Кошачий рай.
Кошачий рай.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IY.
IY.
V.
V.
VI.
VI.
———————————————————————-
Кошачий рай, Золя Эмиль, Год: 1874
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Одна из моих теток завещала мне, умирая, жирного ангорского кота. Глупее этого животного я не знаю ничего в мире и вот что, однажды, в зимний вечер, греясь перед камином, мне поразсказал этот кот.
Это было уже давно, я был тогда уже двухгодовалым котенком, настолько же жирным, насколько наивным. Я не понимал еще в этом нежном возрасте сладостей домашнего очага и был преисполнен гордыни, как всякое молодое животное. А, между тем, я должен бы был по настоящему всякую минуту благодарить провидение за то, что я находился у вашей тетки. Это была отличная женщина, несказанно меня любившая. В глубине одного из шкафов она устроила мне нечто вроде мягкой постели, на которой я мог греться под тремя теплыми одеялами. Кормила она меня тоже отлично, я ел только полусырую говядину первого сорта и ни за что не согласился бы есть даже суп, не говоря уже о сухом хлебе.
И что же! Среди всей этой благодати, я только и думал, только и мечтал о том, чтобы выскользнуть из полуоткрытого окна и улизнуть на крыши! Ласки вашей тетки мне казались приторными, при одном воспоминании о мягкой постели меня тошнило, толстота моя меня убивала. Короче, я по целым дням сокрушался о том, что я слишком счастлив.
Надобно вам заметить, что стоило мне из шкафа несколько вытянуть шею, и из окна мне была видна крыша дома, находившегося напротив. Однажды, в яркий солнечный день я увидал на этой крыше четырех котов, которые, весело мурлыкая, играли между собою. Игра их носила воинственный характер драки, и они производили всевозможные эволюции с взъерошенной шерстью, с задранными от избытка наслаждения хвостами. Впечатление, произведенное на меня этим странным зрелищем, трудно даже и передать, но с этой минуты мое миросозерцание получило устойчивый и определенный характер. Счастие, решил я мысленно, там, на крыше, позади этого окна, которое так тщательно запирают. Подкреплял меня в справедливости этого воззрения еще и следующий веский аргумент: разве не запирают точно так же и двери шкафов, за которыми хранится говядина?
Я задумал бежать, бежать во что бы то ни стало. В жизни, очевидно, должно было быть еще что-либо, кроме сочной говядины — нечто неизвестное: идеал! И вот, однажды, когда в кухню позабыли плотно запереть окно, я улучил минуту и выскочил из него на крышу.
О! какими восхитительными показались мне крыши, на которых я очутился в первый раз в жизни. Широкие сточные желоба, по которым я пробирался, казались мне преисполненными всяческих благоуханий. Я со сладострастным замиранием сердца, медленно переступал своими лапами по жидкой тине, наполнявшей их, и эта тина представлялась мне такой мягкой, что, казалось, что я иду по бархату. При том же солнце грело меня своими лучами с такою силою, что мне казалось, что во мне тает от его ласок мой жир.
Не скрою, что я, все-таки дрожал всеми моими членами. К радости моей примешивался отчасти и страх. Никогда не забуду я также страшного ощущения, вследствие которого я чуть не свалился на мостовую. Три кота, быстро сошедшие с самого верха крыши, внезапно подошли ко мне, с каким-то грозным мяуканьем, но когда они заметили, что я готов лишиться от страха чувств, то весело обозвали меня дурачиною, и признались, что они просто дурачились, чтобы меня напугать. Эта их выходка мне чрезвычайно понравилась. Веселые коты не были толсты как я, и заметив сверху, как я медленно переступаю по желобу, при моей толстоте я должен был им показаться сверху каким-то мячиком, затеяли для шутки меня испугать. Старшему из них я, очевидно, понравился, после нашего объяснения, и он взял меня тотчас же под свое покровительство. Он предложил мне подготовить меня к уличной жизни, и я, разумеется, с благодарностью согласился подчиняться во всем его советам.
О вашей тетке я совершенно забыл, мне было не до нее. Все мне нравилось и все восхищало меня. Я лакал грязную воду из сточных труб, и она мне казалась вкуснее цельного молока. Мимо меня прошла кошка, но что это была за восхитительная кошка! Один ее вид исполнил меня несказанного наслаждения, и какого-то нового, до той поры неведомого мною ощущения! Таких кошек я до этого дня представлял себе только в грезах: изящная, грациозная, с гибкой, прихотливо извивавшейся спинкою и лоснящеюся шерстью. Мы все четверо поспешили навстречу к этой кошке, и я опередил уже своих товарищей, чтобы первым сказать ей какую-нибудь любезность, как вдруг один из них, вероятно, отгадав мою цель, жестоко укусил меня за шею. Я взвизгнул от боли.
— Не любишь?! — полушутя, полусерьёзно сказал мне мой покровитель, отводя меня в сторону:— подожди брат… не делай этих делов, а то еще и не на такие угощения наскочишь!
После часовой прогулки я почувствовал, однако же, приступы сильного аппетита.
— Что вы кушаете, дяденька, на крышах? — робко обратился я к своему покровителю.
— А жрем все, что придется и что найдется, — отвечал он мне со стоическим хладнокровием.
Ответ его, однако, мне не очень понравился, так как сколько я ни смотрел по сторонам, я не видал нигде даже малейших признаков пищи. Наконец, в окне одного из чердаков я заметил молодую работницу, приготовлявшуюся завтракать. На стол под открытое окно она только что поставила тарелку, на которой благоухала сочная, розово поджаренная котлетка.
— Это она, конечно, для меня приготовила, — наивно подумал я, и, не говоря дурного слова, прямо шмыгнул на стол. Но едва я коснулся котлеты, как девушка меня заметила и неожиданно ошарашила по спине кочергою. Небо мне показалось с овчинку, из глаз посыпались искры, и, бросив котлету, я со всех ног бросился на крышу.
— Опять попало?! — спросил меня покровитель.— Да что ты в самом деле за чудак, где ты рос, что не знаешь до сих пор, что все, что ставится людьми на стол, совсем не для нашего брата?.. Наш-то брат по помойным ямам валяется, там, значит, и разыскивать его надо…
Этих его слов я просто понять не мог, да и теперь для меня еще не совсем ясно, почему кухонная говядина не может служить пищею для кошек? Между тем, голод меня начинал-таки порядочно мучить. Но каково было мое отчаяние, когда покровитель сказал мне, что днем об удовлетворении аппетита нечего было и думать, а надобно было дожидаться пока не настанет ночь. Только тогда можно будет спуститься с крыш и начать гастрономическую экскурсию по помойным ямам! В добавок он говорил все это так спокойно, с такой философскою твердостью, что это меня просто повергало в несказанное уныние. Я хотел есть до неистовства, и при мысли, что для этого нужно еще столько времени ждать, я просто цепенел от ужаса.
А ночь наступала как нарочно так медленно! И какая ночь! Туманная, сырая, пронизывавшая меня холодом до костей. Потом еще вдобавок пошел дождь, дождь мелкий и частый. Поднялся при этом порывистый и холодный ветер. Мы кое-как спустились но крытой лестнице, пробравшись на нее из отверстия потолка, открывавшегося на крышу. О, какою печальною показалась в эту ночь мне улица. Ни солнца, ни теплоты, ничего, что доставляло так много наслаждения и неги утром на крыше! Лапы мои с трудом скользили по липкой грязи и вязли чуть не ежеминутно. Внезапно меня посетило воспоминание о теплом угле в шкафу вашей тетки, и воспоминание это еще более усилило мои муки.
Едва мы спустились на улицу, как мой покровитель стал дрожать всем телом. Он весь как-то сжался и съежился и таинственно стал пробираться вдоль домовых стен, сказав мне, чтобы я никак не отставал от него. Едва он заметил большее ворота, как быстро шмыгнул под них, я инстинктивно за ним последовал… и только тогда, когда он, -оглядевшись, увидел, что я подле него, он как будто очнулся от неприятного ощущения и испустил довольное мурлыканье.
— Что это такое случилось с вами, дядюшка?
— Штука, брат, ладно только, что она прошла.
— Да что же именно? Не мучьте меня.
— А вот что, заметил ты оборванного человека с мешком и крюком, что шел подле нас, но улице…
— Да, но так что же?
— А то брат, что кабы он нас с тобой увидал, то быть бы бычку на веревочке.
— Говорите яснее, я не понимаю иносказаний…
— А видишь вот, взял бы он нас тогда с тобою, да в мешок… А там, как пришел бы домой, то вынул бы нас, изжарил, да и съел…
— Съел!? — с невольным ужасом вскрикнул я.— Да разве мы не имеем права ходить по улице! Но где же поэтому справедливость?.. Мы не имеем права ничего есть, а нас съесть другие имеют право.
Как бы то ни было, мы, не теряя времени, отправились на поиски к помойным ямам. О! проклятие, они только что перед тем были вычищены. После огромного труда, мною испытанного в этих поисках, вся моя добыча ограничилась парою завалящихся костей, испачканных грязью. Я стал глодать их с остервенением и уверяю вас честью, сударь, что только в эти минуты я познал настоящий вкус сочного куска мяса первого сорта!
Покровитель мой выказал в своих поисках энергию изумительную. Надо было видеть с каким искусством выскребывал он помойные ямы. И все это он делал не торопясь, так что экскурсия наша продолжалась до самого утра и я, таким образом, целые десять часов сряду мок под анафемским дождем. Это было уже чересчур. Я весь дрожал, как в лихорадке. Проклятая улица! Проклятая свобода! О! с каким сожалением я вспоминал тогда о своей темнице, т. е. о квартире вашей тетушки.
Утром покровитель, заметив мое безотрадное положение, обратился ко мне, тоном, не скрою, несколько презрительным.
— Что ты, кажется, уже совсем тово?..
— Нельзя не признаться… — едва мог пробормотать я.
— То-то барчук! Небось хотел бы домой…
— Должно сознаться… очень… но я не найду дома…
— Я найду его… Я брат наперед знал, что так случится, и заметил твой дом, когда ты только что улизнул из него. В этом-то брат и дело, что жиряки, подобные тебе, не созданы для суровых радостей свободы. Идем.
Мы дошли до дома вашей тетушки. Покровитель указал мне на него, и сказав мне сухо: прощай, хотел удалиться.
— О, нет! вскричал я: — не расставайтесь так со мною. Позвольте и мне в свою очередь услужить вам за все, что вы для меня сделали. Не угодно ли вам будет поселиться со мной. Мне будет очень лестно, если вы примете это мое предложение. Спать нам обоим хватит места. Мясом я буду с вами дружно делиться… Хозяйка женщина не дурная…
Он не дал мне даже окончить.
— Пустое ты, брат, несешь. Я задохнусь на твоих пуховиках. Такое существование не но мне. Порядочный кот, прежде всего и больше всего, дорожит свободой, и не пойдет добровольно в тюрьму, какие бы сладости ему ни сулили.
И он быстро ушел, взобравшись на крышу, и я видел, как он весело потягивался под обаянием первых лучей всходившего солнца.
Я, поджавши хвост, шмыгнул в окно и сел на свое обычное место. Ваша тетушка, увидав меня, сударь, очевидно, обрадовалась, но не хотела этого мне показать, а для соблюдения приличия и острастки взяла плетку и вежливенько меня постегала. Наказание мне, однако, ничего кроме удовольствия не доставило. Я жалобно мяукал для виду, а в глубине души своей испытывал сладострастное наслаждение теплотой. Легкая боль только усиливала это наслаждение. Пока меня секли, я предавался плотоядным мечтаниям, о том сочном куске мяса, который, по моим соображениям, я долженствовал немедленно вслед за тем получить.
— И так, сударь, — закончил кот, лениво потягиваясь перед огнем: — истинное счастие и, так сказать, земной рай, заключается, по моему мнению, в ежедневном обладании хорошим куском мяса, хотя бы обладание это и обусловливалось пребыванием в неволе, сопряженным даже отчасти с некоторыми отеческими наказаниями.
Разумеется, речь не об людях, но дело представляется таковым, по крайней мере, для нас, котов!
Источник текста: журнал ‘Отечественные Записки’, 1874, No 11, стр. 432—437.