Кредиторы, любовь и заглавия, Бутков Яков Петрович, Год: 1847 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 59 минут(ы)

КРЕДИТОРЫ, ЛЮБОВЬ И ЗАГЛАВІЯ.

I.
Страданія, сонъ и пріятныя воспоминанія господина Наревскаго.

Въ Петербург жилъ (и нигд не служилъ) человкъ и господинъ, котораго звали по имени и отчеству Григоріемъ Васильевичемъ.

Въ жаркій іюльскій полдень торопливо шелъ онъ съ Снной-Площади въ Спасскій-Переулокъ. Тамъ, убавивъ шагу, чтобъ нсколько успокоиться отъ сильнаго душевнаго волненія по одной хорошо ему извстной причин, онъ поднялся-было на парадную лстницу знакомаго ему дома, но, дойдя до нумера, обитаемаго Миною, или Вильгельминою Ивановною Шустеръ и ея жильцами, онъ благовременно вспомнилъ, что пора уже ему перестать ребячиться, пора не врить въ добродтель, тмъ боле, что все то, изъ-за чего онъ просто съ ума сходитъ, продается и въ наймы отдается. Вспомнивъ это, Григорій Васильевичъ сошелъ съ лстницы и, остановившись у воротъ того же самаго дома, судорожно схватилъ ручку звонка и принялся звонить съ энергіею пожарнаго, когда онъ, въ глубокую ночь, прискачетъ къ запертому кругомъ и пламенемъ объятому дому.

На этотъ властный звонъ не замедлилъ явиться къ Григорію Васильевичу извстный ему съ весьма-хорошей стороны дворникъ Трофимъ, испугавшійся, какъ только могъ и какъ долженъ былъ испугаться — до крайности, до совершеннаго помертвнія своего здороваго, румянаго лица. Властный звонъ былъ знакомъ ему: онъ такъ и ожидалъ найдти у воротъ пожарнаго на конь, или городоваго пшкомъ, но по чрезвычайно-важному случаю, касающемуся чистки улицъ, а можетъ-быть и его-самого, всегда бдительнаго, никогда непьющаго, но все же, конечно, гршнаго человка Трофима. Не видя передъ собою ни того, ни другаго зловщаго лица, и видя знакомаго ему хорошаго барина, вовсе невозбуждающаго ужаса, даже напротивъ возбуждающаго къ себ живое сочувствіе, онъ сталъ понемногу ‘отходить’, какъ-будто уже удостоврился, что все пустяки — только изъ трубы выкинуло, или, хоть у одного жильца паспорта дйствительно и нтъ, однакожь имется законная отсрочка.

— Что… здравствуй, Трофимъ, здравствуй! что — здсь живетъ господинъ Наревскй? спросилъ Григорій Васильевичъ съ ложнымъ и очевидно коварнымъ, свою тайную цль имющимъ равнодушіемъ, которое, однакожь, въ проницательныхъ глазахъ Трофима изобличалось неровностію голоса Григорья Васильевича и страдальческимъ выраженіемъ его лица.

Трофимъ могъ бы отвчать Григорію Васильевичу безъ запинки, по сущей правд, но Трофимъ былъ съ одной стороны грамотй и книжникъ, а съ другой — опытнйшій дворникъ во всемъ околодк Снной-Площади. Кланяться онъ кланялся и угождать угождалъ всякому хорошему человку, отъ котораго періодически получалъ четвертаки, Но если съ нимъ думали хитрить, если хотли сбить его съ толку какою-нибудь съ виду маловажною штукою, то онъ памятовалъ, что, слава-Богу, не даромъ происходить изъ Ярославской-Губерніи, и дворницкій чинъ пятнадцать лтъ носитъ также не даромъ, что всякія исторіи случаются въ петербургскихъ домахъ ежедневно, и если дло до чего дойдете — съ жильца возьмутъ штрафъ рублями, а дворника попросятъ въ одно извстное ему мсто и тамъ по головк погладятъ…

Памятуя все это, проницательный дворникъ затруднился отвчать на вопросъ Григорія Васильевича и стоялъ передъ нимъ молча, мигая глазами и вертя въ рукахъ шапку, сорванную съ головы еще въ то мгновеніе, когда слуха его коснулся роковой звонъ колокольчика у воротъ.

— Что же… продолжалъ Григорій Васильевичъ боле-свойственнымъ душевному его состоянію голосомъ: — что же? Наревскій здсь живетъ? Да я и безъ тебя, впрочемъ… я знаю вашего брата!.. Не безпокойся, Трофимъ, ничего не нужно!

Григорій Васильевичъ съ прежнею торопливостію кинулся на черную лстницу.

— Да про что жь, ефто… отвчалъ дворникъ самому-себ, съ разстановкою, подъ вліяніемъ мучительнаго подозрнія и недоразумнія.— Объ чемъ? какой еще такой господинъ Наревскій? Каждый день десять человкъ спрашиваютъ Наревскаго — ну, что жь? есть! А это уже бсъ знаетъ, что за штука такая! и что бы — ефто… не заявить ли въ контору, чтобъ бды не накликать?

Задавъ себ этотъ вопросъ и не разршивъ его окончательно, сильно озадаченный, но все еще не сбитый съ толку и не одураченный, Трофимъ слъ тутъ же у воротъ и погрузился въ глубокія, прискорбный размышленія о трудностяхъ и опасностяхъ дворнической жизни, о томъ, что, еслибы зналъ одинъ человкъ, Дорофеемъ называемый, каково-то ему здсь ‘на всемъ готовомъ’, на всемъ чужомъ — то не завидовалъ бы, и ямы некопалъ бы ему, а жилъ бы себ припваючи на своемъ мст, не такъ видномъ и почетномъ, за то совершенно спокойномъ, — и еслибъ зналъ другой человкъ, называемый роднымъ батькою, то не писалъ бы ему каждую весну, съ каждымъ караваномъ, идущимъ въ Петербургъ Волгою и Невою, что мы дескать трудимся въ деревн, землю пашемъ и сно косимъ, и хлбъ свой въ пот лица добываемъ, а ты живешь-себ въ Питер, пьешь чай въ харчевн каждый день, можетъ-быть и дважды въ одинъ день, и табакъ настоящій Жуковскій куришь, и въ деревню отцу и матери шлешь денегъ мало и рдко, и за вс такія твои вины и супротивности, я теб въ другой разъ плаката не вышлю, такъ и не будешь ты барствовать въ столиц, да чай пить, да сапоги выростковые носить, и будешь, сударь ты мой, Трофимъ Ивановъ, сно косить!.. Еслибъ зналъ человкъ, батькою называемый, каково-то здсь въ Питеръ чай пить и въ сапогахъ ходить, то и онъ не позавидовалъ бы, и не погршилъ бы. Да и отъ-чего же это, Создатель, такъ неразумно свтъ идетъ, что всякій всякому завдуетъ и всякій всякаго стъ и задаетъ-такъ изъ-за сапоговъ выростковыхъ, изъ-за настоящаго Жуковскаго табака, изъ-за мста на готовыхъ щелчкахъ и мало ли еще изъ-за чего? А походи онъ самъ, завистникъ неразумный, походи онъ въ новыхъ сапогахъ, покури твоего ‘настоящего’ табаку, поживи на твоемъ мст — на всемъ готовомъ, попей онъ, пожалуй, и чайку въ харчевн два раза въ день — что бы вышло тогда? Такъ нтъ же, не случается всякому своего, просто сказать, сонного узнать, каково-то вся эта роскошь отзывается тому, кому завидуютъ и яму роютъ. Эхъ-ма!

Между-тмъ, Григорій Васильевичъ пробжалъ ступеней сорокъ по черной лстниц, скользнулъ въ одну дверь, которая привела его въ кухню, изъ кухни прошелъ въ корридоръ, изъ корридора въ комнату. Здсь онъ остановился: все было ему знакомо, до крайности знакомо, даже все это знакомое до крайности надоло ему, повергало его въ уныніе, въ тоску, въ малодушіе… все — и чахоточный цвтъ стнъ, и окно, тускло глядвшее во дворъ, и коммодъ, выкрашенный подъ орховое дерево, и гераній, заглохшій и увядшій въ благотворномъ климат этой комнаты, и огромная печь, лишняя лтомъ и неисполняющая своихъ обязанностей зимою, наконецъ письменный столъ съ кучею бумагъ и книгъ, самыя эти бумаги, все, что въ нихъ написано, что думалось, когда было писано, и ландкарты, съ достаточнымъ успхомъ замняющія занавсъ передъ стеклянною дверью въ корридоръ… Еще боле — вотъ только-что вслдъ за нимъ появился въ этой комнат самый знакомый, самый страшный предметъ — сама мадамъ Шустеръ и хозяйка, Мина Ивановна.

— Господинъ Наревскій!.. я опять къ вамъ, господинъ Наревскій! я опять…

Григорій Васильевичъ посмотрлъ на нее съ выраженіемъ совершеннаго недоумнія, какъ-будто и не ему говорила она, потомъ оглядлся въ знакомой комнат потомъ сталъ думать кой-о-чемъ, и тутъ уже, подумавъ недолго, но сильно, даже, можетъ-быть, и не думавъ вовсе, а только таково было могущество голоса госпожи Шустеръ, или такъ во всякомъ случаи должно было неизбжно случиться по естественному порядку — онъ вдругъ созналъ себя, созналъ и еще кое-что, близко къ длу относящееся, немножко поблднлъ отъ внезапнаго сознанія и почувствовалъ маленькое сотрясеніе во всемъ организм, когда входилъ снова въ свою законную, неотъемлемую личность, принимался за свою давно и жалко-играемую роль.

— Да что жь это со мною, Боже мой! воскликнулъ онъ горестно:— сдлайте милость, Мина Ивановна… Я, просто… Ну, будьте же великодушны, пощадите меня!

— Я ничего, совершенно ничего, господинъ Наревскій, отвчала мадамъ и хозяйка, тронутая видимо бдственнымъ состояніемъ жильца:— вы сами знаете… ничего, все случается… я понимаю, понимаю…

Чего-то еще наговорила она прежде, чмъ ушла изъ комнаты чахоточнаго цвта и кое-что подумала на счетъ бднаго человка и господина Григорія Васильевича, оказавшегося также и господиномъ Наревскимъ, тмъ самымъ господиномъ, котораго онъ, за нсколько минутъ, искалъ съ такою настойчивостью и предусмотрительностью. Но онъ не слышалъ сказаннаго, не тревожился о подуманномъ, онъ сосредоточился въ самомъ себя и предался весь одной мысли, ясной, но безотрадной, отдающей душу во власть глубокаго отчаянія.

Въ этомъ состояніи Григорій Васильевичъ, сидя за своимъ письменнымъ столомъ вздремнулъ.

Вздремнувъ, Григорій Васильевичъ почувствовалъ облегченіе, почувствовавъ облегченіе, онъ уснулъ, и во сн прочиталъ ршеніе Французской Академіи объ увольненіи луны отъ должности-земнаго спутника безъ пенсіи и съ дурнымъ аттестатомъ, и о продаж этого хорошаго мста желающимъ малыми участками на площадяхъ Снной и Бронной.

Прочитавъ этотъ проектъ, господинъ Наревскій проснулся съ нормальною мрою своихъ нравственныхъ и материальныхъ силъ и въ то же время вс эти силы посвятилъ дльному получасовому занятію очинкою пера, а для развлеченія отъ непоэтической положительности такого дла приводилъ въ порядокъ и ясность свои воспоминанія обо всемъ, что случилось и что еще никакъ не успло случиться съ нимъ въ-теченіе этого дня.

Случилось… еще утромъ, въ десять часовъ, случилось одно обстоятельство, потогдашнему соображенію весьма-зловщее и только посл, спустя уже пол-минуты оказавшееся тмъ, чмъ все на свт оказывается по своемъ прехожденіи — ничмъ: кто-то сильно и выразительно позвонилъ въ десять часовъ у дверей обитаемаго Григорьемъ Васильевичемъ нумера. Ему не оставалось почти никакой надежды на благополучное начало этого дня, кром слабой, въ торопяхъ изъ разныхъ иперболъ и софизмовъ построенной надежды, что, можетъ-быть, это къ кому-нибудь другому изъ жильцовъ пожаловали, къ студенту, на-примръ… даже дйствительно къ студенту, и ни къ кому иному, кром студента, потому-что… Оказалось, однакожь, что вовсе не къ студенту, а къ нему, и вотъ единственная надежда, на-скоро построенная, разрушилась и Григорій Васильевичъ, уже смущенный и разстроенный, внимаетъ чуткимъ слухомъ всему происходящему посл звонка въ передней. Произошло немногое: кто-то, дозвонившійся, наконецъ, до того, что Мара, кухарка Мины Ивановны, впустила его въ переднюю, спросилъ лаконически: ‘дома?’ ‘Дома’, отвчала Мара. Вотъ и все происшедшее, но уже по одному голосу вопрошавшаго Григорій Васильевичъ успокоился совершенно, чувствуя, что пришелъ другой, а не тотъ, отъ кого трепеталъ онъ при постройки своей непрочной надежды, — пришелъ Василій Кузьмичъ Ватрушкинъ, — и точно пришелъ, да и не одинъ, а трое пришли: онъ, Ватрушкинъ, наслдникъ, а если Богъ дастъ тятенька скончается, то и владлецъ многихъ дровяныхъ дворовъ, Вассерманъ, Иванъ Карловичъ, бывшій подрядчикъ, а нын въ счастливой несостоятельности мужъ Аделаиды Прокофьевны, да еще Передковичъ, ома Петровичъ, кандидатъ всевднія и молчанія, должникъ всхъ портныхъ, сапожниковъ и хозяекъ въ Петербург. Эти три лица были вовсе нестрашны Григорью Васильевичу, даже расположены къ нему до такой степени, что ршились бы дать ему денегъ въ займы, еслибъ у нихъ когда-нибудь могли быть деньги, но Ватрушкинъ только приготовлялся къ тятенькиному богатству и между-тмъ самъ занималъ на вкселкъ у добраго человка, да у пріятеля на слово до котораго-нибудь числа, Вассерманъ прежде, когда не былъ женатъ, когда былъ подрядчикомъ, имлъ деньгу, правда: за то и пожилъ же онъ на свт, пожилъ, а теперь у него — жена, Аделаида Прокофьевна. Передковичъ покамстъ учился только, да занимался долгое время отъискиваніемъ хозяекъ, портныхъ и сапожниковъ доброй нравственности, находилъ, задалживалъ имъ по возможности и вовсе не жилъ, правда, и онъ затвалъ какое-то изданіе въ пользу юношества, человчества и своихъ заемщиковъ, но денгъ у него все-таки не было, а будутъ ли — сомнительно, потому-что для чего намъ въ-самомъ-дл его изданіе?

Какъ-только господинъ Наревскій удостоврился, что ‘вс ничего’, онъ поспшилъ въ объятія Ватрушкина не потому, чтобъ Ватрушкинъ былъ ему миле Вассермана-супруга, или Передковича, а потому-что Ватрушкинъ случайно зналъ за нимъ, за Григорьемъ Васильевичемъ, не грхъ какой, не подлость вопіющую, а просто горестное, жалость къ нему возбуждающее обстоятельство. Слдовательно, Ватрушкинъ, по дружб къ нему, могъ его выдать, могъ возбудить къ нему жалость въ комъ-нибудь… вотъ что смущало Григорья Васильевича! Жалости, участія боялся онъ — боялся освдомленія о здоровь, лживаго, коварнаго сочувствія, сомнительнаго покачиванья головой, всхъ тысячеобразныхъ механическихъ проявленій братской любви и въ-особенности заключительной, будто холодною водою окачивающей фразы: ‘согласись, однако, что ты самъ, братецъ, всему тому причиною, самъ ты довелъ себя до этого!’ Не будь этой задушевной, заключительной фразы — механическія проявленія участія могли бы еще быть сносны Григорью Васильевичу. Ему даже показалось, что пугавшее его предательство уже совершилось во всей полнот и прелести, свойственной братскому предательству: счастливый въ своей несостоятельности, Вассерманъ прежде всегда, начиналъ разговоръ съ себя — увдомленіемъ, за что и подъ чьимъ именемъ ‘торговался’ онъ наканун и какая счастливая и весьма вечерняя встрча на Невскомъ заставила его издержать тамъ же и тогда же порядочное ‘отступное’. Теперь, напротивъ, онъ ‘отступилъ’ отъ своей манеры и началъ съ восклицаній, прямо относившихся къ Григорью Васильевичу и имвшихъ особое для него значеніе: ‘Что это съ тобой, Гриша? Ну, братъ! Ну, ну, нууууууу!’ Гриша терплъ страшную пытку. Вассерманъ своимъ ‘ну-у-у…’ тянулъ изъ него душу. Къ счастію его, Вассерманъ вдругъ и неожиданно прекратилъ эту пытку, вспомнивъ, что видлъ онъ вчера въ Малой-Морской и что вышло бы изъ этого, еслибъ онъ въ прошедшій понедльникъ поторговался хорошенько на емиду и Венеру, продававшихся съ аукціона по весьма-умренной цнъ.

Передковичъ только спросилъ, что Мина Ивановна? скоро ли хозяйка затетъ балъ, и будетъ ли на немъ Мина Ивановна, да нельзя ли ‘согласить’ хозяйку, чтобъ она щедре кредитовала ему въ слдующій балъ свои скверные пунши и туземныя виноградныя вина, потому-что онъ привыкъ кредитоваться всюду — до нкотораго времени. Потомъ, когда Григорій Васильевичъ занялся своимъ туалетомъ, Передковичъ обратилъ вниманіе на одну вещь, пустую для профана, но имющую свою долю сущности и значенія для мужа ученаго, для котораго все сущее — отъ солнца до пылинки, есть субъектъ, заслуживающій и требующій внимательнаго изученія: онъ обратилъ вниманіе на фракъ и посл подробнаго, хотя и нагляднаго обозрнія его, спросилъ у Григорья Васильевича, какой это фракъ, потомъ — тотъ ли этотъ фракъ, или другой, наконецъ — хорошо ли онъ сидитъ, кмъ сдланъ, и порядочный ли человкъ портной. Григорій Васильевичъ спокойно и удовлетворительно отвчалъ на эти вопросы любознательнаго Передковича, но когда Григорій Васильевичъ, въ довершеніе своего пристойнаго наряда, надлъ этотъ самый фракъ, любознательный Передковичъ задалъ ему вопросъ неразршимый: ‘ты… куда же это ты собираешься во фрак?’ — Я… и лихорадка забила Григорья Васильевича. Вопросъ пустой и глупый, но къ чему онъ ведетъ или можетъ повести?— къ объясненію, обнаруженію во всей сущности отъ одного до десяти-тысячь-одного обстоятельства, покрытаго глубокою тайною, погребеннаго во глубин двухъ душъ — его, господина Наревскаго, да еще одного небритаго и весьма-оборваннаго человка и мщанина Куличова. Разв Куличовъ измнилъ и предалъ?.. Куличовъ?… Не можетъ быть, чтобъ Куличевъ! Скоре изящный господинъ Пжеходзцкій, Адамъ Богуславичъ — третья душа, обращенная имъ въ ‘безмолвную могилу’ для своей роковой тайны. Изящный господинъ въ палевыхъ перчаткахъ скоре посягнетъ на все, что только рукъ не мараетъ, а если дло дойдетъ до схватки на улиц — на это способне неизящный господинъ Куличовъ, обладающій, кром полныхъ правъ своего состоянія, еще желзными мускулами… Оно такъ! штука Пжеходзцкаго! А можетъ быть и вовсе не Пжеходзцкаго, а Бородачова, или Щеткина, или самого даже Шелыганова: Шелыгановъ еще недавно сказалъ: ‘все это хорошо, прекрасно’ — а между-темъ, все это было въ сущности отвратительно, нестерпимо-гадко, — ‘все это хорошо’ сказалъ онъ: ‘всему этому я врю, врю, но до всего этого мн нтъ надобности, и я, я, сударь, прійму свои ршительныя мры’. Щеткинъ сказалъ прежде, но короче и лучше: ‘хорошо, только ты не учи меня — я свое дло знаю’, а Бородачовъ, встртившись съ нимъ вчера на улиц, итого не сказалъ, только посмотрлъ на него съ глубочайшимъ изумленіемъ — и Григорій Васильевичъ понялъ, чему такъ изумился Бородачовъ, понялъ и поклонился, да еще улыбнулся Бородачову, а поклонившись и улыбнувшись почувствовалъ страшную тоску въ душ и чуть не заплакалъ съ тоски тутъ же на улиц.

Но и то еще можетъ быть, и также точно и дйствительно быть можетъ, что его, Григорья Васильевича, никто, покамстъ, не предалъ — ни Куличовъ, ни Пжеходзцкій, ни Щеткинъ, ни Бородачовъ, ни даже самъ Шелыгановъ? Можетъ-быть, этотъ Передковичъ предложилъ ему свой вопросъ, заключающій въ себ столь страшную для него сущность — просто, для удовлетворенія своей природной любознательности, или потому-что человку, въ своемъ мст весьма-порядочному и по этой причин сдлавшему несчастными многихъ портныхъ, бросилась въ глаза дисгармонія его костюма съ временемъ и обстоятельствами, а нкоторой глубокой и весьма-прискорбной для Григорья Васильевича тайны онъ вовсе не знаетъ?

Григорій Васильевичъ, помучившись такими многосторонними размышленіями, ршился вовсе не отвчать Передковичу на его вопросъ, чего, впрочемъ, Передковичъ и не замтилъ, отвлеченный интереснымъ извстіемъ Ватрушкина, что тятенька сегодня опять приказали грибковъ сварить и сжарить, да пирожковъ съ грибками сдлать, да кулебяку настоящую московскую, а о доктор, о лекарств и о припадкахъ сказали, что — што! а дальше, между-прочимъ, сказали, что на все, на жизнь и на смерть воля Божія и на то, чтобъ живой человкъ кушалъ себ во здравіе грибки и кулебяку, а не ревень — и на то также воля Божія.

Это благомысліе Ватрушкина тятеньки было причиною тому, что Ватрушкинъ-сынокъ зашелъ ‘по дорог’ къ Вассерману, оба они зашли нсколько въ сторону къ Передковичу, и вс трое — совершенно мимоходомъ и безъ всякаго злаго умысла, къ господину Наревскому.

Успокоенный относительно сбереженія въ тайн нкоторыхъ обстоятельствъ, которыя могли бы неизбжно выйдти наружу при дальнйшемъ направленіи любознательности Передковича въ одну опасную сторону, Григорій Васильевичъ почувствовалъ себя въ хорошемъ расположеніи и отправился съ своими пріятелями по особому приглашенію наслдника дровяныхъ дворовъ — на Невскій-Проспектъ. На Невскомъ, съ Григорьемъ Васильевичемъ ничего замчательно-непріятнаго не случилось: обстоятельство весьма для него важное, даже и тогда, когда они, по приглашенію часто-упоминаемаго наслдника, уклонились къ Излеру — и тогда ничего не случилось, а могло бы случиться, и случилось бы непремнно, еслибъ они не зашли къ Излеру: только-что Григорій Васильевичъ расположился, изъ всегдашней своей предосторожности, у окна, чтобъ наблюдать за проходящими, какъ передъ нимъ тихо и величественно прошелъ изящный человчекъ, въ синемъ пальто и палевыхъ перчаткахъ, не безъизвстный ему подъ именемъ господина Ижходзцкаго. Изящный человчекъ шелъ въ направленіи, противоположномъ тому, по которому только-что прошелъ Наревскій съ своими пріятелями, и очевидно былъ посланъ на встрчу господну Наревскому неизвстно за что преслдующею его судьбою.

Посл завтрака, даннаго наслдникомъ Ватрушкинымъ по случаю благочестивой ршимости своего тятеньки покушать окончательно грибковъ и кулебяки, а жизнь и душу свою предать вол Божіей, Григорій Васильевичъ не захотлъ боле пытать своей лихой судьбы презрніемъ насылаемыхъ ею встрчъ и поспшилъ отправиться въ Коломну, по одной настоятельной надобности, которую далъ себ слово вспомнить по дорог въ Садовой.

II.
Продолженіе пріятныхъ воспоминаній того же господина.

Когда Григорій Васильевичъ оставилъ кандитерскую Излера и достигъ благополучно Садовой-Улицы и еще благополучно погрузился въ волны пшаго народа, заливавшаго все пространство отъ Покрова до Публичной-Библіотеки, у него стало такъ легко на душ, какъ-будто онъ въ этихъ волнахъ исчезъ навсегда съ глазъ нкоторыхъ извстныхъ ему своею жестокостью людей и самой даже всевластной, весьма-недоброжелательствующей ему судьбы.

Онъ шелъ, и обстоятельства его шли какъ-нельзя-лучше, незамтне, онъ уже терялъ сознаніе своихъ личныхъ отношеній къ разнымъ инфузоріямъ петербургскаго міра, суровыя лица, постоянно мелькавшія передъ его пугливыми глазами, пропадали, и воображеніе, освобождаясь изъ оковъ дйствительности, переносило его къ былому, къ неисполненнымъ начиваніямъ, несбывшимся надеждамъ и еще къ одной свтлой, задушевной надежд… И какъ все у него пошло иначе, чемъ онъ предполагалъ, пошло какъ-то навыворотъ, и онъ пошелъ въ противоположную цли своей сторону, а еслибъ все это обдумалъ онъ заблаговременно, еслибъ онъ предвидлъ это… Но въ томъ-то и задача жизни, что человкъ родится не мудрецомъ, а круглымъ невждою, а потомъ уже, когда начнетъ жить да наделаетъ несметное число глупостей, мерзостей и ошибокъ, потомъ уже научается кое-чему, или окончательно сбивается съ толку…

И еще въ одну сторону перенеслось его воображеніе: въ одинъ знакомый, очень-знакомый домъ, въ просторную, наполненную народомъ залу въ квартиръ хозяйки, мадамъ Шустеръ. Народъ состоялъ изъ обоихъ половъ: оба пола сошлись здсь, съ платою по рублю серебромъ съ мужской персоны для доставленія себ взаимнаго удовольствія, тоже ‘баломъ’ называемаго. Оба пола слились въ глазахъ Григорья Васильевича въ темную, грязноватую, движущуюся и совершенно-безличную массу, и отъ нея рельефно и свтло отдляется одинъ радостный и очень-знакомый Григорью Васильевичу образъ Мины Ивановны — не той Мины Ивановны, страшной и весьма-почтенной хозяйки, повергающей его въ тоску своимъ появленіемъ,— а другой, совершенно-непричастной рублевымъ между ними отношеніямъ, и между-тмъ родной племянницы этой первой Мины Ивановны и родной дочери Терезы Ивановны, урожденной рижской горожанки, и ея мужа, Ивана Леонтьевича, довольно значительниго человка, неимющаго ничего за собою, имющаго кое-что за женою, человка возвышающего и облагороживающаго своимъ присутствіемъ собраніе самаго скромнаго значенія и потому удостоивающаго, съ полнымъ знаніемъ цны себ, личнымъ посщеніемъ неимющіе далекихъ претензіи ‘балы’ своей родственницы, госпожи Шустеръ.

— А что, не видалъ ты сегодня баронессы Штокфишъ? Да-бишь, здравствуй! Ну, что, здоровъ? ничего?

Этотъ вопросъ неожиданно раздался въ ушахъ Григорья Васильевича и заставилъ его оглянуться: передъ нимъ стоялъ мщанинъ Шеткинъ, по профессіи искусный пятновыводчикъ и безпощадный истребитель всякихъ безполезныхъ обществу гадовъ и наскомыхъ, небритый и въ праздничномъ костюм — длиннополомъ синемъ сюртук, въ темнозеленыхъ замшевыхъ перчаткахъ и шляп, заново-передланной изъ бывшей циммермановской. Щеткинъ быль франтъ, не смотря на свои пожилыя лта.

— А! здравствуйте, Макаръ Степанычъ! Я здоровъ совершенно… Обстоятельства мои все еще такія тсныя, такъ вы ужь сдлайте одолженіе… изъ человколюбія что ли, или изъ лишняго процента, только ужь сдлайте одолженіе… Я надюсь, я очень надюсь, почтеннйшій Макаръ Степанычъ, что это все кончится хорошо для васъ и для меня. Такъ вы и не обижайтесь, Макаръ Степанычъ.

Пока Григорій Васильевичъ говорилъ, его пріятель Макаръ Степановичъ производилъ подробное хозяйственное обозрніе всей его особы и принималъ въ соображеніе его приличную одежду, болзненную блдность лица и горячность, съ которою онъ пожалъ ему руку, все же прочее, въ томъ числ и тонкое колечко изъ темныхъ-темныхъ волосъ, украшавшее палецъ Григорья Васильевича, не захотлъ принять въ соображеніе, потомъ уже сказалъ, что ничего, и знаетъ свое дло, а совтуетъ ему, впрочемъ, не выводить его изъ терпнія, пстому-что человкъ онъ тоже горячій и свою иметъ амбицію, а ему все-таки желаетъ добра.

Въ это время, Григорій Васильевичъ замтилъ въ нсколькихъ шагахъ отъ себя Пжеходзцкаго, Адама Богуславича, глядвшаго на него внимательно и насмшливо, но осторожно, какъ-будто съ тайной боязнію, чтобъ кто-нибудь со стороны не счелъ его знакомымъ съ Григорьемъ Васильевичемъ. Григорію Васильевичу хотлось бы съ быстротою пушечнаго ядра умчаться куда-нибудь, въ свой Спасскій-Переулокъ, даже на Великій-Океанъ, въ пятую часть съ,та, но его тянулъ къ себ страшный Пжоходзцкій, тянулъ своимъ презрительнымъ, до глубины сердца проникающимъ взглядомъ. Григорій Васильевичъ почувствовалъ себя несчастненшимъ человкомъ въ мір.

Потомъ, вспомнивъ о своемъ человческомъ достоинств и о совершенномъ ничтожеств въ нравственномъ отношеніи нкоторыхъ людишекъ, онъ одушевился гордымъ сознаніемъ своего превосходства надъ ними во всемъ, что только не касается наличныхъ рублей и исправнаго платежа долговъ, да и этотъ недостатокъ… Есть много примровъ, что человкъ безъ рублей, но съ твердою волею и съ способностями къ чему-нибудь доброму, общеполезному, натерпвшись всего… ‘становится наконецъ обыкновеннымъ, пошлымъ человкомъ и даже мерзавцемъ’, заключилъ Григорій Васильевичъ, добросовстно вспоминая противорчившіе ожиданію его примры.

Григорій Васильевичъ, бросивъ укоризненный взглядъ на изящнаго Пжеходзцкаго и небритаго мщанина Щеткина, изумивъ обоихъ могущественнымъ проявленіемъ своего человческаго достоинства, отправился дале по Садовой — только ужь не въ Коломну, а въ Семеновскій-Полкъ, потому-что оказалась существенная необходимость сходить прежде всего въ Семеновскій-Полкъ.

Существенная необходимость еще увеличивалась, когда Григорій Васильевичъ, подумавъ хорошенько о томъ, къ кому и зачмъ ему такъ нужно идти, вспомнилъ, что идетъ онъ прямехонько къ Терезе Ивановн, супруг Ивана Леопольдовича и маменьк Мины Ивановны, а отъ Терезы Ивановны долженъ сходить къ баронесс Штокфишъ, даже лучше будетъ, если онъ прежде сходитъ къ баронесс, а потомъ уже къ Терез Ивановн.

Для объясненія предстоявшей Григорію Васильевичу необходимости сходить къ баронессе Штокфишъ, надобно обратиться къ тому, что произошло съ нимъ накануне этого дня.

III.
Совершенное успокоеніе господина Наревскаго за день до совершеннаго его разстройства.

Григорій Васильевичъ проснулся благополучно, въ добромъ здоровь, часовъ въ восемь утра. Проснувшись, онъ осторожно выглянулъ изъ-подъ одяла, прислушался къ разговору, веденному въ соседнй комнат, ничего не разслышалъ, но догадался, что говорятъ-то все на его счетъ, и снова закутался въ одяло, чтобъ поспать часика два-три, покамстъ перемнятся кое-какія обстоятельства…

Ему, Григорію Васильевичу, было въ эту минуту лтъ двадцать-пять, и по этой причин онъ считалъ себя въ прав думать, что можно и переспать кое-какія обстоятельства. Однако, противъ желанія и ожиданія, онъ не могъ ни уснуть, ни вздремнуть снова. Чистйшая существенность, притомъ существенность такая, которую называютъ поэты грустною существенностью, а люди обыкновенные грязною существенностью, отгоняла отъ него всякія грзы, даже какъ-будто окачивала его холодною водою. Убдившись въ совершенной невозможности переспать извстный ему обстоятельства, Григорій Васильевичъ подумалъ, что ‘впрочемъ’ онъ предчувствовалъ это вчера и даже третьяго дня, и что все это дло вздорное, грошовое, о которомъ и думать-то не стоить. Подумавъ такимъ образомъ, онъ снова выглявулъ изъ-подъ одяла и нсколько успокоился на томъ основаніи, что нкоторые людишки — весьма-обыкновенные, пошлые людишки.,

Успокоившись на такомъ прочномъ основаніи, Григорій Васильевичъ вдругъ опять чего-то ужаснулся, и ужаснулся такъ, что нсколько секундъ пребывалъ въ совершенномъ оцпенніи, потомъ, ставъ приходить въ себя и размышлять, почему это онъ такъ ужаснулся чего-то, онъ вспомнилъ, что въ это жалостное состояніе впалть онъ въ ту самую минуту, когда, успокоившись нсколько и выглянувъ изъ-подъ одяла, услышалъ одно слово, произнесенное въ сосдней комнат. Желая объяснить себ, въ какой степени это слово относиться можетъ къ нему, онъ объяснилъ, къ большому своему удовольствію, что ‘Тимоей Андреевичъ’ еще ничего не доказываетъ, что Тимоеевъ Андреевичей въ Петербурга много, что, можетъ-быть, вовсе не о томъ Тимое Андреевича было упомянуто. Да и что тутъ можетъ сдлать хоть бы и самъ дйствительный Тимоей Андреевичъ?— совершенно ничего! А если уже скверное, грошовое дло пойдетъ такимъ свойственнымъ ему грязнымъ путемъ, то слава Богу, человкъ его разряда вовсе не долженъ безпокоиться. Да и дло-то пустое, ничтожное до такой степени, что даже смшно…

Григорій Васильевичъ только-что, хотлъ усмхнуться, какъ вдругъ пахнуло на него такимъ холодомъ, что, вмсто презрительной улыбки, на лице его образовалась жалостная, болзненная гримаса. Тутъ уже онъ понялъ, что ему дйствительно страшно, даже догадался, почему именно ему такъ страшно, и, догадавшись, поднялся тихонько съ своего ложа, сталъ одваться и почувствовалъ, что ему хотлось бы позвонить, чтобъ принесли кофе. Почувствовавъ это, онъ вспомнилъ изреченіе одного философэ, кажется, самого Конфуція, что жить — значитъ терпть, и не позвонилъ, вслдъ за тмъ вспомнилъ другое древнее изреченіе другаго философа, кажется самого Эпикура, что жить значитъ — наслаждаться, и сталъ звонить, позвонивъ, онъ опять вспомнилъ третье, только уже не древнее, а новйшее, даже вчерашнее изрченіе, и не философа какого-нибудь, а просто своей хозяйки, что ‘ужь какъ ему угодно’, изреченіе, которое по-гречески, по-китайски и по-петербургски иметъ такой смыслъ: жить — значить платить! Вспомнивъ это изрченіе, онъ почувствовалъ холодъ въ душ, уронилъ колокольчикъ, спрятался подъ одяло и въ то же мгновеніе съ ужасомъ услышалъ, что дверь въ его комнату отворилась и кто-то привтствовалъ его весьма-учтивымъ кашлемъ.

Григорію Васильевичу такъ было страшно чего-то, онъ такъ растерялся, что забывъ свое намреніе казаться спящимъ, спросилъ съ ужасающимъ спокойствіемъ, не выглядывая изъ-подъ одяла: кто тамъ?

— Я-съ, сапоги-съ, отвчалъ голосъ.

— А! сапоги! Хорошо. Поставь ихъ здсь подл кровати. Я сейчасъ, сказалъ Григорій Васильевичъ, приходя въ себя и приподнимаясь наконецъ на своемъ лож.— Ну, это сапоги — хорошо! Садись же, братецъ, безъ церемоніи, вотъ здсь — я сей часъ.

Григорій Васильевичъ, облекшись въ халатъ, примрилъ новые сапоги, прошелъ по комнат, сказалъ, что ‘прекрасно’ и ‘какъ разъ въ пору’, и снова позвонилъ. На этотъ разъ уже вошла сама хозяйка: она поставила на письменномъ стол Григорья Васильевича подносъ съ стаканомъ коф, подумала кое-что на-счетъ Григорья Васильевича и вышла. Григорій Васильевичъ чувствовалъ въ ея присутствіи маленькое смущеніе, даже какъ-будто двнадцать лихорадокъ трясли его, но когда она удалилась, онъ оживился и, кинувшись вслдъ за нею, спросилъ довольно-свободно, какъ-бы для препровожденія времени: что, вы ничего, Мина Ивановна?

— Нетъ, Григорій Васильевичъ, отвчала она:— сегодня я уже какъ-нибудь и такъ… а завтра, сами вы разсудите, Григорій Васильевичъ, завтра уже — какъ вамъ угодно!

Григорій Васильевичъ, довольный этимъ отвтомъ, совершенно успокоился на-счетъ одного извстнаго ему обстоятельства, а насчетъ другаго обстоятельства, которое сидло у него въ комнат, еще не усплъ успокоиться, только разсудилъ, что вообще сильнйшая натура, высшая цивилизація подчиняетъ своему вліянію натуру слабйшую.

Разсудивъ такимъ-образомъ, Григорій Васильевичъ назвалъ это обстоятельство братцемъ и Демьяномъ Кузьмичемъ, потомъ предложилъ ему сигару, которую оно принято и закурило съ особенною застнчивостью, потомъ закурилъ и самъ, потомъ уже сталъ хвалить сапоги и отдалъ справедливость сапожному мастерству, замтивъ, что онъ смотритъ на сапожное мастерство съ высшей точки — какъ на свободное художество, которое иметъ своихъ великихъ людей, каковы, на-примръ, извстные художники Брейтигамъ и Пель, удивился необыкновеннымъ успхамъ этого художества въ послднее время, допустилъ даже сильную возможность великаго переворота въ сапогахъ и не допустилъ ни малйшей возможности возвращенія человчества къ сандаліямъ, изъ чего и слдуетъ, что прогрессъ и лакированные сапоги — синонимъ, да и то еще слдуетъ, что прогрессомъ человчество обязано развитію европейской торговли и промышлености, а развитіе произошло отъ осуществленія великой идеи общественнаго и частнаго кредита…

Обстоятельство, застнчиво курившее сигару, слушало Григорья Васильевича въ благоговйномъ молчаніи, очевидно подчиняясь вліянію высшей его цивилизаціи. Григорій Васильевичъ продолжалъ:— Кредитъ, по моему мннію, есть величайшее и полезнйшее для всего рода человческаго изобртеніе. Я, на-примръ, долженъ бы заплатить теб теперь же, но такъ-какъ теперь у меня нтъ ни гроша, а скоро будутъ несмтные рубли, то я и прошу тебя подождать недльку. Это, братецъ, въ политической экономіи называется частнымъ кредитомъ, а если, на-примръ, государство…

— Такъ ужь позвольте, я и сапоги доставлю вамъ черезъ недлю, отвчалъ сапожникъ, прерывая объясненіе Григорья Васильевича о кредит общественномъ, изумляя и устрашая его своею закоснлостью въ непониманіи самыхъ яркихъ истинъ политической экономіи.

— Что ты? что это съ тобою, Демьянъ Кузьмичъ? возразилъ Григорій Васильевичъ, усиливаясь казаться спокойнымъ:— это просто смшно! Я, кажется, объяснилъ теб… да понялъ ли ты, что кредитъ есть душа всякой промышлености и торговли, главнйшая причина общественнати и частнаго благополучія?

— Не знаю, сударь, только для меня кредитъ во истину несподручное дло — ужь какъ вамъ угодно, не могу-съ!

— Стыдись, Демьянъ Кузьмичъ! Не-уже-ли ты не знаешь, что порядочный человкъ долженъ быть обутъ, какъ слдуетъ, — есть ли тамъ у него нсколько цлковыхъ, или будутъ только черезъ недлю! Нтъ, Демьянъ Кузьмичъ, какъ ты себ хочешь, а недльку — подожди, а чтобъ ты былъ совершенно, покоенъ — я тебя сейчасъ… вотъ…

Григорій Васильевичъ схватилъ лежавшій на стол бумажникъ, и, вынувъ изъ него свернутый вчетверо листъ почтовой бумаги, весь исписанный именами и цифрами, написалъ въ начали всхъ именъ и цифръ ‘Демьяну 6 руб. серебромъ’.

— Видишь ли? продолжалъ онъ обращаясь къ Демьяну Кузьмичу:— ты у меня здсь въ счет первымъ стоишь. Такъ не разговаривай, а приходи черезъ недльку: тогда я докажу теб ученымъ образомъ… теперь я долженъ заняться кое-чмъ, а тогда я объясню теби важнйшія правила политической экономіи…

— А деньги? Стало-быть, денегъ и тогда небудетъ?

— Деньги, братецъ, сами собою, а правила сами собою. Ты уже записанъ въ счетъ, такъ и не безпокойся: первымъ, братецъ, я записалъ тебя, вотъ какъ!

Демьянъ Кузьмичъ проворчалъ что-то про себя, потомъ подумалъ кое-что на счетъ понедльника и современныхъ нравовъ, поморщился и сказавъ: ‘такъ прощайте-съ’, ушелъ, къ совершенному успокоенію Григорья Васильевича.

Тогда, воспользовавшись своимъ добрымъ здоровьемъ и совершеннымъ спокойствіемъ духа, Григорій Васильевичъ принялся-было за одно полезное, давно-предположенное дло, которое и ршился обдумать теперь же, чтобъ никакой остановки въ исполненіи не было, а прежде всего призналъ полезнымъ сочинить, и безъ большаго труда дйствительно сочинилъ, бумагу такого содержанія, что ‘молодой человкъ благороднаго званія, имющій разныя дарованія, желаетъ…’ и проч. и проч. Далъе: ‘онъ же учитъ китайскому языку, мозоли срзываетъ безъ боли и вск прочія дла длаетъ по нойшему, усовершенствованному способу… У него же можно брать уроки въ геометріи, восхожденіи по канату и въ пусканіи, — что въ особенности рекомендуется почтеннйшей публик, — въ пусканіи мыльныхъ пузырей, такъ какъ эта послдняя наука признана нын единственно нужною для благовоспитаннаго, свтскаго человка… Онъ же можетъ сочинять стихи на всякіе радостные и печальные случаи, по сходной цн… У него же настоящее казанское мыло и разныя редкости: бумажная сигарочница Сезостриса и парадный, мало-поношенный колпакъ Юпитера, бывшій у сего бога въ употребленіи при торжественныхъ олимпійскихъ обдахъ… Онъ же можетъ уступить, за небольшое вознагражденіе, превосходное украшеніе для кабинета ученаго и мыслителя, человческій отлично выдланный черепъ, годный въ ученомъ отношеніи для физіологическихъ наблюденій и въ хозяйственномъ для содержанія въ немъ табаку. У него же, и это рекомендуется въ-особенности высокопочтеннйшимъ любителямъ рдкостей, можно пріобрсть дв доселе новсе-невиданныя и неслыханныя ископаемыя окаменелости: кошелекъ и бумажникъ допотопнаго литератора. Сіи окаменелости, толико драгоцнныя и совершенно-пустыя, не имющія никакихъ признаковъ присутствія въ нихъ когда-либо допотопныхъ рублей, служатъ яснымъ доказательствомъ тождества тогдашнихъ, допотопныхъ людей съ ныншними послпотопными, да еще кроме того служатъ къ опроверженію ученія знаменитаго Кювье, пользовавшагося незаслуженнымъ авторитетомъ… означенныя рдкости продаются съ большою уступкою… Онъ же…’ и проч. и вроч. Только-что усплъ Григорій Васильевичъ написать эту бумагу и изумиться обилію своихъ нравственныхъ и матеріальныхъ средствъ къ ‘безбдному’, какъ говорится, существованію, даже къ занятію приличной ступеньки въ великомъ чине естества, какъ вспомнилъ, что сегодня все идетъ у него весьма-удачно: Демьянъ, сапожникъ, неожиданно убдился политико-экономичоскими доводами, а Бородачовъ, Шелыгановъ и другіе ни сами не показывались и не звонили сегодня, ни кухарокъ своихъ съ ругательными записками не присылали. Значитъ, они поняли, наконецъ, что грубостью ничего не выиграютъ! Обрадовавшись этому предположенію, Григорій Васильевичъ вдругъ почувствовалъ скуку, тоску и боязнь: почему они, эти людишки, не пришли сегодня и не прислали своихъ ругательныхъ записокъ? почему онъ не слышитъ страшнаго, въ дрожь бросающаго звонка, періодически въ извстный часъ, съ извстною силою раздающегося въ передней его квартиры? Что значитъ это глубокое молчаніе съ ихъ стороны, это внезапное исчезновеніе личностей, дйствій и формъ, въ которыхъ проявлялись существующія между ними отношенія? Но можетъ быть, чтобъ они такъ только, отъ усталости, или изъ должнаго уваженія къ нему… Нтъ, они затяли что-то… даже извстно, что они затяли! И если хорошенько подумать объ этомъ, оказывается, что именно они затяли… Скорй же! скорей въ дорогу!

IV.
Путешествіе господина Наровскаго.

Григорій Васильевичъ торопился: нужно было застать одного человка, живущаго на дач въ Екатерингоф, и сдлать ему выгодное для обоихъ предложеніе, а потомъ уже, что бы съ нимъ ни случилось, заняться чмъ-то положительнымъ, заняться дятельно, не обращая вниманія на звонки и на постителей, и не поддаваясь даже неодолимому страху, что Бородачовъ, Щеткинъ, Шелыгановъ и въ особенности Пжеходзцкій пожелаютъ принять въотношеніи къ одному извстному имъ оостоятельству ршительный мры, да еще распространить на его счет убійственную молву, что такія-то и такія приключенія, въ-слдстві такого-то и такого поведенія, случились съ господиномъ Наревскимъ.

Съ этимъ намреніемъ Григорій Васильевичъ дошелъ до Калинкина-Моста, тутъ онъ подумалъ, что, можетъ-быть, и не застанетъ одного человка въ Екатерингоф, а если и застанетъ, то еще не извстно, даже еще хуже, очень-и-очень извстно впередъ, чмъ разршится его выгодное предложеніе. Поэтому, не лучше ли сходить подъ Невскій? И точно лучше! Подъ Невскимъ живетъ школьный товарищъ, служащій на Васильевскомъ Острову. Съ школьнымъ товарищемъ можно пріятно провести время и поговорить откровенно, въ то, что съ обыкновеннымъ пріятелемъ, котораго должно считать за неизбжное несчастіе, за Божеское наказаніе, лишающее насъ половины мимолетныхъ благъ и удвоивающсъ тяжкія ‘повинности’ жизни. Да, школьный товарищъ, особливо тотъ, который получаетъ хорошее жалованье и два раза въ годъ награды, несомннно самою природою предназначается къ пожизненному сочувствію скорбямъ и радостямъ человка, съ которымъ, бывало, сиживалъ въ карцер. А важне всего, школьный товарищъ живетъ въ очень-далеко, особенно если идти къ нему вверхъ по Обводному-Каналу, такъ и будетъ въ очень-далеко.

Вверхъ по теченію Обводнаго-Канала Григорій Васильевичъ шелъ, будто плылъ на пароход. Быстрота, удобство и спокойствіе духа по случаю совершеннаго отсутствія Пжеходзцкаго, Бородачова и другихъ опасныхъ людей — были вожделнныя: не встрчался даже Щеткинъ, имющій обширнйшую во всемъ Петербургъ практику и находящійся въ безпрерывномъ движеніи съ своимъ привилегированнымъ зельемъ для возобновленія запятнанныхъ мундировъ, такъ, чтобъ они во время употребленія ихъ казались неукоризненно-чистыми, или, какъ говорится — незапятнанными.

Такимъ-образомъ, Григорій Васильевичъ благополучно достигъ цли своего путешествія и въ хорошемъ расположеніи духа позвонилъ у воротъ деревяннаго домика, занимаемаго капитаншею Марсовою, у которой нанималъ комнату со столомъ, отопленіемъ и другими удобствами столоначальникъ и школьный товарищъ Григорія Васильевича, тоже Григорій Васильевичъ, только по фамиліи въ Наревскій, а просто — Тревогинъ.

Поднялась занавска на окн, отворилось окно, и въ немъ появилось солидное лицо капитанши.

— Здравствуйте, Марья Семеновна! Вы меня въ узнате? Наревскій — давно не бывалъ и по обстоятельствамъ усовъ не ношу, а вы вс свжи и хороши по-прежнему! Здоровы ли? Да что Тревогинъ? у себя Тревогинъ? Я къ нему по дорог. Онъ спить еще? Капитанша пристально вглядлась въ господина Наревскаго, очень хотла вспомнить, когда была съ нимъ знакома, но ничего не вспомнила и отвчала ему: ‘Нтъ!’

— А гд же онъ такъ рано?

— Да все тамъ-же, на Охт.

— А! такъ онъ ныньче на Охт? Вотъ какъ! Ну, жаль, да впрочемъ ничего: мн туда по дорог сегодня, правда, нужно бы сходить на Крестовскій, да все равно, схожу на Охту. Въ которомъ онъ тамъ мст? онъ вовсе выхалъ?

— Вовсе!

— А! такъ онъ вовсе выхалъ? Ну, жаль! а адресъ, гд онъ тамъ, на Охт?

— Да все тамъ же, на кладбищ!

— А! на кладбищ! такъ онъ на кладбищ ныньче?.. Ну, жаль! А позвольте спросить еще… что же, онъ умеръ, столоначальникъ Тревогинъ?

— Умеръ.

— А! такъ онъ умеръ? Ну, жаль! А что, позвольте узнать, когда это онъ умеръ!

— Не очень давно.

— А какъ?

— Лтъ пять, не больше,— еще въ Филиповку будетъ пять лтъ, а теперь и пяти льтъ не будетъ.

— А! не будетъ и пяти лтъ! что жь, много онъ оставилъ посл себя…

— Да что онъ оставилъ: шинель старую съ кошачьимъ воротникомъ, бортище пуговицъ новыхъ,— собирался, знаете, мундиръ шить, да чемоданъ оставилъ маленькій, подержанный, да въ чемодан пару салфетокъ и голенища отъ сапоговъ — собирался головки придлать къ голенищамъ, ну, еще самоваръ оставилъ и сахарницу глиняную, все пошло на погребенье!

— Все! А долговъ… о долгахъ-то я и спрашивалъ, долговъ много онъ оставилъ?

— Долговъ? Ну, долговъ-то онъ не оставилъ: за сухарями всегда посылалъ наличныя деньги и свчи покупалъ всегда на наличныя — оптомъ: фунтъ, бывало, разомъ купитъ получивъ жалованье, такъ посл уже и не посылаетъ въ лавочку.

Удивленный до крайности такимъ особеннымъ образомъ жизни покойнаго своего товарища, Григорій Васильевичъ подумалъ, что есть же на свт, въ этомъ самомъ Петербургъ, счастливцы, которые существуютъ на наличныя, покупая сухари и свчи оптомъ, а онъ не можетъ существовать на наличныя, живетъ совсмъ-другимъ, новйшимъ и весьма-усовершенствованнымъ образомъ, живетъ такъ хитро и особенно, что и самъ уже не можетъ понять, какъ это онъ такъ живетъ — а живетъ!

Потомъ, раскланявшись съ капитаншею, онъ отправился на Выборгскую-Сторону посмотрть квартиру, о которой читалъ объявленіе въ газетахъ: тридцать семь комнатъ, отлично отдланныхъ и меблированныхъ, съ конюшнями, сараями, ледниками, чердаками, людскими, прачешными и всми, какія только разумъ человческій можетъ придумать удобствами. Квартира, значитъ, была весьма просторная и удобная для одинокаго молодаго человка, а Григорій Васильевичъ именно былъ одинокій молодой человкъ и нуждался въ просторной и удобной квартир.

На пути, Григорій Васильевичъ подумалъ, что не забыть бы по возвращеніи домой вычеркнуть изъ манускрипта, лежащаго у него на столи и на души, одну строчку на четвертой странице такого содержанія: ‘Гриш Тревогину 43 р. 78 коп.’, и вычеркнувъ, отмтить тутъ же на пол, что умеръ, а отмтивъ, исключить эту сумму изъ общаго итога, подведеннаго въ конц манускрипта, и написать другой итогъ, какой выйдетъ. Такъ оно, разсудилъ Григорій Васильевичъ съ своею всегдашнею логикою: — такъ оно все-таки поменьше будетъ.

Пройдя Невскій-Проспектъ и Литейную-Улицу, и благополучно достигнувъ Выборгской-Стороны, Григорій Васильевичъ опять подумалъ, только уже не о манускрипт, а о квартир, которую шелъ осматривать: подумалъ, что на кой-чортъ ему квартира въ тридцать-семь комнатъ, когда и въ одной-то комнат въ Спaсcкoмъ-Переулк добра у него всего-на-все — ‘Карта всхъ частей свта’, да половина стеариновой свчки, да человическій черепъ весьма-подержанный и разный хламъ, годный только для кабинета рдкостей? Комнаты, конечно, меблированныя и весьма-удобныя, да какъ же онъ раздлается съ одною неудобною комнатою, и гд онъ возьметъ денегъ на извощика, чтобъ дохать отъ этой одной и неудобной комнаты до тридцати-семи удобныхъ? Также можно предположить, что тридцать-семь комнатъ отдаются въ наймы не иначе, какъ съ тимъ же изавестнымъ и пошлымъ условіемъ платежа впередъ наличными… Наличныхъ-то, кажется, и не было на этотъ разъ у Григорья Васильевича ни на извощика, ни на наемъ тридцати-семи удобныхъ меблированныхъ комнатъ съ конюшнями, ледниками и сараями. _

Когда Григорій Васильевичъ обстоятельно разсудилъ обо всемъ относящемся къ этому вожделнному найму, онъ призналъ за благо воротиться съ Выборгской-Стороны и, возвращаясь, подумалъ, что глупо онъ сдлалъ, не помысливъ объ этомъ прежде, а еслибъ помыслилъ, то, конечно, дошелъ бы до того заключенія, что вовсе не зачмъ идти ему на Выборгскую, а, напротивъ, очень-нужно сходить совсмъ въ другую, въ противоположную сторону, въ деревню Наболотную, въ которой дозволяется курить сигары.

Въ пшеходстви по Петербургу онъ былъ неутомимъ всегда, а теперь особенно придавало ему легкости и быстроты твердое убжденіе, что нужно неизмнно сходить въ деревню Наболотную.

Еще къ чести Григорья Васильевича должно замтить, что если въ немъ возникало по какой-нибудь причинъ твердое убжденіе въ необходимости побывать гд-нибудь, хоть бы въ Тобольск или Пекин, онъ всегда имлъ ршимость проявить свое убжденіе на дл, и ходилъ, куда ему нужно было, сходилъ бы и въ Тобольскъ или Пекинъ, еслибъ дйствительно это было нужно. Теперь онъ неутомимо и неуклонно шелъ къ своей цли, долго, часа три шелъ, наконецъ-таки дошелъ: передъ нимъ была деревня Наболотная, и самъ онъ очутился въ парке.

Тутъ онъ сталъ восхищаться природою и отдыхать душою отъ треволненій жизни, а когда природа, въ лице желтющей травы, зеленющаго саячника, чахлыхъ деревьевъ, нищей промышленицы, клочка сераго неба — достаточно ему надоела, онъ пошелъ на лугъ, красивый, углаженный, блестящій, благоухающій и нжащій зрніе. Лугъ былъ огороженъ невысокими плетнемъ, въ плетне были открытыя ворота, а на воротахъ приклеена бумажка съ такою надписью:

просятъ гаспотъ гуляющіхъ!

на лукъ нхадіть . . . . . . . . . .!!

траву нмять. . . . . . . . . . . . . !!!

і цвтовъ всаду нрвать . . . !!!

Григорій Васильевичъ, прочитавъ эту просьбу, сравнилъ пошлое содержаніе ея съ поэтическою прелестью луга и отправился-себ спокойно на зеленую траву, и растянулся на травке съ деревенскою свободою. Григорій Васильевичъ, значитъ, вовсе не былъ трусомъ по своей натур, даже напротивъ, онъ чувствовавъ въ себ склонность и призваніе къ энергической борьб со всякою вншнею силою, посягавшею на его человческое достоинство. Онъ лежалъ-себ на заповдномъ лугу, смотрлъ на облака, волновавшіяся надъ нимъ фантастическими группами, и старался вспомнить, почему это ему нужно было сходить въ Наболотную? Потому, вспомнилъ онъ посл долгаго размышленія — потому-что здсь дозволяется курить сигары!— Ну, такъ курить, курить скоре, наступаетъ вечер, а сегодня нужно бы еще успть въ Измайловскій-Полкъ, на Новыя-Мста, къ одному человку, бывающему дома въ шесть часовъ по полудни. Григоріи Васильевичъ опустилъ руку въ карманъ и досталъ — зажигательную спичку, а сигары, ни даже пятачка на сигару не оказалось. О пятачк, Григорій Васильевичъ и прежде зналъ, что онъ не могъ оказаться, по той причин, что извстные, давно-ожидаемые рубли еще не получены, а о сигар еще не зналъ, и потому сталъ жалть, что не подумалъ справиться о ней раньше, на Воскресенскомъ-Мосту, на-примеръ: тогда не зачмъ было бы и идти въ деревню Наболотную, но такъ-какъ безполезное путешествіе уже совершено, то онъ восчувствовадъ ршимость и желаніе — считать этотъ непріятный случай золотымъ урокомъ себя на будущее время. Теперь же снова порывшись въ кармане, вытащилъ грошъ и съ удовольствіемъ бросаль его нищему, стоявшему у плетня и думавшему на его счетъ, что вотъ, человкъ бдный, человкъ хорошій и пьяный забрался на чужой лугъ и растянулся на чужомъ лугу, а прійдетъ надзиратель, да и подберетъ — и съ городовымъ въ часть отправить, а въ части паспортъ спросятъ у сердечнаго, хорошего человка… А еслибъ такъ, пойдти къ бдному человку, да поберечь его маленько, свезти его домой на его же счетъ, а кошелекъ, или бумажникъ, или платокъ шелковый, или что тамъ есть у него — взять къ себ на сбереженіе, то оно бы, можетъ-быть, и того… Такъ-нтъ же…. онъ, вишь, такъ-себ валяется — а не то, чтобы пьяный,— ну, и это ничего, вечеркомъ попозже кто-нибудь да повалится, не этотъ, такъ другой, а все-таки повалится вечеркомъ, когда гулянье кончится, тогда и провести можно бднаго человка…

Дале, конвертъ какой-то попался Григорью Васильевичу, и онъ, еще не смотря, узналъ и вспомнилъ, что это было тятенькино письмо, полученное недли дв тому назадъ, положенное въ карманъ и съ-тхъ-поръ непрочтенное, даже нераспечатанное. Григорій Васильевичъ былъ очень занятъ въ эти дв недли, теперь же, чувствуя себя не очень-занятымъ, ршился прочитать тятенькино письмо и прочиталъ слдующее:,

‘Любезный сынъ нашъ, Григорій Васильевичъ!

‘Письмо твое, въ которомъ ты просишь у насъ денегъ хотя сто рублей, и родительскаго благословенія, мы получили, и увдомляемъ тебя, что если такъ, если дло пошло на то, что Бога ты не боишься, людей не стыдишься и родителей своихъ не почитаешь, то мы теб, яко ослушнику, гордецу и мятежнику противъ воли твоего отца роднаго, денегъ не посылаемъ, а посылаемъ наше заочное родительское благословеніе во вки нерушимое, и поклонъ отъ братьевъ твоихъ меньшихъ, которые уже вс переженились и живутъ какъ Богъ веллъ, а ты тамъ что живешь и думаешь въ столиц? Притомъ же, любезный и распутный сынъ Гриша, считаемъ нужнымъ увдомить тебя, что родился ты подъ несчастною планетою и въ несчастный день: въ Брюсовомъ Календар (самъ можешь удостовриться), между-прочими несчастными днями значится и 29-й день Февраля, въ касьяновъ день, въ который ты родился и въ который, напротивъ, по предсказанью знаменитаго, двести сорокъ-восемь лтъ на свт жившаго мудреца, астронома и алхимика Нострадамуса ничего важнаго начинать и предпринимать не должно’. А чего ‘начатіе’ можетъ быть важне начатія жизни человческой? Еще, можно бы было поправить сколько-нибудь такое великое несчастіе, да я, твой законный отецъ, не случился на ту пору у себя въ дом: въ то время я началъ тяжбу съ ддомъ твоимъ, а моимъ отцомъ (сія тяжба, за смертью отвтчика и за совершеннымъ разореніемъ его наслдниковъ, а моихъ родныхъ братьевъ и кровныхъ враговъ, оканчивается нын тмъ, что братцы и вороги мои, а тебе вороги и родные дяди, у которыхъ не осталось ни кола, ни двора, будутъ посажены въ тюрьму на дв недли за дерзкое наплеваніе въ самую личность судьи и твоего крестнаго тятеньки, губернскаго изъ дворянъ регистратора, Прохора Никитича Щебетунова), и по сей причин находился въ отсутствіи въ уздный нашъ городъ, а по возвращеніи нашелъ уже тебя родившимся въ несчастный день и нареченнымъ, съ благословенія отца Іохима — несчастнымъ именемъ Григорія: оно потому несчастное, что дано теб не впередъ, а назадъ, т. е. именины твои, приходящіяся 31-го (тоже по Брюсову Календарю несчастнаго числа), на цлый февраль мсяцъ отстаютъ отъ дня твоего рожденія, а вотъ, еслибъ они впередъ шли, то значитъ, что и ты по жизненному пути шелъ бы также впередъ, а теперь нечего теб думать и затвать что-нибудь: ничего хорошаго для тебя не выйдетъ. Притомъ же человкъ ты гордый и съумасшедшій до крайности: съ чего ты взялъ, что самъ себя пробьешь дорогу? Чмъ пробьешь? Разв перомъ, или умомъ, или грудью пробиваютъ дорогу? Нить, дурню, дорогу пробиваютъ рублемъ и больше ни чмъ, какъ рублемъ, у кого, выходить, есть рубли, тотъ идетъ-себ смло и вольно впередъ, никто ему не загораживаетъ дороги, а вс передъ нимъ разступаются, и вс кланяются — рублямъ. Вотъ, еслибъ ты былъ человкъ толковый, то постарался бы прежде всего нажить какимъ ни на есть способомъ рублей побольше, въ миру, а тогда уже принялся бы и за свои головоломный зати, тогда, впрочемъ, и затвать теб ничего не нужно, только перестань нуждаться въ другихъ — такъ другіе въ теб станутъ нуждаться и безъ твоей заботы, безъ твоего труда, ради рублей твоихъ превознесутъ тебя умнйшимъ во всей нашей губерніи человкомъ и всякаго уваженія достойнымъ гражданиномъ. А теперь, покамстъ, въ нашей губерніи говорятъ про тебя, Гриша, что ты сталъ горькимъ пьяницею и что пьешь ты запоемъ, а если запоемъ не случится, то пьешь просто какъ случится. Вотъ, любезный сынъ, Григорій Васильевичъ! Ты думаешь, что мы ничего не знаемъ, а выходитъ, что мы все знаемъ, даже больше, чмъ ты самъ знаешь, потому-что земля слухомъ полнится, а другой слухъ страшно плодливъ и силенъ: скажи о теб ложь въ маковое зернышко, оно теб выроститъ небылицу ростомъ въ гору да крпостью въ чемерицу. Отъ такой-то чемерицы и горько человку приходится жить на свт.

‘За тмъ, любезный сынъ, остаемся по гробъ любящіе и проклинающіе тебя за распутное поведеніе законные твои родители:

‘Василій Наревский, Степанида Наревская.’

‘P. S. Увдомь насъ съ первою почтою откровенно и подробно, какимъ образомъ пьешь ты: запоемъ, или такъ, отъ запоя у мня есть хорошее средство, также и отъ лихорадки — заговоръ, который надобно читать теб на тощій желудокъ въ счастливый день и часъ (о семъ я составляю теперь особую для тебя таблицу изъ Брюсова Календаря и Курганова Письмовника), а отъ обыкновеннаго пьянства есть весьма-благодтельная настойка изъ травъ, собираемыхъ въ иванову-ночь. Употребляющій сію настойку передъ обдомъ, съ произношеніемъ нкотораго небольшаго, но весьма-сильнаго заговора, получаетъ въ скорости дйствительное облегченіе отъ сеи подлой страсти.’

Прочитавъ это родительское посланіе, Григорій Васильевичъ почувствовалъ маленькое головокруженіе, которое, впрочемъ, не имло особенно-худыхъ для него послдствій: только потянулся онъ на гладкой травк, даже какъ-будто вншняя сила стальными клещами пыталась вытянуть его въ надлежащую мру, длающую человка годнымъ въ солдаты и, слдовательно, полезнымъ отечеству и человчеству. Потомъ, оправившись, онъ подумалъ про-себя кое-что очень-худое на-счетъ человческаго жребія и человческихъ стремленій, потомъ лицо его исказилось болзненною гримасою, и онъ, въ изступленіи, будто отъ встрчи съ Бородачовымъ или Щеткинымъ, бросился съ заповднаго луга самъ не помня куда, пробжавъ множество пустынныхъ дорожекъ парка, преслдуемый какими-то страшными ему видніями, имвшими установленный человческій образъ и въ рукахъ — орудія пытки: счеты, росписки, подписки, записки, векселя, заемныя письма, — и усталый до изнеможенія, очнулся онъ въ толп народа, любовавшагося рдкимъ зрлищемъ.

Это зрлище приготовилъ публик заботливый сельскій хозяинъ и владлецъ деревни Наболотной. На большой полян, окруженной темною каймою деревьевъ, представлялась прежде всякихъ другихъ штукъ, даже прежде восхожденія по канату — идиллическая сцена, до слезъ тронувшая умиленныхъ зрителей.

На первомъ планъ этой сцены въ легонькой бесдк сидлъ почтенный и весьма-благодтельный сельскій хозяинъ, окруженный многочисленнымъ семействомъ и потомствомъ, блистательною роднею и почетными любителями идиллій.

Вс они только-что откушали. Хоръ собственныхъ талантовъ сельскаго хозяина плъ народныя псни, приличныя случаю.

Григорій Васильевичъ почувствовалъ и подумалъ, что — ничего, и хотя дорогу пробиваютъ рублемъ, а не грудью, онъ, однакожь, попробовалъ пройдти въ этомъ саду безъ рубля ‘дорогою избитой’, и пошелъ — вмшался въ толпу, и оказалось, что дйствительно ничего, что можно иногда ходить и обходиться безъ рубля. Зашелъ онъ и въ кандитерскую, полную до избытка разныхъ господъ и госпожъ съ отличнымъ аппетитомъ, прислушался къ жужжанію разговоровъ, понжилъ слухъ свой хлопаньемъ пробокъ и уже хотлъ выйдти отсюда, когда оказалось, что нельзя выйдти.

— Здравствуй, Наревскій! Здравствуйте, господинъ Наревскій! Григорій Васильевичъ, что же вы? Здсь, здсь… милости просимъ…

Григорій Васильевичъ, услышавъ знакомые ему голоса, почувствовалъ нкоторое душевное смущеніе, поспшилъ оглянуться въ ту сторону, изъ которой неслись эти восклицанія, и — туть-то оказалось, что никакъ нельзя выйдти, да еще и то оказалось, что лучше было бы вовсе не приходить сюда, о чемъ, конечно, слдовало подумать прежде, и еслибъ было подумано, то вышло бы прямое и здравое заключеніе, что вовсе не за чемъ было приходить ни сюда, въ кандитерскую, ни въ садъ, въ которомъ можно проложить себ дорогу не рублемъ, а однимъ собственнымъ умомъ, ни въ деревню Наболотную, въ которой позволяется курить сигары.

За столомъ, въ виду Григорія Васильевича, сидли особы съ такими заглавіями. Иванъ Леопольдовичъ, счастливый по мсту, по отношеніямъ къ нужнымъ лицамъ, по жен, по дочери, по желудку, по значенію между петербургскими людьми — и только несчастливый втайн, въ глубин души несчастливый тмъ, что въ одной важной бумаги (удостовряющей, впрочемъ, что онъ ко всему отличному способенъ и всякихъ повышеній достоинъ) сказано, да еще хуже того — между нкоторыми людьми совершенно извстно, что происходить онъ изъ обыкновеннаго мщанскаго званія. Конечно, тутъ по его же собственному убжденію есть даже поводъ къ блистательному заключенію, что прямыми, дескать, заслугами, благородствомъ души и вышелъ въ люди — такъ оно и ‘заключается’ при всхъ удобныхъ случаяхъ, по сколько приходится встрчать въ жизни иныхъ случаевъ, неудобныхъ и весьма-грустныхъ случаевъ, при которыхъ никакъ нельзя, совершенно неудобно найдти справедливый поводъ къ такому логическому и блистательному заключенію? И вотъ, какая-то немочь втайн гложетъ благородную душу значительнаго человка, изъ мщанства вышедшаго, и только припадки этой болезни по-временамъ нарушаютъ гармонію его жизни, благополучно текущей отъ повышенія до повышeнiя, жизни исполненной гигіеническаго спокойствія и пріятнаго разнообразія въ обдахъ… и она же, тайная немочь, порою вредитъ вожделенному пищеваренію, разстроивая вмстительный желудокъ значительнаго человка.

Тереза Ивановна — его супруга, доводящаяся сестрою Мин Ивановн Шустеръ, небезъизвстной Григорію Васильевичу въ качеств его ‘хозяйки’.

Мина Ивановна и хозяйка — персонально.

Другая Мина Ивановна, племянница предъидущей Мины Ивановны, нжно-любимая дочь вполн-счастливой Терезы Ивановны и не совершенно счастливаго Ивана Леопольдовича.

Адамъ Вогуславичъ Пжеходзцкій, молодой человкъ съ отличными бакенбардами и способностями, идущій по жизненному пути скоро, легко, почти такъ же, какъ Григорій Васильевич ходить по петербургскимъ улицамъ.,

И еще одна прекрасная особа, незнакомая Григорію Васильевичу: то была дама моложе Мины Ивановны-ттеньки, безъ всякаго, впрочемъ, дальнйшаго и вовсе-невозможнаго сравненія женщины съ хозяйкою, и живее въ движеніяхъ, поливе, совершеннее Мины Ивановны-племянницы.

Къ каждой изъ этихъ особъ, кром незнакомой дамы, Григорій Васильевичъ состоялъ въ нкоторыхъ извстныхъ ему отношеніяхъ. Вотъ почему, когда слуха его коснулись знакомые голоса, онъ почувствовалъ, что уйдти отсюда ‘такъ’ никакъ нельзя. Кроме того, онъ чувствовалъ неровное біеніе своего сердца и маленькую, давно-знакомую ему лихорадочку.

— Позвольте представить вамъ, баронесса, Григорья Васильевича Наревскаго, унтер-кандидата логики и благомыслія… Григорій Васильевичъ мне лучшій другъ… Служитъ Аполлону и музамъ… Григорій Васильевичъ, — баронесса едосья Глебовна Штокфишъ, цнительница изящнаго и покровительница людей съ дарованіями.

Такимъ-образомъ, господинъ Пжеходзцкій вовсе-неожиданно для господина Наревскаго рекомендовалъ его незнакомой даме и ее господину Наревскому. Григорій Васильевичъ догадался, что тутъ не безъ коварнаго умысла со стороны Пжеходзцкаго, иначе, съ какой бы онъ стати назвалъ его, Григорья Васильевича, своимъ лучшимъ другомъ, тогда-какъ Богу на неб и Управе Благочинія на земл извстно, что этотъ самый Пжеходзцкій есть неумолимейшій кредиторъ своего лучшаго друга, неоплатнаго, бедствующаго должника, людьми и музами оставленнаго Наревскаго?

Григорій Васильевичъ ршился не показывать вида, что онъ подозрваесъ Пжеходзцкаго, а только наблюдать за нимъ и вести себя какъ должно, даже лучше чемъ должно, и началъ тмъ, что опрокинулъ стулъ, сконфузился, слъ между Пжеходзцкимъ и баронессою, неловко поклонился баронесс, сказалъ ей какую-то пошлость и растерялся окончательно.

А Пжеходзцкій, между-темъ, наклонившись къ Мине Ивановн-племянниц, говорилъ что-то, вроятно, все на-счетъ его же, своего лучшаго друга, должно быть очень-пріятное и остроумное, потому-что она то краснла, то улыбалась, то смялась потихоньку, и баронесса, изредка посматривавшая на нихъ, тоже смялась чему-то, да и Григорій Васильевичъ, уже оправившійся отъ первопачальнаго смущенія, смялся, глядя на то, что Мина Ивановна на слова съ нимъ промолвить, ни взглянуть на него не можетъ, занятая интереснымъ разговоромъ съ господиномъ Пжеходзцкимъ, а было же время… и Григорій Васильевичъ вспомнилъ это время, но къ-чему? Теперь на него не смотрятъ и не думаютъ о немъ. Очевидно, что господинъ Пжеходзцкій нарочно познакомилъ его съ баронессою Штокфишъ, чтобъ самому удобнее разговаривать съ Миною Ивановною. По какому же это праву? ‘Мина Ивановна… позвольте… одно слово, Мина Ивановна!..’

— Я слушаю, господинъ Наревскій, что, ваши дела совершенно поправились? Пора, господинъ Наревскій, отвчала Мина Ивановна, только не та, а другая, — та говорила съ Пжеходзцкимъ.

— Поправляются, Мина Ивановна, съ каждою минутою поправляются, замтилъ Григорій Васильевичъ, и глаза его снова съ выраженіемъ тоскливой мольбы обратились къ Мини Ивановн-племянниц… Нтъ, она не только не смотритъ на него, даже не хочетъ смотрить, — Пжеходзцкій овладлъ всмъ ея, вниманіемъ.

Все это какъ-будто не понравилось Григорію Васильевичу и наконецъ взбвсило его до крайности, такъ-что онъ подумалъ даже, что есть всему границы. Потомъ онъ всею силою души своей пожелалъ Пжеходзцкому всякаго зла, а себя рублей въ мру, для проявленія своего человческаго достоинства, безсостпо оскорбляемаго всми, даже ею, Миною Ивановною-племянницею, чего отъ нея никакъ не ожидалось… Теперь-то и нужны рубли, когда мра неправеднаго отверженія человка совершилась, теперь-то и насталъ часъ воздаянія и расплаты…

Мина Ивановна-ттенька, Тереза Ивановна-маменька и Иванъ Леонольдовичъ-папенька кушали чай, да прислушивались къ отдаленнымъ звукамъ музыки, заглушаемой говоромъ народа и сспокрывающимъ громомъ бутылочныхъ залповъ.

Господинъ Наревскій сталъ веселъ и говорливъ, правда, знакомая лихорадочка била его, била и какъ-будто кошка гладила его по сердцу бархатными лапками, стальными ноготками, онъ, однакожь, былъ все-таки веселъ, говорилъ баронесс глупости смшныя и занимательныя. Она слушала его сначала разсянно, занятая наблюдепіемъ успховъ Пжеходзцкаго, потомъ внимательне, заинтересованней его неумолкаемою болтовнею и кстати-разсказанною имъ смхотворною исторіею о невроятно-безтолковыхъ путешествіяхъ какого-то злосчастнаго должника, по столичному городу Санктпетербургу.

Иванъ Леопольдовичъ и господинъ Пжеходзцкій изредка буднишною фразою вмшивались въ оживленный разговоръ Григорья Васильевича съ баронессою: но, видно, оба они были очень заняты сегодня чмъ-то другимъ, и точно: Пжеходзцкій пользовался счастливымъ случаемъ высказаться передъ Миною Ивановною а при этомъ же счастливомъ случа разрисовать грязью и желчью ни въ чемъ невиновнаго и очень-мало подозрвающаго Григорья Васильевича, а Иванъ Леопольдовичъ, раздраженный присутствіемъ несметной толпы, чувствовалъ свой роковой припадокъ и начиналъ женироваться и компрометироваться среди множества людей всякаго состоянiя, неразличенныхъ между собою ничмъ такимъ особеннымъ, чтобъ человку тоже что-нибудь значущему очевидно было, какъ тутъ съ кмъ быть при встрч: на сколько градусовъ поднять носъ, подъ какимъ угломъ согнуться, передъ кимъ должно держаться съ свойственнымъ своему значенію чувствомъ собственнаго достоинства, а-передъ кимъ съ совершеннйшимъ сознаніемъ своего ничтожества. Бдный сановитый человкъ такъ-страдалъ своимъ припадкомъ, такъ запутался въ лабиринт отношеній, между петербургскими людьми существующихъ, что въ ту минуту, когда въ темномъ неб вспыхнула ракета и толпа хлынула на лугъ въ ожиданіи фейерверка, онъ подошелъ къ господину Наревскому и съ совершеннйшею граціозностью, съ неукоризненного вжливостью подалъ ему руку, чтобъ вести его, въ качеств баронессы Штокфишъ, къ мсту блистательнаго зрлища. Григорій Васильевичъ поспшилъ обратить его, достаточно уже опшеннаго, къ баронесс, а самъ отправился для горестныхъ наблюденій за успхомъ злораднаго Пжеходзцкаго. Онъ только успль услышать отъ баронессы, на прощанье, но не понялъ и не оцнилъ растерзаннымъ седцемъ благосклонное выраженіе, что она надется видть его у себя въ дом, въ небольшомъ кругу друзей своихъ.

Но господинъ Пжеходзцкій, какъ-будто предчувствуя намреніе господина Наревскаго, вдругъ исчезъ у него изъ вида съ Миною Ивановною-племянницею, Миною Ивановною -хозяйкою и Терезою Ивановною-маменькою, и Григорій Васильевичъ, измятый толпою народа, стремившеюся къ фейерверку, и озадаченный явнымъ покушеніемь своего лучшаго друга на присвоеніе драгоцннйшаго его достояпія — невиннаго, голубннаго сердца Мины Ивановны-племянницы, отправился наконецъ, посл долгаго, тщетнаго поиска, по прямому тракту на мсто своего бдственнаго жительства, въ Спасскій-Переулокъ.

Какъ ни дологъ былъ путь, ему предстоявшій, однакожь большая часть его пройдена была благополучно, безъ особыхъ приключеній и непріятныхъ встрчь, вообще свойственныхъ его путешествіямъ. Отсутствіе встрчь объяснялось, впрочемъ, темнотою поздняго вечера, притомъ же сталъ накрапывать мелкій дождикъ, который скоро усилился и ливнемъ полилъ на Григорья Васильевича, а Григорій Васильевичъ былъ все еще далеко отъ Спасскаго-Переулка и не имлъ ни зонтика, ни кареты, въ которой бы могъ продолжать свое путешествіе, по-прежнему, благополучно.

Къ довершенію непріятности своего положенія, Григорій Васильевичъ вспомнилъ, что онъ въ тотъ день еще не усплъ пообдать: почему и надлежало пообдать какъ-нибудь, но тутъ же, къ немалому своему утшенію, сквозь сумракъ ночи, въ которомъ тускло мерцали уличные фонари, замтилъ красный знакомый ему фонарь, съ надписью: ‘ресторація’, потомъ замтилъ и свтившую ясне этого фонаря пространную лысину Савелья, хорошаго своего пріятеля и буфетчика въ этой рестораціи, занимавшагося у открытаго окна чтеніемъ назидательной для ума и сердца, хотя отчасти и безтолковой книги, Всеобщимъ Секретаремъ или Полнйшимъ Письмовникомъ называемой.

Григоріи Васильевичъ не усомнился зайдти къ Савелью, чтобы переждать дождь и пообдать какъ-нибудь въ долгъ, до будущихъ рублей, и имлъ удовольствіе встртить со стороны Савелья безпрекословное удовлетвореніе своему желанію и совершеннйше уваженіе къ своему человческому достоинству: по особому распоряженію Савелья, для такого почетнаго гостя и обдъ былъ приготовленъ особый, отличный. Григорій Васильевичъ съ болышшъ аппетитомъ скушалъ супъ, соусъ, жаркое и поджидалъ какого-то особеннаго пирожнаго, готовившагося на французскій манеръ, когда дверь изъ кухни отворилась, и въ залу, гд помщался буфетъ и кушалъ Григорій Васильевичъ, вмсто пирожнаго на французскій манеръ явился человкъ, слывущій мщаниномъ Щеткинымъ.

Шеткинъ занималъ квартиру недалеко отсюда, и потому не стснялся, или, какъ говорятъ между людьми не подлаго состоянія, не женировался насчетъ своего костюма: пришелъ онъ сюда въ своемъ домашнемъ неглиже, — именно въ малоподержанномъ женскомъ капот, который онъ употреблялъ въ подобныхъ случаяхъ вмсто фрака, и безъ шляпы, но съ палкою въ рукахъ, и было очень-замтно, что не дале какъ на прошедшей недл онъ брился. За нимъ шелъ трактирный служитель, которому читалъ онъ практическое поученіе.

Григорій Васильевичъ, увидвъ Щеткина, поблднлъ, забылъ о пирожномъ и вспомнилъ о существованіи въ Петербург квартальныхъ надзирателей.

Щеткинъ посмотрлъ на Григорья Васильевича и улыбнулся ему привтливо и благосклонно, какъ-будто все ничего, или какъ-будто все приведено къ счастливому окончанію полицейскимъ порядкомъ, потомъ онъ помстился въ креслахъ насупротивъ Григорья Васильевича, приказалъ буфетчику дать чаю на двенадцать копеекъ для двухъ персонъ и снова обратился къ служителю съ неоконченнымъ поученіемъ…

— Толкомъ же я говорю тебе, мужикъ ты необразованный, что прежде всего надлежитъ имть паспортъ во всегдашней чистот и исправности… чтобы былъ у тебя паспортъ непросроченный, значитъ чистый — такъ тогда теб самъ надзиратель ни по чемъ, и просрочилъ паспортъ — не проси пощады, хоть въ воду лзь, хоть волкомъ вой, будь ты чмъ хочешь: промышляй ты на Снной, да на рынк по чужимъ карманамъ, да только вдай, что непрописанная душа — пропащая душа. Со мною то же случилось: когда еще я былъ дуракомъ — да я-то что! я, сударь ты мой, вольный человкъ, мщанинъ, значитъ гражданинъ, а граждане — понимаешь, какіе люди, на-примръ, римскіе граждане и рижскіе тожь? Такъ я, видишь ты, не то, чтобы какое-нибудь животное, да и тутъ, сударь ты мой, не стали со мною церемониться въ хвартал, а послали меня съ будочникомъ за Московскую-Заставу, да и росписку взяли на гауптвахт, что такого-то числа, въ такомъ-то часу выбылъ, дескать, такой-то мщанинъ Щеткинъ изъ столичнаго города Санктпетербурга въ царствующій градъ Москву. Такъ я, сударь ты мой, и пошелъ, и пошелъ, все, знаешь, внизъ по Обводному-Каналу, да и воротился благополучно на старую хватеру. Вотъ что съ!

— Иди же себ теперь, куда тебя нужно, а завтра приноси пораньше ложки и сибирку! посмотримъ, что за ложки и что за сибирка, да и росписку приноси, что такъ и такъ-молъ продалъ дескать ложки и сибирку. Это для проформы. Убирайся!

Кончивъ такимъ-образомъ увщаніе горемычному служителю и осчастлививъ его надеждою на полученіе рублей подъ залогъ какихъ-то ложекъ и сибирки, мщанинъ Щеткинъ обратился къ чаю, налилъ имъ два стакана, прихлебнулъ изъ перваго, а другой безмолвно подвинулъ къ Григорью Васильевичу, ругнулъ буфетчика, что не настояшаго, не ‘того самаго’ чаю даетъ, благосклонно выслушалъ отвтъ буфетчика, что ‘чай дйствительно тотъ самый-съ’, потомъ уже удостоилъ освдомиться у Григорья Васильевича, что жъ это онъ молчитъ, куда его прыть двалась, и что, наконецъ, слышно хорошаго о рубляхъ, да тутъ же кстати спросилъ его о здоровь и флегматически протянулъ къ нему черезъ столъ мощную, мускулистую руку для пожатія.

Григорій Васильевичъ, пожавъ простертую къ нему руку, отвчалъ Щеткипу на его вопросы послдовательно, что онъ въ-отношеніи къ извстному предмету высказался вполн, что опытность и различныя оскорбленія, имъ терпимыя, охладили въ немъ юношескій пыль, что о рубляхъ, покамсть, слышно вс то же: они будутъ непремнно, по окончаніи имъ нкоторой цнной работы, а что касается здоровья его, то оно, можно бы сказать, ничего, еслибы въ было потрясаемо и разстроиваемо періодическою лихорадкою, что, наконецъ, высказанное имъ, господиномъ Щеткинымъ, участіе въ его здоровь трогаетъ его, Григорья Васильевича, до глубины души и подаетъ ему надежду на благосклонное снисхожденіе къ его невольной неисправности въ разсчетъ по одной хозяйственной операціи.

— О снисхожденіи ты мн не говори, замьтилъ Щеткинъ ршительно.— Я, сударь мой, свое дло знаю и вашего брата, барина, знаю. Такъ ужь ты мн не говори. Все пойдетъ у меня своимъ порядкомъ, и при всемъ томъ я теб добра желаю и на путь тебя готовъ наставить, потому-что человкъ ты жалкій и пустой до крайности…..

Григорій Васильевичъ поблднль и задрожалъ отъ праведнаго негодованія противъ этого оскорбительнаго ложнаго эпитета, но скоро успокоился, разсудивъ, что доброжелатель его, Щеткинъ, выражается такимъ тономъ по свойству своей неотесанной натуры и по искреннему къ нему сочувствію.

— Жалкій и пустой до крайности! повгорилъ искренній сочувствователь.— Не можешь ты какъ-нибудь рубля добыть, чтобы не кланяться потомъ алтыну и копейке! Ну, пойди на то, чтобы свои, выходитъ, рубли имть и самому-себ быть господиномъ. Заведи у себя рубли какъ-нибудь!

— Какъ-нибудь! возразилъ Григорій Васильевичъ.— Да какъ жъ это какъ-нибудь?

— Надобно-таки немножко умнья, чтобы выудить рубли изъ чужаго кармана. Нуженъ таланъ особый на то, чтобъ жить на свт какъ-нибудь, да знаешь, такъ, на чужой счетъ. А у тебя то, сударь мой, и нтъ такого талану, а есть, примрно сказать, у Васьки, у поваренка одной барыни и баронши Штокфишъ…

— Баронессы Штокфишъ?

— Да, только не въ этомъ, сударь мой, дло, а дло въ томъ, что этотъ, примрно сказать, Василій, Васька, Васютка, вообще бсовымъ сыномъ называемый — парень плюгавый и невзрачный и жалованье ему идетъ отъ самого повара натурою — шеляками и пиньками, а смотритъ на него и дивуется поваръ и вся дворня баронши, откуда приходитъ къ нему щегольская аммуниція: то жилетка, знаешь, такая, то рубаха красная, то платокъ какой-нибудь, то въ сапогахъ вдругъ учнетъ ходить, животное, въ выростковыхъ, или даже козловыхъ — откуда? Воровать онъ не воруетъ, никто не поймалъ и не замтилъ, на поварское жалованье и лаптей не купишь, не то, что сапоговъ со скрипомъ такимъ, что черезъ улицу слышно, какъ поваренокъ идетъ. Стали за нимъ приглядывать, да присматривать, думали поймать въ чемъ-нибудь — и поймали-таки, да ничего! Еще ему же честь и слава, плюгавому Васютки! Поймали его на томъ, что угождаетъ онъ барской ключниц, пожилой Семеновн, а у пожилой Семеновны, знаешь, всякое добро на рукахъ. Пришелся ей Васютка по сердцу, такъ Васютка у ней просто какъ сыръ въ масл катается! Такъ, вотъ, братъ, какія дела длаютъ люди темные, и длаютъ, какъ видишь, не худо. А будь этотъ Васютка на твоемъ мст, онъ сдлалъ бы еще лучше. А мы-то съ тобою, ученые, что?

— Вы правы… я недалекъ въ соображеніяхъ житейскихъ выгодъ, однакожь, опытность, думаю… не теряю надежды… А что, позвольте узнать, что это за барыня такая, баронесса Штокфишъ?

— Да теб-то на что?

— Я познакомился сегодня съ одною баронессою Штокфишъ, такъ не та ли?

— Конечно, та. Во всемъ Петербург только и есть одна извстная баронесса Штокфишъ.

— А чмъ она извстна?… Сдлайте одолженіе, если вамъ самимъ что-нибудь извстно, разскажите мн… это меня очень интересуетъ.

— Изволь. Да только слушай хорошенько и понимай.

Баронесса Штокфишъ.

‘Былъ, милостивйшій вы мой государь’ началъ мщанинъ Щеткинъ: ‘былъ, сударь ты мой, на беломъ свт баронъ Штокфишъ, человкъ отставной, буйный и до крайности пьющій и мотовитый. Воспитаніе-то, знаешь, пошло ему не впрокъ. Гд-то, говоритъ, былъ онъ лтъ десять студентомъ, дрался на дуэли чудесно, учился дурно, а долги трактирщикамъ платилъ и того хуже. Вотъ и выпроводили его однажды съ хорошимъ аттестатомъ на столбовую петербургскую дорогу — для поправленія здоровья на чистомъ воздухе. Онъ и пошелъ куда глаза глядятъ, да и пришелъ, сударь ты мой, прямо сюда, въ Петербургъ, пришедши въ Петербургъ, онъ нанялъ себ уголокъ въ Подъяческой. Привернулся къ хозяйке, а къ своему опекуну послалъ обстоятельное извстіе, что, дескать, къ мирнымъ наукамъ и къ партикулярной форм не чувствую никакого влеченія, а чувствую влеченіе къ ночнымъ экспедиціямъ въ опочивальни мирныхъ гражданъ и гражданокъ и пр. и пр. Такъ пришлите, стало-быть, любезнйшій и двоюродный дяденька, пришлите мни мои бумаги, да денегъ побольше пришлите, да благословите меня — или какъ тамъ у нихъ это по-нмецки — благословите, дескать, въ военную службу вступить.

‘Ну-съ, милостивйшій мой государь, такъ это все и случилось: опекунъ выслалъ барону Штокфишу бумаги и деньги, да еще и больше сдлалъ — пересталъ быть опекуномъ, а ему, совершеннолтню сущу — вручилъ право и власть надъ клочкомъ земли — мызою называемой. Получивъ бумаги и власть, баронъ скоро-таки дйствительно сталъ юнкеромъ, а тамъ и дальше пошелъ, и такъ очень-вольно и скоро шелъ по производству до самаго штаб-ротмистра, а дальше ни съ мста — ни коимъ образомъ не могъ пойдти дальше. Усталъ, сердечный.

‘Пошедши, сударь вы мой, служить по этой части, баронъ Штокфишъ повелъ отъ совершеннаго безделья и по душевному расположенно — разгульную жизнь и кутилъ онъ, игралъ и во всякія проделки пускался четыре года, пять мсяцевъ и шесть дней ровно, въ седьмой день онъ пересталъ кутить, а похалъ въ гости къ господину Дубоватому, человку первой гильдіи, подрядчику, Глебу Тарасьевичу.

‘У Глба Тарасьевича былъ сынокъ, удавшійся не въ своихъ, а въ чужихъ предковъ, Степанъ Глбовичъ, простой души человкъ, большой пріятель барону Штокфишу, а баронъ, сударь вы мой, все себ проматывалъ на здоровье и самъ уже виделъ конецъ своей беззаботной жизни. Вотъ что-съ…

‘У того же Глба Тарасьевича было другое дтище — дочь и невеста, доводившаяся Степану Глбовичу родною сестрою, едосья Глебовна, двка дюжая, ражая, бойкая не въ родню и не въ предковъ. Огонь-девка была.

‘Баронъ посмотрлъ на нее, поговорилъ съ нею и пересталъ кутить. едосья Глбовна посмотрла на него: не што — баронъ какъ баронъ, только кутило — ну, да ничего. Степанида Глебовна была не въ родню и не въ барона.

‘Баронъ Штокфишъ обрадовался Стeпaнид Глебовне и ея тятеньк, тятенька обрадовался барону, а она сказала, что какъ тятеньке угодно, такъ тому и быть, а изъ тятенькиной воли она ни за что не выйдетъ. Тятенька прослезился отъ умиленія, третью часть благопріобртеннаго добра перевелъ на ея имя, да изъ остальнаго отказалъ ей половину въ завщаніи.

‘Нечего и говорить, что об стороны не откладывали дла въ долгій ящикъ. Тятенька не могъ достать барона въ зятья на бирж во всякій часъ, или на нижегородской ярмарки всякій годъ, за умренную цну, а баронъ и подавно, промотавшійся и преслдуемый ростовщиками, не могъ найдти такого человка въ тятеньки. Об стороны были нужны одна другой, такъ дло сладилось, и свадьба была сыграна живо и скоро, и едосья Глбовна, купеческая дочь, стала называться бароншею фои-Штокфишъ.

‘Ну, и ничего бы, женились такъ и пусть живутъ. А вышло-то другое. Баронъ былъ себ-на-ум, а баронша себ-на-ум. У барона не оставалось ни алтына, а ему нужно было рублей тысячи тысячь, для этого-то, для спасенія своей души, онъ и женился на баронши, но баронша какъ-будто курсу такому училась: отказала ему на-отрезъ въ распоряженіи ея добромъ, даже обидлась и сказала, что она не понимаетъ себя, не понимаетъ какъ это можно, чтобы молодой мужчина благородной фамиліи старался попасть на пенсію къ своей жен, и какъ сметъ мужъ предлагать своей жен, чтобъ она была за него отвтчицею — даже сказала что-то боле, что она свое право знаетъ, а ты, де-скать, откуда ты такой съ своими долгами? Нтъ, говоритъ, требую полнаго къ себ почтенія и ничего изъ права моего не уступлю, и пенсіи глупому мужу не дамъ, и долговъ за него платить не стану, и его на глаза свои не допущу, потому-что онъ затеялъ обмануть, оскорбить ее, свою невинную жену, едосью Глбовну.

‘Вотъ и возъярился баронъ фон-Штокфишъ. Впрочемъ, ярился онъ не долго. едосья Глебовна съ перваго же дурнаго слова поставила или отставила его отъ себя на благородную дистанцію, онъ и струсилъ да и упалъ духомъ, а упавъ духомъ, пошелъ опять на прежній путь, и тутъ уже ‘по пути’ былъ однажды представленъ попечительнымъ человкомъ въ нкоторое заведеніе, называемое тюрьмою для долговыхъ арестантовъ.

‘Тутъ ему и смерть приключилась, судырь вы мой! Баронша осталась вдовою и теперь — живетъ-себя въ своемъ доме, здитъ въ карете съ баронскими гербами, посмеивается съ мужчинами и надъ мужчинами — да еще что… Еслибъ ты зналъ только, что еще!.. О! огонь-баба! Я выводилъ таракановъ въ людской въ ея квартире и разузналь все обстоятельно! Хорошо, что ты съ нею познакомился.

‘Такъвотъ какъ-съ! Спокойной теб ночи.’

V.
Господинъ Наревскій окончательно изрзываетъ перо, теряетъ нить своихъ воспоминаній предается размышленіямъ.

Господинъ Наревскій, все еще занятый очинкою пера, окончательно оправился отъ извстнаго припадка самозабвенія, которымъ онъ привелъ проницательнаго дворника въ глубокое недоумніе. Только никакъ не могъ ‘дойдти’, гд и что именно было причиною припадка. Онъ вспомнилъ все случившееся съ нимъ наканун и возбудившее въ немъ, посл давишней встрчи съ коварными господами Пжеходзцкимъ и Щеткинымъ, сознаніе необходимости идти прямо къ Терез Ивановн, значитъ, и къ Ивану Леопольдовичу и къ Мине Ивановн, а прежде всего — къ баронесс Штокфишъ, на этомъ пункт воспоминанія его остановились, онъ бросилъ изрзанное перо и никакъ не могъ уже припомнить съ логическою послдовательностью дальнйшихъ приключеній своихъ въ-теченіе этого дня, разршившихся такимъ страннымъ и соблазнительнымъ припадкомъ самозабвенія… только самозабвеніе онъ и могъ помнить во всей его ужасающей истин: очевидно было также, что началось оно извстнымъ праведнымъ его негодованіемъ, на Пжеходзцкаго и Щеткина за неуваженіе къ его человческому достоинству и простиралось въ его памяти почти-непроницаемымъ покровомъ надъ всмъ случившимся съ нимъ посл этой оскорбительной встрчи. Смутнымь, несвязнымъ видніемъ, кое-какими отрывками, неимющими между собою необходимой логической связи, представлялось ему, что будто-бы посл неучтиваго обхожденія съ нимъ, давича, изящнаго Пжеходзцкаго и франтовитаго Щеткина, восчувствовавъ праведное противу нихъ негодованіе, онъ кинулся, взволнованный и разъяренный, въ Гороховую, оттуда повернулъ-было на Фонтанку, чтобъ сходить къ Бородачову, живущему у Лтняго-Сада — но дошелъ только до Чернышева-Моста и разсудилъ, что Бородачовъ такая же скотина, если еще не хуже, и потому отправился къ Шелыганову, имющему пребываніе у Бердова-Завода — Шелыгановъ былъ по-крайней-мр учтивъ въ обращеніи и выслушивалъ своихъ просителей съ свойственною самому идеальному ростовщику внимательностію.— Шелыгановъ, слдовательно, взявъ съ него нкоторую бумагу, заемнымъ письмомъ называемую, могъ бы пособить ему выкупить свою душу и свою репутацію изъ рукъ прочихъ безпощадныхъ господъ, но, дойдя будто-бы до Аларчина-Моста, онъ вспомнилъ, что Шелыгановъ, правда, превосходить техъ прочихъ господъ ‘безпощадныхъ’ въ вжливости, но еще боле превосходить ихъ въ безпощадности… Посл этого голова кругомъ пошла у Григорія Васильевича, и онъ какимъ-то образомъ очутился у баронессы Штокфишъ, которая познакомила его съ двумя скучными особами, своимъ братомъ офицеромъ и еще какимъ-то фрачнымъ господиномъ, будто-бы недавно прибывшимъ изъ Воронежа артистомъ. Тутъ онъ будто-бы заговорилъ — и заговорилъ такое, что баронесса Штокфишъ, и братецъ ея, и даже артистъ, изъ Воронежа прибывшій, покатывались со смху… Вспомнивъ вліяніе своего дара слова на убжденіе деревяннаго сапожника, какъ и вообще свое нравственное, человческое превосходство надъ окружающими его людишками, онъ не усомнился будто-бы, скрпя сердце, разрываемое тоскою, потшитъ-разсмшить скучающую баронессу и ея скучныхъ кавалеровъ — нсколькими кстати — приведенными анекдотцами… И ушелъ онъ будто-бы также кстати, поторопившись зачмъ-то и въ исчерпавъ своего наличнаго остроумія, а общалъ, по настоятельному приглашенію баронессы, бытъ у нея завтра къ обду. Отъ баронессы будто-бы пошелъ онъ на Волково-Поле — тоска смертная мучила его: Мина Ивановна своимъ непонятнымъ обращеніемъ, господинъ Пжеходзцкій своимъ нахальстьомъ разрывали его сердце, особливо Мина Ивановна… И вотъ, будто-бы торопится, торопится онъ для ршительнаго объясненія, для обнаруженія лжи и коварства души человческой: съ Волкова-Поля онъ прямехонько попалъ, будто-бы, въ кабинетъ Терезы Ивановны, гд были также Иванъ Леопольдовичъ, Мина Ивановна и уже встрченный имъ сегодня Пжеходзцкій, между обоими мужчинами шелъ одушевленный разговоръ о дурномъ направленіи вка, о непостоянствъ вкусовъ, убжденіи, понятій и стремленіи: одинъ, на-примръ, служитъ по такой-то части и вдругъ перейдетъ въ другую часть, другой тоже, на-примръ, пойдетъ по хорошей дорог и идетъ хорошо, успышно и надежды подаетъ, вдругъ, смотришь, ни съ того ни съ сего, повернулъ въ другую сторону и плетется-себ по колни въ грязи какою-то глухою тропинкою, а господинъ Пжеходзцкій, желая быть популярнымъ передъ дамами, изложилъ этотъ отвлеченный примръ такою боле-понятною отвлеченностью, что неудивительно, если люди измняются въ-отношеніи къ людямъ а переходятъ изъ одной части въ другую — съ битой дороги на заглохшую тропинку, а вотъ, есть существа высшаго разряда — есть особы, называемыя служителями боговъ, и т подвержены той же отличающей вкъ нашъ слабости, непостоянству: случается, напримръ, что служитель Аполлона, начавшій свое служеніе съ успхомъ, вдругъ теряетъ уваженіе къ Аполлону и только числится въ служб Аполлона, а состоитъ-то въ дйствительной служб совсмъ по другому вдомству, дйствительно-то служитъ Бахусу, а на Аполлону… Окончивъ это популярное изложеніе отвлеченности, онъ выразительно взглянулъ на Григорья Васильевича, Григорій Васильевичъ взглянулъ на Мину Ивановну, Мина Ивановна отвернулась отъ наго и вступила въ разговоръ съ господиномъ Пжеходзцкимъ, а Иван Леопольдовичъ спросилъ у него, что онъ теперь подлываетъ? Онъ же, будто-бы, ничего на отвчалъ, видя къ чаму клонилось дло, и что господинъ Пжаходзецкій, для успха своего коварнаго искательства, нарисовалъ грязью и показываетъ желающимъ какую-то мерзость подъ именемъ точнаго портрета господина Наревскаго…

Но это вовсе не портретъ, это каррикатура какая-то, а если и портретъ, то не съ него, ничему непричастнаго и ни въ чемъ неповиннаго Наревскаго, а съ кого-нибудь другаго, можетъ-быть, впрочемъ, тоже гражданина Наревскаго…

Тутъ опять непроницаемый туманъ сокрылъ отъ него случившееся, даже, можетъ-быть, и ничего не сокрылъ онъ, потому-что ничего больше не случилось, только господинъ Наревскій припомнилъ себя бгущимъ въ изступленіи черезъ Снную, для личнаго удостовренія, не существуетъ ли въ одномъ извстномъ дом какой-нибудь другой человк и господинъ Наревскій, только не злосчастный, а мерзавецъ какой-нибудь?.. Очевидно, что такое странное предположеніе могло родиться только въ ум, сильно потрясенномъ преслдованіями, измною и безсовстностью людишекъ, и еще очевидне, что въ извстномъ дом оказался всего на все только одинъ господинъ Наревскій, онъ самъ… Слдовательно, Пжеходзцкій пасквиль на него распространилъ, чтобъ ‘повредить’ ему тамъ… Ну, съ одной стороны, что жь?

А съ другой стороны, какъ тутъ быть? какъ выпутаться изъ этой сти обстоятельствъ, злорчія, вншнихъ посягательствъ и всевозможныхъ отношеній?

Господинъ Наревскій постарался-было ‘найдтись’ въ своемъ положеніи, вывести изъ всего съ нимъ случившагося какое-нибудь утшительное для себя заключеніе, и посл долгаго размышленія могъ только заключить, что очень-скучная глупость жизнь человческая…,

И съ нимъ какъ-будто соглашался извстный подержанный черепъ, безмолвно-стоявшій на письменномъ стол его. Онъ глядлъ на него съ такимъ выраженіемъ убійственной, всякое теплое чувство охлаждающей ироніи, какое не встрчается на лиц живаго человка. Да и какъ ему не трунить надъ жизнію, ему, для котораго она разоблачила уже вс свои тайны, все свое ничтожество, всю пустоту свою?..

— Ты правъ, почтенный черепъ, подумалъ Григорій Васильевичъ:— ти знаешь жизнь больше меня, и смешься надъ нею горьше, ядовите, умне и даже искренне меня.

‘А любопытно бы мн знать, кому принадлежалъ ты, мудрый черепъ, въ этой гадкой жизни, что за человк такой былъ ты, потому-что, будучи головою, ты сосредоточивалъ въ себ интересы и значеніе туловища…

‘Былъ ли ты баринъ важный: родился ты, можетъ-быть, или удостоилъ родиться въ качеств вожделннаго наслдника извстнаго имени и благоустроеннаго имущества, и приставили къ теб нянекъ и мамокъ, дядекъ, гувернантокъ, гувернеровъ, каммердинеровъ и всякаго наименованія народа, который заботился о теб больше, чемъ о себ, такъ-что ты трудился только жить на радость родителямъ и ни о чемъ головоломномъ не думать, а добрый запасъ мудрости на жизненную потребность учители перевели въ тебя, разумный черепъ, изъ всякихъ книгъ и книжекъ учебныхъ, и ты, не учась ни чему, обойдя горькій опытъ, зналъ все, что знаютъ другіе, даже больше зналъ, потому-что слово твое было властно, и ты съ своимъ знаніемъ смло могъ судить, что

И то не такъ, и тотъ дуракъ, и изъ того-то худо будетъ.

‘Прожилъ ты, можетъ-быть, вкъ свой самодовольно и счастливо, былъ ты строгъ, неумолимъ въ своихъ обязанностяхъ и за казенную копейку готовъ былъ душу свою положить? Великій мужъ! А когда ты умеръ, добрымъ словомъ и тяжкимъ вздохомъ помянулъ тебя твой партнръ въ клуб, и горько поплакалъ о теб поваръ-Французъ, да Нмецъ-каммердинеръ.

‘Или жалкимъ пролетаріемъ, лишнимъ и никому-ненужнымъ человкомъ появился ты на свтъ Божій, и былъ ты, можетъ-быть, непривтливо встрченъ жизнью, въ которой никто не приготовилъ для тебя ни мста, ни цли, ни хлба насущнаго? И пошелъ ты, можетъ-быть, скитаться по белу свту, ловя щелчки и суровые уроки, даромъ даваемые бедняку попечительною опытностью. А тамъ захотлъ ты употребить себя въ дело, избралъ какую-нибудь цль далекую, трудную, но достойную твовхъ силъ, развитыхъ въ трудномъ путешествіи по выбоинамъ и ухабамъ жизненной дороги, которой для тебя никто не углаживалъ своимъ лбомъ и руками, которую самъ ты свовмъ потомъ замесилъ въ скользкую, непроходимую грязь?

‘А нужда сковала тебе разумъ и руки, и тщетно ты томился жаждою деятельности: теб не было простора и мста, въ маленькій тсный кружокъ заключила тебя, проклятая, и не нашелъ ты выхода отсюда, не удовлетворилъ своему живому стремленію, и всчахъ ты съ горя, съ тоски, которою подлиться не могъ ни съ кмъ, и обезумлъ ты, можетъ быть, очень-умный и за доброе, на великое способный человк, обезумлъ ты отъ-того, что некуда дваться тебе, постарлъ и вовсе состарился, наконецъ, скоро, рано состарлся…

‘А тамъ уже и умеръ ты какимъ-нибудь образомъ, Богъ-знаетъ какъ, почему и отъ-чего ты умеръ, только, можетъ-быть, пріятели да кредиторы заключили, что мужчина ты былъ молодой, такъ и не отъ-чего теб было больше умереть, какъ отъ перепоя!

‘И свезли тебя безполезно-жившаго человка на Выборгскую-Сторону въ Академію: тамъ старый инвалидъ выварилъ тебя хорошенько въ котле и скоро, въ одни сутки, сдлалъ тебя полезнымъ и нужнымъ, приготовивъ изъ тебя отличный хирургическій аппаратъ…

‘Или, можетъ-быть, пожилъ ты прежде, чемъ умеръ совершенно, можетъ-быть, случай натолкнудъ тебя на какую-нибудь мерзость, и ты осмялъ свои прежаіе кумиры, сталъ служить тому богу, который лучше платитъ, и сталъ ты — мерзавцемъ по убежденію, былъ признанъ очень-умнымъ, благороднымъ и ко всему способнымъ человкомъ, и пожилъ ты, наконецъ, благодаря могуществу мерзости?‘

Въ это время раздался знакомый Григорью Васильевичу звонокъ въ передней, и прежде чмъ онъ могъ испугаться или отважиться на то, чтобы вовсе не пугаться, почтальйонъ подалъ ему какое-то письмо, присланное по городской почт…

VI.
Господинъ Наревскій никого не боится.

Надобно имть перо жаръ-птицы, геній Державина и чернила совершенно новйшія, трижды патентованныя, четырежды французскія, чтобъ достойно описать — нтъ, выше — сочинить, еще выше — воспть, вотъ это, можетъ-быть, такъ и будетъ — воспть одно изъ чудесъ Спасскаго-Переулка: значитъ, все-таки сочинить — только не повсть, даже не поэму, а цлую эпопею въ двадцати-четырехъ поэмахъ, эпопею о томъ, какимъ-образомъ Мина Ивановна захлопотала, засуетилась, заторопилась и всю свою прислугу заторопила еще съ самаго утра и перевернула всю мебель въ зал и посуду въ кухне,— какъ скромной кошечкой и хитрой лисой вошла она въ комнату къ Григорью Васильевичу и безъ всякой предварительной просьбы принесла ему отличнаго, ароматнаго кофе, настоящихъ сливокъ и дйствительныхъ сухарей, а Григорій Васильевичъ, нисколько, ршительно-нисколько не пугаясь ея появленія, не чувствуя ни малйшаго смущенія въ душ, ласково и благосклонно кивнулъ ей головою,— какъ та же Мина Ивановна обратилась къ нему съ просьбою, чтобъ онъ ‘сдлалъ ей одолженіе, не оставилъ’… и пр. и пр. все въ такомъ род, а Григорій Васильевичъ, опять-таки нисколько не боясь ея, сказалъ ей: ‘извольте, извольте, ужь за это я ручаюсь, я готовъ служить вамъ, только ужь вы, того, относительно вина и буттербротовъ — чтобъ все это, знаете, по первому слову…’ И Мина Ивановна осталась очень-благодарною Григорью Васильевичу и даже, по выходи изъ комнаты, подумала о немъ кое-что, давно-недуманноe, очень и оченьхорошее, — какъ потомъ Григорій Васильевичъ сталъ кушать свой кофе, не обращая вниманіи на безпрерывный звонъ въ передней и страшную возню во всхъ комнатахъ Мины Ивановны,— какіе, съ какимъ добромъ, у кого и почему на сохраненіи бывшіе узлы одинъ за другимъ съ самаго утра этого дня возвращались въ знакомый имъ коммодъ Григорья Васильевича, — по какой особенноважной причин пришли къ нему Ватрушкинъ, Передковичъ и Вассерманъ и сказали ему, что ‘хорошо’, а Передковичъ замтилъ еще, что сегодня онъ очень-настроенъ на желаемый ладь и надъется быть вполн счастливымъ, разумется, если Вассерманъ сходитъ въ аукціонъ и поторгуется на что-нибудь хорошенько, да возьметъ отступнаго, потому что на Ватрушкина нтъ никакой надежды, а тятенька его, напротивъ, посл одного сильнаго противу-грибнаго лекарства подаетъ несомннную и нисколько-неутешитльную для нихъ надежду,— для чего, съ какою торжественною целью, Григорій Васильевичъ побрился сегодня, тщательно причесалъ свои волосы и одлся въ новый послдняго фасона фракъ, и кто длалъ ему этотъ фракъ, что и какъ цлый день на кухне Мины Ивановны-хозяйки было жарено, варено и печено,— для чего были вымыты окна и полы въ комнат, повшены новые занавсы на окнахъ, а вечеромъ зажжены кенкетки на стнахъ, стеариновыя свчи въ бронзовыхъ, сіяющихъ подсвчникахъ на каждомъ окн, и даже сальныя евг.чи въ бутылкахъ на каждой лстниц,— какъ съ семи часовъ по полудни комнаты Мины Ивановны стали наполняться гостями обоего пола, съ восьми часовъ пришли, музыканты, въ девять заиграли музыканты, въ девять съ половиною явились извстные господа Ватрушкинъ, Вассерманъ и Передковичъ, каждый съ своею прехорошенькою дамою, а вслдъ за ними явились одинъ за другимъ многіе господа, наводившіе ужасъ на господина Наревскаго при встрч съ ними на улице,— какъ освдомлялись они о трмъ, будетъ ли Григорій Васильевичъ, и въ добромъ ли здоровь Григорій Васильевича, а одинъ изъ нихъ даже откровенно сказалъ, что сожалетъ о томъ, что не понялъ Григорья Васильевича, этого прекраснаго, преблагороднаго молодаго человка съ несомннными притомъ дарованіями и отличнаго плательщика, и что впередъ онъ готовъ послднимъ рублемъ служить Григорью Васильевичу безъ всякаго обезпеченія, — какъ, вдругъ, въ десять часовъ ровно, послышался стукъ кареты у подъзда квартиры Мины Ивановны — какъ сама Мина Ивановна, въ сопровожденіи многихъ ассистентовъ изъ нмецкаго и благороднаго званія, съ шандалами въ рукахъ, вышла къ самому подъзду на встрчу особамъ, удостоившимъ по родству и дружб постить ея скромное, незатйливое собраніе,— какъ въ числ особъ, удостоившихъ Мину Ивановну такого особенно лестнаго Посщенія, начали передъ глазами ея ассистеитов, а потомъ и всего изумленнаго и въ глубокое умиленіе приведеннаго собранія оказываться Тереза Ивановна, сестрица, Адамъ Богуславичъ Пжеходзцкій и Мина Ивановна-племянница, воздушная, стройная, граціозная, съ сверкающими будто вечернія звздочки глазами и гордою прелестью, въ дрожь бросающею, смущающею, уничтожающею всякаго человка, осмливающегося попробовать подойдти къ ней, чтобъ попросить, дескать, позволить ему имть честь… и проч.— не позволяется, никакъ не позволяется, нельзя смть и заикнуться о такомъ позволеніи, потому-что она солнце этого маленькаго танцующаго и уже пьющаго міра, солнце, передъ которымъ померкли вс другія досел собственнымъ свтомъ сіявшія свтила, — какъ господинъ Пжеходзцкій, съ величавымъ спокойствіемъ и съ полнымъ сознаніемъ своего значенія въ этомъ мст, гладилъ свои бакенбарды и поправлялъ свой галстухъ, — въ какомъ новйшаго покроя фраке и послдняго фасона атласномъ жилет былъ онъ, — какъ гладко натянуты были перчатки на рукахъ его,— какъ граціозно оперся онъ одною рукою на спинку стула, на которомъ сидли Мина Ивановна-племянница, что и какъ говорилъ онъ ей ни громко, ни шопотомъ, внятно для нея и вовсе неслышно для ея сосдки — померкшаго и потому разсердившагося на нее свтила,— какъ поглядывали они съ тайнымъ любопытствомъ на всякое новое лицо, появлявшееся въ собраніе, какъ не удовлетворялось это любопытство, и въ глазахъ ихъ мелькало чувство душевной тревоги,— какъ, наконецъ, хотли пожаловать сими Иванъ Леопольдовичъ, значительный человкъ и папеньки, однакожь, не пожаловали по случаю припадка роковой и никакимъ лекарствомъ неизлечимой болзни…

Но не возвысится до эпическаго тона скромная проза этого очерка, не засверкаетъ золотомъ эти жидкая грязь, обыкновенными и весьма-хорошими чернилами именуемая, чтобъ достойно воспть вышеизложенное приключеніе, случившееся въ Спасскомъ-Переулк…

Вотъ оно волнуется, шумитъ, танцуетъ и пуншъ пьетъ это странное и весьма-веселое собраніе, мелькаютъ мужскія одежды, черныя, цвтныя и разноцвтныя, и мужскія лица, уже достаточно румяныя, потому-что, ‘впрочемъ’, всякій здсь распоряжается за свой рубль серебряный, и всякій здсь, ради рублей своихъ — господинъ и владыки, а Мини Ивановна, хозяйки, ни этотъ случай вовсе не хозяйка, и такъ только ключница, конторщица, не больше.

А между-тмъ, случилось-было что-то въ род общаго бдствія, когда составлялась кадриль, и для нея не доставало одной пары танцующихъ. А дале случилось нчто весьма-радостное для всего общества и эффектное въ глазахъ господина Пжеходзцкаго и Мины Ивановны племянницы, когда недостававшая пара стала на своемъ мст: Мини Ивановна и господинъ Пжеходзцкій почувствовали нкотоеое смущеніе, а передъ ними, спокойные и веселые, стоятъ знакомые имъ баронесса едосья Глбовна Штокфишъ и Григорій Васильевичъ Наревскій, а возл нихъ прибывшій съ баронессою братъ ея, поручикъ, считающій себя повсою, но въ сущности только такъ что-то, родной братецъ, человкъ нужный сестрицъ для разныхъ случаевъ и употребляемый въ такихъ случаяхъ съ совершенною пользою.

Мина Ивановна-хозяйка терялась передъ баронессою въ выраженіяхъ глубочайшей признательности зачесть, оказанную ея собранію.

Мина Ивановна-племянница слдила за Григорьемъ Васильевичемъ. Григорій Васильевичъ, холодно поклонившись ей при первой встрч, дале какъ-будто не замчалъ ея.

Черезъ часъ, баронесса Штокфишъ нжно поцловала Мину Ивановну-хозяйку, Мину Ивановну-племянницу и ухала домой съ своимъ бритомъ. Григорій Васильевичъ и Мина Ивановна проводили баронессу до кареты. Григорій Васильевичъ даже посадилъ баронессу въ карету и закрылъ за нею дверцы, а прощаясь сказалъ, что скоро надется имть честь быть у нея въ дома.

Потомъ карета баронессы покатилась по мостовой и исчезла въ темнот ночи. Григорій Васильевичъ попросилъ Мину Ивановну приготовить въ его комнат хорошій ужинъ, и когда ужинъ былъ приготовленъ, въ этой комнат появились въ странномъ смшеніи радостныя лица пріятелей и фрачныхъ кредиторовъ.

За ужиномъ пріятели удивились и порадовались счастливой и хотя нельзя сказать, чтобъ неожиданной, однако поразительно-скорой перемнъ въ его житейскихъ обстоятельствахъ, а Григорій Васильевичъ объяснилъ, что онъ, наконецъ, за умъ взялся, хочетъ совершенно переродиться и теперь прощается съ ними, господами друзьями и кредиторами, до свиданья, можетъ-быть, черезъ годъ, потому-что детъ онъ скоро, черезъ нсколько дней, въ одну далекую деревню для поправленія разстроеннаго здоровья и особливо для ученыхъ изслидованій о какомъ-то важномъ для общества предмет.

Посл ужина, Григорій Васильевичъ, не смотря на позднее время ночи, ушелъ куда-то съ бала и изъ своей комнаты.

VII.
ЭПИЛОГЪ

Лтомъ Петербургъ тихъ и безлюденъ. Цвтъ его народонаселенія, пощаженный грипомъ и всми смертоносными спутниками весны благодатной, отправляется за границу, преимущественно съ великою, тройственною цлью: возстановить здоровье, разстроенное лишнею ревностію ко благу общему, покурить истинныхъ гамбургскихъ сигаръ и провезти съ собою на родину подъ видомъ вещицы для собственнаго употребленія настоящій западный взглядъ на здшне, восточное человчество. Люди, неимвшіе счастья разстроить здоровье, или имющіе несчастіе состоять въ неблагопріятныхъ отношеніяхъкъ своимъ кредиторамъ, переселяются на острова и въ Екатерингофъ, стремясь, однакожь, завистливою мыслью туда,

гд Рона протекаетъ

По бархатнымъ лугамъ,

Гд миртъ душистый расцвтаетъ

Склонясь къ ея волнамъ,

Гд на холмахъ роскошно зретъ

Янтарный виноградь,

Златой лимонъ на солнц рдетъ

И яворы шумятъ…

въ ту страну всякихъ чудесъ, гд нтъ ничего московскаго, тульскаго, валдайскаго, гд вс сигары — совершенно гамбургскія, вс бороды — истинно-французскія, вс взгляды — чисто-западные, однимъ словомъ, туда же — за границу.

Потомъ, когда совершится поучительный процессъ отъздовъ за море и перездовъ за Неву, въ город начинается анатомированіе улицъ, ломка и постройка домовъ, Невскій-Проспектъ съ своими кандитерскими и магазинами пустетъ, на его широкихъ тротуарахъ движутся не мозаичныя, сплошныя толпы людей гуляющихъ и разсуждающихъ, а однообразные и глубокомысленные индивидуумы, останавливающіеся въ безмолвномъ созерцаніи передъ картинками и прочими диковинками, да и те какъ-будто чувствуютъ себя въ эту пору не на своемъ мст: случается, на-примръ, что два индивидуума, отправившіеся — одинъ отъ Знаменья къ Адмиралтейству, другой отъ Адмиралтейства къ Знаменью, встртятся неожиданно, хотя и естественно — на полупути. Эта встрча приводитъ ихъ въ смущеніе, и они только посл глубокаго размышленія, только по соображеніи некоторыхъ извстныхъ имъ обстоятельствъ, приступаютъ къ следующему объясненію:

— Я здсь такъ… дльцо одно тороплюсь кончить, чтобъ успть къ обеду на дачу… Я теперь живу на дач, говорить одинъ индивидуумъ другому, не смотря ему въ глаза.

— Я тоже по надобности, замчаетъ другой индивидуумъ съ робостію: — покупки разныя нужно сделать, а къ обду… обдать-то, можетъ-быть, у Палкина прійдется, а къ вечеру уже на дачу. Хорошо хоть и къ вечеру на дачу… вечеромъ, знаете, воздухъ такой, музыка и все прочее…

— А где вы живете? спрашиваете первый индивидуумъ, поднимая глаза.

— Я живу, отвчаете второй индивидуумъ въ раздумьи:— живу-то я далеконько — въ деревн… какъ бишь ее?.. вотъ на языке вертится проклятая, еще недавно перехалъ… А вы?

— Я тоже недавно… я тамъ, на островахъ — порядочная дача, и садикъ есть, и трактиръ близко… Мы, я думаю, встртимся на елагинскомъ гулянь?

— Конечно. До свиданья!

И индивидуумы, торопясь кончить свои нужныя дела, чтобъ во время уехать на дачу, разстаются съ озабоченнымъ видомъ, думая, впрочемъ, каждый про себя: Экъ я его какъ!.. Ну, что жь? Онъ думаетъ, что очень-важнымъ человкомъ сталъ, когда перехалъ на дачу, ну, такъ и я живу на даче! Почему не предположить, что я также не хуже его могу жить гд-нибудь тамъ, въ Чухонской или Калинкиной Деревне вдвоемъ, втроемъ, даже вчетверомъ, если товарищи хороши, если каждый свой табакъ курить, или все курятъ одинъ общій табакъ и чай пьютъ общій, такъ-что и Чухонки-молочницы угощаются на общій счетъ… Это значить жить компаніею, въ духе истиннаго братства, и одному другаго своимъ табакомъ не попрекать. Хорошо же, что я такъ ловко, кстати замтилъ, что живу на даче! Съ такими людьми надобно держаться въ нкоторомъ смысл, этакъ… по метод Талейрана, Метерниха, Гизо и… того, какъ его… еще есть какой-то такой… тоже великій человкъ, говорятъ! ну, да чортъ его возьми, великаго человка!’

Въ іюле, запустеніе Петербурга достигаетъ крайняго предла. Въ это время одни изъ его обитателей, горделиво и радостно ступившіе на любскій или штетинскій пароходъ, уже начинаютъ, къ глубокому своему изумленію и разочарованіб, находить ‘все то же’ и на самыхъ заграничныхъ берегахъ Рейна, Сены и Тибра, другіе, съ отчаяніемъ и мбелью отплывшіе на утлой барк, въ нечуждые предлы Выборгской или Нарвской Части, уже восхищаются красотами отечественныхъ береговъ Карповки, Таракановки и Черной-Рчки, третьи.. третьи, правда, встрчаются и въ это время на Невскомъ-Проспекте, впрочемъ, они встречаются случайно, потому-что къ вечеру тоже думаютъ ухать куда-то, можетъ-быть, на какой-нибудь новооткрытый островъ на Мойке, или на пяти-этажную дачу, отражающуюся въ зеркальныхъ струяхъ Екатерининскаго-Канала.

Въ этотъ-то періодъ отсутствія на Невскомъ-Проспект его многочисленной, разнообразной публики, скромные пшеходы, созерцавшіе художественныя диковинки, выставленный въ окнахъ магазина Дазіаро, были отвлечены отъ этого пріятнаго занятія отдаленнымъ громомъ богатой коляски, запряженной парою статныхъ копей, быстро катившейся отъ Исакіевскаго Моста по направленію къ нимъ. Въ коляске сидлъ человкъ, но не человекъ, а сама коляска была нкоторою, по времени, рдкостію въ глазахъ пшеходовъ. Полюбовавшись ею и удивившись Англичанамъ, изобртшимъ ростбифъ и лежачія рессоры, они перешли къ обозрнію лошадей, по обозреніи лошадей удивились орловской породи, но тутъ же, по склонности своей къ безпристрастію, сдлали практическое замчаніе, что, впрочемъ, одною породою въ нашъ вкъ немного возьмешь, что кони такъ же, какъ и другаго рода благородныя животныя должны имть личныя достоинства, если хотятъ остаться въ памяти признательнаго потомства: были, на-примръ, кони темнаго, сомнительнаго происхожденія, извстные въ древней и новой исторіи, Буцефалъ и Копенгагенъ, которые обезсмертили себя не породою, а прямыми, свойственными своему состоянію добродтелями…

Отъ коней пшеходы обратились къ кучеру, удивились его величественной посадки на козлахъ и особой манере править лошадьми, причемъ вспомнили, что у извстнаго Наполеона Бонапарте тоже былъ кучеръ, любившій выпить лишнее, и удивились странной игре судьбы, что вотъ и самые недостатки, даже пороки человека, если она захочетъ, ему же обратитъ во спасеніе: вспомнили адскую машину и, по случаю адской машины, вспомнили опять Англичанъ, какъ изобртателей пуддинга и конгревовыхъ ракетъ, въ чемъ и отдали имъ немедленно должную дань удивленія, съ патріотическимъ, однакожь, замчаніемъ, что Индія, какъ только захотимъ, наша, да и Китай, если ужь дло на то пойдетъ, нашъ, и островъ какой-то, въ некоторыхъ книгахъ очень-хорошо описанный, тоже нашъ, а о Кубе и Ямайке, где ромъ иностранный и сигары настоящія родятся, просто говорить не стоитъ — все, впрочемъ, въ томъ исключительномъ смысл, что если дло на то пойдетъ, а всего лучше быть между всеми народами вечному миpy, полезному для успховъ торговли и еще чего-то, имющаго иностранное названіе… тоже должно быть важнаго чего-нибудь, потому-что о вчномъ мир говорится въ одной военной рчи славнаго Американца и героя Вашингтона, котораго никакъ не должно принимать за одно и то же лицо съ другимъ славнымъ героемъ и Англичаниномъ Веллингтономъ: тотъ былъ — гд, а этотъ совсмъ въ другой сторон!

Съ другой стороны пшеходы начали возвращаться къ первоначальнымъ предметамъ своихъ наблюденій и возвратились къ коляск. Тутъ уже замтили они и самого человка, сидвшаго въ ней, замтили, впрочемъ, потому только, что коляска остановилась на минуту подл нихъ, и онъ выпрыгнулъ на тротуаръ.

Этотъ человкъ, по замчанію пшеходовъ, былъ не очень-то молодъ, но и нисколько не старъ, не очень красивъ, но и ршительно недуренъ, вовсе нещегольски, не по мод одетъ, но и не какъ-нибудь, не во что-нибудь — однимъ словомъ, до такой степени соотвтствовалъ своею наружностію коляск на лежачихъ рессорахъ, статнымъ конямъ и кучеру величественной посадки, что пройди онъ здсь просто, пшкомъ — сейчасъ будетъ видно, что онъ такъ только ходить, а есть у него кучеръ, кони и коляска.

Отозвавшись такимъ-образомъ въ пользу наружности человка, который, между-тмъ, стоялъ на тротуаръ опершись на толстую камышевую трость и глядя разсянно вдоль пустыннаго Невскаго-Проспекта, замтили странную прихоть его, впрочемъ свойственную всмъ людямъ, имющимъ свои экипажи — идти по Невскому пшкомъ, а не хать спокойно и самодовольно, какъ здили бы иные люди, коротко знающіе проклятое пшеходное дло. Посл этого, нисколько ему не удивляясь, вознегодовали на человчество за то, что оно не почитаетъ и не понимаетъ ума и добродтели, а поклоняется глупой деньг: есть, напримръ, въ Рим какой-то князь-мильйонщикъ, который прежде занимался дрянною промышленостью, нажилъ деньгу и черезъ деньгу въ князья попалъ, — а въ Мадрит есть Саламанка, банкиръ — то-есть купчишка или мщанинъ, если разобрать хорошенько, а самому Нарваэсу, легко сказать — полному генералу Нарваэсу, идетъ на перекоръ, да и знать его не хочетъ.

При имени Нарваэса, пшеходы вспомнили Кабреру и Эспартеро, да еще двухъ тоже генераловъ никакъ не могли вспомнить и начали удивляться имъ всмъ, кром Саламанки, потому-что Саламанка — рубль, деньга, больше ничего, а главное потому-что даже со стороны досадно, когда мщанинъ, будь онъ тамъ Саламанка или Шекспиръ — не ставитъ въ, грошъ человка сановитаго. А причиною такому безчинству не кто иной, какъ т же всему свту извстные своими модистками, іезуитами, вольнодумствомъ, ‘Вчнымъ Жидомъ’ и всякими хитростями Французы, которыми управляютъ поперемнно сочинители Тьеръ и Гизо.

Когда дло дошло до сочинителей, одинъ изъ пшеходовъ, самъ видвшій однажды здсь же, на Невскомъ, живаго сочинителя, замтилъ, что сочинители тоже — люди! Прочіе пшеходы, хотя и не видли сочинителя въ натуре, однако, по свойственному имъ нерасположенію къ людямъ, для которыхъ нтъ ничего священнаго, подтвердили: ‘само собою!’ Потомъ удивились окончательно полнымъ генераламъ, іезуитамъ, Тьеру, ‘Вчному Жиду’ и еще кому-то, похожему какъ-будто на извстную отаитскую королеву Помаре Первую, или на римскаго папу, тоже извстнаго многимъ по исторіи Юлія-Втораго, и даже на мало-извстнаго, хотя и сандвичскаго короля Тамсамеа-Третьяго, и отправились обдать въ кухмистерскія — кто въ Гороховую, где хорошо кормятъ за тридцать копеекъ серебромъ, кто въ Малую-Мщанскую, где кормятъ не слишкомъ-хорошо — за то гривенникомъ дешевле. По случаю экономическаго разсчета въ гривенник, некоторые изъ пшеходовъ, уже на пути къ кухмистерскимъ, въ предчувствіи обеда, на которомъ къ неизменнымъ порціямъ кушанья придается неизмеримое количество невской воды — вспомнили о другихъ напиткахъ, свойственныхъ порядочному столу, и о томъ, что экономическій гривенникъ можетъ принести въ этомъ благородномъ смысл ощутительную пользу, но еще лучше будетъ, если теперь не употреблять гривенника на ощутительную пользу, а посл, вечеромъ, приложить къ нему другую боле-почтенную монету и сходить въ одно пріятное мсто, для чтенія ‘Иллюстраціи’ — и тутъ же по какой-то странной аналогіи вспомнили, что существуетъ въ природ напитокъ, называемый настоящимъ пуншемъ! Отъ пунша перешли къ воспоминанію о его изобртателяхъ, все техъ же изобртателяхъ пудинга и прочаго, Англичанамъ, отъ Англичанъ къ ихъ герою и лорду Нельсону, отъ героя и лорда Нельсона къ его героин и лэди Гамильтонъ, а отъ нея уже къ глубокому, только неизвстно изъ чего выведенному заключенію, что если разсудить обо всемъ философически, то все на свт — суета и вздоръ, — какъ то несомннно доказывается запустлою могилою на Остров-Святой-Елены.

Между-темъ, человк, давшій пшеходамъ пріятный поводъ къ многостороннимъ разсужденіямъ, шелъ по Невскому безъ всякаго, по-видимому, сочувствія къ настоящимъ заграничнымъ издліямъ, соблазнительно-расположеннымъ въ окнахъ магазиновъ, передъ которыми съ умиленіемъ останавливались прочія обоего пола особы, даже оставался спокоенъ, по-крайней-мере, не выказалъ душевнаго волненія, проходя между двухъ кандитерскихъ у Полицейскаго-Моста, и, по изумительной разсеянности, не обратилъ вниманія на встрчавшихся ему господъ, прибывшихъ на Невскій изъ отдаленныхъ пределовъ Коломны съ весьма-невинною цлью озадачить свтскую и прочую чернь орлинымъ взглядомъ и оригинальностью свосй физіономіи, выражающей нчто особое, очень-глубокое и замчательное, замняющее съ испытаннымъ успхомъ отсутствіе гороховаго пальто и палевыхъ перчатокъ. Только проходя мимо моднаго магазина, онъ, по замчанію этихъ самыхъ господъ, обладавшихъ, кром орлинаго взгляда, еще духомъ наблюдательности, почувствовалъ расположеніе отдать должную справедливость чепчикамъ и остановился передъ окномъ изъ цльнаго богемскаго стекла, драпированнымъ богатою занавсью, однако, ршившись наконецъ взглянуть хотя на нкоторыя изъ чудесъ Невскаго-Проспекта, онъ при этомъ случа вполн обнаружилъ особенность своего взгляда на предметы: этотъ взглядъ былъ обращень не на батистовыя издлія по последнему парижскому фасону, сіявшія передъ глазами изумлнныхъ прохожихъ солнечною близною, а дальше, въ самую глубь магазина, гд мелькали красивыя головки швей, о которыхъ нельзя даже сказать, что он были хороши какъ на подборъ: они дйствительно были подобраны съ строгимъ, эстетическимъ вкусомъ модистки, и на нихъ только мимоходомъ посматривали другіе люди, хорошо знающіе скромность и приличіе, долженствующій быть неотъемлемыми качествами всякаго благовоспитаннаго человка, особливо на ту пору, когда благовоспитанныя человкъ идетъ по солнечной сторонъ Невскаго-Проспекта.

Продолжая свои наблюденія, господа съ орлинымъ взглядомъ заметили, что человкъ, остановившійся передъ моднымъ магазиномъ, смотрилъ на обитательницъ его съ такимъ явнымъ сочувстаемъ, какъ-будто он были новйшія заграничныя произведенія, только-что полученныя съ послднимъ пароходомъ. Дале, замтили, что некоторыя поникшія къ рукоделью головки вдругъ обратились къ окну, привлеченныя, вроятно, магнитическою силою дерзкой мысли человка, на нихъ глядвшаго, но его уже не было у окна въ это магнетическое мгновні: онъ шелъ дале по Невскому съ прежнею разсянностью, и улыбки, имъ вызванныя, были равнодушно встречены обыкновенною кухаркою, которая возвращалась съ Снной, съ запасомъ провизіи для своего хозяина, маленькаго пишущаго человека и притомъ ростовщика, составляя грешный планъ покупки изъ хозяйскаго гршнаго рубля на копеечку цикорія, на три копеечки настоящаго кофейку, да на дв съ половиною копеечки сахарку, для тайнаго удовлетворенія своему собственному сластолюбію. Но здсь, на Невскомъ, особливо у моднаго магазина, кухарка была невольно отвлечена отъ сурово’ кухонной существенности къ сладостнымъ мечтамъ о чепчик, о пелеринк, и къ смутному воспоминанію о томъ давно-исчезнувшем времени, когда она была не старою кухаркою, а молодою красивою белошвйкою въ такомъ же богатомъ магазине, когда сама мадамъ брала ее съ собою на елагинское гулянье, когда мадамъ поручала ей развозить въ великолпныхъ каретахъ дорогіе наряды петербургскимъ барынямъ, и барыни любовались нарядами, а мужья барынь, очень-хорошіе господа, любовались ею, когда, однимъ летнимъ вечеромъ, сла она въ дорожпую карету безъ картонки и счета, и въ той карете повезли ее по Петергофской-Дорог въ хорошенькій барскій домикъ на морскомъ берегу, и стала она сама почти-настоящею барынею, имла въ свосмъ распоряженіи двухъ горничныхъ, съ неограниченною властью щипать и прогонять ихъ… а въ Петербург-то привелось ей воротиться не барынею, не въ карет и не тою вовсе дорогою: грхъ ли какой попуталъ, или такъ просто сама была глупа-молода, только въ Петербургъ пріхала она не въ карет, а въ чухонской таратайк, черезъ шлюшинскую заставу. Сострадательный Чухонецъ привезъ ее прямо на Снную-Площадь: тамъ продалъ онъ свой картофель и отправился въ лабазъ, чтобъ купить ржаной муки, да по дорогъ зашелъ въ ‘състное заведеніе’ и уже не купилъ ржаной муки, а только угостился въ мру, и подчаска, своего троюроднаго брата, угостилъ ливонскимъ картофельнымъ напиткомъ, потомъ пришелъ въ счастливое состояніе, легъ въ своей таратайк, по національному чухонскому обычаю, лицомъ къ ея кузову, а тыломъ къ небу, затянулъ унылую псню и похалъ-себя въ свою деревню, — а она, сердечная, такъ на Снной и осталась, на долгое время осталась, пока не состарилась вовсе: тогда уже въ качеств пожилой женщины съ доброю нравственностью, знающей домашнее хозяйство, поступила она на мсто къ одному хорошему человку и ростовщику, въ-послдствіи оказавшемуся тоже мерзавцемъ, всюду искавшему себ скромную особу женскаго пола для двухъ различныхъ должностей — хозяйки и служанки.

Когда человкъ, остановившійся-было передъ окномъ моднаго магазипа, отправился дале, все объяснилось для господъ, прибывшихъ на Невскій съ особенною цлью: они съ праведнымъ негодованіемъ убдились, что юноша тихій и скромный, имющій замчательную физіономію, но неимющій гороховаго или синяго пальто, въ наше время вовсе не замчается на Невскомъ-Проспект, что, напротивъ, ршительное пренебреженіе правилъ скромности и доброй нравственности, подобно этому безсовстному человеку и господину, бросается въ глаза и обращаетъ на себя общее вниманіе, и что, наконецъ, все орлиное во взглядъ, все глубоковыразительное въ физіономіи ничего не значитъ передъ рублями, которые даютъ человку право останавливаться передъ моднымъ магазиномъ, вызывать улыбку сочувствія и безсовстно предоставлять ее проходящей кухарк. Что касается собственно этого самонадяннаго человка и господина, стало очевидно, что онъ здсь, на Невскомъ, не гуляетъ, а только бродитъ и скучаетъ, что онъ способенъ зайдти во всякій магазинъ, а теперь, можетъ-быть, идетъ себя къ Излеру обдать, позавтракавъ гд-нибудь тамъ на биржъ даже устрицъ и прочаго, да и обдать, пожалуй, не станетъ, еще доктору пожалуется, что аппетитъ у него совсмъ пропалъ, а докторъ, мужъ ученый, прославленный чудесами въ исцленіи людей, страждущихъ сытостью, пропишетъ ему лекарство — верховую зду, да ванны на искусственныхъ водахъ, и докторъ-исцлитель получить отъ признательнаго паціента щедрое возмездіе за визитъ, — все, выходить, потому, что человкъ, имющій несомннные рубли, позавтракавъ плотно у Смурова, не можетъ пообдать у Излера.

По-видимому, посторонніе наблюдатели не ошиблись въ своемъ предположеніи о человк, замченномъ ими у окна моднаго магазина въ смломъ и къ далкимъ заключеніямъ ведущемъ положеніи: удостоивъ заглянуть мимоходомъ еще въ нкоторые магазины, онъ вошелъ наконецъ въ ресторанъ Излера, у котораго стояла его соблазнительная коляска.

Тамъ, по случаю лтняго времени, были большею частью одни постоянные обыватели кандитерскихъ, встрчаемые въ нихъ во всякое время гола, во всякую пору дня.

Былъ человкъ весьма-почтенной наружности, похожій отчасти на вшалку для символическихъ представителей всевозможныхъ, даже и вовсe-незозможныхъ доблестей. Онъ приходилъ сюда съ незапамятныхъ временъ ежедневно въ три часа по-полудни, собиралъ вокругъ себя, по преимуществу своей почтенной наружности, вс газеты и прочитывалъ до полуночи только одну изъ нихъ.

Былъ другой мене почтенный, даже можно сказать — обыкновенный маленькій, безвинно-пострадавшій человкъ: тотъ читалъ только оффиціяльныя вдомости, и въ вдомостяхъ одни производства и увольненія. Его въ-особенности занимали увольненія, и если между ними встрчалось такое, которое произошло какъ-будто бы почему-то иному, а вовсе не по разстроенному здоровью увольняемой особы, онъ записывалъ въ своемъ бумажник имя замечательной особы, такимъ особеннымъ образомъ переставшей приносить пользу отечеству, и подчеркивалъ это имя въ вдомостяхъ, чтобъ оно не пропало какъ-нибудь для читателя разсяннаго. И много такихъ именъ было записано имъ въ своемъ бумажник, и казалось, это занятіе было для него пріятнымъ, дльнымъ занятіемъ, даже какъ-будто радовался и счастливъ былъ онъ маленькій, безвинно пострадавшій человкъ, когда находилъ что записывать и подчеркивать.

Былъ наконецъ еще человкъ внимательный ко всему происходящему въ кандитерской, человкъ съ тонкимъ слухомъ и съ однимъ, но очень-зоркимъ глазомъ. Люди осторожные и проницательные считали его, въ нкоторомъ смысл, опаснымъ человкомъ…

Когда человкъ, обратившій на себя вниманіе пшеходовъ Невскаго-Проспекта, вошелъ въ кафе, постоянные его обыватели, оставивъ чтеніе газетъ, взглянули на него съ уваженіемъ и проводили его заботливымъ взоромъ до отдаленной комнаты, изъ которой слышались нетерпливыя восклицанія. Когда онъ скрылся, господинъ почтенной наружности сказалъ господину съ однимъ глазомъ:

— Это — Наревскій!

— Я его знаю.

— Голова, не правда ли?

— О! государственный человкъ! Вы говорили съ нимъ?

— Какъ же! случалось, не разъ, да что! словами забросаетъ. Не знаешь что отвчать, чмъ возражать. Голова!

— А коляска, вы замтили, какая у него коляска? спросилъ господинъ Опасный, глядя въ окно на роскошный экипажъ Наревскаго.

— По коляск-то я и сужу, что за человкъ этотъ Наревскій, отвчалъ Почтенный.

— А говорятъ, замтилъ безвинно-пострадавшій: — говорятъ, что еще недавно такимъ бднякомъ жилъ, стихи что ли писалъ, или машину какую-то изобрталъ, а теперь… странно!

— Нисколько не странно: человкъ даровитый, боролся съ обстоятельствами — ну, и поборолъ, а какъ поборолъ, знаете, обстоятельства, такъ вотъ оно и явилось все: коляска и обиды!

— А!…

Между-тмъ, въ особой комнат ресторана шелъ веселый обдъ. Передковичъ, наслдникъ Ватрушкинъ, мужъ Аделанды Прокофьевны, господинъ Вассерманъ, изящный господинъ Пжеходзцкій и господинъ Наревскій услаждались гастрономическими произведеніями французской кухни и французскихъ виноградниковъ.

Вс эти лица находились теперь въ счастливомъ состояніи, независимо отъ благодатнаго содйствія этому счастію со стороны лафита.

Передковичъ открылъ на Невскомъ-Просneкт злополучнаго и ничего-неподозрвающаго портнаго.

Наслдникъ Ватрушкинъ удостоврился отъ доктора, что тятенька не выдержитъ больше ни одной кулебяки, ни одной тарелки ботвинья, а отъ тятеньки удостоврился, что живой человкъ про живое и думаетъ, а на жизнь и на смерть воля Божія, а не докторская и не нмецкая,— словомъ, тятенька, самъ того не вдая, осуществилъ въ своей персон извстный стихъ:

Твоя стихія — сть и пить,

Ты докторовъ не любишь слушать:

Ты шь затмъ, чтобъ больше жить,

Живешь затмъ, чтобъ больше кушать.

Вассерманъ купилъ и перепродалъ на аукціонъ Іуду Искаріотскаго за роковую цну — тридцать сребренниковъ, достаточныхъ для вечерней прогулки по Невскому.

Изящный господинъ Пжеходзцкій изъяснился Наревскому въ любви, признался, что онъ не понялъ его въ то время, когда старался доставить ему мсто въ нкоторомъ полезномъ обществу учрежденіи, долговымъ отдленіемъ называемомъ, и въ заключеніе расцаловалъ его со слезами и назвалъ ‘братикомъ’.

Наревскій избавился отъ двенадцати лихорадокъ, вроятно съ помощію спасительнаго заговора, присланнаго ему попечительнымъ папенькою и пользующаго также отъ запоя. Цлый годъ провелъ онъ въ ученыхъ занятіяхъ въ какой-то дальней деревн, а теперь, возвратившись въ Петербургъ, вспомнилъ пріятелей, ужасавшихъ его звонкомъ въ квартиръ Мины Ивановны-хозяйки.

— Скажи мн, братику, спросилъ Пжеходзцкій, безъ всякаго уже коварнаго умысла: — скажи мн, не видадъ ли ты баронессы Штокфишъ, съ которою я тебя, помнишь, шутя познакомилъ годъ тому въ деревн Наболотной? Я въ то время-не зналъ, на что ршиться, кого предпочесть, а говорили, что Иванъ Леопольдовичъ человкъ съ всомъ и состояніемъ и Мина Ивановна съ приданымъ. Оказалось, что пустяки: Иванъ Лепольдовичъ такъ одно только заглавіе, и Мина Ивановна тоже заглавіе, а что… баронесса? Ты не видалъ баронессы посл того?

— Видлъ… и бываю у нея… иногда… А что?

— Да такъ… говоритъ, что она очень-богата. Я когда-то ухаживалъ за нею, пока не разссорился изъ-за Мины Ивановны. Далибукъ, я такъ и думалъ тогда, что женюсь на Мин Ивановн. А, можетъ-быть, счастье было въ моихъ рукахъ… хоть бы ты, братику, воспользовался. Жаль, что ты не воспользовался!

Посл обда, Наревскій не изволилъ идти пшкомъ по Невскому, а слъ въ коляску, веллъ кучеру везти его ‘куда-нибудь’ и предался сладостной дремот, качаемый легкою зыбью экипажа.

— Право, жизнь иметъ-таки кое-какія пріятности, думалъ онъ, для споспшествованія пищеваренію:— иметъ, иметъ, обды, коляска, лафитъ, рубли, любовь… уу, и любовь тоже — только ненадобно требовать ни отъ жизни, ни отъ любви, ни отъ человка иной сущности, кром скверной сущности гнилаго орха. Все это, значитъ, должно судить по красивой форм, по изящнымъ проявленіямъ, по затйливым заглавіямъ… все въ мір походить на книги, тиснутыя съ политипажами, проблами, стихами, остроуміемъ, опечатками и отсутствіемъ живой сущности… То же… какъ взглянешь… какъ взглянешь, чортъ возьми… съ трепетомъ… на иныя ходячія и разъзжающія по Невскому живыя книги, въ раззолоченномь переплет, съ великолпными заглавіями, такъ и кажется, что тутъ-то и заключается микрокосмъ… но не смотри дальше: любуйся оберткою, виньеткою, читай заглавіе отлично-обдуманно сочиненное, внушающее несбыточныя ожиданія, а не увлекайся переплетомъ, не заглядывай въ эту иллюстрованную книгу дальше Первой страницы, не трудись проникать въ содержаніе, искать сущности, общаемой заглавіемъ — пустой, неблагодарный трудъ! Оно, заглавіе то, все прикрываетъ и облекаетъ боле или мене красивою и заманчивою ложью… Такъ вотъ, если подумаешь хорошенько обо всхъ экипажахъ, о радостяхъ, обидахъ и стремленіяхъ, о лживости и пустот всего этого, то и прійдешь все-таки къ тому же заключенію, которое вывелось изъ противоположныхъ началъ, къ тому, что… Э! что тамъ?…

— Пріхали-съ.

— Куда?

— Къ баронесс-съ.

— Къ баронесс!… все-таки прійдешь, или прідешь къ тому заключенію, что прескучная отвлеченность — эта жизнь человъческая!

Я. БУТКОВЪ.

‘Отечественыыя Записки’, No 9, 1847

КРЕДИТОРЫ, ЛЮБОВЬ И ЗАГЛАВІЯ.

I.Страданія, сонъ и пріятныя воспоминанія господина Наревскаго.

II.Продолженіе пріятныхъ воспоминаній того же господина.

III.Совершенное успокоеніе господина Наревскаго за день до совершеннаго его разстройства.

IV. Путешествіе господина Наровскаго.

V.Господинъ Наревскій окончательно изрзываетъ перо, теряетъ нить своихъ воспоминаній предается размышленіямъ.

VI.Господинъ Наревскій никого не боится.

VII.ЭПИЛОГЪ

Читайте также: