Кренкбиль, Франс Анатоль, Год: 1901 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Анатоль Франс

Кренкбиль

Anatole France
Crainquebille

Франс и Стейнлен

‘Кренкбиль’ — одно из лучших созданий А. Франса.

В небольшой рассказ вложено огромное, жгучее содержание. В этом рассказе Франс стремился достигнуть предельно глубокой простоты, он стремился написать народный рассказ.

Дело Дрейфуса, взволновавшее всю Францию в конце 90-х годов и показавшее всю разнузданность реакции, вывело Франса из состояния созерцательной иронии. Вместе с Золя, вместе с передовыми мастерами французской культуры Франс вмешивается в политику, он защищает демократию, оказавшуюся под угрозой.

Замечательным документом этого нового периода жизни Франса является ‘Современная история’, в которой показан господин Бержере — мирный профессор и книголюб, ставший политическим борцом. ‘Кренкбиль’ следует за ‘Современной историей’ и из нее вытекает. Рассказ напечатан впервые в 1901 году. В следующем году он выпущен в ‘Социалистической библиотеке’ вместе с избранными речами Франса: дело Дрейфуса превратило великого французского писателя в превосходного политического оратора.

В 1902 году на могиле Золя Франс произносит свою знаменитую речь, которая воздает должное писателю, ‘беспощадно бичевавшему праздное общество’, писателю, который ‘выступал в борьбе с социальным злом всюду, где только встречал его’.

Франс воздает должное великому сыну французского народа, который в мрачные дни дела Дрейфуса мужественно выступал с разоблачением ‘омерзительной банды озверелых реакционеров’.

Эта речь Франса является превосходным выражением его взглядов в тот период, когда создавался ‘Кренкбиль’.

Рассказ обнажает фальшь буржуазной демократии и бесчеловечность капитализма. Кренкбиль — простой человек из народа, темный, не разбирающийся в хитросплетениях буржуазной юстиции, попадает в колеса государственной машины, которая быстро размалывает его. Маленький рассказ Франса говорит больше, чем многие томы.

Первое издание ‘Кренкбиля’, давно сделавшееся библиографической редкостью, было выпущено с 62 рисунками Стейнлена, замечательного французского рисовальщика. Художник-демократ Стейнлен хорошо знал народную жизнь, в его рисунках запечатлено горе бедных, вопиющий контраст веселого и сытого Парижа с Парижем голодных и униженных. Карандаш Стейнлена создавал картины, полные скорби и гнева. Франс хорошо сказал о своем друге Стейнлене: ‘Когда он изображает социальную несправедливость, эгоизм, алчность и жестокость, его карандаш, его кисть пылают, как страшное возмездие справедливости’.

‘Кренкбиль’ был близок Стейнлену. Редко возникает такое удивительное совпадение литературного изображения и рисунка. В ‘сюите изумительных рисунков’ к ‘Кренкбилю’, дающих как бы самостоятельное, второе развитие темы, взятой Франсом, перед нами проходит вся история затравленного старика, весь фарс буржуазной юстиции, жертвой которой сделался несчастный Кренкбиль.

Самый образ простодушного старика Кренкбиля воспроизведен Стейнленом так, что уже нельзя себе представить его иным. Париж, улица Монмартр, по которой обычно возил свою тележку зеленщик, разнообразная, пестрая городская жизнь, скупо намеченная в рассказе Франса, в рисунках Стейнлена приобретает ощутимость. Спор Кренкбиля с полицейским No 64, Кренкбиль в ‘корзине для салата’ и в тюремной камере, наконец, Кренкбиль на суде, который подавляет бедняка своим мишурным величием и кажется ему ‘видением из Апокалипсиса’. В сценах суда, широко разработанных Стейнленом, превосходно показана устрашающая, нарочито театрализованная процедура суда, который заседает под изображением распятия (это в демократической республике!). Понимаешь, что в такой обстановке бедняга Кренкбиль должен был потеряться: ни в чем неповинный человек запутался здесь, как в сетях. Суд, бесчеловечный и бездушный, для которого полицейский является ‘как бы чистой идеей, как бы лучом, ниспосланным богом’, быстро и беспрекословно решает судьбу Кренкбиля.

С превосходной иронией сделана целая серия ‘моментальных снимков’, в которых Стейнлен запечатлел речь адвоката Лемерля — высокопарную, пустозвонную и полную презрения к тому человеку, которого он ‘защищает’.

Замечательная четвертая глава рассказа, иллюстрированная несколькими рисунками, повествует о том, как после вынесения приговора в кулуарах суда беседуют три приятеля. Один из них, Жан Лермит, с ядовитым сарказмом обличает суд, на котором он только что присутствовал. Это — ‘машина для защиты интересов богатых’, это — ‘машина, которая безошибочно направляет свой удар против бедных’. Перед нами раскрывается философская и политическая оценка событий, изображенных в рассказе ‘Кренкбиль’.

Весьма характерно, что на всех рисунках Стейнлена к этой главе мы видим и самого Анатоля Франса.

Кренкбиль отбывает свое недолгое заключение в тюрьме, показавшейся бедняге очень удобным жильем, и думает, что несчастья его кончились. Но старик ошибается. Весь Монмартр отворачивается от него, он ‘запятнан’. И госпожа Лор, и Куэнтро, и госпожа Байяр не хотят больше покупать сельдерей у человека, который сидел в тюрьме.

Здесь выступает на сцену грязная и не менее бесчеловечная, чем суд, буржуазная мораль.

В рисунках Стейнлена выразительно показано, как изменились постоянные покупательницы Кренкбиля, узнав, что старик сидел в тюрьме: как вытянулось лицо у одной ханжи, как заносчиво отворачивается от него другая. Госпожа Лор, которую вышедший из себя Кренкбиль справедливо обозвал потаскухой, особенно удалась Стейнлену.

Рассказ Франса и сюита рисунков Стейнлена заканчиваются мрачными, черными, безнадежными изображениями. Ни в чем неповинный, честный, добрый старик, трудом зарабатывавший хлеб, опускается на дно. Уже ничто в жизни не спасет его. Этот холодный, полный ужаса мрак изумительно передан заключительными иллюстрациями Стейнлена.

Художник дает в своей сюите три символических рисунка. Один из них изображает бюст республики, у которой нет глаз, тяжелые томы законов, сломанные весы Фемиды и распятие. Это — символ лиги, которая не брезгует ничем.

Рисунок, которым открывается книга, изображает Кренкбиля, несущего тяжкий крест. Кренкбиль упал, над ним издеваются, а в небесах среди сонма жандармов — суд в традиционных колпаках и мантиях.

В этом рисунке (он перекликается с рисунком, изображающим издохшую на парижской мостовой клячу) разоблачены поповские сказки о Голгофе. Здесь все полно возмущения против общественного строя, который повергает на землю несчастного Кренкбиля: строй этот калечит и унижает людей. В этом заключается грандиозный пафос рассказа, который Франс написал с мудрой простотой.

Замечательное содружество писателя и рисовальщика создали книгу, популярную в лучшем смысле этого слова. Эта книга раскрывает людям глаза, срывает маску с фальшивой демократии.

И. Анисимов

Александру Стейнлену и Люсьену Гитри,
которые сумели дать — один в сюите
изумительных рисунков, другой в прекрасном
творении драматического таланта — облик
трагического величия скромной фигуре
моего бедного разносчика.
А. Ф.

I
Кренкбиль

Величие юстиции во всей полноте его выражается в каждом приговоре, произносимом судьей от имени державного народа. Разносчик Жером Кренкбиль постиг всемогущество закона, будучи препровожден в суд исправительной полиции за оскорбление стража общественного порядка. Заняв место на скамье подсудимых в великолепном и мрачном зале, он увидел судей, секретарей, адвокатов в мантиях, судебного пристава с цепью на шее, жандармов, а за барьером — обнаженные головы безмолвных зрителей. Кренкбиль заметил, что сам он сидит на возвышении, как будто появление перед судьями является для обвиняемого грустной честью. В глубине залы, между двумя членами суда, восседал председатель, г-н Буриш. Академический значок, с пальмовыми ветвями, был прицеплен к его груди.

Бюст республики и распятие возвышались над судилищем, точно все законы, божеские и человеческие, нависли над головой Кренкбиля. Его обуял вполне понятный ужас. Не обладая ни в какой мере философским умом, он не задумался над тем, что означают этот бюст и это распятие, и не задавался вопросом, уживаются ли друг с другом в здании суда Христос и Марианна. А между тем было над чем призадуматься, ибо, в конечном итоге, учение о верховенстве папской власти и каноническое право во многом противоречат конституции республики и гражданскому кодексу. Как известно, папские декреталии не отменены. Церковь Христова учит, как и в былые времена, что законна лишь та власть, которую она облекла полномочиями. А Французская республика считает себя независимой от папской власти. Кренкбиль имел бы некоторое основание сказать:

— Господа судьи, поскольку президент Лубе не является помазанником божьим, то и Христос, висящий у нас над головами, гласом вселенских соборов и пап отвергает вашу власть. Либо он здесь для того, чтобы напомнить вам о правах церкви, коими отвергаются ваши права, либо его присутствие лишено всякого смысла.

На что председатель суда Буриш, пожалуй, ответил бы:

— Обвиняемый Кренкбиль, короли Франции всегда были не в ладах с папой. Гильом де-Ногаре был отлучен от церкви, но не сложил с себя полномочий из-за такого пустяка. Христос, висящий в суде, — не Христос Григория VII и Бонифация VIII. Это, если хотите, — Христос евангельский, который не знал ни слова из канонического права и никогда не слыхал о священных декреталиях.

На что Кренкбилю позволительно было бы ответить :

— Евангельский Христос был бунтарь. К тому же он подвергся осуждению, которое в продолжение девятнадцати веков все христианские народы считают великой судебной ошибкой. Попробуйте-ка, господин председатель, приговорить меня от его имени хотя бы к двум суткам ареста.

Но Кренкбиль не предавался никаким размышлениям на исторические, политические или общественные темы. Он пребывал в изумлении. Окружающая обстановка внушала ему высокое представление о правосудии. Проникнутый почтением, охваченный ужасом, он готов был всецело положиться на судей в вопросе о своей виновности. Совесть говорила ему что он не совершил преступления, но он чувствовал, как мало значит совесть какого-то зеленщика перед символами закона и вершителями общественного возмездия. К тому же и адвокат наполовину уже убедил его, что считать себя невиновным он не может.

Краткое, наспех произведенное следствие подтвердило тяготевшее над ним обвинение.

II
Приключение Кренкбиля

Зеленщик Жером Кренкбиль ходил по городу, подталкивая тележку, и кричал: ‘Капуста! Репа! Морковь!’ А когда у него был лук-порей, он кричал: ‘Спаржа! Спаржа!* — потому что порей — это спаржа бедняков. И вот 20 октября, в полдень, когда Кренкбиль спускался по улице Монмартр, г-жа Байяр, хозяйка башмачной мастерской, вышла из своей лавочки и подошла к тележке с овощами. Она пренебрежительно взяла пучок порея:

— Не больно-то хорош ваш порей. Почем пучок?

— Пятнадцать су, гражданка. Лучшего не бывает.

— Пятнадцать су за три скверных луковицы?

И она с отвращением швырнула пучок обратно.

В этот самый момент полицейский No 64 подошел и сказал Кренкбилю:

— Проходите.

Кренкбиль пятьдесят лет ходил с утра до вечера. Такой приказ казался ему законным и в порядке вещей. Готовый беспрекословно повиноваться, он стал торопить гражданку, чтобы та брала, что ей по вкусу.

— Дайте же мне выбрать товар, — раздраженно ответила башмачница.

И она снова перебрала все пучки порея, затем взяла тот, который показался ей самым лучшим, и прижала его к груди, как на церковных картинах святые прижимают пальмовые ветви к груди своей.

— Красная цена — четырнадцать су. Да мне еще надо сходить за деньгами в лавку, с собой нет.

И, держа в объятиях луковицы порея, она вернулась в мастерскую, куда перед нею прошла покупательница с ребенком на руках.

В это время полицейский No 64 вторично сказал Кренкбилю:

— Проходите.

— Я жду денег, — ответил Кренкбиль.

— Я не говорю вам, чтобы вы ждали денег, а говорю, чтобы вы проходили,—возразил полицейский тоном, не допускающим возражений.

Между тем башмачница примеряла в лавочке голубые башмачки полуторагодовалому ребенку, мать которого торопилась. А зеленые головки порея покоились на прилавке.

В течение полувека Кренкбиль возил свою тележку по улицам и привык повиноваться властям. Нo на этот раз он находился в особом положении: с одной стороны — обязанность, с другой — право. Кренкбиль не обладал юридическим мышлением. Он не понял, что осуществление личного права не освобождает его от исполнения общественных обязанностей. Он придал слишком большое значение своему праву на получение четырнадцати су и недостаточно проникся сознанием своей обязанности везти тележку и итти, не останавливаясь, все вперед и вперед. Он продолжал стоять.

Полицейский No 64 в третий раз спокойно и без гнева приказал Кренкбилю проходить. В противоположность бригадиру Монтонсьелю, который беспрестанно угрожает и никогда не принимает крутых мер, полицейский No 64 скуп на предупреждения и скор на составление протокола. Таков уж его нрав. Он несколько угрюм, но, тем не менее, прекрасный служака и исполнительный солдат. Храбрый, как лев, и кроткий, как ребенок, он признает только устав.

— Вы не слышите, что ли, — я приказываю вам проходить!

Причина, по которой Кренкбиль продолжал стоять, казалась ему вполне уважительной. Зеленщик изложил ее попросту, без затей:

— Тьфу, пропасть! Я же говорю вам, что жду денег.

Полицейский No 64 ограничился ответом:

— Вы, видно, хотите, чтобы я составил протокол. Что же,— за этим дело не станет.

Услышав это, Кренкбиль медленно пожал плечами и бросил скорбный взгляд на полицейского, а потом на небо. Этот взгляд как будто говорил:

‘Бог свидетель — разве я нарушитель законов? Разве я не признаю декретов и правил, предписывающих мне ходить безостановочно? В пять часов я уже на Центральном рынке. С семи часов я натираю себе руки оглоблями, надрываясь от крика: ‘Капуста! Репа! Морковь!’ Мне стукнуло уже шестьдесят. Я устал. А вы спрашиваете меня, не поднимаю ли я черное знамя восстания. Это — издевательство, и насмешка ваша жестока’.

То ли полицейский не заметил выражения этот взгляда, то ли не нашел оправдания неповиновению, но только он отрывисто и грубо спросил, поняли ли его наконец.

И вот как раз в эту минуту на улице Монмартр скопилось множество экипажей. Извозчичьи кареты, дроги, фургоны для перевозки мебели, омнибусы, ломовые телеги, притиснутые друг к другу, казались сцепленными и спаянными. Брань и крики носились в воздухе над этим остановившимся, клокочущим потоком.

Извозчики издали обменивались с мясниками отборными ругательствами, а кондуктора омнибусов, считая Кренкбиля причиной затора, обзывали его ‘поганым пореем’.

Между тем на тротуаре теснились любопытные, привлеченные спором. Полицейский, видя, что на него смотрят, думал только о том, чтобы поддержать свой авторитет.

— Ладно,—сказал он и вытащил из кармана засаленную записную книжку и огрызок карандаша.

Кренкбиль не отступался, подчиняясь внутреннему голосу. Впрочем, теперь он и не мог двинуться ни вперед, ни назад. Колесо его тележки, к несчастью, зацепилось за колесо повозки молочника.

Он закричал, хватаясь за голову:

— Говорят же вам, я дожидаюсь денег! Вот беда! Пропади я пропадом! Вот напасть-то!

Эти слова, выражавшие скорее отчаяние, чем возмущение, показались полицейскому No 64 оскорбительными. А так как для него всякое оскорбление неизменно облекалось в освященную традицией, установленную и, так сказать, литургическую форму: ‘Смерть коровам!’, то и теперь именно в этой форме он воспринял и осознал слова преступника.

— А! Вы сказали: ‘Смерть коровам!’ Ладно, следуйте за мной!

Кренкбиль в оцепенении и полном отчаянии вытаращил опаленные солнцем глаза на полицейского No 64 и, скрестив руки на синей блузе, крикнул надтреснутым голосом, выходившим не то из макушки, не то из пяток:

— Как? Я сказал: ‘Смерть коровам!’? Я? О!..

Этот арест вызвал хохот приказчиков и мальчишек. Он удовлетворял вкусам толпы, всегда падкой на низменные и жестокие зрелища. Но в это мгновение какой-то старик с грустным лицом, одетый в черное, в цилиндре, протиснулся к полицейскому сквозь толпившийся кругом народ и сказав ему мягко, не возвышая голоса, но очень внушительно:

— Вы ошиблись. Этот человек не оскорблял вас

— Не вмешивайтесь не в свое дело, — ответил ему полицейский, воздерживаясь от угроз, так как говорил с прилично одетым человеком.

Старик настаивал на своем весьма спокойно, но очень твердо. Тогда полицейский объявил, что ему надлежит дать показания комиссару.

Между тем Кренкбиль продолжал кричать:

— Как? Я сказал: ‘Смерть коровам!’?.. О!..

В то время как он произносил с удивлением эти слова, г-жа Байяр, башмачница, подошла к нему, держа четырнадцать су. Но полицейский No 64 уже схватил Кренкбиля за шиворот, и г-жа Байяр, рассудив, что незачем платить человеку, которого тащат в кутузку, положила четырнадцать су в карман фартука.

Когда Кренкбиль увидел, что тележка его задержана, что сам он лишился свободы, ему показалось, что пропасть разверзлась под ним и солнце померкло. Он мог только пробормотать:

— Ну и дела!..

Старик заявил комиссару, что, остановившись из-за скопления экипажей, он был свидетелем происшествия и утверждает, что полицейский не был оскорблен, что это чистейшее недоразумение. Он сообщил свое имя и звание: доктор Давид Матье, старший врач больницы Амбруаз-Паре, кавалер ордена Почетного Легиона. В другие времена комиссар удовлетворился бы таким показанием. Но тогда во Франции ученые считались неблагонадежными.

Арест Кренкбиля был утвержден. Он провел ночь в участке, а утром был перевезен в ‘корзине для салата’ в полицейский арестный дом.

Заключение в тюрьму не казалось Кренкбилю ни тягостным, ни унизительным. Он принял это как должное. Его особенно поразила чистота стен и плит пола. Он сказал:

— Чистенькое местечко. Ей-же-ей, чистенькое местечко. На полу хоть ешь!

Оставшись один, Кренкбиль хотел подвинуть табурет, но заметил, что тот вделан в стену. Он громко выразил удивление:

— Чудно! Я уж наверняка такой бы штуки не придумал.

Он уселся и стал перебирать пальцами, продолжая недоумевать. Тишина и одиночество угнетали его. Он скучал и с беспокойством думал о своей тележке, нагруженной капустой, морковью, сельдереем, рапунцелем, салатом. И тревожно спрашивал себя:

— Куда они девали мою тележку?

На третий день Кренкбиля навестил его адвокат, мэтр Лемерль, один из самых молодых членов парижской адвокатуры, председатель одной из секций ‘Французской отечественной лиги’.

Кренкбиль попытался рассказать ему о своем деле, что было не легко, так как он не привык говорить. Возможно, однако, что он осилил бы эту трудную задачу, если бы адвокат хоть немного помог ему. Но тот недоверчиво качал головой на все, что говорил Кренкбиль, и, перелистывая бумаги, бормотал:

— Гм! Гм! Ничего этого нет в протоколе…

Затем устало сказал, крутя белокурый ус:

— В ваших собственных интересах, пожалуй, лучше было бы сознаться. Я нахожу, что ваша система абсолютного отрицания вины весьма неудачна.

С этой минуты Кренкбиль охотно сознался бы, если бы знал, в чем надо сознаться.

III
Кренкбиль перед лицом правосудия

Председатель суда Бурши посвятил целых шесть минут допросу Кренкбиля. Этот допрос пролил бы больше света на дело, если бы обвиняемый ответил на поставленные ему вопросы. Но Кренкбиль не привык к прениям. В таком высоком обществе почтение и ужас сковали ему язык. Поэтому он хранил молчание, а председатель сам за него отвечал, и ответы эти были уничтожающими. Председатель резюмировал:

— Итак, вы признаетесь, что сказали: ‘Смерть коровам!’

— Я сказал: ‘Смерть коровам!’ — потому что господин полицейский сказал: ‘Смерть коровам! Тогда и я сказал: ‘Смерть коровам!’

Кренкбиль хотел растолковать, что, удивленный столь неожиданным обвинением, он в крайнем изумлении повторил странные слова, которые были ему ложно приписаны и которых он, конечно, не произносил. Он сказал: ‘Смерть коровам!’ — также, как сказал бы: ‘Разве я мог так ругаться! Мыслимое ли это дело!’

Но председатель Буриш не так понял его: ‘Вы утверждаете, что полицейский первый крикнул это?’ Кренкбиль отказался от попытки дать объяснение. Это было слишком трудно.

— Вы не запираетесь, и правильно делаете, — сказал председатель.

И велел позвать свидетелей.

Полицейский No 64, по имени Бастьен Матра, присягнул, что будет говорить правду, одну только правду. Затем показал следующее:

— Во время моего дежурства 20 октября в 12 часов дня я заметил на улице Монмартр какого-то субъекта, по-видимому разносчика. Он, в нарушение правил, стоял со своей тележкой перед домом No 328, от чего произошел затор экипажей. Я ему три раза приказывал проходить, но он отказался подчиниться. А когда я предупредил его, что составлю протокол, он крикнул в ответ: ‘Смерть коровам!’, что показалось мне оскорбительным.

Это показание, твердое и взвешенное, было принято судом с явной благосклонностью. Защита вызвала в качестве свидетелей башмачницу, г-жу Байяр, и г-на Давида Матье, главного врача больницы Амбруаз-Паре, кавалера ордена Почетного Легиона. Г-жа Байяр ничего не видела и не слышала. Г-н Матье находился в толпе, собравшейся вокруг полицейского, который требовал, чтобы торговец проходил. Его показание вызвало инцидент.

— Я был свидетелем происшествия, — сказал он. — Я заметил, что полицейский ошибся: его не оскорбляли. Я подошел и обратил его внимание на это. Полицейский задержал торговца, а меня пригласил следовать за собой к комиссару, что я и сделал. То же самое я заявил и комиссару.

— Можете сесть, — сказал председатель. — Судебный пристав, позовите снова свидетеля Матра.

— Матра, когда вы арестовали обвиняемого, не поставил ли вам на вид господин доктор Матье, что вы ошиблись?

— Так точно, господин председатель, он меня оскорбил.

— Что он вам сказал?

— Он мне сказал: ‘Смерть коровам!’

В зале зашумели и засмеялись.

— Можете идти, — поспешил сказать председатель.

И предупредил публику, что если эти неприличные выходки повторятся, он велит очистить зал. Между тем защитник торжествующе потрясал рукавами своей мантии, и в эту минуту все думали, что Кренкбиль будет оправдан.

Когда спокойствие было восстановлено, мэтр Лемерль встал. Он начал свою защитительную речь с похвалы агентам префектуры, ‘этим скромным слугам общества, которые за самое ничтожное вознаграждение несут утомительный труд и смело противостоят постоянным опасностям, повседневно проявляя героизм. Это старые солдаты, которые остаются солдатами. Солдаты — этим словом все сказано’.

И мэтр Лемерль стал высокопарно разглагольствовать о воинских доблестях. ‘Я из тех, — сказал он, — которые не позволяют затрагивать армию, национальную армию, к коей я сам имею честь принадлежать’.

Председатель склонил голову.

Действительно, мэтр Лемерль был лейтенантом в отставке. Он был также кандидатом националистов в квартале Вьей-Одриэт.

Он продолжал:

— Конечно, я не могу не признавать скромных и драгоценных услуг, которые изо дня в день оказывают стражи порядка доблестному населению Парижа. И я бы не согласился выступить перед вами в защиту Кренкбиля, если бы усматривал в нем оскорбителя старого солдата. Моего подзащитного обвиняют в том, что он сказал: ‘Смерть коровам!’ Смысл этой фразы ясен. Если вы перелистаете словарь рыночного жаргона, вы прочтете: ‘Vachard’,— похожий на корову, — лентяй, праздношатающийся, лежебока, который валяется, как корова, вместо того, чтобы работать. ,,Vache’ — корова—тот, кто продается полиции, сыщик. ‘Смерть коровам!’ — выражение, употребляемое в определенной среде. По весь вопрос ведь в том, как Кренкбиль это сказал, и даже сказал ли он это. Разрешите мне в этом усомниться.

Я отнюдь не подозреваю полицейского Матра в недобросовестности. Но он выполняет, как мы уже сказали, трудную задачу. Порой он бывает усталым, измученным, доведенным до полного изнеможения. В таких условиях он мог стать жертвой галлюцинации слуха. И когда он говорит вам, господа, что доктор Давид Матье, кавалер ордена Почетного Легиона, главный врач больницы Амбруаз-Паре, светило науки, человек светского общества, крикнул: ‘Смерть коровам!’, — мы, конечно, принуждены признать, что Матра страдает навязчивыми идеями и, если можно так выразиться, одержим манией преследования.

Но даже если бы Кренкбиль крикнул: ‘Смерть коровам!’, то надо еще выяснить, является ли эта фраза в его устах преступлением. Кренкбиль — незаконнорожденный, сын уличной торговки, погибшей от разврата и пьянства. Он родился алкоголиком. Вы видите его здесь перед собою отупевшим от шестидесяти лет нищеты. Господа, вы скажете, что он невменяем.

Мэтр Лемерль сел, а г-н председатель Буриш процедил сквозь зубы, что Жером Кренкбиль приговаривается к двум неделям тюрьмы и к 50 франкам штрафа. Решение суда основывалось на показании полицейского Матра.

Когда Кренкбиля повели по длинным и темным коридорам здания суда, он ощутил огромную потребность в чьем-либо участии. Обернувшись к сопровождавшему его полицейскому, он трижды обматился к нему:

— Служивый!.. Служивый!.. Эй, служивый!..

И вздохнул:

— Если бы мне две недели назад сказали, что со мной случится такая оказия!..

Он продолжал рассуждать вслух:

— Эти господа говорят слишком скоро. Они хорошо говорят, но слишком скоро. С ними не столкуешься. Служивый, вы не находите, что они слишком скоро говорят?

Но солдат шел, не отвечая ни слова и не поворачивая головы.

Кренкбиль спросил:

— Почему же вы мне не отвечаете?

Солдат продолжал молчать.

Тогда Кренкбиль сказал ему с горечью:

— С собакой — и то говорят. Почему же вы со мной не разговариваете? Вы никогда не раскрываете рта: верно боитесь, что из него воняет?

IV
Апология г-на председателя Буриша

После прочтения приговора несколько любопытных и два-три адвоката покинули зал заседаний, в то время как секретарь оглашал уже следующее дело. Вы шедшие не рассуждали о деле Кренкбиля, которое их совершенно не интересовало и о котором они больше не думали. Один только Жан Лермит, офортист, случайно попавший в суд, размышлял над тем, что он только что видел и слышал.

Положив руку на плечо мэтра Жозефа Обаре, он сказал ему:

— Председатель Буриш достоин похвалы за то, что сумел оградить себя от суетного любопытства и уберечься от тщеславных притязаний познать истину. Сопоставляя противоречивые показания полицейского Матра и доктора Давида Матье, судья вступил бы на тот путь, где его встретили бы лишь сомнения и неуверенность. Метод, состоящий в изучении фактов, согласно правилам критики, несовместим с должным отправлением правосудия. Если бы судья имел неосторожность следовать этому методу, его суждения зависели бы от его личной прозорливости, в большинстве случаев незначительной, и от человеческого разума, всегда слабого. Какая цена была бы такому суждению? Нельзя отрицать, что метод исторического исследования меньше всего может дать судье необходимую уверенность. Стоит только вспомнить случай с Уолтером Ралей.

Однажды Уолтер Ралей, сидя в Тауэре, работал по обыкновению над второй частью своей ‘Всемирной истории’, в это время под окном разразилась драка. Он подошел взглянуть на повздоривших людей, затем снова сел за работу, в полном убеждении, что заметил все до мельчайших подробностей.

Но на другой день, когда он заговорил о происшествии со своим другом, присутствовавшим при этом и даже принимавшим участие в ссоре, тот описал случившееся совсем иначе. Тогда Уолтер Ралей задумался над тем, как трудно узнать истину об отдаленных событиях, раз он мог ошибиться относительно того, что происходило на его глазах, и бросил свою рукопись в огонь.

Если бы судьи были так же щепетильны, как сэр Уолтер Ралей, они бросили бы в огонь все свои протоколы. Но они не имеют на это права. Это было бы с их стороны отказом от правосудия, преступлением. Приходится отказаться от познания истины, но нельзя отказываться от обязанности судить. Тот, кто хочет, чтобы судебные приговоры основывались на правильном расследовании фактов,— опасный софист или коварный враг гражданского и военного суда. Председатель Буриш — слишком законник, чтобы ставить свои решения

Анатоль Франс

Кренкбиль

Франс и Стейнлен

IКренкбиль

IIПриключение Кренкбиля

IIIКренкбиль перед лицом правосудия

IVАпология г-на председателя Буриша

Читайте также:

I
Кренкбиль

II
Приключение Кренкбиля

III
Кренкбиль перед лицом правосудия

IV
Апология г-на председателя Буриша