов,— мы стояли и молились ‘о здравии воина Александра’, и надо верить, и надо молиться, сколько бы ни было сердце ‘mar grosso’. ‘Слышишь ли меня, батько?’ — отвечал Остап. ‘Слышу, сынку!’ — отвечал Тарас Бульба. Было ощущение: да поддержит ток добра, из Церкви излучавшегося, ‘воина Александра’ в горчайшие, может быть, самые грозные минуты его. Если же жизни физической, страшного марева, в котором бьемся, уже для него нет, то в ином, верим, светлейшем, чем наш, мире да сольются наши чувства, в таинственных излучениях своих, с его душою. Я почти не знал лично Кутепова — раза два-три приходилось здороваться. В церкви Галлиполийцев видел супругу его — Л. Д. Кутепову — Голгофу живую. И теперь все это стало своим, как бы родным. Мне не важно знать, такой или этакий был Кутепов, сколько у него врагов, сколько друзей. Сейчас он — знамя мученичества, знамя России распинаемой, он не может, не может не быть своим каждому русскому, каких бы взглядов тот ни был. Горе сближает, но и проводит грань. Кто с тобой чувствует, тот свой. Кто против тебя, от того отойду. Пусть он отличнее, он уж не мой.
— Ну и что же дальше? — спрашивает некто. — Что делать с этой общностью чувств? Вообще: что делать, чего ждать?
— Делать… все то же, что делали. Шофер возит, рабочий работает, писатель пишет. Кто в состоянии — помогает следствию. Все — дают что-то, какой-то обол на ведение розысков. И главное — все сдерживаются, все на высоте спокойствия и силы. Сила и здоровье. Вот чем завоевывается жизнь.
А дальше идет вера. В силе — ждать. Не вечно так будет. Из скопившегося может грянуть такой гром, такая молния, что зашатается сатанинский престол. Когда это будет — не знаем. Но нас этот час должен застать бодрствующими, не расслабленными и не падшими.
Кутепову дан Крест тягчайший. У каждого из нас есть свой, меньше и больше, но отказываться от него нельзя — а друг друга поддерживать и ободрять, живить — необходимо.
Газ. ‘Возрождение’. Париж. 1930. 6 февраля.
С. 324. …засели они, на Гренель… — Имеется в виду особняк советского полпредства во Франции на рю де Гренель в Париже.
…на мученическую смерть батюшку Колерава… — Ф. К. Колеров.
…взрывать Симонов монастырь… — Симонов Успенский мужской монастырь, основанный в Москве в 1379 г., подвергся уничтожению в январе 1930 г. (сохранился лишь один из шести храмов).
С. 325. …резать детей в Трехречье… — Вероятно, имеются в виду карательные экспедиции отряда Моисея Жуча, который с территории СССР в 1929 г. совершал зверские набеги на поселения русских беженцев в Маньчжурии.
Друзья Шкдональды и Блюмы поддержат… — Премьер-министр Англии. Джеймс Рамсей Макдональд (1860—1937) и лидер франпузских социалистов Леон Блюм (1872—1950) выступили в 1924 г. ‘друзьями СССР’ — сторонниками признания Советского правительства.
…из кулака выплавить, скажем, Яновича. — Янович — чекист в парижском полпредстве СССР. Расстрелян в 1937 г.
С. 326. В церкви Галлиполийцев… — Церковь Преподобного Сергия Радонежского, открытая Обществом галлиполийцев (воинов Добровольческой армии) в Париже.