КОРМИЛИЦА.
ОЧЕРКЪ.
КОРМИЛИЦА.
ОЧЕРКЪ.
(Посв. сестр С.)
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
Кормилица, Михайлов Михаил Ларионович, Год: 1859
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Въ начал января 18… года мн минуло пять лтъ. Мы жили тогда въ город.
Очень живо помню я свою дтскую. Это была небольшая комната о трехъ маленькихъ и невысокихъ окнахъ, выходившихъ на дворъ. Свтло бывало здсь только по утрамъ въ солнечные дни. У одной стны стояла моя кроватка съ высокими, какъ у ящика, стнками, у противоположной стны, на двухъ большихъ сундукахъ, поставленныхъ рядомъ и покрытыхъ старымъ ковромъ, спала моя нянюшка Фіона. Худая, малорослая, немножко косая и добрая-предобрая, няня моя была вдова нашего повара Никиты. Ходила она по городскому, въ платьяхъ — всегда въ темненькихъ, съ платкомъ на голов. У Фіоны была доченька Лиза, годами двумя старше меня, хорошенькая, обстриженная въ кружекъ, съ глубокимъ рубцомъ на лбу. Она часто играла со мной. Самымъ любопытнымъ для меня предметомъ въ дтской былъ небольшой сундучекъ няни съ висячимъ гремучимъ замкомъ. Я очень любилъ смотрть, когда она отпирала его и шарила въ немъ. Ничего не хранилось въ сундучк хорошаго, но занимала меня его разборка. На крышк были налплены клейстеромъ и жеванымъ хлбомъ разныя картинки: портретъ какого-то генерала въ шляп съ перомъ и десятка два изображеній румяныхъ барынь съ букетами въ рукахъ и въ токахъ въ род круглыхъ пироговъ — съ конфектъ и съ синихъ помадныхъ банокъ. Поверхъ генерала былъ наклеенъ гербъ съ Московскихъ вдомостей. Съ правой стороны была въ сундук узенькая перегородочка съ особенной крышкой. Тутъ хранились у няни вс мелочи: куски чернаго воску, ножницы, обгрызки сахару, подсолнечныя семячки въ бумажк, свернутой трубочкою, мдный наперстокъ, деревянный игольникъ, клубочки нитокъ на птичьихъ горлышкахъ, насыпанныхъ горохомъ…. Я любилъ побрякивать этими клубочками. На дн ящика, подъ разнымъ ситцевымъ и холщевымъ тряпьемъ, лежалъ коричневый шелковый мшечекъ, въ которомъ няня берегла вс свои деньги. Иногда она вынимала его и пересчитывала серебряную мелочь и мдные гроши, были у нея и дв синія ассигнаціи, завернутыя въ клочокъ исписанной, затасканной бумажки. Случалось, Фіона брала изъ кошелька своего полтинникъ или другую серебряную монету, показывала мн и говорила: ‘А вотъ и твой полтинникъ! Помнишь? что маменька-то пожаловала теб, чтобы далъ мн на именины’.
Особенно была мн мила моя дтская, когда въ ея маленькія окна глядло радостное утреннее солнце. Если, проснувшись, я видлъ, что день ясный, солнечный, мн было веселе вставать и вовсе не хотлось нжиться. Только раза два, бывало, закроюсь съ головой стеганымъ одяломъ и воображаю себ, что вотъ это ночь. Мста въ одял, съ которыхъ сбилась вата, просвчивали, и я представлялъ ихъ себ звздами. Потомъ начну понемножку пропускать свтъ подъ одяло, и звзды начнутъ меркнуть, а какъ открою все лицо, такъ значитъ солнце взошло.
Нкоторое время меня очень смущала полоумная нищая Васюха, которая являлась почти каждое утро подъ окнами дтской, стучала въ окно своею длинной палкой и грубымъ басомъ кричала: ‘Копечку, Христа ради’! я громко взвизгивалъ, начиналъ дрожать всмъ тломъ и пряталъ голову подъ подушку. Отецъ веллъ гонять Васюху, чтобы не пугала ребенка, но за ней никакъ не могли углядть, и она продолжала наводить тнь на ясныя солнечныя утра моего младенчества. Понятно, что я никогда не могъ отъ страха разсмотрть ее хорошенько, но она мн представляется до сихъ поръ очень живо: долговязая, тощая, вся оборванная, грязная, глаза разбгаются, космы пыльныхъ волосъ нависли на лобъ и на щеки, руки длинныя, костлявыя, за спиной большой мшокъ. Однажды няня вздумала прогнать ее, и насилу спаслась отъ ея палки. Потомъ Васюха вдругъ перестала ходить, и нянюшка разсказала мн, что она взбсилась, стала кусаться, какъ волкъ, и ее посадили на цпь. Посл этого извстія нельзя уже было, когда я начиналъ упрямиться и плакать, стращать меня, что отдадутъ плаксу Васюх, и она унесетъ меня въ своемъ мшк. Фіона выдумала тогда какого-то мужика съ бородой и съ желзными зубами, котораго называла Шарабаркой. ‘Поплачь еще, поплачь! говорила она: отдамъ тебя Шарабарк на желзные зубы’!
Представляя восходъ солнца своимъ одяломъ, я вижу, бывало, что няня принесла уже ярко блестящій, круглый мдный тазъ и умывальникъ и вынимаетъ изъ комода блое полотенце съ красными концами. Пора вставать! Я весь дрожу отъ холода, когда няня умываетъ меня, вытираетъ, одваетъ и потомъ чешетъ слегка намоченные волосы мои блымъ частымъ гребнемъ. Вотъ, наконецъ, я и совсмъ снарядился: на мн голубая шерстяная рубашка, обшитая по краямъ золотымъ шнурочкомъ, подпоясанная тканымъ пояскомъ съ молитвой, и красные сафьянные сапожки. ‘Ну, иди къ тетушк’!
Комната тетушки, рядомъ съ дтской, такая теплая, такая уютная! Тетушка Катерина Михайловна была родная сестра моего отца, старая двица, ходила всегда въ бломъ чепц съ узенькимъ кружевомъ, въ бломъ воротничк, въ черномъ плать, въ темной шали, на рук мотался у нея бисерный четыреугольный мшокъ съ платкомъ и табакеркой. Тетушка была нехороша собой, и я почти всегда плакалъ, если кто-нибудь изъ домашнихъ или изъ постороннихъ говорилъ, что я похожъ на Катерину Михайловну. Когда я входилъ къ ней поутру, она заставляла меня молиться предъ большимъ кіотомъ, въ которомъ стояло много ‘Божьяго благословенія’. На внчикахъ иконъ висли, на шелковыхъ ленточкахъ, стразовые и кипарисные крестики, круглые финифтяные образочки съ русскихъ мощей и, какъ теперь помню, одинъ костяной образокъ, въ вид сердечка, съ гроба Господня. Образокъ этотъ принесла тетушк изъ ерусалима одна старушка-паломница и разсказывала, что одинъ разъ въ годъ, на Святое Крещенье, приходитъ къ ордану олень-единорогъ, какихъ на свт ужь нтъ, опускаетъ голову въ воды іорданскія, оставляетъ потомъ на песк свой рогъ, и вотъ изъ этого-то рога сдланъ образочекъ. Эта же старушка, которая, по возвращеніи отъ святыхъ мстъ, поступила въ монастырь и ходила часто къ тетушк монашенкой, подарила мн поясокъ съ вытканными на немъ словами: ‘Господи, на Тя уповахомъ’. На треугольномъ шкапчик, служившемъ подпорой кіоту, стояла у тетушки хрустальная неугасимая лампадка, а по бокамъ ея крестъ изъ илецкой соли и такой же подсвчникъ, къ которому тетушка прилпляла восковыя свчки. За стеклами кіота, около иконъ, лежали сухія просвиры, кусочки пестраго артуса, бархатная шапочка съ мощей Святителя Митрофанія, прошлогоднее красное пасхальное яичко и стоялъ графинчикъ со святой водой, изъ-за средней иконы выглядывали концы пушистой вербы. Въ шкапчик лежали у тетушки ея книги и нсколько фунтовъ церковныхъ свчъ въ бумажк. Въ комнат былъ всегда пріятный запахъ воска.
Я зналъ всего дв молитвы: ‘Богородице Дво, радуйся’ и ‘Отче нашъ’. Тетушка внимательно слдила за мной, когда я читалъ ихъ, останавливала меня, чтобы я не торопился, учила креститься, хорошенько. Окончивъ молитвы, я читалъ: ‘Господи помилуй папеньку, маменьку, тетушку, няню, меня гршнаго раба твоего и всхъ православныхъ христіанъ’, потомъ клалъ три земные поклона и подходилъ здороваться къ тетушк. Тетушка давала мн цловать свою руку, на которой, помню, было черненькое колечко съ мощей великомученицы Варвары, цловала меня и, обдернувъ на мн рубашку, посылала здороваться съ отцемъ и матерью.
Молодую и хорошенькую мать мою заставалъ я въ столовой, за чайнымъ столомъ, передъ самоваромъ, въ бломъ утреннемъ капот. Нянька стояла уже у стола, держась за спинку моего высокаго стула, съ моимъ фартучкомъ въ рукахъ. Отецъ, высокій, съ черными бакенбардами, и небольшой лысиной, сидлъ у стола или ходилъ по комнат. Я здоровался съ матерью и съ отцомъ. Отецъ, цлуя меня, обыкновенно спрашивалъ: колется ли у него борода? Иногда онъ сажалъ меня къ себ на плечо и проходилъ взадъ и впередъ по всмъ комнатамъ, пока мать наливала мн чай въ круглую китайскую чашку, подаренную мн тетушкой на именины. Усвшись за столъ, я длалъ густую тюрю изъ хлба и выкладывалъ ее изъ чашки на блюдечко высокой кучей. Этой тюр у меня было особенное названіе. У отца была какая-то дача, называвшаяся Горой-Маной, часто слышалъ я это имя въ разговорахъ его съ прикащикомъ, и прозвалъ свою хлбную тюрю Гора-Мана.
Посл чая мн давали побгать по комнатамъ. Вообще, изо всего нашего дома я хорошо помню только свою дтскую да тетушкинъ уголокъ, остальныя комнаты какъ-то не сохранились у меня въ памяти. Знаю только, что въ гостиной, между двухъ изразцовыхъ печей, стоялъ большой диванъ изъ карельской березы, да въ спальн матери было старинное трюмо. Одинъ темный сукъ въ дерев дивана, окруженный тонкими жилками, былъ похожъ на кошачью морду. Это очень меня занимало, такъ же, какъ и два деревянные позолоченные лебедя по бокамъ зеркала, внизу. Винюсь, я много способствовалъ, чтобы позолота ихъ скоре облупилась.
Набгавшись, я приходилъ къ тетушк, и она сажала меня на скамеечку у своихъ ногъ и заставляла учить азбуку. ‘А — арбузъ, бе — бесдка, ве — ведро’ — читалъ я, пока не начинала разбирать меня, звота. ‘Ну, поди поиграй!’ говорила мн тогда тетушка.
До игрушекъ я былъ не охотникъ, и рдко бралъ въ руки купленныхъ мн на ярмарк оловяныхъ солдатиковъ и налитаго свинцомъ ваньку-встаньку съ уморительной рожей.
Самымъ лучшимъ удовольствіемъ было для меня разсматривать картинки въ книгахъ. Чаще всего выпрашивалъ и у тетушки большіе кіевскіе Святцы съ изображеніями святыхъ. И не умя читать, я зналъ по имени многихъ изъ этихъ уравненныхъ добродтелью царей и юродивыхъ, воиновъ и монаховъ. Любилъ я также, чтобы тетушка мн разсказывала что-нибудь объ нихъ. Она охотно соглашалась на мои просьбы, и не разъ слышалъ я отъ нея исторію Екатерины великомученицы, ея ангела, и Алекся Человка Божія. Я чрезвычайно живо воображалъ себ маленькій клевушокъ, въ которомъ жилъ нищимъ Алексй Человкъ Божій около дома отца своего и питался тутъ, не узнаваемый родителями, ихъ подаяніемъ. Часто прерывалъ я подобные разсказы своими теплыми слезами.
Такимъ образомъ большую часть дня, за исключеніемъ часа прогулки по двору съ Фіоной, проводилъ я съ тетушкой, въ ея комнат. Отецъ по утрамъ бывалъ на служб и возвращался только къ самому обду. Посл обда и онъ, и мать отдыхали. Вечеромъ они или сами бывали въ гостяхъ, или у насъ были гости и играли на нсколькихъ столахъ въ вистъ и въ бостонъ. Мать часто ласкала меня, но никогда не занималась мною такъ, какъ тетушка. Она сидла съ работой у себя въ спальн, и когда я приходилъ къ ней, всегда брала меня на колни и нжно цловала.
Почему-то боле другихъ памятны мн т вечера, когда мы съ тетушкой оставались одни дома. Съ этими вечерами связана у меня память о большей части разсказовъ тетушки. Насмотрвшись картинокъ, наслушавшись святыхъ исторій, я наконецъ начиналъ звать: меня кормили манной кашей, заставляли молиться и укладывали въ постель. Полусонный крестилъ я вс четыре стороны и цловалъ золотой свой крестикъ. Няня зажигала между-тмъ ночникъ.
Порой, словно во сн, мн слышался ночью шелестъ шелковаго платья около моей постельки, я чувствовалъ легкое прикосновеніе мягкихъ локоновъ къ моей щек, и на лбу моемъ тихій поцлуй матери.
Меня не мало удивляла работа, за которою я сталъ видть мать и тетушку.
Я приставалъ къ тетушк съ вопросами, что выйдетъ изъ этихъ длинныхъ и широкихъ тесемокъ, что она вяжетъ изъ блой бумаги, но она отвчала только: ‘выйдетъ что-нибудь.’
Матери я говорилъ, что крохотныя рубашечки, которыя она шьетъ, будутъ мн не въ пору.
— Да это я не теб шью, отвчала мать.
— Кому же?
— Одному маленькому-маленькому ребеночку.
— Какому?
— Ты не знаешь.
— А гд онъ?
— Теперь его у насъ нтъ, а скоро будетъ.
— Когда? Завтра?
— Нтъ.
— Посл-завтра?
— Нтъ, и не посл-завтра, а скоро.
— Онъ какой, мама?
— Маленькій-премаленькій…. вотъ этакенькій…. и ходить еще не уметъ.
— А ползать уметъ?
— Нтъ, и ползать не уметъ…. Вотъ этакенькій.
И мать показывала, какой это будетъ крошечный ребенокъ.
Я съ нетерпніемъ ждалъ прибытія этого гостя, о которомъ такъ заботились, что заране шили на него съ утра до вечера.
Однажды вечеромъ, когда я сидлъ у тетушки въ комнат и разбиралъ по обыкновенію Святцы, вошла Фіона съ извстіемъ, что изъ деревни мужики пріхали.
Тетушка спросила:
— А Марина пріхала?
— Пріхала, отвчала Фіона. Сейчасъ сюда прійдетъ…. двочку свою кормитъ.
— Съ собой провезла?
— Какже, сударыня: жалко вдь.
Я спросилъ тетушку:
— Какая это Марина?
— Баба изъ деревни, отвчала мн тетушка: — она здсь жить будетъ — у тебя въ дтской.
Это меня и удивило, и огорчило: мн вообразилось, что Марина явилась на смну Фіон, къ которой я такъ привыкъ.
— А какъ же няня-то? сказалъ я чуть не со слезами на глазахъ.
— И няня тамъ же останется.
— А гд она спать будетъ — Марина-то?
— Ей кровать поставятъ.
— Лучше бы нян кровать! возразилъ я съ нкоторой досадой, а та бы на сундукахъ спала.
— Няня ужь такъ привыкла, отвчала тетушка.
— Да зачмъ же мн еще другую? допрашивалъ я.
— Нужно, отвчала тетушка коротко и неясно.
Посмотримъ, что это за Марина! Признаюсь, я вовсе не радъ былъ новой жилиц въ дтской, а главное, боялся, не старая ли это брюзга какая.
Съ какимъ любопытствомъ кинулся я въ спальню матери, какъ узналъ, что туда пришла Марина! Къ великому изумленію моему, это была вовсе не старуха, напротивъ — молодая и очень красивая женщина, высокаго роста. Говорила она тихо и кротко — не похожа была на ворчунью.
Скоро могъ я познакомиться съ нею поближе: Марина пришла въ дтскую. Тутъ она сла къ Фіон на сундукъ, и он принялись разговаривать. Меня Марина приласкала — погладила по голов, разобрала мн волосы и поцловала въ темячко. Я сталъ около и молча разсматривалъ ее. Она мн очень понравилась: я еще никогда, казалось, не видалъ такихъ хорошенькихъ между крестьянскими бабами. Какіе были у нея добрые глаза! какія свжія и румяныя щеки! какіе блые зубы! мн было жаль, что она такъ бдно одта: рубашка толстая, синій полусушковый сарафанъ въ заплаткахъ.
Марина долго разсказывала нянюшк разныя деревенскія новости. Наконецъ она встала, чтобы пойдти къ своей двочк.
— Да принеси ее сюда! сказала нянюшка: — вдь она смирная у тебя никакъ? не кричитъ?
— Смирная, Фіонушка. И все была смирная, а теперь и совсмъ не крикнетъ никогда…. словно чуетъ, что съ матерью пришлось разставаться.
Марина ушла, а я тотчасъ приступилъ къ нян съ разспросами.
— Куда же, няня, днутъ эту двочку?
— Назадъ въ деревню отвезутъ.
— А у кого она тамъ жить будетъ?
— У отца да у бабушки.
— Да какъ же подетъ-то? Вдь она маленькая.
— Съ бабушкой: бабушка тоже пріхала.
— Сюда она не придетъ?
— Кто?
— Бабушка-то.
— Придтъ, придтъ….
— А какъ двочку-то зовутъ, няня?
— Соломонидкой.
Марина долго не возвращалась. Я усплъ поужинать и попрощаться со всми, но раздться и лечь въ постель не соглашался, потому что мн очень хотлось взглянуть на Маринину дочку.
Наконецъ пришла Марина — въ полушубк, надтомъ на одну руку: въ пол его была завернута Соломонидка. Марина скинула полушубокъ и доставила мн возможность посмотрть на свое дитя, впрочемъ, я все какъ-то сторонился, словно боялся, что двочка меня укуситъ. Половина лба и уши ея были спрятаны подъ шапочкой изъ разноцвтныхъ ситцевыхъ треугольничковъ, рубашенка была потоньше, чмъ у самой Марины, но грязная такая.
Двочка сидла смирно на рукахъ матери, хотя большіе глаза ея смотрли робко, но когда Марина поднесла ее ко мн и сказала: ‘А вонъ баринъ маленькій! Смотри-ка!’ Соломонидка задрожала, захныкала и стала отворачиваться.
Я замтилъ при этомъ, что у нея очень широкій ротъ.
— Ну, не надо! не надо! уговаривала Марина. Гляди-ка: бусенки-то! бусенки-то!
И она стала передергивать у себя на ше стеклярусный боронъ.
Двочка не унималась.
— Ну, постой, покормлю, сказала Маргіна, разстегивая дутую мдную пуговку своей рубашки: — спать хочетъ, прибавила она въ вид объясненія.
Нянюшка ршила, что и мн пора въ постель.
Я нарочно положилъ подушку повыше, чтобы стнки кровати не мшали мн продолжать моя наблюденія надъ Мариной. Она сла на сундукъ, дала грудь доченк и тихо запла, потомъ стала мрно укачивать ребенка, все напвая также тихо свою заунывную псню. Я уснулъ врно въ одно время съ Соломонидкой.
На слдующій день познакомился я и съ бабушкой двочки. Это была маленькая сморщенная старушка, веселаго права. Она меня называла ‘баринушкой’ и то и дло брала цловать мою руку. Тетушка меня научила всегда отнимать руку, когда у меня ее просили дворовые или крестьяне, но съ Купріяновной я не могъ сладить. Веселость ея составляла совершенную противоположность съ расположеніемъ Марины: Марина была все грустна и молчалива. У нихъ были и споры изъ-за этого.
— Чего ты носъ-то повсила? говорила старуха:— словно на-вкъ разстаешься! Господа добрые — жить будетъ ладно.
— Добрые-то добрые, отвчала Марина: — а все не свой домъ.
— Во-отъ! возражала Купріяновна: — больно, небось, далеко отъ дому-то? Нтъ-нтъ, и мужъ прідетъ, и я. И ребятъ станемъ привозить: одинъ разъ одного, другой разъ другаго.
Марина на возраженія эти только печально качала головой.
У меня сердце надорвалось, когда, дня черезъ два, Купріяновна собралась въ деревню, и Марин пришлось прощаться со своей доченькой. Она въ послдній разъ покормила ее своею грудью, вся обливаясь слезами. Двочка потомъ заснула, и сонную взяла ее на руки бабушка, а Марина начала всхлипывать и причитать: ‘Дитятко ты мое милое! сиротинка моя горькая! на кого я тебя покинула?’ Съ такими причитаньями провожала она Соломонидку до саней. Я смотрлъ въ окно. Лошадь была уже заложена, вокругъ ходилъ, похлопывая рукавицами, Евстигней, братъ Марины, молодой парень съ русой бородкой. Купріяновна услась въ сани. Марина бросилась цловать своего ребенка съ такимъ громкимъ плачемъ, что я могъ слышать его сквозь двойныя оконницы. Врно этотъ плачъ разбудилъ двочку, потому что я видлъ какъ бабушка дала ей въ ротъ рожокъ съ соской. Евстигней торопилъ бабъ, чтобы прощались скоре. Марина обнялась и поцловалась съ мужемъ. Онъ слъ на облучокъ, снялъ шапку, перекрестился и дернулъ возжами. Сани двинулись. Марина побжала за ними.
— Какъ плачетъ-то, бдная! замтила нянюшка: — словно хоронитъ дтище.
Только въ этотъ вечеръ окончательно поселилась въ дтской Марина. На другой день я увидалъ ее уже въ новомъ ситцевомъ сарафан, въ тонкой блой рубашк, съ шелковымъ платкомъ на голов. Она стала еще красиве въ наряд, только глаза у нея все были красны отъ частыхъ слезъ. Я сталъ разспрашивать ее, о чемъ она такъ горюетъ.
— Разв въ деревн лучше, чмъ здсь?
— Нтъ, родимый, отвчала Марина: — хуже въ деревн…. Избушки тамъ маленькія, улицы узкія, храмовъ Божіихъ нту.
— А вдь теб хочется туда?
— Хочется, голубчикъ.
— Отчего же?
— У меня тамъ дточки, милый, одни одинехоньки — словно сироточки. Вонъ у тебя мама твоя съ тобой, а у нихъ нту.
— Они какіе?
— Махонькіе…. Вотъ Соломонидку ты видлъ, а то еще есть двочка да мальчикъ: двочка-то съ тебя, а мальчикъ годкомъ помоложе.
— Они что длаютъ?
— Что длать-то, голубчикъ? Играютъ.
— У нихъ игрушекъ много?
— Какія игрушки! Вдь мы не господа: неначто игрушки-то покупать. Вотъ Миколк отецъ разъ съ базару дудочку привезъ — только и игрушекъ.
— Это какая-же дудочка, Марина?
— Такъ, дудочка…. утка глиняная, а въ ней дырочка: въ дырочку-то дунешь — она и пискнетъ.
Я немедленно присталъ къ Фіон, чтобы она, какъ хочетъ, достала мн такую утку. Нянюшка въ первый же разъ, какъ пошла изъ дому, купила мн дудку и я безъ жалости къ чужимъ ушамъ, принялся упражняться на ней.
— А какъ они еще играютъ? разспрашивалъ я Марину про ея дтей.
— Лтомъ-то по двору бгаютъ — въ лошадки, а то въ горлышки…. Извстно, играютъ.
— А зимой?
— Зимой больше въ изб все…. На полатяхъ валяются, въ камешки какіе играютъ, али въ пуговки.
Всякая мелочь возбуждала мое любопытство, и я требовалъ во всемъ объясненія Марины. Скажи мн, и что такое полати, и какъ это въ изб все, и сколько окошекъ, и сколько дверей. Мн еще не случалось вызжать изъ городу, и по разсказамъ Марины, воображеніе мое создало какую-то сказочную деревню. Избушка Марины, клевушокъ Алекся Человка Божія, хатка лисы изъ няниныхъ сказокъ — все это какъ-то странно смшалось, и изо всего этого составился одинъ образъ. Подробно разспросилъ я Марину о деревенскихъ занятіяхъ, о томъ, что она длаетъ, и мою сказочную избушку населилъ сказочною жизнью. Между прочимъ, Марина сказывала мн, что ея изба съ краю деревни, что около деревни есть роща березовая, гд лтомъ много грибовъ, а зимой волки воютъ, и что волки ржутъ и таскаютъ въ лсъ жеребятъ и телятъ.
И вотъ вообразился мн темный и страшный лсъ. Деревья стоятъ точно огромные люди съ длинными руками, стоятъ и шепчутся. Къ нкоторымъ деревьямъ приткнуты избушки. Въ избушкахъ темно-темно, въ крошечныя оконца только рука проходитъ, а головы просунуть и не думай — непремнно увязнетъ. Стны черныя: тронешь пальцемъ — на пальц сажа. А полъ какой грязный! Это теленокъ натопталъ своими копытами…. Толчется, мычитъ, толкаетъ маленькихъ ребятъ — и Миколку съ дудкой, и Соломонидку въ ситцевомъ чепчик, и другую двочку…. И все-то: ‘му-му-му!’ Тутъ и куры бродятъ и кудахчутъ. Съ потолка каплетъ — точь-въ-точь какъ у насъ въ бан. Ай! теленокъ хочетъ забодать Соломонидку! Двочка завела глаза подъ лобъ, закатилась — заплакала, и ротъ у нея до самыхъ ушей. А бабушка Купріяновна и не посмотритъ: загородила половину избушки своею скамейкой и прялкой, щиплетъ-себ мочку да кружитъ веретенцо. Рядомъ умстился и мужъ Марины, большой мужикъ, въ полушубк, плечи широкія, борода черная, голосъ грубый…. Чуть-ли и зубы у него не желзные, какъ у Шарабарки!… Чуть-ли не самъ онъ и Шарабарка!… И вдругъ завылъ въ лсу волкъ: ‘у! у!’. Все ближе, ближе. Въ избушк стало еще темне, дти жмутся къ бабушк, прячутся на полати, куры съ крикомъ взлетаютъ до потолка, изъ-на печки выскочила кошка, засверкала глазами, замяукала — хочетъ състь курочекъ, теленокъ мычитъ, мечется изъ угла въ уголъ и бьетъ по полу ногами какъ деревяшками…. А волкъ: ‘у! у! у!’
При одной мысли обо всемъ этомъ, становилось мн страшно, и я отъ всей души желалъ уступить бднымъ жильцамъ избушки свою дтскую.
Мало-по-малу я проникался глубокою жалостью и теплою любовью къ Марин. Разсказы ея зароняли добрыя смена въ дтское сердце.
Я только-что проснулся, и мн очень хотлось понжиться въ постели, когда вошла въ дтскую нянюшка Фіона и стала торопить меня вставать.
— Скоре, скоре! говорила она: — братца теб Богъ далъ. Вставай, да пойдемъ къ маменьк!
Тутъ явилась и Лиза съ улыбающимся лицомъ. Она юлила около меня и только и толковала:
— Блятецъ-то маленькій, малесенькій! Халесенькій блятецъ-то, маленькій!
Рубецъ у нея на лбу свтился, какъ масломъ вымазанный.
Кажется, никогда не вскакивалъ я, не умывался и не одвался такъ поспшно, даже помолился наскоро, потому что тетушки, противъ обыкновенія, не было въ ея комнат, и стремглавъ побжалъ въ спальню.
— Тише, тише топай! остановила меня въ дверяхъ тетушка: — маменька нездорова.
Я не подошелъ ни къ матери, лежавшей на постели подъ блымъ, обшитымъ кружевами, покрываломъ, подъ блымъ пологомъ, спускавшимся съ потолка широкими, пышными складками, ни къ отцу, стоявшему у изголовья, не поздоровался даже съ тетушкой, а прямо бросился къ Марин, которая держала новорожденнаго въ розовомъ атласномъ одял.
— Покажи, Марина, покажи! присталъ я къ ней.
И она наклонилась и развернула немного одяло.
Глядя на сморщеннаго, краснаго малютку съ плотно закрытыми глазами, съ голой головкой, я вдругъ вспомнилъ мщанина, который часто приносилъ намъ продавать дичь и между прочимъ, мерзлыхъ зайцевъ. Съ безпримрнымъ простодушіемъ воскликнулъ я:
— Марина! онъ заяцъ?
Этотъ вопросъ произвелъ всеобщій смхъ, даже мать моя, какъ ни была слаба, весело улыбалась.
Мн объяснили, что маленькій братецъ озябъ теперь, и оттого такой красный, но потомъ, какъ согрется, будетъ совсмъ молодецъ.
Вслдъ за этимъ объясненіемъ, я потребовалъ другаго.
— Откуда онъ взялся?
— Ворона на хвост принесла, отвчала Марина.
— Какая ворона?
— Такая, какъ вонъ летаютъ.
Съ этого времени всякій разъ, когда случалось мн увидать изъ окна летящую надъ блымъ снгомъ крикливую, черную ворону, внимательно разсматривалъ я, не несетъ-ли она кому-ни будь на хвост такого же маленькаго братца, какого принесла мн.
Въ тотъ день тетушка, заставляя меня вечеромъ молиться, сдлала прибавленіе къ моей молитв.
— Теперь у тебя братецъ есть, сказала она:— ты ужъ вотъ какъ молись: ‘Господи помилуй папеньку, маменьку, тетушку, братца, няню и меня, младенца Твоего!’
— А кормилицу?
— Ну, и кормилицу.
Я сталъ молиться и о Марин.
Малютку назвали Алексемъ. Въ дтской моей поставили ему качалку. Тутъ только я понялъ, для чего поселилась у насъ Марина.
Съ большимъ огорченіемъ смотрлъ я, какъ ребенокъ замтно страдалъ въ первое время: онъ громко кричалъ, и изгибался порою, какъ въ судорогахъ. И вдобавокъ его еще связывали такъ странно этими длинными и широкими тесьяами, что тетушка приготовила къ его прибытію. Хоть Марина и утшала меня, что это необходимо, что ‘братца пеленаютъ, чтобы у него ножки были пряменькія’ — все же мн было его очень жаль.
Помню, большія были заботы у Марилы и у Фіоны о головк Лели.
— Что это, матушки мои, головка-то у него какъ долго не держится?
Большой, далеко выдавшійся, затылокъ перекачивалъ ее назадъ.
— Вотъ, не поправили! говорила Марина: — затылокъ-то ковшичкомъ.
— Съ барышкомъ это головка-то, возражала Фіона: — умница, знать, будетъ.
Наконецъ стала головка держаться у Лели, глаза не мигали такъ часто, кончились и страданія перваго развитія. Ребенку кричали: ‘а-гу!’ и онъ улыбался.
Первая улыбка его была важнымъ событіемъ.
— Фіонушка! Фіонушка! звала Марина: — гляди-ка! усмхается.
Фіона отправилась съ извстіемъ къ тетушк. Тетушка тотчасъ же пришла въ дтскую убдиться въ справедливости извстія, убдилась — и приказала нести младенца къ матери. Ждали не дождались, скоро ли возвратится отъ должности отецъ, чтобы сообщить ему радость. Только и слышно было въ этотъ день что ‘а-гу!’ да ‘а-гу!’
Марина съ такой любовью, такъ горячо, такъ полно, всею душой отдавалась заботамъ о своемъ питомц, какъ будто онъ ея собственный, у нея подъ сердцемъ бился.
Разъ я спросилъ ее:
— Ужь теб Соломонидку не жалко?
— Теперь не такъ жалко, какъ прежде, отвчала она.
Иногда, однакожъ, я сомнвался въ истин этого признанья, когда Марина запвала грустную псню надъ колыбелью Лели…. Если ей не жаль своей дочки, такъ отчего же заунывна ея псня?
Я не зналъ еще, что такъ поютъ вс эти люди, которыхъ великіе міра зовутъ простыми (какъ будто это не лучшее имя!), вс эти кроткіе, которымъ обтовано наслдовать землю, труждающіеся и обремененные, которымъ говоритъ Христосъ: ‘Я упокою васъ….’ Годы невднія! И вся громада человческой жизни не оглашается ли такими же звуками плача и скорби? Вырываясь безсознательно изъ груди младенца-народа, не рвутся ли они съ еще большею силой — силой сознанія изъ души прометеевъ искусства и танталовъ науки? Не стоятъ ли они глухимъ стономъ надъ этою политой потомъ, слезами и кровью землей?… Годы невднія! Не проникала ль уже святая грусть и во все существо ребенка, чтобы воспитать его душу на суровую битву жизни?
Слушалъ я и слушалъ псни Марины, и сердце у меня ныло, какъ еще не ныло никогда, даже при разсказахъ тетушки, и словно изъ тумана какого возникала передо мною странная картина.
Кормилица пла:
‘На гор, гор
Татарье стоятъ….’
И представлялась мн гора — высокая, крутая, срая, отъ нея вяло на меня страхомъ и холодомъ. На гор толпа злыхъ людей, буйная и шумная толпа. Вс въ остроконечныхъ шапкахъ, въ пестрыхъ халатахъ съ алыми кушаками, и за кушаками топоры, а въ рукахъ длинныя копья…. Глаза черные, сердитые, на выкат, блые зубы оскалились подъ черными усами….
‘Татарье стоятъ,
Они длъ длятъ.
Что кому да что
Доставалося:
Доставалася
Зятю тещенька.’
Марина звала Купріяновну тещей,— и мн воображалась бабушка Соломонидки, какъ ее тащатъ за об руки и бранятъ и бьютъ злые Татары. Старуха то хочетъ у нихъ вырваться, то вопитъ и молитъ ихъ, но понапрасно…. Свалился платокъ у нея съ головы, растрепались ея сдыя косицы.
‘Велитъ тещ зять
Длать три дла:
Какъ одно дло —
Шолковъ поясъ плесть….’
Я вспомнилъ о своемъ пояск съ молитвой. ‘Это врно такой же былъ, только безъ молитвы: вдь Татары басурманы.’
‘А друго дло —
Лебедей пасти….’
Блое стадо, шумящее широкими крыльями, заслоняло отъ меня и гору, и Татаръ, и старуху-полоняночку.
‘А третье дло —
Дитя качать,
Дитя качать,
Убаюкивати….’
И кормилица качала колыбельку Лели, и все исчезало передо мной, и я видлъ только Марину, грустію поникшую, слезно поющую:
‘Баю-баю,
Мое дитятко,
Баю-баю,
Мое милое!
Ты по матушк
Милъ внученочекъ,
А по батюшк
Золъ татарченокъ.’
И слезы текли у меня по щекамъ, и странная дума какая-то безпокоила меня…. Отчего это она поетъ: ‘золъ татарченокъ?’ Вдь она баюкаетъ Лелю, братца моего, такого же русскаго, какъ я, какъ она, вдь у него на шейк и крестъ виситъ…. ‘Золъ татарченокъ….’ ‘Золъ татарченокъ’ долженъ быть похожъ на Соломонидку въ ситцевомъ чепчик…. Но Марина и сама плачетъ, кажется?… Да, плачетъ…. О комъ же ей плакать, какъ не о маленькой дочк?… Кто же этотъ ‘золъ татарченокъ?’
Тайно примняя къ себ слова старинной псни, обливалась слезами Марина, и плакалъ я, не понимая ихъ горькаго смысла.
Съ каждымъ днемъ больше и больше привыкалъ я къ кормилиц, крпче и крпче любилъ ее, она стала въ сердц моемъ наряду съ матерью и тетушкой: къ Фіон я никогда не питалъ такого сильнаго чувства. И Марина со своей стороны очень любила меня. Просилъ ли я ее разсказать мн что-нибудь, она никогда не отказывалась, хотлось ли мн послушать ея псни, она пла. Я подчасъ ощущалъ даже что-то въ род гордости, что у братишки моего такая кормилица. Бывало, когда она наднетъ нарядный сарафанъ, алый штофный, обшитый золотымъ позументомъ, или голубой, тоже шелковый, съ вытканными по немъ серебряными цвтами, да повяжетъ голову парчевою кичкой,— вс засматриваются на нее, такая красавица! Мн иногда становилось и на то досадно, зачмъ у нея не такія блестящія серьги, какъ у матери, и зачмъ у нея на ше просто янтарный борокъ, а не жемчужное ожерелье съ большимъ яхонтомъ, осыпаннымъ алмазами.
Бабушка Купріяновна не исполнила общанія своего привозить по временамъ на свиданье съ Мариной ея ребятишекъ. Не видя родныхъ дтей, она съ большимъ увлеченіемъ отдавалась привязанности къ своему молочному сынку. Сколько нжныхъ именъ было у нея для Лели!… ‘Ахъ ты, мой сладкій! радостный ты мой! желанный! сердце мое!’
Леля сначала часто кричалъ и плакалъ, но потомъ мало-по-малу сталъ угомоняться: поумнлъ и похорошлъ. Нельзя было не любоваться имъ, мать безпокоилъ только затылокъ малютки, и объ немъ, помню, часто была рчь. Мн не съумть передать, какъ постепенно и едва замтно развивался ребенокъ: какъ онъ сначала ко всему тянулся, но ничего не могъ взятъ крпко стиснутымъ кулачкомъ, какъ потомъ все бралъ и все ронялъ, какъ наконецъ научился держать каждую вещь такъ крпко что насилу можно было взять ее у него изъ рукъ, какъ тютюшкали его разными прибаутками, какъ онъ началъ говорить ‘баба’ и понимать, что значитъ ‘тпруа’ и ‘бай.’ Мн особенно памятенъ Леля въ ту пору, какъ онъ сталъ уже понятливымъ мальчикомъ.
Бывало, только-что проснется поутру, крикнетъ потихоньку: ‘а — а!’ Распахнутъ пологъ его постельки, а онъ сидитъ въ блой рубашечк, хлопаетъ рученкамя и улыбается.
Что ни день, выдумывалъ онъ что-нибудь новое, все онъ усвоивалъ, все повторялъ.
Его спрашивали:
— Скажи, батюшка, какъ птушокъ кричитъ?
И онъ кричалъ:
— Ки-ки!
— А лошадка какъ?
— И-го-го!
— А коровка?
— Му!
— А собачка?
— Тяфъ! тяфъ!
— А киска?
— Мя-я!
Только когда былъ не въ дух, перемшивалъ Леля эти звуки и на вопросъ о лошадк, кричалъ коровкой, а на вопросъ о собачк,— птушкомъ.
— А какъ тетя табачокъ нюхаетъ.
Леля складывалъ крошечныя пальчики и теръ себ подъ носомъ.
— А какъ мужички поютъ?
Онъ прикладывалъ руку къ щек и мычалъ что-то.
— А какъ умныя дточки сидятъ?
Онъ скрещивалъ руки.
— А дурачки?
Онъ начиналъ кричать и размахивать рученками.
Сталъ и ползать Леля, и ‘дыбочки стоять’. Тутъ была съ нимъ возня по цлымъ днямъ.
— Встань на ножки! встань на ножки!
И ребенокъ подымался. У всхъ при этомъ замирало сердце.
— Стань къ нему поближе, Марина! поближе! вскрикивали и мать и тетушка: — какъ бы не упалъ.
А Леля улыбался и глядлъ на всхъ такими веселыми глазенками, какъ будто хотлъ сказать: ‘Посмотрите, какой я молодецъ’.
Прошла весна, прошла осень, и другая зима готовилась уже уступить мсто новой весн, когда ршили отнять Лелю отъ груди. Испекли лепешечку на молок кормилицы, и половину дали състь ей, а половину ребенку, чтобы не тосковалъ.
Это былъ для всхъ темный день. Мать съ утра все о томъ только и говорила, не отложить ли исполненіе своего ршенія. ‘Скоро будетъ у него еще зубокъ рзаться.’ Отецъ утшалъ ее и говорилъ: ‘Полно, мой другъ! всего какихъ-нибудь два дня’. Съ утра былъ ребенокъ на рукахъ Фіоны, и его не вносили въ дтскую.
За то я не выходилъ оттуда, печально глядя на сборы Марины. Она укладывала свои новыя тонкія рубашки и нарядные сарафаны къ себ въ сундучокъ, въ которомъ не было такого разнообразія, какъ въ няниномъ сундук.
— Теб насъ не жалко? спрашивалъ я.
— Когда же не жалко! отвчала Марина со слезами на глазахъ.— Поди ко мн! дай, я теб глазокъ поцлую!
— Дай другой!
Нердко Фіона подходила съ плачущимъ Лелей къ дверямъ дтской. Марина пряталась тогда за дверь. Нянюшка показывала Лел дтскую и говорила: