А.В. Дружинин
‘Корнгильский сборник’, журнал В. Теккерея
Ваш покорный слуга’.
Остаюсь с величайшим презрением. А. Д.’
‘Корнгильский сборник’, журнал В. Теккерея, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1860
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Дружинин А. В. Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. Спб., 1865.
За нынешний, 1860 год Англия представила просвещенному миру три чуда, из которых каждое, может быть, стоит всех семи чудес древнего света. Первое из них, пароход Грет-Истерн, способный поместить около десяти тысяч пассажиров и не только поместить, но в десять дней отвезти их в Америку, застраховавши своих гостей во время переезда от припадков морской болезни. Второе чудо: двести тысяч волонтеров-стрелков, ничего не стоящих правительству, двести тысяч занятых и достаточных, иногда очень жирных людей, которые маршируют, мокнут, зябнут, стреляют и отличаются на парадах, не получая копейки вознаграждения. Третьим чудом должны мы признать ежемесячный журнал, начавшийся в Лондоне с прошлого января месяца и на шестой месяц своего появления добывший себе пятьдесят тысяч подписчиков, да сверх того гораздо более пятидесяти покупщиков на каждый отдельный нумер.
О Грет-Истерн и о волонтерах было у нас говорено довольно, о Теккереевом журнале у нас знают еще мало, хотя его необыкновенный успех в Англии имеет и у нас свой отголосок. Все экземпляры, привозимые в Петербург, расходятся с неслыханной быстротою, и мы сами, несколько опоздавши подпискою, должны были довольно долго ждать своего журнала — книгопродавец не имеет уже у себя ни одного свободного экземпляра, все запасные нумера были расхватаны петербургскими англичанами.
Вилльям Теккерей, автор ‘Ньюкомов’ и ‘Пенденниса’, сотрудник ‘Пунча’ и сочинитель многих популярных баллад (в самом скором времени мы еще поговорим о Теккерее как о поэте), как известно читателю, человек пожилой и бывалый. Он скакал на коне и валялся под конем, видел невзгоду и великие успехи, писал и рисовал для того, чтоб не умереть с голода, брал по десяти тысяч гиней за роман и изъездил чуть ли не весь земной шар кроме Сибири и Африки, но все-таки, несмотря на свою привычку к необычайному, он сам озадачен успехом начатого дела и нисколько не желает скрывать своего удовольствия. В июле месяце, оканчивая первый том своего издания (шесть нумеров, полугодие, составляют том первый), новый журналист, великий мастер на шутку и иронию, сам подсмеивается над нежданным успехом ‘Корнгильского сборника’.
‘В заглавии статьи моей о всякой-всячине сказано (говорит он), что речь будет идти о нескольких великих победах нашего времени. Или читатель думает, что я стану говорить с ними про Витторию, Саламанку, Трентон и так далее?.. Ничуть. Победы, о которых я хочу говорить в заключительной статье нашего первого тона — суть шесть великих, полных, несравненных и неопровержимых побед, одержанных армиею, которою имеет честь командовать издатель ‘Корнгильского Сборника’. Сейчас только, не совсем уважительно толкуя о разных полководцах, я имел в виду этого самого командира и советовал ему не слишком надуваться от удачи, не принимать героически-императорских поз и не слишком гордо подвигать набекрень свой венец лавровый. Я играл роль его совести, и, шествуя около брызгавших грязью колес триумфальной колесницы, шептал герою на ухо: Hominem memento te. Пока мы ехали по дороге, мимо жируэток, вертящихся на храмах, я почтительно преклонил голову перед символом богини-Фортуны. Мы старались как умели, говорил я, сгибая голову, и человеку не дано стараться более. Но мы могли биться мужественно и не победить. Мы могли бросить монету, закричать Орел! и вместо орла увидать решетку. О устроительница побед, владетельница славы, раздавательница корон (крон и шиллингов!) если ты улыбнулась нам, то и мы тебе благодарны… Два белых слона влекут колесницу триумфатора, он поправляет лавры, подвигающиеся ему на нос, он кланяется народу, а капитаны легионов верхом едут около колесницы, вращая такие мысли в своем добром уме: мы дрались также хорошо как этот молодец, ломающийся на своей колеснице, да и чем мы его хуже? Правду, истинную правду говорите вы добрые мои сподвижники. Когда придет пора вашего консульства, будьте также счастливы. Когда эти, уже дряхлеющие руки, сложат наземь меч и щит, пусть боги помогут нам взобраться на колесницу и поехать во храм Юпитера. Вам тогда и лавры и слава… Итак, представим себе императора, как стоит он ступенях храма (воздвигнутого Титом) на горе Фрументарии, и обращается к гражданам так: Квириты! говорит он, в ваш шестимесячный поход, мы имели шесть сражении, и в каждом сражении брали до ста тысяч пленников.
‘Вот вам! Что значат все журналы в сравнении с нашим журналом? (Трубач, дуй изо всей силы!) Чье знамя сравняется с Корнгильским? Ты что скажешь, стоящий там философ (философ прячется в свою мантию). Знаете ли вы, что значит иметь сто десять тысяч читателей? Что я говорю сто тысяч читателей? Сто тысяч покупателей! (Крик в толпе: нет, нет! Быть не может!) Да, клянусь честью! (Клики одобрения в хулы). Я говорю: более ста тысяч покупателей, это значит более миллиона читателей! (огромное впечатление). Сказали ли мы этим читателям хоть одно худое слово? У нас есть враги, нанесли ли и мы нечестный удар хотя одному неприятелю! Гнались ли мы за приманками какой-нибудь партии, устраивали ли какие выгодные сделки в свою пользу? Мы сознательно огорчили лишь, нескольких лиц, имевших желание служить волонтерами в нашем войске, правда, что этих волонтеров было несколько тысяч (ворчание и ропот). Что ж делать, граждане? Полководец такой армии должен быть строги в выборе воинов, он должен выбирать их не за добродетель и кроткий характер, а за силу и способности. Сильным и способным людям всегда открыты ряды наши, и в дополнение к бойцам меня окружающими, (тут генерал глядит с горделивой таинственностью) я уже приобрел, о граждане, новых и во ужас повергающих воинов, которые пойдут, вместе с нашими ветеранами, к свежим победам. Ну теперь, дуйте в трубы! Колотите палкой в гонги! Барабанщики, извлекайте гром из барабанной ножи! Вожди и капитаны, идем приносить богам благодарственную жертву!
‘Увенчанные цветами, вожди входят во храм, за ними скромно подвигаются другие журналы. Народ кричит ура, и в некоторых уголках падает ниц и целует край одежды у воинов. Философ запирает ставни и уходит в свою книжную лавку, добычей сильного волнения. В старые времена, по словам Плиния, повелитель легионов выкрашивал себе все тело ярко-красною краскою и сверх того, всходя на холм ко храму, повелевал отвести пленных неприятельских вождей и какую-нибудь особливую темницу, и там умертвить! Но мы позволяем себе не выполнить этих двух обрядов’.
В приведенном нами отрывке высказывается весь юмор Теккерея-журналиста, и вместе с тем и причина громадного успеха его издания. В какие-нибудь шесть месяцев шутливому триумфатору достался успех, о котором даже не мог думать трудолюбивый и популярный Диккенс, столько лет трудившийся над своим народным журналом. Диккенс умен и талантлив, но он не фельетонист по натуре. Он слишком серьезно, слишком тепло заговорил со своей публикой и вследствие того получил гораздо более лавровых венков, нежели денег. И Теккерей не гаерствует с публикой, а Теккерей не все шутит в своем издании, но он хорошо знает чем затронуть читателя и по-временам не церемонится с ним в своих излияниях. Вполне враждебный самой дозволенной рутине, автор ‘Пенденниса’ во всем умеет двинуться своими собственным путем, наперекор другим людям и другим журналистам. Что, кажется, обыкновеннее журнальных объявлений и завлекательных программ? Но Теккереев журнал пошел вперед почти без объявлений, а программой ему служили несколько шуточек в первой книжке. Кажется, такому редактору легко было обещать своей публике много хорошего, но он наобещал менее, чем малейший книжный спекулятор, да еще и посмеялся при этом.
‘Наше издание называется ‘Корнгильским Сборником’ оттого, что магазин наших запасов в Корнгилле. Можно бы было назвать его поразительнее, хоть бы например ‘Горящая Темза’. Об этом мы думали, и знали, что такое заглавие, в крупных красных литерах, произвело бы эффект и в городе и в деревне. Но после того, как любопытный селянин пошел бы на лондонский мост глядеть как горит Темза, увидели бы реку текущую самым обыкновенным образом, рассердился бы, и ушел в полном убеждении, что его преподло надули… Вы все таки спросите меня, что же станет говорить ‘Корнгильский Сборник’ и какие статьи в нем помещаться будут? Если я скажу вам на это, что издатель, известный до сих пор лишь своими сочинениями, на самом деле есть великий новатор, мудрец и философ, готовящийся проповедовать неслыханные, никем не сказанные доктрины и истины, направлять народы, разрушать существующий порядок вещей и на место его воздвигать новый социально-политические постройки, одним словом запалить Темзу, — то услыхав это, вы расхохочетесь. Вы знаете, что таких претензий я не имею. Но я писал много и долго, имел много читателей, а потому смею надеяться, что читатели эти, ласково слушавшие мои монологи о жизни, о мужчинах и женщинах, не откажутся попробовать меня в новой должности как распорядителя концерта, в котором, как я надеюсь, примут участие многие искусные исполнители.
‘Как-то читал я в ‘Лондонской Иллюстрации’ (сидя дома в своей комнате), что будто я нахожусь в настоящую минуту в Бордо) и там покупаю белое и красное вино, лучшего сорта для лучших сотрудников и посредственное для посредственных. Примем это гостеприимное замечание относительно угощения сотрудников и прибавим, что за столом я не имею никакого намерения блистать разговором, и попрошу умных леди и джентльменов самих в нем поболее участвовать. Может быть первыми заговорит любитель охоты на лисиц с борзыми, за ними станет держать речи: геолог, инженер, мануфактурист, член нижней палаты, судья, химик и кто вам угодно. Если хорошие люди начнут рассказывать про то, что сами знают, ласково и не пространно, без нахального дидактизма, беседа будет недурна и люди охотно пойдут ее слушать. За нашей застольной беседой мы будем всегда иметь виду присутствие детей и женщин. Мы не будем спрашивать политиков несходных убеждениями, мы станем вежливо слушать каждого гостя, который имеет сказать дельное слово…’
Блистательная способность обо всем говорить шутливо и весело, придавать самой прозаической фразе колорит поэзии и юмора, вот достоинство, в котором издатель не имеет себе равных. Посмотрите, например, как сообщает он читателям самое простое сведение о том, что в первой книжке ‘Сборника’ начаты два романа, из которых один им самим написан.
‘На атлантических пароходах, в день выезда (а потом в праздничные дни) за обедом всегда подают желе, роскошно изукрашенное, в середину каждой формы при этом воткнуты американский и британский флаги, великолепно выделанные из жести. Пассажиры с удовольствием глядят на сей приятный феномен, а капитан еще более усиливает их удовольствие, изъявляя надежду, соседям направо и налево, что флаг мистера Булля и его меньшого брата всегда будет развеваться рядом, в дружеском соревновании. Ранее меня, романы уже кто-то сравнил с желе. Вот вам целых два (в одном может быть мало сахару, и оно приправлено горькой жидкостью, которая не всем языкам по вкусу), два желе, два романа под двумя флагами. Один флаг уже старый, он когда-то висел над палубой ‘Ярмарки Тщеславия’ — другой будет гораздо свежее и красивее — Sir и ma’am, которого желе вам угодно?’
Так как сам Теккерей первый заговорил о романах своего ‘Сборника’, то и мы скажем о них несколько замечаний.
Хозяину первое место. Романы не подписаны, но с первых строк ‘Вдовца Ловеля’ (Lovell the Widower) львиная лапа выказывается и заменяет всякую подпись, хотя, надо правду сказать, последнее произведение Теккерея, как роман, никуда не годится. Все лица, за исключением одного, уже были описаны Теккереем и составляют обычный персонал его романов. Отвратительная теща, мучающая зятя, попрошайка старуха, питающаяся от крупиц богатых людей, истасканный фат и наглец французского свойства, добрый холостяк, морализирующий сам с собою, скучающий вдовец, освобожденный от жены, но не имеющий сил отделаться от назойливой тещи — все это мы видели и знаем из ‘Пенденниса’ и ‘Ньюкомов’, из мелких повестей, из статеек в ‘Пунче’. Вся история в том, что вдовец Ловелль, притесняемый несколькими старухами и не знавший счастия в первом супружестве, к общему изумлению женился на гувернантке своих детей, бедной девушке, когда-то танцовавшей на оперных подмостках, для прокормления своей матери и ее огромного семейства. Гувернантка Бесси — героиня настоящая, и, кажется, все мужчины, действующие в романе, даже лакей Бедфорд, влюблены в нее как следует. Чем-то особенно чистым, свежим, твердым, истинно британским веет от этой девушки, которая одна придает роману некоторое художественное значение. Затем, как мы сказали, лица не новы, а действие нескладно, жестко и в некоторых главах (например, в сцене, когда Бедфорд колотит гостя своего барина) и неправдоподобно. Видно, что интрига не вытанцевалась с первого раза, запуталась вследствие срочной работы и, ‘en desespoir de cause’ {в отчаянии (фр.).} наконец была употреблена автором лишь заместо нити для нанизывания поэтических страниц и шутливых фельетонов. Зато, как фельетонное произведение и букет Теккереевских импровизаций, весь Ловелль истинное желе и десерт лакомок.
Роман кончен в шестом нумере, — по последним известиям он не понравился в Англии. Теккерей знал слишком много неудач и выкупал их слишком блистательно, да сверх того едва ли он и надеялся на успех Ловелля. Как бы то ни было, неудовольствия и претензии разного рода, порожденные его произведением, дали издателю пищу для нового фельетона {A Thorn in the Cushiou (Терновая игла в подушке) No 7.}, одного из самых остроумнейших в своем роде.
‘В прошлом нумере нашем (мы местами сокращаем издательскую импровизацию), мы, в роде эпилога, изобразили триумфальную процессию в честь своего журнала и представили императора легионов, едущего на неслыханной колеснице и создающего хвалы богам в храме победы. Корнгилль приучен к величию, и, Бог знает сколько столетий, каждое 9-е ноября бывает свидетелем великолепного шествия, трубных звуков и так далее {Процессия лорда-мэра. Контора редакции К. С находится близ ратуши.}. В воображении нашем ясно рисуется раззолоченная карета, восемь настоящих пегасов сливочного цвета, кричащий народ, бегущие лакеи, рыцари звучащие оружием, капеллан и меченосец с муфтой на голове, выглядывающей из окна кареты, и лорд-мэр весь в пурпуре, мехах, белых лентах и с золотой цепью. Игривая фантазия увлекает нас далее и пишет нам картинку пира в египетской зале, где вокруг лорда-мера, сидели прелаты, министры и верховные судьи, кушая черепаховый суп и разные другие превкусные блюда, а M. Туль, стоя сзади центрального трона, орет во все горло: милорд такой-то — лорд-мэр пьет за ваше здоровье. Но вот выпили за здоровье дам, гости встают и подвигаются к кофе. Кареты знатных особ разъезжаются. Египетская зала, сию минуту так сиявшая огнями, — исполнена печального полумрака, посреди которого официанты растаскивают десерт и прибирают ложки. Лорд-мэр и леди майоресса ушли во внутренние покои. Снято платье, белые лепты и кружевной воротник. Лорд-мэр снова стал человеком, и с скверным чувством припоминает только что сказанные речи, очень хорошо соображая, как такой-то и такой-то пассаж ему не удались. С головной болью, заботой и досадой на себя ложится он в постель — и, смею сказать, принимает какую-нибудь микстуру, прописанную домашним его медиком. А между тем огромная масса народа в городе считает его счастливым. А что, если на беду 9-го ноября у ней болит зуб или, пожалуй, нечто в роде ревматизма?..
‘Прошлый месяц мы пели песнь славы и ехали в триумфальной колеснице. Все это очень хорошо. Мы имели право шуметь, и воздавать хвалы и кричать: ‘знай наших!’ и нам было приятно думать о том, как Джонс, Бровн и Poбинзон (дражайшие друзья наши) будут радоваться известию о нашем успехе. Но теперь, мой добрый сэр, когда представление кончено, потрудились пожаловать в мой собственный кабинет и убедиться, что не все прекрасно и мило в деле успеха. Вот вам газеты и письма. Послушайте-ка, что критики толкуют о наших невинных шуточках и чистеньких сентенциях! ‘Вы немногими лучше идиота и дурака. Вы врете вздор. Ваш талант вас вовсе оставил. Сей чересчур восхваленный писатель быстро упадает’ и прочая и прочая.
‘Оно не совсем приятно, но дело не в том. Может быть критик прав, а автор никуда не годится. Может быть проповедь архиепископа хуже речей, что нравились набожным слушателям лет за двадцать до нашего времени. Или еще, может быть (сладкая мысль), что ценитель болван и не понимает ничего, о чем пишет. Всякий, кто бывал на выставке картин, вероятно слушал такие отзывы зрителей об одной и той же работе: ‘Экая мерзость и гадость!’ кричит один: ‘Браво! Это произведение великого мастера! возглашает другой, — и всякий прав по своему… И потому, мы признаемся откровенно, что не нападения критиков смущают наше издательское сердце. Может быть, критики правы, может быть это мошенники, исполненные личной на нас досады. От самого последнего в свете человека мне приятно иметь ласковое слово, чем бранное, — но выпрашивать себе похвал, или угождать ценителю, или зажимать его рот хорошим обедом, или принимать плохие статьи в известный нам ‘Сборник’ для того, что их автор не лаял и не кусался — аllons donc! боу, воу! Цербер! от нас тебе не дождаться подачки…
‘Так о каком же горе вы толкуете? Зачем тут больной зуб в челюсти лорда-мэра, и терновая игла в сиденье издательского кресла? К игле-то мы и пришли. Пока я пишу эти строки, она меня колет. Она является ко мне с каждой утренней почтой и, просыпаясь по утру, я нахожу две, три терновых иглы в моей подушке… Каждый день приходит ко мне, как к издателю, рукописи негодные для журнала с письмами от писателей и более всего от писательниц… Теперь вы понимаете, что это за терновые иглы. Вот вам чисто-женская логика: ‘я бедна — и добра — я слаба здоровьем — и поддерживаю трудами мое семейство. Вы можете помочь мне, — если захотите’. И вот я просматриваю присланный труд с одной тысячной частью слабой надежды на то, что он может быть принят, — я усматриваю, что он принят быть не может. И я знал, что он не окажется годным к принятию. За что же осужден. Я слышал горький голос бедной женщины, голос о хлебе, которого я дать не в состоянии?.. И до моего издательства я не любил посещения почтальона, а теперь!..
‘Из лиц, невинно огорченных мною чрез непринятие рукописей, храбро и кротко переносят огорчение. Другие ненавидят вас и считают вас врагом за то, что вы не были в силах оказаться им другом. Иные, полные бешенством, говорят: — ‘Как смеет этот человек отвергать мои труды? как смеет этот наглый хлыщ не признавать моих дарований?’ Есть еще терны для издателя, которые могут быть названы скорее дубинами из благородного ирландского дуба. Вот две из них, направленные на мой безгрешный и крепкий череп:
‘Сэр, я только что кончил первую часть вашей повести ‘Вдовец Ловвелль’, и весьма удивился непозволительным отзывами, которые вы себе позволили о нашем corps de bаllet. Более десяти лет я служу театральному искусству, и смею вас уверить, что большинство кордебалета состоит из добродетельных, прекрасного поведения девиц. Следовательно для них никто не занимает щегольских коттеджей в Риджентс-Парке. Еще извещаю вас, что содержатели театров имеют обыкновение говорить на чистом английском языке, более изящном чем язык литераторов. Или вы об этом ничего не знаете, или позволяете себе бесстыдную клевету. Считаю себя счастливым, что могу сказать: особы кордебалета и вообще актеры и актрисы стоят выше насмешек со стороны пасквилянтов или бешеных нападений со стороны ничтожных авторов.
А вот второе послание:
‘Сэр, сейчас прочла я в ‘Корнгильском сборнике’ первую часть повести, сочиненной вами, и названной ‘Вдовец Ловель’. В означенном произведении вы употребили всю свою ядовитую злобу (а по этой части у вас большие способности) на то, чтоб представить в подлом виде особ из кордебалета. На замечание ваше о том, что большинство балетных девиц пользуется дачами, нанимаемыми для них в Риджентс-Парке, я объявляю, что вы написали преднамеренную ложь. С детства я воспитана для сцены, и хотя теперь я актриса, но, занимая более десяти лет должность первой танцовщицы, я имею возможность говорить о предмете этом с со знанием дела. Дивлюсь я только тому, каким образом такого мерзкого клеветника как вы, допустили председательствовать на обеде Драматического фонда. 22 числа этого месяца. Лучше бы вам было изменить свою собственную непотребную жизнь, а не нападать на особ, неизмеримо вас высших.
Объем фельетона заставляет нас покончить эти любопытные выписки обратимся к более существенному.
Мы остановились на романах и на новом произведении, которого флаг красивее и свежее того флага, что когда-то развевался над палубой ‘Ярмарки Тщеславия’. Издательская похвала конечно преувеличена, но однакоже ‘Пасторский Дом в Фремли’ и нравится и должен нравиться публике. Со времени Коррер-Белля и Эллиота пасторы в большой моде по всей Англии: и в самом деле, жизнь английских клерджименов, жизнь трудовая, незамкнутая и ставящая их в частые соприкосновения со всеми сторонами современной трагикомедии — всегда может служить темой для хорошего романа. Пасторский домик всегда предполагает, в близком от него расстоянии, аристократический замок с семейством лордов, коттеджи достаточных землевладельцев, жилища фермеров и небольшой, а иногда и большой город за несколько миль. Тут разыгрываются сцены всякого рода, печальные и смешные, розовые и мрачные, сообразно авторскому вкусу. В новом романе главное место занимает любовь молодого лорда Лефтона к сестре своего приходского пастора, гордой и умной девушке без всякого состояния и общественного значения. В романе действуют и министры и члены парламента известные журналисты — по всему видно, что автор рассчитывает на эту галерею современных портретов, которая однако не совсем ясна и занимательна для иностранца-читателя. Но все-таки роман интересен и, что еще лучше, полон свежих, умных мыслей и оригинальных приемов, обличающих писателя еще начинающего, неутомившегося и неистасканного.
К обоим романам приложены весьма недурные картинки. Иллюстрации ‘Вдовца Ловелля’, кажется, принадлежат карандашу самого Теккерея, — как известно, в молодости своей готовившегося быть живописцем и долго учившегося в Риме. Еще одна во ужас повергающая картина (вороной конь взвившийся на дыбы,— убийца,— любовник повергаемый в пропасть и девушка в отчаянной позе) приложена к небольшой повести ‘The Portent’, явно припасенной для охотников на все страшное. Автор повести этой, Макдональд (это мы знаем из ‘Лондонской Иллюстрации’, разоблачающей все журнальные тайны), весьма любим публикою, чувствительные девицы боятся читать его на ночь. Нам кажется, что он жестоко подражает покойному Эдгару По,— англичане этого не находят. У него есть талант, его описания бурных ночей, покинутых замков, готических галерей при лунном свете были бы прекрасны, если б мисс Рэдклифф, гораздо ранее его, не занималась такими картинами, и еще с большим успехом. В русской литературе повесть ‘The Portent’ возбудила бы полное посмеяние: ее героиня — полуюродивая девушка и в дополнение к тому лунатик.
Стихотворения в журнале Теккерея подписаны знаменитыми именами: есть и Теннисон, и Елисавета Броунинг, и Томас Гуд, и Монктон Мильнс. Из чьего-то альбома взята небольшая пиеса Вашингтона Ирвинга, из другого альбома Теккерей перепечатал одно из своих старых стихотворений с небольшим добавлением. Все эти отдельные вещицы недурны, но очень замечательных между ними не имеется.
Переходя к статьям имеющим интерес современный, прежде всего мы укажем на три отдельных этюда по поводу волонтеров и вооружений в Англии. В первом, может быть удовлетвортельном для англичан, близко знакомых с своею историею за последние годы, но для нас отчасти не полном, перечислены периоды, в которые Англия особенно опасалась французских вторжений и принимала меры обороны. Тут есть эпизоды французских высадок в Ирландии, ясно показывающие, до какой степени справедливы опасения современных алармистов и как неосновательны доводы Брейга и его сторонников. Во времена полного владычества британского Флота, при общей галлофобии, готовности защищаться — все распоряжения к встрече высадившегося неприятеля оказывались плохими, и весьма малые французские отряды производили много зла и панического ужаса, пробирались внутрь страны и клали оружие лишь потому, что подкрепления были разбросаны бурей или отогнаны британскими крейсерами. Конечно, что теперешняя Ирландия не есть мятежная Ирландия времен войска Питта, конечно, железные дороги во многом изменили условия передвижения войск, но английская армия по-прежнему не велика числом и англичане, как в бывалое время, тяжелы на подъем там, где требуется быстрота во что бы ни стало. Второй этюд ‘Наши Волонтеры’ — полнее и занимательнее. По словам газет он принадлежит генералу Боргойну, известному по крымской кампании. Явная цель этюда — ослабить слишком оптимистическое воззрение на значение вольных стрелков и доказать восторженной публике, что одни партизаны, в особенности без достаточной подготовки военной, не в состоянии защищать отечества от правильной и компактной армии. На континентальной Европе нечего проповедывать такие истины,— их хорошо знает всякий человек имеющий голову, но в Англии они необходимы и новы, потому что Англия, в военном отношении, представляет любопытную аномалию.
Великобританский солдат, в своей физической силе (условия приема на службу чрезвычайно строги), чрезвычайному спокойствию, прекрасному корму и стойкости — может быть первый солдат на свете. Уступая французу в быстроте и военной горячности, он всегда превзойдет его там, где нужно упорство и перенесение долгих трудностей. Он груб, суров, жесток (наборов в Англии нет, и потому элемента чистого в войсках мало), но он доступен чувству долга в высокой степени и когда патриотизм его затронут — делается врагом неодолимым. Судьба избаловала Англию в военном отношении. Ни в одном из блистательных походов Марльборо, Веллингтона, Гоу, Непира, Кембеля (лорда Клейда) Англия не выставила и ста тысяч собственного войска, а всегда почти число английских войск в поле было по тридцати, редко по сорока тысяч. С этими слабыми средствами результаты выходили изумительные, но результаты эти, не в меру питая национальную гордость, охладили общественное мнение к усовершенствованиям по военной части, и в теперешнюю пору, когда война совершенно невозможна без больших масс, вредят разумному развитию военных сил Англии. В некоторых случаях, первые люди современной Великобритании настоящие дети. Альдершотский лагерь с его пятнадцатью тысячами королевского войска кажется им чисто громадным. При начале восточной войны, тридцатитысячный отряд лорда Раглана во всех газетах был назван величайшею и великолепнейшею армиею, когда либо покидавшею британские берега, — и это говорилось не для красоты слога, а с полною верою. Когда после двух сражений и утомительной осады, эта великая армия уменьшилась, понесла потери весьма обычные в подобных случаях, общественное мнение подняло бурю на главнокомандующего, на военное министерство, не давая себя труда вникнуть в корень всего зла, то есть в недостаточность резервов и слабое количество всей своей военной силы. Такого же рода вопль не раз поднимался против Веллингтона, понапрасну требовавшего в Испанию подкреплений и делавшего чудеса с горстью людей, измученных походом. В настоящее время, в прошлом июле месяце, двадцать тысяч стрелков-волонтеров, парадировавших перед королевой в Гайд-Парке, показались английскому народу легионом, чуть ли не способным отразить нападение всех чужеземных армий. Английский солдат равен пяти неприятелям, говорит народ, а за народом газеты, а за газетами памфлетисты, а за памфлетистами члены парламента. Это вредное убеждение поддерживается общим расположением английской публики по всему, что касается военного дела. В полной уверенности, что его войско и числом и качеством выше всех европейских войск, англичанин думает о нем весьма мало. Путешествуя на материке, он даже не хочет взглянуть на иностранные войска в больших сборах, при встрече с ними, он обратит внимание лишь на их слабые стороны, во Франции подсмеиваясь над малым ростом солдат, в Пруссии охуждая их принужденный вид, в Австрии издеваясь над гимназическою наружностью безбородых офицеров. Панический страх французского вторжения, разрешившись сформированием вольных стрелковых баталионов, положил предел этому состоянию дел, но и в английском воззрении на значение волонтеров было много ошибочного, — и против этого-то ошибочного воззрения вооружился опытный генерал, про статью которого мы рассказываем.
Статья г. Боргойна появилась в январском нумере, в то время когда число стрелков, ныне доходящее до двух сот тысяч, было в пятеро слабее,— и все-таки возбуждало со всех сторон грозные и хвастливые возгласы. ‘Пусть всякий волонтер выстрелит один раз,— и попадет в неприятеля, что тогда станется со всем французским десантом?’ говорила одна газета. ‘Из-за всякого дома, из-за всякого дерева, из каждого забора’, возглашала ‘Times’: ‘град пуль посыплется на француза и покажет ему, что метода войны совершенно изменилась’.— ‘Регулярные войска отходят на задний план, малая война берет перевес над правильными движениями масс’, утверждало третье периодическое издание. Общественное мнение было видимо увлечено этими парадоксами и потому труд опытного крымского генерала пришелся весьма кстати. Само собою разумеется, что этюд, разбираемый нами, отдает полную справедливость патриотическому движению и видит во вновь сформированных волонтерских отрядах огромное подспорье регулярным войскам, на случай высадки,— но он смело идет против преувеличенных и хвалений и ожиданий. При всех своих хороших сторонах, говорит автор, войско волонтеров, в открытом бою и особенно в продолжении кампании, никогда не сравнится с массами регулярных солдат, посвятивших годы на изучение службы, привычных действовать дружно, освоившихся с неудобствами похода, близко знакомых своему начальнику и всегда представляющих постоянные группы, на которых можно рассчитывать с достоверностью. Ни усердие, ни патриотизм не помогут там, где нет привычки к перенесению трудностей. Одна дождливая ночь может расслабить целый отряд волонтеров, развить болезнь в людях, не свыкшихся с полевой жизнью и погасить бодрость, необходимую в деле. Какой командир отряда войск может вполне рассчитывать на батальоны и роты людей не связанных никакими обязательствами, не имеющих с ними прямой связи и непривычных к механизму военных движений. Люди, льстящие волонтерам, скажут, что их дело — малая война, но малая война возможна лишь при вступлении неприятеля вдаль, при движении его отрядов и запасов во внутрь страны, на первых же порах кампании ее не бывает. Далее нам ответят, что волонтеры пальбою из-за кустов и заборов станут беспрестанно тревожить неприятельские колонны. Это пустяки. Колонны неприятельские будут прикрыты такими же хорошими стрелками, мастерски действующими в рассыпную, и эти стрелки станут поспешно расчищать дорогу большим колоннам. Наконец не надо забывать того, что местность нашей родины — гладкая, прекрасно обработанная и не обширная — представляет весьма мало удобств для малой войны, партизанства и рассыпного строя.
Чтоб извлечь всю пользу из благородного и патриотического сформирования стрелков-волонтеров, автор советует несколько мер, уже отчасти принятых в настоящее время. Меры эти — временное прикомандирование волонтерских отрядов к отрядам регулярных войск, на время лагеря и упражнений, маневрирование в больших массах для того, чтоб командиры частей и люди привыкали к эволюциям, распределение стрелковых команд по морскому берегу, для узнания местности, и наконец поощрение рот, в которых составился особенный фонд для экипированья и жалованья стрелкам из небогатых сословий. Эта последняя мера основана на том, что поселяне и работники гораздо способнее джентльменов на перенесение военных трудностей, не говоря уже о социальной пользе, происходящей из сближения под одним знаменем.
Оканчивая свои заметки, генерал советует каждому волонтеру добросовестно испробовать себя в деле военных трудностей, и, не обманываясь в своих способностях, избрать себе род службы, сообразно которому и должны устроиваться новые стрелковые команды. Люди крепкого сложения, без труда перенесшие искус во время прикомандирования к линейным полкам, составят полевые вольные баталионы, другие, послабее, изберут службу в городах, что значительно облегчит пехотные гарнизоны, наконец третьи, которым настоящая строевая служба не по силе, могут во время военных действий усиливать состав ординарцев, передавать приказания, конвоировать запасы, служить при госпиталях и комиссариате, где никогда не бывает лишних людей, но где лишний усердный человек всегда нужен. Нам остается еще третья статья о национальной обороне в июньской книжке ‘Корнгилльского Сборника’. Статья эта называется ‘Лондон, главная твердыня Англии’, и содержание ее можно угадать по заглавию. Автор ее обвиняет комитет национальной обороны в том, что он не высказал никаких предположений касательно защиты Лондона, между тем как не может быть сомнения, что цель всякой высадки на берега Великобритании будет завладение столицею. Опасность окажется еще разительнее, если сообразить, что четырех переходов неприятелю будет достаточно для такого дела. Одно проигранное сражение — и во власти врага будет богатейший в мире город, место заседания парламента, центр торговли и всего народного богатства. По мнению составителя статьи, возможность такой беды может быть устранена даже без огромных пожертвований. Шесть сильных фортов, построенных кругом города, с другими земляными укреплениями в интервалах, оградят все подступы к столице и сделают всякий coup de main делом невозможным. Составляя собой нечто в роде укрепленного лагеря, форты эти должны быть охраняемы стрелками-волонтерами, с небольшой примесью линейных полков, между тем как главная, действующая армия может, смотря по надобности, или ждать подкреплении под их прикрытием или маневрировать в открытом поле. Статья изложена по пунктам в виде докладной записки, и, по причине своего местного интереса, для нас не представляет большой важности.
Далее, по части статей политического содержания, мы не найдем особенного богатства в ‘Корнгилльском Сборнике’. Есть и нем любопытные рассказы о китайской войне, о последнем отыскании следов сэра Джона Франклина, но политики в них также мало, как в любопытных заметках о существовании австрийских чиновников (мы переведем эту статью в нашем журнале), о состоянии народного обучения, о лучших помещениях для рабочего класса. Тон большой части этих статей, однако же, достаточно определяет убеждения проводимые журналом, в одно время и умеренные, и чуждые всякой рутины, и патриотические, но ничуть не самохвальные. Теккерей, как сам высказывает не имеет намерения зажигать Темзы. Но он хорошо знает, что Темза грязна и воняет летом. Гордясь богатствами ее берегов, он не закрывает глаза перед нищетой и пороками, их позорящими.
Никакой английский журнал не может обойтись без популярных статей по части естественных наук, и по этой части ‘Корнгилльский Сборник’ не беднее других изданий. Известный Льюэз, автор биографии Гёте и сам замечательный ученый, довел прелесть популярного рассказа до крайних пределов и породил бесчисленное количество даровитых подражателей. В ‘Корнгилльском Сборнике’, начиная с января, печатался ряд статей ‘Этюды из животной жизни’, составленные или самим г. Льюэзом, или одним из достойнейших его подражателей. Первые главы представляют нам ряд прогулок и опытов с микроскопом, приправленными тонкими шутками, оригинальными цитатами и теплым, возвышенным выражением наслаждения, доставляемого страстному наблюдателю созерцанием чудес природы. Смело рекомендуем этот труд любителям чтения и в особенности издателям книг для юношества. К тексту приложено множество небольших, но хорошо выполненных рисунков, их необходимо сохранить при переводе, тем более, что кроме их необходимости в серьёзном отношении, самая форма изображаемых животных, инфузорий и т. д. беспрерывно подает автору повод к шутливо-оригинальным заметкам.
Ежели хорошо, в деле науки, подражать писателям, прославившимся чрез свой талант ясного и популярного изложения, то не всегда удобны подражания великим мастерам дела, в даровании своем имеющим значительную часть эксцентрического элемента. Скажем более — подражания такого рода невыносимы. Александр Македонский мог был красив и величествен со своей головой, наклоненной на правое плечо, но придворные великого полководца, нарочно гнувшие свои головы их подражание повелителю, были без всякого сомнения крайне непривлекательны. Между современными великими писателями есть один, не только что гнущий свою голову самым необыкновенным образом, но и выделывающий самые необыкновенные штуки всем телом и все-таки остающийся человеком почти гениальным. Писатель этот — Карлейль. Все литературные приемы его так эксцентричны, вся деятельность его так капризна и оригинальна, что по свойству своему недоступна для подражаний, а к несчастию у Карлейля есть не только подражатели, но целая школа придворных, упорно копирующих всякую необыкновенную выходку своего идола. Одному из царедворцев этих принадлежит капитальная статья, до сих пор еще неоконченная в ‘Корнгилльском Сборнике’ и печатаемая под названием ‘Вилльям Гогарт, живописец, гравер и философ’. Нам кажется, этот капитальный труд в принадлежит мистеру Роскину, знатоку художеств, пользующемуся в Англии большою славою. Если догадка наша справедлива, то нам остается пожалеть об ослеплении даровитого человека, поддавшегося эксцентричностям, да еще не своим, а заимствованным из чужого источника. Мы очень верим, что жизнь и понятия Роскина сходны с жизнью и понятиями автора ‘Фридриха Великого’, что даже он, в сфере изящных художеств совершает тоже, что делает Карлейль в истории, но из этого еще не следует, чтоб манера изложения у обоих деятелей выходила одинаковою. Человек, написавший ‘Вилльяма Гогарта’, обладает огромными сведениями, тонко понимает значение своего героя, обладает запасом материалов, которыми умеет распорядиться, но для чего же он не имеет своей манеры рассказа, а берет ее у такого человека, которого манера врезывается в память и всегда бывает замечена по десяти строкам самой легкой статейки? Все эти обращения к читателю, вспышки лиризма, художественные очерки житейских мелочей, скиццы нравов и причуд забытого времени, расположены по Карлейлевой методе. Та же фантасмагорическая разбросанность рисунка, те же бесконечные отступления и аллюзии современного значения, тоже полное пренебрежение к общепринятым обычаям записных биографов. Целая статья занята тем фактом, что Гогарт родился, из другой узнаем мы, что он отдан в обучение к золотых и серебряных дел мастеру. Чем же наполнены многочисленные страницы двух больших вступительных глав этюда? Картины старого Лондона, анекдотами из жизни ремесленников былого времени, толками о герцоге Веллингтоне, о крымской кампании, известием о том, что люди ели, пили, спали и женились, не взирая ни на какие смутные политические события, шутливым предположением, что Гогарты (Hogherd) произошли от свинопаса Гурта, воспетого Вальтер-Скоттом в романе ‘Ивангое’. Вся эта болтовня по временам очень умна и способна усладить праздный час неторопливого читателя, но мы спрашиваем, какая надобность болтать и кидаться из стороны в сторону для литератора, способного написать такую тонкую и глубокую характеристику Гогартовой деятельности?
‘Между своими соотечественниками Вилльям Гогарт постоянно встречал почет и справедливое сочувствие. Он был пряной человек — его честь и резец были также откровенно честны, как язык. В трудах его видна жесткость, но не порочность его времени. Может быть иные из его произведений очень идут к комнатам таверн и стенам увеселительных заведений, но он не был ни Буше, ни Фрагонаром, он не расписывал альковов и дверных панелей для современных цариц Котильонов I и Котильоновь II, Помпадур и Дюбарри вселюбезного Лудовика. Он был груб и часто почти непристоен, но последующие поколения сограждан извинят его, в воздаяние за его грамоту, суровую честность, неуклонную защиту правды и обличение неправд. Этот философ учил нас тем крепким английскими добродетелям, которые сделали нас тем, что мы есть. Он учил нас бояться Господа и чтить короля, избегать лености, расточительности и распутства, учил нас ходить церковь, помогать бедным, кротко обращаться с животными, ненавидеть плутовство, лицемерии и скаредность. И вот почему сами сектаторы поднимали лишь очень слабый, козлиный голос против Гогартовых неблагопристойностей, почему дешевые и популярные его издания плодятся с быстротою, даже в нашем зараженном пышностью столетии, почему в сотнях семейных библиотек толстые книги его гравюр, лежат на видном месте, почему англиканский епископ сочинил легенды к его Похождениям Развратника…’
Эти стойки делают честь автору и журналу, в котором напечатаны, за них мы, пожалуй, могли бы простить генеалогию Гогарта от Вальтер-Скоттовских героев, но к сожалению, за блестящей странницей идет импровизация по поводу апокрифических дядей художника и о его деяниях в колыбели, с рядом воспоминаний о Драйдене, Отсе, канцлере Джеффри и Исааке Ньютоне, не имевших никогда ни малейших отношений к дитяти Гогарту.
1860