Корабль мертвыхъ.
Корабль мертвыхъ.
Разсказъ.
——
——
В. Брусянинъ.
‘Современникъ’, кн.XII, 1914
Корабль мертвых, Брусянин Василий Васильевич, Год: 1914
Время на прочтение: 14 минут(ы)
По вечерамъ вс окна, выходившія къ морю, занавшивались толстой темной матеріей, и до утра въ обширной дач тянулась пугливая, ночная жизнь, полная безпокойства и ожиданій чего-то необыкновеннаго и страшнаго. Всхъ томили неясныя предчувствія съ утра до вечера, а въ темныя ночи обитатели дачи засыпали въ тревог, и страшныя сновиднія прерывали ихъ сонъ часто, часто.
Больше другихъ по вечерамъ треножилась восьмилтняя Аничка, пугливо переходила изъ комнаты въ комнату и слдила — везд ли зажжены лампы или свчи?
Въ тихихъ глазахъ ея горли огни лампъ и свчей и не сжигали страха, притаившагося гд-то въ глубин широко раскрытыхъ глазъ двочки. А когда Аничка поворачивала личико къ темнымъ, широкимъ полотнищамъ плотной матеріи, которой занавшивались окна, отраженія свта потухали въ ея глазахъ, неясный страхъ выползалъ изъ глубины глазъ, и они становились матово-темными, и неподвижными, какъ была неподвижна и загадочна и темная ночь, скрытая за занавсками.
А ночь не была безмолвной и неподвижной: шумли въ саду березы, съ которыхъ давно уже. упалъ листъ, и томительно-протяжно и сдержанно, посвистывали хвои сосенъ и елей, а за ршеткой сада плескалось темное море.
Въ темныя ночи, гд-то далеко въ мор вспыхивали огни, и по небу передвигались яркіе расширяющіяся полосы свта прожекторовъ. Вс знали, что это подвижные, ошаривающіе огни крпости и фортовъ, потонувшихъ въ сумрак моря. Яркіе снопы свта вспыхивали на неб и были похожи на длинные гигантскіе мечи, пронзающіе тьму неба, гладь моря и туманныя очертанія прибрежныхъ холмовъ.
Часто по ночамъ двочка Аня, ея мама и ддушка Петръ выходили въ садъ, садились на скамейк у террасы и смотрли, какъ скользятъ по небу золотые мечи.
И стояла обширная двухъ-этажная вилла на высокомъ берегу, и были завшаны окна ея нижняго этажа толстой матеріей, какъ будто никто и не жилъ въ этой темной вилл. Въ верхнемъ этаж жили только лтомъ, осенью плотно припирались двери и въ окнахъ не могли свтиться огни: въ комнатахъ обиталъ ночной сумракъ. И вотъ, какъ-то разъ, Аничка особенно ясно представила себ знакомыя комнаты верхняго этажа, и ее устрашилъ ихъ сумракъ, и она невольно, но громко выкрикнула:
— Мамочка, а что же не зажгли лампы… тамъ… вверху!..
Глаза у мамочки тоже темные и большіе. Въ нихъ также отражаются огни лампъ и свчей и таится страхъ, но мамочка взрослая и уметъ бороться со страхомъ. У слыша возгласъ дочери, она притянула ее къ себ, обхвативъ рукою, поцловала ее въ волосы, и сказала:
— Глупенькая… тамъ же никто не живешь…
— Ахъ, да и вправду!— воскликнула двочка и законфузилась, а потомъ добавила:— тамъ жили дядя Женя и тетя Соня…
— Да, милая, тамъ жили они,— подтвердила молодая женщина, и съ грустью посмотрла на лампу подъ гофрированнымъ абажуромъ изъ тонкой красной бумаги.
Аничка знала, что дядя Женя теперь на войн, а тетя Соня ухала куда-то на югъ, къ роднымъ, и увезла съ собою дтей, мальчика и двочку, которыхъ зовутъ Сережей и Любочкой. Знала, что дядя Женя родной братъ мамы, и такой же, какъ и она, высокій, и глаза у дяди Жени темные, и голосъ, какъ у мамы, только погрубе немного.
И вдругъ неожиданно Аничка спросила, и такъ серьезно прозвучалъ ея голосъ:
— Мамочка, но, вдь, дядя Женя съ папой на войн. Отчего же у тебя въ глазахъ печаль?..
— Нтъ, милая, у меня печали,— спохватилась молодая женщина и еще ближе притянула къ себ голову двочки и опять поцловала волосы.
Но Аничка не слышала ея словъ.
— …Ты же сама говорила: папа у насъ храбрый… Папа у насъ… Ты же говорила, что дяд Жен нечего бояться…
— Глупенькая ты, — протянула мать, — что-то еще хотла сказать двочка, но поцлуй матери прикрылъ губы, и словно сказалъ: ‘молчи… молчи… Не напоминай о томъ, что дядя Женя и папа на войн, не напоминай’…
Молодая женщина подняла руки кверху, провела ладонями по гладко причесаннымъ волосамъ, потомъ и по глазамъ провела и сказала:
— Аничка, мы сегодня не играли въ четыре руки…
— Не хочется, мамочка!— отвчала дочь и посмотрла, на большой рояль, стоявшій въ переднемъ углу съ открытой клавіатурой.
Мама очень любитъ музыку, но за послдніе дни рдко садится за рояль. Съ чего же это теперь она вдругъ вспомнила о музык?
А молодая женщина просила дочку:
— Ну, сыграемъ немножко!..
Двочка отрицательно кивала головою и смотрла на обуглившіясся полнья въ камин.
— Сядемъ лучше къ камину,— предложила двочка, и за руку потянула мать въ уголъ комнаты.
Молодая женщина покорно пошла за двочкой, опустилась на низенькій стулъ, а Аничка примостилась у нея на колняхъ, припала всмъ тломъ къ матери и горячей щекой прикоснулась къ щек матери.
И такъ сидли он у камина нсколько минутъ и молчали. Тикалъ маятникъ на каминныхъ часахъ.
Давно прогорли въ камин полнья, легкимъ пепломъ прикрылись уголья.
— Что ддушка длаетъ?— наконецъ, спросила двочка.
— Слышишь — газетами шелеститъ… читаетъ…— отозвалась молодая женщина, а сама не отводитъ грустныхъ глазъ отъ камина.
Двочка повернула лицо влво и оглядла большую дверь въ угловую комнату. Когда былъ дома папа, эту комнату называли — кабинетомъ папы, а теперь тамъ живетъ ддушка и угловую комнату вс называютъ кабинетомъ ддушки. Тамъ онъ и спитъ, тамъ и сидитъ большую часть дня и вечерами.
Ддушк Анички 75 лтъ, онъ сденькій, но еще бодрый и такой тонкій и сухой: плечи узкія, грудь ввалилась, руки тонкія, длинныя и ноги длинныя, и ддушка прихрамываетъ на правую ногу.
Аничка знала, что ддушка ея, Петръ, тоже былъ когда-то военный. Давно это было, еще тогда, когда Анички и на свт не было… Ддушка воевалъ съ турками. На войн его ранили въ ногу, и вотъ онъ и хромаетъ.
Посмотрла двочка на дверь въ кабинетъ ддушки и спросила:
— Мамочка, вс мужчины должны воевать?
Мамочка о чемъ-то думала и не отвтила дочери.
— Мамочка,— продолжала Аничка, перемнивъ свой вопросъ:— и ддушка воевалъ, и папа съ дядей Женей воюютъ, и дворника Савелія взяли у насъ воевать… вс мужчины всегда воюютъ?..
— Да, милая…
И опять дочь и мать помолчали, глядя на уголья въ камин. А уголья все больше и больше перегорали, гуще прикрывались пеленой золы и не такъ грли, какъ раньше.
Часы на камин пробили: шестъ.
Шесть гулкихъ тягучихъ звуковъ медленно расплывались по комнат и замолкли гд-то — не то въ кабинет ддушки, не то въ столовой, не то въ комнат налво, черезъ коридоръ, гд спали матъ и дочь.
— Шесть, — тихо сказала двочка: — шесть часовъ вечера…
Смолкли — и въ комнат стало какъ-будто еще тише. Сидлъ ддушка Петръ въ своемъ кабинет и шелестилъ газетами.
— Мамочка, а отчего дядя Женя не пишетъ?.. Папа прислалъ уже три письма, а он ни одного?..
Странно-порывисто зашевелилась на стул молодая женщина, поспшно сдвинула съ колнъ двочку, и голосомъ, въ которомъ послышалось неожиданное раздраженіе, выкрикнула:
— Что это, Аничка, ты колни мн отдавила!.. Ну, встань, сядь, что-ли, рядомъ!..
Она быстрымъ движеніемъ руки придвинула къ себ другой низенькій стулъ и добавила:
— Сядь рядомъ, Аня!..
А двочка съ недоумніемъ смотрла въ лицо матери и думала: ‘отчего мамочка разсердилась? Ужели и правду я тяжелая?’
Она сла рядомъ съ матерью, потянулась къ ней и сказала умоляющимъ голосомъ:
— Ну, не сердись!.. Я думала, я не тяжелая и теб не больно.
— Да не сержусь я, Аня… не сержусь… что ты!— выкрикнула молодая женщина, понизила тонъ голоса, наклонилась къ двочк, и заглянула ей въ глаза вдругъ повеселвшими глазами.
— Не сержусь я… что ты… съ чего взяла?..
Аничка придвинула свой стулъ ближе къ стулу матери и опять припала головою къ рук, матери, обвивавшей теперь тонкую талію дочери.
Он опятъ помолчали, глядя на потухающіе уголья въ камин.
— Мамочка, отчего дядя Женя письма не прислалъ?..— снова спросила двочка.
Но матери не пришлось отвтитъ. Изъ кабинета, откуда слышался шелестъ газеты, донесся густой, съ легкой хрипотой, голосъ ддушки, который спросилъ:
— Мери, а скоро у насъ чай?
Молодая женщина быстро поднялась, пряча отъ двочки лицо, двинулась къ двери въ кабинетъ, потомъ остановилась на полпути, повернула лицо къ камину. Аничка тоже поднялась и двинулась за матерью.
— Сейчасъ, папа, я пойду…
— Но, вдь, можно же позвонить!— дловито заявила Аничка.
— Нтъ, я сама пойду, сама,— почему-то заторопилась молодая женщина,— Иди къ ддушк, Аничка!..
— Я съ тобой, мама… Я боюсь!..
— Аничка, пойди ко мн, моя крошка!— послышался голосъ ддушки, ласковый и добрый.
Двочка пошла въ кабинетъ ддушки, а мать вмсто того, чтобы повернуть направо по корридору къ людской и кухн, вошла къ себ въ спальню и плотно притворила за собою дверь.
Аничка быстро вошла въ кабинетъ ддушки.
Ддушка сидлъ у письменнаго стола, въ глубокомъ мягкомъ кресл. На стол около него горла лампа съ низко опущеннымъ зеленымъ абажуромъ. Смятая газета лежала у ддушки на колняхъ, а халатъ его, съ красными отворотами у вороника, былъ раэстетутъ, и сдые волосы его головы были всклокочены, а борода и усы словно смяты.
Увидя внучку, ддушка отбросилъ въ сторону газетный листъ и протянулъ къ ней об руки.
— Ну, пойди ко мн… пойди, мы съ тобой побесдуемъ.
Ддушка усадилъ двочку на колни, расправилъ смятую оборку ея темнаго шерстяного платья и поцловалъ въ голову.
— Ддушка,— шепотомъ начала двочка.
— Что, милая?— въ томъ же тон прошепталъ и ддушка.
Аничка быстро припала лицомъ къ уху дда и тмъ же шопотомъ спросила, какъ-то странно растягивая слова:
— Д-душ-ка, по-че-му дядя Женя письма не присла-а-алъ?
Какъ-то странно неожиданно вздрогнулъ ддушка, уронивъ голову на грудь, и лицо отвернулъ.
— А?.. ддушка… почему дядя Женя письма не прислалъ?..— теперь уже немного громче спросила двочка, пытливо всматриваясь въ глаза ддушки.
— Врно гд-нибудь въ поход, милая… бываетъ и письма пропадаютъ…
— А папа же прислалъ три письма?
Въ гостиной послышались тихія шаги. Не доходя до двери въ кабинетъ стояла горничная Дуняша, въ темномъ плать и въ свтломъ передник.
— Баринъ, чай готовъ… пожалуйте… Гд-то барыня, не видно…
— Ну, идемъ, Аничка, чай пить.
Ддушка, и внучка пошли въ столовую, рука объ руку, и такъ пытливо заглядывала двочка въ глаза стараго дда.
Старый садовникъ Маркелъ своими глупыми разсказами перепугалъ всхъ живущихъ въ вилл на берегу моря.
Какой-то старый финнъ разсказалъ ему, будто каждую ночь по волнамъ носится какой-то неизвстный корабль, весь черный корабль, а палуба его, вс каюты и трюмъ полны мертвецами.
Гд-то далеко въ мор былъ бой, и вотъ однажды ночью приплылъ оттуда корабль. Большой, черный, съ темными трубами. Ни одного огня не видно на корабл.
Рыбаки въ первый разъ увидли черный корабль далеко отъ берега. Шелъ онъ на всхъ парахъ и страшилъ своимъ быстрымъ ходомъ. Вышелъ корабль изъ тумана и помчался прямо на рыбачьи лодки. Испугались рыбаки, думали — нмецкое судно несется на нихъ, и вотъ сейчасъ начнется пальба. Бросили рыбаки весла, распустили паруса и помчались къ берегу, а корабль несется за ними и за ними. Вотъ уже слышно, какъ вода плещется около носа, а на палуб и на мачтахъ людей не видно, и огни въ иллюминаторахъ не горятъ.
Никто не видлъ, что корабль полонъ мертвыми, но кто-то сказалъ это, а, можетъ быть, кто-то подумалъ такъ. А, быть можетъ, вс рыбаки разомъ подумали о томъ, что, наврное, корабль полонъ мертвецами, если не видно на немъ огней.
Старый финнъ Пекка, у котораго два сына рыбаки, разсказалъ о корабл мертвыхъ садовнику съ барской дачи Маркелу, и тотъ пришелъ на кухню и разсказалъ уже о томъ, что самъ видлъ старый финнъ Пекка.
Съ широко раскрытыми страхомъ глазами выслушали бабы разсказъ глупаго старика, а горничная Дуняша пошла и барын разсказала о всемъ, что разсказывалъ Маркелъ. Пошла на кухню барыня, а старый Маркелъ уврялъ ее:
— Каждую ночь, барыня, его видитъ — черный, черный!.. Огни не горятъ, никого на немъ не видно, а онъ идетъ полнымъ ходомъ и крутится по морю, то вправо, то влво, то прямо ударитъ, а то вдругъ кольцо большое сдлаетъ по морю и пропадетъ въ туман, только его и видли! А на другую ночь опять плыветъ, опять кружится по морю.
— Какія ты глупости разсказываешь!— посмялась надъ старикомъ барыня.
А Маркелъ говорилъ:
— Самъ старый Пекка видлъ, барыня, а онъ врный человкъ, одной ногой въ гробу стоитъ и врать не станетъ.
Вернулась барыня въ столовую и разсказала дочери и отцу о черномъ корабл, и закончила свой разсказъ:
— Этакій, вдь, право, глупый народъ, распускаетъ басни!
— Этакую, вдь, чушь выдумали!— смясь, выкрикнулъ и ддушка, который страшно нелюбилъ такихъ разсказовъ.— Я въ русско-турецкую войну два раза черезъ Черное море переплывалъ, а такихъ глупыхъ легендъ не слышалъ.
— Стало быть, его и нтъ, чернаго корабля мертвыхъ?— спросила двочка.
— Ну, разумется, Аня!— поспшила замтить мама.
— Конечно, мой другъ!— строгимъ голосомъ вставилъ и ддушка.
Но глаза у Анички были широко раскрыты.
Вс они сидли за чайнымъ столомъ и пили чай съ вкусными сдобными булочками. Аничка сидла рядомъ съ мамой, а ддушка — напротивъ. Аничк налили жидкаго чаю со сливками. Поставила она блюдце съ чаемъ на край стола и сидла перегнувъ спину, положивъ руки на колни, а губами припала къ блюдцу такъ, что пряди густыхъ, темныхъ волосъ ея свсились изъ-за ушей и тоже упали на край стола.
Не отрывая губъ отъ краевъ теплаго блюдца, Аничка время отъ времени посматривала на темныя занавски. Несомнвалась она, что если ужъ ддушка, переплывшій черезъ Черное море два раза, не видлъ такихъ кораблей, то, стало быть, ихъ нтъ на свт и не бываетъ. Ну, а вдругъ есть такіе корабли, и огней на нихъ не видно? Можетъ быть, и вправду есть такіе корабли, полные мертвыми?.. Почему-то занавшиваютъ же окна темной матеріей. Ддушка разъяснилъ, что длаютъ это для того, чтобы непріятельскіе корабли не могли увидть освщенныхъ домовъ и не смогли бы стрлять по этимъ домамъ ночью. Когда ддушка разъяснилъ это Ан, она успокоилась, а передъ этимъ долго боялась комнатъ съ занавшенными окнами. Вотъ уже мсяцъ живутъ они такъ въ своей вилл и, какъ наступитъ вечеръ, то и занавшиваютъ окна. Но никто и не видлъ въ мор — ни близко, ни далеко,— никакихъ непріятельскихъ кораблей: чего же бояться?
Но вотъ Маркелъ откуда-то принесъ страшный разсказъ о черномъ корабл, и новое сомнніе смутило душу двочки. А Маркела она знаетъ и любитъ, такой онъ добрый старикъ и блый весь: волосы на голов сдые, и усы, и борода — сдые, и даже, рсницы на глазахъ блыя. Любитъ Маркелъ блые цвты и много развелъ въ саду блыхъ розъ и хризантемъ и еще какихъ-то цвтовъ, много, много. И Аничка любитъ блые цвты, и кажется ей, что если и Маркелъ любитъ блые цвты, какъ и она, то онъ всегда говоритъ правду. Аничка любитъ блые цвты и никогда не лжетъ — ни мам, ни пап, ни дяд жен съ тетей Соней, ни дточкамъ ихъ — Сереж и Любочк. А если такъ, то и Маркелъ никогда не солжетъ.
— Ддушка, а почему же не можетъ быть корабля мертвыхъ, если ты самъ же говорилъ, на войн, все людей убиваютъ?
Долго не ршалась Аничка задать этотъ вопросъ, потому что въ этотъ вечеръ у ддушки было строгое лицо, а глаза печальные. Но вотъ она ршилась и спросила.
— Аничка, будь умной, мой другъ! Не врь тому, что тамъ говорятъ на кухн.
Говорилъ такъ старикъ, но не врилъ въ убдительность своихъ словъ: слишкомъ уже много было страха въ глазахъ внучки, и слишкомъ часто она озиралась, и все посматривала на занавшенныя окна.
Вскор ддушка ушелъ къ себ въ кабинетъ, и двери притворилъ плотно.
Мама Анички вызвала звонкомъ горничную въ столовую, приказала убрать со стола и встала. Поднялась за нею и двочка и вцпилась въ руку матери.
— Мамочка, боюсь!— прошептала она.
— Чего ты боишься, милая?
— Боюсь корабля…
— Глупенькая, нтъ такого… не бываетъ!.. Ну, пойдемъ рядомъ…
Мать обняла двочку, и он вышли изъ столовой, прошли въ гостиную, гд теперь темнымъ пятномъ выдлялся каминъ съ потухшими, потемнвшими угольями. И это темное пятно показалось Аничк страшнымъ. Недавно свтъ шелъ отъ камина и дышал онъ тепломъ, а теперь былъ темный и вяло отъ него холодомъ, и еще чмъ-то, что страшило.
— Мамочка, я боюсь…— повторяла двочка.
— Господи Боже мой!— съ тоской въ голос воскликнула молодая женщина:— если бы я знала, я не разсказала бы теб объ этомъ… Нельзя же врить въ глупые разсказы… Ну, пойдемъ въ спальню…
Он прошли въ спальню.
Въ этотъ вечеръ Аничка не отходила отъ матери. Когда сли за. ужинъ, она не заняла обычнаго мста, а близко придвинула свой стулъ къ стулу матери, ла плохо, была разсяна и часто смотрла на темныя занавски на окнахъ: тамъ, во тьм ночи, плаваетъ этотъ страшный корабль. И огней на немъ не видно, и людей живыхъ — ни одного.
Ддушка никогда не ужиналъ, не выходилъ къ столу, и Аничк съ мамой вдвоемъ приходилось ужинать въ обширной и полутемной столовой. И это еще больше страшило двочку.
Когда мама помогала Аничк раздться, двочка была молчалива и грустна. Ей казалось, что въ эту ночь что-то должно случиться: подплыветъ къ ихъ вилл темный корабль… а что будетъ дальше? не знала двочка,— не знала, и мыслью уносилась во что-то невдомое, темное…
— Мамочка, не отходи отъ меня, когда я засну,— прошептала она.
— Хорошо, милая, не уйду… ложись, ложись…
— А Богу помолиться надо!— прошептала двочка…
Встала она на колни въ своей блой кроватк, съ блымъ одяломъ,— встала въ блой рубашечк, а въ темныхъ глазахъ былъ испугъ.
Стояла темноголовая двочка вся въ бломъ и молилась:
— Спаси, Господи, папу, маму, ддушку… Господи, спаси Господи, дядю Женю, чтобы здоровъ онъ былъ, что бы его не убили… Спаси папу, чтобы его не убили…
‘Зачмъ не сказали мы ей правды, — думала молодая женщина, — зачмъ не сказали’…
Вотъ кончила она молитву и быстро юркнула подъ блое одяло. Пока молилась, прозябла и теперь отогрвалась подъ одяломъ.
— Спи, спи, Аничка… я посижу тутъ…
Крпко вцпилась двочка пальчиками своими въ руку матери и глаза закрыла. А потомъ открыла и смотритъ — тутъ ли мамочка?
— Спи… спи…
Двочка снова закрыла глаза и тихо дышала, и крпко сжимала пальцы матери.
Мама сидла у кровати, припавъ локтемъ на край дтской подушки, дышала тихо, сдержанно и о чемъ-то думала… Затихла двочка, заснула и тихо дышетъ…
Но вотъ Аничка вздрогнула, раскрыла глаза и крикнула:
— Мамочка, видла я сонъ страшный!..
— Аня, милая… спи… спи…
— Страшный сонъ, мамочка!..
— Какой, дтка? Разскажи, и теб не будетъ страшно…
Вцпившись въ руку матери, двочка бормотала:
— Страшный сонъ… будто…
Она обвела глазами комнату и прошептала:
— Не могу разсказать…
Закрыла Аничка глаза, медленно опустила головку на подушку и скоро заснула.
И снилось ей море, темное, волнующееся. Тучи висли надъ моремъ. Откуда-то издалека, изъ тьмы, вставали лучи свта, расширяясь, бросались на темное небо, то удлиннялись, то укорачивались, бросались вправо, быстро перебгали влво, и опять удлиннялись и укорачивались…
Не разъ видла Аничка по вечерамъ, какъ прожекторы освщали и небо, и море, и берега. Тогда это была правда жизни: мама съ ддушкой и она стояли въ саду у террасы и смотрли на свтъ прожекторовъ.
А вотъ и этотъ страшный корабль плыветъ по морю: темный, безъ огней. И этотъ корабль — правда, потому что Маркелъ разсказалъ о немъ, а Маркелъ никогда не лжетъ.
Несется по волнамъ черный корабль, и такъ страшно Аничк. Хочетъ она вскрикнуть и не можетъ. Хочетъ убжать — и ни съ мста. И какъ-то странно стоитъ она — не то на волнахъ, не то на берегу, не то виситъ въ воздух у самаго неба… Все равно, она не можетъ бжать и видитъ — несется на нее черный корабль… А вотъ, какъ странно, и страхъ прошелъ. И уже блый корабль несется: палубы блыя, трубы блыя. Вотъ и мамочка тутъ, и папа, и дядя Женя, и тетя Соня… вс, вс тутъ. А Маркелъ садовникъ все ходить по кораблю и что-то длаетъ съ блыми цвтами…
И видитъ Аничка — несутся по морю два корабля — черный и блый… На черномъ корабл нтъ огней, а блый корабль весь въ огняхъ… Несутся по морю два корабля и пути ихъ разныя: никогда не встртятся…
А ночь надъ моремъ темная. И море въ тревог волнуется……
Утро слдующаго дня было ясное и ведреное. Подувалъ теплый втерокъ съ моря. Трепетали на березахъ пожелтвшіе, еще уцлвшіе листья и падали медленно-медленно.
Аничка съ мамой гуляли по пляжу у моря. Серебрилось море, медленно плыли надъ нимъ облака. Тихо попискивали въ саду синицы,— осеннія птицы.
А къ вечеру небо потемнло. Потемнло и море… Наступили сумерки, и снова окна въ нижнемъ этаж виллы занавсили темными тяжелыми полотнищами. Опять начался вечеръ, такой же, какъ и вчера.
Какъ и вчера мама и Аничка сидли у камина и смотрли на перегорающіе уголья. А ддушка сидлъ у себя въ кабинет и слышно было, какъ шелестли тамъ газетные листы.
Опять, какъ и вчера, каминные часы пробили: шесть, а минуту спустя ддушка спросилъ:
— Мери, а скоро у насъ чай?
Опять, какъ и вчера, Аничка прибжала въ кабинетъ ддушки и услась къ нему на колни.
— Ддушка, разскажи мн что-нибудь. Мама ушла блье перебирать… Скучно у насъ, ддушка!..
— Отчего же теб скучно, моя милая?
Двочка не отвтила, проводя указательнымъ пальцемъ правой руки по своимъ плотно сжатымъ розовымъ губкамъ.
— Разскажи, ддушка, про войну…
— Можетъ быть, лучше сказочку теб разсказать, помнишь, ту, ‘стариковскую’: какъ старикъ ходилъ добывать живую воду, а попалъ въ брюхо къ жаб.
— Про войну, ддушка, разскажи, про турецкую: какъ сухариковъ у васъ не хватило, а вы и ну смяться…
— Ахъ, это!— вспомнилъ ддушка сказку-быль изъ своего прошлаго.— Это точно было: сухарей не хватило, а батальонный и говоритъ: ‘Ну, ребята, чтобы скучно не было, давайте смшные разсказы разсказывать’.— Самъ же первый и разсказалъ смшное, а солдаты животики поджали.— ‘Ну, творитъ, кто теперь первымъ за мной’. Нашелся первый солдатикъ, разсказалъ смшное, за нимъ другой, третій… Хохотъ пошелъ по траншеямъ и о хлб забыли. Такъ всю ночь подъ снжной пургой просидли и весело было… Ну, а какъ пришло утро — сть-то опять захотлось… Ха-ха-ха! Вотъ, вдь оно, брюхо-то, какое… А?..
А мама Анички стояла въ гостиной, недалеко отъ двери въ кабинетъ и съ грустью въ глазахъ смотрла на ддушку и внучку и слушала разсказъ о сухаряхъ и солдатскомъ смх.
Помолчали ддушка и внучка немного, а потомъ Аничка и спросила:
— А если у папы не хватитъ сухариковъ. Какъ быть?
— Ну, теперь, другъ мой, война не похожа на нашу. Мы вонъ, шоколаду пап послали, печенья… А когда ддушка твой былъ молодъ, тогда люди по другому воевали.
Опять помолчали ддушка и внучка. И снова, какъ вчера, Аничка спросила, близко принавъ ртомъ къ уху дда:
— Ддушка, отчего дядя Женя письма не прислалъ?
Услышала этотъ вопросъ молодая женщина и громкимъ голосомъ выкрикнула:
— Папа, самоваръ поданъ!
— Ага! Слышишь. Аничка, самоваръ поданъ.
— Идемъ чай пить!.. Идемъ!..
Онъ взялъ двочку подъ локти, самъ приподнялся и хотлъ было поднять и двочку, но слабость когда-то раненой ноги сказалась, и ддушка, застонавъ, прислъ на край кресла.
— О, да ты — тяжелющая!.. Пойдемъ-ка лучше походнымъ маршемъ: разъ! два!— выкрикнулъ онъ, поднимаясь.
Они оба встали рядкомъ, подняли лвыя ноги и ддушка скомандовалъ:
— Прямо къ чайному столу: разъ! два!.. Лвой! лвой!..
Подъ звуки марша они дошли до середины гостиной и вдругъ ддушка закашлялся и засмялся разомъ. Неожиданно мотивъ стариннаго полкового марша напомнилъ ему о его походахъ, а потомъ мысль, словно птица, сдлала кругъ и вернулась къ сыну Жен. Вспомнилъ онъ, какъ провожалъ его на Варшавскій вокзалъ и съ грустью подумалъ, что теперь уже никогда не встртитъ его.
Старикъ остановился посреди комнаты, кашлялъ и смялся и старался скрыть отъ двочки навернувшіяся слезы.
— Папа! Папа., что съ тобой?— съ безпокойствомъ бросилась къ нему молодая женщина.
— Ну, Аничка… Впередъ, къ столу! Приступомъ его возьмемъ! Все подимъ, все выпьемъ!..
Когда вс они услись за столъ, Аничка долго не могла успокоиться, все смялась. Звякала она чайной ложкой по краю ддушкина стакана въ старинномъ серебряномъ подстаканник и напвала… Потомъ она принялась звякать по своей и маминой чашкамъ, и по чайнику позвякала и по сахарниц…
Потомъ она быстро сорвалась съ мста, умчалась въ кабинетъ ддушки, и быстро же вернулась въ столовую съ клочкомъ бумаги.
— Ш-ш-ш!..— поднявъ палецъ зашипла она.— Дядя Женя письмо съ войны прислалъ… Милый папочка и милая. Марусенька… я давно не писалъ вамъ, некогда было, все воевали, а теперь… а теперь… Шоколадъ я вашъ получилъ и печенье… милый папа…
— Ну, что же, ддушка, ты молчишь?
Молчалъ ддушка, пряча лицо отъ внучки.
— Ну, мама же!.. Что же ты молчишь?..
Въ гостиной на камин часы начали отбивать гулкіе и тягучіе удары. И поплыли звуки по комнатамъ, замирая и затихая и вновь зарождаясь.
Семь разъ родились звуки въ каминныхъ часахъ и семь разъ умерли, расплываясь и затихая навсегда.
И стало вдругъ тихо и жутко въ дальнихъ комнатахъ виллы на берегу моря. Аничка со страхомъ въ глазахъ смотрла то на маму, то на ддушку. Вдругъ она подбжала къ матери и крикнула:
— Мамочка, не гляди въ окно!.. Мама не гляди! Не гляди! Не надо!
Глядла мама Анички на темную ночь, на темное море, и казалось ей — плыветъ по морю въ туман корабль… огней не видно…
А ночь надъ моремъ темная… А море въ тревог волнуется…